6. Кто инвалид? ОНА – инвалид.
В этом же богатом на события году от своего Доброго Доктора она услыхала о практикующем в области ученике знаменитого Илизарова, который провел у него в клинике в городе Кургане в свое время несколько лет, перенимая накопленный опыт лечения травм и ортопедических болезней. А к тому времени она уже совершенно отчаялась в тех методах лечения, которые предлагались ей до сих пор. Дело было перед поездкой ДД в Америку вместе с женой:
- Вот вернусь и мы найдем пути попасть к В.Б. Млинскому - так звали местное светило, который поднимал на ноги в отделении при городской больнице своих местных травмированных шахтеров и, по возможности, приезжих хворых.
Так получилось, что услышав заветное имя, вселившее в нее надежду, она не стала дожидаться возвращения своего покровителя, а сама нашла пути в довольно известную благодаря Млинскому больницу. За нее и о консультации договорились на одну из осенних суббот и даже подвезли прямо в искомый город, прямо к больнице. Просто один из их доцентов был родом из этого города и регулярно навещал там родителей. И даже лечил свою маму у Владимира Борисовича, как звали Млинского.
Она поднялась на третий этаж по обычной типичной для больниц старой постройки лестнице, такой, когда одна большая и широкая на каждом этаже раздваивается на две вдоль стен, а затем те опять сходятся через пролет в широкий марш. Увиденное на этаже поразило ее: справа – обычное обшарпанное отделение общей хирургии, а слева – искомое травматологическое отделение как будто из другого мира – начиная с прекрасных дверей и ярко отлакированного светлого паркета солнечного цвета. Впечатляла и мебель как возле, так и в самой ординаторской. Но оттуда ее вернули назад в огромный холл перед двумя такими разнящимися отделениями, который пересекала огромная очередь в кабинет Млинского. Как оказалось, суббота – день его консультации приезжих больных.
Стоять она уже не могла, поэтому вернулась к ординаторской на удобный диван, откуда ее сразу же попытались согнать по той причине, что она не была пациенткой отделения. Пока она препиралась с бдящей нянькой, увидела по сверкающему коридору приближающуюся процессию – иначе это и не назовешь. К ординаторской шли ортопеды, огромные парни в зеленоватых костюмах – такие в то время все мы видели только в фильмах про заграничных докторов. Впереди этой впечатляющей группы шествовал небольшой доктор с трехнедельной модной небритостью, очень ему шедшей, в белом халате и белой, не очень большой накрахмаленной шапочке, за счет которой он явно не намеревался прибавить себе росту и значения. Значительности было достаточно в свите и в уверенном шаге. Он мгновенно уяснил себе ситуацию с Ольгой, хоть нянька при виде его и нейтрализовалась:
- Вы на консультацию? – обратился он к ней – и получив утвердительный ответ, бросил на ходу: - Идемте со мной!
Так она нечаянно в сопровождении искомого доктора пошла мимо всей очереди к его кабинету и вошла в него следом за хозяином. Часть свиты они потеряли возле ординаторской, остальные сопроводили их до кабинета, чтобы нейтрализовать очередь и пропустить их в предварительно открытую дверь.
В результате такого везения она практически оказалась на консультации самой первой. Но времени благодарить и восторгаться не было. Последовали конкретные вопросы, требовавшие четких конкретных ответов, ведь ее уже успели предупредить о краткости аудиенции. После непродолжительного диалога и разглядывания ее рентгеновских снимков последовал вердикт:
- Вам показаны операции на обоих суставах, последовательно. Так что, записывать вас?
Пока все это стремительно происходило, она уже внутри для себя решила, что такому доктору в таком отделении она непременно доверится, поскольку всегда привыкла доверять своему субъективному интуитивному впечатлению. Такая она была импрессионистка. И она не колеблясь ответила «да». Тем более, что тут же был назван срок ее операции – последняя неделя года, до которой еще оставалось ни много ни мало, как два месяца.
Она вышла на улицу в незнакомом городе, пройдя еще запись в той же самой шикарной ординаторской, где в центре по кругу стояли нехилые бежевые диваны из рытого бархата в полоску, где работали и отдыхали мощные – все как один - костоломы в зеленых одеяниях.
Добираться она должна была своим ходом, было время для раздумий, а направление движения было ей указано еще их преподавателем. Туда она и направилась – на трамвайную остановку, которая оказалась так далеко, как она уже давно не ходила. Зато было время для раздумий, они-то и помогли ей добраться до остановки, до которой она доплелась уже под сеющимся снегом, первым в этом году. Трамвай догромыхал ее до автостанции, а снег уже пошел всерьез, при этом совсем не повысив температуры воздуха. Но в автобусе было тепло, отчего ей сразу стало жарко, и сильно покраснело промерзшее лицо. Но это тоже не мешало думать:
- Как же все-таки все отличается в таком городке от областного центра, все какое-то нереально-бедное, пустынное, один трамвай чего стоит, почти как Н-ский знаменитый «трэмчик», как называли они его с девчонками. А отделение-то вон какое богатое, такого и в областной травматологии наверняка нет. А доктор Млинский со свитой добрых молодцев? Эта картинка явно впечатляет…
Ладно, чего там, будь что будет! Ведь не зря же к нему со всей Украины едут, не говоря уже об области. Да и ученик Илизарова он настоящий. А не примазавшийся, он реально несколько лет прожил и проработал в Кургане, и это не легенда.
---------------------------
Так она и попала 20 декабря, прямо перед Новым годом, в больницу. А до этого, поскольку всегда была предельно искренним человеком, пошла к первому проректору сообщить, что уходит на длительный больничный, чтоб нашли ей вовремя замену и не забывали позвонить хотя бы и поинтересоваться, как она там, ведь не безродная же все-таки. Ректор же сам был уже четвертый месяц на больничном, поэтому и отправилась она к его заму, о чем не раз потом пожалела. Не о том, что к заму, а о том, что вообще пошла предупреждать и сообщать, болея прежде всего за интересы дела, о том, что ее не будет на работе на протяжении что-то около года.
Все в отделении, и палата, и даже колоссальная специальная комфортная кровать, а также порядки в отделении, ее поразили. Докторов все хвалили, и обслуживающий персонал – тоже, они здесь всерьез выхаживали больных, и даже еще кормили, ведь в отделении было много иногородних. Но – и это было удивительно, больные должны были соблюдать столько всяких «но», что в это даже верилось с трудом. Во-первых, они должны были соблюдать неукоснительный порядок, и в это понятие входило даже то, что на вешалке сверху должен быть непременно халат, закрывавший всю одежду – при ней была уволена медсестра, когда при обходе в одной из палат сверху висела шерстяная кофта – а на шерстяные вещи вообще был наложен строжайший запрет. Вот это, например, все-таки хотя бы понятно, шерсть в объекте стерильности действительно нежелательна.
А вот такие требования, например, чтобы костыли были всегда подвешены параллельно кровати, казались ей излишними. Вот ее собственные, например, пока они не нужны ей, вполне могли бы постоять в уголке, а то сползай каждый раз с кровати через них и крюки подвеса. Питаться можно было только в столовой, хотя в палатах были холодильники, телевизоры и даже неплохие картины маслом – все дареные благодарными пациентами. Были драконовские предписания насчет посещения душа и прочих богоугодных заведений, где сиял глянцем кафель, такой скользкий для людей на костылях, что его не раз проклинали болящие, для которых совсем непросто влезть по скользким ступеням в душевую кабину, например, а потом оттуда спуститься.
Бедные больные пускались на разные ухищрения, стелили свои полотенца, сползали на четырех точках, кто как мог – и смех, и грех. Красота, как известно, страшная сила, и в этом отделении это было в прямом, а не в переносном смысле.
В первый же день она пережила не один стресс. Когда палатный врач и медсестры говорили ей, что у них в отделении ей, скорее всего, зафиксируют больной сустав, который после этого вообще не будет сгибаться. Трудно также было выбрать самой, с какой ноги она начнет длительный процесс. Это было вопросом вопросов, ведь сначала у нее начала болеть левая нога, но побаливала себе и все. А вот с функциями более или менее справлялась. Но в последнее время очень активно разболелась и правая, стремительно сдавая позиции, что привело к тому, что в ней она и была менее уверена на сегодняшний день. В такой ситуации хорошо бы исправить обе – мечтала она. Но за такой длительный наркоз и кровопотерю в двойном количестве никто бы не взялся.
Каждый день до операции Млинский сам лично, приходя после обхода, на ее снимке показывал и рассказывал, что они будут с ней делать, как менять положение сустава, где подпиливать, где и как крепить. Неосторожное высказывание палатного доктора, повергшее ее в изумление и уныние, давно было им отметено как не имеющее места быть, ведь ей надо вернуться в строй, продолжать активный труд, а не валяться на печке, залегши туда на негнущейся зафиксированной ноге.
Оставим здесь все переживания, все ее мысли в эти дни накануне операции. Кто переживал плановое хирургическое вмешательство - тот и сам поймет.
И вот он, этот день. Ранним утром ей закрепили иглу в подключичной вене.
В операционную позвали часа через два-три, предварительно введя успокоительное, иначе это время ожидания было бы совершенно невозможным.
А дальше наркоз – и ничего не помнишь, а потом тебя будят, а тебе кажется, что не может быть, чтобы все уже произошло, ведь только-только уснула, а прошло уже часа два с половиной, да не может этого быть. Потом тебя везут, перекладывают сильные руки, и снова сон, немного очнешься – и опять спать. Теперь уже на обезболивающем, заметив, правда, что из тебя торчит дренаж и повязка на пол-бока.
И вот, наконец, ты окончательно приходишь в себя. Бледная, с кружащейся головой, осторожно пытаешься сесть. Тебе это удается, но от увиденного сдавливает и без того трудное дыхание – то, что она увидела, потрясло, хоть сознание еще и не было абсолютно ясным – на одеяле, аккуратно укрывавшем ее, она увидела рельеф своих ног и то, что ее колени находятся на разном уровне…
А потом было только стремление поскорее выздороветь, заживить все раны, научиться заново ходить, ведь буквально через день ее поставили на костыли. Встать было так трудно, что она, только вновь улегшись, раздумывала о том, на сколько же все-таки прооперированная нога стала короче другой, ведь она явно зависала где-то, не доставая до пола, если стоять на выпрямленной «здоровой».
Нет, об этом будем думать потом, сейчас – только заживление, чтобы не было никаких осложнений. Свои вопросы она, конечно, задавала и Млинскому, и его заместителю, на что получила краткий ответ:
- Эта нога при поступлении в отделение у вас и была короче на 3 см (?!), естественно, что она еще укоротилась, ведь сустав переформировали и всю ногу подняли выше, зафиксировав титановой конструкцией, которую через полтора года необходимо будет удалить.
- Но это еще один сюрприз, о котором вы ни разу не упомянули до того. Я пока что с ужасом думаю, насколько можно успешной считать операцию, в результате которой теперь будет еще и значительный перекос позвоночника, я его уже сейчас чувствую. В ответ доктора делали хорошую мину при плохой игре.
Новый год она встретила в больнице. На ее памяти это был уже второй Новый год в больничных стенах. Но первый случай был в роддоме, в Москве, когда под Новый год родился Сережа, а это совсем другое дело, когда находишься там ради рождения новой жизни, ведь это замечательно радостно.
Перед праздником, как и неоднократно за истекшую неделю, приезжали ее ребята, которые любили ее в любом виде, даже таком подпорченном, и очень ждали ее домой. Звонили и передавали передачи ее друзья. ДД звонил каждый день, хоть она и не подходила к телефону, стоявшему очень далеко на посту медсестры. Но все звонки записывались и передавались приветы и от кого, так там было заведено. На то, чтобы порадовать больных не жалели в этом случае сил. А вот звонка родного руководства она так и не дождалась, ни ей самой, ни докторам.
----------------------------
Ее выписали через 21 день, едва сняли швы, произошло первичное заживление и освободили от повязок и наклеек.
Когда ее выкатили в инвалидном кресле на крыльцо больницы в великолепном бельгийском пальто, только недавно купленном, и к которому она еще совсем не привыкла, она просто задохнулась от ветра и свежего зимнего воздуха. А потом встала на костыли, а впереди были четыре ступеньки крыльца, а по ступеням она еще не умела ходить. Здесь Володя просто снизу, с земли сгреб ее в охапку и уложил в машину, а она просто была ему очень благодарна за такую находчивость, ведь проезд или скорее, прокат по длинному сияющему отделению в каталке, спуск в лифте, все любопытные взгляды и, наконец, свежий зимний воздух, отняли у нее последние силы.
Начиналась с этой поры совсем новая жизнь, с такими, казалось, непреодолимыми трудностями, которые ни в какое сравнение не шли с трудностями прежней жизни. Если бы она могла себе позволить остаться дома и сидеть себе на инвалидности, как тысячи других несчастных на территории страны, это была бы еще совсем другая жизнь, но она всеми силами стремилась выйти на работу, хоть пока и не представляла себе, как это возможно, просто верила и стремилась, вот и все, а раскисать ей не позволял характер.
Обещанного года по больничному ей не дали, да она и сама не хотела, правда, ей в первый раз повезло на нормального председателя врачебно-трудовой экспертной комиссии:
- Ну, что, мать, небось до операции лучше ходила? – совершенно убил он ее этим откровенным вопросом в такой своеобразной форме, хоть она только и нашлась, что ответить «да». А что? Это было очевидно!
- И как это тебя угораздило? – продолжал этот жизнерадостный молодой мужик ортопедической специальности и наружности, - операции на суставах пока еще terra incognita для нашей медицины. О! Он еще даже латинские крылатые выражения помнит, значит, не совсем еще примитив с обращением «мать». И только спустя время она поняла, что его бодрячество было правильной профессиональной уловкой по отношению к женщине, которую беда застигла врасплох. Возможно, при другом обращении она лила бы сейчас слезы тут у него в кабинете над своей несчастной долей. Да и себя он ограждал одновременно от трудностей председательства в такой комиссии, с которой, похоже, с трудом мирился. Ведь приходилось ей потом на перекомиссиях встречаться с совсем другими людьми, делавшими этот процесс совершенно унизительной процедурой. Вроде за истекший период у нее ноги сравняются в длине или суставы вдруг избавятся от всех дефектов.
Как бы там ни было, а тогда ей впервые установили инвалидность с детства, хотя, значит, все эти годы она при ней и была – вот ужас какой.
Ее домашние были к ней очень внимательны, но и она, как могла, заботилась о них, ведь даже мать-калека дома – это все равно заботливая мать, впервые так долго оказавшаяся рядом. А свободное время она посвящала чтению, читая все подряд в домашней библиотеке, причем были начаты сразу несколько книг, в ту или иную минуту выбираемые ею по настроению. Тут ироничный детектив, а тут – пару страниц из Толстого или Булгакова, чтобы проникнуться всей полнотой жизни и ее философией, поскольку ее собственная жизнь была совсем в тот период непроста.
Особенную обеспокоенность вызвало то, что на некое сетование Володи по телефону ее матери:
- Ну, что же вы, Екатерина Александровна, ни разу не приехали ни в больницу, ни домой к дочери своей, ведь она так нуждается в вас с младшей сестрой. А в больнице еще нуждалась и в уходе – мы же, мужики, не могли там с ней ночевать в женской палате, хоть и из двух человек, на что ее мама, ее самая любимая и дорогая мама ответила четко и лаконично:
- Ты муж, ты и ухаживай!
- Да кто спорит, я и так делаю все возможное, да она и сама – человек с характером, не позволяющим раскисать. А по телефону мама все выговаривала ей, зачем она эту операцию делала вообще, на что она, конечно, тоже нашлась:
- А тебе не кажется странным, что я эту операцию делала в Тьмутаракани в то время, как моя мать и сестра живут в Москве?
А ее родная свекровь, с которой столько всего пережито вместе, и вовсе сетовала знакомым, как ей передавали, мол, как не повезло ее сыну, что у него жена такая больная!
Было и еще одно обстоятельство, выбивавшее почву у нее из-под ног – в ее родном университете ровно через неделю после операции, когда в больнице ее только ставили на костыли, сняли с нее все надбавки и доплаты под тем соусом, что человек ушел на год, так какие надбавки, но при этом пусть обращается за материальной помощью.
Это было такое безобразное решение, какого она совершенно не ожидала в ответ на искреннее признание, что уходит надолго, тем более, что сам ректор только что находился на длительном излечении, и его помощник, да и другие работники, как преподаватели, так и управленцы, и ничего подобного с ними не проделывали, ведь доплаты и надбавки устанавливались на учебный год. А здесь такая завидная оперативность – через неделю добили морально через материальное. Помощь они окажут! Да это все равно, примерно, как если бы у нее забрали ежемесячную тысячу, а по заявлениям о помощи, с которыми надо пройти визирование в десятке кабинетов вуза, а в результате получить сто рублей не чаще, чем раз месяц. Хоть и были тогда не тысячи, а миллионы, и не рублей, а карбованцев.
Тут, правда, следует оговориться, что ее спасла «стабильность Ставлинского», директора близлежащей шахты, бывшего в тот период премьером в действующем Кабинете Министров, который почти год не повышал зарплату бюджетникам, удерживая цены на определенном уровне, а если бы таковое случилось, она вообще оказалась бы за чертой бедности во время длительной болезни. Ведь ей оплачивали больничный, исходя из средней зарплаты за последние, наверное, двенадцать месяцев, вместе с надбавками и доплатами.
Но как бы там ни было, а коварство руководства открылось ей в полной мере. Но зато это стимулировало ее к быстрейшему выздоровлению.
Вот уже и весна на дворе, а вот и первое июня – день, когда ей разрешили сменить костыли на палку. А затем и лето незаметно пролетело, а первого сентября она вышла на работу. Это только говорится, что вышла, на самом деле ее подвезли прямо от крыльца к крыльцу, помогли подняться на несколько ступеней и затем дойти до кабинета по вестибюлю ее учебного корпуса и коридору со старым кафельным полом. Здесь можно оговориться о трудностях с обувью, которую она уже испытала до этого момента, но дома можно было просто носить разную обувь, одна туфля из которой была на танкетке. На работу же она вышла, просто отрезав на одной из лодочек с тонким ремешком на щиколотке каблук, а по коричневому кафелю, такому, как раньше в банях, в такой обуви идти было вообще опасно для жизни.
Но ничего, постепенно все утрясалось, решались сложности ее нового состояния, зато она была у себя в кабинете, как рыба в воде. Свой стол она называла столом автономного плавания, ведь в нем можно было найти все, что было необходимо для рабочего и биологического существования – документы, папки, чайник и чашки и пр. Все недостающее по работе могли принести подчиненные, намаявшиеся за год под началом бывшей преподавательницы кафедры философии, продлившей себе этой заменой работу до выхода на пенсию. Она была совершенно замечательным человеком, но тем более страдала от своего непрофессионализма, как и весь отдел. Она, кстати, и навещать ее на больничном приезжала вместе со всеми ее девчатами, и они тогда замечательно посидели, так и не наговорившись до конца.
Иногда ее смущали любопытные взгляды и разглядывания со стороны, в основном, женщин. А мужчины вообще реагировали непредсказуемо. Так, преподаватели кафедры физвоспитания, работавшие в спортзале рядом с их отделом, такие бесшабашные и даже грубоватые дядьки, вдруг дергали лицом и увлажнялись глазами, да так, что на них было жалко смотреть. Плакать с кем бы то ни было в коридоре она не собиралась, поэтому, сама сжавшись в кулак, шла им на выручку:
- Ну-ну, смотрите веселей! Просто я теперь так хожу – привыкайте, ведь бывает и похуже!
А первая встреча с руководством в главном корпусе, куда она приковыляла не без труда с непривычки, оставила у нее смешливое впечатление. А дело было так – она перемещалась по коридору со своей палкой, а группа деканов и их замов, стоящая в холле ректорского кабинета, где было назначено заседание ректората, буквально замерла с вытянутыми лицами и отвалившимися челюстями – и это мгновение явно затягивалось – не помогало даже кое-какое имеющееся в наличии воспитание ученых людей.
Когда она дошла-таки и присела на диван с краю, на котором сидело еще несколько человек, реагировавших практически также, т.е. в холле повисла неожиданная тишина, хоть ей и было все равно в тот момент – она была рада месту и тому, что добралась, наконец, из другого корпуса, да еще и на третий этаж. А посему просто сидела и спокойно смотрела как бы сквозь всех.
Обстановку неожиданно разрядила Арина Петровна, декан биологического факультета, высокая красивая ухоженная дама под шестьдесят, большая оригиналка, пробивная, как реактивный снаряд, если ей что-то заблагорассудится:
- Ну вот, Доронина опять оригинальней всех! – только и сказала она с широчайшей улыбкой, исключающей какой бы то ни было подтекст. После этого все заулыбались, стали подходить к ней, здороваться за руку, с поцелуями в щечку и в ручку от записных любителей такого рода внимания. В общем, все встало на свои места, и было как всегда.
Постепенно все становилось привычным, утряслись вопросы и с обувью, и с транспортом – она теперь со средним сыном-студентом ездила на своей подержанной «Вольво» такого замечательного цвета, как перламутровые зеленоватые тени для век польского производства. В свое время только они иногда и были в продаже, поэтому этот цвет практически знают все. Машинка была старенькая, но все равно выгодно отличалась от продуктов отечественного автопрома, сама была красива и вдобавок имела такие красивые бархатные сидения цвета «Кэмел», которые даже зимой были теплыми, как сам верблюд со своей щерстью. На машинку в университете поглядывали неодобрительно, но не объяснять же всем, что каждый спасается как может, и что они вложили в нее все свои сбережения плюс то, что с нее не взяли в больнице, видимо, по этическим соображениям, говоря открыто, «изуродовав, как бог черепаху». Да еще и потом платили целый год долг за «красавицу» и «кормилицу». Кстати, в больницу она продолжала ездить на консультации, ведь ей предстояло еще пережить удаление конструкции.
Наконец, было пережито и это через полтора года, потом два месяца санатория – и она окончательно отказалась теперь и от палки, которая практически ничем ей не помогала, а даже, наоборот, была опасность, что она в ней запутается и сверзится, пусть даже со своей небольшой высоты. По сути, при ее заболевании, ей нужен был посох, как у «калик перехожих» или царственных особ. В санатории у нее была соседка по комнате, профсозная деятельница с одной из шахт Донбасса, которая просто заявила ей:
- Все! С сегодняшнего дня ты ходишь без палки!
- А если она мне вдруг немедленно понадобится?
- А я для чего? Я буду ее за тобой носить, пока ты не убедишься, что и сама справляешься. И ведь носила! То на плече, как солдат, то за спиной, обеими руками, то просто одной рукой, перехватив ее по центру – какие все-таки бывают удивительные люди. Такими же, помнится, были и ее соседки в больнице у Млинского. Одна, вообще, когда Ольга неуверенно перемещалась на костылях, следовала за ней после операции, вцепившись сзади в ее халат, обернув его комом через руку, т.е. готовая в любой момент поддержать ее за этот жгут из халата. На ее недоуменные вопросы «на что она им?» обе отвечали:
- Да мне себе дороже сидеть тут и представлять, как ты - там на кафеле грохнешься или – как ты всю жизнь будешь ходить с этой уродской палкой, которая тебе совсем не идет, ей-богу.
-Девчонки! Ау! Вы – настоящие и я вас помню!