Лёшка Кукушкин некогда был мужчиной видным, но за полвека поисков лёгкой жизни поистратился — потерял зубы, усох, ссутулился, облез, словно траченный банный веник, которым теперь не баб стегать, а так - в углу постоять. Помотало Лёху по стране: мыл золото на северах, строил БАМ, промышлял пушного зверя, нигде не задержался; на излёте жизни вернулся в родной посёлок на берегу Байкала, на правах наследника вселился в родительскую развалюху, которую и домом-то стыдно назвать.
Ничего не изменилось в родном посёлке — по-прежнему грохотала железная дорога, днём и ночью рычали моторами автомобили на Култукском серпантине, только брошенных домов стало больше.
Кое-как залатал Лёха крышу, поправил печную трубу, порушенную землетрясением восьмого года, и зажил жизнью пенсионерской: курил, смотрел в окно и матерился на новости из телевизора.
Само-собой, в тайгу бегал, весною черемшу, папоротник собирать, летом грибочки, а там ягодка подойдёт…
Собирал не себе - не барин, картохой с огорода перебивался, продавал на трассе, на бутылку хватало. Далёко в тайгу не забирался, далёко - здоровье надо, а лучше машина, поизвели тайгу-то при новой власти.
В соседях у Лёхи обитал дружок детства Стёпка Кривой. Кривой не потому что одноглазый или кособокий, а по фамилии Криворучко.
Степан за мечтою не бегал, цепко держался за землю, рано женился на однокласснице и первой красавице десятого «Б» Катьке, много работал, выбился в начальники автобазы, так что в глаза Кривым его по старой памяти только Кукушкин звал, остальные уважительно Степан Семёнович.
Родили Криворучки двух деток. Сын не в отца пошёл, с грехом пополам отучился на автослесаря, но по специальности дня не проработал, перебивался рыбалкой, вскорости по пьяному делу утонул в Байкале. Даже тела не нашли. Не всплывают тела в холодной воде. Зато дочка родителей порадовала — умница, красавица, окончила медицинский институт, уехала работать в Германию, там вышла замуж, родила сыночка. В честь немецкого деда мальца Гансом назвали, Ваней по-нашему.
Пока был в силе и при должности возвёл Степан на месте отцовского дома настоящий особняк с башенкой, гаражом и теплицами. Только кому в том особняке жить? Единожды видел Степан Семёнович внука-то, как дочка с заграничным мужем гостили. А уехали — пустота в доме и никому не нужные детские книжки на полках.
Наезжали к Криворучкам приятели из областного центра. Не было в тех визитах душевности, корысть одна, омулька подешевле подкупить, или в тайгу на Стёпкином УАЗике сгонять, но как нужным людям откажешь? Известное дело, ты - мне, я — тебе! Рука руку моет.
Брал Степан иногда бутылочку и заглядывал к школьному другу. Как на пенсию пошёл, чаще стал бывать. Душевно ему тут, привычно. У родной жены - не разувшись не пройди, на кровать не присядь, не закури, такую чистоту развела, будто в морге.
В конце августа пожаловал к Криворучкам гость дорогой: бывший Стёпкин начальник Александр Венцеславович, погостить, по брусницу в тайгу сбегать. Криворучко решил Лёху с собой позвать — втроём в лесу способней, да и не пропадёшь в лесу с Лёхой: костерок соорудить, по воду сбегать, ночлег сорганизовать кому-то надо.
- Слышь, Лёха,- предупредил друга детства Стёпка Кривой, - ты при госте шибко не выражайся и национальный вопрос не подымай.
- А чо, таково-то?- выпучил Кукушкин бесстыжие глаза,- он чо, еврей что ли, и, можно подумать, твой Целколизович срамных слов не слышал?
- Как ты его назвал?- заржал Кривой, -и ведь угадал, секретарши от него плакали, проходу не давал! Только ты кончай остроумничать, Венцеславович человек с большими связями. Насчёт еврейства сомневаюсь, отец его из Львова был. Поляк значит!
- По мне, лучше еврей, чем поляк. Паны уж больно спесивы,- буркнул Лёха, однако пообещал за языком следить.
Александр Венцеславович оказался высоким мужчиной самой обыкновенной внешности — чуть полноват, чуть лысоват, чуть сутуловат. Всего было по чуть-чуть, ни выдающегося носа, ни бровей, или, скажем, рыжины. Тьфу, а не внешность - глазу зацепиться не за что.
Солнце стояло высоко, Лёха искурил пачку «Примы», пока дождался Степана. Кукушкин с укором посмотрел на Кривого, однако смолчал. Хозяин — барин, когда хочет, тогда едет, а мы так — с боку припёка!
«Отрепетированный» на родной автобазе Стёпкин УАЗик резво пробежал по асфальту, свернул в сторону гор и заскакал по разбитому просёлку. Лёху мотало по салону, гремели алюминием двухведёрные горбовики, за окном мелькали деревья, завывал мотор. Кривой за рулём скалился, когда цеплял пузом «буханки» очередной камень, городской гость зевал. Лёха ловил упрямые горбовики, пытаясь как паук раскорячиться внутри салона, чтобы злобные посудины перестали колотиться под микитки. Наконец, удалось закрепиться, кажется, он даже уснул.
Проснулся от оглушительной тишины. УАЗик стоял, уткнувшись в стену ветхого зимовья с дверью, обитой старой мешковиной и дырами вместо окон. Дальше дороги не было.
Вышли, отлили, покурили. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо свекольным цветом. Прозрачная тьма со дна долины неспешно ползла к вершинам сопок. Лёха углядел в чёрном костровище консервные банки, блестящие новой жестью, и ругнулся — кто-то успел посетить ягодник раньше.
- По оборышам придётся ползать,- хмуро бросил Кукушкин напарникам. Венцеславович вопросительно уставился на Кривого.
- Нам хватит,- успокоил его Степан,- ежели что — зайдём подальше!
- Ну, ну,- хмыкнул Лёха, скептически оглядывая начальнические фигуры приятелей.
- Хватит болтать,- оборвал разговоры Степан,- за работу. Боюсь, погода скурвится, вона как небо мажет.
Через час домик было не узнать — гудела железная печка, изгоняя из стен нежилой дух, Лёха с топором в руках заканчивал ремонт окон, худую крышу накрыли синим китайским тентом, Степан колдовал над казаном с пловом. Венцеславович пытался всем помогать, но только мешал, бестолково путаясь под ногами.
Тьма накатила вместе с моросью. С деревьев закапало. «Ссука!»- в сердцах сказал Лёха на непогоду и добавил кое-что похлеще, Степан укоризненно посмотрел на приятеля, Венцеславович сделал вид что ничего не слышал - интеллигента из себя корчит.
Лёха принялся зажигать парафиновую плошку, но городской гость достал из рюкзака фонарь, потянул за проволочные скобки. Фонарь раскрылся, обнажив молочную колбу. Зимовье залилось ярким дневным светом.
- Сука!- не сдержал восторга Лёха,- ловко.
- Аккумулятор на солнечных батареях,- небрежно бросил Венцеславович,- днём заряжается, ночью светит.
Вошёл Степан с казаном в руках. Зимовье наполнилось мясным духом.
- Ну, ты спец!- похвалил приятеля Лёха.
- А, то!- подмигнул Кривой,- вкуснее плова не найти, по крайней мере, вёрст за сто в округе.
Степан пристроил казан сбоку печки.
- Не переверните,- пошутил повар,- с пола есть неловко. Доставайте миски!
Уговаривать никого не пришлось. Тут же возникла бутылочка 0,7 и рюмочки из блестящей нержавейки.
- Перцовочка,- возгласил Кривой,- перцовочка по холодку первое дело!
- Мне не наливай!- предупредил Степана Венцеславович,- у меня своё.
Потомок гордых ляхов извлёк из внутреннего кармана плоскую фляжку и булькнул себе в рюмку. «Своё! Всё у них не по-людски, ставь на общий стол, неча по карманам жилить!»,- неприязненно подумал Лёха и опрокинул в себя холодную перцовку, выдохнул, заработал ложкой. Изнутри пошёл блаженный жар.
- Мелковаты рюмки,- сделал замечание Кукушкин,- рука устанет ко рту тянуться!
- А, мы не торопимся,- хохотнул Кривой,- подавай посуду!
Повторили. И ещё раз. В зимовье стало душно. Лёха отворил дверь. Тайга незримо вошла в избушку и уселась меж людей. Шумели кедры, плыл туман, пахло сыростью и лесом. В бутылке убывало. Пришло время разговоров.
Поговорили «за жисть», как говаривала покойная Стёпкина бабка Марфа. Сурова была старушка, всех детей в округе считала своими, ежели чего — крапивой по заднице озорника, но без гостинца не оставит. Помянули бабку, вспомнили детство. Ещё пили.
- Я тебе раньше завидовал, ловок ты был, и девки тебя любили,- сознался Степан,- может через то и человеком стал, всё доказать хотел.
- Доказал?- ухмыльнулся Лёха.
- Доказал!- пьяно скалясь, грохнул кулаком по столу Кривой,- кто я стал, и кто ты?
Водки 0,7 на троих было бы в аккурат. На двоих оказалось лишка.
- Ты такой же пенсионер, как я!- показал стальные зубы Лёха.
- Такой, да не такой. У меня дом, жена, дочка за границей живёт, а ты? Пустой ты человек, Лёха! Ни кола, ни двора. Всю жизнь по чужим кроватям. Одно слово — Кукушечка,- обозвал Кривой Кукушкина обидным детским прозвищем.
Хотел сказать в ответ Лёха, что знает на какие деньги дом поставлен, работяги по сей день недобрым словом бывшего начальника поминают, что хохотушка Катька давно не улыбается, стала набожной, словно ветхая старуха, что дочка их драгоценная работает в Германии простой медсестрой - это после института-то, а внук Гансик чистый немец, русской речи не понимает, но смолчал. Не всякие слова даже самолучшая дружба вынести сможет.
Выматерился Кукушкин и выкатился из зимовья.
Лес шумел. Ветер пах снегом.
На утро старики сделали вид, что ссоры не было. Мол, мало ли по пьяному делу наболтаешь. Наскоро перекусили домашним, вооружились совками и ушли в лес.
Плыл туман, мокрил деревья и траву. Кривой старался держаться вблизи зимовья, Венцеславович жался к Кривому, длинноногий Лёха куда-то упорол. Жадный до добычи, гад!
За сборами незаметно пролетел день. Пару раз приятели выходили к зимовью — сушились, чаёвничали. Лёхи не было. Пробовали кричать рьяного напарника — в ответ тишина, только кукушка в отдалении: «Ку-ку», да «ку-ку»! То справа, то слева, будто дразнится.
К вечеру погода ещё больше задурила: туман сгустился, похолодало, морось обернулась нудным дождём. Полетели белые мухи.
Кривой встревожился. Потерялся Лёха, по такой погоде человеку в тайге загинуть, что «сопле в фартуке», как говаривала покойная бабка Марфа. Отвечай за него!
До полной темноты старики бегали по лесу, искали друга, сорвали голоса, выбились из сил. Пропал Лёха, словно леший забрал. Придётся спасателей вызывать!
Гоха любил горы, но не Хамар-Дабан. В горах простор, тут же чёрт ногу сломит: бестропье, тайга, бурелом, но работа есть работа. Выбирать не приходится.
Вчерашний снег таял на кустах и деревьях. Холодная вода норовила затечь в ботинки. Туман истончился. Слабенькая тропка подымалась по склону, то возникала, то вновь терялась в брусничнике. Молоденький спасатель Эдик, похожий на улыбчивого медвежонка, старался не отстать от опытного Георгия.
- Чёт я Пашку не вижу,- обернулся Гоха к Эдику.
- Не, вон идёт,- мотнул головой Эдик. Из-за деревьев показалась унылая фигура Пахи с губами, перемазанными ягодным соком.
- Мужики,- поставил вопрос Пашка,- вы ещё верите, что старик пережил эту ночь? Зачем ему от машины далёко отходить, ягода и там была. Вокруг зимовья надо чесать. Помер дед, лежит где-нибудь в кустах!
- Лучше считать, что он живой,- нахмурился Гоха. Про себя подумал: «Может прав Пашка? Зачем пожилому человеку в гору тащиться? А, вдруг? Кто этих дедов поймёт».
- Это ты бы помер, а старики и бабы живучи, как кошки,- вслух, убеждая скорее себя чем Пашку, произнёс Георгий,- да и курит он — стало быть зажигалка есть. Разведёт костерок - не замёрзнет.
- Как знаешь,- пожал плечами Павел,- веди!
Гоха загадал про себя: «Подымусь до того кривого дерева и назад. Под ногами сплошной папоротник. Какая ягода?»
Эдик вдруг остановился. «Мужики,- сказал он,- кажется, дымом пахнуло!»
Георгий принюхался. Вроде есть запах. Может от одежды? Осмотрелся. Пень! Ей-богу — пень! Дальше — ещё один.
За приметным кедром, склон сломался, пошёл круче, заблестел кожистыми листиками брусники. Прямо у перегиба за деревьями притулилось крохотное зимовье, даже не зимовье, а человечья берлога, некогда сотворённая неведомым охотником для себя одного. Рядом костровище, какая-то человечья дрянь у входа, старый капкан, петли. Из крыши, перекрытой кедровыми плахами, торчит ржавая жестяная труба. Из трубы струится едва заметный дымок.
Усталость - как рукой сняло!
Потянул на себя низкую дверь Гоха:
- Алексей? Кукушкин?
-Кукушкин,- блеснул встреч глазами дед на нарах.
- Стало быть, это мы тебя ищем.
- Чего меня искать? Я не терялся!- в голосе старика послышалось недовольство.
- Как не терялся? Твои друзья приехали, написали заявление. Мы по тайге полдня ноги бьём, тебя ищем, а ты тут греешься. Гляжу, неплохо устроился!- разозлился Георгий.
- Зря это они. Мы на два дня заехали. По утряне добью горбовик и выйду!- показал подбородком дед на почти полную ягодой двухведерную посудину из мятого алюминия.
- Нет, уж!- возмутился Гоха,- с нами пойдёшь. Выведем тебя к твоим приятелям, там решайте, что делать будете.
Друзья встретили Кукушкина бранью:
- Ты куда девался, старый чёрт? Мы голоса сорвали, тебя звать! Пришлось за спасателями ехать.
- Чё со мной сделается? Я не терялся, зачем спасатели? Договорились - два дня. Собирайте два дня! И, потом, я хорошо слышал, как вы орали!
- Слышал? А чего не откликался!- забранился Криворучко.
- Я откликался,- пожал плечами Лёха.
- Как откликался?- удивился Стёпка Кривой,- мы ничего не слыхали.
Криворучко в поисках правоты посмотрел на Венцеславовича. Тот подтвердил - не слышали.
- Не могли не слышать. Я куковал. Вот так: "Ку-ку, ку-ку". Я же Кукушечка!- показал другу детства стальные зубы Лёшка Кукушкин.