Alexander Hamilton Heysham: The Messenger
Мы с капитаном обсуждали возможную продолжительность нашего путешествия, когда колокол пробил восемь, и матросы снизу поднялись на первую ночную вахту. Не чувствуя желания отправиться спать, я вышел на палубу. Ночь была прекрасной. Те, кто никогда не наблюдал лунной ночи в море, не могут представить себе все ее великолепие. Дул легкий бриз; корабль шел по воде со скоростью около семи узлов (1); каждый поднятый парус был наполнен потоками ветра, и никогда еще за время многих своих путешествий я не был свидетелем сцены более величественной и красивой. Море было умеренно бурным и, насколько хватало взгляда, покрыто катящимися волнами, и выглядело, когда они двигались в лунном свете, как матовое серебро на темной поверхности полированной стали. Вокруг нас воды были полны анималкули (2), и далеко внизу под килем мы могли видеть эти океанские звезды, разлетающиеся в разные стороны с яркостью, которая, казалось, могла вызвать благоговейный трепет у ослепительных сфер, сиявших наверху; и наш величавый корабль, чьи прекрасные паруса и заостренные мачты были озарены лунным светом, был похож на серебряную барку, пересекающую огненное море. Настолько яркими были брызги, пенившиеся у самого носа корабля, что нижняя часть бушприта (3) была столь же ярко освещена, как и сторона, на которую падал свет луны. Это была поистине прекрасная ночь, она подействовала даже на грубый нрав наших выносливых моряков, ибо почти каждый из них, поднимаясь через люк, обращал свое внимание на окружающий вид и на мгновение замирал, чтобы посмотреть на безмолвную красоту.
Вахтенные, которые в это время сменились, почти все остались на палубе и смешались с другими матросами, разбившись на небольшие группы. Ночь была слишком хороша, чтобы ложиться спать, и, кроме того, в хорошую погоду на судне особо нечего делать, поэтому они предпочитали сидеть на палубе и слушать истории, которые в таких случаях всегда готовы рассказать старые моряки. Одни усаживались на полубак (4), другие - на битенги (5), третьи - на пушки. Самая эффектная группа расположилась у гиков (6) с подветренной стороны; она состояла из нескольких матросов и офицеров, а также маленького мальчика, который был всеобщим любимцем на борту из-за своей бодрости и хорошего настроения. Среди них я заметил старого моряка, которого часто видел за время пути, и в котором, как мне казалось, я обнаружил нечто такое, что отличало его от людей его класса. Он был довольно высокого роста, и хотя возраст начал уничтожать его крепкое телосложение, все еще оставались видны намеки на то, что когда-то он был мускулистым и хорошо сложенным мужчиной. Лицо у него было худое и смуглое, черты резко выраженные, хотя и неправильные, но в юношеские годы его можно было бы назвать красивым, и он все еще располагал к себе. Глаза у него были темно-серые, и хотя в целом выражение их было спокойным, все же временами, когда он, судя по всему, находился в глубокой задумчивости, они начинали светиться дикой меланхолической свирепостью, которая постороннему человеку могла показаться бликами безумия. Его одежда была такой же, какую обычно носят моряки в море, и состояла из рубахи, брюк и куртки; голова его была покрыта плоской синей суконной шапкой, из-под которой на обветренный лоб выбивались несколько прядей седых волос. Офицеры уважали его за хорошее поведение и морские навыки, а товарищи по команде смотрели на него с почтением, которого требовали его возраст и опыт. Я заметил, что в их спорах и дискуссиях он обычно выступал судьей; а когда старый Чарли рассказывал какую-то историю, его всегда окружали лучшие из команды. Мальчик казался его любимцем; ему было позволено говорить много шутливых вольностей, которые большинство старых моряков считают унизительными для их достоинства. Но вернемся к моему рассказу.
Горя любопытством послушать разговор, который всегда бывает довольно забавным у низшего класса моряков, а так же желая узнать больше о том, кто вызвал мой интерес, я осторожно приблизился к их кругу и сел на одну из пушек на шкафуте (7), словно для того чтобы смотреть на ночные красоты, и услышал следующее:
- Ты же не веришь, Чарли, в «Летучего Голландца»? - спросил мальчик, посмеиваясь.
- Почему нет? - серьезно ответил старый моряк. - Вы верите в вещи, потому что видите их, а я верю в Вандердекена (8), потому что собственными глазами наблюдал за ним с того самого момента, как мы впервые заметили его с подветренного крамбола (9), и до тех пор, пока он не исчез с наветренной стороны от нас. И кто, кроме него, когда-либо ходил против ветра? Это был он на старом бриге, который шел вместе с нами к берегу; а потом я видел его еще раз, когда был на «Чайке», однажды утром, сразу после того, как отбили семь склянок, и, пока все крутились около камбуза (10), с верхушки мачты донеслось: «Парус, хо!» и, действительно, виднелся парус на другом галсе (11) совсем рядом с нами. Капитан заорал в свою трубу и велел отвести наш корабль подальше, но прежде чем стюард передал его слова на палубу, судно скрылось из виду, когда все уже думали, что следующая волна подтолкнет его к нашему борту. Нет, нет, парень, я сам когда-то смеялся над «Летучим Голландцем», но увидеть - значит поверить.
- Да, однако, Чарли, я рассказал об этом второму помощнику, и он говорит, что все это лишь выдумки, потому что, когда вы думали, что увидели его в первый раз, как он сказал, - это был всего лишь другой корабль, что шел тем же галсом, что и вы, но ваш старый бриг плохо маневрировал, и поэтому он оказался с наветренной стороны. А что касается «Чайки», то туманы вокруг были столь густы, что вы не видели корабль, пока он не приблизился почти к самому борту, и он казался ближе, когда был на вершине большей волны, чем было на самом деле. Он был на одном галсе, вы на другом; вы держались подальше, а туман был густым; за две минуты корабль, который шел, так же как «Чайка», скрылся из виду. Он часто обходил мыс и наблюдал то же самое.
- Ах, парень! Второй помощник может так говорить; он хороший моряк, это я допускаю, и тоже часто огибал мыс, но он из тех людей, которые выверяют все по книгам и верят им, а не своим глазам. Теперь что касается навигации - почему он так хорош, потому что я слышал, что капитан так сказал, и никто лучше него не может управиться со снастями на верхушке мачты в более достойной моряка манере или столь уверено работать на корабле. Я достаточно долго ходил по морям, чтобы узнать моряка, и я говорю, что он моряк, но у него впереди еще годы, и когда он будет таким же старым, как я, он поверит своим глазам, а не книгам. Я знаю, парень, что он говорит так, потому что я спорил с ним, когда он был таким же, как ты, и именно старый Чарли впервые показал ему, как правильно связать два конца веревки. Я знаю, что он не верит в корабли, управляемые выходцами из иного мира, хотя в мире мало матросов, которые знают, что это так. Есть каботажный бриг из Ливерпуля, у которого нет брам-рея (12) на грот-мачте (13), потому что, когда один человек поднимается свернуть или освободить парус, всегда находится некто, кто помогает ему. И разве там не был весь экипаж английского линкора; офицеры и все остальные разве не клялись, что слышали шум корабля в Тихом океане, когда ничего не было видно? И разве они не обнаружили впоследствии, что корабль потерял несколько человек как раз на этой широте и долготе? Видишь, что это столь же верно, как и то, что одному кораблю повезло, а другому нет; и это то, в чем никто не станет сомневаться. Я прожил долго и достаточно времени ходил по голубым водам, чтобы кое-что знать о таких вещах; и я действительно знаю то, что видел сам, и это впервые доказало мне, что на кораблях порой бывает больше рук, чем обычно указано в книгах, или больше, чем принадлежит этому миру. Мне бесполезно говорить с тобой или с ним, сведущими в книгах, но я могу рассказать, что я видел, и то же самое видели капитан и все остальные, и они клялись в этом, когда мы вернулись, перед самим судьей. Я был тогда молод, но все это глубоко запало мне в душу; и хотя каждое море, которое я видел с тех пор, омывало мое сердце, оно не успокоилось.
Старик замолчал, и я заметил, что его добродушная улыбка исчезла и сменилась выражением глубочайшей меланхолии. Один из моряков попросил его продолжить свой рассказ, а мальчик в шутливой манере потребовал продолжить историю с привидениями.
- Давно это было, парни, и много темных дней пришло с тех пор, когда я искал в этой жизни проблеск света, но так должно было быть, и так оно и есть. Это длинная история и тяжелая; ибо когда я рассказываю о тех временах, они возвращаются ко мне, как будто были только вчера. Прошли годы, и я уже старик, но я никогда не рассказывал эту историю. Действительно, я никогда не рассказывал ее, но я не люблю отказывать товарищу по кораблю, хотя если скажу «да», это слегка разбередит мое старое сердце. Видите ли, спустя некоторое время я ушел на китобойном судне на северо-запад и пропал на три года. Однако это не имеет ничего общего с историей. Когда я вернулся домой, то обнаружил, что матери пришлось нелегко все эти годы, но дочь старого фермера Спенсера, - ее звали Молли, - помогала и ухаживала за ней, когда она болела, так что она вскоре поправилась. Это заставило меня полюбить Молли; и после некоторого периода сигналов и маневрирования было решено, что мы должны пожениться, когда я вернусь в следующий раз. Я встречал много девушек до того, как увидел Молли, но ни до, ни после я не видел ни одной, похожей на нее. Сейчас я вижу ее столь же ясно, как тогда. Она была такой высокой, что я мог целовать ее белый лоб, не наклоняясь. Она была стройна, и когда одевалась в простое белое платье, никто не мог бы сравниться с нею: глаза у нее были, как у этого мальчика, только не всегда искрились весельем; когда же так случалось, все вокруг были столь же счастливы, как и она сама. Она была такой, - сказал старик, проводя грубой рукой по лбу, - что редко можно встретить. Я мало знаю о прекрасных откровенных фразах, которые они заносят в свои береговые журналы, но мне она напомнила, когда шла по ферме своего отца, один из легких вельботов на вершине волны или цыпленка матери Кэри, ходящего по веточкам. Но я падаю с подветренной стороны истории; так всегда происходит, когда я вспоминаю о тех временах. Я повидал много трудных дней, - например, недостаточно бывать в море или даже сойти на берег, - но это пустяк по сравнению с тем, что лежит на сердце человека, когда его лучшие надежды терпят крах в молодые годы, - это много хуже, чем оказаться у подветренных берегов на судне, которое идет один узел вперед и два к подветренной стороне.
Трехлетнее путешествие не было напрасным, и я решил купить коттедж для матери; когда она уютно расположилась в нем, я простился с ней и Молли и отправился в Провиденс. Мне было трудно расстаться с матерью, ибо ее жизненный путь подходил к концу. Ну что ж, я отплыл на «Бродяге» к побережью Чили, и человек по имени Линн, который ухаживал за Молли, был на борту. Он был работорговцем, и люди говорили о нем плохо, но он был жителем того же города что и я, и поэтому мы договорились столоваться вместе. Перед отплытием он отправился повидаться с друзьями и предложил занести мое письмо к матери, а так же одолжил нож в ножнах, на которых было указано мое имя. Ночью он поднялся на борт и сказал, что потерял нож, а мать была уже в постели, и он не смог дождаться ответа, - поэтому я больше не задумывался об этом. На следующее утро поднялся попутный ветер, и мы отправились в путь при дневном свете и вскоре отошли далеко от берега. Я обнаружил, что он не очень хороший моряк, и ребятам он не шибко нравился, но я продолжал по-мирному общаться с ним. Вы бы только видели «Бродягу», парни: не было более прекрасного корабля, когда-либо бороздившего океан. Это был один из длинных низких бригов с широким бимсом (14) и легким ходом. Не так много существует бригов такого же тоннажа, которые могли бы сравниться с ним по длине; и я еще ни разу не видел судна, каким бы скоростным оно ни было, которое «Бродяга» не смог бы оставить за кормой. Раньше он был невольничьим, а теперь мы занимались торговыми схемами на побережье Чили. Вы были на побережье, парни, и знаете, что это такое. Что ж, мы получили свою долю хорошей погоды, и вскоре занялись торговлей, действовать нужно было быстро и энергично. Он вполне годился для ремесла торгового судна, но имел такие же квадратные паруса и высокие мачты, как любой восемнадцатипушечный бриг на службе. Нет смысла говорить, какие паруса мы взяли или что делали, это все само собой разумеющееся; но я лишь замечу, что некоторые люди не верят, как я уже говорил, в наличие лишних рук на борту морских судов. Я не говорю вам, парни, потому что многие из вас это прекрасно знают; но здесь есть такие, которые, возможно, никогда не встречали подобного, и я им скажу, что то, что собираюсь рассказать, было известно всей команде брига. У меня нет ответа, почему таких отправляют на регулярные суда среди живых моряков, но так оно и есть - мне сказали, что даже книги допускают, что так было в старые времена, и я слишком хорошо знаю, что это так, поскольку могу доверять своим глазам, как и сейчас.
Однако, как я уже говорил, мы занимались торговыми сделками, и однажды ночью, это было в первую вахту, ветер стал свежеть, и мы решили взять паруса на гитовы (15) на бом-брам-стеньге (16) и парень размером с того, что сейчас ухмыляется, стал сворачивать их. Я только схватился за фалы (17), как вдруг парень начал быстро спускаться со стеньги обратно на палубу, и вот он замер, не отрывая взгляда от чего наверху и указывая туда руками. Тогда подошел второй помощник и захотел узнать у него, в чем дело, но тот какое-то время не мог произнести ни слова - наконец он выдавил с трудом, что там наверху есть человек. К этому времени вся вахта была на корме, и никто не мог находиться вне палубы, поэтому помощник засмеялся и велел ему подниматься снова, но парень так яростно умолял его, а помощник знал, что он совсем не трус, поэтому сказал мне идти на корму и последить за штурвалом. Один из новичков был сейчас там. Сам же он полез наверх, чтобы свернуть паруса и показать парню, какой он глупец, и этим пристыдить его. Ну, я отправился на корму и едва подошел к штурвалу, как услышал крик помощника: «С подветренной стороны», и я посмотрел вверх и увидел, что он идет с подветренной стороны от мачты, он свернул парус и спустился вниз. Он посмеялся над парнем и некоторыми членами команды, которые говорили о шуме, что услышали внизу, но когда он подошел к корме и заглянул в нактоуз (18), когда свет упал на его лицо, я увидел, что все было совсем не так: лицо его было бледным, и когда он говорил, голос его, казалось, слегка дрожал, и всю вахту он не сводил глаз с верхушки мачты. Однако никто ничего не сказал больше, только юноши смеялись над парнем, но, честно говоря, бывалые встали на его сторону. После этого происшествия Линн стал еще более угрюмым и временами даже не общался со мной, а вахтенные говорили, что он сидел часто на своем сундуке полночи и почти не смотрел вверх. Вскоре все улеглось: второй помощник сказал, что ничего не видел, кроме паруса, который висел на канатах на рее, но мы заметили, что он никогда не посылал людей на вершину, когда этого можно было избежать. Дальше все шло своим чередом, и мы почти забыли о человеке на гроте, до одной ночи, как раз перед тем, как в двенадцать часов объявили вахту; другая вахта была на палубе, и парни болтали о чем-то у брашпиля (19), когда кто-то закричал. Люди подумали, что это крикнул помощник, и пошли на корму, но как только они приблизились к галс-клампу (20), помощник окликнул их, чтобы узнать, кто находится на фор-марсе (21). Ребята сказали ему, что наверху никого нет, но он был вспыльчивым человеком и клялся, что его пытаются обмануть, - что он слышал, как человек крикнул сверху, и он даже оставит свой грог, чтобы отыскать его. Все люди собрались на корме, и не было недостающих. Вся вахта была на палубе, кроме Линна, который уже несколько дней болел и лежал внизу. Помощник по-прежнему клялся, что это была чья-то задумка, и посоветовал парням быть осторожными в попытках провернуть свои шуточки с ним. Когда колокол пробил восемь, созывая вахту, капитан вышел на палубу. Так как погода была ненастной, старик решил, что нам лучше немного убавить паруса, ибо бриг шел с низкой стеньгой и брам-лиселями (22). Мы убрали лиселя и подтянули брамсель (23). К этому времени ветер посвежел, так что старик крикнул, чтобы подтянули фалы марселя (24) и взяли рифы (25). Мы закрепили брамсель и поднялись на мачты, чтобы зарифить марсели. Я поднимался первым и, добравшись до рифа, мы с Джеком Блейденом убрали брамсель; пока остальные занимались фалами марселя, мы свернули парус, и Джек спустился вниз. Пока я натягивал канат, Джек уже был на полпути по стень-вантам (26), когда я услышал, как он спросил, кто это на верхушке мачты; я посмотрел вниз и увидел человека без куртки с подветренной стороны, но никто не ответил на оклик Джека. Вскоре я оказался рядом с Джеком на такелаже: он не был дерганым, а одним из самых стойких. Я же испугался, и кровь у меня похолодела, но Джек прыгнул на верхушку, а я за ним, и когда я обернулся, то заметил лицо рядом с удвоением мачты. Оно выглядело… я даже не знаю, на что это было похоже, если только на лик задушенного человека. Я видел лица в гневе, искаженные болезнью, в азарте битве и в агонии смерти, но я никогда не видел столь ужасного лица, как это, озаренное лунным светом, просачивающимся сквозь разрывы в облаках. Джек тоже его видел, и мы оба словно одеревенели; я повис на снастях, а этот человек - или дьявол, или кто бы это ни был, тихо засмеялся и оскалился, увидев перед собой двух крепких матросов с бледными лицами. Мое сердце казалось подскочило к самому горлу; я подумал, что это возможно какая-то шутка, но я готов был сразиться с самим дьяволом и поэтому метнулся вокруг мачты. Джек в то же время шагнул с другой стороны, но мы встретились с подветренной стороны мачты только для того, чтобы обнаружить ужасную ухмылку незнакомца и услышать его низкий смех уже с наветренной стороны от нас. Джек замер, а я оглянулся вокруг, но таинственного человека уже не было, а через мгновение мы оба увидели его среди канатов на фока-рее (27), с усмешкой взглянувшего сначала на одного, потом на другого. Джек и я переглянулись, а затем направились через верхушку и оказались у рея, но незнакомец снова исчез, а проклятый низкий смех донесся сверху и был он еще более насмешливым. Мы решили, что бесполезно гоняться за дьяволом, потому что этот смех никак не мог принадлежать доброму духу, а если так, то вполне вероятно, что он не покинет корабль. Мы стали спускаться на палубу: до этого я познал, что такое оружие, парни, и не раз принимал участие в суровых схватках, и никто не мог сказать, что я когда-либо дрогнул, но холодный пот струился с моей головы ручьем в ту ночь. Капитан созвал всех на корму, и когда мы спустились, он спросил, почему мы ведем себя как юнцы и тревожим команду брига. Мы рассказали капитану, как все было, и даже готовы были поклясться в этом, но помощник засмеялся и сказал капитану, что все считают, что на бриге обитают привидения. Он предложил подняться наверх и уже собрался сделать это, но как только он взялся за поручень, послышался голос, напоминающий хрипы борющегося мужчины, а вскоре после этого - дикий крик, очень похожий на женский. Все мужчины вздрогнули, и на некоторое время даже затаили дыхание. Помощник на мгновение остановился, но он был храбрым парнем и смело вскочил на снасти; однако капитан окликнул его, и когда тот спустился на палубу, мы все снова услышали этот низкий адский смех. Помощник вернулся на корму, и я расслышал, как он прошептал капитану, что пора развеять страхи матросов, потому что, если этого не сделать сейчас, то никто больше не возьмется за какие-либо работы наверху до конца пути. Затем он обернулся и спросил, есть ли на борту человек, который пойдет с ним. Он легко забрался на ванты, и почти половина из нас оказалась с ним на фор-марсе, прежде чем он успел отпустить фока-шкот. Там никого не было, он осмотрелся в поисках нашего призрака, когда с грот-мачты донесся голос и жуткий вопль.
- Мой месячный заработок тому, кто поднимется на грот-стеньгу, - сказал помощник.
- Лучше гауптвахта, - ответили с полдюжины парней. Помощник согласился с ними, но капитан отказался...
- Спускайтесь, мистер Фрэнсом, вы выполнили свой долг, сэр.
Мы все собрались на корме. Капитан был религиозным человеком, и он сказал нам, что мы вели себя как мужчины, и не сомневается, что мы были честны; если все так, то то, что мы видели, не могло повлиять на нас, и он надеялся, что мы продолжим выполнять свой долг, как раньше. Он признался, что сам сначала смеялся над этим, но то, что он увидел и услышал, - хотя до сих пор еще надеялся, что это могло быть ошибкой, - он, конечно же, считает бедой. Второй помощник признался, что он тоже видел похожую фигуру в ту ночь, когда парень увидел ее на грот-мачте, хотя до сих пор из благоразумных соображений отрицал это.
Мы спустились вниз, но не могли спать; ни одна подвесная койка не была занята после этой вахты, и едва ли не после каждого звона колокола доносились странные крики с какой-нибудь части брига. Это продолжалось две ночи; у нас был все это время свежий ветер и мы шли вблизи берега. Мы были тогда у берегов Паттегонии. На третий день ветер стал еще более свежим, и плескало дождем с наветренной стороны, поэтому капитан велел помощнику привести бриг в порядок до темноты, чтобы не отправлять людей наверх после наступления ночи. Мы шли тогда под двойными рифлеными марселями, поэтому подобрали грот-стаксель (28) и фок-парус, тщательно зарифили грот и управились до четырех склянок в собачью вахту (29). Помощник стоял первую вахту, и Джек Блейден слышал, как старик сказал ему, что если случится что-нибудь необычное, тут же звать его и всех подручных сразу, но никого не посылать наверх. Старик спустились вниз, а помощник вызвал всю вахту на корму. Последние две ночи мы слышали крики уже в первую вахту, но в эту ночь все было тихо. Около семи склянок, когда ветер поутих, а волны стали высокими, и бриг, не имея парусов для устойчивости, начал тяжело перекатываться по ним, - капитан вышел на палубу.
- Мистер Фрэнсом, - сказал он, - вам лучше отправить одного или двух человек наверх и ослабить фок-парус до следующей вахты, а они уже помогут на вершине мачты.
Помощник скомандовал:
- Двое - ослабить фок-парус, - и двое вахтенных прыгнули на ванты.
- Одного будет достаточно, - сказал капитан, - один уже наверху, мистер Фрэнсом.
- Где? - сказал помощник. - Все вахтенные на палубе, сэр.
- Спускайтесь оба, - крикнул капитан, и мужчины скользнули вниз и перешли на корму. Все вахтенные стояли на квартердеке (30) - никто не пропал, но все они видели человека, сидящего на фок-марсе, рядом с брас-блоком (31).
- Эй, на марсе, - крикнул помощник, но не получил ответа. Капитан тоже крикнул, и фигура медленно повернула голову, но продолжала сидеть неподвижно, как сама смерть.
- Позовите другую вахту, - сказал капитан, - бездельники.
И «все наверх!» зазвучало у каждого люка. Но неизвестный продолжал сидеть на своем месте; он был похож на человека с закатанными рукавами рубашки, а его лицо было либо черным, либо окровавленным. Иногда он поворачивал голову, но мы не слышали ни звука, лишь шелест брызг под носом брига и плеск морских волн о борта. Наконец все матросы собрались на палубе, кроме Линна: он все еще был болен и сказал, что не может встать. Но капитан приказал вынести его бережно в гамаке: он умолял, но я не знаю, что там было, все парни потянулись к нему, чтобы разгадать это ужасное дело. Наконец мы подняли его на палубу, перенесли на корму и положили на сходной люк (32). Фигура обернулась и не сводила пристального взгляда с кормы. Капитан еще раз объявил перекличку - все матросы были на месте.
- Теперь, - сказал старик, - вы все должны будете поклясться в том, что видели, поэтому убедитесь, что фигура наверху - не один из вас.
Все были уверены, что это так. Двое из нас подхватили гамак Линна, но в тот момент, когда он поднял взгляд, то попытался вскочить на ноги. Мы сделали все, чтобы удержать его: он боролся изо всех сил, но его глаза пристально смотрели на человека на рее. Это длилось минуту, а затем дикий женский крик пролетел над бригом. Линн отшвырнул нас в сторону, словно детей, и прыгнул к грот-мачте. Но силы покинули его, и, рухнув, он начал звать нас на помощь, но никто не шевельнулся - у всех похолодело на сердце; его голос был слишком похож на хрипящий голос сверху, чтобы он мог быть невинным человеком, и все смотрели на него как на Иону. Он лежал и стонал, и впервые за эту ночь низкий смех донесся от фигуры на рее. Мы стояли на палубе, словно замороженные, и смотрели с ужасом друг другу в глаза, но никто не проронил ни слова; слышны были только стоны Линна и проклятый низкий смех, который все чаще и наполненный все более жуткими нотками доносился с рея. Наконец капитан заговорил:
- Парни, - сказал он, - кажется правдой, что именно этот несчастный человек является причиной всего этого ужаса, но поднимите его и отнесите вниз. Не нам судить о том, что он сделал; но слишком очевидно, что он не тот, кем должен быть, и я надеюсь, что когда-нибудь в будущем справедливость восторжествует; это темное дело, и я выполню свой долг, чтобы раскрыть его.
Линн застонал и попытался заговорить, но смех раздался с такой силой, словно на бриге веселилась сотня чертей, и он потерял сознание. Мы отнесли его вниз, а фигура осталась на своем месте, и время от времени ее волнующий крик, хрипящий голос и адский смех разносились над палубой брига. Капитан и помощники долго о чем-то совещались вполголоса; наконец помощник спросил, не хотим ли мы подняться с ним наверх. Мы все вызвались, но он сказал, что двоих будет достаточно, и выбрал меня и Блейдена. Мы отправились, а второй помощник забрался на грот-мачту - вскоре мы достигли марса.
- Теперь, - сказал помощник, - парни, будьте мужчинами. Блейден, ты останешься здесь, Чарли, ты на подъемнике, а я заберусь на рей, и будь он человеком или самим дьяволом, мы его достанем.
Я взял драек (33) и ухватился за подъемник; незнакомец все еще сидел на своем месте; в следующий момент я был на рее и поднял драек для удара, но там никого уже не было, кроме помощника. Он видел незнакомца, когда находился на расстоянии в три фута от него, и Блейден его видел, в тот момент, когда помощник мог легко дотянуться до него. Однако теперь там никого не было, и больше мы его не видели. Его работа была сделана на нашем судне, и, видит Бог, он сделал достаточно.
Линн метался в бреду, и никто в кубрике не мог спать из-за его криков и стонов, но через два дня он пришел в себя, и хотя казался слабым и очень больным, был угрюм и молчалив. Я тоже не испытывал чувства спокойствия, что-то засело у меня в голове, и хотя я не мог с уверенностью сказать, что именно, но понимал, что мне от этого дела не станет лучше. Парни время от времени менялись, наблюдая за Линном, они слышали, как он говорил сам с собой о Молли Спенсер. Никто на борту не знал, кто она такая, а я ничего не говорил, но в сердце у меня теплилась тревога. Я хотел думать, что он говорит о ней только потому, что все еще любит, но я бы не поставил на это. Я думал об этом до тех пор, пока не почувствовал, что схожу с ума, почти так же, как сам Линн. Однако, как я уже говорил, на третий день он был на удивление спокоен, и старик почитал ему из молитвенника, потому что было ясно, что парню недолго осталось пребывать в этом мире, когда он попросил его привести меня. Капитан пошел сам: я был в это время у штурвала, и один из парней сменил меня. Капитан позвал помощника, Джека Блейдена, плотника и все мы спустились в кубрик. Я подошел к Линну и хотел взять его за руку, но он внезапно вскочил, приложил руку к глазам и прохрипел:
- Нет, нет! Сядь там, - и указал на сундук.
Я сел, где он сказал, но сам он долго молчал. Наконец он перевернулся в гамаке, и его темные глаза взглянули на меня, он сказал, что чувствует, что его время пришло, что он пытался, но не мог умереть, пока не расскажет, что у него на душе.
- Мне нет нужды спрашивать тебя, - и его взгляд еще более яростно устремился на меня, - знаешь ли ты Молли Спенсер: она была всем для тебя.
- Была? - переспросил я, и мое сердце упало.
- Да, была, - сказал он, и мне показалось, что я увидел тень улыбки на его мертвенном лице. - Я любил ее и всеми силами старался завоевать. Я стал работорговцем, чтобы получить деньги и жениться на ней. Я присоединился к пиратам и... и, - сказал умирающий, приподнявшись на локтях, - я грабил, я убивал, и... я даже продал свою душу, чтобы она стала моей. Все было бы хорошо, судя по словам пастора, но появился ты, и все было кончено. Но я поклялся, что ты не получишь ее; я любил ее слишком сильно, и эта рука, которая убивала ради нее, должна была сначала...
- Сначала что? - спросил я и попытался подняться, но капитан и помощник удержали меня.
- Должна была обагриться ее кровью, - он поднялся и сел прямо. - Да, я поклялся, и моя рука сделала это. Я... я пытался... но она была слишком чиста... и... и я ударил ее ножом. Я хотел оставить там твой нож, но... черт возьми... я... я оставил свой... однако сдержал свою клятву. Ты потерял ее, я отнял ее. Хвастайся ею... да, женись на ней... женись на ней, когда вернешься... ты увидишь, что в твоих объятиях она холоднее, чем... чем когда она истекала кровью в моих... ха, ха, ха... - и с этим проклятым тихим смехом Линн откинулся на спину. Я пытался добраться до него, но присутствующие удержали меня, а он, казалось, знал о моих чувствах, потому что продолжал улыбаться, и последний вздох его завершился этим низким дьявольским смехом; и когда смерть ожесточила его черты, на его губах появилась та ужасная ухмылка, которую я видел на мачте наверху. Я мог бы разорвать на куски его тело, застывшее в объятьях смерти, но меня уволокли прочь. Его опустили за борт на следующий день, но я ничего об этом не знал. Неделями я лежал на своей койке, но все же поправился, и парни всеми силами пытались развеселить меня. Что ж, мы вернулись, и на корабль поднялись офицеры в поисках Линна, убийцы Молли Спенсер, и я уверился, что все это было правдой.
Я пошел домой, и деревенский капеллан (34), потому что моей бедной матери уже не было, сказал мне, что в ночь перед моим отплытием Молли пропала. На следующее утро люди отправились на поиски и нашли ее в лощине у ручья с глубокой колотой раной в груди и отметиной от сильного удара на ее белом лбу. У нее обнаружили письмо, подписанное моим именем, в котором говорилось, что я хочу встретиться с ней в лощине возле церкви, что я не хочу видеть ни мать, ни кого-либо из моих друзей, и что она должна прийти одна. Так распространился слух, что это я убил ее, и мать это услышала; это… это разбило ей сердце, однако, слава богу, - сказал старик, и голос его дрожал от волнения, а щеки блестели от катившихся по ним слез, - слава богу, она не покинула этот мир, пока не было доказано, что я не... убийца. Нет, парни, - и его голос стал более прерывистым, - она прекрасно знала это и благословила меня перед тем, как уйти навсегда. Молли… отец Молли, благослови его бог, сказал, что это не мой почерк и показал мое письмо, а тот проклятый нож, который они нашли, как признал трактирщик, принадлежал Линну.
Все мои надежды превратились в пыль, и мне было все равно, что будет дальше. Коттедж стоял на своем месте, и я думал поселиться там ради матери и Молли, но мои проблемы не закончились. Я купил коттедж с дурным именем, как это назвали, и мне пришлось от него отказаться. Я решил, что море - лучшее место для разбитого сердца, поэтому я передал все вещи матери сестре Молли и отправился в путь. Но в ночь перед отъездом я вернулся, чтобы взглянуть на могилу Молли; там посадили прекрасные цветы; они цвели и благоухали, когда все мои светлые надежды поникли и увяли на ее груди. Это было печальное зрелище и сердце нестерпимо болело у меня в груди, но я сорвал один цветок, распустившийся у изголовья, потому что он напомнил мне о скромности Молли, и спрятал его за пазуху: он и письмо - вот все, что у меня осталось в память о ней. Но они не нужны мне, чтобы помнить о ней, хотя не проходит и дня, чтобы я не взглянул на них. Я был свидетелем того, о чем поведал вам, и слишком хорошо знаю, что все это правда: за Линном послали гонца, и подобное случается довольно часто. Все парни поклялись в этом, и все могут поведать вам то же самое. Большинство из них еще живы; они не могли этого забыть; это покоится слишком глубоко здесь, - он положил руку себе на грудь, - чтобы я мог забыть.
Матросы смотрели на него с большим уважением, а смеющийся мальчик, хотя и не разделявший рассуждений моряка, смотрел на него с выражением доселе чуждым ему; и пассажиры, столпившиеся вокруг, не могли скрыть своего удивления, обнаружив такие чувства, исходящие из самого сердца, которое они считали столь же твердым, как крепкие бревна их доблестного корабля, и грубым, как волны, по которым он скользил.
1. Узел - единица измерения скорости. Равен скорости равномерного движения, при которой тело за один час проходит расстояние в одну морскую милю.
2. Анималкули (Animalcule) - это старый термин для обозначения микроскопических организмов, таких как бактерии, простейшие. Был придуман голландским ученым XVII века Антони ван Левенгуком для обозначения микроорганизмов, которых он наблюдал в дождевой воде.
3. Бушприт - брус, выступающий вперед с носа корабля.
4. Полубак - надстройка на верхней палубе в носовой части судна.
5. Битенг - полая тумба, являющаяся частью буксирного и швартовного устройства судна, расположена на палубе.
6. Гик - горизонтальное рангоутное дерево, одним концом подвижно скрепленное с нижней частью мачты судна.
7. Шкафут - средняя часть верхней палубы от фок-мачты до грот-мачты.
8. Хендрик Вандердекен - проклятый капитан «Летучего голландца», легендарного корабля-призрака. (В разных источниках капитана звали - Филипп Ван дер Декен, Хендрик Вандердекен, ван Страатен или Ван дер Декен)
9. Крамбол - небольшой кран для подъема вручную якорей на судно.
10. Камбуз - кухня на судне.
11. Галс - движение судна относительно ветра. Также называют веревку, удерживающую на должном месте нижний наветренный угол паруса
12. Брам-рей - третий снизу рей, служащий для крепления брамселей и растягивания шкотов.
13. Грот-мачта - судовая мачта, вторая, если считать от носа судна.
14. Бимс - поперечная балка, поддерживающая палубу, крышу надстройки.
15. Гитов - снасть такелажа, с помощью которой подтягивают шкотовые углы прямых парусов. Взять на гитовы - убрать паруса, подтянув их специальной снастью к мачте или рее.
16. Бом-брам-стеньга - вертикальное рангоутное дерево, продолжение брам-стеньги; четвертое снизу колено составной мачты парусного судна.
17. Фал - снасть на судне, предназначенная для подъема и спуска парусов, отдельных деталей рангоута, флагов, вымпелов и т.д.
18. Нактоуз - ящик, расположенный обычно на тумбе рядом со штурвалом, здесь находится судовой компас, а также некоторые другие навигационные инструменты.
19. Брашпиль - палубный механизм, горизонтальный ворот. Используют для подъема якорей, натяжения тросов при швартовке.
20. Галс-кламп - отверстие в фальшборте парусного судна. Через них проходят галсы.
21. Фор-марс - площадка (марс) на фок-мачте (первая мачта, считая от носа к корме).
22. Лисель - парус, который ставят в помощь прямым парусам для увеличения их площади при попутных ветрах. Брам-лисели - ставят с боков от брамселей.
23. Брамсель - прямой парус, ставящийся на брам-рее над марселем.
24. Марсель - прямой парус, ставящийся на марса-рее под брамселем.
25. Взять рифы - уменьшить площадь паруса, свертывая его снизу и подвязывая свернутую часть риф-штертами у косых и шлюпочных парусов или подбирая парус кверху и прихватывая его риф-сезнями к лееру на рее у прямых парусов.
26. Стень-ванты - ванты, с помощью которых стеньга удерживается с боков.
27. Фока-рей - самый нижний рей на фок мачте.
28. Грот-стаксель - треугольный парус на грот мачте.
29. В английском флоте «собачья вахта» - полувахты с 16 до 18 часов и с 18 до 20.
30. Квартердек - помост или палуба в кормовой части парусного корабля.
31. Брас-блок - блок, закрепленный у нока рея, в который продевается брас.
32. Сходной люк - люк в палубе, предназначенный для схода в нижележащее помещение.
33. Драек - ручной инструмент для проведения такелажных и парусных работ, небольшой стержень с сужающимися концами.
34. Капеллан - священнослужитель, совмещающий сан с какой-либо дополнительной (как правило, светской) должностью.