ВИС вологодское и ситуация

 Ксения Андреевна выселена из квартиры, ходит на «отметку» к судебному приставу и платит штрафы за неисполнение решения суда. Вдруг она получает предложение о новом месте жительства.
 Ксения Андреевна, отгородившись от новостей, пишет автобиографический роман. 24 февраля после двухмесячного перерыва она подключается к интернету. Новость о спецоперации в Украине ошеломляет ее. Чтобы выразить свою гражданскую позицию, Ксения Андреевна идет на центральную площадь города. Задержали, судили – статья 20.3.3 КоАП.
 Героиня повести соединяет частное (квартирный вопрос) и гражданское (невозможность митинга).

Все имена вымышлены и совпадения случайны, а события вымышлены не все.

Часть 1

Глава 1

1
Выяснилось вдруг, что сыновья обо мне мало знают. Один моложе меня на двадцать два года, а другой на тридцать три. Теперь еще и в пространстве разошлись, а с телефоном я не дружу. Так что решилась на роман – о себе. 
На понедельник, 14 февраля, после выполнения нормы по письму, запланировала в банк и на рынок. Но после работы уже тяжело, уже никуда. В ночь на 15-е февраля поднялась температура до 37.2, а к вечеру уже 38.
Вдруг ковид? Я на самолечении, но если ковид, то нельзя самой. А насморк и кашель как при ОРВИ. Может, из-за малинового варенья? Опять забыла, что мне надо осторожней с малиновым вареньем.
Клюквы нет! Вот зря не дошла до рынка! Так что лежать!
Я не каждый год болею, обычно на самолечении. Чего и всем советую. Но ковид клюквой и чесноком не вылечишь. Нельзя ковид самолечением. А у меня как назло ни клюквы сейчас нет, ни чеснока. Иммунитет хороший, но клюквы нет сейчас в доме как назло ни полстаканчика, ни четверть стаканчика. Только бы не ковид.
Температура спала в ночь на 17 февраля четверг и в обед я уже ела. 18 февраля, в пятницу – мой выходной однодневный. Надо бы протереть все в квартире с хлоркой, проветрить и потом самой вымыться, но нет, не рискнула.

В субботу 19-го из-за того, что дом не мыт и сама не мылась, не пошла в библиотеку. Но после завтрака села за ноутбук. Хотя 19-го работала, жалеючи себя, не в полную силу, а после обеда сделала приборку, намылась и вечером пошла выгуливаться на реку, как обычно. 20-го, в воскресенье, рабочий день. После обеда наведалась в «школьник»,  канцтовары со скидкой 20 %, – купила ручек и тетрадей в клетку.
Во время болезни и ночью и днем делала записи на листочки. Мозги в горячке наварили всякого. И хватило на три дня работы, с 19 по 21 февраля – в итоге 3 790 слов.

В понедельник 21-го  распределяла послеобеденные занятия. На 22-е, вторник – библиотека: продлить и посмотреть на пункте обмена книжки; 24-го, четверг: 1) подключиться к интернету и передать счетчики; 2) идти к судебному приставу «на отметку» о выселении. Стоп!
С прошлой «отметки» в памяти осталось, что следующая «отметка» 25 февраля. Но это пятница. Что-то не то! Обычно прием у приставов в четверг.
Достаю из папки с документами о выселении верхние листы, сложенные пополам, разворачиваю, читаю. Да, на отметку – в пятницу, 25 февраля. Почему?
Раскрываю другой документ. «Определение о назначении рассмотрения материалов дела об административном нарушении». Что это?

Не верю глазам! Достаю из той же папки еще документы, не прочитанные мною, не разобранные мною, вынутые из сумки после «отметок» у пристава и запиханные в папку.
Раскладываю на столе три (!) «Определения о назначении рассмотрения дела…» за 27 января 2022, 28 декабря 2021, 18 ноября 2021. Что называется «найди три, пять … и т.д. отличий».
С официальными бумагами работать – приобрела опыт в 2014-2015 годах. А недавно, в 2020-2021 годах, судилась. Так что не лох.
Я сложила листы опять в папку. Отметила в ежедневнике, чтоб пойти в четверг, 24 февраля. Ведь примут и на день раньше? (Впрочем, как погода.)

23-24 марта, среда-четверг. Работа: эпизод «поездка в Кириллов» в 1977 году – 2-е советское поколение.
Второе поколение советских людей – самое советское и самое счастливое. На войну не попали по возрасту – не провинились. С трех месяцев в ясли – на госвоспитание. Себя от государства не отделяли и детям того не велели.
От 2-го советского поколения у нас в семье никого не осталось. А у одной из подруг жива еще мать – 95 лет, с 1926 года.

В четверг, 24 февраля, позвонил сын из Краснодара, чтоб оплатить мне интернет. Но предупредил, чтоб я не очень, чтоб я не в обморок… что война…
– Как война? – спросила я, голос сразу сел. – С кем?
– С Украиной.
– Как с Украиной?
По интернету передала счетчики света и воды. А потом, сколько от Краснодара до границы с Украиной. И насчет резервистов тоже в интернете ничего.

2
К приставу 24-го не пошла, а пошла 25-го, в пятницу. Заготовок, что отвечать на щекотливый вопрос, не делала – как само получится.
День не приемный: пришлось со служебного телефона звонить, а потом ждать, когда Настя спустится.
– Вы подайте в суд, что заочно без вас решили, – сказала Настя, когда мы поднимались по лестнице в кабинет на четвертый этаж.
– Так не заочно, – сказала я. – Я ж рассказывала. Я в горсуде на четырех заседаниях, а потом в облсуд апелляцию – тоже проиграла. То есть пять заседаний. Не заочно. А что, бывает, что заочно судят?
Она взглянула на меня, и не ответила. Аха, понято.
В кабинете, когда мы уселись за ее стол, разговор начался с щекотливого пункта. Но общими усилиями мы направили его в привычное русло.
– Надо выезжать, – так Настя.
– А куда? – так я.
Потом, как обычно, она обновляет в компьютере документ, а я делаю гимнастику для глаз.
– Значит, говорите, поддельные подписи?
– Нет, не подписи, а документы поддельные. Не в подписях дело. А документы – поддельные. Я сфотографировала.
– А в суд почему не подаем? – спросила она, чтоб я повторила то, что уже не раз говорила.
– Ну-у. Мне ж, во-первых, надо материалы смотреть опять, а у них ковид. И главное, как я буду подавать в суд на этот же самый суд?
– Подавайте, как есть.
– Они что, сами себя судить будут?

Настя на меня опять на секунду взглянула, а потом продолжила набирать документ.
– И ведь материалы дела у них, в суде. Ведь не у меня дома. Они опять могут все перетасовать. Пфу! У меня ведь опять будет шок.
Настя опять взглянула на меня.
– Я после того раза полгода в шоке была. Я не хочу опять шок.
– Фантастику пишете? – спросила она.
– Почему же фантастику?
– Читаю: в материалах суда я увидела поддельные документы. Я буду подавать в суд в… Срок не указываем?
– Нет, не указываем. Ведь ковид. Есть еще ковид?
– Сейчас не знаем, есть или нет, – сказала Настя и добавила, понизив голос. – Сейчас война.
Сказав слово «война», она посмотрела в окно, на улицу, как в другую жизнь. Потом распечатала документ и подала мне.
Я опять, не читая? – в этот раз нарочно не читая, напоказ – поставила у галочек подписи, сложила А4 пополам и бросила в сумку.
– В следующий раз в четверг? – спросила я. – Через месяц, в четверг?
– В четверг, в четверг, – сказала Настя. – Я должна вас проводить.
Мы без разговоров спустились вниз.

3
На обратном пути я зашла к Вале Суровой. Вдруг, без всякого плана. Мы знакомы лет с тринадцати. А во вторую волну ковида Валя болела и лежала в госпитале, и я ходила к ней, чтоб кормить и выгуливать собачку. Так получилось.
Валя удивилась: какими судьбами?
– История у меня закручивается, – говорю. – Насчет выселения. Ты ж знаешь, что до меня не сразу такие вещи доходят. Ты наверняка быстрей сообразишь.
– Проходи, проходи.
– Пешком же всегда хожу, километра четыре прошла, а обувь не очень подходящая.
У Вали манеры опекунши. Валя подает мне тапки, направляет меня в ванну мыть руки. Потом проводит в большую комнату, где огромный телевизор, и усаживает в кресло. В телевизоре типы в костюмах.
– Выключить? – спрашивает Валя. – Ты вроде не любишь?
– А?
– Выключить?
– Нет, погоди.
– Ты ж не любишь?
– А? – спрашиваю я. – Не могу вспомнить, где я их видела.
– Откуда ты могла? Ты что, телевизор купила?
– Я? Нет, конечно. С чего бы?

Собачка Лора, чихуахуа, подбегает ко мне и просится на колени.
– Ведь помнит! – говорит Валя. – Помнит, как ты ее кормила. Больше года прошло. Ну, Лора, у тебя и память! Лучше моей!
– Значит, ходила я на прием к приставам. По выселению… Да, выключи ты «ящик»!
– А я тебе про что. Я бы сразу выключила. Знаю, что ты не любишь. Так ты же сама остановила.
– Ох, и толста ты, мать, – беру я Лору к себе на колени и чешу за ушком. – Моей кошки меньше, а тяжелее.
– Хорошо кушает, – говорит Валя. – Смотри, улыбается тебе.
– Улыбается?
– А ты что, не видишь? Вот зубы видны. Это значит, улыбается. Да, Лора. Скажи тете, что ты ей очень признательна.

Я говорю про квартиру, опять оговариваясь, что это может и не точно и еще… Ведь, говорю, пристав это маленькая величина, исполнитель.
– Что, и адрес есть? – прерывает меня Валя. – Так чего рассиживаемся? Идем!
– Куда? – спрашиваю.
– Как куда?  Еще спрашивает! Смотреть!

4
Лора, на коротеньких своих ножках неся круглое полное тело, бежит быстрее, чем идет дородная Валя. И оглядывается, правильно ли она нас ведет.
Валя предполагает, что, наверно, общежитие. Ну, хоть так, чем в подвешенном состоянии. Больше года без прописки. Как и можешь?
– Я уже привыкла к подвешенному состоянию. Но сейчас… сейчас мне кажется, что мы всей страной в подвешенном состоянии.
– От нас не зависит. А у тебя жилье – главный вопрос. Скажи, не так?
Я отнекиваюсь, и говорю, что будет странно, если я из своей квартиры поеду в комнату в общежитие. С чего бы? Нет, конечно.
Она о том, что квартира по закону не моя. И радоваться надо, что хоть комнату дали, а могли бы и на улицу выставить, езжай куда хочешь. Сколько угодно примеров.
«Сколько угодно примеров» – любимая фраза Вали и главный ее аргумент. А я говорю, что я – исключение. Говорю, что год дело тянется после того, как я апелляцию в областном суде проиграла, но еще живу, где жила. Валя в законы не привыкла вникать. И слово «апелляция» для нее как нуль. Но она остановилась вдруг, будто пригвоздили. И я, сделав по инерции шаг-два, тоже остановилась. И Лора, у которой натянулся поводок, остановилась и подбежала к ней и стала проситься на руки.
– Устала, Лора? Далеко ушли от дома? Ведь я тебя предупреждала, не надо с нами ходить. И на руки нельзя, пальто извазюкаешь.
Я достала из сумки – то, что надо! – болоньевый черный мешок. Валя впихнула в него собачку – только мордочка высовывается – и подняла ее к себе на грудь.
*
На обратном пути (теперь, зная адрес, мы укоротили путь), Валя спросила, имея в виду выселение, как у них (у приставов) это всегда делается. Я напомнила ей то, что она и другие говорили мне год назад и что говорили приставы. Самое ходовое представление о выселении: приезжают приставы и участковый, вскрывают твой замок и ставят свой, описывают и проч. Сколько угодно примеров.
– Так почему у тебя не так? – она переместила Лору с одной руки на другую.
– Да вот так, – засмеялась я.
Она бросила на меня косой взгляд.

Я и Валя в детстве жили неподалеку и ходили в одну спортивную школу, которая тоже неподалеку от нас в бывшей кирхе. Я на лыжи, а Валя на коньки. У Вали тройной прыжок был за пять метров. И впечатление, что ей удобнее прыжками передвигаться. Кенгуру или кузнечик? Приземление у нее было легкое, упругое. И казалось, что она и назад может прыгать, так же как вперед. И влево, и вправо. Но сейчас, ох, тяжела. И обувь приходится брать мягкую и на три размера больше.
– Наверно, что-то перепуталось в компьютере у них? – сказала она. – Из одного списка попадет в другой список и пошло-поехало. Сколько угодно примеров.
Я достала из сумки документ, где жирным шрифтом адрес квартиры, которую мы только что высматривали с улицы. И вот – подпись! Подпись зам.начальника, а не простого пристава. А дома еще две таких бумаги лежат. Валина реакция меня восхитила – вот из-за этой реакции и стоило ее подключить. Она потерла щепотью – «где деньги?» – и сказала:
– А где ключи? Пусть дают ключи!

Глава 2

Просматриваю сонник. Значащих снов ни в январе, ни в декабре ни одного. Потому что пишу. А в феврале – один.
Сон на третье февраля, чт.
Я в том возрасте между тридцатью и сорока, в котором и в детстве себе снилась и теперь почти всегда. (Только за миг-два перед проснуться уясняется близкий к реальности возраст.)
Гостиница. Я с какой-то группой то ли туристов, то ли однокурсников. Но все ушли, а я осталась. Квадратная комната – между двумя перпендикулярно расположенными коридорами. В комнате длинный стол, накрыт зеленоватой бархатной скатертью. Я сижу за столом боком к одной двери и напротив другой. На мне тот кардиган, который куплен в тридцать пять лет (он и сейчас вполне ничего).
Другим кадром – стулья по обе стороны длинного стола. Напротив меня мужчина из другой группы, прибалт, похож на прибалтийского артиста советских времен, одет в костюм и при галстуке. Он пьянеет, и наполняется грубостью нашей деревенской, как стеклянная бутыль грязной водой. Вот выходит из-за стола, кажется, что выплеснется из него и меня окатит. Но нет. Обходит меня сзади, а по боковой стене проявляется диван, и «артист» на этот диван валится. В следующем кадре напротив меня не один, а  несколько таких «прибалтов». А по стене сзади меня, между окном и дверью проявляется другой диван и на нем тоже прибалты; и за столом, там, где сидел похожий на артиста, тоже они – их человек шесть или восемь. И так же они по-европейски одеты, как «артист». И таким же образом, как он, в кадре сна наполняются грязной грубостью. На лицах идет рябь, как на пруду бывает от ветра. Потом на лицах устанавливаются маски, будто из жабьей кожи или как ряска бывает на пруду в августе, или как у старых подберезовиков низ шляпки.
На меня они не нацелены, нет. На сексуальное насилие – на тело телом, шесть-семь на одну? – Нет. На насилие – авторитетом – учитель на ученика, начальник на подчиненного? – Нет. Они в меня не целят. Они просто сидят напротив, и глаза пялят.

А я? Я сижу и делаю вид, что не замечаю их вида. Как будто так все и надо, приличная ситуация для приличной гражданки. Но уже до такой степени градус, что невозможно не замечать. Они тоже уже и не могут и не хотят держать себя, и насмехаются, что я не понимаю. А я почему-то оглядываюсь на того пьяного, похожего на артиста. От него нет агрессии: он лежит.  И я делаю перенос от него на них. Играю в то, что они только кажутся такими, но простые пьяненькие – привычные мне, безобидные, какие бывают у меня в деревне на даче.
Кадр: я поднимаюсь из-за стола и выхожу. Они провожают меня издевными ухмылками, но не преследуют. Кадр: за гостиницей какая-то танцплощадка и танцуют из моей группы. Будто десант из 1980-х.

Переоценка сна
В соннике этот сон  я отнесла к двум разрядам: 1) «отношения с соседями по даче» – 25 % процентов; «отношения с властью, с властьниками» – 50 %.
В деревне, какой бы ни был возраст, сексуальное много значит – наряду с едой и нужником. По этим параметрам сон с деревенской жизнью не соотносится и даже двадцать пять процентов я поднатянула – нет, сон не про соседей по даче.
Насчет отношений с чинократами, с властьниками. Имела в виду, что скалятся на меня эти типы из горадминистрации, которые по выселению. Если бы поставила не пятьдесят процентов, то сон попал бы в рубрику малозначительных, и мог затеряться.
И что теперь – типы из телевизора? В синих костюмах с жабьими мордами нацелены насиловать меня информацией? Нет, не похоже. В тех, кто во сне, нацеленности на меня не было. Просто нас разделяет стол с допотопной скатертью, а не высокая железобетонная стена. И я вижу их, а они видят меня – не обращать внимания нельзя. Скатерть – бархатная, темно-зеленая. У нас дома такой не было, включая и бабушкины времена. Да,  властьников оставляю пока, а типы из телевизора под вопросом.
Учесть при последующем анализе, что нацеленность типов, вероятно, не на меня, а на тех, кто на танцполе-1980-х. Это информвойна, бабушка.

Глава 3

В четверг, 3 марта, после обеда пошла к приставам на Петрозаводскую со справкой из пенсионного фонда. Не к Насте, а к другому. Настя по выселению дело ведет, а по штрафам за неисполнение решения суда – другой пристав. Такой порядок.
Написала заявление, чтоб приставша не 50 % с пенсии удерживала, а до прожиточного минимума. На март уже поздно, уже ополовинили. С апреля 10 % будут. И ведь наверняка еще будут штрафы.
С этой приставшей мы еще не понимаем друг друга глазами – еще не умеем, словами притираемся.
На обратном пути я грешила на депутатов, что могли бы прожиточный минимум пенсионеров лучше защитить – не в заявительном порядке, а автоматически. А потом грешила на порядок в службе судебных приставов: если бы оба дела – по выселению и по штрафу за невыселение – вел один пристав, то я бы о штрафах знала уже от Насти. И уже подала бы заявление, и уже в феврале мою пенсию не ополовинили бы. Гадство!

Глава 4

К Вале Суровой решила не заходить, но посмотрела с улицы на ее окна, и ноги сами понесли.
Ба-а! Батюшки! У нее и вторая Валя Сурова. Замужем Вали были за братьями, которые друг другу одновременно двоюродные и троюродные. У первой Вали Суровой муж рано умер, а вторая давно со своим развелась. Я с ней пересеклась лет двадцать назад по работе. Она и сейчас работает в школе. Мы несколько лет не виделись. Но взглянули друг на друга, и сделали вид, что вчера расстались.

Прихожка у Вали-первой как всегда блестит чистотой, будто и нет у нее собачки. И огромное зеркало чистоту и блеск удваивает.
Мы на радостях от встречи у этого зеркала стали меряться – рост, толщина.  То одна в середину, то другая. Смешнее всего, когда в середине я, а они по краям две башни: одна круглая и толстая, другая поджарая. Но примета, что желание мое исполнится, если между ними постою и загадаю. Только не говори вслух! Странно покажется, но я уже тогда загадала, чтоб на Украине не в нашу пользу – восьмой день войны шел.
Про возраст тоже меряемся. Мы примерно одного возраста. И в зеркале каждая рассчитывает увидеть похвалу себе. Валя-вторая  сказала, что про возраст по зеркалу судить нельзя. Есть такой закон зрения. Потому что в зеркале каждый себя видит моложе лет на семь, а то и десять. Это из-за того, что себя ты видишь каждый день и сохраняется инерция. А если кого не видел давно, то видишь нормальный возраст. Я и Валя-вторая взглянули друг на друга. Валя-вторая сказала:
– Почему ты седину не закрасишь? Ведь старит.
– Она думает, что ей всегда будет пятьдесят, – сказала за меня Валя-первая.
– Не пятьдесят, а шестьдесят.
– Ты же раньше говорила, что пятьдесят.
– А ты будто помнишь?
– Я все помню.
– Это я в тридцать говорила, что хочу пятьдесят. Но когда мне было пятьдесят, мне не понравилось. В пятьдесят климакс, пенсии еще нет, студента учить, работать не хочу. А шестьдесят – самое то. Наука теперь говорит, что надо долго-долго поддерживать шестьдесят, а потом постараться быстро-быстро умереть.
Обе Вали воззрились на меня, но ни одна не улыбнулась. Обе серьезные.
– У некоторых и после шестидесяти седых волос не видно, – сказала Валя-вторая.
Она свежевыкрашена в черный, близкий к ее природному, но с оттенком шоколада. Мне кажется, что ее волосы моложе, чем ее бледное лицо. А у меня, как мне кажется, наоборот. К тому же я делаю прогулки каждый день, а она не каждый. К тому же, я не болею и за всю жизнь не больше ста таблеток съела. К тому же я не работаю, как она, в школе, а занимаюсь своим делом, free.
– У Вали Макаровой мать жива? – спросила Валя-вторая.
– У Ротарь? Представь, жива, – сказала Валя-первая. – Сколько ей уже?
– Девяносто шесть в августе будет, – сказала я.
– Не дай бог до такого дожить, – сказала Валя-первая.
– Надо долго-долго поддерживать шестьдесят, а потом быстро умереть, – повторила я.
Когда пошли на кухню, Валя-первая шепнула, что она ничего насчет той квартиры Вале-второй не говорила. Как хочешь. Вале привычка еще от ее матери передалась, говорить «ты только никому не рассказывай, никому не говори».

На кухне у Вали-первой тоже есть телевизор. Над холодильником укреплен. Мы не метафоризируем здесь, ни к чему: какая же кухня без телевизора.
– Тебе оставить? – спросила Валя-первая.
– Оставь пока, – сказала я.
– У нее, представь, нет телевизора, – доложила Валя-первая Вале-второй.
– Как нет? – Валя-вторая уставилась на меня будто у меня не телевизора, а пенсии нет.
– Тяжелый случай, – говорю я. – Теперь, чтоб разобраться, надо и этих типов послушать. Ведь теперь они как-то по-другому обязаны объяснять.
– А почему они должны по-другому объяснять?
– Потому что ситуация другая. Разве нет?
– Надо было раньше смотреть. А теперь тебе трудно догнать.
– Я их манеру не принимаю. Орут, перебивают. Валя, представь, что ты на уроке будешь объяснять материал так, как эти типы? А?
– Так это не урок, и мы не дети, – вступилась Валя-первая. – Они же для нас стараются, чтоб нам интересно.
– А мне не надо интересно. Мне надо понятно. Выключи, не могу я такое. Вот ты объясни мне своими словами. Зачем мы на Киев на танках поперли?
– Тебе непонятно?
– Непонятно. Если русским там жить не давали, то надо было их в Россию принять, гражданство дать и прочее. А если они граждане Украины, так и пусть сами в Украине разбираются. Вот хоть на моем примере. Меня не правильно судили, я же в другую страну не обращаюсь.
– Ты русская, ты у себя, в своей стране. Так что тебе больше некуда. И вообще на Западе русских не любят.
– Было б за что! За танки?
– Все равно ты не понимаешь. Своих нельзя нигде бросать.
– А чужих бомбить, это как?
– Не гражданских же бомбят. Точечно. Только военные объекты.
– Я не спец насчет точечно или не точечно. Я про свое и чужое. Если это украинское, их объекты, их армия, их солдаты, так нам это зачем? Зачем это бомбить? Я не могу это понять, не укладывается в моих мозгах. В двадцать первом мы веке или нет?
Валя-первая сказала Вале-второй:
– Вот гляди. Она и со своим Навальным так же.
– Навальный не мой. Я, ты знаешь, в политику никогда не лезла. У меня литература и языки. У Навального получилось красиво, ярко. Как греческая трагедия. На фоне нашей серости протухлой. И Навальный сам из нашей страны, а тут мы поперли в другую страну. Зачем?
– Ничего она не понимает, – опять доложила Валя-первая Вале-второй. – Все со своей колокольни.

Валя-вторая взглянула на меня искоса. Хотела сказать, но удержалась. Губы у нее странно работали: иногда сжимались, а иногда верхняя губа кривилась влево и вверх.
– Меньше знаешь, лучше спишь, – сказала Валя-первая и перевела разговор. – А слышали, что у Волочковой двадцать две квартиры, в разных городах! Зачем ей одной? Не сможет ведь во всех жить. И налог на недвижимость.
– Ясно, что сдает, –  сказала Валя-вторая.
– Это что, «ящик» вас теперь на квартирный вопрос подсадил? – так я.
– Хочешь сказать, что тебе не завидно, – сказала Валя-первая.
– Ха! – сказала я.
– А ты все так же пишешь, как раньше? – спросила Валя-вторая. Она и пришепетывала, и в то же время как гвоздики вбивала каждое слово.
– Роман она, видите ли, пишет, – сказала Валя-первая. – Хобби себе нашла.
– Я не про то сейчас. Вот скажи, сколько ты за телевизор в месяц платишь? Двести? Триста?
– И что?
– А то. Если бы я платила за десять часов интернета в сутки, то в месяц выходило бы больше двух-трех тысяч, а если бы круглосуточно гнала, то тысяч шесть или семь. Аха! У вас сыр в мышеловке, девоньки!
Валя-вторая, которая бравирует своей брезгливостью, взяла салфетку, вытерла руки, и привстала, чтобы бросить салфетку к раковине, а потом опять села. Поправила свою идеальную прическу, глядя на мою, неидеальную. Сколько у нее уходит в месяц на парикмахерскую, на маникюр? Сколько у нее уходит на коммуналку за трехкомнатную, в которой она живет одна – сама себе барыня? Так что не мне ее жизни учить.

Уходить из гостей решили, как говорят в деревне, за один скрип.
Лора вышла. Они с Валей-второй не признают друг друга, но она ко мне вышла хвостом вильнуть.
– Что, тебе квартиру предлагают? – спросила Валя-вторая на улице.
Ясно, что Валя-первая не удержалась. Наверно, в тот же день, 25 февраля по телефону звякнула. А мне что? Мне, может, того и надо. Посплетничайте, бабоньки, по моему желанию, по моему хотенью! Слухи – тоже гласность.
– Не все с этим делом ясно. Двусмысленность.
– Чего умничать? – сказала Валя. – Дают, так бери. Сейчас бесплатного жилья не бывает.
– Бесплатно, знаешь ведь, сыр в мышеловке.

Дошли до ее остановки. Я спросила, какая площадь главная в Вологде считается. Навальный акции объявил. Валя сжала губы, потом покривила:
– Неужели пойдешь?
– Знаешь, почему я хочу, чтоб наши там не победили? Во-первых, не свое. А во-вторых, если эти типы победят там, то и здесь их власть усилится.
– От тебя что, что-нибудь зависит?
– Нет, конечно. Не в той стране живем. Я для себя.
– Телевизор посмотреть, знаешь куда? – сказала Валя, обернувшись в дверях автобуса. – В ту парикмахерскую, помнишь. Там новый, большой.

Глава 5

Помнится, что в ссср-ские времена нас гоняли на демонстрации на ту площадь, где памятник Ленину. А теперь есть еще площадь – у областного правительства, и здесь же заксобрание, налоговая, еще что-то подобное. В каком-то из 1990-х, когда не выдавали зарплату, на этой площади я была на забастовке учителей. Может, эта и есть главная?
И я пошла к ней, но на ней ничего. Я пошла по Пушкинской на площадь, где «зуб». Да, это здесь – огорожено, помечено.
Напротив сквера с вечным огнем, ближе ко мне, стоит девушка, а в дальнем от меня углу мужчина с картонным транспарантом. И девушка, и мужчина ко мне спиной, но если бы и не так, на расстоянии я не смогла бы прочитать надписи.
К девушке направляются мерным шагом два полицейских. Я тоже к ней. То на них смотрю, то на нее.

Девушка высокая, худенькая, ее легкая курточка, от того, что руки высоко подняты, не прикрывает хорошо попу. А ведь ветер и минус шесть. Она меня не видит, но полицейских видит. Один на полголовы ниже другого, но старше и главнее. Я и полицейские подходим к ней одновременно. Но я сзади выпрыгнула, и руки к ее плакатику.
– Как просто! Мне в голову не пришло, что можно на альбомном!
Она опустила листок, но я успела прочитать надпись «нет войне!»
– Я никого не агитирую, – сказала она.
– Да нет, меня не надо, – так я. – Мне только посмотреть, как сделать. А буквы чем написаны? Тушью?
– На принтере распечатала, – сказала она, взглянув на полицейских, и опять подняла лист.

Ее плечи не шире листа, а руки выпрямила во всю длину и несколько назад. Так что лист не над головой, а за головой. И она сама непрямо стоит, а с наклоном назад. Впечатление, что потеряет равновесие. Но нет, держится, не падает.
Лет ей, наверно, чуть больше двадцати. И хорошенькая. Кошка моя, наверно, такая же была бы, если бы была человеком. Оба полицейских, но особенно молодой, на ее лицо уставились – не могут глаз отвести. И похоже, что она меня опасается больше, чем их. Видно, что они уже присмотрелись друг к другу, а я только-только явилась.
– Надо, чтоб я одна, – сказала девушка, глядя на меня.
– Да-да, я понимаю. Надо, чтоб одиночный… Не надо, чтоб кто-то рядом, да?

Я взглянула на старшего, и тот скомандовал «пошли!». Молодой с трудом отлепил взгляд от лица девушки, и, обогнув угол, они направились к почтамту. А девушка опустила плакатик.
– Руки устают, – сказала она.
– Может, подставку какую-нибудь сделать? – сказала я.
– Нет, нельзя. Посчитают за устройство. Значит, не пикет.
– А пикет можно?
– Говорят, что если пятьдесят метров друг от друга, то можно.

На полуосвещенной площади показались двое прохожих, мужчины зрелого возраста, выше среднего роста, плотные, хорошо одетые. Девушка высоко подняла лист. Остановились. 
–Можно сфотографировать на телефон? Мы никуда, мы только на память.
Я не люблю фотографироваться, но не сразу отошла. Если бы сразу, то будто я боюсь.
– Мы за вас! Вы молодцы! – сказал один. – Мы бы и сами, но у нас возраст.
– Ха! – не выдерживаю я. – У меня тоже возраст. У меня внук почти такой, как она.
Они, не ответив, поспешили ретироваться. Она опустила плакатик, встряхнула руки, поежилась.
– Надо бы теплее одеться, – сказала я ей. – А на воскресенье еще морознее обещают.
– В воскресенье я не смогу. Работаю.

Я посмотрела на нее внимательнее. Пожалуй, что и больше двадцати лет. Тем более, если уже работает, не студентка.
– Я в госструктуре работаю. Начальник еще не знает. Если до него дойдет, то неизвестно.
– Да, я понимаю,  – сказала я. – Вы больше рискуете, чем мы. Но моего возраста народ не выходит. Боятся, и взгляды другие. Тоже можно понять.
Она сказала, что часов до девяти постоит еще, а потом на автобус. Ведь в пятницу она работает, а в субботу не сможет, а в воскресенье опять работает.
Полицейские, обойдя сквер у «зуба» по периметру, подходили к мужчине с транспарантом.
– Пойду разузнаю, – сказала я девушке, будто извиняясь, что оставляю ее одну. Она опять высоко подняла свой лист, будто дежурство у нее такое.

Глава 6

Пятница, вечер 4 марта, площадь у «зуба».
Сергею Николаевичу хочется, чтоб нас, с плакатами или без плакатов, было больше. И он недоволен, что не выходят. Свернув свой транспарант и воткнув в сугроб, он потряс кистями рук и сказал:
– Побегу к ней, а то они ее там обрабатывают. Семеро на одну.

Прямо напротив «зуба» девушка в окружении полицейских и гражданских. Их семь-восемь, они ей что-то говорят, она опустила плакат. Сергей Николаевич подступается к ним сбоку, а они его знают и будто не замечают. А я тоже хочу вникнуть. Но меня сразу маркируют, как пришлую. И один, в гражданском, полуобернувшись на миг:
– Женщина, отойдите отсюда.
Увидев мое «хочу и сую нос», сказал, сделав движение рукой, будто сметал крошки со стола:
– Вы к тому же кашляете.
Ну, молодец! Чтоб мое легкое двукратное покашливание принять за кашель, это надо очень хотеть. Хотел!
Или брезгливый донельзя? Но Вале Суровой можно форсить брезгливостью. Но дядечке-начальничку? Свое всегдашнее жлобство мог бы уже сменить на новый стиль. Не след ему от моего кашля отмахиваться, не след ему на меня рукой махать. Недальновидно, однако.

Вот девушку выпустили из круга после обработки. Плакат она свернула и не хочет показывать. Я и Сергей Николаевич к ней с вопросами. Оказалось, что у нет паспорта с собой. На вид, хоть и молодая, но явно старше восемнадцати. А раз паспорта нет, то имеют право задержать для установления личности. Я шучу, что со мной такого вопроса не возникнет.

Мы идем вместе к молодому человеку, который стоит с плакатом «Нет». Начальнички уже обработали его и отстали, и сторожат сейчас свою машину. А мы пока встали рядом с ним, то пять нас человек, то шесть. Один студент подошел с младшим братом лет семи. Покрутился, ушел. Разведывают ребята обстановку, вникают в тактику полицейских. А я, словесная, словечко «обрабатывают», сказанное Сергеем Николаевичем, усваиваю. В запасе оно, конечно, имеется, но, может, в актив переведу.
Один из проходящих мимо, тощий, с козлиной бородкой, останавливается, оглядывает нас и спрашивает:
– Что значит «нет»?
Парень молчит. Бородатый настаивает:
– «Нет» – это к чему относится?
Парень молчит, только скулы потвердели и пальцы, сжимающие плакат. Бородатый:
– Как зовут? Где живешь? Где учишься? Маску сними, обезьяна! Я тебя сейчас сфотографирую.
– Э-э! – встреваю я. – У вас, может, того? Борода фальшивая?
Он перекинул взгляд на меня, зыркнул, и двинул на меня свою острую бороду:
– Дерните!
Я фыркнула. Мараться! Молодой человек из СМИ пошел к двух дежурным полицейским и сказал им что-то. Полицейские отозвали бородатого. Что-то ему говорили, я не слышала.
 Журналист мне:
– Не надо на таких внимания обращать.
– Надо пресекать. Этот козел обозвал его обезьяной.
Журналист у парня:
– Правда?
Парень молчит, только желваки играют.
Решение на 6 марта: иду, но без плаката. Не выхватят бабушку из толпы. Они нацеливаются на молодых. Я не их целевая группа.

Глава 7

В субботу, 5 марта, зашла  к Вале Ротарь смотреть фотоальбом. У нее – гости: дочь Карина и внук Петя, два года, приехали из Москвы. У внука проблемы с засыпаньем. Вчера в два часа ночи вынесли его опять в машину, и Карина кружила по городу, пока не уснул мальчишка. Наверно, невроз. Но на таблетки не хотят подсаживать, пусть организм сам приспособится к современной жизни.
Когда о встрече договаривались, в середине февраля, я сказала Вале, что считаю техникум своей ошибкой. Тем более, что исправить сразу не сумела и потеряла время. Ей тогда не понравилось, будто я из своей жизни вычеркивала техникум, а саму ее принижала.  Но неверно, не так. Если и ошибка, даже если не удалось исправить – не значит, вычеркивать, а признать за ошибку.

Валя достала из шкафа альбом и ушла на кухню. Карина села так, чтоб и альбом видеть, и Петю. Я листаю, говорю Карине, что смутно помню, что девочек вспоминаю, а мальчишек нет. Я только два года училась, не окончила.
– Валя, – кричу я. – Не нахожу я себя. А ты ведь говорила, что и я есть.
Валя приходит, большая, круглая, наклоняется к альбому, листает:
– Да вот ты!
Ба-а, и правда! На групповом фото человек пятнадцать, а я – девочка на заднем ряду, которая чуть наклонилась вбок, будто прячется, или достать что-то с земли, и потому кажется еще ниже, чем на самом деле.
– Ха! Карин, смотри, какая я была симпатичная девчушка!
– Да?! – удивляется Карина, – очень!
И кажется, что ее уважение ко мне вырастает на глазах. Хотя, казалось бы, смазливое личико – невелика заслуга для пятнадцатилетней.
А я смотрю на ту девочку так, как будто она ко мне не имеет отношения. Раз я про нее пишу, она – объект, персонаж. На других девчонок с фотографий тоже. Я же должна придумать: как они учились, как замуж, как добро наживали? Все надо придумать.
Впрочем, в реальности, много лет назад я не вела себя, как хорошенькая. И не знала, кажется, что хорошенькая, не было уверенности.

Валя достает еще альбом тех же лет, не техникумовский. Обсуждаем и одежду, и прически – обстоятельно. Все нам нравится. И Карина с превосходством молодости одобряет и лица, и одежду. Вдруг нам прически не очень нравятся – волосы начесывали или шестимесячную делали, неестественно, старит. 
Вот еще одна моя фотка, а у меня такой нет. (Ведь я дома все пересмотрела, что у меня от тех времен сохранилось: фото, дневники, документы и проч.).
Валя читает с оборота: «Зима 1977, я сфотографировалась на память о поездке в Ленинград. Вале Макаровой на память добрую и веселую».
– У меня такой нет, – повторяю я.
– Хочешь, забирай, – говорит Валя. – Все равно после меня никому это не будет нужно. Пропадет.
Я убираю фотку в сумку. Не знаю, пропадет у меня или нет.

Рассказывает Карина, какие трудности со сдачей экзаменов на юридическом.
– Понимаю, трудно сопромат, механику, – смеюсь я. – Но чтоб на юридическом?
Был препод, старичок. Запомнил ее фамилию, к тому же она всегда опаздывала.
– Почему опаздывала? – так я.
– Я всегда и везде опаздываю, – так она.
– Причина уважительная, – так я.
– Высоко себя несет, – сказала Валя, переводя взгляд с дочки на меня и опять на дочку. – Послушай. Она хорошо рассказывает.
– Где Ротарь?
– В третьей группе.
– А это какая группа?
– Первая.
– А Ротарь?
– В третьей.
Валя мне:
– Вот представь, что она чувствовала. Еще молодая совсем была.
Карина смеется:
– Да ничего не чувствовала. Вся группа смеется. Он – дедок.

Валя вспоминает, что и в техникуме тоже был такой преподаватель. И предмет трудный – механика. А он глуховат. Вот и вели себя на занятиях плохо. Дедок сказал: вот эти трое не сдадут у меня. И девчонки умные были. Раза три заворачивались, а так и не сдали. Пришлось забрать документы.

Я опять беру альбом, нахожу девочку, из которой с течением времени получилась я нынешняя. Вглядываюсь, ведь, чтоб ее написать, мне надо ее вспомнить.
– Эту фотографию ты мне дашь? – спрашиваю у Вали.
– Она же в альбоме. И зачем тебе? Ты же никого не помнишь.
Похоже, что я и себя не помню. Опять смотрю на фото. Кажется, что лицо девочки светлее, чем другие лица. Это фотоэффект или личное восприятие? Может, и Вале ее собственное лицо кажется светлее, чем лица других.

Валя подает другой альбом,  вот детские фото. Вот Валя в возрасте Пети. Похожи?
– Правильней сравнивать фотку с фоткой, – говорит Карина.
Она фотографирует сына на телефон. И мы сравниваем фото в альбоме и фото в телефоне: носик, губки, глазки, подбородочек – и у девочки шестьдесят лет назад, и у сегодняшнего мальчишечки.
– Разве не похожи?
– Ведь недалекая родня, – говорю я. – Двадцать пять процентов общих генов.
– Ну, бывает, что вообще не заметно. Даже и с родителями.
– Не тот вариант, – настаиваю я. – И надо ведь не только по лицу смотреть. И руки, ноги! А уши?!
Я увлекаюсь сама и их завожу. И тема для них трепещущая, как птичка в весеннем небе.
– Уши многое значат! – говорю я. – Смотрите, какие у Пети уши, и какие у тебя! Один в один. Стокапельно!
Валя свои уши не видит, но Карина подтверждает, что уши похожи. И смеемся над этим, заливаемся. И еще заливаемся над словечком  «стокапельно» (я его тоже выловила в деревне, где у меня дача). А Петя – серьезный. Залейся же смехом, птенчик!

Я  знаю, что Валя не хочет, чтоб я влияла на ее дочь... как бы точнее… чтоб влияла не в том направлении. Карина ко мне прислушивается. Я была у нее репетитором в одиннадцатом классе. Потом она окончила юридическую академию, потом уехала в Москву, там вышла замуж. Потом ипотека, потом ребенок…
Я знаю от Вали, что сестра мужа Карины со своей семьей в Украине. И семья, трое детей, живут сейчас в подвале. И связи нет.
– В каком они городе? – спрашиваю я.
– В Мариуполе.
– Как в Мариуполе?!
Я ведь раньше не слыхивала про город такой – Мариуполь. Но теперь!
– Она устала от этого, – говорит Валя, чтоб я поняла ее правильно, и уходит на кухню. Карина говорит, что зарегистрировалась на многих тамошних чатах. И узнает информацию о своих через третьи руки.

Валя опять заходит в комнату, смотрит на меня и повторяет:
– Она устала. И Пете, может, от этого передалось.
Понято. Меняю тему. Ведь ты ж юрист, Карин! Дашь консультацию?
Обрисовываю ей ситуацию с коллекторами. Была в деревне, узнала поздно, и ушли за два месяца с моей пенсии денежки по 50 %.
Причем, судебных приказов было два, и пристав завела два производства. Не поймешь, то ли трюк коллекторов, что по одному делу два заявления, то ли мировой суд на одно заявление два дела. Если бы мировые судьи принимали посетителей, то написала бы заявление с просьбой об отмене приказа и вся недолга. Но у них карантин по ковиду, пришлось по почте. Потом отмена, производство закрыли. А заботиться о возврате денег надо самой – приставы этим не занимаются.
Пишу коллекторам, чтоб возвратили – глухо. Пишу в банк. Из банка в тот же день смс, что ответ по почте отправлен. В общем, деньги в банке, а не у коллекторов. Почему-то это меня порадовало. А через три недели и от коллекторов послание: возврат через суд. Так что мне теперь в суд. Вообще-то я хочу сама докопаться. У меня же три «сама»: самолечение, самообразование, самозащита. Но, если что, проконсультируешь?

Договорились, что зайду завтра после митинга.
– Вы на митинг? – Карина озирается на стену, за которой на кухне ее мать.
– Но я хочу все по закону. Я КоАП с собой возьму.
– У вас и КоАП есть?
– Не сомневайся.
В прихожей, уже одетая, говорю:
– Слушайте, ведь я про квартиру не сказала. Мне же квартиру предлагают.
– Как квартиру?
– Похоже на взятку. Шутка.
Я увидела две пары удивленных глаз и вышла на площадку.


Часть 2

Глава 1

Марта 6 дня. До 14:00 часов – два дела: роман и Карине. Карине о возврате денег от коллекторов – это обязательно. А не обязательно, под вопросом, о квартире.
В романе – эпизод о глухом преподе из техникума. Как он завалил на экзамене трех девочек, и они забрали документы. И эпизод о колхозе, 1 курс, 15 лет. (О колхозе я через две недели в пост под названием «Чучхе» вставила.)
Нас поселили в избе. Была русская печка. На печке, если залезть, можно увидеть черных пауков. Лапотники?
Был коммент к посту, что лапотник – это не паук, а таракан. Мне и помнилось слово «таракан», но помнилось слово «черный», а я знаю только красных тараканов.

Девчонки на печку зазывали, потому что там тепло и темно, и они учились целоваться. Я целоваться не умела, и почти никто из девчонок не умел, а только три умели. Одна, городская, старше нас на целый год, дружила с парнем старше ее. А две другие были из районов и жили в общежитии. И эти две девчонки и зазывали на печку, где тепло и темно, чтоб показать, как правильно целоваться, или даже поучить. Они то выглядывали из-за линялой занавески, то прятались за нею. Я смотрела на их вспухшие губы. Мне казалось, что если так принято, что любовь должна быть у девочки с мальчиком, а не с девочкой, то нельзя и прижать свои губы к губам девочки, даже если поучиться. В меру своей испорченности, как тогда шутили, я представляла, как раскрываю свои губы и приближаю их к раскрытым губам девочки. Я рассматривала губы и той, и другой. У одной из девочек верхняя губа пухлым уголком нависала над нижней; какие губы у другой девочки я сейчас не помню. Где-то в своих деревнях их, наверно, считали симпатичными девчонками. Но я нет. Как бы сделала, если бы девчонки, их губы, мне нравились? Не знаю, затрудняюсь сейчас.

И на печке были лапотники. Ведь девчонки – два в одном – и заманивали на печку, и пугали. Пугали тараканами. И я вспоминаю сейчас не самих лапотников, а свое о них представление. Размером с монету (кто-то, помню, говорил, что даже в три копейки монета), круглое/полушарное, и черное. Конечно, я не полезла на печку. И в романе так написала, что девочка, которой я прототип, не полезла. Черные полушарные тараканы давкие. И страх был, что он раздавится не от руки даже, а от взгляда. Так, говорят, что гриб, если на него посмотреть, больше не вырастет, а скрючится и сгниет. А таракан, давкий, раздавится от взгляда. И вытечет из него его вонючее нутряное и шкурка скукожится и отделится. Фу!
Страх у девочки был инстинктивный. И, если анализировать теперь, то сдвоенный был страх: взглянуть на давкое (давить) и вонькое (вонять) – во-первых, и, во-вторых, увидеть, как девочка целуется с девочкой. Страх и брезгливость – два в одном.

Глава 2

В решении суда это обозначено как  «публичное мероприятие, имеющее признаки митинга». Почему они называют это митингом? – вопрошал судья Полозезный. Обозначил потом в своем постановлении как «публичное мероприятие, имеющее признаки митинга». Судить за «признаки» судье не хотелось, но кто ж ему даст не судить.

Не митинг, это точно. Ходили, переговаривались. По головам я не считала ни нас, ни полицейских. Не знаю, почему. Я люблю считать, и иногда даже квадратики на линолеуме считаю, если например, ждешь очереди в какой-нибудь конторе, например, у судебных приставов. И сколько слов за день напишу, и сколько строчек стихов выучу. Слоги в строке, строки в строфе, строфы в стихотворении… Может, это от бабушки передалось, она счетоводом работала. А ей, может, от ее дедушки судебного пристава. Я и коммунальные сама считаю, и проценты в банке тоже сама. Бухгалтеры не нужны.

Потом в полиции меня спрашивали, сколько раз я кричала «Нет войне!». Не укажите ли точное время, когда кричать начали? Не укажите ли кто первый начал? Им ведь из «признаков» надо состав, чтоб правонарушение получить. А я и ответить не могу, ни по таймингу, ни кто первый, ни сколько раз. Больше десяти раз или меньше? Не могу, затрудняюсь. Если еще придется на митинг, то буду считать. Я, если хочу, обучаемая.
 
Полицейский бубнил в рупор. В начале будто свежие батарейки и в нем, и в его рупоре, а потом будто батарейки сдохли. Потом написал рапорт – начальнику УМВД по г.Вологде:
«Докладываю Вам, что мной, совместно с прапорщиком полиции ФИО, в ходе охраны общественного порядка на территории пл. Революции г. Вологды в период с 14:00 по 15:00 часов 06.03.2022 г., с целью пресечения противоправных действий осуществлялись неоднократные предупреждения посредством спецсредства «Электромегафон», о прекращении несанкционированного мероприятия, так как оно не согласовано с администрацией г. Вологды, гражданам, находящимся на территории площади Революции, неоднократно предлагалось прекратить противоправные действия и разойтись. Граждане на мои неоднократные действия не реагировали, продолжали противоправные действия».

Другие полицейские написали рапорты, касающиеся меня и других задержанных, – меняя ФИО:
«Докладываю Вам, что 06.03.2022 в 15 часов на Площади революции была выявлена Самчиева Ксения Андреевна (со слов). Самчиева К.А. была доставлена в ОП-3 УМВД России по г. Вологде для установления личности».
А, может, и один полицейский писал все рапорты. Ведь короткие. Хотя можно еще укоротить, если убрать «была».

Будь моложе, я бы подняла визг, когда парни взяли меня под локотки, чтоб тащить к своему автобусу. Или вопль? А, может, и не стала бы ни визжать, ни вопить – затрудняюсь сейчас.
Но должна все же отметить, что хоть и плохо воспитаны, но когда я сказала, что не надо за рукава цапать, они отцепились. 
Они шли один слева от меня, а другой – справа. Наверно, так их учат. Наверно, для того, чтоб правонарушитель не убежал. Или для чего? У меня и в мыслях нет бежать.
Женщина, у которой был паспорт и ее не задержали, предлагала мне, что сходит за моим. Ведь недалеко. Но у меня дома только кошка. Она умная, и паспорт найдет. Он на столе лежит рядом с расческой и кошельком. Но ей дверь не открыть. Шутка.

Глава 3

1
Заходим в ОП-3. Нам ждать  в предбаннике, а полицейские прошли в коридор, а в коридоре кто налево, кто направо. В двери поставили полицейского – высоко-плотный, черная маска до глаз. Похож на того, что был в пятницу на площади. Может, он.

В пятницу вечером я долго на площади крутилась. Сергею Николаевичу помогала плакат ремонтировать. У него чуть не в метр длиной плакат на двух деревянных палках. Не новый, порвался. Он положил его на снег, чтоб подклеить на скотч. Большой полицейский сделал шаг помочь, но я отмахнула его, что не ваше дело наши плакаты ремонтировать, я помогу.
Потом они Сергея Николаевича в свою машину, и я ждала, пока его отпустят. А большой полицейский и еще двое тоже стояли. У них их рабочее время тянется резиной, а я в своем времени. И хоть в одну косу наши времена не сплести, а за жизнь поговорить, почему бы нет. Опять они про свое, что к ним бежим, если у нас что случается. А я уже успела подучиться, и говорю, чтоб они себя не смешивали с теми, кто кражи, убийства и прочее расследует. Они – другого профиля, спецы по административным – сюда и политические статьи. Спрашиваю у них как у спецов, как сделать законный пикет. Но они  в сторону: вам зачем? Стоп, ребята, я же не про «зачем», а про «законно». Нелогично же, подмена. А они, что все логично, и, видно, вам делать нечего, а с внуками не хотите сидеть. Тут один достал из кармана листовку, как не попасть к телефонным мошенникам. Не беру. А большой полицейский: раз не хотите взять, полицию не уважаете. Все мы четверо замерли, ожидая моих слов. А у меня и слова не пришли. Не знаю, почему. Так что не полетело в пространство, а зажалось не пойми в чем, уважаю я полицию или не уважаю. Я дома подумала, что надо было мне полицейским сказать, что вот на этом месте, где мы сейчас стоим, была церковь, в которой сто двадцать лет назад мою бабушку крестили. Я, ребята, на этой площади, как у себя дома. Церкви той нет, а помогает, будто есть. Жаль, что не высказалась.

Не все ли равно, тот или не тот полицейский? Он – большой, и его хорошо вместо двери ставить. Нам из предбанника не видно, что делается внутри. Какая-то движуха происходит у них, что-то обсуждают, ходят туда-сюда. Еще подъехали, прошли в коридор, и казалось из предбанника, что весь коридор ими заполнен. Потом рассосалось.

Нас пятеро. Мужчина лет за пятьдесят. Чувствуется, что он не ожидал такого поворота и не привык к резким поворотам. И лист А4 у него из старого альбома и восемь букв начерчены от руки простым карандашом. Он свернул лист в трубочку и положил в карман куртки, а лист сплющился и теперь складки – наверно, буквы потерлись. Ему бы выбросить это вещественное доказательство. Но нет.

Девушка с фиолетовой помадой на губах, и темным, чуть не черным маникюром. У нее большой плакат. От него не избавиться. Да она тоже об этом не помышляет. Она готовится. Погружена в себя.

Мальчишка: в пакете просвечивают  кассета яиц, рожки или крупа, еще что-то. В контраст с ним – я, бабушка на вид, – с рюкзачком. И в контраст его телефону моя шариковая ручка, прозрачная с синим наконечником.  Едины мы с ним  в любопытстве, нам обоим не сидится.

Пятый – студент, как я его про себя назвала. Еще в автобусе на площади полицейский лейтенант спрашивал у него документы, ФИО и прочее, а он – нет. Пришел смотреть на памятник – какие двадцать копеек? Я встряла:
– Вот сравните: я говорю, что пришла на митинг, а молодой человек пришел смотреть памятник… Чувствуете разницу?
Полицейский не ожидал, и на секунду нырнул в себя, но тут же вынырнул на какую-то инструкцию. И опять они вдвоем то же самое трут: про ФИО и прочее.
Впрочем, на студента парень похож только по возрасту. Вряд ли он усидел бы на лекциях, он – действователь. Он перемещается бесшумно и быстро, будто скользит в пространстве. И в какой-то момент сказал мне так, что я услышала, а другие нет:
– Спасибо за вашу гражданскую позицию.
Я взглянула на него, не ослышалась ли. Но он одними глазами утвердил, что он сказал именно это. Мне потеплело, да. Видно, это у них (у кого?)  готовая формула. (Я ее потом применила в апелляции: «Свою вину в том, что не смогла выразить гражданскую позицию законным образом, я на суде признала».)
Он сел на краю скамьи в метре от входной двери и застыл, как застывает спринтер на старте. Не знаю, как звали этого «студента», но если Максимом, то он просидел в полиции пять суток – за «оказание сопротивления сотрудникам правоохранительных органов». (Это я потом, 13 марта, узнала.)

Оказывается, у них мало помещений, чтоб нас всех сразу принять, а чтоб в одном помещении двоих или троих, нельзя. Правила, чтоб поодиночке. А кого после нас привезли, то тех в актовый зал. И сидели в телефонах и полицейские и задержанные. То, что по разные стороны баррикады не особенно чувствовалось. Никто не грубил, силу не применял.

2
У меня в 16 часов – английский. Не хочу пропускать, и устроилась на лавке для медитации. Хорошо, что я много наизусть знаю и могу про себя повторять, даже не закрывая глаз. И со стороны незаметно, что я не здесь и сейчас.

Altogether elsewhere, vast
Herds of reindeer move across
Miles and miles of golden moss,
Silently and very fast.
(Где-то, не у нас, стада оленей пролетают по царству золотого мха – без слов и быстро.)

Нет никаких шансов, что мое воображение сработает. Miles and miles of golden moss и предбанник отдела полиции не сочетать. Но упорствую. Предбанник принимаю за куб с гранью 2.20 метра, и переворачиваю. Если грань с входной дверью и окном в верх – потолок, то грань с лавкой, на которой сижу я и студент окажется вертикально (удержимся?), а грань с лавкой, на которой девушка и мужчина и дверь в коридор, внизу – пол. А мальчишка, гаврош, свалится в дверной проем или нет? Если свалится, то на полицейского. А полицейский весом в два центнера, и как батут. Мальчишка – килограммов, пожалуй, шестьдесят – от полицейского тела отпружинит. Или не успеет и сдавит его стеной? Не могу представить – проблема с трехмерным восприятием. И ведь полицейский не в комнате, а в коридоре, а коридор, по условию, не вертим, а только предбанник с нами – пятерыми задержанными за «нет войне».
«Altogether elsewhere» – совсем в другом месте.

Картина оленей,  бегущих по золотому мху, так и не появилась. Не смогла я ее  вызвать, видимо, территория моего мозга сжалась сейчас и не отвечает.

У полицейских  что-то созрело. К нам вышел один и сказал, что для составления протоколов первыми пойдут, кто был с плакатами, и указал мужчине, чтоб прошел с ним. Я хотела встрять, чтоб меня тоже первую, что я домой хочу, но удержалась. Потом вышел другой и сказал девушке с фиолетовой помадой:
– Женщина, пройдемте!
– Не женщина, а девушка, – поправила она.
– Ой, извините, девушка,  – мотнул головой, глаза повеселели, осклабился, отступил, ножкой шаркнул, рукой сделал ухажерский жест. Пажалте на допрос!
В каких клубах самодеятельности их обучают? Кто им сценарии пишет?

Еще актер у них есть. Если маску надеть до глаз, то можно принять за Доможирова. И появился передо мной, когда я сидела напротив майора Шанина, составляющего рапорт. Лжедоможиров встал в проеме дверей, руками за косяки. Смотрит то на майора, то на меня. Отреагирую я или нет. Артисты!
И что я плакат не сделала? Может, быстрее бы освободилась.


3
Я прислонилась к косяку двери с левой стороны, чтоб видеть хоть что-то в коридоре. А мальчишка, беря с меня пример, прислонился к правому косяку.
К нему вышла офицерша для несовершеннолетних.  Спросила его данные, чтоб найти по базе. Он сказал – полицейская ушла.

Мальчишка, возможно, еще на площади учуял во мне училку. Или от того, что утром я писала про пятнадцатилетних, отблеск пятнадцатилетних на мне. Или из-за КоАП, который я  не раз доставала: и на площади, и в автобусе, и в предбаннике ОП-3. Еще на площади ко мне со своими вопросами, типа: «А в 1917-м году в Петербурге подавали в администрацию, чтоб митинг или революцию?» Наверно, ровесник моего внука, и в детстве, лет до десяти, наверно, толстощекий и румяный, с круглыми блестящими темными глазами. И немножечко полоротый.

Инспекторша возвращается: не нашла по базе.
– Зачем врать, только тянешь время.
Он опять говорит, и она уходит. Всем понятно,  что мальчишка хочет отовраться. Но и до 51 статьи Конституции еще рано, явно еще не дозрел. Я, училка, лекцию о видах полицейских.
– Полицейские, которые здесь, отличаются от полицейских, которые в уголовном или, например, в ГИБДД. Кажется, что просто, но многие смешивают. Надо не на форму смотреть, а на отдел. Вот эти, которые сейчас с нами, – административщики. Так? – обращаюсь к полицейскому.
– Так, – отвечает.
– То есть, они защищают не нас, а власть. Чтобы мы с тобой чего-нибудь плохого не причинили их власти. Так?
Полицейский молчит – так и запишем.
– То есть мы с ними по разные стороны баррикады. Противники. А обмануть противника – дело святое испокон веков.
И, задирая голову, опять к полицейскому:
– Права я?
Полицейский – с добрыми глазами, с  широкими плечами, с каменным торсом:
– Нет!
– Вот видишь, – повторяю я. – Как трудно разобраться в таком простом вопросе. Или еще пример, на правила дорожного движения. (Это я для внука готовила.) Представь, надо тебе дорогу переходить. На светофоре красный свет, а никого. Например, ковид, или в пять утра. Ни машин, ни людей, ты один. Что, будешь зеленого дожидаться?
– Нет, конечно?
– А надо, как думаете? – спрашиваю у полицейского.
– Надо.
– Надо головой думать. А если на машине, тогда рискуешь на камеру попасть, хоть пусто на дороге, хоть не пусто. Твои риски. Вот и с полицейскими так. Сейчас у них нет приказа нас бить. А если будет. А?

Я обратилась к полицейскому, но он глаза в сторону и каменными плечами двинул. А нам нужно отбросить мысль, что, возможно, у него дома такой сын (или дочь), как этот гаврош. И, наверно, есть мать того же поколения, как я. Отбросить сейчас.
Сейчас он не верит, что ему дадут такой приказ. И мальчик-гаврош не верит. И я не верю. Никто не верит. К битью мы не привыкли, не приучали нас, что нас могут бить. Меня не били. Меня гнобили и мурыжили, или то и другое в одном флаконе.

Инспекторша опять возвращается, опять:
– Зачем врать, не надейся, что вывернешься.
На третий или четвертый раз все сошлось. ФИО, домашний адрес, дата рождения – полгода не хватает до восемнадцати. Да хоть два часа! Без законных представителей – низя. Зачем взяли пацана, спрашивается? Тоже мне воспитатели!

Офицерша, бросив на меня взгляд, говорит мальчишке, чтоб шел за ней – на минутку. Полицейский в дверях отступает на шаг, давая пройти, потом опять на свое место. Через несколько минут появляются оба.
– Все понял? – спрашивает инспекторша.
– Понял.
– Иди к окну, чтоб никто не мешал, и делай. А потом вызванивай родителей.
Она уходит, а мальчишка идет к окну, глядя в телефон. Я сажусь на скамью, близко к двери, чтоб мне следующей, и опять прокручиваю английские строфы – без картин, просто слова.
Опять появляется офицерша, спрашивает у мальчишки:
– Стер?
– Стер.
– Родителей вызвонил?
Он говорит, что приедет отец.
– Когда?
– Он не в городе. Он в другом районе работает. Едет.
– А мать почему не может?
– У нее день рождения сегодня, – он показывает пакет с продуктами. – Она готовится.
Я встреваю:
– Давайте я его усыновлю, вернее, увнучу. У меня свой внук такого же возраста.
– Женщина, я не с вами разговариваю, – говорит офицерша.
– Зачем же его взяли? Он бы уже дома был. У матери, тем более, день рождения. Ему поздравлять… И восьмое марта на носу.
Она опять «женщина, вам слова не давали», – я опять прикусила язык: здесь не моя территория.

Офицерша уходит. А гаврош опять ко мне:
– У нас пришел новенький в группу, и узнали, что у него отец прокурор, так его, знаете как невзлюбили.
– Почему?
– Не понимаете?  Отец прокурор, так и сам он мудак. Поняли?.. А посмотрите, где моя улица, вот Козленская, а вот моя.
Говорю, что без очков, да и не умею по телефону план читать. Но, знаешь,  нам очень даже по пути. Он от площади с «зубом» в шаговой доступности, как и я, только в другую сторону.

Ему хочется похвастать тем, что наснял на телефон. А я советую, чтоб сначала сценарий писал (могу поучить). Да, чтоб сначала сценарий, а только потом снимать – так лучше. Офицерша опять появляется и, услышав слово «сценарий», смотрит на меня, на него:
– Я тебе сказала, чтоб все стер.
Он:
– Я стер.
Она:
– Все?
Он:
– Все.
Она:
– Я заберу телефон и все вышарю. Тогда не обижайся.
Я хотела сказать, что нельзя без законного представителя у него ничего забрать, но прикусила язык.
Она уходит, а он мне, как родной бабушке:
– Там есть такое, что если она найдет. О-о-о!
Я думаю, что какие-нибудь порнушки, и говорю:
– Сотри, раз велит. Ты ж себе не враг.

4
Тут ко мне подошла другая полицейская женщина и спросила мягким голосом, не соглашусь ли я, чтоб она взяла с меня объяснение в коридоре: ведь кабинетов только два и они еще заняты, а когда освободятся, неизвестно.
– Да, могу.

Сказали бы раньше, что надо объяснение, я бы давно накатала. Но нет, самой нельзя. Ну и что, что писать умеете? У нас свой язык.
Я иду за ней. Проходим мимо двух комнатенок, в которых наши девушка и мужчина. И утыкаемся в стену.
– Вот, давайте здесь, – говорит она. – Согласны?
– Да, могу.
– Я могу стул принести.
– Нет, не надо.
– Я майор полиции (и фамилия), – она достает корочки и раскрывает их. – Посмотрите.
– Майор? – удивляюсь я.
Женщина кажется мне молодой, едва на капитана. По лицу, по сложению, она будто подходит  в старшие сестры девушке, которая стояла на площади со своим плакатиком, продуваемая ветром, в четверг вечером. Такие же темные глаза, черты, как у кошечки, хрупкая фигура. Хотя девушка выше и тоньше, а у майора полиции твердые голос и манеры.
– Да, майор. Посмотрите документ.
– Я без очков, не прочитать.

Она убрала документ в карман. И приготовилась писать на картонном планшете. Шариковой ручкой, под копирку. Я удивилась, что не на гаджете.
– Ну, хоть шаблон есть у вас? Ведь по шаблону быстрее.
Нет у них шаблонов. Она сказала про 51 статью. Да, я в курсе, но нет, я не хочу воспользоваться, я буду говорить.

Я могла видеть из коридорного тупичка девушку с фиолетовыми губами. И будто специально для нее говорила громко.
Опять про телефон приходится объяснять. Что не люблю, что не ношу с собой, что держу, потому что требуется, например, в банках или в пенсионном фонде.
Что пришла одна. Что про акции узнала из интернета от Навального. Политик такой есть. Знаете про это? Он сейчас в тюрьме, в колонии. Знаете про это? Он объявил акции, по выходным с четырнадцати часов, а по будням с девятнадцати. На главных площадях городов.

Узнала про спецоперацию 24 февраля. У меня был отключен интернет два месяца. А 24 февраля подключилась, чтоб передать счетчики. Шок, обморок. Я против, чтоб российские войска шли в Украину. Бомбить Киев? Как это? У меня, знаете, мозги клинит. А воображение я не хочу включать, чтоб не потерять душевное спокойствие. И сейчас мне хочется чашку с ряженкой, у меня ЗОЖ.
Еще говорю, что ходила два дня вечерами на площадь, хотела одиночный пикет, но законный. Я – по природе законопослушная, в гены это включено, я с КоАП пришла на площадь.

Она зачитала мне мое объяснение. Да, ок, все хорошо. И особенно хороши последние слова «я устала». Я сказала, а она записала. Это может пригодиться, как перед ЕГЭ справка от врача. Про Навального нет, и про то, что я два вечера на площадь ходила, – тоже нет. Это для моей пользы – я оценила. Что про КоАП нет, это я не уверена, на пользу мне или нет. Тут она может и не за меня работает. Но, в общем, формальное «с моих слов записано верно, мною прочитано» я написала с чувством глу-у-бокого  удовлетворения. Я оценила. В тех обстоятельствах я не смогла бы написать лучше.

Она пошла узнавать, куда меня теперь. А я поглазеть по отсекам. Девушка с фиолетовыми губами пытается остановить слезу, чтоб не потекла краска с ресниц. (Что случилось? – Ничего, так.) Мужчина в следующем отсеке, привстав, что-то спрашивает у полицейского. В предбаннике к мальчишке еще не приехали, студент медитирует на прежнем месте.
– Что, можно домой? – спросила я, когда майор вернулась.
– Нет еще... Протокол еще требуется.

Протокол?  Будет составлять не она, а другой. То есть, уже четвертый в полицейском конвейере. Если за первого считать тех полицейских, которые спросили у меня паспорт. Или, если считать, что женщина-майор работала для меня («с моих слов записано верно»), то он третий. И этот третий/четвертый не отвечает ни за первого, ни за второго (автобус). Им это удобно, а мне нет. Это так же как у судебных приставов, когда за выселение отвечает одна, а за штрафы за невыселение – другая. И ни одна не знает про другую. И тогда штрафы сваливаются на тебя, как из летящей птицы.

Третий/четвертый – в гражданской черной куртке, без погон. Два-три раза назвали его Женей. Позднее, из материалов дела узнала, что он – инспектор ОИАЗ УМВД России по г. Вологде майор полиции Е.И. Шанин.
ОИАЗ – это, кто не знает,  отдел исполнения административного законодательства.

Майор тоже первым делом про статью 51 Конституции – не свидетельствовать против себя.
– Конечно, я же себе не враг. Но если в смысле…
Он посмотрел на меня так, будто хочет окоротить мой язык.
– Поняла. Надо, чтоб «не против себя» в вашем смысле, а не в моем? Да?

5
Если я не хочу еще раз попасть в это заведение – ведь я не хочу? – мне надо извлекать пользу от пребывания здесь прямо сейчас. Юридический язык я люблю, и, кажется, уже взаимно: он мне не отказал полтора года назад, когда был суд с выселением. (На том суде им казалось, что я против себя гоню.)
Я уже в курсе, что статья 31 Конституции РФ (о митингах) не работает, хотя бы потому, что на нее есть ч.3 ст. 55 Конституции РФ. То же самое со статьями 29 (свобода мысли и слова) и 44 (свобода творчества). Эти статьи, в соответствии с той же статьей 55 Конституции, в глухих отсеках убегаются до того, что вывернут свои легкие наизнанку.
Но есть статья 28 Конституции РФ – о свободе совести. Права и свободы, предусмотренные этой статьей, в соответствии с пунктом 3 статьи 56 Конституции, ограничению не подлежат. То есть, совесть, если для личного пользования, а не публичного, то не могут запретить. Ну, хоть это.

А? А вот это для меня новенькое. Подождите, это я запишу.
Ручка у меня есть, но блокнотик лежит сейчас дома на столе рядом с паспортом. И я пишу в КоАП на задней корочке, что есть разъяснение постановления  Верховного суда…
В переводе на обычный язык: то, что от пикета до пикета должно быть пятьдесят шагов – это работает, лепет. Хоть в разных концах города – замысел один. Если у двух человек, стоящих хоть за километр, хоть за тысячу километров, один замысел, то пикет не считается одиночным, а считается групповым. И это уже организация, и ты уже не пикетчик-одиночка, а организатор. Это пункт 2 статьи 20.2 КоАП. Наказание – от двадцати тысяч до тридцати тысяч рублей.
Гадство! (Хорошо, что у меня не было плаката.)

– Значит, одиночный пикет по «нет войне» в принципе нельзя, чтоб законно?
Майор, не отвлекаясь от протокола, кивнул, что нельзя.
– А по другой теме, с другим замыслом, можно? (Мой квартирный вопрос мелькнул под черепом в извилине над левой бровью.)
Майор не ответил. Все-таки работа, я понимаю.

… they lost their pride
And died as men before their bodies died.

Я сказала эту фразу вслух – три-четыре секунды. Майор поднял лицо, взгляд усталый, как мышцы икр на сороковом километре марафона. Взглядом отмахнул чужие слова. Опустил лицо, опять за свои слова принялся. Тоже три-четыре секунды ему понадобилось. По секундам я и он наравне, хоть и время у нас разное.

Зашел его коллега, посмотрел на меня, а ему сказал, что велено спрашивать у задержанных, не знают ли Доможирова. Я ответ приготовила, но у меня не спросил.

Оказывается, ему на меня надо не один протокол, а два. Потому что, теперь так оказывается, что административных правонарушений у меня два. Ай-ай-ай! Как же я так? Я такая законопослушная, и кодексом подстраховалась. И на тебе, налетела!
И еще облом! По статье 20.3.3 – штраф от тридцати до пятидесяти. Прихлопнули бабушку, как муху. Я в КоАП, а в нем нет 20.3.3. В нем только 20.3 есть. Это я еще на митинге узнала. Как только полицейский в рупор сказал, я сразу в КоАП: 20.3. А там про демонстрирование нацистской атрибутики. Я к полицейским, свой КоАП им тычу: мы к нацистской и фашистской атрибутике не имеем отношения. Дайте нам распечатку. Я в сторону мэрии их тычу: в мэрии есть интернет и принтер, сделайте распечатку. А у полицейских не эта задача, а задача – в рупор долбить, а потом рапорт накатать.

Подлянка, конечно. Но не в силах сейчас. Тридцать так тридцать. Со штрафами, слава богу, я теперь дружу. Главное их уметь по времени растягивать. 
– Мальчишку зачем-то взяли, – говорю. – Несмышленыш еще.
– Эти несмышленыши, знаете…
– Знаю. Вырастают.
– Вот-вот.
Явно, что имеет зуб на выросших из таких несмышленышей.

Полицейского офицера, казалось мне, я вижу насквозь. Студентов не очень понимаю. Их вижу плоско, картонно – не три-D. А майора – насквозь. Когда-то блестящий – теперь истерся, потускнел. До пенсии по выслуге лет немного – год-два? – надо тянуть. А потом, если детям с ипотекой или с учебой помогать, то в адвокаты или в охрану.
– Вы ведь любите свою работу, как люблю ее я?
Он посмотрел на меня, жду ли я ответа или риторический. Нет, ничего.
У майора устали руки от писания протоколов. Он потряс кистями. О, понимаю! Надо, чтоб оргтехника. Что ж у вас ничего нет? (А про то, что руки устают высоко держать плакат или транспарант, он не знает, – я не стала просвещать.)

Поскольку правонарушения два, то и два «дела», а в каждое «дело» нужно повестку в суд.
Суд?! Но помню, что это меня не обрадовало, хотя должно. Но я, видно, лишилась чувств у них в отсеках или даже в обмороке. Помню, что только и сказала, что завтра выходной, а майор ответил, что будет дежурный судья. Кажется, я удивилась, что есть у них дежурный судья. Но удивление – это чувство, а с чувствами у меня, это я помню, что-то было не то.  Так что затрудняюсь, удивилась или не удивилась. Дежурный так дежурный. Судья так судья.

У майора только один бланк повестки, даже на меня не хватит, не говоря о других. И майор, переведя меня из одного помещенья в другое, ушел искать бланки по другим отсекам. Теперь за меня принялись другие два полицейских. Фотографировать фас-профиль.
– Снимите шапку!
– Не буду.
– Надо снять шапку!
– Не буду. И если, так и фотографироваться не буду.
Он сдался. Сфотографировал меня в фас и в профиль – в шапке моей самовязаной – и к «делу».

Девушка, с сиреневой помадой, зашла в сопровождении сотрудницы. Помады уже нет на губах, и губы натурально вишневые. Глазами я спросила: «Что?»
– На ночь оставляют, – ответила она.
У них есть металлические шкафчики с ключиками, как в магазинах. И девушка какие-то вещи туда положила и на ключик закрыла –  ушла, в сопровождении, на второй этаж.

Полицейский, уже опасаясь моего взбрыка, спросил, можно ли измерить подошву моего ботинка.
– Что?
– Нет, можно не снимать, а поднимите ногу.
Господи, что это?
Господи, как поднять ногу? Согнуть ли в колене, чтоб сотрудник полиции, старший лейтенант ОИАЗ, подошел сбоку? Или вылягнуть вперед, как знаменосец на параде?
Господи, что я там натоптала на площади, что им потребовались мои шузы?
Вот я серьезный человек – я уважаю труд профессионалов. Но, как ни крути этот параллелепипед со шкафчиками, анекдоты по нам плачут.

Рассказывал мне потом кто-то, что одна девушка, не в Вологде, а в другом городе, «нет войне» вытоптала в снегу. Вот у нее обязательно надо было не только размер подошвы, а всю подошву изъять и как вещественное доказательство для суда оформить. Но я для «нет войне» использовала горло – я кричала. Ну, горло, связки, рот… Причем здесь мой правый ботинок? Или левый?

Вот майор с бланками повесток. Вернулись с ним опять на прежнее место. Он сел выписывать мне вторую путевку. А я вышла в коридор и прислонилась к косяку той же двери, но с другой стороны.

В коридорном закутке, где я писала объяснение, стоят двое задержанных из другой партии. Один не старше двадцати. Высокий, узкий и лицо узкое, с треугольным острым подбородком – правильные тонкие черты. Девичьи – в детстве, наверно, принимали за девочку. (И если бы девочка, то в манекенщицы.) Или у князя Мышкина в моем «Идиоте».  Его тоже оставили ночевать в полиции, а на другой день привезли в суд с наручником, а второй наручник на руке мужчины из нашей партии – придумка полицейских. На его лице (и сейчас, и в суде) выражение недоумения. Что это? За что это? Как это все понимать?

Женщина-майор подошла ко мне, мягко, как кошка лапой, когда уберет коготки, или как младенец, сидящий на руках у мамы, погладила меня по курточке.
– А бабушка сейчас домой пойдет.
Возможно, она таким образом хотела извиниться передо мной. Ведь когда она писала с моих слов объяснение, она еще не знала про статью 20.3.3. Почему-то мне хочется хорошо про нее думать. Фамилии ее я не расслышала, а в материалах дела тоже фамилии нет, только «майор полиции ОИАЗ». ОИАЗ – это, повторюсь, отдел исполнения административного законодательства.
 И майор Женя, выписывая статью с многотысячным штрафом сказал, что судья меня пожалеет. Добрые они!

6
Мне – домой, а майору – меня выпустить и покурить во дворе. Работы у него выше головы – закончит к десяти вечера.

В предбаннике гаврош с матерью и инспекторшей. Разложились на столе с какими-то бумагами. Кажется, раньше здесь не было стола? Мать – молодец, старается надвое: и сына не сдать, и начальницу не сердить. Гаврош стоит ко мне спиной, я похлопала его по плечу. Он обернулся. То ли я состарилась, надышавшись здесь ихнего времени, то ли с ним что-то – глаза у него, как после тяжелого сна. Он будто не сразу узнал меня.
– А-а, – сказал он. – Это вы?
– Меня уже отпустили. Я могу домой.
– А-а. До свиданья.
Не знаю, где и когда увидимся.

Майор вышел первый, я за ним. Уже темно. В свете от открытой двери я увидела человека в красной куртке. Лет за пятьдесят, без шапки, волосы седые, но не сплошь, и средней длины. У него смартфон, по которому он что-то говорит. Что-то он спросил у майора, а майор кивнул на меня. Мужчина сказал: «Вы молодцы! Мы вас поддерживаем!» Как будто я не одна здесь. Я сказала, что меня первую выпускают, а там еще десять задержанных, может, и больше. А тех, кто был с плакатами, оставят на ночь. И что суд на завтра, тоже сказала. Он стал говорить в смартфон, поднеся его ко рту, как купчиха блюдце. Он говорил то, что я сказала в начале, а я договаривала про суд. И какое-то время мы говорили одновременно. И он говорил, казалось мне, те же слова и даже те же фразы. Но эти слова и фразы казалось мне, непонятным образом облекались: какие-то из слов облеплены мелкими, как лягушечья икра, пузыриками, на каких-то будто наведен марафет. В тот момент, когда мы говорили одновременно, это было не так заметно. Но когда я закончила, а он продолжал, я почувствовала, что его слова не могли передать того, что видела я в отсеках ОП-3: плакатик, свернутый трубочкой, каждая из восьми букв на котором теперь по цене его красной куртки; ключик от ячейки с вещами; рулетка для измерения подошвы…

Темнота радует. Свежий морозный воздух радует. Что я одна, что никто ко мне, никто на меня, никто меня. Радуюсь.

Майор стоит под каким-то навесом метрах в двадцати и курит. А человек в красной куртке, ко мне спиной, приник к щели между входной дверью и косяком. Впечатление, что он свои ладони, сложив их как для ныряния, но внешними сторонами, хочет в эту щель засунуть и потом развести руки, как при плавании брасом, чтоб образовался проем, чтоб ему нырнуть внутрь ОП. И ноги, кажется, оторвет от земли и ими взбрыкнет. 

Не знаю, как идти к дому. Мысленно я не могу прокрутить улицы, перекрестки, кварталы даже в своем районе – следствие топографического кретинизма. Но не хочу спрашивать ни у кого из этих двоих.

Вопрос «Что это было?» я в тот вечер себе не задала. Четыре человека, все добрые хорошие люди, в свое рабочее время на своем рабочем месте больше двух часов мурыжили меня, чтоб выписать две путевки в суд с перспективой получить штраф в пятьдесят тысяч. Анекдоты по нам плачут.

Глава 4
 
Горсуд 7 марта
Майор Шанин сказал, что в суд завтра, 7 марта.
– Завтра выходной, – кричу я вслед. – Ведь выходной завтра!
– Не волнуйтесь, – сказал он, уже в дверях. – Будет дежурный судья.

Дежурный судья? Опять новое в мой жизненный опыт. Новое-преновое! И если «дежурный по стране» – символ, то не потянет ли на символ  «дежурный судья»?
Имею основания не верить Вологодскому городскому суду. На «отметке», я не раз спрашивала у «моего» пристава:
– Подать в суд на этот же самый суд, это как?
Вопрос не риторический, а на засыпку. Мысленно я выстраиваю и этот сценарий. Дохожу до точки «подаю в суд на суд». И – пас! Мне не смочь. Они – скопом – сильнее. Если бы в романе, да суперсама, то иду напролом и выигрываю – по закону жанра. А по жизни, то надо или не меня, или другую реальность. Я – пас.
К тому же, и для реальности, и для романа нужен материал. И не только по своему суду, но и в другие суды (а сейчас, пристав проговорилась, много выселенцев). Да и не пускают сейчас слушателей на суды: ведь ковид.
А время потерпит. По закону на предъявление иска – три года. Я узнала о подделках в феврале 2021. Так что время потерпит: я с ним дружу.

Но, если выбирать между судом и полицией, то мне ближе суд. В полиции все не мое. И не в том главное, что территория не моя. Но время – не мое. Удерживая меня на своей территории, в своих отсеках, они забирают мое время, как вещи в ячейку. И ключик не у меня, а у них, и они выдадут его мне, только когда пожрут моего времени, сколько им надо для их существования.

Когда 7 марта к 11 часам я пришла в суд, уже сидели три человека в предбаннике, из вчерашних по мурыженью в ОП-3.
Меня позвали в зал заседаний – вхожу. Судья говорит, что решил перенести суд на 9 марта. Опа! Расписалась – вышла. Не успела надеть куртку, как ведут полицейские тех, кто ночевал в ОП – шесть человек. Они там спали, их кормили завтраком. Они бледны, как будто у них пожрали не время, а кровь.

Они – организаторы, статья 20.2 пункт 2 КоАП РФ: «Организация либо проведение публичного мероприятия без подачи в установленном порядке уведомления о проведении публичного мероприятия… Влечет наложение административного штрафа на граждан в размере от двадцати тысяч до тридцати тысяч рублей, или обязательные работы на срок до пятидесяти часов, или административный арест на срок до десяти суток».

Наручники! Зачем наручники, зачем?
Один браслет на руке хрупкого юноши, похожего на князя Мышкина, а другой на руке мужчины из моей партии, у которого плакат был свернут в трубочку. Юноша на полголовы выше, узкий, с узким фарфоровым лицом, а мужчине играть бы в массовке красного конника. Но сейчас будто от того, что они сцеплены, или от того, что отдельное время каждого из двоих соединилось в отсеках ОП-3, как соединяется кровь побратимов, на обоих лицах, бледных, одно и то же выражение, один и тот же вопрос: Что это? Как это может быть?

Зачем наручники, зачем?
Когда-то была китайская игрушка «наручники». Я даже помню ее на раздвижном столе продавца – на узкой картонке с пластиковой нашлепкой. Или среди игровых наборов в пришкольном летнем лагере, где я подрабатывала воспитателем. 
И эти, настоящие, похожи на те игрушечные. Полицейским захотелось поиграться? И увидеть испуг в глазах юноши с лицом из белого фарфора?

И почему только одна пара? Больше нет, и выбрали самых беззащитных? У девушки опять фиолетовые губы, скулы подпудрены, высокая грудь вперед и широкие плечи откинуты назад. А эти оба в неведении, что на суде они, каждый по отдельности, должны себя защищать. Если б знали, они бы держали лицо, а если не в состоянии держать, то закрыли бы его ковидной маской.
Вчера к вечеру я тоже плохо держала лицо – в отсеках ОП-3. «А бабушка сейчас домой пойдет». Пакет с ковидными масками дома на столе рядом с паспортом, кошельком и расческой: ведь на митинги гражданам нельзя в маске, закон запрещает. Полицейским – можно.

В тамбурке перед залом заседаний набилось и нас, и полицейских. Один из задержанных как бы отделен от нас тем, что у него есть адвокат. И, кажется, что им на двоих надо больше пространства, чем нам всем (да еще и полицейские).

В отсеках ПО-3 они плохо спали и плохо ели. И на лицах двоих, которые в наручниках, написано, что они не знают, что их долг перед собой – защищаться.
Адвокат говорит громко, чтоб все слышали. Он говорит своему подзащитному, что будет добиваться штрафа, а не чего-то еще. И все мы сейчас завидуем тому, у кого есть адвокат, и для кого штраф не проблема. 

Глава 5

Опять приходит на память человек в красной куртке, который пытался проникнуть в отдел полиции. Любопытства у меня тогда не хватило. И ему ведь не посоветуешь выйти в следующее воскресенье, 13 марта, с плакатом. А я видела, я теперь имею представление, как работает вологодская полиция. И навыки письма у меня хорошие. 

7 марта роман не пишу. А пишу пост. И 8 марта я роман не пишу. А тоже пост. Похоже, что пока не до романа.

Публикую в контакте на своей странице. Я равнодушна к этому, не публичная. Но удобство в том, чтоб каждому из своих по отдельности не писать. (Например, с выселением.) У меня около восьмидесяти подписчиков. А если почистить, еще меньше; давние, с репетиторских времен, наверно, и сами закрылись. В друзья принимаю только тех, с кем лично знакома, или два-три общих лично знакомых.
Но когда надо было про митинг в защиту Навального, год назад, то я на сайт вологодской организации Навального два или три поста отослала, и они опубликовали. Так и теперь по проложенному пути. И читающим интересно, если очевидец, да еще с русским языком дружит.

В интернете я первым делом 20.3.3, дорогую, отыскала. Филологический взгляд на нее навела. И в массы. Не любила я учительскую работу, а учить нравится. От генов ведь не уйдешь. Наверняка прадеды мои, будучи попами и дьяконами, и в 18 веке грамоте учили в прекрасном сельце Дмитровском, погрузившемся в 1940 году  под воды Рыбинского водохранилища.

Статья 20.3.3. Публичные действия, направленные на дискредитацию использования Вооруженных Сил Российской Федерации в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан, поддержания международного мира и безопасности.

С филологической точки зрения разъясняла слово «дискредитация».
Дискредитация (фр.discrediter) – подрыв доверия, умаление авторитета.
Авторитет (нем. Autoritaet, от лат. auctoritas = влияние, значительность) – 1) общепризнанное значение, влияние, которым пользуется какое-л. лицо благодаря плодотворной деятельности в определенной области (в науке, искусстве, политике и т.д.); 2) лицо, пользующееся всеобщим уважением, признанием, влиянием.
Да, так и запишем. Бабуля подрывала-подрывала доверие, да не подорвала. Умаляла-умаляла авторитет, да не умалила. А почему? А потому что мышка не бегала, хвостиком не махала. Шучу. 

Короче! В ОП-3 я слова «дискредитация» не слышала. По крайней мере, во вменяемом состоянии. А распечатки точно не было. Могла ли я терять сознание так, что никто, и я тоже, этого не заметил? Не сомневаюсь.
Знал ли суть статьи майор Женя, я не в курсе. Но незнание не освобождает его от того, чтоб эту статью мне впарить.
*
8 марта первым позвонил первый сын, утром, а второй – вторым, вечером. Первому, вахтовику, я про митинг и про суд не сказала, а посты вконтакте он не читает. Я с ним на других темах стараюсь дружить. А краснодарский пост про митинг прочитал и что суд на 9 марта перенесли тоже в курсе.
– Может, ты больше никуда и ни за чем?
– Да? Может, мне тоже не нравятся твои марафоны (42 км) и сотки (100 км). Я бы, может, предпочла, чтоб ты полумарафонами себя ограничивал. Але?
Об интересном предложении по квартире не сказала ни первому, ни второму: сейчас не главное. И не по телефону же?

Глава 6

1
9 марта – суд.
В постах, которые до суда, посыл такой: штрафами меня напугали – теперь я не буду о спецоперации, а буду о том, как выживать. Картошку садить, кошку к винегрету приучать и проч.
Но в среду, 9 марта, я уже думаю о самозащите. На суд мне к 16:00, а в свои утренние рабочие часы я опять не роман пишу, а пост. «О самозащите» называется. Если бы суд состоялся 7 марта в 11 часов, то я бы никакая, не смогла бы защищаться.

Смотрю на сайте суда. Нас четверо с одинаковыми статьями. Но статья 20.3.3 не указана, а только статья 20.2. Смотрю за 7 марта, но там наших нет, будто их и не было. И дежурного судьи не было.

Марта 9 дня он уже не дежурный судья, а обычный. Ну и что, что после дежурства?

У меня две статьи по двум повесткам. На ту, которая не указана, десять минут, а на другую, 20.2 – тридцать. 
Рассуждаю так. Десять минут на штраф от тридцати до пятидесяти тысяч – это зашквар.  Вероятно, суд имеет воспитательное значение, по типу ссср-ского – пожалеют меня, как слабоумную. А десять тысяч я потяну – спишу на счет удовольствий.

Из четверых я первая по времени. А потом не сообразила остаться, чтоб других послушать. Считается, что заседания открытые, но привычки нет ни у кого.

Интересно, как повел бы судья, если бы я захотела остаться.
В областном суде на апелляции, в мае, помощник пригласила в зал одновременно по двум разным делам. Первое дело не мое и экономическое – я сидела слушателем. Но когда с тем делом покончили, судья дожидался, пока представитель уйдет. А тот медлил, в папках своих путался – судья его настоятельно… поторопил, судья явно не хотел открытое заседание, хотел закрытое. Политика!

Я ждала в тамбурке, когда все другие пройдут. За мной человек, которого взяли за то, что он пришел на площадь справлять масленицу. Мы ему сочувствуем. Я почему-то уверена, что ему ничего не будет. Давайте, говорю, мы к вам свидетелем, что вы не наш. Точно, ему до митинга, как мне автостопом до Краснодара. А он, представьте, на меня с обидой. Потому что он здесь не свой, не в ногу. Правда, он не один, с ним его товарищ, или брат, или сват, похожий на него.
С судьей они смотрели видеоролик. И на ролике видно, что мужик пьяный и надо ему не митинг, а блинов. Судья его в полицию на дорасследование.

А из наших одному парню двадцать тысяч присудил, а другому – тридцать. Ребята про 20.3.3 тоже еще ни бум-бум, и вообще юридически не подкованы. Когда остались в тамбурке я и тот, кто последний по времени идет, я его немного просветила. И свою распечатку 20.3.3 отдала. Его 6 марта раньше всех нас забрали, очень рано. Но отпустили, хоть он и с плакатом. Тут непонятка. Может, еще про дежурного судью у них не решено, а держать человека до 9 марта нельзя, может, еще почему. Примерно двадцать два года ему. Симпатичный, длинный, спортивного вида. Похож на того студента из ОП-3, который мне спасибо за гражданскую позицию сказал. Но тоже вряд ли что студент, ему бы тоже действовать. Меня за свою считает. Может, и посты читал. Спросил, не знаю ли, стерли ли уже свастику на танке, на Мира. Говорю, что не бываю там. Говорю, что по 20.3.3 в течение года нельзя попадаться, можем теперь и уголовную статью схлопотать. Он сказал: значит, через год встретимся.

2
Мог ли судья не дать мне 20.3.3?
Ему не хотелось судить ни 7 марта, ни 9 марта. Может быть, он тоже свою работу не так любит, как я люблю свою. Ведь это только со стороны кажется, что работа хорошая. А если не со стороны, а изнутри? Особенно если дежурства на праздник и выходной?
Диалог по телефону между ним и кем-то каждый может прикинуть. Этот кто-то – повыше судьи. Тот, кто пониже, не будет судье на дом в выходной день звонить.
– Поздравляю. Завтра дежуришь.
– С митинга опять? Сколько их?
– Около десяти планируем.
– После праздников нельзя?
 – Нельзя. На ночевку оформляем.
– С каких рыжиков? (варианты: какого черта/ какого хера и т.п.)
– Статья новая появилась. Так что будь готов.
И мантию в машине забыл, а сбегать лениво. В футболке и джинсах судить тоже не комильфо. А, может, и не в машине, а жена из машины в стирку? Хорошо, что есть запасная. Срок службы истек, а на всякий случай оставил.

Что касается меня, то мне всякое дело сейчас тяжело, если по неволе. Например. Надо мне в суд ходатайство, чтоб исполнительский сбор за невыселение с меня не брали. Вроде пустяк, можно на прогулке. До суда мне, я засекла, двадцать минут ходу. Бумага А4 у них на столе перед приемным окном, ручка у меня всегда с собой: два предложения написать и справку из пенсионного приложить. Но тяжело. И слово «ходатайство» вдруг с души воротит, хотя простое слово, не дохлое. И как представишь, что будут судья с секретарем и помощником от моей пенсии-крохотулечки отплевываться и отбиваться. Не руками и ногами, а фибрами души. Чтоб, боже упаси, она к ним не пристала. А я и заступиться не могу за нее, родную. 

На суде я сказала два аргумента – как положено в ЕГЭ. Первый, что в моем КоАП нет 20.3.3. (На суд я принесла КоАП, но можно было бы и не приносить, потому что общеизвестное не требует доказательств.)  Второй, что полиция в рупор говорила не 20.3.3, а не 20.3. (Сомнение всегда в пользу обвиняемого.)

Судья мог отнести меня к группе юридически не подкованных, хотя и на границе с юридически подкованными.
Может, если бы я закрашивала седину? – Не факт, не в седине дело.
И учесть, что судья знает, по чьей указке полиция выписала мне «путевку».
Так мог или не мог?
Мог-то он мог, да кто ж ему даст. Тоже старый анекдот.

3
Их задача – штрафами застращать, моя задача – выплату штрафов на будущее переложить.
В ОП-3 я в какой-то момент обесчувствела.  Если бы не обесчувствела, то всплакнула, может быть. Затрудняюсь сейчас.
А с другой стороны, хорошо, что обесчувствела. Кто не обесчувствел, да в первый раз, то больно ударило. Охоту отбило.
А, может, и не обесчувствела, а просто навык уже выработан, как со штрафами действовать. До того, как появился адрес квартиры, приставы штрафы назначали, но исполнительного производства не заводили. А теперь, когда есть куда выселять, то завели и по штрафам тоже. А моя задача, чтоб все нужные справки им принести, чтоб они мне из пенсии только 10 % вычитали. Это еще до митинга я оформила, 3 марта, в четверг.

Даже если тридцать тысяч, думаю перед судом, 8 марта, то я у пристава заявление пишу, по аналогии за невыселение, чтоб из пенсии до прожиточного минимума. То есть, тридцать тысяч из будущих пенсий.
Ан нет, облом! Тут другой принцип. Это я от судьи узнала – век учись. Штраф нужно выплатить в течение шестидесяти дней после вступления решения суда в законную силу. А не выплатишь, сумма удваивается и тогда уже через приставов.
Вот и думай, что выгоднее. Отдать десять тысяч через два с половиной месяца или двадцать тысяч за год. Инфляция и повышение пенсии – мне в плюс. Как при кредитах/ипотеке, так и при штрафах инфляция на нас работает.

И второй аргумент. Надо считать не потери от штрафов, а потери от того, сколько бы я могла зарабатывать, если б могла. Это к тому же и утешительный аргумент – не знаю, поймут ли меня мои ребята.

В реальности получился промежуточный вариант. Постановление суда я получила не в марте, как по закону следует, а в апреле. Апелляция в мае, так что штраф в июле. В итоге десять тысяч на четыре месяца. 

Глава 7
 
1
На площади с «зубом», в здании, где гостиница «Золотой якорь», прапрадед – один из восьми моих прапрадедов – появился, судя по формулярному списку, осенью 1874 года. «36 лет, вероисповедания православного, знаков отличия не имеет, содержание получает не окладное».
Ни одной его фотографии у меня нет. Но передалось, что он похож на сына, а его сын есть на двух семейных фотографиях. Выше среднего роста, удлиненное лицо с правильными чертами, темные усы вниз к подбородку. В форме судебного пристава.

«Не окладное содержание» означало, что есть чин и статус госслужащего, но нет жалованья, а вместо него вознаграждение от клиентов по тарифу. На это вознаграждение надо содержать семью. В 1874 году в семье жена, 25 лет, и дети: шести, пяти и двух лет.

В Вологду прапрадед приехал из Ярославля, где «состоял на службе при нотариальном Архиве Ярославского окружного суда».

Почему из Ярославля в Вологду? Кажется, что меняет лучшее на худшее.  По данным Первой всероссийской переписи 1897 года в Вологде проживало 27 872 человека, тогда как в Ярославле – 71 600 жителей. То есть, число возможных клиентов в Вологде меньше. И в Вологде не было родных и климат суровее.

Да, кажется, меняет лучшее на худшее. Но в чем в чем, а в безответственности прапрадеда не заподозришь – если судить по его внучке, моей бабушке.
Вероятно, блеснула возможность для карьеры, а значит, и возможность улучшить благосостояние семьи. Какие?
И тут надо уже не историю семьи, а большую историю, историю России  – судебная реформа 1860-х годов.

2
Курсовая работа сына – выдержки.

…Судебная реформа 1864 года характеризуется учеными как быстрый и качественный переход от старых форм полицейского государства к новым, буржуазным.

…При принятии новых Судебных уставов Государственный Совет высказался за распространение их на всю империю в течение 4 лет. Но в действительности процесс затянулся более чем на 25 лет.  Причем при введении Уставов во многих местностях были допущены существенные отклонения от их первоначальных идей.

…В Вологодской губернии «Судебные уставы» 1864 года вводились с существенными отклонениями от провозглашенных буржуазно-демократических принципов и гораздо позже, чем в центре России.

…Интерес исследователей обусловлен и тем, что Вологодская губерния является одной из немногих губерний, в которой введение Судебных уставов 1864 года происходило в два этапа. Первый этап, 1874 год, – в Вологде  и Вологодском, Грязовецком, Кадниковском, Тотемском и Вельском уездах. Второй этап, 1899 год, – в пяти северо-восточных, крестьянских, уездах, где сохранялись старые судебные учреждения. Промежуток – в 25 лет.

…Большой интерес представляет также исследование социально-психологических аспектов, в частности механизм наложения в общественном сознании новых законов на старые и установление нового.

…Положением 12 июля 1889 г. судебная власть по так называемым маловажным делам (наиболее затрагивающих интересы простых людей) опять соединена с административной и при том даже в большей степени, чем в дореформенное время. В уездах мировые судьи заменены земскими начальниками, являющимися преимущественно местными органами Министерства внутренних дел, от которого зависит назначение и увольнение их, а в городских поселениях – городскими судьями, имеющими одни лишь судебные функции и назначаемые Министерством юстиции. Выборный мировой суд уцелел лишь в столицах и шести наиболее крупных городах.

Короче,
Александр II ввел новый суд. Но был убит 1 марта 1881 года. При Александре III опять рулит администрация!

3
Почему для прадеда Вологда оказалась выгоднее Ярославля? Да именно потому, что от Ярославля отставала. По двум существенным параметрам: 1) В Ярославле существовал Демидовский юридический лицей (с 1803 года) – профессиональные кадры; 2) Ярославский окружной суд открыт в октябре 1866, а Вологодский в 1874 году – появились вакансии.

Судя по документам, хотел прапрадед служить в канцелярии Вологодского окружного суда (площадь у «зуба»). Но стал судебным приставом. Почему?

«Потолок» для должности судебного пристава – 7 классный чин (надворный советник)– был довольно высок почти для всех представленных чиновников, достичь его без этой службы они бы не могли. Поэтому это был своего рода социальный лифт. (Из той же курсовой.)

Почему не в Вологде, а в Тотьме? – Конкуренция.
«Из формулярных списков следует, что уроженцами Вологды и губернии были двое, из Ярославля – трое. Двое прибыли издалека: из Енисейской губернии, из Полоцка Витебской губернии.
Вологжане стали служить судебными приставами в Вологде. Из приезжих в Вологде определён служить наиболее конкурентоспособный Д. Д. Второв – молодой (32 года), из обер-офицерских детей, канцелярский чиновник (9 класс), из Ярославля. В Грязовец, Кадников (50 км от Вологды), в Тотьму (200 км от Вологды) и Вельск (250 км) поехали приезжие.» (Из той же курсовой.)

Все семеро понимали, что служба напрямую зависит от положения уезда, в котором предстояло служить.

Для сравнения – Грязовецкий и Тотемский уезды.
Транспортные пути:
Грязовец – 40 км от Вологды, тракт Москва – Архангельск, ж/д Вологда – Данилов; Тотьма – 215 км от Вологды, Устюгский почтовый тракт, река Сухона – летом пароходы с 1865 г.
Число жителей в центре/ в уезде (перепись 1897 года):
Грязовец – 2 301/ 98 829 (1 172 населенных пунктов);
Тотьма – 4 987 / 146 800.
Площадь уезд, кв. версты:
Грязовецкий – 6 981 кв. верст;
Тотемский – 20 508 кв. верст.
Да, труд! При исполнении обязанностей  ездил  «на коне, в скверную погоду, по непролазным дорогам».

Затрудняюсь определить, что выгоднее. Но хорошо, что не Вельск. Вельск дальше Тотьмы и сейчас относится к Архангельской области.

Из Ярославля до Вологды – по железной дороге (ветка Вологда – Данилов открыта в 1872 году). А в Тотьму, 215 км, – Устюгский почтовый тракт по берегу Сухоны. Летом по Сухоне – пароход с 1865 года – двое-трое суток.   
В Тотьме семья еще выросла. Прабабушка тоже здесь родилась и еще два ее брата. А дом продали в 1943 году, когда прабабушки старшая сестра, пятилетней родителями из Ярославля привезенная, умерла.

Какие в Тотемском уезде дела у пристава?
Например, июля 12 дня 1882 года, отправляясь в отпуск, делает опись «дел»:
- Дело о взыскании Неклюдовою с Арашина по 2 рубля в месяц на содержание девочки Александры;
- Дело о взыскании с крестьян Попова, Анчукова и Шолохова в пользу казны судебных издержек и за ведение дела 185 руб. 26 коп. (7 стр.);
- Дело о взыскании с крестьянина Евграфа Двойнишникова за порубку леса – остальных 4 руб/ 97 коп.
- Дело о взыскании с крестьян Корешковых и Савинского за порубку леса 154 руб. 60 коп.;
Дело о взыскании с крестьян Петра Двойнишникова за порубку леса – остальных 40 рублей 43 коп.
- Дело о взыскании с солдата Якова Росторгуева за порубку леса – остальных 9 руб. 60 коп.;
- Дело о взыскании с крестьян разных деревень Куракинской волости за порубку леса 315 руб. 84 коп.

4
Сейчас, похоже, в Вологде и области – по аналогии с Российской империей. Но не только территориальное деление, а деление на группы:
– по признаку юридической грамотности; если грамотный или с адвокатом –  суд, а кто неграмотный – фикция суда, администрация с телефоном.
– по признаку личного доступа к суду.

А поскольку большинство без адвокатов и личного доступа к суду не имеют, то администрация рулит.

Дежурный судья – помесь судебного с административным.
Тогда, в начале марте, я не стала возводить это в символ: не до того. А сейчас тоже затрудняюсь. Хотя на вопрос, мог ли судья не дать мне 20.3.3, ответ знаю теперь.

Глава 8

1
Площадь у «зуба», 1989 год.
«Зуб» – это памятник героям гражданской войны. В моем детстве здесь был фонтан, хоть не помню, чтоб действовал. А в детстве моей бабушки здесь на площади (тогда называлась Сенная, сеном торговали) стояла церковь.
В здании гостиницы «Золотой якорь» в конце 1980-х  располагалось бюро молодежного туризма «Спутник», и я там подрабатывала групповодом. Я тогда невнимательно к деньгам, и не записывала, сколько мне платили за сопровождение группы. И еще хуже, что не документировала (даты, фамилии, цифры), а пыталась делать художественный текст.

В основном у меня были группы семиклассников из области – на учебные программы. Но были и школьники из Москвы. Интересно сравнивать. 

Вологодские группы селили в доме колхозника на Карла Маркса. Но столичных, все понимали, нельзя. Надо более приличные гостиницы.
По поводу гостиничного номера московский подросток мог счесть себя униженным. Заявить, даже грубо заявить, что чувствует себя  здесь мужиком (в смысле деревенским) и грозить, что побежит домой, хоть пешком. И руководитель группы, учительница, улаживала по телефону с родителем подростка. А я успокаивала ее тем, что все понимаю.

Но по экскурсии в краеведческом музее были претензии от тех, кто из глубинки. В краеведческом музее были экспозиции с чучелами лося, медвежат, рыб, птиц… Мох, грибы…
– Какие чучела! Какие макеты! У них отцы – охотники, и сами они с рождения в лесу как у себя дома, – говорила учительница.
Подделка коробила. И стоило из-за этого ехать в Вологду, и еще платить из своего кармана!

Но что интересно? Своего отставания в плане социальном, общественно-политическом вологодские не видели, не осознавали – да и не могли, нереально. Напротив, полагали, что в этом плане все должны быть равны и одинаковы. А тот, кто не такой, его нужно подравнять.

Был эпизод – тоже сохранился в моем старом рассказе.
Тогда были популярны КИДы – клубы интернациональной дружбы. Школьники могли вести переписку с ровесниками из другой страны, из городов-побратимов, адреса брали в райкомах комсомола. Но знание языков на нуле.
Девочки из большой поселковой школы только-только получили несколько адресов, и хотели из Вологды отправить первое групповое письмо ровесникам в Венгрию. А венгерского не знают. Но!  Уверены, что все знают русский язык, все просто должны знать русский. – Почему? – Ну, как же это же русский – самый великий, самый главный язык в мире, и его во всем мире должны изучать.
Не вполне осторожно я сказала, что это не так. Что очень даже возможно, что в Венгрии не учат русский язык. Вероятней всего, учат английский, поскольку именно он является международным.
Девочки, как водится, передали учительнице. Учительница, как водится, сочла нужным осведомить начальника «Спутника». А начальник, как водится,  выговорил не напрямую мне, а моей начальнице.

Что конкретно предъявила та учительница? Вариантов не много. 1) Нашим сельским детям нельзя говорить такое, даже если это правда; 2) С такими взглядами, как у этого групповода, нельзя к детям подпускать…
В комсомоле двойные стандарты были давно, и мне следовало понимать, что с чем вяжется. Я догадывалась, что отстаю. Но мне было сложнее, потому что двойные стандарты я не хотела принимать, а свобода мысли и плюрализм тогда еще только-только.   

Мне интереснее были группы из других городов. Кажется, и платили за них больше. А если взрослые, то можно было подзаработать на продаже талонов на водку. На талон, кажется, две бутылки. У меня были свои талоны и мамины, и я продавала их с наценкой. А, может, я продавала не талоны, а бутылки с водкой – не помню. И ведь не записала. 

2
Кажется, весной 1989 – группа студентов из Московского института стали и сплавов (МИСиС). Проживали они в гостинице «Вологда». Руководитель – молодой, чуть старше студентов.

В то время по городу было много лозунгов со словом «Слава»: буквы над зданиями, плакаты. Советскому народу, советской армии, труду… Напротив «зуба», над музыкальной школой, тоже «слава» кому-то/чему-то. Для меня, как и для большинства, эти лозунги были фоном – изначальный смысл стерся.

– А вы знаете, что написать «Слава КПСС» – это аналогично тому, что написать «Слава мне»? – сказал руководитель группы, когда мы на обзорной экскурсии проезжали мимо здания, где в сквере бюст земляку Ильюшину, авиаконструктору.
– Да? – удивилась я. – Не задумывалась. 
– Задумайтесь! Можно сказать «слава героям», можно сказать «слава родине». Но КПСС – правит всем в стране, хозяин всего. Сама же себе и пишет «Слава». Значит, «Слава мне!»
Это был выкрутас – не только филологический, но и логический – забавляло. Забавляло, что стертому, не имеющему смысла, придавался смысл.
Парень явно продвинутый. Даже если не сам додумался, но ведь сумел ухватить передовое веяние. И не только сам ухватить, но и охотно распространяет в провинции. В Вологде ведь и сейчас плохо проветривается, а в то время и вовсе затхлость. 

– Слушайте анекдот. Студент сдает экзамен: «Вы знаете, профессор, я раньше думал, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс – это муж и жена. А оказывается, это четыре разных человека».
Сейчас не смешно, анекдот с бородой, но тогда я очень смеялась, заливалась. И это его подзуживало. Ему явно нравилось шокировать, попадать в мозги другого и влиять. А мне и сами приемы – в новинку. То есть, когда не на само учение направлять смех, а на личности: посмеялись – значит, обсмеяли. Дискредитация – умаление авторитета. Или, на нынешний лад, – дефюреризация.

– Американцы говорят: Мы вам завидуем! – так он.
– Да? А почему? – так я.
– Они говорят: Вам повезло!
– Да? А почему?
– У вас ведь есть Горбачев!

А для ребят-студентов из МиСиС, мне показалось, он – не свой, чужак. На мой вопрос мне ответили: Этот не от нас, не от института… Откуда-то от «Спутника», от комсомола…
Забавно, что большая вероятность того, что тем руководителем группы был Владимир Соловьев. Который сейчас  шпарит по мозгам подключенных к «ящику».

Глава 9
 
Марта 13 дня, воскресенье. Тянет меня на площадь к «зубу».
Полиция в готовности. Двое-трое посматривают на меня, но я  за ограждение не иду.

Напротив почтамта, на тротуаре, где в четверг девушка с плакатом стояла, три-четыре человека. А в центре, на линии между зубом и вечным огнем знакомый по 3, 4 и 6 марта журналист. И с ним еще человек, очень большой. И рост большой, и вес. Я, под взглядами полицейских в спину и сбоку, иду к ним. Говорю, что сегодня я не участник, что уже есть у меня 20.3.3, и хотя решение не вступило в силу, но осторожничаю: как только прокричит рупор, я опять за ограждение.

Большой мужчина спросил про митинг 6 марта. Я чувствую, что профессиональное у него – тоже, видать, из СМИ. Говорю, что на митинг мало похоже, и народу мало и речей не было. Что тех, кто с плакатами, всех задержали, а кто без плакатов, не всех. Меня, например, что я без паспорта. В ОП-3 человек десять задержанных было, а есть еще ОП-1, но я про то не знаю. Кто с плакатами, то пошли как организаторы, а другие – просто участники. Но в полиции нам пришили еще 20.3.3. Всем выписали повестки в суд на 7 марта. Но у четверых суд перенесли на 9 марта, потому что 7 марта надо было судить «организаторов»: их человек семь, и их оставили на ночь в полиции. Говорю, что Вологда по 20.3.3 выскочила вперед, наравне с Калининградом и Красноярском. Полиция сработала!

То ли от больших размеров этого молодого мужчины, то ли от его взгляда на меня (сверху вниз), то ли от выговора его (не вологодский?), казалось мне, что исходит от него высокомерие. Показалось даже, что он удивлен моей толковостью.

А, может, и показалось. Может, от того, что неделю назад в полицейском отделении на меня завели дело, сфотографировали фас-профиль и измерили (хи-хи!) подошву ботинок, у меня, как на мине, подорвалась самооценка.

Подельники подтянулись – два. Сергей Николаевич с сыном. «Мне теперь три года грозит, мне нельзя». Сын, лет семи, на велосипеде по площади туда-сюда. Другой – Игорь, 35 лет. Тоже в ОП-3 был, но не в моей партии. И в суд ему сначала на 7 марта, и тоже перенесли на 9 марта. И в суде мы вместе в предбаннике сидели, он третий по времени шел. Дали ему 20 тысяч штрафа и еще, кажется, к участковому – на воспитание или на отметку, может, и не по этому делу.
А к Игорю потом приятели подошли. Тоже сказали, что не могут митинговать: по разным причинам.

Я, с десятью тысячами штрафа, радостная, выкладываю на память статьи КоАП. Все удивляются, что я с законами дружу. Говорю, что и в загородке пока можно, раз решение не вступило в силу, но я все-таки выйду. Вон полицейские зашевелились. И их главная, майорша Майданова, побежала к рупорщику.

Вышла я за ограждение. Не удержалась и подразнила полицейского, который у входа стоял: прижала указательный палец ко рту – знак «молчу!». Встала у перил. Жду. С кинокамерой человек ходит – снимает. Полицейские кучкой стоят, где стояли. Но рупор в ход не пускают, незачем.

Тут и СМИ и мои подельники и другие все загороду покинули. Может быть, в знак солидарности с теми, у кого уже есть 20.3.3. На огороженном месте остались полицейские. А мы – за перилами. Полицейские смотрят на нас, будто ждут, когда мы нарушим. Полицейские ведь тоже люди. (В ОП-3, например, и туалет есть, хоть и маленький.) А раз они – люди, то им, как и другим людям, хочется, чтобы на работе не очень скучно и, по возможности, премиально. А мы почему-то вдруг нарушать не хотим.
Человек с кинокамерой уловил этот ералаш и стал наводить то на нас, то на полицейских. Когда на нас, я опять приставила палец ко рту («молчу») – кажется, он и это снял.

Кто мне ближе, вологодские полицейские и мои подруги или столичный умница? Вопрос на засыпку.

Ведь и я, на взгляд многих моих, умничаю, высоко себя несу. Да и он, возможно, не из высокомерия, а из холодности, из объективности. К тому же, когда я стояла рядом с этим большим, я не чувствовала его высокомерия. Обычно: он просит рассказать о том, что сам не видел – я рассказываю. Уже потом, когда я к дому шла и по пути обдумывала все, в числе новых персонажей и его тоже – кто? какой? почему? – мне это его «сверху – в низ» вдруг привиделось.

Сравнила его с брезгливым из администрации, который отмахнулся от меня «женщина, уйдите, вы кашляете» 4 марта, в пятницу. Нет, разнятся. У большого нет подлянки, жлобства нет. У него на уровне столица-провинция.

И еще, психология тех, кто поймал нас на 20.3.3, – не только в подлянке. И даже не столько в подлянке, хотя ее не исключить. Недомыслие, неумение. Впрочем, Вологда – город не сложный, не надо семи пядей во лбу, чтоб управлять.

Не знаю ответа. Хорошо бы, чтоб не обвиняли нас, что мы не вышли, как в Берлине, например, или в Варшаве. И что бы там ни говорили мои подруги, сами они не пошли бы чужое добро брать и рушить, и детей своих не послали бы.

Глава 10

Спецоперация вологодской полиции по затыканию нам ртов завершилась успешно.
Провокатор, чтоб начать скандировать «Нет войне»? Вряд ли. Вероятно, не было провокатора. Кто-то из нас, вероятно. Народу ведь мало, очень мало. С плакатом лишь появится, тут же подскочат. И несерьезным кажется все, чего-то требуется. Размаха нет! Вот прогуливаемся, вот говорим. Полицейские тоже в убытке, тоже хотят чего помасштабнее.

Нет, думаю, не было провокатора. Хотя для 20.3.3 именно эти выкрики были доказательством. Сколько раз кричали? Если бы не было у меня выкриков, то у меня бы не было 20.3.3 – факт. Да, провокатора никто не отменял.
Какой размер ботинок? Ботинки под вещественное доказательство явно не подпадают. Не пойму, зачем. Без смысла, рутинное.

Это же Вологда. Бить полиция не будет. Ей надо иметь добрые лица, мягкие голоса, усталые глаза. И чтоб мы понимали, что у них ипотека и дети, и пенсию надо рано. И что они для нашей пользы.
– Вы же не уголовный розыск, – возразишь. – Вы же административная. Жандармы. А знаете, что в царской России в хорошем обществе жандармам руки не подавали?
– А это здесь причем?

В блоге написала:
«13 марта. Навальный объявил акцию, но я уже с 20.3.3. Хотя она еще не вступила в силу.
Пришла с мероприятия, организованного полицейскими на площади у «зуба». Поела маслят с картошкой. Эти маслята я отварила и заморозила 6 сентября 2021 года – в другой жизни. Последняя порция.
Вот говорят, что замороженные отварные грибы – как свежие. Не соглашусь. Замороженные со свежими лучше и не сравнивать. Потому что. (Тут каждый читатель может подобрать свое объяснение, почему свежее лучше замороженного).»

Часть 3

Глава 1
В парикмахерской женский мастер занят. А девушка из мужского зала стоит, опираясь на барьер, за которым сидит администраторша.
– А можно к вам, в мужской?
Они переглядываются.
– Нет, – отвечает администраторша. – Она не возьмется.
– Но я уже стриглась у вас, мне понравилось.
– Она не возьмется.

Я помню, что она умеет, что она хочет. Я помню ее прикосновения к моей голове. Ее хождение по полукругу за моей спиной. У нее длинные волосы, как лен, будто она и не в парикмахерской работает. У нее легкое гибкое тело и ноги не утяжелены, как делается со временем у парикмахерш и продавщиц.
– Нет? – спрашиваю я у нее. – Ведь мне понравилось тогда.
– Тогда были исключительные обстоятельства. Мастер была на больничном, – говорит администраторша.
Бросив на меня взгляд, оттолкнувшись рукой от барьера, девушка поспешно скрывается в мужском зале. Чувствую, что ее душа трепыхается. Видно, еще не притерпелась к административному гнету. А я что могу?
Идти в другую парикмахерскую, где желание клиента закон?

– Никак не приучусь по записи, – говорю я. – Я подожду. Можно у вас телевизор посмотрю? У меня нет.
– Как нет? Телевизора нет?
– У меня интернет. А телевизор я давно не смотрела. Интересно, что они сейчас говорят. Как-то ведь должны объяснить народу, правда?

Администраторша, успокоенная, что клиентка не уйдет, встала, вышла из-за барьера и прошла в женский зал. Я села на диванчик и смотрю на экран. Администраторша вернулась и сказала, что еще минут пятнадцать подождать.

– А я вот на этом штраф заработала, – говорю я. – Десять тысяч. 
– Как же вы так?
– За «нет войне».
Она воззрилась на меня.
– Митинг! – говорю. – На площади. «Нет войне». Штраф десять тысяч. Говорят, что повезло.
Она окинула меня взглядом имиджмейкера. И ничего-то во мне нет!
– Были бы правы, – говорю, – не стали бы штрафовать.
– Тогда и другие захотят, – сказала администраторша и будто подавилась своими словами.

По голове меня только парикмахер и гладит – раз в два месяца. А у бабушки Мани волосы были не седые, а белые. И тонкие. Бабушка Маня носила на голову костяную гребенку, а хотелось ей, чтоб как у матери Ленина – кружевная накладка. Когда мать Ленина жила в Вологде со своей ссыльной дочерью, бабушка Маня была маленькая. Но улицы рядом. И дома в пяти-десяти минутах ходьбы.
Бабушка Маня по голове меня не гладила, а смотрела строго: Ася, скромной будь. А я не могла быть скромной. Наверно, из-за того, что успевала решить оба варианта на контрошке по алгебре.

Говорили, что я очень похожа на бабушку Маню, а гляжу сейчас на себя: совсем не похожа. Наверно, по-французски сказать, характер на лицо вылез. Теперь только у пристава Насти понимание искать. Юра звонит раз в неделю, знает, что я не люблю по телефону.

Из телевизора доносится, сколько в Мариуполе осталось жителей. «Ужас!» Парикмахерша понимает, что это не про стрижку. Не разъясняю, что ужас в том, что с начала войны населения из Мариуполя убыло столько же почти, сколько жителей в Вологде.

Ох! И стрижка теперь дороже на тридцать процентов.

Глава 2

При встрече, не совсем случайной, а по семейным делам, рассказала невестке Лене, жене брата о спецпредложении, поступившем мне из горадминистрации кривым путем – через судебных приставов.

Лена, в отличие от Валь, с административной карьерой – была завучем в школе. Лена мне, что важные документы надо читать сразу и от начала и до конца, и особенно то, что мелким шрифтом. Со времен кредитных лохотронов я в курсе, но Лена не в курсе, что я в курсе. Я говорю, что шрифт одинаковый во всем документе, кроме адреса. Адрес «моего» места жительства – и жирно, и кегль больше. Дом, говорю, мы ходили с подругой смотреть, а квартиру я не видела.

– Если бы я сразу в декабре прочитала, то на Новый год уже в этой квартире могла быть. А теперь все осложнилось. С этой спецоперацией. Мне теперь кажется, что все это увязано. Что у нас на каждом шагу спецоперации.

– Главное, что без меня меня решают. Не хотят в открытую. Или не умеют?

– Три часа в полиции провела, потом в суде около часа и за все удовольствие десять тысяч штрафа. Представляешь, статья от тридцати до пятидесяти тысяч, а у меня вышла за десять. Ведь политическая статья, так что считай задаром!

– Политическое убежище можно с такой статьей просить.

– Главное, что логика разная. Я не могу понять, как я могу дискредитировать войска (ты на меня посмотри), а они не могут понять, как я могу хотеть статью о правонарушении. Это не логика, это на физиологическом уровне не сходимся.

– И ремонт в этой квартире должен быть. Ведь администрация заинтересована, чтоб я ее правильно поняла, а если без ремонта, то я не пойму.

Про политическое убежище – это я сболтнула, это из чувства соперничества, от которого никуда не деться. Зачем мне политическое убежище? Я же словесная, языковая. А в другой стране, даже если и русский язык, но другой. И больше отличается, чем одна елка от другой. Или, еще лучше сравнение, чем близнецы, которые живут в разных условиях. Да у меня на даче в деревне по-другому мы говорим с соседями, чем я с Леной. Например? У меня соседки не знают слова «разрешить». Спрашиваешь, можно ли укропа с грядки взять. «Я ж тебе еще в тот раз велела».

Это я потом рефлектировала, по дороге. А с Леной я мямлила. Письменно у меня хорошо выходит, и редактировать можно. Но письменно мы не общаемся, да и устно нечасто. Лене, по-свойски, я сказала острое: мол, не они меня сюда заселили, не им и выселять, что кишка у них тонка. Но не помню, в 2020 году говорила так или нет. Если говорила, то уже и не острое от повтора. А у Лены память хорошая.

Мы стояли у Красного моста, напротив первой школы. Я сказала, что хочу подставлять лицо солнцу: ведь в марте полезное солнце. А Лена, что ей без разницы. Что чуть подрастает, и они поедут в деревню, там ей хватит солнца. Она ко мне боком стояла.

Посмеялись над ежемесячными «отметками» у пристава.  Естественно, вспомнив про ссыльных, в Вологде ведь живем. Я, оправдываясь, что на дачный период в том году писала заявление – не отмечалась. И в этом году так же сделаю. В общем, «отметки» не напрягают – вместо прогулки. Но можно и не ходить, никто не ходит, только я по своей исключительной законопослушности.  Про штрафы за невыселение не сказала. Про штрафы Лена на свой лад поймет.

Конструктив от Лены. Даже два конструктива.
– А в чем подвох? Должен быть подвох.
И второй:
– Почему именно твою квартиру им надо? Что в ней такого ценного?
Вот превосходство тех, кто занимал должности, над нами, кто не занимал. Ведь Лена не знает подробностей ни по суду, ни по приставам. Но она знает механику, знает принцип работы.

Глава 3

1
Ознакомление с материалами дела и скучности разного рода.

Первая скучность.
 «На обеспечение реализации установленного Конституцией Российской Федерации права граждан Российской Федерации собираться мирно, без оружия, проводить собрания, митинги, шествия и пикетирования направлены положения Федерального закона от 19.06.2004 №54-ФЗ «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях и пикетированиях».

Вторая скучность.
В силу пункта 1 статьи 2 Федерального закона № 54 под публичным мероприятием понимается открытая, мирная, доступная каждому, проводимая в форме собрания, митинга, демонстрации, шествия или пикетирования либо в различных сочетаниях этих форм акция, осуществляемая по инициативе граждан Российской Федерации, политических партий, других общественных объединений, в том числе с использованием транспортных средств.

Третья скучность.
«Целью публичного мероприятия является, в числе прочего, свободное выражение и формирование мнений, а также выдвижение требований по различным вопросам политической, экономической, социальной и культурной жизни страны и вопросам внешней политики.»

Шучу, что мне эти скучности – скучно. Не то, что бы песня, но и не скучно. И еще подсчитываю, сколько людей в Вологде знают эти скучности.

Судьи, секретари и помощники судей. Знают, должны по работе знать. Но не все судьи, секретари и помощники судей, а только те, кто по административным правонарушениям – десятка два человек.

Полицейские. Те, кто по кражам и наркотикам, по работе не должны, так что и не знают. ГИБДД – то же самое. А знают только те, которые аналогично судьям по административке. То есть, ОИАЗ – отдел исполнения административного законодательства. Сколько их в Вологде? Думаю, десятка четыре наберется. Или меньше?

Не знаю, зачем мне их поголовье.
А 6 марта на мероприятии, имеющем признаки митинга (какие признаки, это тоже надо бы определить), граждан было сорок или пятьдесят. (Полицейские и проч. не в счет.)

Скучность другого рода.
"КУСП № 5291 06.03.2022 г. 14:56
ОП № 1 УМВД России по г. Вологде
Коровин Александр Олегович, старший оперативный дежурный, майор полиции
Заявитель
ФИО: Майданова Е.И.
Адрес: Вологодская область
Происшествие
Тип происшествия: митинг, шествие, пикетирование
Адрес: пл. Революции
Доложил: Бартенков И.А.
Фабула происшествия: сообщение Майдановой Е.И. о том, что на площади несанкционированное мероприятие, скопление людей с плакатами.
Результат проверки: Результат не был сообщен."

Тут не скучно, кто заявитель, кто заявил. Кто заявил, тот наверняка и 20.3.3 знал. Ведь 6 марта, утром и днем про 20.3.3 в Вологде знали два или три человека. После 15:00 число знающих 20.3.3  чуть возросло. Часам к семнадцати, посредством телефона, достигло и майора полиции Шанина Е.И. А от него знание долетело и к нам, задержанным.

Долетело про штраф по статье – от тридцати до пятидесяти тысяч. А формулировка долетела или нет, не могу сказать. Я насчет этого въедливая, и наверняка спросила формулировку. И майор, помнится, встал и пошел в другой отсек, где у них ноут с интернетом. Может, он мне ее и сказал. А я наверняка сказала, что на слух плохо воспринимаю, а надо мне прочитать. Но распечатку он мне точно не приносил, иначе она у меня сохранилась бы, если не материально, то в памяти. А, может, что я уже сама не своя стала, значит, и не въедливая: про формулировку не спрашивала. К тому же суммой штрафа прихлопнули уже меня они.

Когда про 20.3.3 узнал судья Полозезный? Утром или вечером? А, может, он про нее и не 6 марта узнал, а 7 марта. Ведь незнание судьей закона не освобождает судью от применения закона.

2
А вот кому скучность, а кому – сувенир для внуков-правнуков. Изготовлен сувенир  майором полиции Шаниным Е.И. – в их обиходе «Женя».
«Справка по видеофайлу:
При открытии видеофайла «6 марта. Вологда, пл. Революции» открывается видеозапись, продолжительностью 44 мин.09 сек.
На экране изображена территория «пл. Революции города Вологды». На видеозаписи установлен участник публичного мероприятия в форме митинга Самчиева Ксения Андреевна, которая активно неоднократно скандирует «Нет войне».
 
«В 13 мин.59 сек. сотрудники полиции с помощью громкоговорящих устройств объявляют, что данное публичное мероприятие несанкционированно. Однако, гр. Самчиева К.А. продолжает стоять на пл. Революции г. Вологды.»

Мое фото – в курточке, брючках, ботинках. И рюкзачок, конечно. (Про рюкзачок, как он меня подвел, я потом пост написала.)

«Активно и неоднократно скандирует» в судебном решении выросло. «Активно и неоднократно скандирует при массовом присутствии людей, привлекая их внимание и внимание СМИ». Это им важно. Потому что если активно скандировать на опушке леса, где только кукушка услышит да мошкара – это не считово. Если в деревне на даче, да еще за своим забором, тоже не считово. Это только признак правонарушения. А им, повторюсь, надо не признак, а надо состав. А состав, это когда при публике. Публично! Вот и раздули мой высокий душевный порыв в ширину, как Гоголь шаровары.

На митинге я была для себя, а не для СМИ. И ноги у меня стали замерзать. В пятницу 4 марта, когда вечером возвращалась с площади, я подумала, что надо в ботинки газету подложить. (Это, если на ихний язык перевести, подготовка к правонарушению.) Что от газеты ногам теплее, это с 1990-х прилетело мне в память. Но в воскресенье 6 марта перед выходом из дома я про газету забыла. Я ведь больше заботилась, чтоб КоАП не забыть. А на площади выяснилось, что КоАП устарел. КоАП был действителен по октябрь 2020 года. То, что кодексы быстро устаревают, я не в курсе, я же не записной юрист, а самоучка. И на митинге я  думала больше о том, чтоб мне не простыть. Но апелляция ведь была через два месяца. За два месяца я наверняка привлекла внимание, по крайней мере, я старалась. В марте, например, пятнадцать постов за шестнадцать дней, пока тот сайт прокуратура не закрыла.

3
Разве я лезу к ним с порывами? Разве в суде я хоть полслова о своей совести и своем гражданском долге? Нет и нет. Даже месяц назад – нет. Хотя тогда я еще не в курсе, что на каждый из «души прекрасных порывов» у них отыщется статья. А если не отыщется, то скоропостижно изготовят. Я стараюсь делать по закону. А если что не по закону, например, не выселяюсь, то плачу свои кровные.

Так спрашивается, почему они законы не исполняют. Это ведь их законы, не мои.

Погода радует. Если запрокинуть голову и обвести глазами вон то облачко по молочным его краям, глаза перестанут болеть. Когда весной распустятся листочки, полезно смотреть на верхние ветки и глазами водить по краям листочка, а потом по краям другого, третьего, десятого. Пока глаза не увлажнятся. Быстрей бы листочки!

Почему в «деле» нет по 20.3.3? – вот в чем вопрос.
Рапорт майора Шанина по 20.2 – участие в митинге – есть. Но второго рапорта – по 20.3.3 дискредитация – нет. В рапорте рупорщика про несогласованность с администрацией города есть, а про то, что он 20.3.3 пел, нет. В реальности он пел 20.3, но про это тоже нет.

Мог ли судья не дать мне 20.3.3? Ответ знаю теперь. Мог! Двойная игра: 1) для меня 20.3.3 – есть; для отчета, для статистики – нет. Элементарно!

4
Значит, мне 20.3.3 всучили понарошке. Опять, как и при выселении, в расчете на мое слабоумие. Не покатит!
И написала я апелляцию. С просьбой, чтоб ополовинили штраф. А если бы выиграла, то стала бы хвастать, что у меня 20.3.3 – дорогая – даже не за десять тысяч, а за пять. Анекдоты по нас плачут.

Глава 4

В контакте написала женщина. Мы рядом стояли на площади, когда к нам полицейские подошли. На ней красная длинная курточка была. Лицо я плохо помню, годам, может, к пятидесяти возраст стремится. Даже трое нас рядом. У нее и у другого человека паспорта были, и их не задержали. Она потом и к полицейскому автобусу подошла, предлагала ко мне домой за паспортом сбегать. Стояла, ждала, пока нас не увезли. Теперь хочет мне помочь с оплатой штрафа.
Ведь в посте я написала, что из-за паспорта под статью загремела. Но я лукавила: я понимаю, что не из-за паспорта. Да даже если бы из-за паспорта, если бы в полиции я вела себя, как бабулька малоумная, если бы в суде я вела себя, как от меня ожидали, то и не было бы штрафа. Они с пониманием, если ты тоже с пониманием.

В общем, Наташа спрашивала, деньги перечислить на телефон или на карту? Отвечаю, что не срочно это. Что я в последний момент всегда расстаюсь с деньгами, да и этот последний момент буду оттягивать, насколько получится.
Потом, после апелляции, когда уже назван был крайний срок оплаты штрафа. А ведь апелляцию я не только, чтоб срок оттянуть, но и использовать маленький шанс, чтоб уменьшить штраф. Да еще и в рассрочку. По закону ведь можно рассрочку до трех месяцев – тогда бы я и вовсе в шоколаде. Но в облсуде ополовинить не удалось – опять я не так себя вела, не по их. А ходатайство о рассрочке, судья разъяснил, надо не ему, а в тот же городской, где присудили. Но тут, миль пардон, мне лениво.

Я ей, когда встретились, сказала про свое лукавство. Что не надо считать, что случайно они ко мне подошли. Они меня еще в четверг и в пятницу на заметку взяли. Майорша их, Майданова, которая и заявителем в полицию является и адрес у нее скромный: Вологодская область. Ведь полицейские сержанты и лейтенанты сами не выбирают, к кому подойти, а смотрят на указательный палец.

И с деньгами у меня не так туго, как это из моих постов может показаться.
Наташу я понимаю, я бы и сама так же. И тепло мне от нее, и спасибо ей. Но свои штрафы я сама должна, пока посильно.

Глава 5

Подсчитала суды, которые у меня в жизни были. В советское время – два, в нынешнее – три. (Мировой суд с коллекторами не в счет.)  Не лишка для цивилизованного человека. Но у большинства и того нет.

В советское время: 2) развод; 1) «химия» бывшего мужа.

По «химии». В СССР и физиков было много, и «химиков». Моему тогда еще не бывшему мужу «химия» грозила за то, что он за свою работу разъездного фотографа не все деньги сдавал, а брал себе. (Индивидуальные предприниматели в советской системе не существовали как класс.)

Кодексы тогда в магазинах не продавались, только в библиотеке брать.
Уголовный кодекс в областной библиотеке мне выдали. Но лишь для чтения в читальном  зале и только после того, как в специальную тетрадь записали мои данные – под мою роспись.
– Вы же понимаете, кто эту тетрадь просматривает? – спросила библиотекарь.
Не то, чтоб я понимала, я догадывалась. То есть, интересоваться УК, а тем более знать его, – значит, готовиться совершить что-то. (А, может, уже и совершил/а?) В общем,  не к лицу советскому человеку интересоваться кодексами.

СССР, насколько я теперь понимаю, и не рвался стать правовым государством. Были парткомы, месткомы, горкомы, обкомы… Что еще? Да, советы разных мастей. Сельсовет/горсовет… Совет пионерского отряда, совет октябрятской звездочки… В яслях и детсадах не было детских советов, только педсоветы. И портреты не взрослых, а детей: например, мальчик Володя или мальчик Павлик. Ведь в ясли можно было с трех месяцев – портреты усатых или бородатых могли напугать, и страх остаться на всю жизнь. А надо, чтоб не только страх, но и вера-надежда-любовь. Впрочем, и на горшках сидя, глядя на портрет кудрявого мальчика, знали твердо, что педсоветы знают, у кого какие папа и мама, – нечего, в общем, и меряться.

А суд по разводу – не в Вологде и не в Вологодской области. И не могу утверждать, что и в Вологде было бы так же. Отличия между нравами разных областей были, поскольку даже я, сверхнаивная, их чувствовала.
Разводов в то время мало. При той власти был пунктик по части удержания супругов в семье. Если дети, то не сразу разводили, а срок на раздумье. И подскочила пошлина за развод  – 200 рублей на двоих, почти две моих зарплаты. Суд мог поделить эту сумму не поровну или даже присудить всю сумму кому-то одному. Я полагала, что раз со мной ребенок, то мне меньше присудят, хотя я – инициатор развода.

Фамилия судьи – Шевченко. Помнится, что возраст между тридцатью пятью и сорока, полноватая, но не толстая.
Еще до заседания нужно было к судье. Может, заявление подать? – не помню. Захожу к ней в кабинет, держа в руке сшитый из кримплена мешок. (Мешок – шопер – помню: красивый и прочный, я его сама сшила из кримпленовой юбки.)
– Поставьте на тумбочку, – так она.
Показывает рукой на тумбочку в углу кабинета. Сейчас такие тумбочки на мусорных контейнерах можно видеть – полированные, шоколадного цвета.
– Что поставить? – так я.
– Что у вас? Мед? Сметана?
– Мед есть, – говорю я. – Я сейчас с рынка.
– Можете поставить, – говорит она и опять показывает на тумбочку.
– Ничего, я в руке подержу, – говорю я. – Не тяжело.
И ничего я ей на тумбочку не поставила. А бывшая свекровь, царствие небесное, понимала порядок. Не знаю, что она поставила. Но судья присудила пошлину – 200 рублей – пополам.

Потом судья Шевченко приезжала к нам в школу агитировать, чтоб мы за нее проголосовали. Не помню, куда она баллотировалась, но помню, что прошла.

В нынешнее время.
В 2010 году моя мать хотела приватизировать квартиру, ту самую, из-за которой у меня теперь ежемесячные «отметки» у пристава. Я была ее представителем. Но еще не умела – сделала не то и не так – проиграла. Хотя опыт недаром, пригодился.

Потом, в 2014 году. Я добивалась уголовного по статье 159 мошенничество для дешелиной конторки. Не добилась, но зато подняла свою планку. Дорогого стоит.

И самое свежее – суд август-сентябрь 2020, апелляция январь 2021. Суд по выселению меня из квартиры.

Глава 6

24 марта – месяц войны с Украиной.
24 марта, четверг, – «отметка» у  пристава.
– Что, ничего у вас не сдвинулось? Мы ведь, смотрите, придем, – говорит Настя. – Принудительно выселять.
– Куда выселять?
Мы смотрим друг другу в глаза и глазами говорим. Что если и выселять им меня, то не на мусорный контейнер, а в квартиру, которая как мое место жительства прописана в их документах за подписью их начальника. Но тогда и ответить на токсичные вопросы: откуда квартирка у меня объявилась? почему я про нее ничего не знаю?

– Я устала, – говорю я.
– Все устали.
– Я не от этого, а от другого.
 – Все от другого.
Любуемся друг на друга – недолго.
– Соберите в суд, – говорит она. – Хоть несколько бумаг. Посмотрим, что получится. И штрафы не надо будет платить.
– Да? Это надо подробнее. Если я приношу вам документы, копии, что я подала в суд, то штрафа за этот месяц не будет. Правильно я понимаю? Ведь это уважительная причина, так?
– Можно сказать, так. Рассмотреть еще надо.
– Но принцип такой? Я бы, может, и ничего. Тем более, что со штрафами теперь утряслось, прожиточный минимум теперь остается. А на 150 долларов в месяц, я проживу, даже и с кошкой. Я тем более и продуктами уже запаслась. Но у меня еще теперь штраф за митинг.
Она посмотрела на меня смеющимися глазами.
– Еще и на митинги ходите?
– Не сомневайтесь.
Мы перекинулись взглядами.
– Мне немного и присудили. Всего десять тысяч. А статья от тридцати до пятидесяти. Представляете? Чтоб дорогую статью так дешево, это надо уметь.
– Да, вы умеете, – сказала она.
– Спасибо.
– Соберите в суд. Отзовут исполнительный.
– Не могу. Противно.
– Что делать, если нет другого выхода?
Она повернулась к своему монитору, давая мне время на обдумывание.
– Нет, не могу. Сейчас мне легче заплатить. Не могу.
– Значит, опять составляем, – так она.
– Значит, составляем, – так я.
Настя, производя изменения в требовании о выселении:
– Сходите в администрацию.  Поговорите там… с Шукиловым... 
– Это кто?
– Начальник. Сходите. Потом ко мне придете, расскажите.
– В мае, наверно, смогу, – так я. – Сейчас никак не получится, время расписано. Вы хоть верите, что у меня время тоже расписано, как и у вас?
Она опять посмотрела на меня смеющимися глазами.
– В мае так в мае, – так она.
– А, может, и в апреле, – так я. – Пожалуй, в апреле.
– Лучше в апреле, – так она.
– Чтоб в апреле, надо ход придумать.
А «ход» мелькнул в мозгу, в мыслях. Если его обдумать, то может интересно получится.

Глава 7

К Вале Суровой меня ноги сами несут. У нее, как и у Лены, жены брата, практический ум и быстрота. Высоких материй и даже средних она в упор не видит. Мне того и надо. И к ней ближе, чем к Лене.

Сначала дверь приоткрываю, чтоб Лора не выскочила, а потом шире, чтоб войти. Валя сидит на низком стульчике в середине прихожей, а к ее плечу прижалась внучка, одетая как на фотосессию. Оказывается, дочь Катя со своей трехлетней дочкой из Ярославля приехали. И Валя постаралась инсценировать для меня этюд, пока я к ней на четвертый этаж поднималась. Внучка одета так с утра, у Вали для нее все имеется, вплоть до носочков.
– Ой, тетя пришла, – говорит Валя внучке. – Будем знакомиться?
– Почему тетя? – оговариваю я. – По возрасту в бабушки гожусь.
– Нет, я считаю, что бабушка это своя, родная, – говорит она. – А кто не родной, все тети, и от возраста не зависит.
Вспоминаю, что и про племянников зятя Вали Ротарь, она говорила, что Вале они – никто. А когда я сказала, что они двоюродные братья-сестры Валиного внука, то она согласилась наполовину: да, внуку – настоящие двоюродные, но самой Вале Ротарь – никто. Особая логика!

Валя более чем обычно опекает меня – для внучкиного воспитанья. Придерживая меня сзади за плечи, ведет меня в ванну,  стоит рядом у раковины и через мое плечо смотрит, тщательно ли я намыливаю, тщательно ли споласкиваю, тщательно ли вытираю мои руки. Она не говорит, в отличие от другой Вали Суровой: «я – брезгливая». Она говорит: «я люблю чистоту». Ей кажется, что это звучит лучше.
– Ты что постриглась? Вроде ничего.
Я рассказываю, как меня администраторша не пустила в мужской зал. Зачем в парикмахерской администратор? Что, они вдвоем не справились бы? Я же не в мужской туалет.
– Правильно, стригись в женском. Такой порядок.
– А деньги чьи? Может, я хотела свои деньги, которая из мужского, отдать.
– А если бы она тебя плохо постригла?
– Мои же проблемы. Администратору до этого какое дело? Расписку бы с меня, что ли взяли бы.
– Тебе бы все писаниной заниматься.
– А если бы я ушла? То они бы потеряли. И той девочке не дали заработать, и этой бы не досталось.
– Не ушла же.
– Аха. Я у них телевизор смотрела.
– Без телевизора парикмахерских не бывает сейчас.
– А клиентки, у которых телевизора нет, и того реже. 
– И что ты мне выговариваешь? Там бы и выговаривала.
– Больше некому. Кошке, что ли?

Девчушка, Милена, смотрит исподлобья, как я с ее бабушкой перекидываюсь. На своего отца похожа. У Кати был парень из Вологды, простой, за ипотеку бы не мог платить. И Валя хлопотала, чтоб дочка за того не вышла, а нашла в Ярославле. И все у Вали получилось.
Я не пристаю к Милене со знакомством, а иду в кресло.
Лора, чи-хуа-хуа, подбегает ко мне и просится на колени. Повторяется сцена с прошлых моих приходов.
– Смотри, помнит, – говорит Валя. – Помнит, как ты ее кормила.
Валя не устает восхищаться памятью Лоры. Как собачка может помнить тетю, чужую тетю, которая ходила к ней больше года назад и только десять дней.
Ковид второй волны, осенью 20-го, был страшнее, чем сейчас. Валя заболела, и положили в моногоспиталь. И оказалось, что кроме меня, некому. Или пришлось бы Лору в приют, или Кате забирать к себе в Ярославль. Но Лора любит свой дом, и у Катиного мужа несовместимость с чужой собакой.
– Ох, и толста ты, мать, – опять повторяюсь я с прошлого раза и беру ее к себе на колени и чешу за ушком. – Моей кошки меньше, а тяжелее.
– Хорошо кушает, – говорит Валя и, кажется, действительно не замечает, что повторяется. – Смотри, улыбается. Зубки открывает, значит, улыбается.

Увидев, что собачка меня признает, и девчушка не супится. Она берет пульт, включает телевизор. Я прошу, чтоб новости: в кои-то веки послушаю.
– Нет, у нас сейчас только мультики, – говорит Валя с нажимом.
С Валей Суровой у меня отношения другие, чем с Валей Ротарь. С Валей Суровой соперничество и услуга за услугу. И в бытовых вопросах (ремонт!) Вале цены нет. Но если натянутся отношения или даже прервутся, так что ж. Мне сейчас язык поточить, а ей энергию приложить и услугой со мной рассчитаться.
Катя работает врачом. Надо подлаживаться к начальству, чтоб зарплата больше.
– Так и во всем мире так.
– А если не во всем?
– Но мы ведь в России живем.
– Флаг нам в руки. Никто нам не мешает жить в нашем болоте. Мы к этому привыкли, и нас не колышет. Но зачем в другую страну с этим поперлись?
– Хохлов, знаешь, тоже нигде не любят.
– Когда у себя дома, то дела нет, любят или не любят. Сам себе хозяин. А с Украины людям пришлось в другие страны из своих домов.
– Откуда ты можешь знать, если даже телевизора не хочешь себе завести?
– Ты серьезно?
– Представь, да. Ну и что, что пропаганда? Везде своя пропаганда, хоть у нас, хоть у них. И всегда так было, что правительство за своих. Есть внешняя политика и внутренняя. Это совсем разные вещи. Никто нигде не будет к своим, как к чужим. Скажи, в Америке не так?
– Насчет своих и чужих, это бабушка надвое сказала. Может такое быть, что тебе он свой кажется, а ты ему чужая. Запросто. Или у Кати. Она ведь на работе не смотрит, пациент свой или чужой?
– Откуда ты знаешь, что не смотрит?
– А я про то, что мне эти типы не свои. Если бы они взяли Киев, то и здесь усилились бы. Да, Лора?
– А ты как, если наших там убивают? – спрашивает Валя.
– Срочников еще туда посылали, – добавляет Катя.
– Ужас! – говорю.
– Ведь наши мальчишки в армию шли зачем? – говорит Катя. – Для карьеры. Чтоб потом в полицию. Или даже в ФСБ. Если не отслужишь в армии, ведь никуда не берут.
– А другого не могли создать, – ворчу я. – Деятели.
– А что? Нормальная работа, – сказала Валя. – Твой ведь тоже хотел поступать. Сейчас бы уже сколько выслужил? Лет десять?
– Отвело, слава богу. Поражаюсь, как у него тогда интуиция сработала, в семнадцать лет.
– Ну и зря! И просидит всю жизнь в учителях.
– Ой, не сыпь мне соль на раны.
– Вам не нравится, что он учителем работает? – спросила Катя.
– Мне не нравится, что у него нет выбора.
– А какой бы вы хотели ему выбор?
– Например, работать или не работать.
– Как не работать? – вскрикивает Валя. – Сама вечно работать не хотела, и парня сбиваешь. Что, будет дома сидеть?
– Найдет дело. Я же нашла?
– У тебя не работа, а хобби. А ему надо деньги зарабатывать.
– Ты всю жизнь зарабатывала. И что? Что осталось от твоей работы? Где результаты трудов? Ведь я не о нас с тобой, а обо всем поколении. Сами должны были работать, хочется не хочется. И детям то же самое. А теперь еще такое натворили, что и внукам отвечать.
– Опять она про свое, – говорит Валя. – Никому ничего не придется отвечать.

Дразню ее, что хочу подобрать одежду сине-желтую – как украинский флаг. Или шарфик. Или на синюю шапку приделать желтый цветок.
Валя говорит, что синий мне теперь не идет, старит. Ты, как будто тебе семнадцать лет, каблуки двенадцать сантиметров, а юбка сорок.

Катя говорит о подорожании. (У нее ипотека, и на ребенка они с мужем решилась после тридцати.) Памперсы чуть не в три раза. Ей легче, потому что у нее давно к горшку приучена. А как другим? Вот у нее подруга на сносях со вторым. Китайскими ведь не заменишь.
– А мы ведь без памперсов, помнишь? – говорю я Вале. – Пеленки, подгузники из тряпочек. Стирали, гладили.
– Да, о втором декрете нечего и мечтать, – говорит Катя. – Как говорится, от сумы и от тюрьмы…
– Вот-вот, вылезли на поверхность старые пословицы, – говорю я. – Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. А я что, холоп? Или сын холоп? Или внук?
– Опять она на политику поворачивает, – говорит Валя.
– У тебя что, тоже нельзя? Мне ведь больше негде. Зачем мы, с гнилым бардачком, в другую страну поперлись?
– Украина не другая.
– Это я в самой Украине узнавала. Не сомневайся. Интернет на что?
– Интернет у нее, – фыркает и Валя. – И что они тебе сказали?
– Сказали, что другая. В Украине говорят, что у них другая страна. А с нами они сейчас ничего не хотят общего.
– Пропаганда, а ты веришь?
– А они мне не врали. Да и без интернета можно. Вопросы сейчас в воздухе носятся. Только успевай думать.
– Пропаганда это. Информационная война.
– Мама, тебя задевает, а меня нет, – говорит Катя.
– Ей про квартиру надо думать. У нее главный вопрос. Скажи, не так? Чего телишься? Да еще и штрафы. Денег своих не жалко.
– А я говорю, что боюсь тараканов.
– Да ты что? Ты думаешь, там тараканы?
– При чем здесь это? И вообще… Я тебе про то, что после всего, что мы натворили… я не могу и к местным, вологодским, идти.
– Вот, посмотри на нее, – обращается Валя то ли к дочери, то ли еще к кому-то. – Опять она все на политику сводит.
– Из политики я знаю только то, что не люблю социализм и ипотеку. Вот и все.
– Социализм тебе чего сделал?
– Тараканы.
– Опять у ней тараканы! Ты ж говорила, что в квартире?
– И в квартире тараканы.
– Наснилось ей опять белиберды.
– И при социализме тараканы, и в квартире тараканы. Два в одном флаконе.
– Мама, ты опять шуток не понимаешь, – говорит Катя. – Да, Ася Андреевна?
– Тараканами не шутят.
 Валя вскакивает с кресла, взявшись за поясницу, делает два шага, опять возвращается в кресло.
–  Лора, иди ко мне. С тетей теперь невозможно.

Я завелась, да. И жаль мне, что разговор не может взлететь на другой уровень речи. Чувствую, что могу. Мне бы партнера.
– Тебя только квартирный вопрос возбуждает, – разыгрываю я обиду.
Кате хочется мира и добра.
– Ипотека разве политика? – спрашивает она у меня. – Ведь это экономика.
– Увязано. Два в одном. Или из одного два.
– А все-таки, Ася Андреевна, почему не хотите переезжать?
– Катя, если коротко, то… трудно объяснить. Вот я сейчас под них прогнусь, а потом придет настоящее время, настоящий час… и моя совесть меня же мучить будет.
– Да почему она тебя должна мучить?
– А вдруг!
– Может, мне с тобой пойти? – спрашивает Валя. – Туда? В администрацию? Если сама боишься.
– Как ты себе это представляешь?
– Меньше бы писанины разводила, так и самой лучше. Тихой сапой. И в суде бы замылили.
Я подскочила в кресле.
– Откуда ты знаешь?
– А чего тут не знать? Сдалась ты им.
Я опять восхитилась Валиным знанием жизни. И своим незнанием тоже восхитилась.
– Я ж не кляузы и не доносы, – говорю. – Я блоги пишу, на публику. На начальство блоги не действуют. Знаешь, сколько всего раньше писали о худых начальниках. В девятнадцатом веке все журналы этим завалены.
– При чем здесь девятнадцатый век?
– Проекция. Если что было, то оно никуда не денется. И дает проекцию. Проектируется то, что было. И наоборот: чего не было, само по себе, из ничего, не возьмется.
– Про войну хоть не пиши. Хуже напорешься.
– Я и не пишу. Если и дискредитирую, то местных. Так что ко мне не придерутся. Я даже к полиции норм. Нормально они спецоперацию. Сейчас в Вологде никто против войны не выступает. А могут только те, кто за. Или оборотное.
– Какое еще оборотное?
– Хоть той стороне годится, хоть этой. Над проходной ОМЗ табло видела. Светится «За победу и трибунал над неонацистами». И тем подойдет, и этим.
Валя поерзала в кресле, приблизила ко мне лицо. Сказала, будто что-то секретное:
– А я ведь в тот дом опять ходила. Случайно, ты не думай.
– Ты молодец, как всегда. И что?
– А не скажу. Сама узнавай.

По пути к дому я думаю о Вале и о квартирном вопросе при социализме.
Валя Сурова одна – муж рано умер – сделала кооперативную двушку. А другая Валя Сурова получила трехкомнатную от работы, прописав к себе мать мужа. И потом долго со свекровью мучилась, пока та не умерла. А развелась Валя еще раньше, и выплачивала мужу его долю, оставшись в трехкомнатной вдвоем с сыном. А когда сын женился на женщине старше его и с ребенком, опять мучилась, потому что не любила чужих и вообще брезгливая. Потом взяла справку в банк для ипотеки, и сын с семьей переехал в однокомнатную, а Валя осталась одна в трехкомнатной – полной хозяйкой. И все это труды и труды.

У Вали – радость от интриг, а сейчас ей негде. И тут интрига с моей квартирой. В суде подделали бумаги, так и что? Разве можно сравнивать бумаги и квартиры? А я поймала их, начальников, и давлю. Что, разве не так?
Вот если рассудить, не могут же все всегда хорошо работать и без ошибок. На себя оглянись! А судьи что, не такие же люди? А в администрации что, не такие же люди?
В юности Валя жалела, что нет балов, как у Наташи Ростовой. А потом, что не может она заняться бизнесом. А теперь, что в жизни не так, как в детективе. И нельзя, например, выкрасть копии документов у меня и отнести, куда надо. У нее даже знакомых нет выше директора школы, в которой работает Валя Сурова-вторая.

Я, может, тоже порадовалась бы, если бы Валя могла что-то закрутить – с ее кипучей энергией и проходимостью. Увы, тот поезд ушел и рельсы давно разобрали. Сейчас она может проникнуть в подъезд и даже, может быть, в квартиру – все.
– Другая бы на твоем месте давно бы, – говорит Валя.
– Я исключение.
– Исключением легче всего отговориться. А на самом деле, боишься.

Я боюсь, да. Пятнадцати лет я не полезла на печку, боясь увидеть тараканов-лапотников и как девчонка целуется с другой девчонкой. Сейчас я боюсь пойти к чиновнику и увидеть его лицо. Вдруг лицо его пойдет мелкой рябью и явит жабью кожу, как во сне из моего сонника.

Часть 4

Глава 1
Записанные сны я обычно в конце месяца просматриваю. И в коллекции оставляю только значительные. Это как с грибами, белые и красноголовики (они же подосиновики) – отдельно. А малозначительный сон, проходной, лучше и не записывать.
Вот сон. Я с мамой в той деревне, где я стала работать, когда уехала от свекрови, хотя официально еще не развелась, а только мысленно и никто не верил, что разведусь. Мама в той деревне не бывала, а во сне мы идем по длинной улице, тянущейся на километр вдоль асфальтированной дороги. Дома деревенские, заборы не палисадные, как в Вологде любят, а тесовые, сплошные и высокие. Тоже такой хочу на дачу.
Зачем я маму сюда? Дождь, на маме ее старый плащ. Мобильник у нее звонит. Она достает его из кармана, подносит к уху, и так и идет с мобильником у уха. И лет ей, может, меньше, чем мне. И она еще не нуждается в моей опеке.
Говорит кто-то что-то не о семейном или личном, а более широком. О спорте, что ли? Лига чемпионов? Я говорю, чтоб отключилась, что здесь роуминг, а он, тот, кто звонит, этого не знает.
Дождь сильнее. Зачем я маму сюда? Идем к Раисе Абязовне. Она тоже работала в школе, на двадцать с лишним лет старше меня, жизнь понимала, как тогда требовалось, а я ей приглянулась, и она меня жизни поучивала. Сейчас она вряд ли жива, как и мама. Но во сне она на те пятьдесят и выглядит, как тогда была. Дом ее не такой во сне, какой был в реальности, даже вход не с той стороны.

Записать я сон записала. Но отсеяла. А снюсь себе за те годы, потому что, когда писала роман, тот временной пласт из подсознания в сознание подняла. Время в те годы застаивалось, а я от проживания в нем блудилась не в силах свое подлинное время найти.

В конце февраля, когда я в шоке была, сонник свой не просматривала. А только в конце марта.
Итого получилось за два месяца два годных для коллекции сна. В феврале о «прибалтах», которые побурели, ожабились в кадре сна; в марте – о сыне, на которого жалуются, что плохо себя ведет.

Юра – маленький, лет пяти-семи. Я с ним на сельской или дачной улочке. Тетки сговорились и жалуются, что он не воспитан, девиантный. Я только ахаю про себя: «Юра не воспитан! Юра девиантный!». Теткам не отвечаю, а про себя своего оправдываю. Оправдываю, как и наяву тем, что не в нем дело, а в них. Что он не от улицы сей (по аналогии, «не от мира сего»). А потом обглядываю во сне себя, свои ноги вижу – девочкины у меня во сне ноги. И, вижу, что шорты на мне девчоночьи. То есть, не Юра, а я девиантная.

Потом этот сон еще и повторился – в апреле. Я тогда апелляцию решила сделать, чтоб ополовинить штраф за «нет войне». Ребячество, конечно. 

Механизм (механика) сновидений давно у меня в планах самообразования. Но пока до сомнологии не дошло, объясняю как самоучка.
Каким-то образом во сне из глубин подсознания являются картины, кадры. Основа – виденное, читанное, пережитое. Вполне возможно, что не только конкретным сновидцем, но и его родными по восходящей (родителями, предками). Вполне возможно, что бывают сны по содержанию связанные не со сновидцем, а с кем-то другим, кого сновидец может знать, а может и не знать.
Вполне возможно, что это – рудиментарное. Как копчик? У предков было, но не потребовалось – и не развилось. Или есть только в детстве, как рост. Ах, какие сны снились мне в детстве! Кто бы записал!

Глава 2

В каком-то из конца 1980-х, может, и 1990-е, вдруг возник вопрос, а не был ли прапрадед начальником. Вернее, то ли прапрадед, то ли его старший сын, брат прабабушки. Или оба вместе?
Слух этот принесла моей матери ее двоюродная тетя. Кто-то из краеведов случайно наткнулся на редкую для Вологды фамилию, и сказал: «А ведь он был большим начальником». Между матерью и ее двоюродной тетей десять лет разницы, и не было, конечно, никаких «тетя» и «племянница». В карьере, возможно, они считали себя равными: мать – преподаватель в пединституте (генетика, дарвинизм), а ее тетя – заведующая отделом в краеведческом музее. Считались и карьерами братьев и детей. Брат матери – профессор Ленинградского университета и завкафедрой, а единственный сын тети – замначальника в большой строительной конторе Вологды. Но с одной стороны, Ленинград – главнее  Вологды, а с другой стороны брат – не сын. Так что и в этом уравнивались. Прожить каждой из них предстояло еще больше двух десятилетий. И наличие по восходящей линии «большого начальника», вероятно, служило и той и другой, если не защитой, то опорой.

Мама тогда откуда-то узнала, что приехал в 1870-е в Вологду новый прогрессивный губернатор. И нафантазировала, что ее родственник по восходящей стал сподвижником, соратником, борцом за прогресс. Я не переубеждала.
В году 2010-м я нашла прапрадеда. Оказалось, что легко, поскольку есть фотографии, где сын прапрадеда в форме. По памятным книжкам я нашла даже двух наших: старший – «большой начальник» и средний – отец маминой двоюродной тети, к тому времени умершей. Потом – в областной архив. И там, к восторгу своему, нашла три (!) наших «дела». Все трое наших были судебными приставами Вологодского окружного суда: мой прапрадед – по Тотемскому уезду, старший его сын, «большой начальник» – по Вологодскому уезду, средний сын – по Кадниковскому уезду.

У моей матери я отняла ее мечту, которая подпитывала ее более двух десятков лет. Она, кажется, так и не простила мне.
– Судебный пристав. Что и такого? – сказала она.
– Он молодец, – защищала я. – Сам вырвался и семью вырвал из низкого сословия. Отец его дьякон, а он – надворный советник, на современное перевести, подполковник. А в Тотьме подполковник и сейчас величина.
– Мама, – вещала я. – Ничего не говорит о том, что он хотел в сподвижники, в великие. Скромный. Семью содержать, сына в гимназии в Вологде учить. Не факт, что освобождали от платы за гимназию. Были и беднее, наверно. Но даже если освобождали, нужно было платить за жилье и питание, покупать учебники и тетради.
– Мама, – вещала я. – Если был бы деятелем, соратником, то это просочилось бы к нам по генам.
– Что ты понимаешь в генетике!
– Не та генетика, не твоя. Просочилось бы по социальным генам. Но ты только умом брала, без амбиций. И бабушка мне всегда про скромность. Ася, будь скромной! Ася, не заносись! Вспомни-ка!
– Но был памятник на старом кладбище. Он (сын прапрадеда) в 1916-м году умер, а памятник был, не как у других. Дорогой памятник был.
– Я не знаю, откуда эти понты. Но он, если он твоей бабушки брат, нам не по прямой линии. Я не про памятники, а про социальные гены.
Ей хотелось величия, великого предка. Полагаю, что это от беззащитности.

Вопрос, был ли прапрадед честным, не мог у нас быть. Правдивым, да. Правдивость, до наивности – в крови моей матери. Но честность – это другое.

Глава 3

Юра по телефону сказал, что я делаюсь сутягой. Шутите, парниша? А суд – не шутка, суд – либеральная ценность. Почему мы должны административщикам уступать?
Телефон телефоном, а будто сон вещий. Вечером с сыном шутили насчет сутяг, а на другое утро звонок – с городского номера. Хоть и работаю, но включилась. Оказывается, управляющая компания. Долг по квартире имеется. Или суд, или оплатите, можно и договор о рассрочке. Да, приду.

Не знаю, кто додумался назвать эти конторы управляющими. Может, от большевиков еще тянется. У Мандельштама про это есть. Что большевики выиграли у меньшевиков, потому что слово «большевик» от слова «больше» и наоборот. Были домоуправы, а теперь управляющие компании. Назвали бы обслуживающими, так не тот подтекст. А теперь получается, что хоть мы эти конторы содержим, но они нами управляют.

Иду к ним. Адрес теперь не тот, что два года назад, когда суд по выселению, и в названии какие-то буковки поменяли. Это для простого люда манипуляции, принципал тот же.

Контора – махонькая, в три бухгалтерши. Ко мне с интересом, любопытство не дремлет. Я про свое: про штрафы за невыселение, про штрафы за «нет войне». Штрафы – это теперь моя гордость.
Но дамочкам надо и почему я не выселяюсь, и почему не хочет администрация меня в  этой квартире оставить. Почему да по кочану. Я до обеда отпахала норму, а сюда пришла на прогулку, как к приставу Насте хожу. Отнекиваться не в силах. Жалею, что и штрафами похвасталась.
– Что ж вы какая, что штрафы у вас кругом?

Распечатали мне квитанцию, а договор о рассрочке заключать в другой офис. И треть суммы заплатить сразу. У меня с собой нет пяти тысяч, значит, завтра.

По пути домой рефлексирую.
«Приставы не могут женщину выселить». Значит, администрация на приставов валит, а сама в пассиве? А приставам – щекотливо. Их дело не знать, что за квартира в их документах, от которой должница руками и ногами упирается, будто ее два бугая с митинга тащат. Приставам надо, чтоб взыскатель тоже не отсиживался в своей щели. Как я их понимаю!

…На другой день после обеда, собираюсь на прогулке зайти в офис, пять тысяч одной купюрой в кошелек положила, смотрю квитанцию. Опаньки, тысячу шестьсот рублей пени набежала. На пени я не подписывалась.
Уже в дверях слышу звонок на мобильник. Возвращаюсь. Это энергосбыт. Называют мой адрес, спрашивают, имею ли я к нему отношение. Имею, да, проживаю. И подлянка. Услышав мое «да», включают робота. Обычно я с роботами не разговариваю: откладываю телефон – сам заткнется. Но тут растерялась, и лепечу, что долга по электричеству не имею. А голос подрагивает. Я же с утра, с шести часов, еще слова не сказала, даже кошке. 

Захожу опять в ту контору. Тут у них насчет меня тоже, как и в энергосбыте, уже вентилировалось, так что любопытство им окоротили.
Говорю, что надо юриста. – Зачем? – Насчет пени.
– Вы проживали?
– Проживала.
– Не платили?
– Не платила.
Бухгалтершам все равно, кто платит. Юридическое им заведомо неведомо.
Иду в головной офис. Юрист в отпуске, за него директор, но директор сейчас в суд уехала и сегодня не вернется. Ищите другое время.

Если лезть в бутылку?
Гражданский кодекс РФ, статья 210. Бремя содержания имущества:
«Собственник несет бремя содержания принадлежащего ему имущества, если иное не предусмотрено законом или договором».
Собственник – не я, договора с администрацией у меня нет. Это что, опять судебная практика мне в руки бежит?
Договора нет – это так, но закон какой-нибудь наверняка выплывет. Наверняка есть какая-нибудь бяка в их законе. Администрация ее знает, а я, чучхе, нет.
Не-е, я пас. Как говорится: спасибо, что деньгами.

Эх, уметь бы заказывать сны!
Сон. Папка «дело» – картонная, с завязками. Как дельфин ультразвуки, я без слов понимаю, что это мое «дело» по выселению. Мошенническое «дело». На нем, на тряпичных завязках, ключик. Такой же, как в магазинах у ящиков для хранения, или такой же, как в ОП-3, где временем питаются. Ключик на картонке. А на картонке номер моей квартиры, в которой сейчас живу. А потом номер умножается на два – получается номер той квартиры, в которую все хотят, чтоб я уже наконец вселилась. Меня в нее загоняют, как полицейские загоняют митингующих за свои металлические ограждения. Высота ограждения – метр двадцать приблизительно, это я на себе примеривала, мне по грудь.

Глава 4

Приснился сын Киркорова, лет 8-10. Мальчик не мальчик, тень или контур, но мысль-желание, что я должна к нему с какой-то просьбой. Милостыня?
Потом кадр: длинный коридор (гостиница?), полутемно. Я иду по коридору на встречу. Дверь, в дальнем конце (вторая или третья от конца?), открывается, выходит мальчик (тень, контур), за ним  высокий и темный (тень, контур). Он, будто не замечая меня, но держа в уме, внушает сыну, обняв его, что надо снисходить к просящим, быть милостивым и проч.
Не вижу их плотными, телесными – слепки, отпечатки.

Как эта парочка застряла в моих мозгах? Почему в последний день передачи апелляции из городского суда в областной, выскочила в мой сон?

Потом после Киркоровых, в полусне, (перед просыпаньем – мне хотелось записать сон, чтоб не забылся к утру), приснилась тройка судей из областного суда, которая была при апелляции на выселение зимой 2021 года. Но не за своим столом приснились, а в коридоре, после суда, когда главная сказала: «Мы – сюда!» По их этике, судьям нельзя с судящимися на расстоянии вытянутой руки. (Потом и на апелляции по митингу судья высматривал в щелку, пойду ли я в лифт или на лестницу.) Я тогда смотрела им в спину и подумала: «Будто ряженые». Этот кадр и приснился – на долю секунды, на одно дрожание век.

Записав оба сна, вернее сон с четвертью, я тогда же ночью приписала нечто вроде вывода: «Моя апелляция – шутовство, плутня. Я сделалась фарсовой, а раньше не была».

Чтоб уснуть, прогоняла в памяти «Решку» Ахматовой. Застопорилась на 15-й строфе, перескочила на 20-ю – про столетнюю чаровницу. Дошла до конца, а потом опять вернулась к 15-й и все вспомнила. Уснула, но не совсем. Решила «1 сентября, 1939» Одена, хотя бы первые-вторые строки всех одиннадцати строф. Но проваливалась и с трудом дошла до финальной «Defenceless under the night/ Our world in stupor lies…».  Почему-то перешла на умножение на двенадцать. Или это уже в седьмом часу утра – перед просыпаньем. Умножение на двенадцать, потому что прикидывала, смогу ли в день на еду 120 рублей (2 доллара). В месяц, следовательно, 3 600-3 720 рублей. Отсюда, что ли, Киркоров?

Лет, кажется, десять-пятнадцать назад приезжал в Вологду – на стадионе «Динамо» концерт. Валя Сурова-вторая, да и обе они, звали меня. Я говорила, что если бы мне заплатили, то пошла бы. А они, что не иду, потому что денег нет. А у меня тогда и правда денег не было. Кажется, я тогда еще стыдилась, что денег у меня нет. И, кажется, еще обижалась, когда надо мной смеялись, что у меня денег нет. Или уже нет? Не помню, затрудняюсь сказать.

Глава 5

«Ход», который мелькнул в кабинете у пристава и прояснился под дружеским воздействием Вали Суровой, – объединить два дела: о выселении и о митинге. 
Додумать на прогулках осталось немного.

Юре написала, чтоб и себе яснее.

Первое – отложить роман. Роман – о себе и для сыновей – дело личное. К тому же, умру не завтра: отложить – не вопрос.

Второе. Пишу про это. Причем, объединяю два дела: с выселением и о митинге «нет войне». Да, норм. Ведь есть объединяющее – суд. Рисков нет.

И тогда. И тогда из второго вытекает третье – не по женской логике, по обычной – поход в администрацию. Если администрация становится составляющей сюжета, то надо идти. Спецоперация made in я.

Для Юры нажимать на то, что нет рисков. Что про политику не пишу. Что сайт «ДВ» прокуратура закрыла. Так что только для личного пользования.
«Если от меня ничего не зависит, почему меня штрафуют?
Ответы:
1. Значит, зависит.
2. Денег моих надо.
3. Просто меня заткнуть.

Первый ответ. В войне от меня не зависит, и делаю только для себя. А по квартире зависит.

Второй ответ – деньги. По стране по 20.3.3, по некоторым данным, – тысяча восемьсот человек. Берем по минимуму – тридцать тысяч. Получаем 54 000 000 (пятьдесят четыре миллиона) рублей, приблизительно 900 000 (девятьсот тысяч) долларов. На всю страну – ни о чем.

Третий ответ. Заткнуть меня надо. Чтоб не топтала подметки на площади и не орала».

Глава 6

Может, ему тоже кажется, что я проигрываю. И стыдно моего неуспеха, как своего. Будто еще пуповину не перерезал.

Текст я ему выслала черновой, неполный, без финала. Не первый черновик, конечно. К первому он бы не коснулся. Если для него, то надо, чтоб основа, фундамент готов. И даже, чтоб несущие конструкции поставлены. Чтоб от земли, от самого черна, он не приучен. Не пуганый, не руганный, и в колхоз не гоняли.
– По классике, – говорит, – надо три шока, а у тебя два. Война, токсичная квартира – все в одну дату. А третий?
А третий, говорю, в финале яснее.
– Подруги в тексте две. Или даже три. У тебя ж в реальности одна?
– Правильно все понял. Спасибо.
– Пожалуйста.

Глава 7

Звоню Вале Ротарь. Она говорит, что у меня уже есть про ее маму, когда-то помогала Карине писать сочинение. Как бабушка через реку шла по льду. Да, – говорю, – это у меня хранится.

«В Вологде на вокзале сказали: иди по улице Калинина, а потом по Советскому проспекту до конца, через реку. 17 ноября 1947 г лед еще не крепкий, живой, шевелится. И прозрачный, чистый. Так мелкими-мелкими шажками осторожно шла. А там и контора завода».

Но сейчас, говорю,  другая тема, не про завод, а про жилье.
– Тебе зачем?
– Если конкретно, то узнать, как при социализме жилье получали. А если вообще, то вдруг пригодится для истории.

«В 1952 году по распределению после техникума приехала на канифольный завод. Жилья не давали, а надо снимать. Сначала снимала даже не угол, а койко-место, и то не на одну себя, а на двоих с другой девушкой. А напротив этого дома, где снимали, другой дом. Как в стихотворении:
          Наши окна друг на друга
          Смотрят вечером и днем.

Дом маленький, по лицу три окна. И там два брата и мать. Это бабушка и отец и его брат. И там жили до 1965 года. Когда оба сына поженились, разделили перегородкой. Полтора окна – та семья, полтора – наша семья и бабушка.

Про бабушку. Звали Александра Александровна. В 1937 году семью раскулачили. Дом, большой, забрали. Сослали мужа и четверых старших детей на север, в Печору. Муж сразу пропал. Отца оставили с бабушкой, ему одиннадцать лет тогда было. Сначала ютились по людям, а потом купили этот дом в три окна – небольшой и старый. Бабушка была и грамотная, и незлобивая. К маме потом в Вологду и брат приехал, и сестра. Бабушка всех пускала жить, хоть ей не родня. Спали на полатях, а то и на полу. Мама в своей семье старшая из детей, так потом все к ней в Вологду и приехали. Брату сказала: женишься, так комнату дадут. Он потом так и говорил: Тамара сказала «женись», я и женился. Но ничего, хорошая девушка оказалась.

В 1965 году дали комнату в аварийном доме. Большая светлая комната на втором этаже.
Их четверо: мать, отец, старший брат Вали и Валя. Общая кухня на четыре семьи. 
Когда давали, кто-то возражал: кому даете? кулакам даете? Хоть чуть не тридцать лет прошло.

В 1966 году мама – начальник цеха. Дали квартиру в новом доме, тут же на канифольном. Дом кирпичный, двухэтажный, отопление печное, воду носили, туалет – дыра. В баню ходили в Водники. Квартира трехкомнатная, светлая.
В 1970 году дали трехкомнатную квартиру в самой Вологде (в ней мать Вали, 95 лет, и сейчас живет). Мама – начальник, а папа – простой рабочий. Маме в профкоме сказали: давайте выпишем ордер на мужа, чтоб по рабочим отчетность лучше. Мама согласилась:  что она, что муж – все вместе, одна семья.
– Это точно, – перебиваю я. – Для отчетов у них пролетариат первее.
– Но у мамы ответственность. Начальник химического цеха.
– Так и я не про ответственность, а про отчетность. Различаются.
– У мамы давно от этого ноги выкручивает, от резиновых сапог – хоть зимой, хоть летом. Никакие мази не помогают.

А сейчас Валя тоже к ней прописалась после суда о моем выселении. Хоть я и говорила потом, что статус у моей квартиры другой. Что у ее матери квартира в собственности, и никакая администрация не смеет нос на их порог сунуть. Но у них родовая память о раскулачивании.
Самой Вале повезло получить эту свою трехкомнатную, хоромы. Когда она вышла замуж, то стали жить две семьи вместе. Отец как инвалид войны встал на очередь в городе. А Валя встала тоже на своей работе – тоже из-за отца-участника на льготную очередь. Вот отцу дают квартиру однокомнатную, а у Вали еще не построили дом, может, через год. А папа в параличе. Решили все-таки отказаться от папиной. (В том, может, и доме, в котором тебе сейчас предложили, – хороший дом  и район хороший.) Валя все документы на отказ отнесла в администрацию. А на своей работе только успела получить, как папа умер, через неделю умер. Успели его на такси свозить показать новые хоромы. А если бы раньше умер, так Валю сразу исключили бы из очереди. Молодец дядя Леша! – радуюсь я задним числом. – Смог!

Сейчас у детей Вали ипотеки. Я говорю, что если бы наше поколенье не зависело от государства по жилью, так, может, и детям нашим не пришлось бы закабаляться с ипотекой. Но тут мы с ней тоже не сойдемся, так что не надо об этом сейчас.

Глава 8
 
Для спецоперации нужны спецы, а с этим у меня напряженка.

Карина? Карина – юрист. Карина сделает возврат денег от коллекторов. Но с администрацией – это Карине не под силу. И Валя Ротарь, ох, не похвалит. Валя Ротарь была свидетелем на суде по выселению, и сразу после суда выписалась из собственной квартиры, и прописалась в квартиру своей матери, чтоб в случае ее смерти не пришли и не отобрали квартиру.
Карина – с рождения красивая, и на ее свадебных роликах имиджмейкеры старались подогнать ее под Скарлет из кино «Унесенные ветром». Карина, которая «а я всегда опаздываю». У Карины в Москве ипотека. Карина сидела в мариупольских чатах, пока родственники мужа не выехали в Европу. У Карины – двухлетний Петя, и в прошлый раз, когда я к ним зашла, у него над верхней губой были белые усики – его лакомят вологодским сырком, каких в Москве не купишь. Себе они не хотят позволить сырок, и сидят обе с блюдцем, дожидаясь, чтоб Петя съел все до крошки, а потом испытать радость от молочных усиков.
И что я скажу Карине? Что они хотят, чтоб я переехала в ту квартиру.
– А вы почему не хотите? – спросит Карина.
– Противно. И подвох.
– Какой подвох? – спросит Карина.
Противно. Они хотят, чтоб я из квартиры, токсичной для них, переехала в квартиру, токсичную и для меня тоже, хотят меня повязать с собой? Нет, не то. Меня загоняют штрафами? Нет, не то. Их жлобство? Ведь жлоб почему противен? Ведь не потому, что он считает, что он надо мной, а потому, что уверен, что и я так считаю.
Говорить об этом с Каринкой? Которой я не могла налюбоваться, когда она лежала в своей кроватке кривя на сторону беззубый ротик, а в моем животе толкался второй мой мальчишка, а мне хотелось девочку? Я – пас.

Лена, невестка, с ее административным опытом? У Лены юморок, у Лены устная речь. Ведь с Леной можно и не встречаться, если не хочется, а представлять ее как оппонента. Виртуально. А куда сейчас без виртуальности? Не в лесу и живем.

Риск, конечно. Опять, как оземь, удариться в дилетантство? Опять к тому же самому, к чучхе? К тому же, что в начале этой «эпопеи»: ковид самолечением нельзя, а ОРВИ можно. Возврат от коллекторов сделать можно самой, а выбрать из двух квартир одну, чтоб и с совестью поладить, и с поганой реальностью  – не факт, что можно самой. Но где и как найти спеца? Ау!

Глава 9
 
Для спецоперации нужна спецподготовка.
Фотку нужного чиновника можно найти в интернете. Но из-за фотки подключаться на 28 дней? Не хочу. И что я раньше не догадалась посмотреть? Их ведь обязывают светиться на публике.
Впрочем, зачем тебе его фотка? Щечки, ушки, глазки – мордашка. Чичиков? Бендер?
Зачем тебе?

А если женщина? Среди судей больше женщин – может, и у этих так же. И лет двадцать  назад там заправляла женщина – Ложинова. Про это тогда вся Вологда знала. Потом ее судили, может, отсидела уже – не суть.

Или вообще без лица? Функция?
Впрочем,  не суть. Пол, лицо – не суть. Тебе с ним на печке не целоваться, детей не крестить.

А в характере ихнем учти жлобство. При разработке своего непристойного предложения не приняли во внимание… В коллективном их мозгу, устроенном как сообщающие сосуды, нет того, что я к ним целоваться не прибегу. Жлобы! 

Глава 10

Аха, щас. В администрацию ей, видите ли.
У вахтера спрашиваю, где записаться на прием. Вахтер глухой. Кричу, что раньше были приемные дни и сейчас ведь есть, наверно. Как записаться? А вахтер глухой. А я поздно пришла, работа у них заканчивается и в отсеках уже никого.

На другое утро – рано, до моей работы. Вахтерша и не глухая, и не старая, и по-человечески. Приемного дня нет. Не смешите вспоминать, что двадцать лет назад было. Звоню, как посоветовано, со служебного телефона. С одного номера перепихивают на другой. На одном номере, что начальник не занимается, если есть решение суда. На другом, что позвоните туда, где начальник. А начальник не занимается.

Телефона! Телефона! Чукча кушать хочет, – бородатый анекдот.

Все же повезло. Посетительница зашла, которая с ними давно общается, как я с приставами. Достала из сумки файл и в ящик «для обращений». Хо, ящика я и не заметила.

Какие у них сроки для ответа? Что смотреть, федеральный закон или местный?

Глава 10

К Лене не пошла и не звоню. Виртуально даже лучше. Я ее неплохо знаю. Она в устном лучше меня, хоть беседа, хоть рассказ. В молодости она умела рассказывать так, что от смеха кишки у меня в животе то друг из-под дружки выворачивались, то друг в дружку вворачивались.  Наверно, она и сейчас может так, если развивала это умение. И реакция в разговоре быстрая, и, наверно, развилась с опытом. А я больше на письменный полагаюсь.

Спецоперацию они подготовили в ноябре. И удивили. И меня, и приставов, и моих Валь – всех удивили жирным местом жительства.
И если бы я была проще, если бы я была, как мои Вали. Нет, даже если бы я какая есть, но раньше по времени, то я бы тоже, как мои подруги Вали. Я бы, может, тихой сапой и переехала бы уже. И на «отметки» не ходить, и штрафы не платить. Лена права, что документы надо читать сразу. И если бы в декабре прочитала. Когда еще не видела сна, не видела девочку на старом фото, не заработала 20.3.3… Опять я мямлю вместо того, чтоб целеполагание, принятие решения и проч.

Поехали! Включай, мать, логику!
Это я говорю, что мне до них нет дела. Но дело до них есть. Как ни прикинь, а они – власть, правят в Володе. И для сыновей тоже надо.

Они управляют в городе, а я про них не знаю: кто они такие? откуда берутся? И так не бывает, что они со мной одной неправильно, а во всем другом правильно, не бывает так. Наоборот, да, бывает. Во всем неправильно, а в чем-то одном или с кем-то одним – правильно.

Требовалось объяснить, что они нечестно и неоткрыто. Бумаги в суд они подделали. Забыть про это, забыть, как подписывали, как печати ставили? Нет, забыть не могли. Это во-первых. Во-вторых, увидев, что я упираюсь (и плачу штрафы), могли позвонить, пригласить – открыть двери. В-третьих, могли отозвать исполнительный.

Требовалось объяснить, что не техничные и не масштабные. Распоряжаются не своим, как своим, а своим плохо. Десять квартир такого статуса как моя (данные на август 2020 года, когда суд о выселении), и то не могли уследить.

Решение пришло в пол-одиннадцатого вечера. Я спала, и разбудила громкая какафония. Что-то такое сделали с гаджетом, чтоб песня звучала на большой скорости. Не знаю, что это было. Были труц-труц-труц, а между ними ле-ле-ле. То «труц» дольше, то «ле». Смысла не понять, нечленораздельное. Но кто-то во дворе подпевает, кричит. Потом старое «а я нашел другую», потом опять «труц» и «ле». А, может, и не в гаджете дело, а сам музон? Такого страшилища я еще не слыхивала.
Если это бесконтрольно, то убило бы. Но знаю, что по субботам в нашем дворе дежурит полиция, она в одиннадцать заткнет. Да и сами музонщики законопослушно еще раньше заткнутся.

Но я про решение и как оно возникло. Был миг, когда сон и не-сон одновременно. Подсознание и сознание одновременно. Половинчатое решение, как выражаются знатоки по принятию решений.
Всю эту канитель откладываю на осень. Доделаю текст и поеду в деревню отдыхать. А осенью тем же манером, с помощью русской письменной речи… Мерещится мне пересуд. 

Глава 12

Валя Ротарь позвонила, чтоб встретиться у церкви на Козлене: хочет угостить меня куличом. Сама пекла. Муж ей сказал, что кулич жесткий получился. Муж Вали – молдаванин, так у них и обычаи другие. А кулич и не должен быть мягким. Плотный должен быть, да. У бабушки кулич был плотный и мог, если бы не съедали, храниться месяцами. Мама рассказывала, что тесто чуть не полусутки вымешивали. Сменялись бабушка, прабабушка, она с работы придет, брат из школы. А нынешние магазинные – это вообще не куличи, одно название.
Валя опять про то, чтоб я себе купила телевизор. Как можно без ничего целыми днями?
– Я, если надо, в интернете.
В интернет Валя не верит. «Купи телевизор, пусть будет, кушать не просит. Неужели не хочешь знать общественное мнение?»

Отнекиваюсь, что телевизор плохо сочетается со снами. Я, ты ведь знаешь, в сны верю. А телевизор глушит на корню. У меня при жизни мамы снов было меньше, и записывать трудно. А матери сны вообще не снились. Книжки снам не мешают, но она ведь не могла уже читать.
В сны Валя тоже не верит, а мою веру списывает на мое своеобразие. Раньше говорили «странная», а теперь «своеобразная». Кажется, наверно, что так современней звучит.
– Только «Культуру» смотри, если другое не хочешь. Тоже помогает свое личное мнение составить.
– Личное мнение я могу сама.
– Сама?
– Сама.
– У тебя же отличаться может?
– Может. Пусть отличается. Я не навязываюсь.
– На «Культуре» Волгин передачу ведет. Знаешь Волгина? Говорят про Куприна «Яму» – я купила «Яму», еще не прочитала. А «Господа Головлевы» тоже сразу купила и сразу прочитала. Вот хорошее!
– Да, – говорю я. – Иудушка там замечательный.
– Тебе понравился? Он?
– В том смысле, что выписан замечательно. И болтовня его. Актуально же сейчас.
– Иуда он и есть Иуда.
– На «Культуре» умный народ работает. Они не зря его к вам в коллективное мнение выпустили.
Валя говорит, что времени для чтения мало, только в поезде, когда едет к Карине и Пете. Поезд быстрый, шесть часов всего до Москвы, и недорогой: если сидячие места, в полторы тысячи туда и обратно можно уложиться. Каждый месяц ездит.
– А я теперь в своем доме каждый день поднимаюсь на седьмой этаж. Та квартира ведь на седьмом, а я к третьему привыкла. Но ничего, нормально.

– Не зайдешь в церковь?
– Нет.
– Ты же раньше заходила.
– Не пойду, не обижайся.
Я понимаю, что она не из того только, чтоб за ней числился привлеченный, уловленный, а чтоб мне помочь. Чтоб я к коллективному приобщилась, чтоб мне не в одиночку. Она не верит, что я не одна. И если батюшку слушать, то с приставами, с квартирой, с начальниками наладится, как на душе от поставленной свечки.

– Знаешь, – поворачиваю я разговор на свое. – Если по-божески, то книжка – это в одном ряду с детьми и внуками. Это «плодитесь и размножайтесь». Книжка – это плод. А ребята мои – взрослые дядьки и могут без меня, даже если я хоть сегодня умру. А книжка нет, книжка сама собой не напишется.

В конце февраля, когда все началось, Валя сказала: «Им видней. Решили, значит, так надо». Мне было тяжело, шоково. У нее крупная терка, у меня крупная терка. И если по живому, то в кровь. Карина – по-другому, Карина сказала: Все равно от нас не зависит. «От нас не зависит» и «Значит, так надо», – это разное. А то, что тяжело мне от Валиных слов, – означает, что мы привязались друг к другу за столько лет. Если от чужих слышу, то не тяжело, а хочется отбить, ответить. А с Валей не так. И с Валей еще столько лет впереди. У меня мать 91 год прожила, у нее матери скоро 96 исполнится. А ведь сейчас медицина, и невзгод мы не знали.

Каждая по-своему бережется. А я, как мне кажется, от мазохизма первых двух военных недель избавилась. Мы стоим на Герцена у Козлены. Погода нас ублажает, день ластится к нам, как облачко к жаворонку. Мне бы высказаться, как на духу.
– Знаешь, зачем мне сейчас телевизор? Чтоб знать, как эти типы ухитряются объяснять вам то, что мы наделали в Украине.
– А что мы наделали? Ничего не наделали.
– А Мариуполь? Ведь как-то они объясняют, зачем мы разбомбили Мариуполь. Ты же знаешь сама, не из телевизора. Ведь как-то они объясняют, зачем мы разбомбили все? Ведь по Библии, до третьего и четвертого колена ответственность переходит. Так ведь это на наших внуков и правнуков.

У Вали есть Петя, двоюродный трем мариупольским детям. У нее в Ярославле есть внук и внучка. Страх этого рода у нее есть. Но этот страх не имеет силы перед чем-то другим, чего я не могу понять, как ни пытаюсь.
– Мариуполь восстановят и заселят другими, – говорит Валя с уверенностью человека, чьи деды и прадеды ни в чем не повинны.

Глава 13
 В первый раз они позвонили вечером, в начале десятого. Я уже в кровати, «Войну и мiр» читаю – сон себе заказываю.
Что? Телефон с незнакомым номером. Кто-то из ребят?
– Ксения Андреевна? Это банк ВТБ.
– Вы что? Вы там у себя на часы смотрите?
– Ксения Андреевна?
– Времени сколько на ваших, скажите!
Девичий голос натренирован на непредсказуемое:
– Ксения Андреевна! Мы позвоним вам завтра. Всего доброго!
В это время мне только родные дети могут звонить из дальних мест, а тут – банк. Не наглость? Под ночь на чужую территорию вломиться! Сна лишить, может, и не одного! Да еще повторным звонком угрожать!

В десять утра – с другого номера. С роботами я не говорю, сами заткнутся, но тут человеческий, юноши, голос:
– Ксения Андреевна? Банк ВТБ.
Не отвечаю – в наказание за вчерашнее.
– Ксения Андреевна? Вас не слышно. Мы позвоним вам позднее.
Днем я надолго из дома. Когда вернулась, взглянула на мобильник: опять звонок – с незнакомого номера.
В седьмом часу вечера – звонок. Включаю – девичий голос:
– Банк ВТБ. Ксения Андреевна?
Не отвечаю. Опять: «Вас не слышно – мы перезвоним.
– Ладно, – думаю. – Сегодня устала. А завтра, пожалуй, порадую.
На другой день, я работаю, звонок:
– Ксения Андреевна? Банк ВТБ.
Я:
– Угу, говорите. Что у вас?
Девушка:
– Ксения Андреевна, у нас для вас уникальное предложение. (Суммы, месяцы, проценты). Вас заинтересовало наше предложение?
 – Нет.
– Ксения Андреевна, вы можете указать причины?
Один вопрос – вопрос, два вопроса – допрос. Так не договаривались.
– Ксения Андреевна, вас не слышно. Мы перезвоним позднее.
Однако! То ли в банке народ поглупел, то ли я чего-то не понимаю? Но надо и отшить.
То, что я по телефону вопросы не решаю, – это им не причина, им на это начхать, не отвяжутся. Надо, чтоб не моя проблема, а ихняя – банковская. Впрочем, понадеюсь на  свою способность к импровизации: редко, но, как кочерга на грех, стреляет.

Работаю. Прошло полтора часа – звонок:
– Ксения Андреевна, банк ВТБ, меня зовут Ольга.
– Аха, Ольга, – тон у меня получился, будто для давней подруги. – Я опять занята, но говорите. Слушаю.
– У нас уникальное предложение для вас. (Та-та-та: суммы, сроки, проценты.) Вас заинтересовало наше предложение?
– Я уже говорила нет.
Знаю, что вот-вот спросит она про причины. Знаю, что отвечу, но еще не знаю –
что. Я – в предвкушенье: что вырвется в последнюю секунду? Какое такое соображенье? Не может быть, чтоб ничего само собой не вырвалось. Неужели, невостребованная, заглохла моя способность к импровизации? И притормаживаю, чтоб не вырвалось, что не умею решать по телефону. Приклеятся – не оторвешь. Как цыгане на даче.
В поселок, где у меня дача, делают набеги цыгане со своими товарами. Соседка, которая все раньше меня узнает, иногда закрывает меня снаружи, будто никого нет в доме: А не то, Андреевна, не отвяжутся.
Картинки-промельки в моем сознании. Ведь торможу, торможу! Ведь проиграю раунд. Говорю:
–  Не расслышала. Повторите.
Аха, повторяет – про причины. Ну, выдай! – приказываю я своему мозгу. Выдай!
– А доллары у вас имеются?
И улыбочка, ехидная, в моем голосе – донеслась, донеслась и до нее. Радуюсь, подпрыгиваю на стуле. Ну, и как ты, Ольга-втб?
– Данный вклад может быть только в рублях.
Говорит уже не механически, не выучено. Знаю, дорогуша, что ты не робот.
– Извините за беспокойство. Всего доброго. До свидания.

Аха, обиду не смогла скрыть! В голосе проявилось, аха!

С банком ВТБ ясненько. Я в базе у них – и вклад был, и карта… Видать, в завуалированный соцопрос включили. Изучают теперь нашу готовность/неготовность отдать им свои кровные.
Разве я не молодец? Потешила себя ответкой – это раз. Но и доказательство, что могу не только письменно, но и в устной речи могу побеждать – это два. А суд, если по идее, то сугубо устное дело – из уст.

Глава 14

Сон – это тоже вещица. (Решка. Ахматова.)
Снится, что бежит по моей постели красный таракан. Секунда, мельк. От угла подушки, полужесткой. Она служит спинкой, когда я читаю или пишу в кровати от восьми до десяти вечера. А перед сном я эту подушку ставлю к стене на середине кровати. Вот от угла этой подушки в подушку, на которой сплю, бежит таракан. Кажется, что прямиком в мою голову. Обычный красный. Но более крупный. Даже в полтора раза укрупнен. Начальник тараканий – шутка.

Тараканий начальник вбежал в голову. Шутка, потому я за символами не гонюсь. (Хотя и не отбиваюсь.) Мне надо реальную картину, даже пусть из мелочей сложена. А сон – это реальность, вещица. Так что тараканий начальник, если он существует, пусть меня извинит за то, что я не верю, что он существует.

Когда двадцать лет назад матери дали эту квартиру, здесь были тараканы. Мы тогда в первый раз с ними столкнулись, поохали, травили, но вскоре свыклись. Дом имел тогда статус общежития, а через пять лет отменили, но и сейчас называют по привычке общагой, хотя все жилье в собственности и тараканов не водится. Только в мозгах остались.

Это у меня из первой или второй части, где девочка боится залезть на печку с тараканами. Я главу сочиняла, потом я ее читала в присутствии пяти-шести человек. Так что понятно, откуда он заявился в мой сон, таракан. Потом я увязала его с социализмом и квартирой, когда с Валей Суровой за жизнь спорили.

Заказывать сны я не умею пока. Есть, наверно, знающие люди, но я нет. Кажется мне, что потом, когда научатся сны заказывать, сценарий не надо писать. Сон от фильма тем и отличается, что в фильме вначале слово, а потом кадры, а для сна надо не слова, а другое, но не знаю что, и не знаю, кто это знает.

Неужели веришь,
что за небом,
изготовившемся сбрасывать тучи, 
как самосвалы мусор,
существует
другое небо?

Глава 15

Пересуд мерещится. По новой, на новом витке, хочу переиграть суд, который касается меня лично – суд о выселении. «Дело № xzy» от 2020 года.
Сначала я этот вопрос решила бы посредством языка, посредством речи. Как полицейский в докладе начальству «с целью пресечения противоправных действий осуществлялись неоднократные предупреждения посредством спецсредства «Электромегафон» (часть 2, глава 2), так и я – с целью и посредством. А потом, когда все «посредством языка» прояснила бы, я перевела бы на их язык. Чтоб или пересуд, или новый суд. Это разумнее, чем сделать, как попало, а потом переделывать.

Хотя героиня получается не в меня. Я уже и не рада. Даже компромиссный вариант, что меня в ту квартиру штрафами, насильно загнали, того и гляди не покатит.

Штрафы на меня не действуют, как выяснилось. А отмахнуться им от меня никак, не та у них ситуация. Пусть думают, как заставить меня преодолеть физиологическую несовместимость.

А мне отдохнуть. Должна я поддерживать свои постоянные шестьдесят.

Тогда я тоже просила отдых, усталая была. И ковид лета 2020, первой волны, был страшнее. Город стоял пустой, когда из администрации ко мне двое пришли. Я тогда к ним в открытую, давайте миром решим: если у вас все по закону, я оставляю квартиру.

…Второй внук, когда был маленький, не мог видеть кекс с изюмом или творожный сырок. Изюмины казались ему живыми. Не знаю, где он мог тараканов видеть. И не могу же я ему рассказывать, что на десять тысяч я могла бы построить забор на даче или купить полфишки дров.

И полуфинал надо зафиналить. Хотя бы для того, чтоб Юра оценил.
А в финале мне надо show an affirming flame, нечто вроде:
«Когда все это закончится, я возьму в архиве полиции мое дело. И буду показывать правнукам; и рассказывать, как меня штрафовали за «нет войне».

Если изобретут машину времени, то я пошлю это «дело» своей бабушке. И пошлю братьям бабушки, убитым на войне восемьдесят лет назад. И той пятнадцатилетней девчушке с фотографии из старого альбома тоже пошлю. Она, если подумать, мне тоже помогла. Ведь если подумать, то это только кажется, что во мне от нее ничего не осталось».