Туман. книга седьмая. глава двадцать третiя

 

                ЗДЕСЬ КАЖДЫЙ ДУМАЛ О СВОЁМ,
                НА ДЕЛЕ ЖЕ – ОБ ОБЩЕМ.


                Многие, очень многие сражаются
                на поле брани, да Победу
                празднуют только выжившие.

                Модест Павлович Краузе, отставной
                штаб-ротмистр.

                КИРИЛЛА АНТОНОВИЧ ЛЯЦКИХ,
                ТАМБОВСКИЙ ПОМЕЩИК, ДВОРЯНИН.

--И вот, что интересно – либо у меня никогда ранее не бывало подобного неудовольства от беседы, как на сей раз, либо мне посчастливилось запамятовать привкус подкатывающего к горлу раздражения! Этот Ду-Шан, эта чёртова разговорившаяся кукла, с видом глашатая-всезнайки внушал мне … и, даже, ежели я всего лишь предположу, что он в чём-то там, где-то, как-то вероятно прав, то … нет, а как он ловко вывернулся, да ещё напустил туману, отвечая на мой вопрос?

--Теперь, стало быть, вы и по разговору, да и по походке совершеннейшим образом другой человек?

--Нет, - ответил мне этот напыщенный куритель трубки, едва снизойдя до хоть какого-то объяснения, - я тот же самый, только сейчас я в ином месте.

--Нет, каково?!- Продолжил размышлять помещик, продолжая в мыслях разговор, уже завершившийся очно.

--Да будь ты хоть в тридевятом месте, но дать толковое разъяснение словам и … всему этому вертепу, ведь можно было? Я даже соглашусь … даже весьма легко соглашусь с тем, что запаса моих приобретённых навыков не достанет на то, чтобы не только тягаться в подобных минувше-нынешних переделках, а и на вразумительный разговор не хватит! А ведь приличный наставник тем и отличается от подопечного, что помогает и подсказывает, а то и просто намекает воспитуемому … хотя какой я ему воспитуемый? Ей-Богу, он словно потешался надо мною, проговаривая очередную казуистику, понятную ему одному.

--Всё вокруг вас, дорогой Кирилла Антонович, не есть тем, чем оно вам видится.

--Ах, вот оно что?! Ну, наконец-то! Я получил сокровеннейшее знание, могущее перевернуть моё неверное представление о сущем, и даст истинное понимание мироустройства! Вот я и дождался того, ради чего позволил своим вискам поседеть! Вокруг всё не то, что было ранее, но и не то, что видится, да и в грядущем окажется вовсе чёрт побери чем, но только не тем, что было на мой непросвещённый взгляд! Всё оказывается просто, как надкушенное яблоко! Только послать бы к лешему это яблоко, да и это, что «не есть тем, чем кажется»! Не есть … иными словами мои башмаки не есть таковыми, а они суть … э-э … мм … обиженный вой собачонки, на кою неосмотрительно наступил некто, шествующий в похоронной процессии? Да-да-да, согласен, это катастрофический по глупости пример, но чем он хуже остальных прочих? Или моя пышнотелая кухарка Циклида на самом деле танцовщица Матильда Кшесинская? А что? Я, пожалуй, смогу убедить Циклиду в том, что она суть идеал для госпожи Кшесинской, и тем самым добьюсь заметного изящества в походке у моей кухарки. Ведь, по здравому размышлению, то же мне преподнёс Ду-Шан – он заставил меня поверить в то, что я таки приму на веру его слова! И это так, я принял их на веру! В противном случае я отмахнулся бы от него, требуя подробнейшего отчёта обо всём, а не терзал бы себя, опровергая … хорошо-хорошо, пока, не опровергая сказанную им сомнительную мудрость!

--При всём моём отношении к Ду-Шану, мне надлежит самому быть исключительно честным с собою, - продолжал Кирилла Антонович с шумом расправляя могучие крылья для воспарение своей словоохотливой мысли философского свойства, - моё брюзжание в адрес этого перевоплощенца не обосновано! Я с ним согласен, когда он говорит мне, что мы в Симферополе лишние и … не по Сеньке шапка. Разумеется, я утрирую про шапку, но мысль верная! Моё неудовольство порождено моим же непониманием, собранным в формулу «Не что, а как». Я знаю цену своим мыслям, идеям и самообразовательным навыкам, поэтому смело заверяю не только самого себя, а и любого иного слушателя – моя многократно возросшая сила, заключённая в способности анализировать и понимать, либо убедит, либо поставит в тупик любого просвещённого учёного, отказавшегося от принятия моей точки зрения. Обобщённо скажу, что могу убедить любого собеседника в чём угодно! Нет, погляди-ка, а? Вот уж пристало ко мне то словцо «вой», ну прямо заноза в мозгах! И для какой надобности оно мне? И по какой причине я избрал оное для глупого примера, применительно к башмакам? «Всё не есть тем, чем оно кажется» - это сказал Ду-Шан, а я сравнил … почему «вой»? Это кто, Модест Павлович мне всучил это словцо? Нет, промах, не он! А кто? Доктор? Да-да-да, именно доктор! Это он поведал об обряде скопцов, говоря, что их служба, или в их толковании «радение», переходит в особый молитвенный вой, сопровождавшийся дурным запахом немытых ног. То самое «радение» творится босиком, обувка же оставляется в прихожей. Ну, что поделаешь, когда снова сошлись парою вой с обувью, как в моём легковесном примере! Но важным словцом тут выступает «вой», доводящий молящихся до определённого религиозного состояния. А собачка в моём примере тоже выла, но прибывая в состоянии отчаяния, боли и испуга. Тут же на ум приходит словцо «война», имеющая в своём основании «вой». Пока без выводов, а так, набор тождественностей. А не гибнут ли солдаты на поле боя? Горько то говорить, но – да, гибнут. А как у нас поименовано поле боя? А вот как – поле брани! А что написал господин сочинитель Некрасов про детишек и утопленника? А то, что детки пришли к тятеньке с новостью про сети и выловленной тело, страшась, при том, родительского гнева, будучи выраженного в брани. Не в порке розгами, не в оплеухах, а в брани! Что есть брань? Аккуратно выражаясь скажу, что брань суть эмоциональное сквернословие, то есть грубые слова, которыми, как оказывается, возможно наказать сильнее, нежели плетью! А что есть слова? Ни что иное, как звук. Страшный, порою смертельный, но звук! А вот вам, дорогой Кирилла Антонович, иная сторонка размышлений на ту же тему.

--Сударыня, вы слышите то же, что и я? Это божественный Штраус? Умоляю вас, заклинаю, подарите мне тур вальса!

И прочая бальная ахинея от господ, шаркающих по полу под музыку. Счастливы танцующие, довольны музыканты, обожествлён автор вальса. И что с того? А то с того, мой милый друг, что музыка, равно, как пение птиц, и шелест волн, и шёпот колышущихся цветов льна и, как бы это не выглядело, но и утренняя рассветная тишина суть то самое, что и вой, что и брань. ЗВУК. Вот тут вам и утверждение в сочленении с подтверждением истинности слов Ду-Шана – «все не есть тем, чем кажется». Подумаешь, музыка – ан нет! Тут появляется радость и благостное состояние духа. Подумаешь, шелест волн – ан нет! Тут же начинается романтическая задумчивость и влюблённость! Подумаешь, брань – ан нет! Тут же горе, боль и погибель! Что общего у подобных разностей? ЗВУК! Нас с детства приучали к благообразности музыкальных звуков и к отвратительному отношению ко всем прочим звукам, прозванным шумами, от коих мы спасались тем, что закрывали перстами свои нежнейшие детские ушки! А на деле звук управлял нами! Управлял самочувствием, поведением, страхом болью … да, чего уж там, самою смертию! Звук совершенно не то, что мы о нём думаем и знаем, совершенно не то! Мало того, имеются и некоторые господа, умеющие сноровисто обращаться со звуком, как с инструментом, сотворяя нечто выгодное для себя, либо управляя людьми по своему произволу. А нельзя ли на малое время вернуть в действительность то, что уже свершилось, используя какой-то звук? Скажем … как звук трубочки, выманивавшей крыс? И почему нет? А почему да?
 О, вот мы и пришли к вокзалу! Что ж, последний мазок на холст, и полотно готово. Я нисколько не расстроен, а по-настоящему зол, но не на Ду-Шана, за его многомудрые слова. По-прежнему оставаясь честным с собою скажу, что злость моя направлена на меня самого за то, что, научившись понимать почти всё то, что понимают господа Толмачёв и Фсио, что понимает странно появившийся Ду-Шан, я не имею ни малейшего представления о том, как это работает! Где тот ключик, который приводит в движение механизм настоящей природы, где та замочная скважина, в кою вставляется отсутствующий ключик? И ни послушанием, ни увещеваниями и ни дерзкими требованиями я не в силах добиться нужной для меня подсказки, позволившей бы мне пользоваться звуком, светом, водою, жестами, мыслями, как инструментами. Либо как ключами. Тогда бы я сам смог ….

--Да, Карл Францевич, я не задумался, я просто в предвкушении! Конечно, я помню, как всё происходило! Я, Модест Павлович, был в ужасном балаганном наряде, весь в усах … и сидел во-он там. А вы с Вальдемаром Стефановичем стояли вот тут. Далее ….


                РЮГЕРТ КАРЛ ФРАНЦЕВИЧ,
      ГОФ-МЕДИК 12 КЛАССА ПО ТАБЕЛИ О РАНГАХ 1855 ГОДА.

--Просто банным листом держится в голове воспоминание, нагрянувшее нынче днём. Воспоминание касается экзамена по патологической анатомии, который я сдавал, оканчивая третий курс академии. Ожидая результата сдачи, который объявлялся не каждому студенту, а всему курсу сразу, я зашёл в аудиторию и, сняв кое-что из формы, принялся истязать себя гимнастическими упражнениями. И так увлёкся этим занятием, что пропустил момент, когда в ту же аудиторию вошёл профессор Горяевский, отменнейший хирург, что служит ему плюсом, и на редкость язвительный человек, чьи высказывания просто истекали желчью.

Короткими жестами, напоминавшими его язвительную речь, он разбросал сложенный двубортный сюртук, фуражку, портупею и добрался до лежащей под одеждой шпаги. Почти брезгливо удерживая оную двумя перстами, он постучал ножнами по наплечному погону с красной опушкой и косыми галунами.

Да … помню, как над нашими погонами потешались лоботрясы из лесотехнической академии. Они … нет, про те издёвки и вспоминать противно! Так вот, профессор Горяевский, чью фамилию мы, его студенты для себя переиначили, как ГоряЕвский, вместо произнесения её так, как он сам себя именовал – ГорЯевский … нет, прочь сторонние воспоминания, только о нужном! Вот тот ГоряЕвский говорит мне, тыча моей шпагой в мой же погон.

--Скажи любезнейший, что заставило вас так корчиться в этой аудитории? Уж не падучая у вас приключилась?

--Нет, - отвечаю я, - просто в ожидании экзаменационного балла я …, - тут уж не знаю, что на меня нашло, раз я ответил ему такое, - я просто решил убить время.

--Смотрите, - говорит мне профессор, - как бы время вас не убило!

Сказал, положил на стол шпагу и вышел.

Ну, каково? «Как бы время вас не убило!». Вот я припомнил те слова, сказанные много лет тому, а иллюстрацию фразы ГоряЕвского увидал нынче днём! И что мне обо всём этом прикажете думать, дорогие мои мысли? Спросить совета у Кириллы Антоновича? Его, как я успел подметить, не интересуют вещи под вопросом «что», его страсть вопрос «как». Модест Павлович тоже не помощник, он настроен действовать, но не углубляться в пропорции припоминаемого и увиденного. Как-то изловчиться, и самому смастерить теорию, объясняющую мне самому сей опус о времени? А, как я ошибусь? А как я уверую в собственную правоту, да и попаду в западню к дьяволу? Хотя нет, не уверен, что гипотеза может меня далеко завести, её всегда возможно проверить, дополнить, подчистить, а то и переписать. Как, к слову, книгу. А, что? Вот и выплыл образ для моей теории – книга! Это и образ, и аналогия! Раз так, вот мне и суть моей же теории – жизнь человека, хоть и моя собственная, суть книга. Открыл оную, прочёл страницу, а то и дюжину листов и … что? А то, что только что прочитанное уже становится минувшим! Раз я корплю над моей книгой жизни, то минувшее в книге есть моё собственное минувшее! А вот последние страницы книги есть то самое грядущее, которое мы и ожидаем, и опасаемся в равной мере. Те страницы, кои читаются в этот миг суть настоящее, сейчас и проживаемое!

Вот и готова моя гипотеза, вот я и начал верить в её правильность! Теперь дело осталось за малым – отполировать неясности до состояния понятного физического закона. Итак – книга суть жизнь, но та самая книга, но меньшего формата суть та же жизнь, но длинною в день. В такой день, как нынешний. С таковым определением я согласен, но возникает вопросец – как, ежели книга и дня, и жизни уже читается, появляется возможность заглянуть в минувшее, при том, что оно уж и написано, и отредактировано? И заглянуть так, чтобы не только освежить в памяти, но и повторно поучаствовать в прошлом событии, не брезгуя попытками вмешаться в происходящее? Такой вопросец станет неразрешимым для новичка в делах, в которых принимал участие господин Ляцких. Для меня же этот вопрос попросту пустяшный, поскольку и гипотеза моя, и я самый преданный её адепт. И вот мой ответ – книга для жизни даётся нам, человекам, уже в готовом виде – с полиграфией, с обложкой, с разрешением цензора и с проставленной датой её выхода в свет. Но, разве так появляется книга? Сперва она пишется от руки на отдельных листах бумаги, и тут же делаются добавления, исправления и, даже, вымарывание целых кусков текста, который, по сути, есть переживаемое нами, или конкретно мною время, когда описываемое событие, а то и целая жизнь наберут достаточное число фактов, драматических эпизодов, переживаний и побед, а уж после происходит так называемая вёрстка написанного материала. Далее следует корректура, набор и voila! Получите свою книженцию, и живите по ней от первой до последней страницы! Примерно так бы и стал думать новичок, твёрдо уверовавший в то, что исполнение написанного в книге суть догма, канон и всё остальное прочее, требуемое к исполнению. Но, к счастью, в этом мире есть я, как создатель гипотезы, и мне по плечу решить, как вести себя с книгой. И вести себя надо так – НИКАК! И это оттого, что мы не водим знакомства с сочинителем наших книг, вот почему! Но вдруг, благодаря, а то и вопреки судьбе, мы сталкиваемся с автором … нет, тут я перегибаю палку. Не с автором наших жизненных книг, а с тем, у кого есть доступ к черновым наброскам, в которые возможно внести желаемые изменения вплоть (а почему бы и нет?) до полного перелицевания события и, как следствие, жизни. И вот тогда, по требованию существующей «книжной гипотезы», нам и дозволяется и (что важно) надлежит сызнова пережить исправленный фрагмент книги. То бишь, жизни.

И Ду-Шан умудрился это сделать, пользуя наши черновики наших же книг для того, дабы нам же показать минувшие события. Да, и что с того, что этот восточный чародей малость подправил собственное минувшее, восстановив изуродованную стопу и выучив на «примерно» нашу речь?

В любой гипотезе непременно обязан быть подвох, просто неминуемо обязан! Где он затаился в моём случае? Или нет, не так – а есть ли подвох в моей гипотезе? Его нет! Однако он есть! И сокрыт он за надуманным сомнением в истинности гипотезы. При том, что я понимаю, что так в жизни всё происходит, при том, что я верю в верность гипотезы я, тем не менее, не перестаю думать о том, что до меня никто ничего подобного не формулировал, и вряд ли мне станут рукоплескать благодарные сограждане, когда я осмелюсь её прилюдно озвучить.

Вот и выходит, что пришло время начать борьбу за жизнеспособность гипотезы и за искоренение сомнения. Я даже соглашусь, что на деле это выглядит так, словно я стараюсь схватить пару зайцев одною рукою. А на человечьем языке это звучит так – разрешено и допускаемо всё, что доселе не под запретом. Отсюда проистекает не вывод, а натуральная аксиома – если я пока не могу доказать, что моя гипотеза исключительно верна, то и никто иной не сможет доказать, что она ошибочна! Кто есть тем человеком, кто сказал, что в жизни всё происходит так, как в моей гипотезе? НИКТО! А кто сказал, что подобного и быть не может? Тот же самый НИКТО! А вот теперь вывод – это только наше предположение, основанное на предположении, что предположительно всё так и есть, либо предположительно ничего такого не существует. Но, как самому себе-то доказать, что я прав? А никак. Однако существует нечто, что можно привести в качестве косвенного доказательства – парность противуположностей. За примером дело не станет – день и ночь, сладко и горько, вода и пламень, муж и жена и, наконец, самое значительное в перечне подобностей – можно и нельзя, да и нет. То есть, если поход в минувшее не запрещён, а только считается маловероятный, то противуположность предыдущей сентенции будет такова – а вы попробуйте! Не доверяйте с упорством слепого чужому мнению, а сотворите шаг в сторону от книги, от догмы и от запрета, тогда, возможно, и узнаете нечто тако, что … вот и вокзал, пришли уж! А Кирилла Антонович словно ничего вокруг себя и не замечает! Любопытно было бы узнать, о чём он думает? Честное слово, я готов составить пари, что сейчас наши с ним мыли схожи, даже очень схожи!

--Кирилла Антонович, вы так задумались, а меж тем мы пришли! Вы всё помните о том дне? Меня там … здесь не было … тогда … поэтому вся надежда на вас!


                МОДЕСТ ПАВЛОВИЧ КРАУЗЕ,

                ШТАБ-РОТМИСТР В ОТСТАВКЕ, ДВОРЯНИН.

--Как по мне, так взять бы приступом то змеево логово телеграфной компании, и не ожидали бы, когда и где ещё нагадят приезжие английцы. Заодно и в их кирхе, что по соседству, законопатить двери, дабы эти бесы не вздумали в ней прятаться! Нет, почему мы, русские, обязаны играть по их правилам? «А давайте мы ещё разок поглядим на событие», в коем, чего уж греха-то таить, мы, более, чем на три четверти проиграли? А давайте, а давайте …. Неужто стоит поверить в то, что английцы не пронюхали про чудеса Ду-Шана, и не готовят нам западню там, где мы им её намерены устроить? Половина офицеров не согласилась приходить, почти откровенно считая нас … не нас, а лично меня человеком, переполненным чудачествами, кои я подхватил, словно какую иноземную заразу, от моего друга. А согласившиеся станут ждать нашего фиаско, чтобы … да не важно почему! Тут ещё с Вальдемаром … чёрт его дёрнул лезть в дом! Никто не спорит, что благородный порыв к спасению друга многое объясняет, но ничегошеньки не списывает в случае неудачного исхода затеи! Теперь Герман, почти, как Прометей, ещё раз убит, а сам прапорщик, как романтический узник, сидит взаперти, боясь подойти к воротам! Как не гляди на дело, но всё случилось по нашей вине – и нападение на артель, и нынешнее заточение на собственном подворье ….

А что будет с татарами? В том смысле, что будет с нами, когда мы не сможем вернуть зрение татарчонку Агляму? Татары тут дома, и никогда не успокоятся, даже если мы им скажем, мол, пардон, господа, у нас не получилось! Мы хоть пару часов проживём после этого? Вот и выходит, что захват ИндоЕвропейской компании был бы более действенным в тактическом плане, нежели эта повторная сутолока на вокзале! И Дыня-то, Дыня так безропотно согласилась сегодня прийти на площадь! У неё веры и понимания больше, чем у меня, что ли? А половина боевых офицеров засомневались … тут сам чёрт ногу сломит, разбираясь в людских поступках!

Ду-Шан ещё … сын колдуньи и волшебной палочки … откуда он прознал про то, что нёс доктор про парные цифры? Или числа? Он, мол, всё знает! Откуда он всё знает? Читает чужие мысли? Или по устоявшейся привычке побывал в грядущем? И нас благословил ещё раз попытать счастья в этом балагане потому … потому, что его упросил Кирилла Антонович, или потому, что он уж побывал там, куда мы только идём? И знает, чем всё окончится? Ага, как бы не так, знает он! О фортеле Вальдемара отчего-то не предупредил!

--Да-да-да, Кирилла Антонович, я сосредоточен, как пушка перед выстрелом! Вы же были в этом … как его … в рубище?


                ЛОЗИНЕЦ ВАЛЬДЕМАР СТЕФАНОВИЧ,
                ДВОРЯНИН, ПРАПОРЩИК В ОТСТАВКЕ,
                СОБСТВЕННИК ИЗВОЗЩИЧЬЕЙ АРТЕЛИ.

--Не может быть, чтобы я не сыскал лазейку из этой западни! Нет, такого со мной не бывало, чтобы я не вывернулся из ловушки, не будет такого и на сей раз!
Именно эти слова неустанно повторял прапорщик Лозинец, продолжая сидеть за столом даже после того, как троица наших героев отправилась на привокзальную площадь, а Ду-Шан уединился в своей комнате, совсем недавно ещё именовавшейся палатой.

Вальдемар Стефанович, опершись локтями о стол и обхватив ладонями голову безотрывно глядел на хлебную крошку, что осталась не прибранной после обеда и так понравившейся мухе, с упоением ползающей вокруг оной.
Вот так и сидел прапорщик, повторяя одну и ту же мысль, лишь изредка меняя местами слова. Размышлений на иную тему не наблюдалось.


                ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ.


Имею не остывающую, однако же и трепетную надежду на то, что господа читатели, к коим я отношусь с глубочайшим почтением, сами уж догадались, что наши славные герои отправились на это необычное и опасное мероприятие не просто так встав из-за стола и проговорив напутственное «С БОГОМ!»

Было многое подготовлено, просчитано, на сколько это вообще возможно, договорено, сверено, пошагово продумано и скрупулёзно взвешено. Всё, что казалось надобным – приготовлено, всё, что могло стать неожиданным – просто имелось в виду, всё, что должно было вселять уверенность и укреплять дух – вселяло и укрепляло. На самом деле это выглядело так – гоф-медик и Модест Павлович надели поношенные и грязные … э-э … как бы так выразиться … не совсем рубище каторжанина и не замызганную одежонку уличного попрошайки, но и не спецовку (тем более, что это словцо ещё не поселилось в лексиконе России 1907 года). Это как-то походило на наряд углежогов, либо одеяние добытчиков гагата.

По правде говоря, Кирилла Антонович имел расчёт на то, что в таковом наряде на привокзальной площади они не привлекут ничьего внимания, поскольку сразу же будут всеми приняты именно за углежогов и искателей этого … запамятовал … а, гагата!

Для полноценной сценической достоверности решили господа испачкать руки и, на чём особенно настаивал Карл Францевич, ногти, что особенно приближало наших героев к рабочим образам.

Пришлось поработать и над военной выправкой Модеста Павловича, коя никак не присуща человеку, увлечённому тяжким трудом. По совету того же Карла Францевича была подыскана обувка (если то, что надел на ноги Модест Павлович, можно обозвать обувью), превосходящая требуемый размер на три номера, ежели не более. Теперь бравый офицер передвигался, переваливаясь с ноги на ногу, постоянно шаркая остатками подошв по мостовой.

Уже на самой Вокзальной улице, напротив женского епархиального училища, нашу троицу встретила не совсем добрая группа … а вот и не группа, а настоящая толпа татар, кою пока ещё успешно сдерживал отец ослепшего мальчика Агляма. Малость в сторонке от злых татар стоял Двушка, тревожно глядящий на сближающиеся силы местных жителей и приезжих возмутителей спокойствия.

--Сызлер бены ардалыларь?

--Что, простите? – Ответствовал вопросом на вопрос гоф-медик, намереваясь кое-как прикрыть собою друзей.

--Вы его обманули! Ну … это он … так спросил, - перевёл татарскую речь Двушка.

--Нет, обмана ни в чём не будет! Я дал вам слово!

Ильгам, отец ослепшего мальчика, а по совместительству торговец водою, сделал шаг вперёд, выставил вперёд подбородок и сказал.

--Сызлер ададыныз.

После чего приставил свой перст прямо к груди доктора, и повторил то самое непонятное выражение.

--Он говорит, что вы ему … того, пообещали.

Кто-то из татарской толпы потянул Ильгама за рукав, предлагая выслушать гневную скороговорку и, конечно же, не по-русски.

--Тохта!

То ли советчик, а может и подстрекатель отступил назад, подчиняясь слову, проговорённому Ильгамом.

Модест Павлович дёрнул за плечо Двушку и глазами спросил, мол, о чём тут говорят.

--Он сказал обождать.

Водонос заговорил снова, обращаясь опять к доктору, а жест большим перстом себе за спину предназначался исключительно привокзальной площади.

--Бизлер калырмыз бурада!

--Он говорит, что они никуда не уйдут, и останутся здесь.

Карл Францевич кивнул головою, соглашаясь с условием татарина, и попутно задал свой вопрос.

--Где мальчик?

Толпа местных и рассерженных жителей немного расступилась, открывая приезжим растерянного мальчика с завязанными глазами.

--Он одет … Кирилла Антонович, мальчик одет так же, как и тогда? – Спросил доктор. Получив утвердительный ответ, продолжил, - снимите тряпицу с его глаз. Двушка, переведи им!

Перевода не последовало, вместо слов мальчик сам снял повязку с головы Агляма.

Теперь и помещик вступил в беседу, перед тем выводя татарчонка из окружения одноплеменников.

--Переведи им следующее, Двушка: вы, господа местные, внезапно переставшие понимать русскую речь, перед кем решили Ваньку валять? Пальчиком в грудь тычите, о каком-то обмане толкуете … кем вы себя возомнили? Окружили нас тремя дюжинами злого мужичья и решили, что вы тут боги? Лично вы, господин разносчик воды, в тот день были на площади, на которой был и ваш сын? Да, были! И что с ним случилось в тот день? Ничего не случилось! Ничего! Почему же вы вздумали взвалить ответственность на нас за то, что стряслось много позже? А оттого, доложу я вам, что этот благородный муж и настоящий боевой офицер принял ваше несчастье, как своё собственное, и вызвался вам помочь! Помочь в том, что случилось, а не исправлять случившееся, в коем нашей вины нет ни на грош!

Тот самый мужик из толпы, который совсем недавно намеревался вмешаться в разговор Ильгама с помещиком, повторно утратил терпение, и уже не стал привлекать к себе внимание водоноса, а просто резким движением отодвинул в сторону отца мальчика, самовольно заняв место главного и над хмуро стоящими татарами, и в этом разговоре. Хотя и разговора-то никакого не было, был только монолог Кириллы Антоновича.

Однако некогда крепкий союз желания и возможности дал трещину, поделив эти союзные понятия на пару противуборствующих черт бытия. И трещина та явилась не сама по себе, она поразительно походила на Модеста Павловича, который, словно вода, плавно обогнул помещика и в миг превратился в ледяную глыбу, холодную, безжалостную и, что стало самым неприятным для оппонентов штаб-ротмистра, совершенно равнодушную к последствиям собственного поступка.

В этом месте просто напрашивается метафора, красочно описывающая степень напряжения нервов и градус накала страстей до такой высочайшей степени возвеличивания, что в предчувствии надвигающейся беды вся природа не просто притихла, а тревожно замерла. Однако ничего подобного читателю предложено не будет, будет только правда о тех не самых простых мгновениях.

После того, как Модест Павлович встал между помещиком и нетерпеливым татарином, действительно стало заметно тише. Настолько тише, что все собравшиеся люди в этом месте Инженерной улицы прекрасно расслышали, как в кармане отвратительно вида одежды штаб-ротмистра щёлкнул взводной механизм, приводящий револьвер в боевое состояние. А следом, словно эхо, прозвучали ещё отголоски взводимых курков. Это уже Карл Францевич, но не в кармане, а открыто, на виду у задумавшейся толпы местных.

Те из местных, кто знал, что в этой робе на самом деле находится доктор, решили не поддерживать своего излишне ретивого соплеменника, поскольку им не часто доводилось (если вообще хоть когда-то доводилось) видеть врача, решительно настроившегося завалить самого себя работой по излечению раненых и освидетельствованию погибших.

--Спасибо, друзья мои! – Мысленно проговорил помещик, и отошёл на пару шагов вправо, выходя из-за спины могучего айсберга по имени Модест Павлович и оказываясь снова лицом к лицу с водоносом.

--Что-то я не приметил подобной вашей резвости нынче днём, когда открыто в городе избивали прихожан синагоги? То было не ваше дело, или боялись схлопотать по мордам? А тут, поглядите-ка, целым полком явились, да с угрозами! И к кому? Всего-то к трём человекам! И ещё пальчиком тыкать вздумали! А почему к нам просто не пришли с просьбой о помощи, тем более, что помощь уже была нами предложена? Отчего вороньём налетели, требуя исполнения обещаний и разглагольствуя о каких-то обманах? Вы уверовали, что это верно выбранное поведение при разговоре с нами? Ладно, пусть так, но теперь слушайте мои обещания – как аукнется, так и откликнется! Никто из вас, при вашем же анонсированном желании остаться здесь, не подходит к нам, не вмешивается ни во что происходящее, не даёт подсказок и никуда не влезает! Никто! Никуда! Ни во что! Это не просьба, это открытая угроза! Ослушаетесь – и этим же вечером все ваши жёны станут вдовами. К этому приведёт любое ослушание моих требований! Любое! Теперь же – расступитесь, нам надо идти! Двушка, переведи этим иностранцам всё, что я сказал!

Не знаю, удастся ли кому-то представить себе глаза мальчика, от которого требовали перевести всё сказанное? То, что они были так же широко открыты, как и рот, распахнутый от удивления, то, что они были до краёв наполнены непониманием, невозможностью даже припомнить многословную речь помещика, неуверенностью в то, что татарский язык содержит столько понятий, сколько было предложено для перевода этим приезжим, и ещё много чего всякого было ясно читаемо в глазах Двушки. И это ещё при том, что ему, малолетнему толмачу, надлежало ещё поспешать на площадь вместе с этими тремя господами.

К счастью судьба оказалась благосклонной к мальчику, вернув рассудительность и спокойствие Кирилле Антоновичу.

Помещик заметно стушевался, поняв ту неловкость, которую создало его требование перевести татарам почти дословно всё сказанное.

Кирилла Антонович погладил Двушку по голове, и сказал.

--Если они не поняли моего русского, то просто скажи им, чтобы ни во что не вмешивались.