В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство

Часть 19. Мрак на небосклоне
Глава 1. Мне…
        – Ну что, сволочь, узнаёшь? – с наслаждением спросил я, глядя в немного оплывшее за прошедшие годы лицо Оскара Фредриксена. Вообще странно, что он так подурнел, стареть ему ещё рано, сколько ему лет, где-то сорок, или сорок пять? Да, он старше меня на десять лет или больше? Как-то я подзабыл, даже странно. Когда-то он казался мне таким талантливым, таким необычным, таким красивым, что ради его расположения, я самого себя опустил в такую смрадную грязь, что до сих пор чувствую её адские миазмы. Но, надо сказать, глаза у меня открылись довольно скоро, и, хотя я продолжал находиться по его влиянием, но уже осознавал не столько его пагубность, сколько чужеродность мне.
       Я и забыл бы о нём навсегда, я так и считал, но он сделал всё, чтобы я его вспомнил, потому что постарался разрушить карьеру моей жены, поэтому я его вспомнил, едва увидел подпись под одной из гнуснейших статеек, а потом увидел и пару телерепортажиков, что сохранялись в интернете, которым я пользовался теперь всё чаще и шире. Увидев знакомое имя, а после и рожу, очевидно, теперь, похабную, я возненавидел его куда больше, чем некогда.
       Было трое обидчиков Тани, Кочарян – мелкая блоха, пустоголовая пешка,  уже сильно пониженный в должности после ставших известными махинаций со свидетелями и вообще ведением дела о мнимой смерти Курилова, висел на волоске от увольнения и судебного разбирательства. Это было объявлено во всеуслышание, но вышестоящие не спешили воплощать это в жизнь, потому что «тогда придётся открыть и пересмотреть десятки дел, которые вёл этот следователь, вы представляете, к чему это может привести?!». Но мне  было достаточно и этого, и его позора, и раскаяния, правда, притворного, с которым он приносил нам, то есть Тане свои извинения.
       Никитский был мною приготовлен на «сладкое», как говориться, с ним я намеревался разделаться не сразу, я хотел, чтобы он ждал, чтобы он в страхе оглядывался, понимая, что Немезида занесла над ним меч. Пусть он в ужасе ждёт.
       А вот к Оскару я приехал сам. Я хотел видеть его после того, как он тысячу раз лгал мне, как пытался проституировать меня, несчастного влюблённого идиота, опьянённого воздухом свободы, которая, ринувшись за наш рухнувший железный занавес, свела с ума всех, после его шантажа, которым он изводил меня из-за того, что я отошёл от него, и не стал позволять так вольно вести его дела в Москве.
        Так что я приехал к нему в Лондон, где он теперь обосновался. Я приехал только ради того, чтобы увидеть его лицо перед тем, как отдам его палачам. Я не знаю, что сделает с ним генерал Сомов, чью дочь он подсадил на героин обманом и почти насильно, как вовлекал её в свой грязный круговорот, подкладывая под тех, кто был ему нужен, отчего несчастная девушка ещё глубже скатывалась в наркотический угар. Таких было много, но только генерал Сомов имел возможности отомстить за всех. А мстить ему было за что, Лиза Сомова умерла полгода назад от последствий употребления наркотиков… Поэтому, когда я приехал к нему рассказать, кто стал точкой отсчёта в судьбе его дочери, убитый горем генерал воспрял духом.
       Так что к Оскару я явился вооружённый атомными боеголовками никак не меньше. И когда он открыл мне дверь своей квартиры, то отступил с порога, побледнев.
       – Ну, я вижу, узнал, значит, я не слишком изменился, и ты русскую речь не совсем позабыл, а? – проговорил я, входя. – Ну чё, как жизнь?
       Я огляделся вокруг.
        – Небогато живёшь, гнусные пасквили мало денег приносят? Ай-яй-яй, обидно, должно быть? Или стареющая задница потеряла в цене?
         – Здесь не пгивикли демонстгиговать богатство, как в вашей вагвагской стгане, где всъо далжно блэстет.
        – Ну конечно, акцент нарос, как и мешки под глазами, – засмеялся я. – Раньше ты почище говорил, да и действовал тоньше.
      Я прошёл в небольшую гостиную, потолок едва по лбу не царапает, а наши ещё на «хрущёвки» жалуются.
        – Выпьешь? – спросил Оскар.
        – Фредриксен, одиннадцать утра, какая выпивка?
       Он пожал плечами и взял сигареты, пальцы его заметно подрагивали, от волнения или пьянства я ещё не мог понять, но раньше у него не тряслись руки, он был очень уверен.
        – Чьем объязан? – спросил Оскар, садясь в кресло, пристроил рядом на столике пепельницу, и, теребя в руках сигаретную пачку, будто опасаясь, что я отберу, из-под джинсов стали тощие лодыжки, поросшие редкими рыжеватыми волосами.
        – «Объязан», тьфу ты… до чего ж ты жалкий, даже глумиться охота пропала, – проговорил я, чувствуя скорее отвращение, чем удовольствие от удавшейся мести.
       Оскар, очевидно, не понял, что я говорю, что хочу сказать, ни впрямую, ни иносказательно, тем более.
        – Я не один приехал, Оскар, – сказал я, решив сократить наш разговор.
        – Что, жену привъёз? — мерзко ухмыльнулся он.
       Но меня этими тухлыми ухмылками не проймёшь.
        – В известном смысле, – кивнул я. – Ты сломал её карьеру, разорваны контракты, мы остались должны уйму денег. 
         – И… что? — он снова нервно дёрнул сизоватыми губами, выпуская дым. — Морду набёшь?
         – На черта мне твоя морда… Я всё смотрю и думаю, как много времени прошло.
         – Секс со сладьэнькими дьеэвачками лучше, чьеэм со мной?
         – Говоришь всё лучше, Оскарик, – покивал я. – Никакого секса с тобой я уже и не вспомню. Но впрочем, разве теперь это важно?
        – Ньеэт? Когда-то было важно, когда-то ты говорил, что любишь меня.
        – Ещё одно враньё, этого я не говорил, – сказал я, в этом  уверен, я отлично знаю, кому и что говорил даже в те времена, когда был обдолбанным торчком, за всю мою жизнь я говорил эти слова только одному человеку, и её обидели, именно поэтому я теперь здесь.
        – May be, – дёрнул плечом Оскар, изо всех сил делая вид, что спокоен.
        – Привык врать, сволочь.
        – Я дьеэалаю то, что прадаётся, – сказал Оскар, затягиваясь с самым независимым видом, но подрагивающий кончик сигареты выдавал его страх, даже ужас передо мной.
        Вот интересно, когда он затеял свою грязную выходку с этими публикациями о Тане, он на что рассчитывал? Что всё сойдёт ему с рук? Странные люди.
        – Осталное – пыль, добавил Оскар.
        – Это ты – пыль, — негромко сказал я.
        – И что тепэрь? Убьошь меня? Я развеял в пыль карьеру тваей наглёй жены. Она вздумала э-э-э… threaten me (угрожать мне).
       Этого я не знал, ведь Таня так и не рассказала мне об их встрече в Москве, когда она буквально вышвырнула его за границу. Я не то чтобы удивился, но не думал, что Таня так решительно защитила меня когда-то, так жёстко обошлась с ним, пресекая его попытки шантажировать и позорить меня. 
        – Так ты не знал…
      И Оскар рассказал мне, в красках расписывая, как Таня «нагло» вела себя с ним, как приказала выдворяться из Москвы. Мне даже показалось, что Оскар сейчас рассказывал мне это, предполагая, что я, узнав, как Таня обошлась с ним, немедленно откажусь от неё и приму его сторону. Я искренне удивлялся, насколько он до сих пор уверен, что его чары действуют на меня. Они и прежде-то не действовали, теперь я понимал это, просто в нём мне виделся весь «свободный мир», в который мы тогда так стремились все. Он даже не был человеком, он был олицетворением. Наверное, поэтому так глубоко было моё разочарование и так велико удивление, и отвращение теперь. Он и теперь был словно бы и не человеком, поэтому мне так странны его морщины, его блёклые волосы, в которых поблескивала седина, тощие лодыжки и морщинистые мешки под глазами. Да… для меня Оскар был явлением, которое я ненавидел.
        – Я не один, Оскар, – повторил я.
        – Gangsters привьоёл?
        – May be, – снова сказал я, чувствуя печаль и разочарование, почему-то я не испытывал сладости, на которую рассчитывал, когда направлялся сюда. Это было похоже на то, что сказала Таня: «Не надо мести, Марик, это опустошает»…
        – Ты помнишь Лизу Сомову?
        – С чьего я должен их помнить?
       – Не «их», а её. И ты, думаю, её помнишь, – сказал я, подходя к нему. – Здесь её отец, генерал Сомов. Не волнуйся, Оскар, он не гангстер.
      Я похлопал его по плечу.
       – Он гораздо хуже. Так что… что… держись… Пока! – я направился к выходу.
       Я даже не понимаю, как он так быстро и бесшумно прошмыгнул вперёд меня, но он оказался у двери в передней прямо передо мной.
        – Маrк…  fucking gay!
       Он схватил куртку с крючка и прямо в тапках бросился на улицу. Но это был напрасный и очень глупый манёвр, потому что его тут же вернули. Генерал Сомов, конечно, приехал не один сюда, Николай Палыч – не Зорро, а генерал КГБ, ну теперь ФСБ, сути не меняет…
    
        – Танюшка! Наконец-то! Ну невозможно настолько пропадать! – Володя подскочил ко мне, роняя пюпитр, с которого птицей слетели исписанные нотные листы. А может быть, это были аккорды или стихи, я в тот момент не знала ещё, их, улыбаясь, глядя на нас, подняла Мэри.
        – Привет! Слава Богу, все вернулись, – сказала Мэри, имея в виду, и Боги тоже, который шёл за мной.
       Здесь в их новой репетиционной базе в Сокольниках было просторно и тихо, когда они не играли, заброшенный склад игрушек они выкупили совсем недорого. Мы склад-то этот с Боги нашли не сразу, он даже за руль моего прекрасного Porsche сел сам.
        – Ты прекрасно делаешь почти всё, но водишь ты ужасно, – сказал он, пересаживаясь на водительское сиденье.
        – Просто я давно не упражнялась, пока по щелям пряталась, – сказала я немного смущённо. – Ты-то когда водить научился?
        – В Америке без машины почти невозможно, можно квартиры не иметь, но не машины.
        – У тебя права международного класса?
        – Ну,… вроде того, – ответил Боги с улыбкой, мягко трогаясь с места.
       И сюда мы приехали, потому что «МэМи» вернулись с гастролей, на которых были с самого ноября, и всего произошедшего не только не знали, но и не подозревали, я сказала Платону, чтобы он ни в коем случае не проговорился Володе о том, что на самом деле случилось со мной.
        – Ты чего боишься, что он возьмётся мстить или, напротив, отвернётся с отвращением?
        – Отвращение? Это вряд ли, до сих пор ничто не внушило ему отвращения ко мне… Он глупостей может наворотить сгоряча.
        – Ты прямо как заботливая мамочка, – усмехнулся на это Платон.
        – Ну что делать, по-нормальному мне не удалось, так приходится становиться мамочкой моим любовникам. Сублимация, Платоша – сказала я, а Платон хохотал от души. В последнее время, с тех пор как вернулся Боги, и всё разрешилось, у всех было повышенное настроение.
       Вот и сейчас я намеревалась выступить в роли такой вот «мамочки» и для Володи, и для Боги. «Рок и мода» напирал со всех сторон, со мной, как с прокажённой не хотели работать западные партнёры, после статеек Оскара, со мной разорвали все контракты, исключили из топ-моделей, из сотни самых красивых людей мира и прочее, и прочее. Несколько дизайнеров позвонили лично и сказали вроде: «Ты извини, мне вообще-то всё равно, имеешь ли ты отношение к мафии, но прошлым летом Джанни убила мафия, так что теперь всё это слишком плохо пахнет. Ты пойми, и не обижайся, но…». Я не обижалась, но было противно. Поверили первому же навету, нет бы, сказать: «Мы знаем её, ничего подобного не могло быть»…
       Впрочем, на родине слава моя возросла в тысячу раз. Если до того меня знали единицы интересующихся модой, то теперь, благодаря сначала отвратительным репортажикам, а потом опровергающей серии Платона, точнее не его, а его подруги Лены Свирс, я стала знаменитостью. Заметная внешность бросалась в глаза, на улицах останавливали вопросом: «Вы – Татьяна Олейник?!», даже автографы брали несколько раз. И в нашем фестивале «Рок и мода» хотели участвовать все российские рок-группы, и все наши дизайнеры. А вот что касается западных, получалось неоднозначно. Я договорилась со спонсорами и организаторами, что моего имени не будет под контрактами, и в показах тех, кто не хочет моего присутствия, я тоже участвовать не буду. На это Марк сказал:
      – О-о, хитрецы, они «обуть» тебя хотят. Я не дам пользоваться тобой исподтишка и ещё не платить за это. Я вместо тебя подпишу всё, не думаю, что кто-то будет против моих миллионов и моего имени. К счастью ты прославилась под псевдонимом.
       Верно, так и получалось, моделью я стала ещё под девичьей фамилией, так что кое-кто при желании может сделать вид, что Марк Лиргамир ко мне отношения не имеет.
       – Эти паршивцы ещё неустойки нам в судах заплатят. Твоё имя полностью чисто и адвокаты, которых я нанял, это докажут. Так что те, кто в одностороннем порядке разорвал контракты с тобой, раскошелятся. Лишили тебя любимого дела, пусть платят.
       Я была благодарна ему за это. Карьера модели не бесконечна, и уйти на взлёте — мечта каждой, но кто это делает? Все дожидаются, когда их просто перестают приглашать на показы и съёмки. Мне не повезло и повезло одновременно.
       Между прочим, пару дней назад позвонили с Мосфильма, предложили сниматься, даже прислали сценарий фильма. Так что после испытаний всё стало поворачиваться ко мне солнечной стороной. Правда, сценарий я ещё не открывала.
       А сегодня мы с Боги приехали сюда, наконец, на новую репетиционную базу, роскошную по прежним меркам. Помещение было вроде того, что было у ребят в Питере когда-то, бывший заводской склад. Мне понравилось с первого взгляда, было очевидно, что им хорошо здесь, кажущийся странным на первый взгляд порядок, тоже был в духе их компании, их «МэМи». Надо сказать, я с первого взгляда заметила, что все четверо ребят очень близки, как семья. И нас с Боги сейчас встречали как дорогих родственников, долго бывших в отъезде. Володя подхватил меня в объятия, оторвав от пола, покрытого какой-то резиной.
         – Наконец-то… Господи, Танюшка, ну ты бы хоть бы звонила… – прошептал Володя, прижимая меня к себе.
       Мне стало стыдно, наверное, я могла бы звонить, но как было звонить Володе при Валере? Делать вид, что это нормально или лгать обоим? Я не умела никогда…
       Я не позволила Володе целоваться взасос, отклонившись немного, при Боги мне сегодня это было неловко, но Володя и не подумал расстраиваться или ревновать, улыбался, погладив по щеке. Потом переключился на Боги, пожал ему руку и даже похлопал по плечам со словами:
        – Ну, Борисыч, задал ты нам тут жару своим путешествием. Марк с ног сбился разыскивать!
       Все засмеялись, взялись обнимать и дружески толкать его в тугие плечи, искренне радуясь. Правда, все были рады счастливому окончанию этой истории едва ли не больше меня. Боги улыбался немного смущённо и снисходительно, он был больше всех, ростом Володя был с ним вровень, но намного тоньше. Я не могла не улыбаться, глядя на них. Я очень рада видеть их всех, снова работать как раньше, да даже просто ходить спокойно по улицам, не думая, что меня ищут.
      Всё, что произошло, я заставила себя не прятать или не думать, нет, после того, как Марк вынудил меня всё рассказать, из меня будто вышел гной, будто всё, что случилось, просто оставило меня. Опустошило несколько, я много думала, как человека легко убить, человек, такое чудо, такое совершенное творение, восхитительное и неповторимое, и убить его можно даже не прилагая усилий. Как легко унизить. Как легко лишить свободы, здоровья… Почему люди делают это друг с другом? Почему поддаются Злу?..
     Я не думала больше о Никитском, я не сомневалась теперь, что высшие силы сами, без нашей помощи покарают его, так что я не только не хотела мести, я вообще перестала думать о том, что было. Только так и можно жить дальше, потому что говорить себе каждый день, что мне всё это за то, как я живу, за то, что грех будто бы норма для меня, было невыносимо. Моя жизнь солилась именно так, пусть я строила её и строила уродливо, как странный дворец из кубиков, но я не могла убрать ни одного кубика из этого «дворца». Он не был в равновесии, нет, но попытайся я менять что-то, стало бы только хуже, потому что счастливее точно никто бы не стал… 
       Работа над сценографией пошла быстро, все были вдохновлены и встречей и удачным разрешением моего дела. Облегчение и будто предвкушение весны овладело всеми. Фестиваль в этом году был предварительно намечен на март, так что мы сами будто уже перенеслись туда. Да и время опять понеслось быстро.
       Когда Марк узнал о том, что мне предлагают роль в кино, улыбнулся, немного снисходительно:
        – Да, западники шарахнулись, а нашим будто не в дерьме изваляли, а мёдом намазали.
       Я пожала плечами:
        – Что русскому хорошо, немцу – смерть.
       Марк засмеялся, приобнял меня, привлекая к себе на колени, он сидел за столом, в его кабинете было уютно, большой стол, книжные полки во все стены, отчего комната каталась выше остальных, мне нравилось приходить сюда к нему, когда он устраивался здесь со своими делами, я приходила с книжкой и садилась на глубокий и толстобокий кожаный диван. В первый же раз я спросила его, не помешаю ли я ему. Марк поднял голову и улыбнулся мне: «Радость моя, ты меня вдохновляешь, а не мешаешь. Конечно, лучше бы я писал твои портреты, чем занимался тем, чем занимаюсь, но ты вдохновляешь меня на всё». Вот и сегодня я пришла к нему, сидевшему здесь с обеда, чтобы рассказать о своих делах и побыть с ним. И на мою поговорку он ответил:
        – Верно говоришь, – и подвинул мне позавчерашний номер «Times», ему привозили, с тех пор как Оскар стал выпускать свои статьи обо мне, Марк озаботился тем, что получал западные издания, и в интернете просматривал новости несколько раз в день.
       Я прочла заголовок, не на первой полосе, нет, где-то в середине и не самым крупным шрифтом: «Самоубийство известного журналиста Оскара Фредриксена».
        – Что это? – вздрогнула я.
        – Возмездие настигает всех.
        – Ты это сделал?
       Марк засмеялся.
        – Ну, Танюшка, у меня, конечно, безграничные возможности, но перемещаться из Москвы в Лондон и обратно так, что ты этого даже не можешь заметить, не могу даже я.
         – Ладно идиотничать, Марк, ты же понимаешь, о чём я говорю, – поморщилась я.
       Он перестал хихикать и обнял меня, притянув мою голову, и прижав к своей, и сказал очень негромко:
        – Нет, Танюшка, я не трогал его, но я рад, что он...
        – Не надо так говорить, Марик, грех.
        – Ну, я как бы атеист, – сказал Марк.
        – Не существует атеистов, – убеждённо сказала я.
        – Ну, ты даёшь! – засмеялся Марк, чуть-чуть отодвинув меня, чтобы посмотреть в лицо. – Ты, девочка, выросшая в атеистическом государстве?
        – Ерунда это. Не существует ни атеистов, ни таких государств. Вера в Добро и Справедливость была и будет, какая разница Кецалькоатлю ты поклоняешься, Будде, Христу, или КПСС? – сказала я, не шутя.
      Марк смотрел мне в лицо какое-то время, становясь всё серьёзнее, потом кивнул, уже не смеясь:
        – Об этом, наверное, стоит подумать. Ты сама давно так считаешь?
      Я пожала плечами и сказала честно:
        – Вообще-то я не думала об этом до сих пор. То есть такими словами, как сказала. Просто как-то само пришло на ум.
        – Так ты, может, и в церковь ходишь?
        – Может и хожу. Но вообще вопрос веры, по-моему, куда более интимный, чем о сексуальной жизни, – я поднялась, мне не хотелось обсуждать эту тему.
        – Это почему?
        – Подумай сам. Секс – не тайна, он всегда между двумя, а твоё общение с Богом, это касается только твоей души.
       Марк смотрел на меня если не удивлённо, то заинтересованно, вообще-то мы впервые говорили на эту тему, даже странно.
Глава 2. Отмщение…
       Таня позвонила мне на второй день после того, как вернулся Курилов. Я не ждал, понимая, что ей сейчас не до меня, и потому так обрадовался и даже удивился её звонку.
        – Валера, привет, – негромко сказала она. – Ты как?
        – Я? Господи, да что я, как ты?! – у меня даже горло перехватило.
        – Я хорошо, Боги вернулся, – сказала Таня.
        – Да, я уже слышал, – сказал я. – Поздравляю, наконец, всё закончилось.
        – Да, мне уже казалось, это уже никогда не произойдёт. Как твои дела, Валер? – повторила Таня.
        – Да мои нормально, не волнуйся за меня.
       Тогда Таня задала вопрос, от которого у меня заколотилось сердце, дрожа и радуясь:
        – Когда мы увидимся с тобой?
        – Ты… правда, хочешь этого?
        – А ты?
        – Я… я не знал даже, как позвонить тебе, чтобы не помешать, чтобы… ну, муж и вообще… Ты… правда хочешь видеть меня?
        – Валер, просто скажи, когда? – сказала Таня, видимо, лучше владевшая собой.
        – Я... дежурю сегодня…
        – Завтра с утра свободен, значит?
        – Да. Ты… приедешь?
        – К обеду, ты с утра поспи.
        – Приезжай с утра? – выдохнул я.
        – Хорошо. До завтра, – сказала Таня, улыбающимся голосом.
       И она приехала с утра, как обещала. И мы пробыли вместе несколько часов, мы почти не говорили, и такое с нами, пожалуй, было впервые. То есть мы говорили, но в основном: «Я люблю тебя! Люблю тебя! Люблю! Так люблю!..»
       А потом заснули рядом, и я, чувствуя тепло её тела, расслабившегося во сне и моих объятиях, думал, почему ей сегодня так хорошо? Почему, после всего, она, кажется, как никогда счастлива со мной, и наслаждается моими ласками и поцелуями. Я даже спросил её об этом, но не в этот день, потому что она ушла, пока я спал. Я нашёл записку на столе возле тарелки с красивыми бутербродами, накрытыми салфеткой. «Валера, я не стала будить, позвони, как проснёшься. Целую, Т.»
      Я позвонил, конечно, но она не ответила, она перезвонила позже сама. Вот так мы и стали жить, мы встречались часто, если не каждый день, то раз пять в неделю. Она начала работу с Книжником и его ребятами над новым «Роком и модой». Курилов был там одним из главных художников, сценографов, Таня рассказала, что параллельно он начал работать и на Мосфильме.
        – Говорит, что подучился кое-чему в Голливуде, у тамошних спецов, они там сплошь русские, эти спецы по компьютерным эффектам! – засмеялась она. – Он теперь стал крутым после возвращения, знаменитым, все хотят с ним работать, режиссёры, продюсеры в очередь выстроились.
       – Ну ещё бы, все художники становятся дороже после смерти, а он ещё и воскреснуть умудрился при самых удивительных и самых эффектных обстоятельствах. Быть убитым тобой – уже честь и достойная громкой славы удача, а его убили, а после вернули. К тому же, думаю, связь с самой красивой девушкой новой России сильно прибавила ему влияния. Как и Книжнику.
        – Не делай из меня орден, это не так.
        – Для меня нет, для них – так.
        – Для тебя я проблема, – сказала Таня, кивая.
        – Нет, – сказал я.
       Хотя это была правда. Проблема была во всём: мама устроила мне допрос с пристрастием, приехав в Москву неожиданно, и я принуждён был срочно звонить Тане и отменять нашу встречу.
       – Что это такое, Лерка? Ты всё-таки снова встречаешься с Таней Олейник?
        – Мам, кажется, мы с тобой уже обсудили и закрыли эту тему. Навсегда. Я стану встречаться с Таней, я всё буду делать, как хочет Таня, я женюсь на Тане, как только она согласиться, я…
        – Ты сбесился?! – ахнула мама, бледнея.
        – Может быть, – кивнул я. – Но я взбесился ещё в 85-м, а ты и не заметила. И теперь уже поздно мне мешать и пытаться бороться с этим. Когда-то ты уже попыталась, и что вышло?
        – Сбесился… – снова пробормотала мама бессильно. – Всё же она окрутила тебя. Как же ты не понимаешь, Лерка…
       Я больше не спорил и не обсуждал, хотя мама ещё несколько раз за пару дней, что провела у меня, поднимала эту тему, но я не стал больше ничего говорить.
       Потом сама Альбина удостоила меня звонка.
        – Вьюгин, ты совсем ум потерял? Тебе мало? Ничего не понял?
        – Ты о чём это говоришь сейчас, Альбина? – удивился я, в этот момент я был на работе и не сразу включился в её угрозы, от которых уже успел отвыкнуть.
        – О твоей проститутке, об этой Танечке, весь телевизор трещит от неё. Пользуется, что брат журналист, везде и лезет, житья нет, кругом её ненавистная кукольная рожа. А ты и рад, тут же пристроился к её заднице!
         – Аля, по-моему, это давно уже не твоё дело.
         – Что?! – возмутилась Альбина, будто ожидала, что я немедленно соглашусь со всем и скажу: «Как прикажешь, моя госпожа».
       Но я этого не сказал, и она воскликнула, клокоча в бессильной злобе:
        – Узнаю, что живёшь с ней, прав на детей лишу. И вообще… сядешь!
       Мне так давно угрожали сроком ни за что, что я и в голову не взял её угрозы. Я уже почти привык не видеть своих детей, они привыкали не видеть меня, у них появился новый папа, так что Альбинины угрозы после всего, что она уже сделала, меня не трогали. Как оказалось, напрасно. Потому что не прошло и двух недель, как ко мне снова пришли из наших контролирующих органов. Вначале Егор Егорыч вызвал к себе и, шевеля своими пушистыми бровями, как рысь ушами, сказал, не глядя мне в глаза и даже бледнея от злости, он и, правда, стал похож сейчас на большого сердитого кота благородных кровей:
        – Валерий Палыч, где запалился? Почему опять дисциплинарное расследование на тебя?
        – Егор Егорыч, ну вы же меня знаете, ничего я не делал неправильно.
       Он вздохнул, посмотрел на меня, будто расслабляясь.
        – Слушай, проверь ещё раз все дела, все свои экспертизы, всё, каждую запись, каждую запятую… Ты мой лучший эксперт, больше – мой лучший ученик, я не хочу, чтобы ты пострадал опять. Но если на меня надавят, какими-то доказательствами припрут, я… буду вынужден, ты же понимаешь?..
        – Никаких доказательств ни у кого на меня нет, – сказал я.
       Егор Егорыч помолчал, бесцельно двигая бумажки у себя на столе, будто думал, что-то сказать или спросить, но не стал, и посмотрел на меня:
        – Ладно, иди. Иди, работай. Дел мало, что ли?
      Да нет, дел у меня было выше головы, и работать приходилось очень интенсивно, тем более что ещё в прошлом году меня привлекли к исследованию останков царской семьи, найденных под Свердловском. Это была интереснейшая работа, которая велась уже несколько лет, и участвовать в ней было не просто честью и доказательством признания коллегами моей компетентности, но и необычайно увлекательное, пока секретное дело. Впрочем, эта работа уже подходила к концу, и я жалел не раз, что родился поздно, как говориться, и не мог поучаствовать в ней сполна, с самых первых дней.
      Но и прочих дел было огромное множество, так что я с самого начала привык работать очень быстро и собранно, если бы не это, я не успевал бы ничего и запутался бы. Но мои дела были отлажены идеально, и не только на моём столе и вообще в кабинете, и в секционных, где я работал, но и в моей голове. Можно было меня в любой момент спросить о любом моём деле, любой экспертизе и я ответил бы в подробностях. Так что дисциплинарной комиссии и любой другой на рабочем месте преследовать меня не за что.
        Да и вообще преследовать меня не за что, я был и остался честным человеком, никогда не шёл против своих убеждений, и того, что считал правильным с детства. И потому я понимал, что если они идут по мою душу, значит, их натравили на меня, как и в прошлый раз. Кто именно, Никитский, который сидел смирно и даже на глаза мне ни разу не попался, после возвращения Курилова, публичной порки Кочаряна, который сейчас едва ли не под домашним арестом ожидал решения своей участи, отстранённый от всех дел и почти уволенный. И он сам, и все мы понимали, что если уж его распнут, то до конца, но если удастся замять, то отделается только увольнением, а вот если бы копнули по-настоящему, то докопались бы и до Никитского, и здесь я, как и многие другие, уверен, внес бы свою лепту.
        Но пока Никитский ходил вполне уверенный в себе, здоровался, как ни в чём, ни бывало, делая вид, что никогда не было у нас никаких дел и разговоров помимо служебных. Но вот когда явилась «дисциплинарка» с первых их слов я понял, кем подан мяч, и кто его перекинул комиссии. С этого момента я догадался и о том, кто в прошлый раз помог Альбине так превосходно сформулировать обвинение в мой адрес, со всеми «доказательствами», свидетелями и прочим. Никитский сам Альбиниными руками соорудил дело против меня, а после «спас». Вполне в духе этого хитроумного комбинатора. Я понял это после первого же вопроса, и кто всё это затеял, и почему, и как вести себя. Поэтому, когда мне задали главный их вопрос, я уже знал, что ответить.
        – Валерий Палыч, у нас имеется информация о том, что вы вступили в связь с фигуранткой дела и таким образом повлияли на расследование.
        – Каким образом? – разозлился я не содержанию вопроса, но форме, в которую они облекли его. – Образом своей связи или вашей информации? Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
       Дамочка с красным лицом и начинающимся ранним климаксом, раздула ноздри своего коротенького носа, выглядывающего из-под нахимиченой чёлки, и проговорила, кривя тонкий рот в перламутровой помаде:
        – Не стройте из себя профессора Преображенского, Вьюгин.
        – Ни Боже мой! – усмехнулся я. – Что вы, какой Преображенский! Я не способен и не думаю преображать природу как Филипп Филиппыч, или реальность как вы.
        – Мы преобразили реальность?!
        – Скажете, нет? Тогда, что вы с ней делаете, когда начинаете расследование сплетен.
        – Сплетен?! Вы всерьёз? – у тётки сорвало крышку, как с закипевшего чайника.
       Тогда в разговор вступил её спутник, «добрый полицейский», который куда хуже злого:
        – Валерий Палыч, не надо велеречий, нам известно, что вы встречаетесь с Татьяной Лиргамир.
       Но на это я ответил ещё спокойнее:
        – Знаете, что? Думаю, мало парней в стране не мечтают об этом. И это всё, что я могу сказать.
        – Всё? Остальные парни ведь не знакомы с ней.
        – Я знаком постольку, поскольку присутствовал на том самом первом допросе после опознания, когда она уверенно не опознала Курилова. И оказалась права, как выяснилось, – сказал я.
        – Но ведь вы доказали, что это было тело Курилова.
        – Потому что кто-то фальсифицировал улики, – невозмутимо ответил я. – Случайно, не знаете, кто?
        – Кто? Что за намёки?!
        – Никаких намёков. Я улики не добываю, я исследую то, что мне предоставляют, так что спросите, кто и откуда взял их, кто заранее фальсифицировал. Мне кажется, этот вопрос гораздо интереснее, чем мои связи.
        – С этим тоже разберёмся.
        – Хотелось бы надеяться.
        – Не хамите, Вьюгин, – нахмурился «добрый» полицейский.
        – Хамство? Да вы что, ни разу меня не обвиняли в плохом воспитании.
        – Зато вас обвиняли в насилии, и, кажется, не один раз?
        – Люди по-разному мстят друг другу, – сказал я, пожав плечами. – Моя бывшая жена выбрала не самый симпатичный способ. Моя невиновность доказана.
       – Вообще-то дело было прекращено по пока не выясненным причинам, – заметил «добрый полицейский». – Предстоит ещё разобраться.
        – Буду очень рад, видимо больше у вас дел нет, кроме меня, страшного нарушителя закона.
      Они посмотрели друг на друга, «добрый» кивнул.
        – Ещё увидимся.
        – Всего доброго, – сказал я, вежливо кивая.
       Они приходили ещё не раз, допрашивали, вынуждали признаться в том, что я из-за связи с Таней, подтасовал улики, всякий раз я напоминал, что до возвращения Курилова по всем моим экспертизам выходило, что труп его. Кроме последней. Потом снова вспоминали о заявлении Альбины, угрожая новым разбирательством. В общем, в действительности предъявить мне ничего не могли, своей первой атакой, вероятно, хотели выбить почву у меня из-под ног, заставить сознаться, но нынче я был уже битый.
       Рассказать об этом я мог только Платону.
        – Тане не говорил, значит?
        – Чтобы она меня мгновенно бросила? Нет, конечно.
      Платон захохотал:
        – Так всё-таки вы встречаетесь! А мне сказала, что не видела тебя с того дня, как… Я ещё подумал, что она обиделась, что ты не остался тогда ночевать с ней.
        – Не обиделась, не переживай, – сказал я, думая, что Таня, кажется вообще не обижается.
        – Как у вас вообще? – спросил Платон, разглядывая меня с любопытством.
      Что я мог ответить? Пока мы были вместе, эти часы, всё было как мечта, как было прежде, как мне представлялось в моих воспоминаниях, и желаниях. Но мы расставались. И не для того, чтобы сходить на работу, а вечером снова быть вместе, но для того, чтобы она отправилась к своему мужу. К нему и остальным её близким, которых так много… Каждый день я думаю об этом и каждый день я стараюсь об этом не думать, это невыносимо, невозможно, но я приказываю себе молчать, чтобы не отпугнуть Таню ревностью. Я так боюсь этого, потому что я знаю, что без неё я не могу. Я просуществовал без неё несколько лет, так что мне хорошо известно, каково это. Теперь я хочу только одного – быть с ней. Пусть так, вот как теперь, не вполне, но вместе.
       Что будет дальше, я не загадывал, не спрашивал её, я ждал, проявляя чудеса терпения. И однажды Таня заговорила сама о том, что для меня было в наших отношениях так тяжело и так важно.
        – Я не могу оставить Марка.
       Я ничего не сказал, я только кивнул, посмотрев на неё.
        – Понимаешь…
        – Не надо объяснять, – сказал я, невыносимо было слышать разговор о нём, я ни разу его не видел, и, надо сказать, так мне было легче о нём не думать, будто его и нет. Мне хватало воспоминаний о ней и Книжнике на «Роке и моде», в этом году я на фестивальные пошёл…
      Таня посмотрела на меня и кивнула.
       – Хорошо…
       А потом добавила, промолчав некоторое время:
      – Я хотела бы, чтобы было иначе… Чтобы…
        – Не надо, ясно, что я сам виноват во всём этом, – я отвернулся, провёл по волосам, убирая их от лица, надо завязать... но так приятно, когда она гладит по ним, погружает пальцы, обнимает голову, ей нравилось это делать, всегда нравилось. Но сегодня уже не захочет, наверное…
        – Ты не виноват, я виновата. Тогда и теперь тоже.
       Таня встала с кровати, на которой мы сидели, и начала одеваться, ещё немного и уйдёт. Ещё совсем немного…
       Был уже вечер, начинало темнеть, Таня одевалась, не торопясь, и движения её, как всегда были грациозны, легки. Она всегда двигалась так, ещё когда была совсем девочкой, и после. Удивительно, насколько мало мы меняемся всё же. Она одевалась быстро, но не торопясь при этом, аккуратно расправляя одежду, как-то мгновенно оказавшись одетой, неужели на ней было так мало одежды? Уже темнело, погода была весенней, и солнце уже жило по-весеннему расписанию, скоро май, так что сгущающиеся сумерки означали только одно – уже действительно вечер и ей пора. Я оделся тоже.
        – Не надо о том, что было, я не вынесу ни разговора, ни воспоминаний, – сказал я, завязывая волосы резинкой, глядя как Таня заворачивает свои в узел, пронзая его шпильками из серебристого металла.
        – Ты полагаешь, я вижу, что мои воспоминания более радужные, чем твои?
        – Это не соревнование, Танюша, – сказал я, взяв её за руку, и заглянул в лицо, отчего она сразу успокоилась, сделала два шага и обняла меня. Я почувствовал, что она дрожит, поэтому я погладил её по спине.
        – Прости меня, Валер… Ох, Валерка, всё не так… всё неправильно.
       А я подумал, что в этой теперешней неправильности есть какой-то тайный смысл, испытание, расплата, за ошибки, за всё, что мы оба сделали с нашей жизнью. Но ошибки ли то были? Или какой-то план, заранее продуманный, чтобы проверить нас на крепость, не только нас, но то, что соединяет нас столько лет. Стало быть, остаётся только одно – выдержать всё это.
        – Не говори ничего, – прошептал я на её волосы, вдыхая их тёплый аромат, такой знакомый, который не скрыть ни новыми духами, ни шампунями. А мне-то казалось когда-то, что они пахнут шампунем «Зелёное яблоко», наверное, просто она сама так пахнет, как славное яблоко. Моя милая, я приподнял и прижал к лицу её волосы, отчего узел соскользнул мне в ладонь, распускаясь…
      Так шли месяцы, прошёл «Рок и мода», приблизилась и овладела миром весна, затапливая всё теплом, за ней лето, на этот раз Таня никуда не уехала, как она сказала: «Непривычно, это впервые за восемь лет, что я осталась в Москве в летнее время. Даже забыла, какое оно, московское лето».
       Прошло и лето, снова осень, за ней зима, всё шло своим чередом, кроме августовского дефолта, больно ударившего по многим, правда, меня, не имевшего долгов, почти не коснулось, только в части цен в магазинах. Но я жил один, привык есть мало, а за мою комнату в Доме аспирантов до сих пор брали как в студенческие времена за общежитие. А потому я не слишком пострадал, в отличие от многих моих коллег, оказавшихся в долговой кабале, или потерявших имущество, даже квартиры, кое-кто даже развёлся из-за этого. Но мы, бюджетники, всё же пострадали мало, в отличие от многих, кто имел бизнес мелкий и даже крупный. Много компаний исчезло, волна бандитских разборок снова поднялась до небес, теперь, правда, она имела характер совсем иной, будто более рассудочный, то ли потому что те, что теперь устраивали эту стрельбу и взрывы, повзрослели, то ли само время стало холоднее и опытнее.
       Среди прочих убийств для меня, как и для многих, думаю, неожиданным и особенно загадочным стало убийство Никитского…
       На происшествие я не выезжал, было не моё дежурство, я слышал, что говорили другие, те, кто там был, кто участвовал в осмотре, аутопсии. Но я всё же в секционную пришёл. Я пришёл потому, что не мог поверить в его смерть. Как-то это получалось просто, как-то необыкновенно, что такого человека, такого паука, державшего подвешенными на нитях своей паутины, если не всех, то многих, просто застрелили при ограблении на улице.
      Меня после событий с Таней, он трогать не смел. Даже здоровался, как прежде, но не глядя в глаза, будто мы мало знакомы. Что ж, думалось мне, дело твоё, время расставит всё по своим местам. Я надеялся на внутреннее разбирательство, для которого у меня были собраны улики и доказательства насилия и пыток, которые он совершил над Таней. Я не хотел придавать их гласности, потому что этого не хотела она, потому что это ни к чему бы ни привело, кроме того, что её имя испачкали бы ещё и этим, и не ручаюсь, что саму же и не обвинили бы во всём, учитывая, как вывёртывался из всего Никитский.
       И вот, судьба так, с разворота шарахнула его, разбив вот в это… Я смотрел на его труп, так обыкновенно выглядевший здесь, на цинковом столе боковой секционной.
        – Привет, Вьюгин, – Горбенко повернул ко мне голову, мой коллега, работавший здесь на пять лет дольше меня. – Ты один из последних, уж только ленивый не заглянул.
        – Никитский звездой стал после смерти?
      Горбенко хохотнул:
        – Да нет, по-моему, все хотят убедиться, что он и, правда, ласты склеил.
        – Что так много его ненавидели?
        – Он многих за яйца держал, – сказал Горбенко. – Тебя – нет? Я слышал, он помог тебе отвертеться от какого-то абсурдного суда.
        – Ты уверен, что абсурдного? — я посмотрел на него.
       Он только усмехнулся, качнув головой, и снял шапочку.
        – Что ты бил каких-то баб? Конечно, это абсурд. А если Никитский в чём-то помогает, это лишь мормышка на крючке, тот самый бесплатный сыр. И если ты, Валерий Палыч, вывернулся от него, респект, как говориться. Другим не удавалось, вот и радуются теперь.
      Я смотрел на укрытый по плечи труп Никитского, швов на нём ещё не было, как и разрезов, только чёрно-красная дырка посреди лба с обширным ожогом пороховыми газами и удивлённое выражение на его лице. Это был уже не Никитский, тот уже в каком-то ином месте, это лишь его видимая оболочка, только часть его существа, и я не уверен, что самая большая. Я приподнял простыню, чтобы увидеть его тело, думал, на нём есть синяки, они были, на рёбрах, на бедре проступали, на животе, все свежие полученные перед смертью. Но я увидел сегодня не только это. Я увидел не только тело, я смотрел на то, что избило и изнасиловало Таню. Вот этим самым инструментом, этим телом.
       Меня пробрало до костей, до сих пор трупы не становились для меня людьми, возможно, потому что из моих близких я видел мёртвым только отца в моём самом раннем детстве. И я это помню как одно из самых странных и самых страшных впечатлений, первая встреча со смертью лицом к лицу. Сейчас я увидел её по-настоящему во второй раз. Тогда смерть отца, человека, который составляет твою жизнь вместе с матерью, теперь тот, кто стал олицетворением тёмной стороны, всего худшего, что я встречал или чувствовал. Но вот он лежит передо мной, жилистый, но не сильный, кожа бледная с сероватыми и рыжими веснушками на груди и плечах, на шее, где выпирал большой кадык, будто он и правда пытался проглотить яблоко, и оно застряло у него в горле. И на лице стали видны и морщины, и проступившая рыжеватая щетина, как и волосы надо лбом, сухие и рыжеватые, и блёклые брови и ресницы. Его губы, сложенные в улыбку, какой я у него не видел… Что ты там видишь, Олег Иваныч? Ты увидел, как нехорошо ты жил? Раскаялся ты, что так прожил свою жизнь? Или утвердился в своей правоте?
       Я отвернулся.
        – Ты чего это, Валерий Палыч, расстроился?
        – Н-не странно ли, что уличный грабеж окончился выстрелом прямо в лоб? – спросил я.
       Горбенко кивнул, и добавил:
        – А ещё следы связывания, – сказал он.
       Я обернулся взглянуть. Никаких ссадин или ран вроде тех, что были у Тани, и следы от которых сохранились до сих пор, я приблизился и Горбенко сказал вполголоса:
        – Присмотрись, видишь блестящие полоски и прилипшую к ним грязь. Как думаешь, что это?
        – Скотч! – догадался я.
        – Вот-вот! – сверкнул глазами чёрными глазами Горбенко.
        – Значит, версия уличного грабежа отпадает? – я посмотрел ему в лицо.
        – Оно нам надо? — спросил Горбенко, у него сильное скуластое лицо и абсолютно  лысый череп. — Чтобы отпадало? Не наше дело трактовать улики, мы изучаем их, и это всё.
        – Ты прав… Кто же убил его?
        – Ты многого хочешь, я едва произвёл внешний осмотр. Но… Желающих, полагаю, немало, – Горбенко взглянул на меня и я подумал, что он из тех самых, как и я, желающих.
Глава 3. И…
       Конечно, ни от какого грабежа Никитский не пострадал. Ни я не грабитель, ни те, кто был со мной. Разумеется, грабежом отборные боевики, что пришли со мной к нему, не занимались даже во времена туманной юности. Эти двое, а больше мне было не нужно, были предоставлены мне одним из своих руководителей, с которым я имел дело ещё с советских времён, когда я только начинал свой бизнесменский путь. Я впервые о чём-то просил одного из них, до сих пор мы сотрудничали к взаимной выгоде, общались холодно и сухо, но для этого я сам приехал к нему, выбрав среди всех, с кем привык иметь дело, самого взрослого, адекватного и привыкшего жить по правильным, как они выражаются «пацанским» понятиям.
        – Ты месть задумал, Марк Борисович? – спросил он, глядя на меня острыми серыми глазами.
       Мы прогуливались вокруг пруда, в котором до сих пор плавали два ручных лебедя белый и чёрный, их домик стоял на противоположном берегу, за лебедями следил специальный человек, как и за всем его участком и замком, который он выстроил тут года два-три назад. Все они теперь строят себе эти замки, начали покупать дома во всяких Майями и Флориде, или Лондоне, золото, машины, женщин, заводя с ними побочных детей, не имея фантазии потратить как-то ещё несметные заработки. Мне были забавны все эти нувориши, как и всегда «старым» деньгам кажутся потешными «новые». И жизни их нередко оказывались так коротки, что они успевали только скупить всё это и сразу загреметь под громадные гранитные плиты на Хованском кладбище. В этом смысле они напоминали тех самых толстых ночных мотыльков, что так легко гибнут, прилипая к раскалённым фонарям…
       Таким был и этот человек, Викторов Виктор Викторович, эдакий «Витя в кубе», он любил подчёркивать, что его имя имеет один корень с победой, и сам считал себя победителем, потому что приехал в Москву когда-то выпускником детского дома, уже успевшим отсидеть, как они выражаются, «по малолетке» за мелкое хулиганство или воровство, одетым в чужие ботинки и штаны, и прошёл путь от грабителя молочных магазинов до теперешнего «отца мафии». Им всем нравилось чувствовать себя кем-то, похожим на Марлона Брандо в роли Вито Корлеоне, Виктор Викторович подражал ему и даже погонялово, выражаясь их арго, у него было «Вито», и никто не замечал  разницы между харизматичным художественным образом и собственными реалиями. Это было бы забавно или смехотворно, если бы наш «Корлеоне» не был куда страшнее киношного.
       Вот только у Вито Корлеоне, придуманного Марио Пьюзо, были дети – продолжатели его дела, а вот у нашего «Вито», насколько мне известно, никаких детей не было. Впрочем, я слышал, что воры в законе предпочитают не иметь детей, да и вообще семей, но они и домов и имущества какого-либо не имеют. Однако Виктор Викторович вором в законе не был, он был обыкновенный новый русский бандит, который играл и «законника», и Вито Корлеоне, поэтому у него было и богатство, и жен уже перебывало не меньше десятка, но о детях я не слышал. В каком-то смысле это объединяло нас, хотя он был старше лет на двадцать или двадцать пять. И всё это вместе не делало его нисколько выше меня.
       Так что общался я с ними со всеми скорее с долей снисходительности, предполагая, что я переживу их всех и надолго, потому что я никогда не переходил на их сторону, я вёл свои дела и свою жизнь параллельно, сотрудничая, но, не вступая на их сторону, не входя в личные отношения с ними, дружба это была или вражда. Но сегодня я пересёк эту черту, попросив его о помощи, полагая в нём холодного и адекватного человека. Торговцы всегда лучше, они понятны, предсказуемы, а что может быть лучше в партнёре? Поэтому, когда я сказал, что мне нужна помощь в виде пары сообразительных, хладнокровных и опытных человек, он сказал так же хладнокровно и взвешенно:
        – Что ж, я слышал о том, что произошло с твоей семьёй, Марк. Беспредельщиков надо наказывать, кем бы они ни были, потому что они вносят хаос в нашу и без того непростую жизнь, – проговорил он, запахивая тщательнее скользкий шёлковый шарф, хотя мохеровый или хотя бы исландский были бы уместнее на жёстком подмосковном морозе, но куда там, мы же не признаём себя «скифами и азиатами», обитающими в жёстком климате, кующем сильных металлических людей, нет мы изображаем из себя европейцев, вот таких вот, смехотворных, в шёлковых шарфиках на тщательно выбритых мощных красных шеях.
       Я усмехнулся про себя, я сам изо всех сил старался всегда оставаться самим собой и не мимикрировать под кого бы то ни было. Исключением было только время, когда я связался с Оскаром, при мысли о нём меня передёрнуло от отвращения. И от отвращения не к нему, чёрт с ним, как говориться, тем более что он умер, нет, отвращение вызывал я сам, тот, каким был, вернее, каким пытался быть тогда.
        – Какой помощи от меня ты хочешь?..
       Он снова посмотрел на меня.
        – Нет, не этого, – ответил я. – Мне нужны пара человек, толковых, холодных и неразговорчивых. И чтобы всегда были в моём распоряжении.
        – Готовые на всё? – кивнул он, и итальянская дублёнка маловата и греет плохо, слишком тонкая, а у нас тут не Ломбардия. – Снизишь мой процент за это? На сколько?
     Теперь он смотрел с прищуром. Мне было плевать, сколько бы он ни запросил, я бы дал, но во мне включился деловой человек, всегда просчитывающий выгоду не только материальную, но и репутационную, что называется, дешевить нельзя. Поэтому теперь остановился я и после некоторого молчания сказал ему, терпеливо ожидавшему моего ответа.
        – Я отдал бы всё, чтобы расквитаться, за мою жену я не пожалел бы ничего, дело не в цене, а в том, чтобы соблюсти status quo, вы же понимаете, что я не только с вами имею дело.
        – Но пришёл ты ко мне.
        – Потому что уважаю более иных.
        – То есть, мне оказана честь? – ухмыльнулся он.
       Я предоставил ему самому себе ответить на этот вопрос. Он выдержал мой взгляд и моё молчание, но я видел, как он скрыл злость, и зависть, всколыхнувшуюся в нём, вчерашнем воспитаннике приуральского детдома и бывшем урке, ко мне, золотому московскому мальчику, который моложе его на двадцать лет и на много жизней, и несравненно более легкого и светлого, чем он был когда-нибудь.
        – Ну что же, Марк Борисыч… Тогда в твёрдой сумме, как говориться, оплатишь. Или предпочитаешь услугой?
        – Тут выбор за вами, – сказал я.
        Он кивнул.
        – За «интерес», в таком случае. Непосильного не попрошу, хотя ты и сказал, что согласен на всё, – сказал он, будто пытаясь успокоить меня, но я и не нервничал, я способен заплатить любую сумму, какая придёт ему в голову.
       Он прислал ко мне двоих парней примерно моего возраста, с какими-то немыслимыми кличками: «Рэмбо» и «Драго», хотя оба были куда справнее того же Рэмбо и уж точно умнее второго, поддельного русского.
       – Слушайте, парни, как вас на самом деле зовут?
        – Глеб, – сказал один, хлопнув белыми ресницами, волосы, сбритые вовсе, вероятно, тоже были белёсые, вроде моих.
        – А ты?
        – Борис, – сказал второй, у него, напротив были чёрные волосы и даже сросшиеся над справным римским носом брови, доставшиеся ему, вероятно от осман, топтавших когда-то родину его предков где-нибудь в Приазовье.
        – Да ладно! – засмеялся я.
       Они переглянулись, не сразу сообразив удивительного, но хорошего знака, что явился нам в их именах, совпавших с именами первых русских святых. Парни они оказались хорошие, один из Тамбова, второй из Кременчуга, и мне не хотелось бы, чтобы они стали страстотерпцами, когда бы то ни было, как святые, чьими именами их назвали.
       Они отлично и без длительных разъяснений поняли задачу, и приступили с воодушевлением, всё же идея благородного отмщения вдохновляет всех. Я не рассказывал подробностей, подробности знали только сама Таня и Никитский, я мог только делать выводы из тех материалов, что имел, и того, что рассказал мне Платон о Никитском.
       Получив все материалы от Платона, я прочёл их и отложил, потому что ярость во мне закипела так, что я ослеп и оглох на некоторое время. Через пару дней я встретился с Платоном, я попросил его, теперь снова занятого почти всё время, пропадающего сутками на телевидении и в редакции так, что Катя и дети почти не видели его, но я заехал за ним вечером, с обещанием отвезти домой.
        – Чего ты вдруг? Дело есть? – спросил Платон, усаживаясь рядом.
        – Ты читал документы, которые передал мне? – спросил я, закуривая, предложил сигареты и Платону.
       Он взял одну, коротко взглянув на меня.
        – Честно? Нет, – он нахмурился, и отвернулся, втягивая сигаретный дым, как можно глубже. – Мне хватило того, что я увидел в больнице.
      Его пальцы дрогнули.
       – Ясно… а почему меня заставил прочитать? Боялся, что иначе я не стану мстить?
       Платон посмотрел мне в глаза, не ответил.
        – Неужели ты мог так думать?
        – Нет, – хмуро проговорил Платон, отвернувшись. – Но… мне было больно… так, что… Наверное, мне хотелось, чтобы ты наказал и меня.
      Я понимал, о чём он говорит после того, как прочитал то, чего он читать не стал, что он видел воочию: свидетельства страшных и безжалостных побоев и пыток, которым Никитский подверг Таню. И да, Платон чувствовал себя виноватым, как и я. Нас было двое сильных и умных мужчин, которые должны были оберегать её ото всего, и мы не сделали этого. Потому ли, что наш враг оказался умнее и сильнее, или почему?
        – А кто меня накажет? – спросил я Платона.
        – Не я. В конце концов, ты спас Таню, ты нашёл Курилова.
        – Тогда по твоей логике, это Боги её спас.
       Я вздохнул и выбросил сигарету в окно, холодный воздух потёк внутрь.
        – Только потому я и терплю его теперь рядом с Таней. Хотя… к самому Боги я отношусь хорошо, если бы он не лез к Тане, он был бы моим лучшим другом. Так и было когда-то.
        – Всё сложно, – сказал Платон.
        – Не всё, – сказал я. – Ладно, дорогой шурин, не казнись.
       И мы поехали домой, я отвёз его, а после за семь минут добрался до нашего двора, почти столько же идти пешком, если пройти дворами, а все пути и кротовьи норы, как, смеясь, говорила Таня, я тут знаю с детства.
       Да, я отложил эти бумаги на некоторое время, чтобы дать остыть своему сердцу, потому что иначе я просто сорвался бы с катушек, и убил бы этого Никитского. Просто удавил бы своими руками. Но я хотел иного. Я хотел, чтобы он боялся. Чтобы он долго и мучительно боялся и ждал, не спал, оглядывался, боялся темноты и каждой тени, чтобы потерял аппетит. Я хотел, чтобы его жизнь разрушилась, и жизни тех, кто прикрывал его все годы, не важно, страхом ли он держал их в повиновении или взаимной выгодой. Каждый из них мог воспротивиться и не становиться соучастником его преступлений, звеном порочной цепи, Таня билась, готовая расстаться с жизнью, но не подчинилась, не созналась, не сдалась, а эти сильные и свободные люди пошли на сделку с самим дьяволом, так пусть заплатят сполна. И он будет знать, что я иду за ним. То есть он не узнает, кто конкретно, но он будет знать, что сила, которая его уничтожит, рядом.
       И ещё я хотел, чтобы он знал, что это месть за Таню. Мне наплевать, что он метил в Платона, не имеют значения желания и мотивы этого низкого поганца, безнаказанного и превращённого этим в настоящее чудовище, важно только, что он тронул Таню, отнял у неё столько месяцев жизни, заставив скрываться, лишив работы так надолго, а на Западе навсегда, я не говорю о том, что он посмел коснуться её…
       Я пришёл к нему домой утром первого дня нового 1998 года, когда он проснулся похмельным с какой-то лахудрой под боком, от которой пахло дешёвыми духами, алкоголем и косметикой, размазанной по этой постели. А в самой его квартире был беспорядок, обычный для холостяка, хотя и заметно, что тут убирают, но, похоже, редко.
       Я толкнул его в его серое плечо коленом, не рукой, коснуться его тела, его кожи для меня было невозможно, невыносимо. Он проснулся, как ни странно, спал чутко, хотя, что странного, нечистая совесть не даёт спать крепко.
        – С Новым годом, мразь, – сказал я, глядя ему в лицо.
      Он дёрнулся было за пистолетом, но мы давно вытащили его из его тупого тайника и один из моих теперь боевиков приставил дуло его же пистолета к его затылку.
        – Смирно сиди! – сказал я. – Знаешь, кто я? Вижу, знаешь, я не сомневался.
       Я усмехнулся и, не торопясь, закурил, стоя перед ним, выпустив дым ему в лицо.
        – Я тебя убью. За Таню. Но… – я сплюнул на пол, чего, кстати, никогда в жизни не делал, я не так воспитан, чтобы плевать на пол, но сейчас я сделал именно это. – Так вот… я тебя убью. Но не теперь. А пока жди...
       С этими словами Борис вырубил его ударом по шее. Он очнётся вскоре, вытолкает пинками эту девку, станет судорожно размышлять, как бы ему прищучить меня, но ему это не будет удаваться, потому что к тому времени я уже перекупил всех его людей. Да, месяц до Нового года я посвятил именно этому: подготовке, первому этапу операции, как говориться.
       Да, вначале я был почти без сознания от злости, я не мог даже смотреть на Таню, чтобы не думать, как она вообще это вынесла и сохранила способность радоваться жизни.
       — А что же мне позволить победить ему? Злу и тьме, которая есть в каждом, и поглотит, едва мы позволим это. Нет, Марк, я буду на стороне Света, здесь тепло и не страшно, и никто мой свет не погасит…
        Я даже не мог заниматься сексом, потому что не мог не думать, что она испытывает отвращение. Таня почувствовала это и спросила напрямик как всегда:
        – Марик, ты так смотришь в последние дни, так… будто боишься чего-то? Ты думаешь о том, что случилось со мной без тебя?
        – Невозможно не думать об этом.
        – Возможно, – сказала Таня, темнея глазами. – Но если тебе… если я тебе противна теперь…
       Она покраснела, отворачиваясь и договорила, со вздохом:
        – Я, ну… постараюсь это понять.
        – Господи, нет! – я её обнял. – Подумала же такое… Нет, просто я… наверное, восхищаюсь тобой. Твоей стойкостью, я бы не смог, я бы сломался.
      Таня отбросила волосы за спину, сверкнувшие в свете настольных ламп и бра, которых у нас по всему дому было множество, везде у нас были светильники, а сейчас, в самое тёмное время года, мы включали их повсеместно и сейчас Таня в белом шёлковом пеньюаре, расчесала волосы после ванны, чтобы заплести их на ночь в косу.
       – Не сломался бы. Бывает, что по-другому нельзя, или быть стойкой или превратиться в слякоть, – сказала Таня, выдохнув.
        – Ты вызываешь моё восхищение. Это удивительно, какой ты человек. Мне кажется, ты даже меня делаешь лучше.
         – «Даже меня», – усмехнулась Таня. – Никогда не могла понять этого твоего самоуничижения. Мотает тебя от заносчивости, вот этому, странному упадничеству. Завязывай с этим, Марик. Если бы я так нападала сама на себя, от меня давно уже ничего не осталось. Мир жесток с нами, не надо быть жестокими ещё и самими с собой.
        – Считаешь, себя надо прощать?
        – А у тебя получается? У меня нет, – Таня посмотрела на меня. – Я просто заставляю тебя перестать думать о том, за что не могу себя простить… Иначе я давно рехнулась бы.
        – Ты не виновата, что стала жертвой.
        – Я не об этом… – сказала она, отворачиваясь.
      Тогда я не подумал, но после вспоминал этот разговор не один раз, и думал, что я не придавал ему значения, который он заслуживал.
       Но пока я был одержим только этой идеей – местью. И мне очень помог в этом Радюгин. Я поделился с ним документами, бывшими в моём распоряжении, добавив и то, что мне было известно раньше. Радюгин повёл себя как настоящий офицер, и даже друг, хотя до сих пор я так не считал, мы были с ним товарищами, но теперь я понял, что он рад возможности не только поддержать меня, но и очистить ряды правоохранителей. Он сказал только: «Марк, ты волен отомстить, и Никитского стоит стереть с лица земли, но свои руки не марай, поверь. Удержись хотя бы от этого. А я тебе помогу». Я пообещал, и он предпринял для меня множество шагов, которые помогли мне отследить и вычислить всех тех, кто был связан с Никитским, и всех прижать. Они все предали его мгновенно, будто ждали этой возможности.
      Вот после этого-то я и пришёл к Никитскому, когда был полностью готов к тому, чтобы, как выразился Радюгин, стереть его с лица земли, но мне этого было мало. Я не просто хотел убить его, я хотел насладиться этим сполна.
       И я не спешил. Никитского пугали случайно подрезающие его машину чёрные «мерсы», выстрелы, взломы его квартиры, побитые стёкла, сожжённая дверь, ночные звонки и сообщения на пейджер. Мне хотелось, чтобы ему было страшно, вначале по-настоящему, а потом после всех этих глупых выходок, чтобы он начал думать, что всерьёз ему ничто не угрожает и расслабился, и тут-то возмездие и настигнет его. Поначалу так и было: он вздрагивал, бледнел, пил больше обычного, боялся оставаться ночевать в одиночестве, но месяцы шли, а дальше хулиганства дело не шло, и он начал успокаиваться, решив, очевидно, что Марк Лиргамир, маменькин сынок, мелкий изготовитель штампов и мажор, способен только на такую чепуху. А я просто ждал, что остыну немного. И жил, как жил прежде.
     Точнее, пытался. Потому что у меня не очень получалось. До тех пор, пока в этом деле не была поставлена точка, я не мог остыть, не мог успокоиться. И хотя карьера Платона получила толчок к развитию после его триумфального возвращения, как и у Боги, что стал популярным человеком на всю Москву, уж не говоря о Тане, которая, потеряв позиции и даже деньги «на западном фронте», приобрела в несколько раз больше здесь, в России: к осени готовился выход первого в нашей стране номера «Vogue», куда её пригласили для участия «хотя бы в фотосессии», как, невесело улыбаясь, сказала Таня, рассказывая об этом.
        – Хотели едва ли не выпускающим редактором позвать, но я отказалась. Вот о чём они думают? Каждый должен заниматься своим делом. Разве я журналистка? С Платоном перепутали, наверное.
       – Просто сейчас тебя хотят заполучить все, – сказал я.
      Это была правда. Перед «Роком и модой» была ещё Неделя моды в Москве, где Таня тоже активно участвовала, приглашённая Домом моделей. «Рок и мода» прекрасное мероприятие, которое я ненавижу из-за Книжника, с которым у Тани отношения всё крепче и нежнее, судя по всему, потому что дома её почти не бывает, спасибо, хотя бы ночевать приходит, и мои дела разбирать со мной не отказывается. Но всё же, она всё чаще отсутствует, куда больше, чем когда уезжала на лето работать в Европу.
      Теперь «МэМи» записывали альбом и сидели в студии несколько недель, не отлучаясь на гастроли, и Таню не раз и не два видели с Книжником в разных московских клубах, нагло снимали и публиковали в бульварных листках их фото в обнимку или просто рядом. Странно, я думал, я привыкну, но за прошедшее время меня всё больше доставала их связь. Казалось бы, вернулся Боги, отвлекавший её внимание на себя, они затеяли совместную работу световую инсталляцию, о чём Таня рассказывала взахлёб:
       – Эскизы мои, а вот вся техническая часть на Боги. Он вообще оказался гений всех этих компьютерных технологий. Между прочим, Ванюшка заинтересовался, помогает ему.
       Ещё и Вальдауф вернулся в Москву, причём его жена осталась в Италии, греться на тамошнем солнце, которое тепло даже зимой, он же засел за работу, как выражалась Таня, да и он сам сказал, когда мы все вместе, и с бывшей нашей группой встречали Новый год для чего я снял загородный дом с баней и катанием на снегокатах. Были «МэМи» и все наши одногруппники, причём Щелкун с Саксонкой оставили ради этого своего малыша, которого родили в прошлом году, на родителей Щелкуна, в отличие от Платона и Кати, которым не с кем было оставить своих, потому что родители Лариса Валентиновна и Андрей Андреевич укатили в Крым на праздники. Так что моего шурина и его прелестной Кати с нами здесь не было. Табуретка и Очкарик пока не задумывались о детях, жили на съёмной квартире и, в общем, пока заработки у них были очень скромные, подумывали даже не уехать ли в какую-нибудь Канаду на ПМЖ, как стали говорить, на что Боги лишь усмехнулся, качнув головой.
        – Ты не одобряешь, Боги? – заметив это, спросила Табуретка, вспыхивая, надо же, старая любовь не ржавеет, так и дышит неровно к островитянину.
        – Да нет, отчего же, дело ваше, – пожал плечами Боги, загорелый и татуированный, он смотрелся настоящим иностранцем среди нас, бледнолицых москвичей.
        – И всё же? – Очкарик поправил дешёвую оправу на коротком носу.
       Тогда Боги ответил, отставив опорожнённую рюмку:
        – Работать там можно, работать можно везде, хоть вон, на Луне или на Марсе, но жить… Не знаю, там всё чужое. Воздух даже не наш, понимаете? Все запахи, вода, еда, свет… Когда знаешь, что вернёшься в любой день, и то замечаешь, а если решить навсегда там поселиться… даже если всю семью перевезти… Но все люди разные, я не хочу там жить, а вам, возможно, и понравится.
        – Я и то там не остался, – усмехнулся Вальдауф, позвякивая вилкой о тонкий край тарелки. – А моей жене нравится. Так что… все разные, это верно.
       В нашей компании он не чувствовал себя чужеродным или старым, и не чувствовали этого мы, хотя все были моложе его примерно на двадцать лет или около того.
        – А нам и вовсе с нашей музыкой там делать нечего, – отозвался Серёга Сорокин, с обожанием посмотрев на Книжника, при том, что обнимал очаровательно крутой изгиб бедра своей драгоценной Розочки. Но я знаю, что в его обожании Книжника нет ничего сексуального. – Если только Ленин на инглиш перейдёт.
        – Второй «Парк Горького» там на фиг никому не сдался, – сказала Мэри.
        Из всей «МэМи» только Вилор не был здесь с нами, они с женой и детьми уехали в Питер к родителям встречать Новый год. В большой компании Книжник не позволял себе вольностей с моей женой, но зато занимал так много её времени и такое большое место в её сердце, что это начинало сильно волновать меня.
     Сильнее было только желание отомстить Никитскому. А там уж я подумаю, что делать с этим несносным Книжником.
      Так что я, не отвлекаясь от своих повседневных дел, бизнеса, который только ширился и разветвлялся, потому что и в своих скитаниях в поисках Боги, я не оставлял своего дела, благо мест на планете, где не ловит интернет, почти не осталось. Так что мои дела занимали много места в моей голове, но в душе сейчас оставалось только это.
       В августе грянул дефолт, разоривший многих моих партнёров, и сделавший меня богаче на несколько миллионов, потому что я держал все свои деньги в долларах и во множестве заграничных банков, а долгов у меня не было.
      Через пару недель после того самого памятного 16 августа, когда разом рухнули и биржи и все активы в России, когда потихоньку начали устаканиваться цены, выросшие в три, а то и в пять раз, Таня спросила меня:
        – Марик, не хочешь вложиться во что-нибудь стоящее?
        – Во что? В золото? – спросил я.
        – Можно и в золото, конечно, но, может быть, в какое-нибудь производство?
        – В свечной заводик? – усмехнулся я.
        – Ну, или завод по производству газовых труб, к примеру. Вон, Газпром растёт, как насосавшийся клоп.
        – Танюша, мой бизнес прибыльнее в тыщу раз и настолько же менее рискованный, в плане финансовых потерь.
        – А я не о финансах вовсе, а об удовлетворении.
      Я покачал головой, чтобы только не спорить с ней. Я был вполне удовлетворён своим делом. А для патриотического задора у меня было сотрудничество с Радюгиным.
      Но сейчас для настоящего удовлетворения мне было нужно закончить с Никитским…
Глава 4. Аз воздам…
       Было ли мне страшно угроз этого Лиргамира? Ну, я не ожидал, это правда. То, что я знал о нём, не позволяло мне подумать, что он способен на какую-то месть, даже на серьёзную злость. Неопределённо голубая ориентация, потому что реальных его связей мне установить не удалось, но слухи на эту тему были, а потому он в целом не внушал опасений, такие люди, как правило, неспособны на агрессивные действия. А потому я не воспринимал его всерьёз  и не занимался им углубленно, хотя телефон его мы прослушивали, но только на звонки его жены и Платона. И всё моё впечатление складывалось из того, что он из очень хорошей семьи, настолько, что в своё время его даже смогли вылечить от наркомании, а это, надо признать, большая редкость.
      Я вообще не понимал, что объединяет его с женой, странная полубогемность? Какая-то крепкая дружба, возникшая между ними? Увлечение живописью, которое для него кончилось каким-то несерьёзным мелкий бизнесом с конторкой где-то в центре? Богатое наследство, которое, вероятно и привлекло Таню? Но и всё. И всё какое-то несерьёзное, какое-то не мужское, несовременное и не внушающее почтения, тем более опасений. Конечно, мы прослушивали его телефон, но меньше, чем телефон Платона, но в разговорах он был сдержан и немногословен. Насколько я мог понимать, зарабатывает у них Таня своими западными «каникулами», которые теперь прикрылись, благодаря мне, точнее публикациям в западной прессе после начатой мной кампании. Так что, злость этого Лиргамира могла возникнуть из-за этого? Что ж, твёрдый доход и не такой маленький, как я понимаю, это аргумент, чтобы злиться.
       И всё же, то, как он говорил, как сверкал глазами и зубами, то, как пришёл и с кем, как вошли, не повредив замков, каким ударом лишили меня сознания, уходя, наводило на нехорошие размышления. И потому я поменял не просто замки, но входную дверь, я держал теперь пистолет не в тайнике, но под подушкой, проверяя по нескольку раз за ночь. Я сменил номер телефона, я стал осторожнее передвигаться на машине и тем более пешком, тем более что несколько странных случаев наводили на размышления, я не верю в случайности с подрезанием сверкающими «мерседесами» с заляпанными номерами. Потом дверь мне сожгли, ту самую, новую, хотя она была металлической, но будто под ней взорвали гранату… Словом, много происходило всякого странного и неприятного, пугающего.
      И я решил приглядеться к Лиргамиру внимательнее. Но всё то же: он всё так же безобиден, как барашек на лугу: просиживает в своём аккуратненьком офисе, с такими же сотрудниками, идеально выполняющими свои функции, летает иногда куда-то на своём самолётике, то ли к тайным любовникам, с него станется, то ли по ещё каким-то таким же мелким делам. Во всём он, этот Лиргамир похож не на русского, а на какого-нибудь шведа или даже бельгийца, таким аккуратным, идеально одетым, причёсанным, даже вымытым и вычищенным он выглядел. Таким была его машина, его офис, даже двор и дом, где они жили с Таней.
         К ним приходила домработница, но такая пожилая и хитрая, что выведать у неё что-либо мне не удавалось. То есть то, что она говорила, было обыкновенно и скорее всего, лживо: что супруги живут душа в душу, вместе спят, посещают свекровь не реже пары раз в месяц, бывает и она в гостях у них, пореже бывают у её заносчивых родителей, постоянно является шурин хозяина, с которым они, похоже, дружны. Всё это не могло быть правдой хотя бы потому, что у Тани были связи на стороне, о которых, скорее всего, знал Лиргамир. Но при том он был в дружеских отношениях с теми, с кем она общалась очень близко, и участвовал в их проектах. Впрочем, деньги, вероятно, давала Таня, так что возможно, ключ ко всему в этом. Ведь теперь после того, как ей отрезали путь на Запад, здесь в России её возможности возросли многократно благодаря славе, обеспеченной публикациям сначала Редниченки, которого я очень легко купил в том году, и который с таким наслаждением громил Олейников, а теперь сам Олейник, выйдя с Куриловым, который всё же почему-то вернулся, хотя никак не должен был, я был уверен, что он свалил навсегда. И, поди ж ты, вернулся каким-то образом! Ну приехал бы хотя бы через пару лет, так нет, как раз когда эта наглая девка сбежала из-под носа дурака Кочаряна…
       И теперь не только у несносного Платона, но и у Тани Олейник до августа было столько работы, что только позавидовать: модные показы и съёмки, как художник заказные портреты, она сделала иллюстрации к нескольким книгам, потом вместе с Куриловым они разработали костюмы и декорации для одного ставшего очень популярным спектакля и начали работать ещё над несколькими, к тому же она снималась, в том числе и в кино, с её Боги Куриловым, а теперь они затеяли ещё какие-то художества, в которых участвует ещё их общий учитель Вальдауф, что я мог только удивляться этому странному клубку взаимоотношений…
       Словом, наблюдая всё это до самого дефолта, который, надо сказать, выбил меня несколько из колеи, потому что я был кое-что должен некоторым серьёзным людям, и теперь мои долги выросли втрое, а это стимулировало к тому, чтобы активнее «закрывать» незадачливых бизнесменов, присваивая их бизнес и счета совместно с теми, кто помогал мне в этом. Так что, увлекшись этим, я и думать забыл о комариных укусах, которые только и мог нанести мне в качестве вреда Лиргамир.
       И вдруг, в конце сентября я возвращался домой и уже довольно поздно, как обычно, я вышел из машины в нашем темноватом дворе и пока набирал код на двери в подъезд, снова получил удар по шее вроде того, что вырубил меня, когда приходил Лиргамир в прошлый раз. Когда очнулся, понял, что примотан к какому-то старому дерматиновому креслу с качающимися ножками. Вокруг была какая-то гулкая и влажная пустота и темнота, только на мою лился свет с потолка. Было похоже, что мы в какой-то заброшенной промзоне, а может быть старом спортзале или бассейне. Здесь было холодно, как на улице, возможно, окон вовсе нет или они разбиты, да и под ногами какая-то слякотность.
        – Это что?! Похищение следователя прокуратуры? Вы в своём уме? Немедленно отвезите меня домой! – воскликнул я, постаравшись придать своему голосу уверенной силы, ещё не очень понимая, что происходит и кто это такие.
        – Заткнись, придурок, – услышал я тихое, но странно гулкое восклицание. Я даже голос не сразу узнал, точнее я вовсе его не узнал, пока его обладатель не вошёл в круг света, в котором сидел я.
       Это был Лиргамир, он отбросил сигарету, бледнея при взгляде на меня.
       – Как жизнь, оборотень в погонах? Продолжаешь грабить людей? Делать из закона то самое дышло? – проговорил он, с отвращением дёргая губой.
        – Ты что с ума сошёл, Лиргамир?! Нападение на представителя власти…
        – Ты не представитель, ты позорник, – произнёс наглец. – И позоришь власть, которая доверила тебе полномочия. За что и будешь наказан.
        – Ты что о себе возомнил, педрила? – воскликнул я. – Ты думаешь, можешь говорить со мной так?
       Я вопил, конечно, потому что в этом, кажется, черпал некую уверенность, меня, признаться, пугал и голос, и вид этого проклятого мужа Тани Олейник, о котором я ничего не понимал и не принимал в расчёт.
        – Я могу не только говорить, хотя это довольно противно, но и сделать с тобой то, что мне заблагорассудиться.
        – По какому праву вы захватили меня?! Это… это… пожизненное!
        – Я же сказал, заткнись! – поморщился он и снова сунул сигарету в рот. – Пожизненное мне светит или ещё какое, не твоя печаль, а вот тебе пожизненно в этом дерьме, где мы сейчас находимся, и сидеть, свинья, — он показал руками на окрестности, но я видел лишь тьму и его длинные, исчезающие в этой тьме руки. — Как думаешь, долго твоё заключение продлиться?
        – Немедленно освободите меня! – вскричал я в первобытном и даже животном ужасе и забился в кресле, отчего оно качнулось, и я упал мордой в какую-то мерзкую жижу, пахнущую соляркой, отчего промокла куртка, и мне стало ещё холоднее и ещё страшнее, потому что меня не спешили поднимать, как будто не заметив, что я копошусь на земле. И что было биться, получалось как-то совсем уж унизительно, а лежать и не шевелиться, тоже плохо, возникло ощущение, что то, что я валяюсь в грязи — нормально.
       Но меня подняли всё же, будто за шиворот, потянув за куртку вместе сон стулом. 
        – Не колыхайся, не то в следующий раз так и оставим лежать в луже, – сказал Лиргамир, с каким-то отвращением затягиваясь сигаретой. – Впрочем, может, такую казнь и выбрать тебе?  Как думаете, ребят?
      И он посмотрел на кого-то невидимого мне, в темноте рядом с собой, впрочем, шевельнулся силуэт, похоже, этот кто-то пожал плечами. Мне стало окончательно страшно, а что если не пугают, а вправду бросят здесь? Умереть неизвестно где, валясь в холодной луже, через сколько я умру? И когда меня найдут какое-нибудь бомжи, когда мой труп станут обгладывать собаки…
        – Ты что возомнил о себе? Какого чёрта ты вершишь суд? Ты, что, с Платоном спишь, что решил за него вступиться?
        – Ты совсем идиот, Никитский? – скривился Лиргамир, а я подумал, что выдал себя не только перед ним, но в чем-то и перед собой. – Причём тут Платон? Может быть, ты спишь и его во сне видишь, но я от таких грёз свободен, несмотря ни на что. Я тебя убиваю за то, что ты подумал, что можешь прикасаться к людям. Без суда, по выдуманным тобой обвинениям.
        – К людям… к твоей жене?! Ну да! — обрадовался я, что могу хоть как-то отыграться. — Я даже очень её коснулся, рассказать тебе, как это было?! Ей понравилось, рассказать тебе, как она кончает? Откуда тебе это знать, гомик несчастный.
       Он сжал кулак и вместе с непотушенной между пальцами сигаретой вмазал мне вскользь в подбородок, и я опять свалился вместе с креслом в грязь, больно ударившись плечом, и подборок сразу засаднило.
        – Ещё слово… – прошипел он, склоняясь надо мной. — С-сволочь…
        – И что?! Что ты сделаешь? Что ты можешь сделать?! Она трахается со всеми только не с тобой! А ты… да ты ревнуешь?! – вдруг догадался я.
       Так вот в чём тут дело, вот почему он и впрямь явился мстить, и зол по-настоящему… пронеслось в моей голове, озаряя все мои мысли о нём и их отношениях неожиданной ясностью. И я расхохотался:
        – Влюбился! Пидор-мажор в шлюшонку-лимитчицу втрескался! Ой, я не могу! Ой, держите меня, лопну со смеху! Да она с Книжником…
       И вдруг… неожиданно, вот абсолютно неожиданно, вдруг, внезапно произошло то, чего не могло быть, ну никак не могло этого быть, потому что я и ввернул-то это случайно, это слово, это имя стало последним для меня, потому что визави вдруг развернулся, вытянув свою длинную руку, и в ней откуда-то оказался пистолет, и дальше… дальше для меня уже не было…
      …Это верно, «дальше» для него уже не было, то есть его самого попросту не стало. Точнее его тело, всё так же примотанное к малиновому креслу из засаленного и потрескавшегося дерматина неловко валялось у наших ног, быстро остывая на сыром холоде, но самого его больше не было. Была ли у него душа, и если была, то она, конечно, скатилась сразу в ад, хотя, думаю, никакой души вовсе у него не было, но… и чёрт с ним. Хуже было другое: мне казалось, что и мы трое тоже стоим посреди ада. Оказывается, так просто и так бесповоротно то, что я сделал, куда я ступил неожиданно. Я и не бил-то в своей жизни никого, а тут я… взял и выстрелил человеку в лоб. И убил. Вот он, лежит передо мной с обожжённой дырой посреди лба, совершенно уже непохожий на моего врага, врага уже нет, это просто труп…
       Но страшнее всего было то, что сейчас я осознал, что заставило меня сделать то, что я сделал. И, увы, не то, что этот человек бил и насиловал Таню, потому что будь так, я убил бы его ещё в Новый год или раньше, но упоминание о Книжнике в связи с Таней... В последние месяцы и всё больше, я всё  меньше могу спокойно думать об этом. Я чувствую, как она выскальзывает из моих объятий, как она отдаляется, как она едва ли не всё время проводит с ним, с Книжником. Её всё время нет дома, и я знаю, я уверен, что она с ним. Она и раньше не была домоседкой, но прежде я не чувствовал того, что теперь – её отсутствия. Даже если мы не виделись неделями. А теперь – да. Её будто всё время нет. То есть она с ним не только, когда они вместе, но и когда она со мной. Вот почему я не мог стерпеть того, что сказал Никитский. 
       Вот почему я выхватил пистолет из-за пояса Глеба и… сделал то, что сделал. Удивляюсь, что я смог, я никогда не умел обращаться с оружием, не держал его даже в руках, я видел, как обращаются я пистолетами парни, но сам не брался. И теперь я вернул его Глебу, остывающий, как остывало тело Никитского в луже.
        – Зря ты, Марк Борисыч, – сказал Глеб, принимая оружие у меня из ставших мокрыми рук. – Мы бы его сами закопали, никто бы и не узнал.
       Собственно говоря, я так и планировал. То есть явиться, сказать, почему он умирает, точнее, напомнить и… дальнейшие детали меня не слишком интересовали. А я вдруг потерял контроль настолько, что застрелил его. Как какой-нибудь спецназовец выхватил пистолет, и, откуда-то точно зная, как взвести, что именно и как делать, выстрелил мерзавцу в лоб. Будто я заранее был готов к этому, будто заранее в моей голове существовал план, будто я его придумал, но забыл, а он сам собой свершился едва ли не помимо моей воли. Наверное, имя Книжника стало пусковым, если бы он не произнёс его, я не убил бы его, если бы не произнёс того, чего я сам себе не говорил: что я ревную, безумно ревную Таню. До этого мгновения я мог только шутить на эту тему, даже с самим собой я не говорил честно, что я ревную. Даже самому себе. Измена страшна не сама по себе, не тем, что твоя жена спит с кем-то ещё, но тем, что об этом узнают другие и тогда твоя ценность падает до нуля.
       Но и это не было раньше для меня правдой. Ничьё мнение не было для меня важным, кроме мнения самых близких людей. И потому сколько бы Таня не задумала завести романов, я не почувствовал бы ревности. Она была абсолютно моей, настолько, насколько она вообще способна принадлежать кому-либо. Я это чувствовал. Я не ревновал, потому что Таня не ускользала, а теперь появилась настоящая возможность её потерять, я чувствовал это всем своим существом.
       Между тем парни поняли произошедшее по-своему. Не то чтобы неправильно, но всё же не так как было на самом деле. Но объяснить, как на самом деле им нельзя, это понять, кроме меня может только сама Таня. Могла бы, потому что теперь она отдаляется, будто вселенная, в которой мы существовали с ней, стала расширяться всё с больше скоростью, и мы становиться всё дальше друг от друга. Ещё немного и она не захочет делиться между мной и Книжником, возможно, и даже скорее всего, он требует оставить меня и она сделает это…
       А Борис проговорил, тоже немного смущённый, ни тот ни другой не ожидали, что работу, предназначенную для них, я сделаю сам.
        – Ну чё ты, Глебка, не понимаешь разве? – вслед за мной они тоже перестали называть друг друга кличками.
      Больше того, прочитали историю своих Святых покровителей, и теперь относились друг к другу как-то бережно, словно опасались повторить их судьбу. Я даже заметил им как-то: «Те были святые бесхитростные и доверчивые, потому и погибли, потому и причислили их к Лику Святости. Вам это не грозит, живите спокойно». У нас с ними установились довольно близкие отношения, не дружба, нет, удивительно, но дружба у нас возродилась с Боги, после его возвращения и становилась только ближе в течение этих месяцев, а с этими ребятами чётко разграниченные, подчинённые простой иерархии. Однако взаимная симпатия, основанная на уважении и понимании смысла наших отношений, иерархию эту не размывала, а лишь подчёркивала и, пожалуй, укрепляла. Поэтому сейчас после их растерянных фраз мне хватило одного взгляда, чтобы они перестали обсуждать происходящее и занялись делом.
       Но я сам был растерян тем, что произошло, не тем что я сделал, я это так не воспринимал, а именно тем, что случилось, что должен был хотя бы сделать несколько вдохов, чтобы не осознать, нет, для этого мне понадобится время и всё сосредоточение, и напряжение моих душевных и умственных сил. А пока я должен был не упасть перед этими парнями. И не только в моральном смысле, но физически, потому что меня затошнило вдруг, вид этой простреленной головы, этого мертвеца, нелепо примотанного к дурацкому креслу, и лежащего здесь, на мокром и грязном полу в заброшенных доках речного порта.
       Да, я этого хотел, но я всё представлял иначе. И выяснилось, что я покойников-то видел только в виде моих дорогих и любимых родственников, вначале бабушек и дедов, которых смерть унесла в течение нескольких дней, будто скосила одним на всех взмахом, а после к ним присоединился отец. Но мертвые близкие это совсем иное, это страх и горе, непоправимость, понимание и собственной обречённости, и ощущение распахнувшейся вечности небытия, бренности и быстротечности жизни, и никогда не отвращение. А сейчас мной овладело только оно.
        – Марк Борисович, дальше, как договаривались? – спросил Борис, пока Глеб наклонился над трупом, срезая и отрывая с него скотч.
       Я не обсуждал с ними детали того, что будет с трупом, я хотел сказать ему, что он умирает за то, что смел коснуться Тани, а дальше отдать парням и уйти, что бы они сделали с ним и как, мне было безразлично. Но всё пошло не так.
        – Нет, к дому его отвезите, оставьте у подъезда.
        – Марк Борисыч, мы можем так сделать, что никто никогда и следа его не найдёт, – сказал Глеб, продолжая своё дело.
        – Не надо. Пусть те, кто потакал ему, все эти мерзавцы, знают, что он мёртв, а не сбежал, пусть знают, что происходит с такими как он. И как они сами, – я взглянул на них и двинулся к выходу, там стояли наши машины.
      Уже почти добравшись до проёма, дверей тут нигде не было, как и окон, удивительно быстро всё брошенное растаскивают и разоряют, я услышал, как тело Никитского шмякнулось в лужу, в которую он всё время падал. Но теперь не он упал, а оно, как мешок, набитый требухой…
       Вот тут меня и вывернуло, я не мог уже сдержаться, надеясь только, что Борис и Глеб не слышат. Но выворачивало мучительно долго, я еле смог добраться до автомобиля, поблескивающего чёрным лаком при свете луны, ещё сложнее было открыть его, потому что ноги мои внезапно ослабли. Но, наконец, я сел внутрь. Здесь было тепло, пахло сигаретами, Таниными духами, кожей… Здесь пахло той жизнью, что была до сих пор. А теперь… как теперь? Продлится она или я… не смогу жить так же?
       А как можно смочь?
       Я достал телефон и, кое-как попадая пальцами в кнопки, набрал Таню. Она ответила сразу, и голос её был взволнован.
        – Марик, ты где? Что случилось? – сразу почувствовав, что-то неладное. Не раз бывало, что я приходил очень поздно, и она не волновалась, а сегодня вдруг такой голос, будто почувствовала, что со мной что-то произошло. И происходит сейчас.
        – Т-тан-нюша… т-ты дома?
        – Конечно дома, первый час ночи…. – проговорила она. А ведь ответила сразу, значит, не спала, волновалась за меня. – Что случилось? Что с тобой? Что ты молчишь? Тебе нужна помощь? Скажи, что…
        – Н-ни-и-ч-чего… я щас…п-приеду.
       Трясущимися руками я закрыл дверь, завёл машину и тронулся с места. Даже город перед моими глазами был теперь не тот, даже моя Москва, где я живу всю мою жизнь, все её улицы, небо над ней, что казались неизменными, несмотря ни на что, теперь будто были совсем иными, другого цвета и формы, других звуков, другого запаха…
       Дом, который я помню с детства, подъезд и лестница, наша консьержка, та же, что и двадцать лет назад, но всё будто иное, даже её, дряблое красноватое лицо, выглянувшее в окошко и поздоровавшееся со мной, словно оно было само по себе в этом маленьком окошке её конторки. Всё то же и всё не такое. Как отражение в зеркале.
       Таня…
       Она открыла дверь ещё до того как я достал ключи. Таня… ты… такая же? Таня… я почти не видел её, она шагнула навстречу мне и я просто упал в её объятия, не чувствуя ни ног, ни вообще своего тела.
       Но Таня та же. Её милый и нежный аромат, её такое небольшое, но сильное и гибкое тело, как зелёное деревце удержавшее меня, почти повалившегося на неё.
        – Всё-всё… Марик, всё в порядке, ш-ш-ш… – как ребёнку прошептала она, заводя меня внутрь.
       Что было дальше, я вообще не запомнил, словно её прикосновение отключило меня от всего внезапно ставшего не моим, от всего враждебного, чуждого, непонятного, давившего на меня мира…
      И когда я проснулся утром, Таня была прежней, моей женой, моим самым близким человеком, и мир снова стал тем же, что всегда, потому что она была рядом, наш дом тот же. Она говорила что-то и спрашивала, но то было вечером. Тогда я не смог ничего сказать, ни слова не мог выдавить из себя. Я забрался в ванну и сидел там, пока наливалась вода, заставив Таню сидеть со мной, и она поливала мою и голову спину водой, гладила мою кожу, а я ощущал всё это лишь как её, её саму, которая должна была остаться неизменной. Только она. Весь мир мог полететь к чёрту, стать другим, чужим, стать адом, но она должна была остаться, чтобы остался я.
       Я не знаю, не помню, что было потом, ночью, наверное, я должен был бесконечно заниматься с ней сексом, чтобы продолжить чувствовать её, связь с жизнью через неё, потому что иначе я сейчас почувствовать жизнь не мог. Я не Никитского убил, я будто убил самого себя, и теперь, чтобы вернуться, я хватался за Таню, я висел над бездной, а она держала меня, и я знал, что если отпущу хоть на миг, то полечу на дно, разверзшееся подо мной. Будет это смерть или безвозвратное сумасшествие, я не знал, но знал только одно, только Таня может уберечь меня от падения туда. А может, никаким сексом я не занимался, а просто заснул, обнимая её. Или она обнимала меня, говорила со мной, пела мне колыбельные, плакала, потому что я не мог вымолвить ни слова, я не смог бы вспомнить этого даже под пыткой, я чувствовал только её. И больше ничего…
       Но утреннее солнце и Танина улыбка, её спокойный голос, словно накануне не было ничего, ничего я не делал, никакой грани не пересекал, я всё тот же, потому что она, Таня всё та же. И наша спальня та же, моя подушка, всё это пахнет как всегда, кофе на кухне и закипающий чайник, и даже мой голос, которым я произнёс:
        – Доброе утро, – и обнял её…
    …Мне стало легче. Я не знаю, что произошло, я не могу даже предположить, что с ним случилось, но это было некое глобальное потрясение. Он что-то увидел, в чём-то участвовал, в чём-то, чего его душа и даже ум, похоже, просто не могли принять и переварить. Я, видевшая психиатрических больных лицом к лицу, с ужасом встретила его вчера, потому что ступор, овладевший им, был сродни тем, что я наблюдала там, среди подопечных Змейки.
       Я не спала всю ночь, в страхе, что он встанет и выбросится из окна, или пойдёт и вскроет себе вены, или сделает ещё что-то в этом духе, даже не знаю, почему я так думала. Марк и сам просыпался множество раз за ночь, он не занимался любовью, и даже не занимался сексом, я не знаю, как назвать то, что он делал, повторяя, вновь и вновь, как заведённый, словно подзаряжаясь, но его аккумулятор садился снова, и он снова «подключался», снова засыпал или, скорее, забывался, но проходила четверть часа или чуть больше, и всё повторялось. Только под утро Марк заснул уже по-нормальному, его странное забытье сменилось сном, но я так и не могла уснуть, боясь, что я заблуждаюсь. И вот через шесть часов он проснулся вполне здоровым и нормальным, и я не уверена, что он вообще помнил, что было накануне. Поэтому, наверное, я спросила об этом напрямик:
        – Марик, что случилось?
       Он поднял глаза на меня, и поставил чашку на блюдце, даже не звякнув.
        – Случилось? – спросил он.
        – Что с тобой произошло вчера? – повторила я.
       Марк выпрямился на стуле, сегодня было солнечно, а наша кухня окнами выходит на юг и на восток, так что сейчас свет на него лился со всех сторон, вызолачивая его кожу, волосы, заставляя посверкивать всеми оттенками золота. Марк побледнел немного, опустил ресницы.
      – Это… – и снова посмотрел на меня. – Танюша, я расскажу. Но не теперь, ладно? Когда-нибудь… потом…
     …Она кивнула, отворачиваясь к шкафчику, чтобы взять оттуда розетку под варенье. Её волосы на солнце рассыпались всеми переливами белого цвета от снежного до голубоватого и розоватого, удивительные, сказочные волосы, сейчас, расплетённые и расчёсанные, они струились вдоль спины до пояса.
      – Не обижайся, – сказал я, не в силах рассказать сейчас то, что я сделал вчера. Я должен сначала сам понять, что это было. Понять, кто я, внутри себя самого, я – благородный мститель или же безумец, неспособный справиться с гневом и ревностью. Я должен это понять. Сначала я пойму это, а потом расскажу обо всём Тане.
        – Я не обижаюсь, – сказала Таня. – Просто раньше ты рассказывал всё.
        – И теперь расскажу… Ты, что сегодня делаешь?
        – К Боги сейчас поеду, туда и Вальдауф должен подтянуться.
        – Продвигаются, значит, дела?
       Таня улыбнулась, кивая:
        – Да, на Новый год покажем, Вальдауф договорился с мэром, на Васильевском спуске инсталляцию сделаем.
        – Почему там?
        – Там простор, перспектива вдоль реки.
        – И что же это будет?
        – Пока секрет, сюрприз будет.
        – И от меня секрет?
        – Ты же секретничаешь…
       Всё же обиделась. А для меня сегодняшний день начался так, словно вообще ничего не произошло, солнце, Таня в золотисто-бирюзовом шифоне, пронизанная его лучами, аромат кофе, шкворчание яичницы, тонкий белый фарфор с изящно выписанными цветочками, этот сервиз подарила нам мама на годовщину свадьбы, белая скатерть на столе, на которой никогда не бывает пятен, будто она волшебная, разве это всё не то же, что всегда?
       Я заставил себя не думать о том, что произошло, не копаться в себе, дать осесть мути, а после уже позволить себе думать об этом. И тем более говорить. Но Тане я скажу. Позднее. Когда смогу. Или, если смогу… до сих пор я мог говорить ей всё.
       А пока я занялся своими ежедневными делами, их у меня было много, я должен был сегодня слетать в Калининград, а после в Киев. В нашем западном анклаве образовался конкурентный спор двух транспортных компаний, и я уверен, что на деле они сговорились, чтобы снизить тариф, а в Киеве меня ждал человек Радюгина с какими-то вестями, которые нельзя было передать никак иначе, кроме как лично. Так что и дома-то я окажусь только к ночи, в лучшем случае, если погода не подведёт.
Глава 5. Будни гениев
     …Ну, а я почти весь день провела с Боги и Вальдауфом. Мы задумали световую инсталляцию, которая будет не на экране, не на стене или иной поверхности, и не будет состоять из каких-нибудь стеклянных трубок или иных светильников, как делают ещё, нет. Изображения будут воспроизводиться на клубах искусственного дыма, буквально на облаках. Это придумала я. То есть я рассказа как-то Боги мой сон.
        – …Вообрази, мне снилось, что я волшебница, и могу преобразовывать всё вокруг. Например: облака принимают формы, такие, как тебе заблагорассудится, взмахнула палочкой, и… И вот я подумала: а что если проецировать на облака наши картины? Ну, допустим, сделать слайды и проецировать. Или…
       – Погоди-ка… – задумчиво нахмурился Боги, выпрямляясь.
      Мы были с ним в его мастерской, где перед этим я показала ему, какую придумала обложку для нового диска «МэМи», мне хотелось посоветоваться ним об этом, Марка не было дома, он часто пропадал на целые дни, являясь глубокой ночью, как накануне. Мы с Боги долго обсуждали обложку, меняли, усиливали и ослабляли детали, оттенки высветляли и затемняли, кажется, что мы изменили так мало, но картинка ожила и заиграла, будто химера, держащая череп, изображённая мной, вот-вот поднимет глаза, и, отбросив череп, бросится на зрителя.
       А потом я рассказала ему свой сон, пока варился кофе, к которому я купила свежие пирожки в «Русском бистро», которые Боги встретил с усмешкой:
        – Ну, хоть кто-то подумал о замшелом островитянине.
        – Что, не выходил давно? – ответила я.
       И вот сейчас мы ели эти румяные и будто калиброванные пирожки с печенкой, запивая вкусным запашистым кофе. Боги умеет варить, он вообще кулинар редкий, настоящий шеф-повар, он нередко шутил, что закопал один свой талант ради того, чтобы дать жизнь другому. И когда я рассказала ему свою задумку насчёт облаков, он сказал:
        – Облака, говоришь… Танюшка… отличная же идея! – он сверкнул глазами. – Только не слайды, это будет слишком просто, примитивно как-то, прошлый век. Нет… мы… из света и картины сделаем, новые.
       Он смотрел на меня, весь светясь от восторга.
        – Вообрази, Танюшка, получится как в твоём сне, будто сами облака меняются по нашему велению!
        – И… получится? – я удивилась его уверенности.
        – Ну а почему нет-то? – рассмеялся он, поднимаясь из-за стола, чтобы поставить ещё кофе на плиту, у него тут газа не было, потому что это был чердачный этаж, и стояла электрическая плита, на которой он способен был сделать любой божественный обед. И вот сейчас я наблюдала, как он ловко и будто и не глядя, насыпает кофе, заливает водой, которую отстаивал нарочно в большом кувшине, никогда не используя до дна, «там соли», говорил он мне и выливал в раковину. – Вот только не на настоящие облака, они слишком непредсказуемы, мы сделаем свои облака, которые появятся и исчезнут по мановению наших рук. Как ты хотела, будто ты волшебница.
       Это было три месяца назад, в конце лета, за работу мы взялись сразу. Вальдауф присоединился к нам почти сразу, причём не я привлекла его, я вообще удивилась, когда застала его, подходившего к подъезду Боги, куда он шёл, неуверенно оглядываясь, словно сверялся с адресом, который запомнил.
        – Валерий Карлович? – окликнула я.
       Он обернулся радостно, узнавая мой голос.
        – Вы к Боги?
        – Совершенно верно, – улыбнулся он, пряча в карман блокнот, в котором был, очевидно, записан адрес и наклонился, чтобы поцеловать меня, я чмокнула его в твёрдую зеркально выбритую щёку. Вальдауф всегда бреется идеально, иногда по нескольку раз в день, для чего держит электробритву даже в мастерской. У него радостные морщинки побежали от глаз, украшая лицо, как лучики.
        – Как вы здесь?
        – Да вот, к Курилову направляюсь.
        – Боги позвал? – спросила я, открывая подъезд.
        – Нет, Марк позвонил мне, сказал, что у вас новый грандиозный проект, и моё участие будет полезным. Ты не согласна?
        – Отчего же, очень даже согласна. Марк прав, как всегда.
        – А по-моему он слегка ревнует, нет?
      Дверь за нами захлопнулась с громким железным лязгом и ударом, всегда так грохочет, почти как в тюрьме, вот ведь, дожили: за железные двери попрятались…
      – Чуть-чуть, – сказала я, обернувшись на ступеньках.
        – Ну, я так и подумал, – удовлетворённо кивнул Вальдауф. – Это даже льстит.   
         – Вам незачем об этом думать. Ни о ревности, ни о соперничестве, – обернулась я, улыбнувшись.
        Боги тоже удивился и был явно недоволен, что я пришла не одна, но вскоре смягчился и сменил молчаливость на заинтересованность, потому что Вальдауф, едва услышал о том, что мы придумали, пообещал устроить машины по производству искусственного дыма.
        – Тут промышленные масштабы нужны, – заметил Боги, взглянув на него.
        – Это я понял, – кивнул Вальдауф. – Если уж затевать такое дело, то делать грандиозно, согласны?
        – Я – да! – сказала я, вообще-то было хорошо, что они ладят и дело объединяет нас всех.
       Вот так мы и стали работать втроём. Марк был счастлив, даже Володе это нравилось, хотя мы ото всех держали в секрете, что задумали, хотелось удивить на Новый год не только публику, но и близких.
       Впрочем, с Володей мы виделись только между их гастролями, осенью они ездили аж на два фестиваля. Володя звал с собой.
        – Милый, Марк и так недоволен, – отнекивалась я.
        – Ну и что? Какая разница, чем он доволен? – хмыкнул на это Володя.
        — Для меня есть разница, Володь, — сказала я.
        — Какая? Раньше ты с ним разведёшься или позже?
       Я не стала уточнять, и так всё было слишком сложно. Володя не понимал, не мог бы понять, что вот так встречаться, не было в глазах Марка предательством, а вот заговорить с ним о разводе — да. Нет, я не рефлексировала, не надо думать обо мне слишком хорошо, я не позволяла себе этого, будто во мне было чувство, что скоро всей этой многоуровневой пирамиде в моей жизни придёт конец. Я выстроила целый лабиринт, в котором бегала как от Минотавра от самой себя и мыслей о том, что я мечусь между стен, потому что не могу или не хочу найти выход. Дорого ли придётся платить за встречу с ним, с тем самым Минотавром, я не думала, я знала, что дорого. Мы все знаем, что когда-то умрём и не думаем об этом каждое мгновение своей жизни. Вот и я не думала, что нельзя делать того, что делаю я, я знала, что нельзя.
       Сегодня мы проспорили с моими товарищами о выборе работ для будущей инсталляции, мы выстраивали их в строгом порядке и они оба никак не хотели включать в него одну мою самую любимую картинку – синичку на ветке, с которой она взлетала, ветка оставалась дрожать, роняя капли.
        – Таня, ну я не понимаю, что ты вцепилась в неё, в эту «Cиницу» свою? – досадовал Боги. – Перед этим море, прибой, разбивающийся о скалы, а после – «девушка» профессора, ну как связать твою синицу с этими сюжетами?! Должна же быть концепция, композиция, это не просто череда картинок…
        – Да, девушка в городе… – вставил Вальдауф.
        – Валерий Карлович, ну поместите её в лес? У вас же фон ещё не готов, пусть не в окно смотрит, а на эту птицу?
       Вальдауф на мгновение задумался, потом с хитрым прищуром посмотрел на меня.
        – Тогда для девушки позировать будешь ты.
        – Вы ведь другую девицу уже начали писать.
        – Я сделал всего несколько набросков. Но если ты не согласишься, я не согласен на «Синичку».
        — Нечестно! — я игриво сморщила носик. 
        – Я вам не мешаю? – пробурчал Боги.
       Мы с Вальдауфом посмотрели на него, я рассмеялась.
        – Пойду я, мужчины, у меня сегодня ещё несколько дел, – сказала я, поднимаясь. – Выбросите мою синичку, позировать вам не стану.
        – Шантажистка, – смеясь, проговорил Вальдауф.
        – Тогда и для моих влюблённых станешь мне позировать! – сказал Боги, направляясь за мной в переднюю.
        – Всё, что угодно за «Синичку», – улыбнулась я, надевая пальто.
       Боги смягчился, притянул меня на мгновение, целуя в волосы на виске, я повернула голову и поцеловала его в щёку.
        – Пока, Боги!
        – Пока, кукляшка! Оставляешь меня со старым черепахом…
        – Я всё слышу! – смеясь, крикнул Вальдауф из комнаты.
        Мы с Боги прыснули, посмотрев друг на друга. Вальдауф уже стоял в дверном проёме.
        – Вот бесстыжие рожи, профессора своего черепахом обзывают, да ещё старым! Ох, впредь мне наука, с вами не связываться, с сопливыми… Хватит тискаться, идём, Богдан, сложим два и два, нам с тобой ультиматум выдали, решим, как его в нашу прекрасную композицию вплести. А потом я тоже поеду, сегодня ночным Марина прилетает, надо встретить.
       Они остались, а я отправилась к ребятам в «Сокольники». Никто особенно меня не ждал там сегодня, но Володя просил почаще приезжать на репетиции, ему нравилось, если я присутствовала. Так было ещё во времена, когда мы были школьниками. Так что да, я приезжала к ним на репетиции всегда, когда была свободна. Ребята не возражали, давно привыкли к моему присутствию, иногда посмеивались, что скучают на гастролях. И сегодня, когда я пришла, мне кивнули и махнули привычно, не отвлекаясь от работы. Сегодня они спорили о нескольких рифах, никак не приходя к единому мнению. Они спорили об этих рифах не первый день.
        – Ребят, вставьте оба, – не выдержала я, когда они уже начали сердиться, ещё пара слов и начнут материть друг друга, потом станут дуться пару дней.
        – Тань, ну ты ещё оборок предложи пришить! – сердясь, воскликнул Серёга. – Куда оба?!
       Но Мэри, посмотрела на меня.
        – Как ты сказала… оба?
        – Ну да… – пробормотал Володя, вставая, он сидел рядом со мной на диване, давно устав от бесплодных споров, перебирал, играя, мои волосы, и уже думая, не свалить ли отсюда. – Мы уже делали так, вспомни, ещё в Кировске.
        – Вот именно, что делали! Что, самих себя станем перепевать?! – продолжил фыркать Серёга.
         – Нет-нет… погодите-ка, – Володя поднялся. – Нет, не так как было, по-новому: сделаем два соло, не так как прежде, когда перекликались две гитары, мы сделаем после первого куплета первый риф, а после третьего – второй.
        – И песня будет минут десять? — скептически скривился Серёга.
        – Да хоть двадцать! Мы хронометрировать будем или музыку делать? – Володя поспешил к своему блокноту, который бросил где-то не пюпитре.
      Я решила, что это надолго, но ошиблась на этот раз, Володя сыграл всю песню с начала и до конца с двумя соло, разделёнными друг от друга куплетом и припевом, и песня приобрела совсем иной смысл.
Ты ждёшь конца света,
Но он не придёт,
Его ждут напрасно те, кому нечего делать.
Ты ждёшь конца света,
Но смерть не пройдёт,
Хоть ей всё здесь открыто.
Ты ждёшь конца света,
Но снова весна, и птицы поют всем победу.
Ты ждёшь конца света,
А нам не до сна, мы радуемся солнцу и ветру.
Ты ждёшь конца света, но жизнь лишь одна,
Её провести в ожиданье обидно,
Ты ждёшь конца света,
Душа так бедна, когда кроме смерти ничто в ней не видно…
Возрадуйся жизни и солнце впусти
В свой взгляд и вглубь сердца,
Пускай же забьётся, застонет в груди,
И ты оживёшь, и подумаешь ты: мне не верится…
Мне не верится!
Мне не верится!
Не верится!
Не верится!
Но ты поверь
Поверь! Поверь!
        Получилось очень здорово, правда, первая часть песни казалась спетой одним человеком, вторая другим и вначале он вставил тревожное мрачное соло, придуманное Вилором, а во второй перед финалом – своё, быстрое, лёгкое и радостное. Очень довольный он посмотрел на всех и сказал, откладывая гитару:
        – Ну, чё рты пораззявили? – засмеялся Володя.
        – Ты… какой-то гений, – сказал Серега, с восторгом глядя на него.
        – Не болтай, а то Вилор подумает, что с нами лучше в номер не селиться! – захохотал Володя.
       Все подхватили его смех, на том и стали расходиться. У выхода нас с Володей догнал Серёга.
        – Вы куда сейчас? Хотя… слушайте, а поехали в «Метелицу»? Мы с Розой договорились, выпьем, потанцуем… А? Поехали, ребят?
        – Вам вдвоём скучно, что ли? – усмехнулся Володя, обнимая меня за плечи.
       – Ну не все такие добрые, как Танюшка, некоторые капризничают, в общество хотят.
        – Нас не пригласишь? – Мэри и Вилор догнали нас.
        – Поехали все? – обрадовался Серёга.
        – Не, ребят, я – пас, у нас Димка заболел, и вообще… – проговорил Вилор, наматывая шарф.
        – Чё смотрите, обрастёте детьми, поймёте, – нахлобучивая громадную ушанку из лисы или енота, не понять, сказал Вилор.
        – Ох, не пугай, – сказала Мэри, взвизгнув «молнией» на куртке. – Поехали?
       И мы отправились в «Метелицу». Там танцевали, веселились до глубокой ночи, ребята пили, Мэри тоже не отставала, познакомилась с какими-то парнями, но домой поехала с нами, не с ними, сказав, что они «стрёмные», мы подбросили её до дома,  потому что я единственная была трезвой и за рулём, а Серёга с Розой уехали на такси.
       Это был такой обычный день, такой как сотни других, как многие и многие сотни их были до и грядут следом, но, из-за вчерашнего происшествия с Марком, я всё время думала о нём, потому что не могла понять, что же с ним произошло, что за потрясение могло настолько повлиять на него. Таким я никогда не видела его, он будто покинул своё тело и пребывал где-то, куда доступа нет не только мне, но даже ему самому он ограничен.
       Наверное, поэтому, потому что я была сама не своя я и повела себя сегодня не так как привычно, я не поехала с Володей к нему. Точнее я отвезла его до дома, и сказала, что не стану подниматься. Он обиделся, не хотел ни понимать, ни думать о том, что не всегда мы делаем то, что привыкли и даже то, что хотим. Мы сидели в моём «порше», за несколько шагов от двери в его подъезд, она была мощной металлической, кажется, совсем новой, но такой страшной, жуткого голубого цвета, со следами сварки, с грубой ручкой к которой мгновенно промерзала рука, стоило её коснуться на морозе. Все теперь так боялись, что позакрывали подъезды вот на такие страшные двери, по мне за ними было ещё страшнее, чем без них.
        – Мне сегодня надо пораньше домой, – промямлила я, чувствуя, что я неправа со всех сторон, надо было вовсе не приезжать к ним сегодня. Но Валера сегодня дежурил, даже не позвонишь ему, а оставаться одной на вечер, когда в голове только и крутятся тревожные мысли о Марке, я была не в силах. 
        – Ну, конечно, там муж, а кто я…
        – Ну не надо, Володь, ты это ты, – пробормотала я.
        – Именно. Я это я, всего лишь я, какой-то Книжник… я понимаю, какая-то там школьная любовь, недорого стоит.
       Я обняла его.
        – Я приеду завтра утром.
        – Не надо мне утром, – капризно отвернулся Володя.
        – Ну не вредничай.
        – Ты всё время так, вспорхнула и полетела, не остановишь тебя.
        – Володя… ну что ты? Ну, куда полетела?..
        – «Куда»… кормишь меня завтраками… Тань, ты обещала подумать, когда ты разведёшься?
       Я с укором посмотрела на него.
        – Воло-одя… ты… Господи, нашёл время…
        – Да у тебя никогда нет времени для меня!
        – Как тебе не стыдно?! – я покачала головой, правда, это было обидно.
       Володя только фыркнул и отвернулся.
        – Ну… ладно, Володь, давай поднимемся, поговорим, а то сидим как майские жуки в коробке, – сказала я, вынимая ключ зажигания, и открыла дверь.
       Выбрался и Володя, смешно, как кузнечик, выкидывая длинные ноги вперёд себя, бормоча:
        – Майские жуки, как же… зима-холодина, и ты в Снежную королеву решила поиграть, будто нарочно!
       Мы поднялись к нему в квартиру, и я, чтобы у него не сложилось иллюзии, что я передумала и решила всё же остаться с ним, заговорила, едва мы переступили порог, потому что я знаю, как он любит начать целоваться прямо здесь, в передней, не успев даже включить свет.
        – Володя, я хочу поговорить. В общем-то, уже давно… – сказала я, садясь на пуфик. 
       Он разделся и обернулся на меня.
        – Вот так, даже шубу не снимешь?
        – Послушай, всего несколько слов, а после я уйду, а ты подумаешь.
       Он изумлённо остановился, разутый и без куртки, со смешно взъерошенными на макушке волосами,  немного растерянный, будто опять школьник.
        – Ты… Таня… ты хочешь меня бросить? – он смотрел на меня так, что мне стало не просто не по себе, но все мои препоны совести, что я ставила, бесконечно, рухнули
       Я вздрогнула, вот если бы он взялся обниматься, или усмехаться, или сердиться или продолжать дуться, я бы продолжила говорить, я сказала бы, что мне казалось правильным теперь, что надо было сделать, но в эти мгновения я вдруг поняла, что преступно будет это сделать. Да и не могу я. И не хочу. Я его люблю, и с годами только сильнее, потому что он всегда был лёгким и весёлым, и рядом с ним всё становилось таким же, будто он солнце. И за что я могла бы сделать ему больно? В чём виноват Володя?.. Только любить его больше за то, что я от него всё дальше, что ещё я могу?..
       Я просто встала и обняла его.
        – Прости меня, Володька… Володечка…
        – Точно бросит меня хотела, – выдохнул Володя, обнимая меня. – Ради Марка своего прекрасного… Эх ты…
       Он поцеловал меня в волосы на макушке.
        – Да я понимаю, Тань, он вон какой хороший муж, ради тебя полмира объехал, Боги искал, а я… меня даже рядом не бывает, я в разъездах, ты думаешь, небось, что я там весь девками обвешан…
        – Чё тут думать, конечно, обвешан, – усмехнулась я. – Целый Ленин.
       Володя обнял меня крепче.
        – Фигня это всё, Танюшка… ты одна… – он не договорил, склоняясь к моему лицу.
Глава 6. Предложение странных людей, о любви, о детях и чуть-чуть о смыслах…
      Марк вернулся домой около трёх утра, усталый, но нормальный, такой как обычно, вовсе не похожий на себя вчерашнего.
      – Ты что не спишь, тоже недавно явилась? – спросил он, снимая одежду в ванной.
      Я пожала плечами, а Марк засмеялся, потрепав меня по плечу.
        – Что делала-то? Опять с нашими музыкантами весь день проторчала?
        – Да нет, я у Боги была сначала.
        – Сначала… так и не скажешь, что вы придумали там?
        – Нет пока. Лучше ты расскажи, где ты был весь день.
        – Да я всё по западным рубежам нашей необъятной родины… – он улыбнулся, забираясь под струи воды, и не стал закрывать дверцы душевой кабины.
       Вчерашнее состояние Марка произвело на меня такое сильное впечатление, что сейчас я смотрела на него, будто это был и не он, такой контраст он составлял с самим собой вчерашним, но, к счастью, сам он не думал об этом, он был уже сегодняшний, иной, прежний: живой, ироничный, скрывающий внутри некую сумрачность, которую я ощущала в нём.
        – В Калининграде, как я и думал, хитрецы… Вот не было бы у меня инсайдеров, не доказал бы ничего. А так всё легко оказалось. Проценты мои они снизить намерились, вообрази! Думали, ослабла моя система, если я лично к ним я не приезжал несколько месяцев. Пришлось напомнить, кто есть кто.
        – Эти два, тоже с тобой ездили? – скривилась я, потому что он как-то чересчур много времени проводил с двумя парнями с такими каменными лицами и гранитными глазами, что мне казалось они оба подобными памятниками на кладбище.
        – Не-ет, – усмехнулся Марк, выключая воду. – На что они мне там… Дашь полотенце?
        – А дальше? – спросила я, наблюдая, как он вытирается, капельки исчезали с кожи, на плечах и груди, снова проступают веснушки, он очень белокожий, и солнце пристаёт к нему только в виде вот этих оранжевых пятнышек или красного облезлого носа, что делало его похожим на милого белого кролика, потому что при этом выгорали ресницы и брови добела.
        – Ты про Киев? – Марк взглянул на меня.
        – Ну да, – я подошла и вытерла капельки там, где он не достал – на лопатках.
         – Там – плохо, – кивнул Марк, уже не улыбаясь. – Я не государственный человек, конечно, и не сотрудник спецслужб, но Радюгин не зря всполошился. Понимаешь, там проросло отторжение русскости, давно, конечно, пустило корни, но сейчас уже не скрывается, а значит, скоро станет лозунгом для тех, чьи предки под Бандерой ходили. Понимаешь?
        – Вообще-то не очень, но это неважно, – сказала я, мне хотелось выйти их духоты ванной.
        – Вот то-то и оно, что не важно, – кивнул Марк, запахиваясь в халат, он всегда боялся простудиться, потому что схватывал каждый сквозняк и после подолгу чихал и сморкался, но сейчас он думал о другом, не замечая сквозняков, гулявших по квартире, потому что я не успела закрыть форточки и принялась это делать сейчас, именно для того, чтобы он не заболел. Марк же, по дороге на кухню, продолжил говорить: – Но тебе имеет право быть не важно, а вот тем, кто с Радюгиным в одном учреждении служит – нет. Понимаешь, это всё не его дело, его не касается, только в части помощи вот этих бандеровцев нашим террористам, а точнее прямого участия во всей этой мерзости на Кавказе. Он, собственно, прямой именно целью это имел, но я чувствую, что мысли у него идут дальше. Как теперь и у меня…
        – Хочешь сказать, в Киеве есть те, кто ненавидит русских? – удивилась я, мне это показалось таким странным и даже диким, что я даже стала вполне участвовать в разговоре. – Как это может быть?
        – Всегда есть те, кто тебя ненавидит, дело не в этом. А в том, чтобы тебе не наносили вред, не покушались на твой дом и твою жизнь. Ты понимаешь?
       – Пока не очень, – призналась я.
       – Вот и я не очень понимаю, почему никто не занимается этим.
       – И кто должен заниматься, по-твоему? Министерство иностранных дел? – мне было даже странно произносить это в отношении Киева и тех, кто там живёт.
        – Это само собой, – кивнул Марк, садясь к столу, а я занялась чайником и вообще поздним ужином. – Активно, ясно: дружить так дружить, как мы с тобой хорошо живём с соседями по дому, верно? Здороваемся, помогаем, если надо, не мусорим на площадке и во дворе, собак их не обижаем, а хозяева им не позволяют углы обсыкать, и так далее. Но это люди в подъезде, в доме, всё на виду, и то, ты видишь и знаешь, что ждать от каждого. А страны не должны так просто глядеть только на то, что видят. На что тогда спецслужбы и разведка? Чтобы такие, как я, дилетанты, делали их работу? Довольно странно, нет?
        – Ослабли спецслужбы, – сказала я. – И давно. Потому страна и развалилась.
        — Теперь… ох, Таня, хлебнём мы ещё… «бескровная революция» как же…
      Он вздохнул и принялся за еду, я разогрела ему цыплёнка с обычным картофельным пюре, сама есть не стала, давно привыкла блюсти диету, когда каждая булка или вот, куриная ножка, на учёте, очень дисциплинирует.
      Ничего я из рассказа Марка не поняла, признаться, кроме того, что он встревожен, и что мир, каким он кажется на первый взгляд, совсем не такой благополучный и простой. Меня удивляло одно: контраст, каким Марк был вчера, и как он вновь стал самим собой сегодня. Что могло случиться, что так потрясло его накануне? Спрашивать снова я не хотела, потому что не хотела, чтобы он вновь возвращаться туда. Тем более что он обещал рассказать сам.
      – Завтра в «Иллюзионе» «Тени забытых предков» Параджанова, пойдём? – сказала я.
       – Во сколько?
        – В шестнадцать ноль-ноль.
        – В четыре можно и пойти…
       Мы действительно пошли в кино на другой день, и насладились замечательным произведением искусства, я обожаю фильмы Параджанова и могу смотреть их бесконечно, потому что ничего красивее и осмысленнее в кино я больше не встречала. И костюмы, и лица, и пейзажи, дома, музыка, что называется «фон» – изумительно прекрасны. Мы вышли на улицу, где уже стемнело, и двинулись вниз по улице по мокрому асфальту, светящемуся в свете фонарей, как ёлочные шары.
        – Почему люди ненавидят друг друга? Воюют? Враждуют? – проговорила я, думая о том, что он рассказывал о своей поездке.
        – Ну… почему… Из-за тестостерона?
        – Не-ет… – уверенно возразила я.
        – Из-за тестостерона строят, покоряют новые земли, изобретают, сочиняют, в космос летают, он не даёт сидеть на месте, и ржаветь человечеству, потому что женское как раз для этого – сохранять и взлелеивать то, что вы завоевали. Вы – клинок, мы рукоять, эфес. Для любви тоже необходим тестостерон, потому что это тоже движение вперёд, покорение и развитие. А война – это распад и гибель.
      Марк захохотал:
        – Типично женская точка зрения! Война – самый мощный двигатель прогресса.
       – А это – типично мужская! – засмеялась я.
       – Ну нормально, – сказал Марк, и притянул меня к себе за плечи. – Хуже было бы, если бы мы с тобой рассуждали наоборот.
        – Это да, – я склонила голову ему на плечо, но наши шаги были разной длины, и мне пришлось снова просто взять его за руку.
      Этот день мы провели вместе, ещё долго гуляли по городу, сходили в кафе, всё время весело болтая и смеясь, будто и не было ничего странного и пугающего вчера. Но не в наших правилах было умалчивать хоть что-то, что-то держать недосказанным или невыясненным, так, чтобы сомнения не давали спать или думать о чём-то другом. Поэтому, в конце концов, я решилась спросить его о том, что было той ночью, когда он вернулся в ненормальном состоянии. Марк помрачнел, взглянув на меня.
        – Я ничего не собираюсь от тебя скрывать, Танюша, но есть вещи, о которых просто неприятно рассказывать, понимаешь? Но не надо думать, что там случилось что-то важное, о чём ты должна знать. Просто поверь мне.
       Я привыкла верить ему, за столько лет он ни разу меня не обманул, поэтому я поверила и теперь, я понимаю, что в жизни мужчины, особенно такого, как он, ведущего настолько сложную, какую-то многоуровневую жизнь, не может не быть неприятных происшествий или разговоров, которыми он может не захотеть делиться с женой. Так что я не стала докучать ему этими расспросами. И даже перестала думать об этом...

      ...Я не перестал. Да, я так и не смог сказать Тане то, что впустил в свою душу в тот момент, когда нажал на курок и вышиб мозги из гнилого черепа Никитского. Быть может, если бы я рассказал, мне стало бы легче, я перестал бы об этом думать, чувствовать всё время тяжесть рукоятки в руке, тяжесть, перетекшую в мою грудь из этой рукоятки и осевшую в глубине сердца. Но я боялся увидеть ужас и отвращение в её глазах, если расскажу об этом.  Я боялся этого больше всего на свете, потому что тогда она по-настоящему, полностью уйдёт к Книжнику. И не важно, что я сделал это в отмщение за неё, я не сомневался, что она не одобрит меня, что убийства она не сможет принять. Даже тот разговор о войне, когда она сказала, что война это распад и гибель, подтверждал это. Так что – нет, я ничего не сказал, и больше того, понял, что чем дальше от того дня, тем меньше вероятность, что я вообще когда-нибудь расскажу. Мне не хотелось рисковать нашей с ней идеальной совместной жизнью, потому что и так над ней висел как топор палача Книжник.
       Книжник... Чем дальше она от меня, тем ближе она к нему. Так что, как говориться, любое неверное движение с моей стороны, и Таня окажется в объятиях Книжника. Уже по-настоящему, насовсем. Он становился всё опаснее. Чем дольше он оставался в Москве, тем больше времени Таня проводила с ним, и тем дальше становилась от меня. Ни Боги, ни Вальдауф не угрожали моему браку, да и сам Книжник прежде, кажется, не угрожал, теперь стало очевидно, что мне это только казалось. Время шло, и они сближались. Да, мы когда-то женились с условиями полной свободы сердец, но как мне было знать тогда, что всё обернётся иначе? Ну как я мог предположить, что окажусь таким обыкновенным? И таким дураком к тому же? Что я влюблюсь в свою жену... Господи, я не предполагал даже, что я вообще женюсь когда-либо. Всё получилось так банально и скучно, если посмотреть со стороны, и так живо, так горячо, с таким количеством крови, боли и всего, что наполняет жизнь, понимаешь это только, когда это всё внутри тебя самого.
       Может послать кого-то следить за ней? Вдруг подумалось мне. Но что я узнаю? Что я могу узнать из того, чего не знал? Нет, знать подробности их отношений я не хочу, это совсем сведёт меня с ума. Да и позориться перед тем, кто станет следить, не хотелось. В самом деле, я слежу за своей женой, я, человек, который может себе позволить входить в Дом Правительства, я уж не говорю о многих тайных калитках, куда меня с удовольствием впускают, чтобы тот, кто станет выполнять это моё поручение, с удовольствием злорадствовал за моей спиной.
       Вот до чего дошло. Я, которому всегда было плевать на всех, вдруг стал думать, как я выгляжу со стороны. Похоже, я начинаю превращаться в маленького, даже мелкого мещанина, который только и думает, как бы не выпустить из рук свой мирок. Чем мне удержать Таню? У нас даже детей нет, женщин это держит, говорят, очень крепко. А что может удержать Таню?
      Хотя... Чего я нервничаю, вот странно. С чего я стал превращаться в параноика? Вот что заставляет меня сходить с ума при мыслях о Книжнике? Почему? Всё ведь шло прекрасно. Всё шло идеально, даже после того как он появился в её жизни. В нашей жизни. Пожалуй, стало даже лучше, словно подстегнуло, подтолкнуло нас на новый уровень. Но теперь всё менялось. Да, мы были в разлуке, пока я гонялся за Боги, неужели это отдалило её от меня? Надо что-то придумать... Съездить куда-нибудь вместе.
       Но как нарочно накопилось слишком много нерешённых, надоделанных, незакрытых дел. Не всё можно делать на расстоянии. И сейчас, в течение этого года я вынужден был налаживать всё и везде, на всех уровнях. И пока я не мог позволить себе не заниматься своими делами снова, рискуя похоронить свою империю.
       Но ещё одна угроза подкралась со стороны, которой я не ожидал. После окончания нашего сотрудничества я посадил Глеба и Бориса напротив себя в моём офисе и сказал:
        – Ребята, вы были идеальными сотрудниками, я должен отпустить вас с благодарностью и вознаграждением.
      Они посмотрели на меня, помялись, а потом Глеб, взглянув ещё раз на Бориса, сказал:
        – Марк Борисыч, мы очень вам благодарны. И за то, что доверились нам, что ни разу не подумали, что мы можем предать или продать вас... – он замолчал на мгновение, снова взглянул на Бориса, и будто утвердившись, продолжил: — Мы знаем, что вы относились к нам как к равным, а не как к мусору или расходному материалу, который можно «подчистить» или «смести» после использования. 
       Я моргнул, мне, признаться, не приходило в голову так поступить с ними, а ведь они, в действительности, держали меня в руках, потому что владели всей полнотой информации не только о том, что случилось с Никитским, но и вообще почти обо всём, что происходило в моей жизни в последний год. Так что — да, они очень хорошо знают, о чём говорят.
        — Марк Борисыч, если возможно, не отправляйте нас назад к Вито? —сказал Борис, подхватывая слова своего друга.
       Признаться, я растерялся. Хотя я и привык к ним, но вообще-то говоря, не думал о том, что мне в принципе нужны парни вроде них. До сих пор я обходился без тех, кого называют боевиками, мои дела все были сугубо мирными, дипломатия и разведка, а не бои с конкурентами, потому что и конкурентов у меня не было, я один занимался тем, чем занимался, те, с кем я пересекался и не подозревали, что я держу в своих руках всё растущее российское посредничество, все считали, что имеют дело с множеством разных фирм.
       Но, с другой стороны, верные люди нужны всем, раз уж так сложилось, действительно, почему не попробовать? Так парни остались со мной.
       А Таня до сих пор не знала, что произошло с Никитским. Я сам больше не думал об этом, заставил себя не думать, и мне удалось, потому что то, что произошло, настолько не укладывалось в норму моей жизни, что мне легче было поверить, что этого не было, чем переживать…
       У меня нашлось куда более настоящее, о чём переживать. Вито пригласил встретиться, думаю, для расчёта. Я был готов заплатить, потому что любая сумма была мне по средствам, я и думать забыл о том, что надо будет платить. Вообще, надо сказать, довольно странно, что Вито сразу не назвал цену, но, с другой стороны, условия выбирал он и я заранее согласился. Если суешь голову в пасть тигра, не жалуйся, что там воняет.
       До Нового года оставалось ещё несколько недель, но у Вито уже весь участок был расцвечен огнями, голубые ели на участке украшены, как и дом, на котором повесили не только огоньки, но и странные какие-то фигурки вроде Санта Клаусов, гномов или эльфов, или чёрт его знает эту заграничную нечисть, которую зачем-то Виктор Викторович, который, между прочим, и в церковь по воскресеньям ходит со свечкой стоять, натащил сюда. Хотя, возможно, это его новая жена придумала, увидела где-нибудь в Швейцарии или где они там проводили свои зимы. Как жить по-русски все забыли за время советской власти, а по-заграничному получалось смешно и неказисто. Вито встретил меня даже не на крыльце, а на дорожке, ведшей к дому, невиданная честь, надо сказать, чего ему вылезать, спрашивается, на жёсткий мороз, он даже поднял воротник своей бархатной домашней куртки, кутаясь от ветра, налетающего на нас из чернеющего вдалеке зимнего леса.
        — Здравствуй-здравствуй, Марк Борисыч, — сказал Вито, очень приветливо улыбаясь, будто я его зять, не меньше, отпуская охранников, стоящих возле него как тени, я думал иногда, они и те самые пресловутые свечки держат, не иначе. Это показалось мне смешным, я едва не прыснул, и строго-деловую мину удержать не смог, но хотя бы только улыбнулся. — Проходи, давно жду.
        Вообще, всё это было странно, и его приглашение сюда, а не в городской офис, где принято устраивать деловые встречи, мы с ним не были друзьями и вообще никак не были близки, встречались от силы раз двадцать. Но удивляться, как выяснилось, я ещё и не начал.
       Когда мы подошли к крыльцу, наверху показалась и мадам Викторова, жгучая брюнетка с длинными волосами, похожими на ожившую смолу. Она была молода, вдвое, наверное, моложе мужа, и на голову его выше, грудастая, задастая, похожая на крепкую породистую лошадь. Но улыбка оказалась приятная, и голос тоже, я даже пожалел, хорошая девушка, похоже, на что она связалась с этим Вито, ничего хорошего от него ждать не приходится: поживёт с ней пару лет и вышвырнет, чем она заниматься станет? Модным словом «эскорт»? По-моему это не для неё. Она не только улыбнулась мне, но даже протянула руку для пожатия, как будто она у Вито не в жёнах, а секретарях. Но платье на ней было едва ли не вечернее и полный макияж, даже чрезмерный, и причёсана была, словно потратила на это разглаживание полдня. Удивительно, Таня всегда выглядела с шиком, даже в свитере, шортах и кедах, с завёрнутыми в небрежный узел волосами, а эта красавица казалась разряженной в пух и прах, но при этом ей будто чего-то не доставало, как если бы лифчик ей был не по размеру. Наверное, будь я нормальным обычным мужиком как все, я не смог бы понять, почему одна мне кажется изумительной, а вторая напрягает чрезмерностью, списал бы всё на то, что изумительную я люблю, но, поскольку долгое время я не был нормальным или так и не стал им, потому что остался глубоко погружённым в богему, в частности, модную богему, только потому я и был таким зорким и таким критичным. А может быть, мне просто не понравилась эта женщина, никогда не любил такой сорт девиц — за бабло готовых на всё, притом, что жить с Вито, изображая домашнее животное это ещё ничего, это ещё не зло…
       Кстати, о Тане я вспомнил, как выяснилось, не напрасно: едва мы вошли в обширную сверкающую гостиную с мраморным полом, золотом и хрусталём повсюду, на меня со стены глянула моя жена. Это был портрет кисти Боги, не сомневаюсь, я хорошо знаю его сильную манеру, толстые мазки, сочные цвета, некую даже выпуклость, ощутимость его работ, особенно портретов Тани. Большой портрет и удачный. Но меня удивил он здесь, признаться, даже обескуражил на несколько мгновений. Оказалось, это ещё не всё, гостиная у них тут была не одна, и в следующей была большая фотография Тани, черно-белая, очень стильная.
        — У вас тут прямо культ какой-то моей жены, как я погляжу, — немного натянуто улыбнулся я, это льстит, конечно, но напрягает, как и любая чрезмерность, как чрезмерность всего его дома и его сегодняшней приветливости. — Рад, что наши вкусы совпадают.
       Но я рано решил, что Танины изображения здесь только ради эстетики. Вито улыбнулся, кивнув, и пригласил присесть за маленький столик, инкрустированный кусочками малахита, похожий на те, что я видел в Эрмитаже, может, оттуда и стырил? У него возможности, думаю, и побольше: купить, что и кого угодно. Вот так и эту красавицу купил, как и несколько десятков до неё и купит после, как и любого другого человека или целую компанию или фирму.
         — О, да! — улыбнулся Вито. — Дорогуша, налей нам скотч.
       Я не стал сопротивляться выпивке, хотя и не хотел, подумав про себя, что он, наверное, называет дорогушами всех своих девок, не делая различия. И почему это так задевает меня сегодня? Вероятно, потому что со стен на меня смотрит моя жена, и я это не нравится мне, напрягает и злит.
      «Дорогуша» налила нам виски, всё сделав по правилам, в стаканы олдфэшн, со льдом, и с улыбкой поставила на подставки, чтобы не оставлять мокрых кружков на драгоценной столешнице.
        — Как твои дела, Марк Борисыч? — поинтересовался Вито, взглянув на меня.
        — Благодарю, Виктор Викторович, всё решилось само собой, — сказал я.
        — Да-да, я слышал, какая удача, не правда ли? — усмехнулся Вито, продолжая корчить из себя то ли английского лорда, то ли ещё какого-то аристократа, а я подумал, что если у него появятся дети, он точно пошлёт их учиться в какую-нибудь Англию или там Швейцарию, в надежде вырастить настоящих аристократов, а они станут там нюхать кокаин и трахать неподходящих людей, он станет стыдиться их и скрывать, из-за чего умрёт раньше времени от болезни, приключившейся со стыда и разочарования. Но это всё в том случае, если его не пристрелят раньше, а это значительно вероятнее остального…
        — Да, удача редкая, верно, — улыбнулся я, качнув лёд в стакане, скотч был плохой, кто-то обманывал Вито, под видом дорогого поставляя ему поддельный, но он, думаю, куда лучше разбирался в «Зубровке», ну и пил бы её… Лучше бы в баню с пивом и шлюхами меня позвал, как делали другие, ей-богу, я чувствовал бы себя естественнее, потому что и он был бы тогда спокойнее, а сейчас, я чувствую, что он нервничал. Вот только не пойму, почему? — Я очень благодарен вам за ребят, они помогали мне все эти месяцы устраивать Никитскому разнообразные неприятные каверзы. Но Бог сам покарал его без моей помощи, никогда бы не подумал, признаться, никак не ожидал, что его убьют.
        — Ну да, ну да… — покивал Вито, сдерживая желание поморщиться от дрянного пойла и, делая вид, что смакует.
        Я уверен, что он отлично понимает, что мы оба идиотничаем сейчас, потому что на фоне всех этих сверкающих поверхностей сказать: «Ну чё, Марк, пристрелил образину Никитского? Ну и молодец, туда ему и дорога, сволочи. За услуги ребят перебрось мне-ка мне триста тысяч».
        Но он пригласил меня зачем-то к себе домой, где всюду развешены портреты моей жены. Честно говоря, я был несколько растерян и не понимал, к чему всё это, настолько странно и не по-деловому проходила наша сегодняшняя встреча. Мы будто в декорациях сидим.
        — Как дела у Татьяны? — спросил Вито, дождавшись, пока его «дорогуша» выйдет.
        — Превосходно. Получилось, дверь на Запад закрылась, и тут же открылись около десятка здесь, в Москве.
         — Да, я слышал, она сейчас очень популярна. Говорят, в кино снимается?
         — Согласилась, кажется, на какой-то эпизод, но она к этому не относится серьёзно, кино сейчас у нас совсем в застое.
         — Да, занятно… когда был застой, как говорят, во всём, кино процветало, а теперь — свобода, снимай что хочешь, и ничего толкового не появляется.
        — Ничего, появится, — сказал я, мне надоел этот трёп, я уже хотел напрямую спросить, какого чёрта я здесь делаю, почему мы не в его офисе, зачем я сорок мину ехал сюда, чтобы поговорить о застое в современном кино, так на это мне наплевать, признаться. — Послушайте, Виктор Викторович, уже десятый час, пока до дома доберусь, совсем будет ночь, давай ближе к делу? Я благодарен за ребят, они профессионалы.
        — Помогли тебе значит?
        — Да, я благодарен за них, — повторил я, ожидая, когда же он назовёт цену.
        — Они захотели остаться в твоей команде, я не стал возражать.
        — За это я готов доплатить.
        — Ясно-ясно… — кивнул Вито. — Да, об оплате… Ты…
      Похоже, он немного смутился, это было ещё страннее, чем до сих пор.
        — Почему у вас с женой нет детей, Марк Борисович? Молодые, здоровые, модничаете?
         — Можно и так сказать, — я пожал плечами, я даже с матерью не говорил на эту тему никогда, она не спрашивала, я сам не сообщал, и что стану обсуждать этот вопрос с Вито? И это звучало странно и неправильно.
        — А у нас вот как видишь, не получается. Уже которая жена, а детей всё нет.
         — Усыновите, сирот много, —  сказал я.
         — Я хочу своего ребёнка, родного, свою кровь, — сказал Вито. — Идеального сына, идеальную дочь. Вот как твоя Татьяна.
      Я посмотрел на него.
        — Как моя Татьяна? Вы усыновить… ну, то есть, удочерить хотите Таню?! — изумился я, занавес открыт, театр абсурда начал свою работу?
        — Да нет, я хочу ребёнка как она. От неё.
        — Да вы что, Виктор Викторович? На что намекаете? — обомлел я. Господи Иисусе, он что, намерен просить Таню родить ему ребёнка?! Совсем офонарел?!
        — Не пугайся, Марк Борисыч, ничего предосудительного, не подумай, моя Милочка выносит ребёнка. Но я хочу… попросить тебя, то есть твою жену, продать нам несколько яйцеклеток.
         — Что продать?! — я вообще ничего не понял.
     Он отставил стакан, выпрямляясь.
         — Не пугайся, ничего особенного я не предлагаю. Это технология будущего, твоей жене ничего не угрожает. Я бы её клон сделал, но мне хочется сына, не только дочь, ты понимаешь?
         — Нет, — отрезал я.
         — Послушай, Марк Борисыч, ты просто поговори с ней? От неё потребуется всего пара безболезненных процедур. Ну всего-то несколько клеток, за год у них погибают полтора десятка, что тебе три штуки жалко?
        — Да вы в своём уме, Виктор Викторович?! Вы что мне предлагаете? Детьми моей жены торговать? — я отпрянул. — Вы что… вы вообще не понимаете, что можно покупать, а что нет?
      Я поднялся с кресла огромного и тоже напыщенного, как и весь этот сумасшедший дом.
        — Ты напрасно, Марк Борисыч, — Вито тоже встал. — Неожиданно, я понимаю. Но подумай, обсуди с женой, я заплачу…
        — Неужели ты думаешь, мне нужны деньги?!
        — Денег много не бывает, Марк Борисыч. Я прошу всего лишь часть отходов, как если бы она волосы постригла, а я кончики забрал.
        — Это тоже не продаётся. Моя жена не продаётся! — воскликнул я, задыхаясь. — Ни волосы, ни ногти, ни следы на ковре! Ничто от неё не продаётся!
       У Вито застыло лицо, сразу выдавая немолодой возраст и то, что он многие годы служит Злу, тому самому, которое меня коснулось и теперь я не могу прийти в себя…
        — Всё продаётся, Лиргамир, у всего своя цена. Я прошу совсем немного за уже оказанную услугу. Прошу то, что вам совсем не надо. Без урона и без какого-либо…
       — Замолчи, Вито! Я сказал, нет!
       Я направился к выходу.
        — Подумай, Марк, с женой поговори. Я подожду месяц, я понимаю, что решение непростое.
        — Лечиться вам надо, Виктор Викторович.
       Но он не понял моего сарказма, вполне серьёзно он сказал мне:
        — Да я лечился, ничто не помогает. Сказали, выход один, ребёнок в пробирке. Ты понимаешь, Марк Борисыч? — он посмотрел на меня с каким-то даже воодушевлением. — Так почему не сделать идеального?
       Нет, «Кащенко» по нему плачет, это точно, вот что обирает, взрослый же человек? Чокнулся, похоже, на этой теме.
        — Так и делайте. Хоть собственный клон! Сейчас всё можно, за бабки вам и вас, и ещё хоть целый отряд сделают. Причём тут моя жена, не понимаю.
        — Ты погоди, Марк, не торопись, я понимаю, моя просьба неожиданная и необычная, конечно, но и ты, хочу напомнить, меня тоже не совсем о простых вещах просил. Теперь я тебя прошу.
       Я посмотрел на него, неужели он не понимает, что говорит какие-то абсурдные вещи, словно пребывает в некой, странной реальности, не имеющей ничего общего с настоящей. И ведь, похоже, пытаться вернуть его в настоящее невозможно. Так что я решил промолчать. В конце концов, он сам поймёт, что это бред и удовлетвориться деньгами.
        А Вито несло, похоже, он давно ждал этого момента, чтобы обсудить всё, наконец, как любой человек, полностью охваченный какой-либо идеей. Он догнал меня у проёма в следующую гостиную, и немного приглушив голос, продолжил:
        — Ты не спеши, Марк Борисыч, подумай, с Таней обсуди. Ну если вы не хотите детей, мы родим ваших. Хоть какой-то след на земле, — он взглянул мне в лицо, как ему, наверное, казалось, по-доброму, но рожа Вито и какая-то там доброта, это такие несовместные вещи, как маргаритки и бульдозеры, дед Мороз нашёлся. — Подумай. Я оказал тебе услугу, двух лучших людей отдал тебе за так, а взамен прошу всего лишь то, что вам самим не нужно.
       Я посмотрел на него и решил не спорить, ну что с умалишённым пререкаться, в самом деле? Я просто пожал ему руку на прощание, кивнув, а он радостно потряс мою, даже за локоть подержал, по плечу похлопал.
        — Счастливо, Марк Борисыч, надеюсь на твою добрую волю.
       Его жена снова появилась откуда-то прекрасная и бесшумная, проводила меня до крыльца.
       — Вы не сердитесь на Витечку, он очень хочет ребёнка. Мы уже пять лет женаты, я здорова, а что у него за проблема, он вообще не говорит. Но ведь это и неважно. Он как вашу жену увидел пару лет назад, так головой и… поехал, что называется. И добро бы он заполучить её хотел, жениться там или в этом роде, так нет, он мечтает о ребёнке от неё. И знает, что… ну, словом, если только вы… ну то есть вы и она согласитесь исполнить его мечту…
        — Ну вы же понимаете, что это бред?
        — Я понимаю. Но мне безразлично, признаться, — она пожала плечами.
       Вот в этом они все: «я всё понимаю, но мне безразлично». Разве моей жене могло бы быть безразлично в таком вопросе? Стать матерью ребёнка, который тебе даже не будет родным по крови ради странной прихоти богатого мужа?
      Я задал этот вопрос Тане в тот же вечер. Мы ужинали вдвоём дома, сегодня было жаркое, много зелени, пахло болгарским перцем, всю кухню наполнял этот аппетитный аромат. Жаркое готовила Таня сама своими руками, она не каждый день бралась кухарничать, но если уж занималась этим, то с вдохновением и большим удовольствием, что, конечно, сказывалось на результате: было очень вкусно.
       — И где ты взяла такую изумительную зелень?
       — Да в ста шагах, Марик, здесь, на Калининском, — улыбнулась Таня.
      Она, как и я, называла Новый Арбат Калининский проспектом по советской привычке.
        — Очень вкусно.
        — Спасибо. Это я у Боги секреты подсмотрела. Они, профессионалы, так легко всё делают, а начнёшь повторять, никакой лёгкости-то и нет.
        — Ну да, это как балет, смотришь, и кажется, что и ты так сможешь, ничего особенного, — согласился я.
       Вот тут я и спросил её, как она поступила бы, если в ситуации, в которой оказалась «дорогуша» Вито.
      Таня рассмеялась, качая головой:
        — Ну и переходы у тебя, Марик! Странный вопрос какой, просто… Ты что, хочешь ребёнка? Тогда почему такой странный способ?
        — Да нет… то есть, я бы и хотел, быть может, но… это как-то надо обдумать, наверное, мы какие-то не очень правильные родители, по-моему, и если честно, мне не хотелось бы, чтобы у меня был ребёнок похожий на меня. А воспитывать чужого тоже как-то странно… Ну то есть… Ох… — окончательно запутался я. Я ни разу не думал всерьёз о детях, я их не хотел и не мечтал, и поскольку знал, какое я сам дерьмо, то получить ещё одно такое же, только беспомощное, визжащее и писающееся, я совсем не хотел. А вырастет в сто раз хуже меня? Нет, избавьте меня от такого «счастья»… Другое дело, думать о том, что Таня носит ребёнка от меня, соглашается на все эти тяготы, отказывается от своей теперешней жизни, чтобы дать жизнь моему ребёнку, вот это меня не то, что внезапно воодушевило, но согрело…
       Но разговор меж тем продолжился.
       — Ты сам и ответил на свой вопрос, — улыбнулась Таня. — Мне думается, что смысл иметь детей не только продолжение рода, хотя, это, главный природный мотив этого дела, конечно, но… по-моему, смысл в любви.
       Я посмотрен на неё.
        — В любви? — спросил я, и мне стало ещё теплее.
        — Конечно, — кивнула Таня.
        — По-твоему, рожать детей, это о любви?
       — Только о любви, о чём же ещё? Дети — это только о любви. Воплощённой физически, ощутимой, видимой глазу. О любви к тому, от кого рожаешь, о любви к ребёнку и ребёнка к тебе. Потому что они посланы Богом, а Бог — это любовь.
      Она как-то вся изменилась, говоря эти слова, и я неожиданно понял, что она никогда мне не рассказывала, почему не может иметь детей, я вдруг сейчас понял, что она, должно быть, была беременна, это я сейчас отчётливо понял: она знает, что это значит, носить ребёнка под сердцем и уже любить его, нерожденного.
        — Расскажи, что тогда произошло с тобой? — сказал я.
       Таня посмотрела на меня глазами, похожими сейчас на зимнее северное небо со всеми его снеговыми тучами, спрятанными в тучах вьюгами и ледяными ветрами.
        — Не надо просить меня об этом, Марк.
        — Тебе до сих пор больно? Ты любила его отца, и он тебя бросил, да? Тот самый жених, о котором ты мне говорила на первом курсе?
       Она немного побледнела, уже коротко взглянув на меня, и отвернулась, чуть пожав плечиками.
        — Ну, пусть будет так… Не так важно, что было тогда. Уже…
        — Ты уверена?
        — Уверена, — она поднялась, убирая свою тарелку. — Важно, что я стала калекой, а при каких обстоятельствах… не имеет значения. Всё так далеко, что не стоит и вспоминать. 
       — Ну хорошо, как скажешь, пусть неважно. Пусть это всё неважно, но что ты думаешь о том, что женщина соглашается выносить ребёнка, мало того, что зачатого искусственным путём, но и неродного ей?
        — Как же неродного?! — Таня обернулась. — Ты так странно рассуждаешь. Носить дитя под сердцем девять месяцев, чувствовать всё, что чувствует он, а он чувствует тебя, каждое твоё слово, даже мысль… Какой же он чужой? А потом, он в твоём теле, в твоей крови, питается твоими соками… он… меняет твою жизнь навсегда. Марк, только мужчина мог подумать, что для женщины такой ребёнок останется чужим. Но ситуация, о которой ты рассказал, дикая, я даже представить не могу… муж хочет едва ли не клон какого-то другого человека. Но… это уж их проблемы, их отношений, её и мужчины, а не женщины и ребёнка. Она его выносит и родит, станет его кормить, она его мать. Другое дело, что я не могу представить, что может заставлять женщину соглашаться… Если только слепая любовь.
        — Ну да, к деньгам! — усмехнулся я.
        — Вот как? — Таня покачала головой, вытирая руки. — Тогда это опасно. И даже глупо. Отслужит инкубатор, и выставят на свалку за ненадобностью. Ужасно может получиться. Особенно для ребёнка. Хотя, если она нормальная женщина, то и для неё тоже. Это только кажется некоторым, что за деньги можно пойти на всё.
       — Это только кажется, — согласился я. — Даже тем, кто вообще готов на всё.
       — Что за странный у нас разговор, с чего ты вдруг вообще заговорил?
       Я пожал плечами:
        — Так много странных людей, Танюша. А в наше время их стало ещё больше, потому что на оплату странностей у них появились деньги, — я подошёл и обнял её как можно мягче.
        — Это верно.
       Это лестно, очень лестно, что кто-то мечтает иметь едва ли не клон моей жены, что кто-то видит её чудом и идеалом, но это же создаёт новые опасности.
          — Танюшка, может, поедем куда-нибудь?
          — Поедем? — удивилась Таня. — Ты же говорил, что пока отсутствовал, многое разладилось и приходится теперь работать много больше. Как же ты бросишь всё?
         — Да гори оно огнём. Денег нам хватит не на одну жизнь. Уедем куда-нибудь в райские места и станем жить там?
        — Жить? Просто ходить вдоль прибоя и ананасы кушать? — Таня усмехнулась. — Марк, мы через две недели озвереем от скуки.
        — Тебе так нужны другие люди, одного меня мало?
        — И тебе нужны. Не в том дело, мало мне тебя или достаточно. Мы же люди, как ничем не заниматься? Даже животные живут со смыслом.
        — Ты просто с Книжником не хочешь расставаться, — капризно прогундосил я.
       Но Таня, к счастью, не заметила ревнивых ноток в нём голосе и сказала, улыбаясь:
        — И с ним, и с Боги, и Вальдауфом, с нашей с ними работой, с ребятами музыкантами, с тем, что мне заказаны два портрета, и две книги иллюстрировать, последнее — вообще большая честь, тем более что одна книга молодого и неизвестного автора, а другая — рассказы Чехова. В первом случае я могу открыть дорогу молодому дарованию, а во втором нельзя опростоволоситься, работая с произведениями всеми признанного гения. Понимаешь? В этом моя жизнь. Во всём этом, а не в том, чтобы стареть, глядя на изумрудные воды и золотые закаты. Даже у деревьев есть какая-то осмысленность в существовании, они дают тень, создают воздух, становятся домами животным и птицам, кормят их, защищают. А целый человек, изумительное и уникальной творение будет только метан в атмосферу производить, невыносимо медленно продвигаясь к тому, чтобы вернуться к праху?
       Я засмеялся:
        — Невыносимо медленно? Все твердят, как быстротечна жизнь.
        — Ну это, если ты занят, — и Таня засмеялась в ответ.
Глава 7. Дозволенное и недопустимое, или Преступление или нет?
       Приближался Новый год, «МэМи» уехали на предновогодние гастроли и должны были вернуться за несколько дней до праздников, чтобы успеть сняться в нескольких новогодних программах. Пару записей сделали ещё в ноябре, но теперь популярную группу хотели видеть и слышать везде. По радио крутил их песни, и на «Русском», а в эти дни открылась новейшая радиостанция «Наше радио», где рок как раз был наиглавнейший темой. И «МэМи» туда ждали в новогодний эфир с интервью и несколькими песнями.
       А пока мы с Боги и Вальдауфом дорабатывали наш новогодний подарок городу. Именно так, я уговорила моих партнёров отказаться от гонорара, упирая на прошедший только что дефолт и связанные с этим крушения многих компаний, в том числе и бюджета города.
         — Тань, ну никто не работает за бесплатно, — покачал головой Боги.
         — Где же бесплатно? Это же реклама на всю страну, на весь мир! Они бы ещё с нас денег должны были бы взять, да благодаря Валерию Карлычу не посмели и заикнуться, всё же величина.
        — О, не прибедняйтесь! — захохотал Вальдауф из кожаного кресла, в котором полюбил сидеть, приходя в мастерскую Боги. — Вы величины будете почище на сегодняшний день.
        — На сегодняшний, возможно, — усмехнулась я. — Но наша слава скоро остынет, как и любая другая, тем более её обстоятельства вовсе нелестного толка. Так что придётся воспользоваться моментом, чтобы заявить о себе как о художниках, а не сомнительных людях.
       Вальдауф, кивнув в мою сторону, сказал Боги:
        — Ты гляди, пиарщицей становится Татьяна наша.
        — Это она у Серёги Смирнова научилась, — усмехнулся Боги. — Чего другого, а пробивной энергии у него с избытком.
       Я не знала, что когда я уехала, оставив их снова наедине, что случалось всё чаще в последнее время, Вальдауф сказал Боги, глядя на дверь, за которой уже стихли мои шаги по лестнице:
        — Вола она нам крутит, как считаешь?
       Боги усмехнулся.
        — Ей можно, — сказал он. — Есть такие люди, которым позволено всё. В моей жизни — это Таня.
      Вальдауф пожал плечами:
        — В моей тоже. Как ни странно.
        — Ничего странного. В какой-то момент я просто понял, что она не женщина в обычном смысле. Она чудо, радость, благословение, сошедшее в мою жизнь, мой воздух. Если это сознаешь, отпадает и ревность, и всё остальное. Нельзя жениться на Снегурочке, — Боги подошёл к окну, за которым я, не предполагая, что кто-то наблюдает за мной, садилась в машину, думая в тот момент только об одном, как бы благополучно доехать по гололёду и убрали ли снег на Профсоюзной.
      Вальдауф захохотал:
        — Почему же? Я всегда мечтал об этом, с детства.
        — Ну и я мечтал, — усмехнулся Боги, оборачиваясь. — Это не делает нас с вами нормальнее, Валерий Карлович.
         — Не делает. Но мы и не должны быть нормальными. Мы даже обязаны выходить за рамки, быть такими, какими не могут быть остальные, потому что мы с тобой создаём новые миры. Вернее, открываем в них двери.
       Боги только пожал плечами на это.
       — Не знаю, я очень обыкновенный человек внутри. Может, выпьем?
       Вальдауф кивнул с удовольствием. Больше они в этот день ни обо мне, ни о смыслах отношений не говорили, занялись решением самых насущных дел: оборудование для нашей инсталляции прибыло, и даже начался монтаж, и завтра Боги предполагал поехать и проконтролировать, можно ли провести тестирование. В этом понимал только он из нас троих.
          А я приехала к Валере…

         …Приехала, верно. Как приезжала и, увы, уезжала, каждый день. Каждый день мы виделись, исключая только дни, когда я дежурил. Но тогда она или я звонили друг другу, потому что расстаться даже на короткое время было невозможно, невыносимо. И чем дальше продолжался этот райский ад, тем слаще, острее и невыносимее он становился.
      Я не мог ничего сказать ей, я не мог сказать, что я переживаю, когда она оставляет меня, спящего, или когда уходит, легонько чмокнув в щёку, уже не принадлежа мне в этот момент, как это немыслимо и невыносимо слышать и видеть, как она пытается пообещать, что решит всю эту неправильность, только надо немного подождать. Не сейчас… Не сейчас…
        — Ну вот когда, а, Платон?! — возбуждая сам себя, воскликнул я в который раз, когда мы с ним сидели в одном из наших излюбленных баров.
       Сегодня тут на телевизорах, вывешенных на стены, транслировали «Формулу-1» и большинство завсегдатаев, в том числе и мы, пришли все вместе поболеть и сделать ставки.
      Платон посмотрел на меня и сказал:
        — Я не пойму, Лётчик, ты хочешь, чтобы Таня Олейник, которую сейчас знает весь мир, вдруг бросила мужа, Ленина, Боги Курилова, Вальдауфа, всю эту свою насущность, и ушла к тебе, странноватому трупорезу? Вам репортёры жизни не дадут.
        — Ты думаешь, дело в этом? В том, что я ей не пара?
       Платон посмотрел на меня удивлённо.
        — Ты спишь с ней?
        — Ну само собой, что ты спрашиваешь, — немного смутился я, даже почувствовал, как краснею.
        — Тогда какая же вы не пара? Но, Лётчик, в том, что сейчас обстоятельства сложились именно так, твоя вина и ничья больше. Ты не женился на ней, когда попросил руки, ты женился на своей Альбине низкожопой, так что ты хочешь теперь? За всё надо платить. Таня платит дорого и не первый год. Так что… это твоя цена.
        — Хочешь сказать, не было бы никого, если бы я женился на Тане тогда? Ни Книжника, ни этих… прекрасных художников… ни…
        — Я убеждён, что все они появились, потому что не было тебя. Но теперь, что ж ты хочешь… они люди, как говориться, с «белой ручки не стряхнёшь, да за пояс не заткнёшь».  Но вообще, Лётчик, хватит на сегодня твоих розовых соплей, мы, что сюда пришли, мою сестру обсуждать или «Формулу» смотреть?
        — Конечно, твою сестру обсуждать, на хрена мне твоя «Формула»! — захохотал я, шутя только отчасти.
      Словом, так и продвигалось. Я не знаю, чего я ждал, я только чувствовал, что давить невозможно, что, действительно не всё в её силах, что надо ждать и решил поддаться внутреннему чувству, как ни тяжело это было. А Таня, смущаясь, поднимала эту тему и часто, потому что знала меня и чувствовала до самого дна.
        — Валер, ты… только не ненавидь меня, а? Я не могу бросить… всё. И всех… ну… без повода, что ли. И… здесь моя работа, если уходить от них, надо уехать отсюда, иначе, мы неизбежно будем встречаться, и… я не могу так. Но… если тебе… всё это противно, я… Даже не знаю… не знаю, Валер…
       Я вздрогнул:
         — Я ни о чём не прошу, — сказал я.
         — Не просишь, но… — она посмотрела на меня.
         — Тебе проще бросить меня?
       Таня вздохнула, остановилась, натягивая чулки.
        — Может, тебе будет проще? Ну… если меня не будет? А то пристала к тебе, может ты нормальную девушку себе нашёл бы. Или… ну, с Альбиной помирился, всё же у вас дети.
        — Мне точно не будет проще или что ты там ещё придумываешь про нормальных девушек или Альбину. Мне не нужно нормальных, не нужно Альбины. Ничего и никого, кроме тебя. Как живём, стало быть, так теперь надо… а там… видно будет, — убеждённо сказал я, замолкая, чтобы не сказать больше, чтобы не прорвалась плотина, за которой целый океан страсти, тоски по ней и прежней нашей лёгкости, по той простоте и свободе, по всему, чего сейчас мы не могли чувствовать, потому что она была несвободна, и не просто несвободна, но связана по рукам и ногам.
      Таня вздохнула, как всегда почувствовав все мои мысли, и развернулась ко мне, согнув по-прежнему голые колени, длинные бёдра, блестящая кожа…
        — Только, когда я с тобой, я чувствую, насколько неправильна моя жизнь. Насколько всё в ней сшито, слеплено кое-как, случайно и при том очень крепко, потому что везде узлы и путаница.
       И всё же ревность подняла во мне свою гадкую зелёную головку.
        — Тебе просто нужна их любовь, — сказал я почти с отчаянием, сейчас. Я почти ненавидел и её идеальные белые ноги, которые, кажется, достают не то что до неба, до самого солнца, и которые способны держать меня будто пальцы Бога.
       Таня посмотрела на меня и покачала головой:
        — Уже нет. Была нужна, когда не было тебя. Но теперь им нужна моя.
        — И ты их любишь? Ты любишь их, ты любишь меня, ты просто какая-то…
       Мне захотелось обругать её самым низким словом, самым грязным матом, плюясь словами как ядом, что копится во мне.
         — Именно так, — сказала Таня, поднявшись и опуская платье. — И в этом мой экзистенциальный ад. Никто не виноват в нём, кроме меня. Но и вырулить я пока не могу. Не вижу выхода. Только один — уйти и перестать мучить тебя.
        — Договорилась… — я потёр лицо, выдыхая, отгоняя, подступающий морок, всегда подступающий, когда она вот так одевается, чтобы уйти. — Всё, хватит. Послушай, всё, забудем этот разговор. Ты сама начала его, я не просил, ничего не требовал и не требую. Мне достаточно того, что есть. Тошно, конечно, но… Я не хочу быть без тебя. Просто не говори больше о них, о других… или хотя бы будем делать вид, что всё нормально, как было когда-то в Кировске.
        — В тех развалинах?
        — Да, — я подошёл к ней, намереваясь обнять. — И будем чувствовать так же…
        — Я теперь чувствую больше, — сказала Таня, приникая ко мне.
        — Да… — сказал я, скрепя сердце.  — А те наши развалины перестроили, кстати. Какой-то бизнесмен нашёлся и разворачивает в нашем Кировске туристический центр. Кино теперь снимают.
        — Так мы вовремя, стало быть, успели забрать наш клад. Ох, всё забываю Володе сказать о нём. Вообще забываю о кладе этом. 
       А я подумал, сказать ей, что Никитский умер, и что я знаю об этом? Дело о его убийстве осталось среди других таких же висяков, жертв спонтанных грабежей на улицах столицы. Нельзя сказать, что никто не предпринимал усилий по их раскрытию, но так же ясно, что раскрыть их невозможно, если только кто-то сам признавался, по-настоящему или только в результате какой-нибудь сделки со следствием, что делали нередко для хоть какой-то приличной статистики. Но в реальности раскрыть такое преступление невозможно: пули нет, она прошла навылет и на месте преступления, то есть месте обнаружения тела, её не было. А то, что Никитского убили не там, где обнаружили,  что это не случайная история, хотя инсценировано было мастерски, вот только крови на месте не было из простреленной головы, и эти пресловутые следы скотча… Но кто убил подлого Никитского, желающих  сделать это настолько большое количество, что искать можно от самых высоких кабинетов до последней канавы и везде найдёшь интересантов, как говориться. Я сам был среди них, как и Платон.
      Ему я, кстати, сказал, странно, что он, криминальный журналист, не был в курсе, оказалось, на неделю брал отпуск, потому что заболела Катя, и с Анютой некому было сидеть. Вызвался было Ваня, но у него учёба, бабушка Лариса Валентиновна, заранее отстранилась от всей этой мороки, и только Таня, едва узнала, что Катя с аппендицитом в больнице, тут же оказалась в няньках. Мы вместе даже гуляли с коляской. Это было… мило и как-то даже вроде игры в «дочки-матери» в детстве, когда, бывало меня «назначали» мужем какой-нибудь девчонки, и мы с ней вместе изображали семью, я обычно ходил на войну или на работу, а моя жена нянчила нашу дочку… 
         — Ты только Ване не показывайся на глаза, — сказала мне Таня. — У него и так когнитивный диссонанс из-за меня, спросил как-то о Володе, по телевизору нас видел, трубят же повсюду…
         — И что ты ответила? — с интересом спросил я.
         — Ну что… ясно что… правду сказать, что… Сказала, что мы просто друзья, а СМИ врут, как принято.
         — Поверил?
         — Поверил, до этого он такого наслушался обо мне и своём отце, что уже фильтрует информацию.
      Таня обулась и потянулась за пальто, точнее, шубкой, серебристая норка с капюшоном. Сколько у неё этих шубок, коротких, длинных, всех цветов, самых разных мехов, наверное, она может менять их каждый день зимы.
        — Вообще-то и на осень хватает, — смеясь, сказала Таня, когда я спросил её об этом.
        — И ещё одеялко из норки, — вспомнил я.
        — Запомнил… — засмеялась Таня. — У меня меховых одеялок тоже много. И Кате я подарила, у Ванюшки тоже из рыси, хотя он и осуждал меня за то, что я не поддерживаю защиту животных, а я очень даже поддерживаю, но укрываться шкурами животных люди начали с тех пор как те самые рыси нами питались прекрасным образом.
        — А Платону подарила такое?
        — Платона есть кому укрыть. Тебе подарю на Новый год, хочешь?
        — Не хочу, — сказал я, думая о том, что Новый год я, вероятно, снова буду встречать на работе, потому что без Тани мне податься некуда, с коллегами на пьянку не хотелось.
        — А мы в этом году все вместе в «Галерею» идём. Пошли с нами? Ну будто ты с Платоном.
        — Ну да, и смотреть на тебя с этими твоими мужем, и с Книжником. К тому же Книжник-то знает, кто я. Скандала, что ли, хочешь?
        — Нет… не надо скандала… А так хорошо было бы.  Мы даже Ванюшку берём с собой.
        — Ему же четырнадцать только.
        — Там ничего неприличного не происходит. Лучше с нами пойдёт, музыка хорошая, красивые девушки…
        — Не знаю… Это лучше, конечно, чем на поножовщину новогоднюю всю ночь выезжать, пожары и драки. Смерть обильно жнёт в праздники.
       Таня посмотрела на меня.
        — Не хочешь сменить поле деятельности? Попробовать не провожать людей, которым уже не помочь, а не пускать их туда раньше времени?
       Я пожал плечами со вздохом. Наверное, я и хотел бы, но это так же непросто, как ей оставить свою теперешнюю жизнь, это значит всё начать сначала. А я кандидат наук, заведую отделом, пусть я в моём отделе один, но я специалист, известный в Москве, мои статьи даже в зарубежных журналах опубликованы, и всё бросить, чтобы… что? В обмороки я теперь уже не буду, наверное, падать, но…
       Но вообще её вопрос заставил меня задуматься. И я много раз после возвращался к мыслям о том, что никогда не поздно изменить свою жизнь.
       И вот я рассказал Платону, что знал о смерти Никитского.
        — Никитский умер?! — изумился Платон.
       Мы с ним только-только заказали по пиву и жареным барабулькам в очередном клубе, устроившись на низких, кое-где прожжены сигаретами диванах, хотя заведение ещё не старое, но публика здесь не церемонилась, курили, так что дым стоял стеной, здесь на больших плазмах показывали футбольные матчи. И я вдруг неожиданно для самого себя вспомнил Марата, быть может, если бы не Никитский, смотрели бы мы сейчас на него, звезду отечественного футбола. Но меня с этой неожиданной мысли тут же сбил Платон, изумлённо восклицавший по поводу моего сообщения.
       — Ты-то как не знаешь об этом, уж неделя почти, — сказал я.
       — Да Катюшка с аппендиксом в больнице третий день, прооперировали, а до этого дома болела, я при ней, да с Анюткой. Моя мама, сам знаешь, не по этой части. Так, на пару часов взять может, погулять, ну или там на Новый год обещала, они хотят с отцом, обещали нам. Но так чтобы впрягаться, это — нет.  Танюшка завтра приедет, а то уж Ваня себя в няньки предложил, а у него конец четверти.
        — Отличник?
        — Нет, не такой гений как я, но учится легко, мог бы и отличником запросто быть. По-моему, его как Таню или Катю искусство увлекает. В балет, правда, Катюшка не уговорила, но тем не менее, он вот из этих, кто творит. Поэтому ему с Таниными приятелями так легко, он с ними свой. И гитары, и картины… С Боги вообще просиживают часами, тот же ещё и компьютерный гений, а мальчонки тянутся ко всей этой цифровой фигне. Погоди, но почему о Никитском ничего Кате не сообщили, или… ну ясно… опознать было кому. Что и похоронили уже?
        — Ещё нет, в нашем холодильнике лежит пока.
       Платон посмотрел на меня, поёжившись.
        — Не могу представить.
        — Да я сам не поверил бы, если бы своими глазами не увидел.
        — И что, грабёж… как это… Десница Божья, а?
       Нам принесли наше пиво и барабулек с соусом, выглядевших довольно аппетитно, но воспоминание о трупе Никитского на цинковом столе немного отбило аппетит.
        — Насчёт Десницы не сомневаюсь, а вот что касается грабежа, не уверен.
       Платон прервал глоток на половине, облив грудь.
        — То есть?
       Приглушив голос, я подтвердил:
        — Уж поверь специалисту, его убили не там, где нашли, а перед тем держали связанным некоторое время. Недолго.
        — Били?
        — Да не особенно, так, пнули пару раз.
        — И кто это сделал?
        — Ты мне скажи. Но вообще, до фига народу хотели бы его прикончить.
      Платон откинулся на спинку дивана, барабулька печально остывала на тарелках, пена осела в бокалах, мне не хотелось пить, я чувствовал, что если пригублю, уже не остановлюсь, налижусь сегодня, а у меня завтра работа с девяти…
       …То, что сказал мне Лётчик о Никитском, до известной степени потрясло меня. Я даже не знаю, почему. Как-то получилось это легко и просто. Столько горя, столько испытаний, страха, столько мыслей связано с этим человеком, столько ненависти и необходимости молчать, не выдавая себя ни Кате, ни Ванюше, и вот так раз — и нет его. Это настолько необычайно просто и легко, то, чего мы так хотели и не могли совершить сами, сделал кто-то за нас. «Десница Господня»…
        — Ты Тане сказал? — я просмотрел на Лётчика.
       Он поднял на меня остывшие льдом глаза.
        — Нет. Не могу я с ней об этом говорить. Да и… вообще, напоминать ей снова о нём… К тому же, я думал, ты знаешь и… Ох… не сказал одним словом.
        — Раскроют дело? — спросил я.
        — Да никогда, — Лётчик качнул волосами. — Да и стараться никто не будет, все у нас знали его только с той стороны, за которую не грех и пулю в лоб, как он и получил.
        — Пуля в лоб? — передёрнулся я. — Ни хрена себе… Значит, заплатил-таки, сволочь, по счетам.
        — Не знаю, оплатит ли его смерть то, что он сделал с Таней. Я не уверен, что за это вообще возможно расплатиться.
        — Теперь уж пред Высшим Судьёй расплатится.
      Я поехал к Марку на следующий же день. То есть к ним обоим с Таней. Она как раз одевалась, я застал её на пороге, надевающей коротенькую шубку, в которой было удобно в машине.
        — О, Платошка, ты чего в такую рань? Марк сам только встал.
        — Ты куда в такую рань? — удивился я, хотя знаю, что она всегда рано начинала свой рабочий день, сейчас ехала к Вальдауфу, а после они втроём, ещё с Боги поедут на проверку своего новогоднего проекта.
      — Всё, бегу, увидимся! — она чмокнула меня в щёку.
       Я прошёл на кухню, где Марк, даже не спрашивая меня, уже залил свою чудо-кофемашину и обернулся на меня.
        — Какой будешь, эспрессо?
        — Капучино.
     Он кивнул немного мрачно.
        — Ты чего смурной такой?
        — Не выспался, ужас. Уже ночей пять нормально не спал, перелёты какие-то перед Новым годом, как белка в колесе, — сказал Марк.
       Он поставил чашку передо мной и сел напротив со своей большой чашкой круто заваренного чёрного кофе.
       — Никитский приказал долго жить, — сказал я, пристально наблюдая за ним.
      Марк просто кивнул головой, не отрываясь от своего кофе, тогда меня от макушки до самых голеней пролил холод.
        — Эта-а ты?.. — задохнулся я. — У-убил его?..
       Марк только кивнул, так же, не поднимая глаз.
        — Вот этими руками, — негромко произнёс он. — Точнее вот этой.
       И поднял правую белую и долгопалую руку перед своими и моими глазами. Я не могу поверить, этого просто не могло быть, что бы Марк…
        — К-как ты сумел? Я… думал, ты уже… п-передумал. Таня забыла…
        — Если бы Таня и забыла, я не забыл бы, — глухо пробормотал он, по-прежнему не поднимая лица. — «Забыла»… она не забыла, Платон. Она каждую ночь вздрагивает или вскакивает. Никогда этого не было раньше. С 91-го года я сплю рядом с ней, никогда она не дёргалась во сне, не разговаривала и не звала никого. А теперь… встаёт, бежит блевать… И не говорит, не сознаётся, что… так что… «Забыла»… если вы дневные люди видите только свет на её лице, то мне виден и мрак, затаённый глубоко в её душе. Так-то.
       И посмотрел на меня. В этот момент у него были такие огромные и тёмные от громадных зрачков глаза, что мне стало не по себе, я понял, как всё сложно нынче в его душе.
        — И как же ты… — я не договорил.
        Он только пожал плечами.
        — Вот так. Теперь и я не сплю, и вижу кошмары. Нет минуты, чтобы я в ужасе не жалел о том, что сделал, и не проходит и дня, чтобы я не думал, что иначе не только нельзя было, но и надо было, необходимо. Зло необходимо уничтожать. Вот только… — он взъерошил светлые волосы. — Только ужасно стать орудием отмщения… оказывается. Так страшно… обратной дороги нет. Так что — да, это я. Ужасайся.
       Я выдохнул.
        — А… ей… Тане… Тане сказал?
       Марк покачал головой.
         — Нет.
         — Почему?
       Марк выдохнул, отодвигаясь от стола.
        — Я боюсь. Боюсь, что после этого… Она… просила не делать ничего, не мстить, не мараться. А я… бросит меня.
        — Не бросит. Не она, — убеждённо сказал я.
       Но Марк покачал головой, очень бледный сейчас, даже будто постаревший.
        — Этот идеальный Ленин рядом, я не могу предстать эдаким бандитом, беспредельщиком, бесстыдным, бессердечным. Убийцей… — его передёрнуло от этого слова, он не смотрел мне  в лицо, но куда-то, будто внутрь себя. — Когда рядом он, идеальный, талантливый, и такой, в нём будто солнце живёт… Господи, откуда чёрт его взял?!
       А я подумал, что рядом с ней есть ещё кое-кто идеальный и хорошо, что Марк ничего о нём не знает.
       Знание. Теперь мне придётся рассказывать о смерти Никитского Кате и Ване. Придётся его хоронить, потому что больше некому, и он станет идеальным в их глазах, как всегда бывает с теми, кто живём многослойными жизнями, и умирает сразу во всех.
       Катя заплакала, когда услышала эту новость. Неожиданно и как-то горько, закрыв лицо ладонями, внезапно похудевшими, и будто не своими. То есть мне хотелось, чтобы это была не Катя, так плачущая от этой вести. Я никогда не ревновал к Никитскому, и теперь вижу, что это неправильно было и даже легкомысленно, чересчур самонадеянно, я полагал себя пупом земли, будто в её сердце только я, что он для неё всего лишь обуза, от которой она была счастлива избавиться. Да, так и было, пока он был жив, но теперь… и почему всё так ужасно глупо устроено в жизни? Ну, почему?
       И мой сын, мой родной сын, моя кровь, во всём похожий на меня, остолбенел, бледнея, когда Катя, вернувшись домой из больницы, ещё бледная и худая, слабая, вошла к нему в комнату и сказала:
        — Ванюша, Олег умер.
      Я был благодарен, что она не назвала Никитского его отцом, всё же в её голове, несмотря ни на что, он не был отцом Вани. Наш подросший мальчик замер, бледнея.
        — Как? Как это может быть?.. Он же… И не звонил давно… вообще редко стал звонить… И… — он отвернулся, обрушиваясь на стул возле письменного стола, спина его согнулась, я уверен, он прятал от нас слёзы.
       Катя наклонилась к нему, обнять, я не мог больше на это смотреть и вышел. Вот так, злодей, мерзавец, воплощение зла, просто посланец ада, в самом прямом смысле, а мои жена и сын оплакивают его как родного, как близкого, доброго мужа и отца. Вот так…
       Это больно. Это было очень больно.
       А вот Таня восприняла эту весть от меня, потому что Марк, конечно, не нашёл в себе сил объявить ей, так и сказал:
        — Не жди от меня смелости, Платон. Я не могу сказать сам, она сразу поймёт, что случилось.
       Поэтому сказал я. Таня вздрогнула и подняла на меня потемневшие глаза.
        — Ты это точно знаешь? — спросила она, удивив меня.
        — Танюша, нешто шутят такими вещами. Конечно, точно. Похороны через три дня. Его бандиты убили, ограбили и убили, застали возле дома.
      Таня поморщилась, бледнея, будто её затошнило.
        — Гадость.
        — Что гадость? Он?
        — Он. Его жизнь, его смерть. Гадость всё, — и отвернулась, остановившись.
       Мы шли по коридорам Останкино, где готовилась съёмка программы с участием Тани, «МэМи» и других рокеров и моделей. Теперь, после дефолта, когда многие компании, участвовавшие в организации «Рока и моды» разорились, и было сомнительно, что новый фестиваль состоится, вот ребята и решили попытаться выступить на ТВ, чтобы подстегнуть возможных спонсоров. Таня всё время занималась делом.
       Вдруг она обернулась, пристально вглядываясь в меня. 
        — Т-ты… не имеешь к этому отношения? Скажи, не ври, Платоша! — сказала она, развернувшись и взяв меня на плечи у локтей, будто опасалась, что я вывернусь и убегу.
        — Нет.
      Но она не удовлетворилась, и, побледнев сильнее, спросила ещё:
        — А… а он? Валера? Валера — тоже нет? Скажи мне! Он…
        — Да нет, Господи, — сказал я.
      Таня отпустила меня и отвернулась, продолжив путь по тёмному и пыльному коридору, вот работает телецентр, сотни, даже тысячи людей здесь, а коридоры так никто не ремонтирует, и не моет как следует, и Таня в своей идеальной одежде, тонком меху и светлом кашемире, сверкающих башмаках с идеальными подошвами, кажется здесь принесённой ветром бабочкой. Волосы и вовсе светятся в сером полумраке коридора.
       Пока я размышлял над тем, как хороша собой моя сестра, она раздумывала о чём-то совсем ином. И через мгновение я понял, о чём.
        — Значит, это Марк… Господи, что же он натворил… Я надеялась, он перестал об этом думать, забыл, отпустил… Ма-арик…
       Я испугался, ну какого чёрта она так проницательна?!
        — Да ты что, причём тут Марк-то?! — попытался я. — Я же говорю: грабёж.
      Таня только отмахнулась.
        — Когда это произошло?
        — Тань, я не знаю точно, но уже, наверное,  пара недель. Следствие же идёт.
        — Именно… тогда он и вернулся домой совсем больным… Платоша… горе-то, вот же горе. Он… не сможет пережить. Он не воин. Он — художник, философ, но не воин, ему это нельзя… это убьёт его самого. Господи, ведь я просила его! Ведь просила, не касаться этого, этой мерзости… Он не сможет…
        — Таня, ты заблуждаешься, он не слабый человек, не маменькин сынок и не твой подкаблучник, как ты себе рисуешь, он жёсткий делец. Потому он так успешен.
       Но Таня уверенно покачала головой.
        — Это другое! Другое, Платон, ты будто не понимаешь! Он… в таких местах был, тебе и не снилось, и это ранило, мучило его, он терзался, и… будто не мог отмыться долгое время. Он тонкий, ранимый, он не может выносить грубость и несовершенство, он даже ругаться не умеет… И не орёт никогда. А тут… Быть жёстким дельцом, значит быть жёстким логиком и дисциплинированным человеком, а не иметь чёрствую душу, не быть способным убивать. Я знаю, о чём говорю, Платоша. И ты такой, и Валерка. Вы хорошие, светлые ребята и тьма может погубить вас… Нет… ну, я же говорила ему…
        — Тань, ты сама хотела отомстить. Ты не права. Сейчас ты пытаешься обмануть саму себя, ты хотела, ты желала смерти этому… упырю!
         — У меня было на это право! У меня! Но какого чёрта вмешался Марк?
       Я остановил её, развернув за плечо.
          — Остановись! Ты противоречишь сама себе, и Никитский — зло, которое надо было уничтожить. И то, что его теперь нет — избавление для людей, не нас, а тех, кого ещё он мог… обидеть. Ты это понимаешь отлично.
        Таня вывернула руку из моей.
         — Я не об этом говорю, Платон! Марк не должен был делать! Это его убивает самого теперь… – качая головой, сказала она. – Никитский бы покатился очень скоро и без Марка. Столько зла не остаётся безнаказанным всё равно. А убийство, это… такой ужас… Платон, ты же понимаешь. Ты-то!
       Она шагнула ко мне и обняла поперёк груди, прижавшись сразу вся, и оказавшись такой маленькой, тонкой, ломкой даже, а ведь её не сломать, она как стальной прут. Но сейчас ей было больно и страшно.
        — Это катастрофа, Платон… я сразу поняла, что произошло что-то в этом роде. Но надеялась, что он просто увидел что-то ужасное, о чём не может рассказать, что… а не…
       Тут в конце коридора послушались шаги, вообще-то странно, что до сих пор никто не прошёл мимо нас, что никто не слышал этого разговора. Студии по сторонам были пусты, давно стояли закрытыми, и ждали, когда же придут новые хозяева и мне думалось, что сейчас, после удара дефолта, все немного встрепенуться, и жизнь активизируется, оздоровлённая и будто подстёгнутая. А пока многие помещения и даже целые этажи пустовали, почти неосвещённые и пыльные, как этот. Мы вообще заблудились слегка, слишком увлечённые разговором, зашли сюда. Пришлось отодвинуться друг от друга, и я заметил, слёзы на Таниных ресницах. Протянув руку, я коснулся пальцами её лица.
        — Ох… ты даже не осознаёшь масштабов катастрофы. Сам Марик не осознаёт пока, он летит с горы и пока не чувствует ни высоты, ни скорости. А когда заметит, будет поздно…
        — Ты боишься, что его посадят? — сказал я, не очень понимая её.
       Она покачала головой:
        — Нет… не посадят. К сожалению. А это было бы лучше. Если человек отвечает за совершённое преступление перед судом, он может после простить и сам себя. Иначе — нет. Ты понимаешь?
       Я задумался и думал долго, не находя внутри себя ответа на этот вопрос, пока не вспомнил, что я сам некогда задумал против Тани, вместе с Никитским, кстати. Тогда, к счастью, преступление не свершилось, потому что вечный Танин спаситель Лётчик вмешался. Я не мог не поговорить с Катей об этом. Именно с ней, потому что она знала о том, что было тогда.
        — Ты думаешь, если человек не расплатится за совершённое преступление, появляется опасность, что он начнёт жестоко казнить самого себя? — сказала на это Катя, хмуря свои длинные замечательно правильные брови.
       Она сидела перед изящным туалетным столиком, готовясь лечь, сегодня Анюточка, уснула как никогда быстро, Ванюшка заперся у себя, глядя клипы по MTV и сейчас мы были всё равно, что одни, самое время для разговора, почти всегда именно в это время мы обсуждали то, что нельзя позволить слышать нашему сыну.
      Катя так вгляделась в меня, что мне стало неловко, вот сейчас прочитает все мои тайные мысли о Никитском… Как я стану объясняться тогда? Но Катя, конечно, и подумать не могла о бывшем муже ничего такого, что я знал о нём. Она испугалась совсем другого.
        — Что ты натворил, Платон? Мне можешь всё мне рассказать, — сказала она, всматриваясь в меня. — Не бойся. 
         — Да нет, речь совсем не обо мне. То есть, если вспомнить, что я задумывал против Тани когда-то… ведь я не расплатился тогда за то, что хотел сделать с ней. То есть ничего не случилось плохого… случилось после, и не из-за меня, но…
        — Разве ты не заплатил? — сказала Катя, заметно расслабляясь.
      И отвернулась к зеркалу, взявшись за щётку, сейчас станет разглаживать свои волосы, похожие на текучую смолу. Такие красивые волосы ещё только у Тани, только её легче, они очень тонкие, но очень густые, оттого получается настоящий плотный шёлк, текучий и склонный завиваться в крупные волны от влаги. Катины как тёплая южная ночь, Танины, как прозрачные питерские белые ночи. Везёт мне всё же видеть рядом с собой всю жизнь красивейших женщин, каких только можно представить…
       Об этом я подумал снова через несколько недель, когда мы отправились праздновать Новый год в клуб. Но сейчас разговор продолжился совсем не в том русле, что я предполагал, когда начинал его. Катя сказала мне, что то, что я пережил из-за Тани, и было моей расплатой.
        — Это так, — согласился я. — Но что тогда ты скажешь о Тане? За что платит она?
       Катя нахмурилась ещё, оборачиваясь снова:
        — Платит? Что ты имеешь в виду? Теперь снова платит?
       Я испугался, что попался, проговорился, но Катя ответила себе сама:
        — Или ты имеешь в виду, что она так и не может иметь детей?
      Я обрадовался, что она сама ответила на свои вопросы. Поэтому я опустил лицо, чтобы она не заметила промелькнувшей радости, и сел на кровать, кивая.
        — Да… да.
      Катюша пересела ко мне, обняла плечи своими тёплыми руками.
        — Таня сильная. Она справляется даже с этим горем.
        —  Н-да… и от этого ещё хуже.
      Катя улыбнулась, прильнув к моему плечу.
        — Таня находит утешение в избытке любви.
        — Не думаю, — сказал я.
       Катя тихо засмеялась.
        — Только не подумай, что я осуждаю. Я просто не представляю, как у неё хватает души на всех.
      Я обернулся на Катю, впервые она говорила то, что было похоже на какую-то бабью зависть. До сих пор мы не обсуждали Таню, и вдруг Катя стала говорить о Тане так, будто не то что осуждает, но возмущена. И пытается скрыть это за улыбками и уверениями. Неужели Катя может завидовать? И кому, Тане! Поистине, всегда найдутся те, кто завидует нам и тот, кому наша жизнь кажется ярче и интереснее, счастливее собственной. И это удивительнее всего.
     Но такая Катя, с мелкими изъянами, была ещё милее и ближе…
Глава 8. Так много лиц у жизни и любви…
   
     Новый год подступил неожиданно, хотя, кому-кому, а мне не должно было так казаться, ведь несколько месяцев мы втроём с моими учениками, теперь способными меня самого обучить многому, готовили праздник. И всё же было удивительно, что он наступил так скоро, кажется только что встречали предыдущий, который тоже встречали все вместе, но тогда мы были в гостях у Тани и Марка, а теперь отправились в клуб. Эти странные заведения стали очень популярны в последние годы, ничего общего с тем, к чему я привык ещё в советском прошлом, они, конечно, не имели. Хотя… это как посмотреть, так, смеясь, сказала Таня, когда мы заговорили с ней о предстоящем мероприятии.
        — Нет, ну правда: развлечения, как  прежде, артисты, танцы. Ну, выпивки, конечно, в Клубе Железнодорожников, может, и не было, но в остальном-то, общение по интересам, как и теперь.
        — Да какие там интересы, клоака, — отмахнулся я.
        — Не без этого, верно, — согласилась Таня.
       Она подошла ко мне, остановилась за спиной, я заканчивал новую работу, её портрет, большой один из самых больших и самых откровенных. На нём Таня, сидящая на постели, голова склонена, волосы скрывают наготу отчасти, постель смята, ножки, с вытянутыми розовыми пальчиками будто силятся коснуться грубого дощатого пола, но не достают. Эти доски на полу создают контраст изящным линиям Таниного тела, его оттенкам, белизне постели, будто подчёркивая небесную прелесть самой Тани, и высоту, и нежность моего отношения к ней. Конечно, я сплю с ней, но она для меня не просто любовница, она замечательное светлое явление моей жизни. Таня смотрела на изображение молча, я хотел услышать, что она скажет, но она молчала.
        — Тебе не нравится? — спросил я, обернувшись через плечо.
        — Довольно бесстыдно, — негромко сказала Таня. — Но вообще нравится, как-то… живо. Будто вот сейчас ветерок в кино влетит и поёжится девочка…
        — «Девочка», — усмехнулся я.
        — Ну… приятно думать, что это просто какая-то девочка, а не я, ваша любовница, о которой вы так… беззастенчиво рассказываете всем. 
        — Вообще-то застенчиво. С тоски я, девочка, редко бываешь со мной, — улыбнулся я, посмотрев на неё.
         — Редко? Мы видимся почти каждый день. 
         — Я вовсе не о том, — я протянул руку, чтобы коснуться её, отвёл прядь волос за плечо. — Но… если ты считаешь, что сё это слишком откровенно, я не стану её выставлять. 
         — Спасибо и на этом, — улыбнулась Таня, поведя плечом, не отталкивая, но и не привлекая, она стала довольно холодна в последнее время, даже говорит сейчас со мной не так, как я привык, тепло и мягко, касается мало, она будто бы и отсутствует. Вот и далее она проговорила и довольно рассеянно: — Но я думала, у вас новое увлечение.
        Она кивнула на несколько набросков моей новой модели. Да, то была красивая девушка во всём противоположная Тане. Так я и сказал.
       Таня кивнула.
        — Я не ревную. Главное, чтобы вы были счастливы.
        — Мы очень счастливы. И ты всё так же зовёшь меня на «вы».
        — Вы мой профессор. Были и останетесь навсегда.
        — Когда-то я надеялся, что стану тебе мужем.
      Таня обняла меня. Наконец-то, даже прижалась ко мне головкой, нежный шёлк волос коснулся моей шеи и щеки, а дыхание согрело кожу.
        — Не такое уж это счастье, Валерий Карлович.
        — Марк не выглядит несчастным, — заметил я.
       И на этом празднике, когда мы собрались все вместе, все мои бывшие студенты, музыканты «МэМи», с которыми я тоже уже был довольно хорошо знаком, даже Марина, моя жена, которая ненадолго вернулась из Тосканы, я снова подумал, что Марк не выглядит несчастным.
       Но до этого было празднование Нового года на всех центральных улицах Москвы. После прошлогоднего 850-летия, проведённого с масштабом, а до этого пятидесятилетия Победы, городские власти, что называется, вошли во вкус и привлекали всевозможных творческих, или как теперь стало модно говорить, креативных людей, и всевозможных бизнесменов для спонсирования и воплощения их идей. Нашу инсталляцию со всем дорогостоящим оборудованием, оплачивал Марк, так что мы с Куриловым чувствовали себя должными ему, а точнее, Тане, она только смеялась на это:
        — Ну нет, дорогие коллеги, каждый из нас внёс сколько смог в общее дело: Боги — главный инженер, а уж без связей Валерий Карлыча мы вообще, Боги, с тобой дальше вот этой мастерской и не продвинулись бы.
        На эти слова я мог только расхохотаться, подмигнув Боги:
         — Ну, полагаю, Богдан только рад этому: засесть с тобой вместе где-нибудь.
       Богдан на это рассмеялся добродушно. А Таня, смеясь, отмахнулась:
        — Да ну вас!
       На том наши споры и закончились.
        Наша часть шоу получилась идеальной. Волнение, конечно, было необыкновенное, на каждом этапе я пугался до того, что душа буквально уходила в пятки, так страшно было опозориться на всю страну. Но когда уже картинки наши начали, одна за другой появляться между небом и землёй, где Богдан хитро всё продумав, напустил искусственных облаков, создав из них настоящий экран, развеявшийся после окончания представления. Но пока оно шло «экран» сохранял плотность, будто по волшебству, не знай я, что Боги технический гений, то как древний человек буквально упал бы в обморок от восторга.
       Зрители в обмороки, конечно, не падали, но восторг был полный, я это почувствовал вместе с моими товарищами, с которыми мы сделали этот проект. Площадь и Васильевский спуск, запруженные людьми, заполнились возгласами восхищения, сотрясая воздух в едином выдохе, будто это одна огромная грудь. Мы переглянулись с Таней и Боги, чувствуя радостное волнение и огромное возбуждение, от этого моря одобрения и даже фурора, на который мы надеялись, но не рассчитывали. Я вообще впервые был в такой роли, как и Курилов, впрочем, мы не привыкли быть в центре такого массового выражения чувств, это Таня, ходившая по подиумам с неполных восемнадцати, не чувствовала, возможно, того, что ощущали мы, потому что давно привыкла к вниманию. Да, я был знаменит, и много лет, моё имя известно, но не среди масс, и уж тем более я никогда не знал, каково это, быть центром толпы. Впрочем, Таня, тронула меня за руку, сняв перчатку, коснулась запястья тёплыми пальцами, успокаивая:
        — Они не знают, кто всё это сделал, мы как невидимки.
         Я посмотрел на неё, она улыбалась, и тем ценнее было её понимание моего состояния. Да, мы в центре, но никто из зрителей и не знает, кто затейник. То есть все эти возгласы и восхищённые вздохи были адресованы нам, но никто из тех, кто не занимался непосредственно организацией, не догадывался, что мы среди них, только руку протяни. Я улыбнулся в ответ:
        — А я уже было почувствовал себя рок-звездой.
        — Ну, до них нам далеко, — усмехнулась Таня, ласково пожимая мою руку.
        — Ладно уж, не прибедняйся, знаменитость! — усмехнулся Курилов. — Тут вон некоторые шеи уже свернули.
        — Это потому что я такая красивая! — засмеялась Таня, дурачась. 
        — Это верно, не отнять! — согласились мы с ним оба, и мне кажется оба подумали о том, что она то самое прекрасное пирожное, что приятно есть вместе. Хотя, в действительности всё было значительно сложнее и ни к какому пирожному Таню, и никакую иную женщину не сведёшь.
       Моя жена Марина была здесь же, но не с нами на «командном» пункте, а среди зрителей, хотя и отдельном для «своих», вроде ложи для vip-персон. Я посмотрел в ту сторону, где приблизительно была Марина в окружении шубок и хороших пальто, они были там прикрыты от ветра и рассажены по удобным сиденьям с подогревом, а мы стояли тут среди странноватых и патластых парней и женщин не всегда отличимых друг от друга, возбуждённых и счастливых, по-моему, объединением общим делом. Они и не замечали этого счастья, как не замечали мы, пока готовили сегодняшнее действо, а сегодня даже Курилов, главный «инженер» только наблюдал издали, как работали остальные по его чётким инструкциям. Поэтому сейчас он был чуть менее увлечён окружающим, чем мы с Таней, которые своё дело сделали.
       Танина «Синичка» произвела на всех неизгладимое впечатление, о чём Курилов не преминул сказать, когда мы уже все шли по длинному коридору клуба.
         — Ты была права, Танюшка, настаивая на своей «Синичке», кажется, она понравилась всем больше всего, — смеясь, сказал он, ласково потрепав её по плечам.
         — Но-но, я всё контролирую! — подал голос Марк, шутливо показав кулак Курилову. 
       Все засмеялись, кроме «МэМи» здесь была уже вся компания, а музыканты ещё должны были выступить, и только после веселиться со всеми нами. «Табуретка» и «Очкарик» возбуждённо рассказывали о том, что скоро выезжают на ПМЖ в Канаду. Они были так счастливы этим обстоятельством, так воодушевлены, будто получили подарок на Новый год, но должно быть, они так себя и чувствовали. Никто не спорил с ними, но те, кто о загранице знал не понаслышке, тоже не спорили, только усмехались, или не слушали вовсе, Таня в какой-то момент вообще исчезла. Потом появилась, а на небольшой сцене появились «МэМи», мы встали приветствовать и подпевать, и я вместе со всеми, не чувствуя себя стариком. Впрочем, как это ни странно с этими своими студентами, именно с этой группой, последней моей группой, потому что я не набирал пока больше студентов, хотя ректор настаивал, но мне этого не хотелось, я всё ещё был полон этими ребятами, они были лучшими моими выпускниками и я пока был не готов взять других. И главное, с ними я чувствовал себя их ровесником. Вот и сейчас вопил и махал руками, выкидывая «козу» как заправский рокер с полным самозабвением во всеобщем порыве, владевшем залом. Летали огни, музыка била в грудь, отражаясь от стен, и пьянила и нас, и музыкантов, возбуждённых толпой и собственными голосами и музыкой, они рвали струны и барабаны, летели брызги пота с их волос, и были они красивы и сексуальны непередаваемо и беспредельно, мне даже не приходило в голову, что это те же ребята, с которыми я не раз проводил время за разговором и обычным русским застольем, так ярки, харизматичный они были, таким огнём, такой силой заполняли зал.
       После наших «МэМи» сцену стали готовить для других, а наши вскоре присоединились к нам поднимать бокалы, кричать «С Новым годом!», хохотать и танцевать в вихре огней.
       Я видел, как всё это нравится даже Марине, как она помолодела, хотя в наши с ней годы она выглядела превосходно, намного моложе меня, благодаря мастерски проведённой подтяжке, конечно, и всевозможным процедурам, но сейчас дело было вовсе не в этом, потому что у неё горели глаза, движения стали легки и свободны, как у наших молодых друзей, и она, моя жена, сегодня мне нравилась даже больше, чем когда-то, когда мы только познакомились.
       Это было удивительно, чем больше мы с Мариной вместе бывали с Таней и всей её компанией, с моими студентами, тем ближе становились друг к другу. И ревность и страх давно были забыты, Марина давно не верила ни в какую связь между нами с Таней, тем более что и Таня неизменно была с ней очень дружелюбной. Так что жизнь налаживалась во всех отношениях.
      Пока следующим утром Марина вдруг не заговорила об отъезде в Италию.
        — Мариночка, я отвезу тебя, но после вернусь. В Тоскане, конечно, рай, но в Москве мой дом.
         — Что ты выдумываешь? — хмыкнула Марина, разглядывая себя в зеркале. — Ты — художник, значит, гражданин мира.
       Я засмеялся, вот ведь, наслушалась ерунды, и сама в неё уверовала.
        — Да нет, Мариночка, все разные, кто-то гражданин мира, а кто-то как я, привязан к своей земле.
        — Говоришь ты всякое… а только чтобы с Танечкой своей не расставаться. А ей-то плевать на тебя сто раз. Она всем пыль в глаза пускает, а сама какому-то Валере звонить ходила. Я сама слышала, как она ворковала с ним: «Как ты? Что делаешь?», всё как обычно у влюблённых. Если бы ты не был в зале со всеми, я бы подумала, она тебе звонит. Так что стерва твоя Танечка настоящая, — вообще-то так грубо Марина не разговаривает, «стерва» и вообще весь стиль этой речи не её, она всегда была тиха и интеллигентна, даже рафинирована, возможно, потому и не сделала карьеры в балете, уступая всем и имея способностей даже поругаться или хотя бы поспорить. И потому сейчас особенно неприятно, чужеродно, и, увы, весомо, прозвучали её слова. 
       Потому что, что Танечка, возможно, и стерва, и даже хуже, но я влюблён в неё столько лет, и что бы она ни делала, это ничто не меняло в моём к ней отношении, а только усиливало, обостряло его. Почему? Не знаю сам, но она словно была для меня источником энергии. Будто я был вампиром, а она — моя жертва, мой донор. И я не хотел отказываться от неё. Мало того, что я привык, мне хорошо, что она есть у меня, мне хорошо, когда она рядом, я давно не ждал, что она будет моей вполне, я не могу представить, что она исчезла бы из моей жизни. А вот то, что у Тани есть какой-то ещё тайный ухажёр, мне даже понравилась мысль о том, что все мои счастливые соперники обмануты, это было приятно, осознать, что я больше в курсе Таниной жизни, чем они, даже больше, чем Марк, который, кажется, был в курсе всего…
   
        …А меня всё больше распекала ревность. Новый год, то, как веселились все, как счастливо улыбался Книжник, довольный жизнью, на взлёте славы и почитания, к чему я приложил немало, но я не сомневался, что у него такая счастливая рожа вовсе не потому, что ему только что кричали со всех сторон восторженные фанатки, готовые срывать с себя платьица и джинсы тут же, только он мигнул бы. Нет, он был счастлив не этим, для меня это было очевидно, и это приводило меня в бешенство. Единственное, что смягчало моё сердце и не позволяло накинуться на него, это то, что они скоро уедут на гастроли, в Питер, потом Петрозаводск, Псков и ещё какие-то северные города. Не меньше, чем на месяц уедут. Это успокаивало меня, но немного, потому что я знал, как мало это меняет их отношения.
       Я всё время думал, вот почему я стал ревновать её? Ну почему? Ведь с самого начала я был спокоен и равнодушен к этому, я был уверен, что она никогда не уйдёт от меня, и я чувствовал, что она и не думает об этом. Так откуда теперь взялся этот страх?
       Из того, что она стала рассеянной часто, слишком часто, когда бывала со мной. И, главное, я не всегда мог понять, о чём она там задумалась. Раньше я знал. Я всегда знал, о чём она думает, я мог спросить, и она отвечала, и я радовался, что и без её слов догадался сам. А теперь я не был уверен, что она даже услышит мой вопрос, и если ответит, то… соврёт? Я знаю, что она не лжёт. Значит, если она ответит, её ответ может и прикончить всё, всё наше благополучие и счастливую жизнь. Раньше мне не приходило такое в голову, я не боялся спрашивать, потому что был уверен в ответе, уверен в ней а теперь в скале моей уверенности появились трещины. Я не видел их, но я их чувствовал. Это намного страшнее, потому что я не мог оценить масштаб, быть может, это ничего не стоящая зазубринка, а может быть трещина, идущая до самого центра Земли, способная отколоть Таню от меня.
       Боже… у нас были идеальные отношения. Идеальная семья, потому что любые отношения похожи на механизм, либо он идеально подогнан, и потому работает безупречно, либо нет, и тогда детали начинают сипеть и ломаться. Наш был абсолютно идеальным, если только идеалу нужен абсолют, но именно так, пока внутрь не попало инородное тело.
       Что я должен был сделать с этим инородным телом? Что вообще делают с инородными телами, насколько всем известно? Удаляют.
       Эта мысль напугала меня самого, особенно после того, что я уже совершил и что запрятал так глубоко в себя, словно надеялся, что похоренный там труп Никитского не станет разлагаться, отравляя меня, а просто исчезнет. Но, что получается, не исчез? Получается, я стал чудовищем, для которого убить легче, чем выяснить отношения?
       Притом что Книжник не мразь, подобная Никитскому, который и заслуживал только того, что я с ним сделал. Книжник… я ведь почти дружен с ним, я много сделал для него, точнее для его группы, для их успеха, и надо сказать, как любое детище для любого человека «МэМи» дороги мне. И дороги и интересны и мне хочется, чтобы успех и дальше сопутствовал им, словно это подтверждало и мою собственную состоятельность. Я не мог быть отцом, но испытывать чувства, подобные отеческим, я способен, вот к этим ребятам я и чувствовал именно это. А «МэМи» — это Книжник. Не будет его, не будет группы, я это осознавал не хуже самих ребят.
       И всё же Книжник-музыкант, или тогда правильнее Ленин, и Володя Книжник в моей душе раздваивались. Словно можно убить одного, не тронув при этом другого. Словно можно разделить их, оставить Ленина и убрать Володю Книжника.
       И эта странная, полусумасшедшая мысль засела во мне, видимо порождённая той тьмой, той плесенью, что завелась во мне из-за Никитского.
      Однако происходило слишком много всего помимо моих ревнивых мучений, чтобы я предавался им бесконечно. Чтобы закончить разговор о моей семье, скажу, что я перевёл на счета Вито миллион долларов, в надежде, что этого будет достаточно для того, чтобы он забыл о своих безумных мечтах. Но в начале года деньги вернулись обратно, правда заметил я это только к марту, не слишком обращая внимания на не столь значительные суммы, как эта. Но думать о том, что это значит и что надо в связи с этим предпринять мне было недосуг.
        Наши с Радюгиным дела, то есть, конечно, не наши с ним, а дела на Кавказе, шли всё хуже. Со времени подписания мира в Хасавюрте, что было ужасной и дорогостоящей ошибкой, в Чечне всё усугубилось в сотни и даже тысячи раз. Прибыло такое количество самых разных проходимцев со всего мира, готовых изображать хоть арабских фундаменталистов, хоть вахабитов, хоть чёрта или, напротив, борцов с нечистью, как называли неверных, то есть нас, что этой дряни в республике стало, пожалуй, больше, чем местных жителей. Выросла целая сеть лагерей по подготовке боевиков. И оружия, и наркоты здесь копилось и лилось через границу в Россию полноводной рекой, воняющей смертью.
       Пора это было прекратить, и я говорил об этом Радюгину сотни раз, о том, что несколько ракетных ударов по таким вот лагерям, отследить их через спутники, определив координаты, было несложной задачей.
        — Марк, там наши люди тоже, — отвечал на это Радюгин, бледнея. — И сомневающихся, а колебания в стане фанатиков это всегда движущая сила перемен и прогресса, на кого мы обопрёмся, если прикончим всех без разбора.
       Я вынужден был согласиться, и с тем, что вести работу надо продолжать, но для начала закрыть, наконец, границу, чтобы наши враги, в том числе окопавшиеся в самых высших эшелонах власти, перестали получать свой стабильный доход от продажи левого бензина, водки, наркотиков, от киднеппинга и торговли людьми.
       — И потом, Марк Борисыч, не тебе напоминать, что всё управляется отсюда и ты знаешь кем. Что даст разгром лагерей боевиков? Пушечного мяса найдётся ещё больше против теперешнего. Надо бить сразу в голову.
       — Тогда в головы. И по пальцам, которые эти головы наращивают снова, — напомнил я сказки о Горыныче.
       — Именно. Этим мы с тобой и занимаемся. Только враги наши слишком сильны. Пока среди голов не появится хоть одна, готовая действовать как мы, нам, что называется, удачи не видать. Надо приводить адекватных людей во власть.
       Это он говорил ещё несколько лет назад. Он имел связи во всех спецслужбах и армии, и разум, способный анализировать и выбирать правильных людей, на которых можно делать ставки. Я — обширные связи в деловых и теневых кругах страны и всего мира. Причём тени всегда куда сильнее и больше тех, за чьими спинами они стоят. Не верите, посмотрите себе за спину в свете фонаря…
      Кроме того на мои деньги можно было сделать много. И мы делали. Финансово я был не слабее тех, против кого выступал. Только мне не нужна была власть и тем более известность. Я не был мучим честолюбием, мне хватало великолепия Тани рядом со мной, а моё самолюбие услаждалось осознанием подлинной власти, которой я обладал, и какой не было в руках никого из тех, кого называли олигархами. И я был сильнее, потому что своими деньгами занимался только я, я вёл всю бухгалтерию, до последней копейки, которые снова вернулись в оборот совсем недавно. Все счета, приход и расход я вёл и сверял сам на всех своих счетах.
      А вот остальное я не делал своими руками, у меня были тысячи рук, и ещё больше тысяч лиц. Я привык к этому с юных лет, когда заниматься тем, чем я начинал заниматься, было незаконно, наверное, бездна, открываясь мне в наркотических комах и на похоронах друзей моего детства, сделала меня осторожным и взвешенным человеком. Тогда, проходя в себя от ломок и лечения, я и начал строить свою будущую империю в своей голове, которая тогда соображала куда менее ясно, чем теперь.
       Как далёк я был тогда от того, что имел и делал теперь. Коммерция поначалу была для меня развлечением богатого мальчика, возможностью не чувствовать себя просто «сынком», доказать, что я ничем не хуже родителей и, особенно дедов. И тогда получить наследство дедушек в перспективе мне казалось большим подспорьем.
      Однако, когда я получил его, мне уже вовсе не нужно было его продавать, чтобы наладить бизнес, нет, он уже развивался. То есть лишних денег не бывает и любые вливания это всегда полезно, но мне опять же хотелось чувствовать, что я всего добился сам, а не потому, что мне оставили такое добро. И всё это наследство теперь мне нужно было как оправдание моего благосостояния в глазах окружающих. Дескать, продаю, потихоньку антиквариат, картины, бабкины бриллианты, а там было, конечно, что продать. У меня даже товарные чеки и квитанции о продаже были. Суммы баснословные, если что оправдался бы легко и за самолёт и за прочие свои покупки. Только никто меня не спрашивал о доходах. Никто не интересовался скромным странноватым мужем Татьяны Олейник, в её тени, в тени её кавалеров Ленина, Вальдауфа и Боги Курилова, ставшего знаменитостью теперь, я был не виден и не был интересен никому, что меня вполне устраивало. Наверное, не будь я тем, кем был, или родись лет на пятьдесят раньше, отличный из меня вышел бы разведчик. Не зря я был внуком своего деда Казимира Лиргамира.
       И мы работали Радюгиным, оба тайно, а вообще был человеком-невидимкой, не существовавшем ни в одной бумаге, и только Радюгин и пара тех, с кем мы были когда-то в горном лагере в Чечне, знали меня в лицо, вообще знали о моём существовании, потому что остальные погибли или были предательски убиты своими.
      Теперь, в эти месяцы, то, что тогда только обсуждали, начало осуществляться, потому что теперь у нас с Радюгиным были «наши» головы и во власти. Когда закрыли границы, тараканы внутри Чечни сразу зашуршали. Зашуршали и те, кто был здесь, в Москве. И всё пришло в движение. Наконец-то могло закончиться это многолетнее заболевание, наконец-то хоть в чём-то мир станет разумнее и лучше. И чувствовать себя причастным к этому было для меня настоящим счастьем, даже смыслом существования на земле.
      Существования, не жизни. Жизнь, это всё же несколько больше, нежели существование. А моей жизнью была моя семья. Мама, Платон с его женой и детьми, и, конечно, Таня.
Глава 9. Золота не может коснуться проклятие
        Таня, действительно, как-то странно изменилась в последний год. Вообще-то это произошло после того, как она пряталась от органов, и по всем каналам её поливали грязью, а после болела некоторое время, и тоже не выходила на связь, я списывал перемены именно на это, всё же переживать такую травлю, хотя после и удалось всё не только опровергнуть, но и даже, как говориться, отыграть сторицей, потому что теперь мало было людей, кто вообще ничего не слышал о ней, но, очевидно, что такое было не для Тани. Не слава, конечно, к ней на Западе она привыкла, хотя в чужой стране она имеет всё же совсем другой оттенок и вкус, и к тому же слава её теперь всё же имела привкус скандальности, что тоже травмировало её. Поэтому она так не любила ни интервью, ни телешоу, куда её звали участвовать. И ходила только, если её просил об этом Серёга, что называется «ради нас», то есть ради «МэМи».
        — Ох, Серый, иду только ради тебя, так и знай! — смеялась Таня. 
       Серёга был доволен.
       В его отношениях Розой появились трещинки. Он долго не говорил, но потом намекнула сама Таня.
        — По-моему, Розочка всё крепче подсаживается на кокаин, предупреди Серого, — Таня выразительно посмотрела на меня. — Только бы не втянулся он сам.
        — Так надо помочь им, в клинику какую-нибудь устроить. За границей например, — растерялся я.
       Почему-то я этого никак не ожидал, оставаясь всё тем же провинциальным советским парнишкой, который полагал себя мажором когда-то, но с тех пор так далеко оторвался от всех возможностей, что могли предоставить мне мои родители, что даже забыл об этом. И наркотиков я никогда не пробовал, потому что в юности рядом со мной их просто не было, потом мне было не до того, приходилось выживать и пробиваться, а теперь и вовсе казалось как-то глупо и поздновато превращаться в торчка, если мне не удалось даже стать алкоголиком. Я настолько увлекался своими мелодиями, что даже напиваясь, мог засесть за гитару и забыть напрочь о бутылке. От музыки меня не отвлекала даже Таня, напротив, когда я бывал с ней, во мне начинали рождаться новые звуки, мелодии и их сочетания, слова складывались в стихи, и тут же вплетались музыку. Так что никакого допинга мне вообще не было нужно, и я не понимал, для чего он нужен другим.
        — Просто ты счастливый человек, Володя, — сказала Таня, ласково потрепав меня по волосам.
        — О да, верно. Счастливый. Очень счастливый, благодаря тебе. Раньше приходилось напиваться время от времени, чтобы то не тосковать, то не терять веру в себя, то не чувствовать отчаяния.
        — Отчаяния? — Таня заглянула в мои глаза.
        Тогда я обнял её, притянув к себе.
        — Представь себе. Когда я не мог найти тебя, когда я думал, что вышла за этого… твоего Вьюгина… когда мы были никому не нужны и интересны, когда приходилось мести улицы на ледяном питерском ветру, чтобы прокормиться и заплатить за покрытую чёрной плесенью комнатушку, где мы с Серёгой спали «валетом» и репетировать в развалинах. Тогда да, бывало, что отчаяние нападало на меня. Отчаяние, разочарование в себе, и осознание, что я полный ноль. Иногда я думаю об этом, особенно, когда вспоминаю, как сильно нам помог твой муж. 
       — Глупости. На первых порах помощь нужна всем, — сказала Таня чуть-чуть отклонившись, чтобы посмотреть мне в лицо. — Но пустышки пропадают, а настоящие уже остаются. Нет-нет, Володь, вас любят, у вас много поклонников. Даже фан-клубы появились.
         — Это да, — согласился я. — Но на достигнутом останавливаться нельзя, пора готовить новую программу и снять клипы. Последний клип два с лишним года назад вышел. А на всё нужны деньги. Но у твоего Марка я больше не возьму.
        — У меня возьми.
        — Не выдумывай. Сколько можно у тебя брать, — я даже выпустил её и отошёл к окну, совсем весна, солнце шпарило нещадно, разогревало асфальт, в этом году всё растаяло быстро, того и гляди листочки на деревьях полезут из набухших почек, а ведь всего только апрель. Мы были у меня, в квартире, которую Таня оборудовала со свойственным ей вкусом, вполне совпадавшим с моим, поэтому мне нравилось встречаться с ней именно здесь, а не в её мастерской, куда могли заявиться все от Платона до Боги и Вальдауфа. Я уж не говорю о Марке.
        — Ты же в долг берёшь, всегда всё возвращаешь. Какая разница, — сказала Таня и снова подошла ко мне, намереваясь обнять, чему я был очень рад. Но вдруг остановилась на середине пути. — Погоди, Володька, какая же я стоеросовая, Господи! У тебя же есть свои деньги.
        — Ну понятно есть, только маловато, даже вместе с ребятами всеми будет недостаточно, но это ничего, заработаем…
        — Да погоди ты, ясно, что заработаете… Но у тебя есть, а я всё забываю… Володь, у тебя золота есть треть мешка. Я не знаю, какой там сейчас курс, но в любом случае, твоих килограмм пять примерно. К тому же это монеты царской чеканки, а они каждая стоят намного дороже веса. Это не лом и не песок. Ты понимаешь?
        — Нет, — честно признался я.
        — Ну вспомни, что ты… то самое золото из Кировска, что мы с тобой у Илюшкиного соседа в бюро нашли.
       Тут я удивился, а потом понял, что на самом деле происходит.
         — Погоди-ка. Ты же сказала, что потратила его. Врёшь сейчас нарочно, хочешь мне таким манером материальную помощь оказать.
     Но Таня нетерпеливо дёрнула головой:
        — Да нет! Делать больше нечего, как истории выдумывать, чтобы деньги тебе навязать, будто ты школьник. Нет, Володь, завтра же пойдём в банк, я ключ тебе от ячейки официально передам. Оформляли-то и на тебя тоже. Помнишь, позапрошлой осенью я спрашивала данные твоего паспорта…
      Неужели прошло столько времени, подумалось мне. С позапрошлой осени полтора года. Мы скоро уезжаем в Харьков, Донецк, Киев, потом Одессу и Севастополь, там грандиозное байк-шоу планируется, они много металлических команд пригласили, а оттуда по Краснодарскому краю Сочи и Анапа, дальше Краснодар и Ростов. Когда вернёмся… к осени.
        — Танюша, хотя бы приезжай. Ну правда, на столько месяцев уеду, ты не можешь представить, чего мне стоит в туры эти отправляться. Я и счастлив, что нас рады видеть везде, но и разлуки эти, эти девки случайные, ты думаешь, мне нравится суррогатами довольствоваться без тебя?
      Таня обняла меня по-детски, прижав голову.
        — Приеду, почему бы и нет. Думаю, Марк не будет сильно возражать, если я возьму его самолётик пару раз.
       А я между тем купил мотоцикл, как в шутку посоветовала когда-то Таня. Теперь, благодаря участию в предстоящем байк-шоу, мне было это сделать проще и дешевле, нас взялись спонсировать мотоциклетные фирмы вроде Харлея и Хонды. Подогнали мне очень фасонистый, что называется, мотик, как ни удивительно, но освоил я его быстро и гонял по ночным московским улицам и по Подмосковью иногда попадаясь гаишникам. Штрафовали, конечно, нещадно, пару раз узнали, что было лестно. А ещё один вообще оказался чуть ли не спецом и посоветовал:
     — Ты, Ленин, защитой не пренебрегай, у меня самого трое друзей рокеры? или теперь говорят, байкеры, на кладбище лежат, потому что ни жилетов, ни шлемов толковых не имели. Хочешь, я адресок дам, где хорошие самопальные вещи делают, лучше фирменных.
       Я поблагодарил, и адрес взял, но, конечно, затерял вскорости, и просто заказал у дистрибьютеров пару хороших надёжных шлемов. Один для себя, второй для Тани. Она смеялась, и боялась ездить со мной. Что там, даже Мэри боялась моей «хонды», но Таню я всё же уговорил и с ней не гонял так, как один. В первый раз она вцепилась в меня, в ужасе зажмурившись, но потом стала привыкать и только просила не «нестись как угорелый». А мне нравилась скорость и ветер в лицо, это возбуждало.
       Таня и правда прилетела к нам в Киев, и там мы с ней пробыли вдвоём три дня. Ребята двинули дальше, а я догнал их на Танином самолёте.
      — Вот поганка, не опоздал! — хмыкнула весело Мэри, встречая меня на саунд-чеке, пришедшего едва ли не раньше них.
         — А чего ему опаздывать, у него подружка на метле. Чего нас-то в самолёт не взял? Мы как дураки на «Тушке» летели. Привет, — Серёга подошёл подать руку, пальцы перемотал все пластырем, но я знал, что это помогало плохо, как я вечно ранил пальцы о струны, так и он разбивал свои, но замечали мы это уже после репетиций и концертов, иногда забрызгивая кровью гитары и барабаны. Мэри и Вилор подшучивали, что мы «горячие кировские парни».
        — Да я как-то… не подумал, — я рассеянно почесал затылок.
       — Ещё бы, небось всего пару часов назад из постели вылез, станет он о нас думать, — пробурчала Мэри.
       — Ну… вообще-то полтора. Тут лететь-то тридцать минут, дольше до аэропорта ехать.
       — Вот морда, нет, вы слышите?! Буржуй чёртов. Я вообще не пойму, чего она притащилась, такие девчонки в зале скакали, а ты всё со своим кировским самоваром, не надоело?
        — Чё ты взъелся-то? — засмеялся я, отлично зная, что к Тане он относится хорошо и сейчас ругается вовсе не потому что и правда зол на меня или на неё.
        — От зависти, что… — буркнул Серёга, доставая палочки из-за ремня, куда любил их засунуть. — Ну чего, работаем или всё тёток обсуждать станем?
Гаснут свечи на ветру,
Мы проснёмся поутру,
Чтобы видеть, чтобы слышать,
Этот ветер или мглу.
Холод веет вдоль дорог,
Ты идёшь, лететь не смог,
Ты идёшь, а ветер в спину,
Гнёт ветлу и гнёт рябину.
Что нам ветер, если в спину,
Помогает лишь идти,
Что нам мгла, в душе весна.
Мы взлетим, как только сможем,
Пусть просохнут только крылья,
Полетим и надо мглой,
Солнцем мы заправим сердце силой.
Облака друзья нам,
Птицы нам товарищи,
Ветер только в помощь тем, кто любит,
И простор, и высь, и даль.
Поднимайся на крыло,
И гляди смелее в небо,
Не дрожи, не бойся.
Небо ждёт и учит тех,
Кто не трусит и летит.
       — Что ты всё про полёты, Ленин, мотик купил, лётаешь. Купил бы сразу аероплан, — засмеялась Мэри.
       — Куплю, а как же, — усмехнулся я. — Хотя маленьким нам не обойтись, так что… Вернёмся в Москву, клипы снимем.
       — Денег раздобыл? Да не оскудеет рука твоего спонсора.
       — Спонсорши, — Серёга брямкнул по тарелкам.
       — Да нет, я, можно сказать, наследство получил, — сказал я, вспомнив об Илюшке.
       — Какое наследство, чё ты несёшь, у тебя все живы-здоровы. Врёт ещё…
      Я не стал говорить, какое наследство и откуда взялись деньги, которых нам хватит и на клипы, и на новую программу, и на новый альбом. И на самолёт останутся…
       Это было удивительно, увидеть, что, оказывается, я принял когда-то за мешок мелочи, наивный пионер. Мне и в голову не могло прийти, что мешок такой тяжёлый, потому что там не пятаки и гривенники, а золото, я даже не заглянул внутрь, пока таскал его, чтобы ради смеха подсунуть Тане. Господи, как давно это было… И Илюшка, и весь тот ужас…
        — Ты свою часть потратила? — спросил я Таню.
      Она покачала головой.
        — Нет, моя здесь же. Мне всё кажется, что это мы виноваты в том, что Илюшка и его семья…
      Она даже побледнела. Мы заперли ячейку, и пошли к выходу.
        — Ты глупости говоришь, — сказал я на это. — Их убили бы всё равно. Те люди пришли не для того, чтобы остались свидетели. За такую гору золота не то, что Илюшкину семью, весь наш Кировск могли на ножи поставить.
      Таня посмотрела на меня немного удивлённо и спросила:
        — Точно так думаешь? 
        — Разве я говорил когда-нибудь что-то, чего не думал? — едва не обиделся я. 
        — Мне — нет.
        — Легче тебе стало теперь?
        — От твоих слов? Да… даже странно, — она улыбнулась и даже прижалась легонько к моему плечу. — Впервые с тех пор, как я поняла, что Илюшку убили из-за этого проклятого золота.
        — Золото не может быть проклятым, золото — солнечный металл, оно не принимает проклятий.
     Таня даже остановилась, глядя на меня уже не просто удивлённо, но с изумлением.
      — Вот это да, Володька, какой ты… ты видишь мир с самой лучшей, самой светлой стороны. Наверное, это потому что ты поэт.
     Смеясь, я сгрёб её в объятия.
     Так что — да, у меня были теперь деньги на новый альбом, на клипы и много на что. Я не стал рассказывать о золоте ребятам, во-первых: Таня попросила об этом, а во-вторых: сомневаюсь, что кто-нибудь поверил бы в это. Даже Серёга, который знал историю гибели Илюшки и его семьи.
      Так что теперь мы готовились к записи нового альбома, планируя выпустить его в кратчайшие сроки и придумывали, споря, сюжеты клипов.

     А у меня снова менялась жизнь и дальнейшие планы. Если бы я знал, мечтая о журналистике, что то, что представлялось мне тогда, будет так далеко от реальности. Вначале разочарование в сладком сне о загранице, которой я пресытился так быстро и так полно, что мне теперь не хотелось даже на какие-нибудь прекрасные экзотические моря поехать, казалось, что и там такая же скука, только под пальмами и с полуголыми людьми вокруг.
      Потом криминальная журналистика, от которой меня уже воротило, потому что ни один нормальный человек не способен сколько-нибудь долго быть вплотную с преступниками, органами правопорядка, смертью и ложью. Поэтому я начал подумывать, куда бы снова направить свои стопы. В новости или политобозреватели? Катя со вздохом покачала головой, когда я рассказал ей о своих мыслях.
        — Ох, Платон, какой ты непостоянный. Хотя я вообще никогда не понимала, что могло тебя заставить заняться криминальными новостями.
      Я пожал плечами:
         — Наверное, ради контраста после этой Европы и Америки хотелось чего-то, не знаю… перца, жизни. А потом всего этого стало с избытком. А главное, это не жизнь, это только тьма.
        — Почему тебе как Ларисе Валентиновне не взяться за освещение искусства? Светские новости тебе претили, я понимаю, но искусство — это, по-моему, именно то, что тебе нужно.
        — Да ну, Катюша, это как-то… не знаю, по-женски, что ли.
        — А то, что женское, конечно, тебе не подходит, — Катя отвернулась.
        — Ну что ты обижаешься? Просто мне кажется, это скучно, это для тётенек пенсионного возраста.
        — Не будь таким высокомерным, это наказуемо, — сказала Катя, коротко взглянув на меня.
       Это верно, и я считал так же. И мне пришлось убедиться в этом очень скоро. Меня к себе пригласил один из руководителей канала, точнее мы с Катей, в компании Тани и Марка были приглашены на приём, устроенный этим самым каналом, то есть его хозяевами, конечно, приуроченный к Дню России в июне. Теперь пользовались всеми возможными поводами устраивать приёмы и приглашать каких-то сынков и дочек, модных журналистов, кино и поп-звёзд, и устраивали свои дела, одновременно получая удовольствие, купаясь в лучах чужой славы и этими лучами прикрытые.   
      Я быстро потерял из виду Таню и Марка, Катя была там где-то с ними, а меня увлёк за собой, побрякивая льдом в бокале с виски и  похохатывая над несмешными анекдотами, которые сам и рассказывал, будто для того, чтобы усыпить мою бдительность, хотя, что мне, спрашивается, бдеть? Напротив, я должен был быть польщён, но почему-то чувствовал себя школьницей, которую хочет обольстить старый ловелас. И с чего, спрашивается, у меня возникло такое паршивое чувство?
       А в следующие минуты я понял, что предчувствие меня не обмануло. В одном из кабинетов, которых тут, должно быть, было множество, нарочно предназначенных для таких вот уединённых бесед. Здесь мой спутник предложил мне сеть и обновил свою выпивку, налил и мне, мы сели в красивые кресла, изображающие чипендэйл, за столик с золотой лепниной, и он спросил меня:
        — Как твои дела, Платон Андреич? Выправился, как я понимаю, после позапрошлогоднего кошмара. И сестра твоя блещет почище прежнего.
       Я лишь пожал плечами, не хватало ещё Таню обсуждать и её бесспорный блеск. Я ждал, что он скажет, ради чего позвал меня. И наконец, дождался, он предложил мне снять серию репортажей об одном из тех, кто стоит за всеми делами, происходящими на самом верху.
        — Никакой лжи, Платон, всё правда, просто чуть сгустить оттенки, усилить, слегка сместить акценты, освещение и всё, получится то, что нужно. Ну ты же понимаешь…
       О, я понимал. Я уже проходил это на собственной шкуре. И сейчас я понял, чего хотят от меня. А главное, я понял, что в противном случае я буду выброшен из той самой лодки, в которую я забрался снова, мокрый и измученный после того, как меня уже вышвыривали из неё. Поэтому я не отказался сразу, изображая гордого человека, каким хотел быть в собственных глазах, но я понял одно: или я полностью предам себя и всё, что мне казалось правильным и честным, предам своих детей, продам Катю, Таню, которую топчут и насилуют не в первый раз, а она выходит из ада с каждым разом всё чище и выше, и всё сильнее, и с ещё убеждением, что добро сильнее зла. Я предам их всех, если лягу под этих людей. Потому что это только начало, а дальше…
       Я не хотел думать, что будет дальше. Чем я стану. Туалетной бумагой, которой станут подтирать все зады, которым это понадобится. И они же вышвырнут меня, как только я стану достаточно грязен, чтобы они не могли больше пользоваться мной. Но открыто противостоять им я не могу. Надо что-то придумать… Господи, и что я не остался в Лондоне?! Или хотя бы в Вашингтоне? Там скука, но там не было бы этого… наверное, что такое зарубежный политический обозреватель в наше время? Как турагент…
       Выйдя в зал, я поискал глазами моих, и встретил её глаза, Катины. Вот ради неё и вернулся. Потому и не мог там. Потому что мне вся эта Европа и Америка и вообще весь мир без неё, без её глаз, тошнотный ад. И я если я упаду, она… станет любить меня? Она, вот такая, моя Шемаханская царица? Катюша…
      Я ничего не сказал им. Я знал, что они мне скажут. Я знал даже, какие лица будут у них. Я не сказал даже Лётчику, потому что и его слова были мне известны заранее и даже выражение лица. Я очень хорошо знаю моих близких. 
       Поэтому я поехал к родителям, чтобы поговорить не впрямую об этом, но на эту тему и в этом разговоре найти для себя ответ: как мне вывернуться из этой почти безвыходной ситуации.
        — Мне тут… предложили грандиозную программу-разоблачение сделать, — начал я.
       Отец заинтересованно поднял глаза на меня, а мама нахмурилась, бледнея. Почувствовав их внимание, я вдохновился и рассказал весь разговор подробно. Как именно всё было.
        — Ну что, обычное дело, — сказал, наконец, отец, помолчав несколько мгновений после того, как я закончил и, не дождавшись маминых слов. — Обычная политическая конкуренция. Так всегда было, о тех, кого надо отодвинуть, надо было рассказать нелицеприятные вещи.
       Мама выдохнула, убирая ладонь ото рта, мне кажется, она сидела так нарочно, чтобы не дать себе заговорить раньше времени.
        — Ты прав, Андрей, в этом предложении нет ничего особенного, ничего нового, чего не делали со времён, когда человек только начал жить общинами. Кому-то всегда хочется выглядеть выигрышнее на фоне конкурентов или соперников. И для этого находили тех, чьим словам поверят. Вот как твоим сейчас — верят.
       Мама посмотрела мне в глаза, и я всё понял, всё, что она думала об этом деле, как уважала меня, как ценила то, что я не сдавался, не предавал своих принципов, что я вообще их имел в наше продажное время. Я кивнул ей, едва уловимо и улыбнулся тоже одними глазами. Она, мне кажется, поняла меня и теперь мы оба хотели услышать, что обо всём этом скажет отец. А он, не понимая и не чувствуя нашего с мамой немого диалога, заговорил, закуривая с видом глубокомысленным и важным, заговорил, чувствуя себя как минимум профессором а то и советником президента.  Это было забавно, но и довольно мило, мы любили отца и его маленькие слабости вроде вот такого самолюбования, ничего не отнимали от нашего к нему отношения. И было не так важно, что именно он скажет, он говорил сам с собой.
        — Это способ заработать огромные деньги, Платон, — сказал он. — Вполне законный, надо заметить. А то вот Татьяна зарабатывала и зарабатывает очень хорошо, но ведь никто не уверен, что всё в её делах чисто. А к твоим не подкопается никто, ты просто выполнял свою работу.
        — Ну да, только после со мной никто в один сортир даже ссать не войдёт, а так всё честно, всего лишь моя работа, — усмехнулся я. — И насчёт Тани ты неправ. И я доказал это. Все это знают, и уж ты первый должен это знать. И даже если не знал, то верить своей дочери должен был.
       — Ой, ну не строй моралиста, куда там, — скривился отец. — Журналист, обладающий кодексом чести или отстаивающий консервативные ценности на пороге миллениума, это как-то… ц-ц-ц… несовременно, нет?
       Отец посмотрел на меня, усмехаясь. А потом добавил, не почувствовав во мне положительного отклика, видимо, решил объясниться:
        — На самом деле, мне не важно, честно Таня зарабатывает или ест на завтраки православных или иных младенцев, она моя дочь и я её люблю любой.
        — Звучит как будто благородно, — сказал я. — Но вообще-то и верить своим детям не мешало. И тому, что Таня зарабатывает честно, и тому, что я вовсе не прожжённый циник, готовый продаваться.
       Отец побледнел, подаваясь вперёд, кончик его сигареты дрогнул, роняя пепел.
         — Не надо делать из меня такого циника. Я лишь хотел сказать, что вас, моих детей, я люблю, даже если вы мне не нравитесь. Но ты сейчас лукавишь, потому что продаются все. Не каждого купят, но все продаются, стараясь не продешевить с ценой при этом. И я, и ты, и твоя мама…
        — Не надо смешивать понятия, Андрей, — вмешалась мама. — Работа и рабство не одно и то же. И потом, ты говоришь о профессии, ремесле, но почему-то пытаешься приравнять к личности, к душе. 
        — Каждый вкладывает в дело душу.
        — Вкладывает или продаёт. Предаёт самого себя, вот в чём разница.
       Отец затушил сигарету и поднялся, выдавая раздражение.
        — Не знаю… Вы всё в какие-то совковые идеалы верите, что ли? Ты, Платон, ты всегда мечтал о Европе и был прогрессивным человеком, а теперь что? Чтобы понравиться маме, изображаешь какого-то замшелого консерватора?
        — Никогда мне замшелые консерваторы не нравились, что ты выдумываешь? Но и эти современные: «если тебя никто не покупает, значит, ты ничего не стоишь», мне тоже не по душе.
        — Но по сути это правильно, деньги — главное мерило таланта, одарённости и всего остального.
         — Вот это чушь, Андрей! Никогда так не было и не могло быть! И сейчас не так! Иначе Ван Гог или Модильяни не умерли бы в нищете!
        — Зато теперь их полотна продаются за баснословные миллионы!
        — Иногда художнику надо умереть, чтобы все оценили его по достоинству.
        — Ну что, подождём, пока умрёт Таня и увидим как подорожают её полотна?!
      Этого я уже не вынес.
        — Ну вы договорились, совсем уже… — сказал я, намереваясь уйти.
        Всё, что мне было нужно, я получил, и мамин совет и слова отца, которые убедили меня в моей правоте, так что можно было отправляться восвояси.
       Но мама остановила меня.
        — Платон, я хотела поговорить с тобой, останься.
       И добавила, сердито взглянув в сторону отца:
         — А спор с твоим отцом мы продолжим в другой раз.
        Отец только хмыкнул, сердито отворачиваясь, и забрав с собой сигареты и зажигалку вышел из гостиной, единственной комнаты, кроме кухни, где было позволено курить. А мама подошла ко мне ближе и, снизив голос, спросила, чуть-чуть склонив голову.
        — Платон, что происходит у Тани?
        — А что происходит у Тани? — удивился я, не совсем понимая, что же такого нового происходит у Тани, мне казалось в её жизни после разрешения ситуации с Боги Куриловым, вернее его мнимым убийством, всё довольно благополучно и спокойно. Я даже не знаю, обсуждала ли она с Марком смерть Никитского, их отношения продолжали быть образцом гармонии. Так что я совершенно не понимал, о чём это спрашивает меня мама.
        — Не притворяйся, — нахмурилась мама, всматриваясь в меня. — Она,  действительно поддерживает любовные связи с Книжником, Куриловым и этим, их профессором? Неужели даже с Вальдауфом у Тани связь?!
      Я нахмурился, чувствуя, что начинаю сердиться.
        — Мама, какое имеет значение то, о чём ты говоришь и почему мы это обсуждаем?
       Мама снова села, но теперь не к столу под абажур, а в кресло, где её освещал золотистый свет торшера.
        — Не знаю, Платоша, наверное, не надо всё это обсуждать. Наверное, надо поговорить с самой Таней, что нельзя вести себя так как ведёт она, но… Понимаешь, она ведь не станет обсуждать со мной. Она даже в детстве была будто старше меня, мне перед ней было неловко за то, что происходило у нас с её отцом. Перед тобой тоже, но перед Таней особенно.
        — Ну да, тем более что ты придумала эту дикую историю о том, что Таня дочь какого-то вепсского писателя, — усмехнулся я, вспоминая, как несколько лет считал Таню не родной, а сводной сестрой из-за этой дикой маминой выдумки.
        Мама смутилась немного.
        — Ну что теперь вспоминать, обиженные женщины ещё не на то способны… Кстати, об обиженных женщинах: Вальдауф ведь женатый человек, его жена станет мстить Тане.
        — Мам, с Вальдауфом давно оконченная история, они сто лет дружат семьями.
        — Ну допустим… хотя не верю я в такие дружбы. Но Книжник?
        — А что Книжник? Детская любовь, теперь они программы вместе делают и на «ура». Между прочим, если бы не Таня, ну, и Марк, конечно, Книжник такого успеха ещё бы лет десять ждал. Мама, мы все вместе и работаем, и встречаем праздники, никакой напряжённости между Марком и приятелями Тани нет и в помине.
        — А Валера Вьюгин? — мама посмотрела на меня испытующе, остро сощурив глаза. Они вообще у неё могли быть острыми как иглы, и они пригвоздили меня, как муху булавкой. 
       Я вздрогнул, и это не ускользнуло о мамы.
        — Так я и знала, опять он нарисовался. Так и думала… Только, когда был он, Таня становилась такой, как теперь… меня не обманешь, в чём другом, а чувствах я разбираюсь. Она ещё не вознамерилась уйти от Марка?
        — Нет, — выдохнул я, усмехаясь. — Марк это друг, от которого отказываться так глупо, что нельзя и описать. Нет, Марка Таня не оставит.
        — Оставит, — отмахнулась мама. — Вот тут проблемы и начнутся.
        — Почему?
        Мама просмотрела на меня, как на дурачка.
        — Потому что одно дело есть с кем-то вместе пирожное, а совсем иное, когда твоё пирожное у тебя отбирают.
        — Таня не пирожное, — нахмурившись, сказал я.
        — Да, и это ещё хуже…
      Я посмотрел на маму, она ничего не знала ни о Никитском, ни о том, что случилось с Таней, Таня просила меня не рассказывать, берегла мамины чувства, и мама не почувствовала ничего, а то, что снова появился Лётчик от неё не ускользнуло. Неужели Таня, действительно так преображалась из-за него? Я ничего не мог сказать об этом, мы с Таней встречались так часто, и так много всего нас связывало и по работе и вообще, что я не замечал перемен в ней, как не заметил бы в себе.
        — Поговори с ней, предупреди, что всё это может плохо кончится, — сказала мама.
        — Почему ты ей не скажешь?
        — Меня она не станет слушать. Да и…
       — И меня не станет.
       — Не станет, — кивнула мама. — Но может быть, задумается, поостережётся. Марк только на первый взгляд кажется смирным карманным пекинесиком, готовым исполнять любой её каприз. Он станет исполнять всё, и всё позволит, пока не почувствует угрозы расставания.
       Я задумался, мама на удивление проницательная, как и всегда, хотя виделась с нами не так и часто, но ей хватало коротких встреч и обрывков фраз, чтобы всё почувствовать и всё в нас понять. Так всегда было, если только она давала себе труд вглядываться.
      Мама встала.
        — Я тебе покажу, как я догадалась о Валере, — сказала она, подходя к полкам с книгами, взяла с них одну, свою последнюю «Лёд подо льдом» и подала мне. — Взгляни хотя бы на обложку, я не говорю уже о том, что на всех иллюстрациях, где главный герой.
       Я видел эту книгу, конечно, больше того, читал, и на презентации был, сам настоял, чтобы мама её устроила, она не хотела, никогда не любила публичных сборищ. И сейчас с удивлением взял книгу в руки, будто в первый раз. Господи, как я раньше этого не заметил: герой книги смотрел на меня Валериными глазами. Да что там глазами, всем это был он. То есть надо было, конечно, знать его, чтобы узнать, Таня, старалась, похоже, спрятать его черты, но они проявились во всём…
       Я растерянно посмотрел на маму.
        — Вот то-то и оно. С ним она совсем другая. И если я это вижу, заметит и  Марк, что тогда?
       Честно говоря, я не знаю, что тогда. Что будет, если Марк уже один раз выстрелил человеку в лоб…
Часть 20
Глава 1. Капелька лжи и много правды
…Таня спросила меня об этом ещё зимой. Так и спросила:
        — Марк, Никитского убили. Это ты? Ты приказал?
        Мне сразу стало легче оттого, что она даже не думает, что я мог это сделать собственноручно. Я посмотрел на неё открыто и ответил правду:
         — Нет. Но я чрезвычайно рад, что кто-то его прикончил.
        Таня подошла ближе.
         — Почему ты обманываешь? Марк, ты же никогда мне не врал, — она взяла меня за локоть, разворачивая к себе, и снова всмотрелась в моё лицо.
         — И теперь не вру.
         — Врёшь, я чувствую. 
       Я покачал головой.
        — Я тебе похуже вещь скажу: тебя хотят клонировать.
        — Что? Что ты… нарочно тему меняешь на какую-то ерунду, — скривилась Таня.
        — Да не ерунда, — я протянул руку, и убрал прядь её волос за ушко. — Ты такая красивая, Танюшка… Это я к тому, чтобы ты была осторожнее, не ходи одна. Может тебе охрану дать?
       — Ты не чуди хоть, «охрану», буду как лялька бандитская с мордоворотами таскаться? Я и не хожу одна почти.
       — Ну врёшь, в мастерскую свою ходишь. И к Боги. И к Вальдауфу.
       — Ну что тут идти, полчаса от силы.
       — Танюша, я не шучу, пожалуйста, поберегись.
       Так я и сбил её с той мысли, что чуть не стала мечом, обрушенным на мою голову. Действительно произошедшее было так чудовищно, что я сам не поверил бы в то, что это я, если бы мне снова и снова не являлось во сне лицо Никитского с внезапно взорвавшейся дырой посреди лба…
       …Я не поверила в это. Но я хотела верить. И потому спросила его:
        — Тогда почему ты пришёл в таком состоянии тогда? Помнишь? Это было как раз, когда убили Никитского. Что ты увидел? Они при тебе убили его?
        — Нет, Танюша, я совсем не потому. А потому что нашлись люди, которым пришло в голову, просить меня, позволить взять у тебя клетки, чтобы сделать себе ребёнка, похожего на тебя. Вот почему я пришёл такой. Наверное, любой человек на моём месте слегка обескуражился бы. Нет?
       Неужели он это всерьёз? Какой-то бред. Впрочем, «новые русские» сейчас обнаруживали целую гамму безумных идей. После многих лет советского зажима и ограничений, у многих от денег помутился разум, и каждый старался выпендриться перед остальными хоть чем-то. Кто роскошью подмосковных «замков», кто яхтами, кто экзотическими животными во дворах этих самых замков, кто несуразными покупками вроде заграничных футбольных клубов. А этот самый оригинальный, значит, решил ребёнка на заказ?
       Я не думала об этом, забыла тут же, пока мне не напомнили. Неожиданно и, действительно, когда я была одна, как предупреждал Марк, села на скамейку возле того самого мрачноватого кафе, где Валера обещал меня поджидать каждый вечер, а теперь я ждала, пока он освободиться с работы. И сидела, подставив лицо солнцу, прикрывшись только солнечными очками. Но солнце грело мне кожу, сквозь веки переливаясь то красным, то зелёным. Это было так приятно, сидеть вот так здесь, купаясь в солнечных лучах. Вот так, отдавшись солнцу, прислушиваться к шагам и ожидать тех единственных, которые я сразу узнаю.
       Но тут ко мне кто-то подсел, тяжёлым телом толкнув скамью. Ну сел и сел, мне не было до этого дела, но тот, кто теперь оказался поблизости сбивал меня с приятных мыслей сильным запахом одеколона, который, как и его обладатель, вмешался в приятный аромат травы с газона, пыли с асфальта, смешивавшимся с выхлопами машин, проезжающих в десяти метрах, как непрошеная помеха.
        — Вблизи вы ещё красивее, чем на фото или на экране, — произнёс незнакомый голос, и мне пришлось открыть глаза и повернуться к нему. Вот ерунда…
       Случалось уже, что меня узнавали на улицах случайные люди где-нибудь в центре, или в клубах, особенно когда мы бывали там с Володей, потому что с Марком мы ходили в пафосные дорогие клубы, где все были такие надутые и напыщенные, что меня тошнило от их деланно постных лиц, вчерашние провинциалы, которые изображали аристократию, а некоторые даже верили в то, что они потомки дворян, покупали себе титулы, даже создавали какие-то смехотворные «дворянские» собрания. Но эти самые «аристократы» не умели вести себя, как подобает, были высокомерны и холодны с окружающими, в этом им виделось благородство. Но да, они меня узнавали и принимали за «свою», считая знаменитостью, а Марк и так, был, можно сказать, аристократом, ему не надо было никем прикидываться, хотя он и любил подчеркивать, что среди его предков не было ни одного дворянина.
       Меня смущали такие встречи с теми, кто узнавал меня, становилось как-то неловко, я не знала как мне себя вести, ведь я не была ни актрисой, ни певицей, и никогда не готовила себя к такому. Это Володя чувствовал себя со своим фанатами легко и непринуждённо, становясь неотразимым в эти моменты. Я же терялась, не зная, что сказать, не автографы же мне подписывать, смешно. А потому я чаще ездила на своём «поршике», и только по маленьким улочкам в центре ходила пешком, даже не пряча волосы, по которым меня чаще всего и узнавали под бейсболки, панамы или береты, или какие-нибудь платки, и, иногда ездила на метро, где меня если и узнавали, то не подскакивали с воплями, а улыбались издали или подмигивали дружески.
       Но этот был не похож ни на одного из тех, кто узнавал в случайной прохожей Таню Олейник, прославленную телевидением и газетами в последние пару лет, слава эта не была мне мила, замешана на скандале, а потому я не любила и не ценила её, не сомневаясь в её скоротечности. Мне хотелось стать знаменитой художницей, известной своими работами, а не примелькаться личиком и длинными ногами, добро бы только это, но нет, за спиной вился тяжкий шлейф клеветы и последовавшего опровержения, ещё не известно, что всех больше привлекает. Хорошо бы все поскорее забыли Таню Олейник - модель, но как это сделать, пока я занимаюсь тем, чем занимаюсь, пока я встречаюсь с Володей, пока появляюсь в телевизоре. Это приносит мне деньги, ужасно глупо этого хотеть, но я не могла перестать думать об этом, и в эти минуты появления этого странного человека тем более. Очень дорого одет, и костюм и плащ на нём, хотя было знойно, сшиты на заказ и лицо грубо и неказисто скроено и не слишком молодо уже, но холёно и следов вредных привычек на нём тоже нет, вечно жить хочет, похоже.
        — Меня зовут Виктор Викторович, — сказал незнакомец и не понравился мне ещё больше.
      Я не хотела говорить, что мне приятно, потому что мне вовсе не было приятно, мне было досадно и не хотелось, чтобы Валера застал меня в компании этого «поклонника». Поэтому я просто ждала, что он скажет дальше. А он продолжил улыбаться неприятными маленькими зелёными глазами, запрятанными глубоко под густые почти бесцветные брови. Он весь был неприятный, и я даже не знаю, в чём было дело, в том, что улыбка не подходила его лицу, делая его каким-то ненастоящим, будто маска, причём чужая, поэтому она сидела на нём дурно, кривилась и косила, а из-под неё выглядывала истинная личина с прыщами, которыми он страдал в юности, бегающими глазками, и кривыми гнилыми зубами, которые он заменил на новые, сделанные на каком-то заграничном фарфоровом заводе. И хотя он выглядел сейчас респектабельно, но только, на первый взгляд. Злоба от ощущения собственного несовершенства и ничтожности заставили его когда-то не менять себя, не стремиться к высотам духовности и ума, но уничтожать тех, кто был выше, умнее и лучше, и маскируясь, и ненавидя себя всё больше, потому что он умён каким-то своим умом, и понимает, что так и не стал тем, кем хотел представлять себя и никогда не станет. Вот, что я подумала, пока смотрела на него, ожидая, что он скажет дальше.
        — Мы хорошо знакомы с вашим мужем, Марком Борисовичем.
       Я отвернулась, у Марка столько знакомых, о которых я ничего не знаю и не хочу знать, что эти слова меня не заинтересовали. А он продолжил тем временем:
        — Марк ничего не говорил вам обо мне? Или о моём предложении?
        — Предложении? Вы меня пугаете, — усмехнулась я. — В наше время это слово звучит всё более неоднозначно.
      Он рассмеялся, хотя шутка была несмешной и даже грубой, на грани приличия, даже, пожалуй, за гранью, но мне хотелось произвести как можно более отталкивающее впечатление, потому что его восхищение мне было неприятно.
        — Вы остроумны вдобавок к красоте.
        — Вовсе нет, — сказала я, не поворачивая головы, едва сдерживаясь, чтобы не скривиться. — Так что вы предложили Марку?
        — И нетерпеливы, — усмехнулся он. — Но вы правы, незачем тянуть. Кстати, Марку известно, что вы здесь? Вообще обо всех ваших «друзьях»?
       Я не позволила себе вздрогнуть, потому что показать этому человеку, что я боюсь того, что Марк узнает о Валере я не могла… надо получше заметать следы, или… Оставить Валеру. Господи, откуда взялся этот отвратительный человек? 
       Я повернулась к нему, всем видом показывая, что готова слушать. Он кивнул, усмехаясь удовлетворённо:
        — Не сомневался, что мы найдём общий язык.
        — Это вряд ли. И тем не менее, что вам нужно?
        — Немногое, поверьте. Скажите, вы хотели бы иметь детей?
        — У меня не может быть детей, — сказала я немного поспешно, и отвернулась, что за идиот?! Сколько бы ни прошло времени мне всегда будет больно вспоминать об этом и я никогда не перестану думать, насколько я несчастлива, и обделена из-за этого.
         — Я знаю, Татьяна Андреевна, поэтому и спрашиваю, хотели бы вы, чтобы от вас всё же родились дети?
         — Что это?! — разозлилась я, стиснув руки на груди и не оборачиваясь больше на него. — В этом смысле я инвалид, но вам приятно говорить со мной об этом? Всё равно, что у слепого спрашивать, как ему нравятся краски заката. 
      Он снова засмеялся, будто пряча за своим проклятым смехом неловкость и смущение. Но такие люди не смущаются, такие вообще мало что чувствуют.
        — Дело в том, что моя жена могла бы родить вашего ребёнка.
        — Ваша жена может родить только своего ребёнка.
        — Но генетически он будет ваш. Вы хотели бы этого?
        — Не понимаю, — почти растерялась я.
        — Вы же слышали о детях «из пробирки»?
        — О, Господи… — я отпрянула, думая, не пуститься ли наутёк, опасный сумасшедший, похоже…
         — Да не пугайтесь вы так, подумайте, Татьяна! Вы бесплодны, а я могу дать вам единственный шанс оставить след на земле.
       Я выдохнула и откинулась на спинку скамьи жёстко воткнувшейся мне в хребет. А этот странный помешанный говорил и говорил, пытаясь, видимо убедить меня, но я не слышала, я думала о том, как легко совсем незнакомых человек воткнул оружие в самое больной место моей души и ворочал им в ране, не уставая и не думая прекратить.
        — Прекратите! — сказала я, наконец.
       Но он и не подумал:
        — Я понимаю, Татьяна Андреевна, предложение неожиданное, странное даже, но, быть может, вам стоит подумать.
        — Не о чем думать, — сказала я, поднимаясь. — Всего доброго.
        — И всё же подумайте, а я ещё навещу вас через некоторое время, чтобы узнать ваше решение. Подумайте, такой шанс выпадает не каждому «инвалиду», — и рассмеялся, вот идиот, неужели он полагает, что это забавно, говорить о таких вещах?
      Я развернулась и пошла прочь, сегодня я не способна уже видеть Валеру, не в таком состоянии, я поехала к Кате, встреча с ней, с малышкой, с Ваней — это лучшее, что я могла придумать сейчас.
       Марку я ничего не стала говорить, пока этот Виктор Викторович не появился снова. На этот раз он явился к нам домой. Марк только-только уехал, я знала, что сегодня он летит за границу во Франкфурт и вернётся к ночи или к утру, как получится, а после его возращения мы собирались поехать в Тоскану. Часто бывало так, что уезжая Марк посылал мне цветы. Выйдет за порог, а через десять минут, от силы четверть часа, на пороге вырастал посыльный с большим или маленьким, но замечательным букетом. Благодаря этой его привычке я полюбила и даже развела орхидеи и не только здесь, в московской квартире, но и в мастерской, и даже у Валеры в комнате поселилась теперь маленькая карликовая орхидея. Вот и сегодня, я уже получила свой букет, и когда снова раздался звонок, я подумала, что это вернулся посыльный что-то забывший у меня. Но оказалось, что это Виктор Викторович снова в своей гадкой маске, которая, несмотря на все старания никак не прирастала к его лицу.
     — Доброе утро, Татьяна Андреевна, — поговорил он, входя, хотя я не приглашала его, но он мужчина крупный, просто вдвинулся и всё и, пройдя несколько шагов по нашей передней, обернулся. — Я же обещал снова навестить вас. Как ваши дела? Полагаю, неплохо, слышал, вас с Богданом Куриловым пригласили работать в кино.
        — Почему вы вторгаетесь без приглашения? Может быть мне вызвать милицию? — сказала я.
       — У вас такие хорошие отношения с полицией?
       — У меня нормальные отношения, как и у всех законопослушных граждан.
       Он засмеялся снова.
        — А у меня превосходные, поэтому я не советую вам звонить в милицию, всё может обернуться для вас непредсказуемо и не очень хорошо.
        — Вы меня запугиваете?
      Он подошёл ближе и кивнул, но сказал при этом:
        — Нет. Вас не запугаешь, это мне известно, я просто вам не советую. Со мной не надо ссориться, со мной лучше дружить, тем более, что я предлагаю вам уникальную возможность. От вас почти ничего не требуется, почти ничего.
     Я покачала головой.
        — Нет. Я не согласна. Я не стану использовать эту вашу уникальную возможность.
     Незваный гость нахально усмехнулся, весь колыхнувшись и вошёл в гостиную.
         — Кто обставлял вашу квартиру? Вы?
         — Кто же ещё?
         — Я так и думал. У вас отменный вкус.
         — Спасибо за комплимент, могу я попросить вас убраться отсюда?
         Он снова подошёл ближе, снова усмехаясь.
         — Смесь учтивости и грубости, поразительно. Я уйду, конечно, не волнуйтесь, но послушайте меня ещё раз: Марк должен мне, но он не хочет отдавать долги, вы отказываетесь помочь мне. Спросите как-нибудь у вашего брата, а он хорошо знает, кто я, спросите Платона, можно ли не возвращать мне долги, и после этого подумайте ещё раз над моим предложением.
         — Не может быть, чтобы Марк не отдал какого-то долга, — сказала я, отодвигаясь и всё плотнее кутаясь в свой халат, слишком тонкий, чтобы он мог согреть меня или защитить от неприятных взглядов, мне стало страшно, от ощущения беззащитности, снова возникшего во мне, и от этого отчаянная храбрость становилась только сильнее.
         — Может-может, — он самодовольно ухмыльнулся, перестав, наконец, осматривать нашу квартиру. — Бывают такие долги, которые никто не хочет отдавать, — сказал он, уверенно покачав плечами. — Но я ухожу, спасибо, что не вызвали милицию, мне не хотелось новых неприятностей для вас.
        И двинулся, наконец, к передней и к двери, за которой на площадке оказались двое или трое здоровенных парней, наверное, телохранителей, надо же и прошли все мимо нашей консьержки, которая почтальона или участкового врача всегда умудрялась облаять, не хуже какой-нибудь жульки, но с нами и прочими жильцами была подчёркнуто вежлива и даже подобострастна, что вызывало подозрения в неискренности, и судя по тому, что вот эти люди прошли мимо неё беспрепятственно, только к ним и проявила неподдельное уважение. 
       Надо поговорить с Марком, дрожа от возбуждённой злости, думала я, но он вернётся только к ночи в лучшем случае. Поэтому я оделась, чувствуя, что не способна сегодня работать, пока не поговорю с кем-нибудь о том, что происходит. С кем? Конечно с Платоном. Кто такой этот Виктор Викторович? Я поехала к моему брату, едва нашла в лабиринтах Останкино. Он привычно чмокнул меня, потрепав по плечам громадной тёплой рукой, всегда удивлялась, какой он большой, он весь в маму и отца, это я получилась длинная, но тощая, никакого богатырства.
        — Ты чего это примчалась? Случилось что? — спросил Платон, выходя со мной в коридор.
        — Да как сказать, вообще-то случилось, — сказала я. — Ты знаешь такого Виктора Викторовича?
       Платон не сразу сообразил, видимо, связать меня и этого дядьку, получилось не очень.
        — Погоди… Вито?! — он раскрыл и рот и глаза шире, чем надо.
        — Ну я не знаю, Вито или перевито, но такой, неприятный, похожий на советского номенклатурщика, но в итальянском костюме.
        Платон засмеялся.
         — Ну он, да! Очень метко. А что, приставал к тебе? Он страшно любит жениться на красивых девушках, обычно, правда, на студентках провинциальных ВУЗов, но на очень красивых, так что ты должна быть польщена.
         — Да я охрененно польщена, Платон! — рассердилась я и рассказала, что именно мне предложил этот «Вито», тоже мне Корлеоне нашёлся, ни грамма сходства.
        Глаза у Платона становились всё больше в течение моего недолгого рассказа, и когда в конце я сказала о каком-то долге Марка, который предлагалось оплатить таким диким образом, он вообще побледнел.
         — Странно, — сказал он, доставая сигареты, вообще всё время намеревался бросить и уже почти не курил, но вот носил с собой. — Вообще-то Марк, насколько я его знаю, не из тех, кто делает долги. Особенно, у таких людей как Вито. Вито не бандит в обычном сегодняшнем смысле, то есть он хочет не быть обычным бандитом, просто потому что ему нравится всё необычное, так что он и выбивается из общего ряда, хотя, конечно, он то же, что и остальные. Просто любитель оригинальничать. Даже под своё крыло берёт не просто торговцев и не просто своих людей в депутаты толкает, как все, но несколько компьютерных фирм под себя взял, множество СП, в том числе, медицинских каких-то центров, шефствует над парой частных школ в качестве спонсорской помощи от имени одного из своих СП, животных защищает, сотрудничает с Green Peace, ещё какое-то модельное агентство, того гляди «Red Stars» конкуренцию создадут. Это, что называется, официально, чтобы предъявлять наивным, если что. И при этом полный бандитский набор вроде торговли оружием, наркотиками, проституции, в том числе с продажей девушек в заграничные бордели. Так что нормальный современный вурдалак. А вот то, что он тебе предлагает… ну это, вероятно, из тех самых, «оригинальных» идей. Наверное, медиков своих наслушался о клонировании или экстракорпоральном оплодотворении. Скажи спасибо, что не попросил выносить ему ребёнка. 
        — Спасибо, — процедила я. — Мне значительно легче.
      Мы остановились у какого-то обширного окна, пыль на котором, полагаю, копилась ещё со времён Брежнева, Платон присел на подоконник.
        — Да не расстраивайся, вы же собрались с Марком поехать в Тоскану, ну и посиди там подольше, не спеши возвращаться, авось этого деятеля тут пристрелят пока, они, вон, недолговечные. Ну или раздумает какой-то ненормальной фигнёй заниматься, родит ему его жена как все.
       Я посмотрела на Платона.
        — Вот скажи, что у людей в бошках, что они приходят и предлагают незнакомым женщинам стать донорами клеток для них?
      Платон пол плечами, усмехаясь.
        — Они просто могут себе это позволить. Им начинает казаться, что за деньги они вообще могут всё, понимаешь? А тут ты, вот такая… Свернула, видимо, башку мужику, взять тебя как других у него шансов нет, это он, к счастью, понимает, да и не хочет, ты для него предмет слишком сложный и проблемный, к тому же не рожаешь, вот он и решил хотя бы так к твоей уникальности приобщиться. Я же говорю, оригинал. 
        — Господи, время извращенцев, — выдохнула я.
        — Ну, что ты хочешь, Миллениум грядёт. А это ещё так… цветочки, безобидные мечты внезапно разбогатевших людей в стране, потерявшей управление и законы. Сойдёшь с экранов, все эти мечтатели успокоятся.  Всё меняется, Танюшка, и меняется очень быстро, — Платон положил руку мне  на плечо. — Не расстраивайся. Таких как ты ещё более странные поклонники одолевают порой. И куда более опасные. А этот, ну что… пусть Марк с долгом расплатится, и дело с концом. А пока уезжайте, пересидите пару лет. Или, что? По Лётчику скучать будешь?
        — Буду, — буркнула я.
        — Ну вот и поскучай, иногда полезно и расставаться.
        — Не вижу ничего полезно. 
       Но Платон только рассмеялся снова, легонечко и ласково прижав меня к себе.
        — Мне тоже казалось, когда мы расставались с Катей, что ничего катастрофичнее не может быть. А потом…
        — Потом? Ты что это? — я заглянула в его глаза, вынырнув немного из-под его руки. — Или… разочаровался в семейной жизни?
       Но Платон только покачал головой:
        — Да нет, нет. Я не разочаровался, я вообще человек семьи, вне семьи я почти и не был. Но… после похорон Никитского… я никак не могу забыть, что Катя плакала о нём. Что плакал Ванюшка. Мой сын, моя кровь считает отцом чужого человека, больше того, они действительно горюют о нём, не подозревая, что он монстр, и не просто, а самого низкого пошиба. Самого низкого разбора, самого… — он мотнул головой, словно отгоняя подступивший морок.
        Помолчал несколько мгновений, глядя сквозь мутное окно на улицу, где видны были машины, серые строения, люди… А потом заговорил совсем другим голосом:
        — Ты знаешь, мне тут предложили очень выгодно продаться и сделать серию репортажей а-ля Редниченко только об одном известном политике… ну то есть… Что скажешь? — договорив, он как-то болезненно сморщился и даже побледнел, будто эти слова вызывали в нём тошноту. 
      Я посмотрела на него, что спрашивать? Я так и сказала, а Платон только кивнул на это.
       — Вот то-то и оно. Ох, Танюшка, тебе поганые предложение и мне… не лучше.
        — Да похуже, — сказала я. — Моё просто абсурд, каприз безумца, а то, что тебе сделали — мерзость, но имеющая историю в веках.
        — Именно так, — выдохнул Платон, снова опуская руку мне на плечо. — Но от этого не легче.
       Я обняла его, погладив по спине.
        — Придумай что-нибудь, ты же умный, ловкий, придумай, как не делать этого.
        — Вот и думаю, уж голову сломал. Выборы скоро, вот и шуршат все эти… крысы, — мрачно сказал Платон. Так хорошо стоят с ним рядом, с большим и тёплым, и так жаль, что я не могу ничем ему помочь, даже толковым советом.
       После Останкино я отправилась к Кате, мы погуляли с Анюточкой в парке, пока она лепила куличики в песочнице, мы с Катей сидели на скамейке, глядя на неё.
        — Кажется, только что с Ванюшкой так сидели, — сказала я.
        — Платон тогда был в Лондоне, — проговорила Катя, грустно улыбаясь самой себе.
       Я с удивлением всмотрелась в её лицо.
         — Ты будто скучаешь по тем временам.
         — Нет, — Катя покачала головой. — Что ты! Нет-нет. Но… теперь, когда Олег умер, мне часто кажется, что наша с ним жизнь была лучше, чем было в действительности. Странная вещь — память.
        Я ничего не сказала на это, да, для Кати Никитский какой-то совсем другой человек, нежели для меня или для Платона. С Платоном у Никитского  были длительные и очень сложные отношения, ненависть, всепроникающая ревность и даже странное противоестественное сотрудничество, всё же обернувшееся против Платона, поверившего в свою победу над соперником когда-то. Я же просто попала в жернова этого противостояния, и меня едва не стёрли в порошок только, чтобы достать Платона. Я не была для Никитского даже человеком, всего лишь одним из пыточных инструментов, которым он терзал Платона, только и всего. Поэтому мне нечего было сказать Кате сейчас, она, может быть, и не любила своего первого мужа, потому что любила Платона, но они прожили вместе много лет, каждый день, ночь, завтраки-обеды-ужины, разговоры, покупки, быт вообще очень сближает. И теперь, когда он умер, она вспоминала его только добром, даже не представляя, кем её дорогой Олег был на самом деле. Так что я молчала и терпеливо слушала её воспоминания, думая, как человек, который так мило, как вспоминает Катя, играл с Ваней в паровозики, собирал конструкторы, и носил сына на плечах, делал то, что делал, что даже среди преступников у него была не просто дурная, но специфическая слава. Я не поленилась и при случае расспросила Ваню, как часто «отец» играл с ним, и Ваня ответил, усмехнувшись:
        — Это мама, небось, сказала? — он посмотрел на меня ярко-синими Платоновыми глазами, всякий раз, глядя в его глаза, вообще на него, я думала, неужели Никитский не замечал этого сходства и не догадывался, что Ваня сын Платона? И сегодня я неожиданно поняла, что догадывался, несомненно, даже не догадывался, а точно знал и, возможно, давно, потому-то его злоба и его неудержимая месть были так всеобъемлющи и неутолимы, удивительно, что Катю они не затронули нисколько, похоже, он действительно любил её. И Ванюшу, выходит, любил, мог бы их использовать в своей мести, это было бы больнее.
         — Мама, да, — ответила я Ване, очень выросшему за последний год, в следующем году ему будет пятнадцать, его отцу было не намного больше, когда Ваня родился. А когда он влюбился в его мать? Сколько ему было тогда? Записался в её танцевальный кружок, когда это было… да почти сразу как мы приехали в Кировск, значит, тринадцать? Нет, двенадцать…
        — Тань, отца никогда не было дома, какие конструкторы! Покупал — да, не отказывал ни в чём, ни мне, ни маме, но чтобы сидеть на полу и копаться вместе со мной с моими игрушками, как ты, например, делала, нет, конечно. Это маме хочется так помнить, она теперь чувствует себя виноватой, что ушла от него, она не может не думать, что он был такой хороший, а она оставила его.
        — Какой ты проницательный, — рассмеялась я. — А ты… горюешь по нему?
       Ваня пожал плечами.
        — Уже не знаю, я как-то… отвык, наверное, поэтому… Наверное, это очень плохо, да? — он посмотрел на меня. 
        — Да нет… ты будешь помнить только хорошее, такова человеческая память, — улыбнулась я, потрепав его по волосам: твёрдый чёрный шёлк, как у Кати, но у неё гладкие, смолистые, а его немного волнистые, как у Платона. Удивительно красивый мальчик. — Девушка-то у тебя есть?
       Ваня засмеялся слегка смущаясь:
        — Ты — моя девушка, забыла разве?
       Я тоже засмеялась.
        — А если серьезно?
        — Ну… — Ваня покраснел. — У меня ты перед глазами да мама, так что… мне только очень красивые нравятся, изысканные. А таких немного.
       Приятный комплемент, я улыбнулась, благодаря, и сказала:
        — Но ведь есть?
        — Не знаю пока, — качнул головой Ванюша, то ли действительно размышляя, то ли шутя, я не поняла.
        — Мама сказала, ты снимался для русского Vogue kids.
        — Не только, — кивнул Ваня, не гордясь, а будто нехотя. — Но не буду больше.
        — Почему? Разонравилось? — удивилась я, мне всегда так нравилось этим заниматься, и съёмки и, ещё больше, показы, но Ваня не только нехотя сказал об этом, но, кажется, даже сердясь. 
        — Разонравилось, — ответил он.
        — Что-то случилось?
       Ваня посмотрел на меня потемневшими глазами и кивнул.
         — Но рассказывать не буду, и не проси.
        — Почему?
        — Мерзко, — он отвернулся.
       Я сразу догадалась, о чём речь, подобного много, но я была старше и опытнее в тысячу раз, когда пришла в модный бизнес и меня не травмировали никакие приставания и предложения, а вокруг они сыпались на всех, это было тоже частью нашей жизни, принимать их или нет, было делом каждого, и никого больше не касалось. Так что я очень хорошо представляла, что могло оттолкнуть юного Ваню от модного закулисья.
      Я поднялась с кресла, чтобы обнять его, Ваня позволил, даже голову прислонил.
       — Таня, ты только маме, смотри, ничего не говори, ладно? — тихо произнёс он. — А то побежит разбираться, Платону ещё скажет… ну, в общем, наш секрет, хорошо?
        — Знаешь… ты с Марком об этом поговори, — сказала я, погладив его волосы. Я понимала, что мне не стоит пытаться, что единственный, кто по-настоящему что-то понимает в том, что оскорбило Ваню, это только Марк. — Это травма и её надо лечить, если позволить ей заживать самой, можно долго болеть.
       Ваня поднял голову и покачал головой:
        — Да ничего не случилось, не думай, просто… ну… какие-то мужики стрёмные там.
        — Да и не случится, если сам не захочешь, но тебе было неприятно, ты решил не заниматься больше тем, что тебе нравилось раньше, разве это не стоит того, чтобы поговорить с тем, кто знает о таких вещах немного больше.
         — Марк знает? Он…
       Я кивнула, решив не обманывать его ни в чём:
        — Поговори с ним, он расскажет.
       Ваня понял, что я не стану говорить больше, чем уже сказала, что если он хочет что-то узнать, ему надо поговорить с Марком самому…
Глава 2. Великие империи и маленькие люди, винтики и жернова…
      … Ваня и поговорил со мной, верно, неожиданно, когда мы встретились у нас дома на Танин день рождения. Но до этого Таня затеяла свой разговор. Рассказала о том, что Вито, сволочь, потеряв все понятия и даже обычный стыд, посмел подойти к ней. Приставать на улице к моей жене, обсуждать с ней эту свою дикую идею! Да он не просто наглец, он опасный безумец.
       Поэтому я поехал к нему снова. Вито сидел в своём кабинете, отделанном и обставленном тоже с подражанием кабинету Вито Корлеоне, вплоть до жалюзи на окнах.
        — Марк Андреич! — фальшиво ухмыльнулся он. — Рад-рад, давно ждал, признаться. Как дела? Как супруга?
        — Ты издеваешься?! «Супруга»… ты напугал мою супругу своими придурковатыми разговорами, совсем, что ли, из ума выжил?!
        — Ч-ч-ч, полегче, Марк Борисыч, — Вито поднялся из-за стола, намереваясь проверить, не слышит ли кто-нибудь за дверью, конечно, ронять авторитет перед кем бы то ни было, даже перед домашней прислугой, которой у него был целый батальон, он не хотел. — Ты голос не повышай, всё же я и годами старше.
       Я вдохнул и сцепив пальцы перед животом, сказал спокойнее:
        — Послушай, Виктор Викторыч, я многое могу понять, но не то, что ты удумал. Если бы Таня хотела, мы и сами сто раз твоё ЭКО сделали бы.
        — Да просто она изменяет тебе, вот и не хочет рожать. Все они хитрые сучки, — злорадно усмехнулся Вито.
        — Это не твоё дело, — прошипел я, не хватало мне ещё от него это слушать.
       Вито поднял руки, будто сдаваясь.
        — Верно-верно, не моё. Тем более, что за такую красоту как у неё, можно простить и не то ещё, — покачал он лысоватой головой, на которой тщательно были прилизаны оставшиеся тонюсенькие волоски. — Что ж ты жадничаешь-то, Марк Андреич? Давай вместе придумаем, как уговорить её? Ну, подсыпь что-нибудь, её пронесёт, а ты для виду испугаешься, в больничку привезёшь в мою, они и возьмут пару клеточек под шумок. Господи, она и не заметит ничего, поспит часок, и…
        — Ты бы сценарии для сериалов писал, Виктор Викторович, — усмехнулся я. — Не будет этого, забудь. Сколько денег хочешь, скажи, но ничего иного я не смогу тебе предложить. 
        — Денег… думаешь, всё купить можно?
        — Тебя можно, — без обиняков сказал я.
       Рассчитано, он разозлился, но виду не подал. 
        — Мы договаривались с тобой, Марк Борисыч, «за интерес», что ж ты отступаешь от своего слова?
        — Моё слово, моё, Вито, не её, не Тани! Что ты её мешаешь в наши дела?! Когда мужчины между собой ставили девчонок? Возьми деньги, не хочешь денег, попроси об услуге, я готов, но не трогай Таню!
        — Я не собираюсь больше обсуждать, — сказал Вито, напуская на себя серьёзность, в то время, как шея у него покраснела и запылали мясистые уши. — Или вы с твоей прелестной Таней соглашаетесь по-хорошему, или я всё сделаю сам. Не стоит ломаться, Марк Борисыч, не набивай цену.
        Я подскочил на ноги:
        — Бо-альной! Ты только попробуй, подойди к Тане!
       Вито только рассмеялся.
       Но я не стал больше ждать, как говорится, милостей от природы, и мы уехали с Таней в Тоскану. Но перед этим, да, у нас состоялся разговор с Таниным племянником Ваней. Замечательно красивый и ладный подросток, ещё не начавший по-настоящему взрослеть, очень похожий на своего настоящего отца, которого до сих пор называл просто Платоном, задал свой вопрос:
        — Марк, что делать, когда мужики пристают?
        Вообще-то Таня  предупредила меня, иначе, честно говоря, я, наверное, растерялся бы, а так я, в общем, был готов ответить.
       — Главное не бойся, — уверенно сказал я. — Это происходит, не потому, что ты хуже, а потому что лучше других.
        — Ну да! Подумаешь, смазливая рожа, это ж ничего не значит.
        — Для пожирателей чужих душ ничего больше и не надо. Но ты помни, не бойся, не смущайся и не страдай, не ты виноват, а те, кто лезет с такими вещами к детям, понимаешь? Запомни это: не ты виноват. А на будущее, даже когда будешь взрослым, поверь, ещё не то с людьми происходит, не надо только бояться и позволять сломать тебя, — продолжил я, загораясь немного, всё же это болезненная тема для меня, много-много замаранных страниц моей жизни, я перевернул и хочу забыть, но они смердят по-прежнему. — Юмор, между прочим, тоже помогает.
        — Юмор?
        — Ну да, придумай шутку какую-нибудь на эту тему, ну вроде того: «Ты чё, дядя, попутал чего? В зоне за такие подстройки можно перо под ребро получить», — я произнёс это с преувеличенным уркаганским говорком, в конце ещё и цыкнув зубом, будто у меня там фикса.
       Ваня с секунду смотрел недоуменно, а потом прыснул и расхохотался.
         — Ну ты… даёшь, Марк! Вот это да! Здорово! Научишь?
        Я засмеялся тоже и сказал сквозь смех:
        — Представь, что такой принц как ты вдруг скажет такое, да этот претендент на год в осадок выпадет и уж не полезет точно. А насильно лезть мало кто способен. Не пей и не нюхай ничего с чужими людьми, не берись курить или какие-то таблетки пробовать, это я тебе как бывший наркоман говорю, переживший две передозировки.
        — Что… серьёзно? — Ваня остолбенел на мгновение.
        — Ещё как серьёзно, — я закатал рукав и показал ему локоть, где некогда у меня был гнойный флебит из-за многократного применения нестерильного шприца, вена нагноилась, руку разнесло, я не мог согнуть её, она пульсировала болью, поднялась температура, и мне вырезали вену в результате, причём хирург, качая головой, сказал, посмотрев мне в лицо: «Странно, что сепсиса нет». — Это ещё так, ерунда. Двое моих близких друзей умерли, а я сам несколько лет не мог прийти в себя, всё казалось, я виноват… да и до сих пор кажется… Так что, Вань, много испытаний достаётся, но ты будь сильным внутри и ничего не бойся, главное знать, что ты сильнее всего, ничто тебя не сломает и не убьёт. С Тани пример бери.
        — Таня… Таня вообще какая-то необыкновенная девушка, откуда и берутся такие люди…
       Я улыбнулся ему, ясно, что он платонически влюблён в Таню, в его годы нормально вот так влюбляться в особенно прекрасных тётушек или маминых подруг. Меня это не коснулось, у меня не было ни одной тёти, и подруг у мамы не было, а тётеньки, что приходили в дом подобных мыслей вызвать не могли в принципе, потрясая увесистыми телесами. Но мои друзья в детстве проходили такое, рассказывали, волнуясь.
         Вообще Ваня нравился мне, и больше всего тем, что он был Таниным племянником, но ещё тем, что был искренним неподдельным ребёнком, это такая редкость вообще, и среди детей в том числе, когда они общаются со взрослыми, особенно. Но Ваня уже почти взрослый, ещё немного и он перестанет быть ребёнком, всего несколько месяцев, от силы год, и он почувствует вскоре то, что всё время чувствуют мужчины, придут мысли, желания, мечты и стремления. Я как-то неправильно прожил те свои годы, я теперь не вспомню всего, я был озабочен одним: не быть как другие мои одноклассники и друзья, и не быть тем, кем хотели меня сделать родители и дедушки с бабушками. Я мало чувствовал и много думал, пока меня не совратил тот мамин коллега… И тогда — да, я стал не таким как все, я стал не тем, кем меня хотели видеть мои близкие, и чувствовать я стал ещё меньше, потому что чувствовать я мог только боль и отвращение. А потому я нашёл выход, чтобы не чувствовать вообще ничего, наркотики убивают всё. И как я выжил? Не понимаю до сих пор…
       Я посмотрел на Ваню, он явно хотел спросить что-то ещё. И он спросил именно о том, о чём я думал.
        — Как тебе удалось бросить наркотики? — он поднял на меня светящиеся синие глаза, странно, как он сам не замечает, до чего похож на Платона. — Ты бросил… потому что влюбился в Таню?
       Я сел рядом с ним, плечо к плечу на его диван, застеленный меховым пледом, из тех, что так любит Таня. Что ответить на его вопрос? Сказать правду, что я просто испугался? Соврать казалось правильнее и красивее.
        — Нет. Таню я тогда и не видел. Мы познакомились на первом курсе, мне было за двадцать тогда… А бросил… Я бросил, потому что вдруг понял, что правда могу умереть. Вдруг, в один миг. Это было так неожиданно и так страшно, что я сразу захотел жить. Жить! Жить! Я захотел жить с такой неистовой, такой непреодолимой силой, что это словно выбросило меня из той мутной реальности, в которую я соскользнул так неосторожно. И ни смерти моих друзей, ни мои собственные приближения к смерти, я даже не знаю, что именно тогда вдруг и навсегда изменило всё. Не знаю.
        — Интересно…
        — Да нет, банально, чего там, — усмехнулся я, толкнула его в плечо своим плечом. — Просто я осознал, что смерть реальна и испугался.
        — Да нет, не банально, почему, наоборот… спасибо, Марк, что не соврал.
       Я рассмеялся.
        — Я вообще не люблю лжи.
        — Да… противно. Я тоже не люблю. А Таня… врёт?
        О-ох… я вздохнул, да лучше бы врала. Я не расспрашиваю, но она и не врёт. Она не даёт себе труда даже на это, возможно это было бы свидетельством любви, а так… ничего, кроме уважения. Вот почему не врёт. Впрочем, это тоже немало, а в Танином случае это не меньше, а может и больше любви. Потому она до сих пор и не оставила меня, и даже не думает сделать это.
     Я ничего не сказал, Ваня ответил сам на свой вопрос:
         — Мне кажется, что не врёт. Только не хихикай, что это потому, что я в неё влюблен. Просто мне кажется, это и есть любовь — когда нет необходимости врать.
       Я посмотрел на него, дети бывают так мудры. 
        — То есть, когда тебя понимают? — спросил я.
        — Понимают, чувствуют, слышат, даже если молчишь… когда не надо напрягаться всё время, чтобы быть рядом, — сказал Ваня, глядя перед собой.
       Я покусал костяшки согнутых пальцев, мы сидели в одинаковых позах плечо к плечу, наклонившись вперёд и упираясь локтями в колени.
        — Откуда ты это знаешь? — удивился я.
        — Вижу каждый день.
       Потом я вспоминал этот разговор не раз. И когда нам с Таней пришлось уехать из Тосканы, потому что Вито нашёл нас и там. Поэтому мы уехали с нашей виллы, и я отвёз Таню на остров Мальта под другим именем.
         — Что это, фальшивый паспорт? — удивилась Таня. 
         — Не смотри на меня как на преступника, иначе бывает не скрыться.
       Я не сказал ей, что у меня заготовлена не одна пара паспортов, эти были немецкие, а в Москве припрятаны ещё несколько и наших, и иностранных. Мне показалось, это открытие о том, что у меня приготовлены фальшивые документы испугали и будто оттолкнули её. В самом деле, получилось, что я скрыл от неё что-то, хотя бы те мысли, которые подтолкнули меня приготовить фальшивые документы впрок.
         — Танюша, послушай…
         — Что происходит, Марк? — Таня вгляделась в меня едва ли не со страхом, но с тревогой точно. 
         — Танюша, ну что ты? Если я способен удачно вести бизнес, значит, я способен предчувствовать и предвидеть, вот как теперь, если бы не это, как мы бы прятались теперь от сумасшествия Вито.
        Таня вздохнула, кивнув.
         — Ты прав, извини.
        И поднялась на ноги, обняв меня.
         — Извини, прости меня, Марик, по-моему, теперь я во власти каких-то… не знаю… мрачных предчувствий. У меня не бывает такого, и вообще… Но после разговора с этим твоим придурошным Вито, мне всё время не по себе. Он как ворон, будто на крыше «Кар-кар!», противный серый ворон. Даже рыжий, тьфу! — она прижалась ко мне.
        — Не бойся его, вообще ничего не бойся, — сказал я, поцеловав её в макушку. — Ты побудешь на Мальте, а я буду прилетать и улетать. Согласна? Или, хочешь, сниму второй самолёт, он всё время будет с тобой здесь, чтобы ты могла в любой момент вылететь, куда захочешь. Но только с этим паспортом, ладно?
       Мне хотелось, чтобы она сказала: «мне не надо, мне не нужен самолёт, я стану просто ждать тебя», но я знал, что для неё это было бы несвободой, она могла и не воспользоваться ни разу, но ей необходимо было держать, что называется, дверь открытой, она не закрывала даже дверь в спальню, «иначе я чувствую себя запертой», и я знал, почему для неё это невыносимо, и самолёт был такой открытой дверью для неё. Я сам был такой дверью. Я не мог держать её взаперти, только не это. Не сомневаюсь, что для неё нет ничего хуже несвободы.
        И вот, лето я провёл в перелётах между Мальтой, Москвой и всем миром, Таня оставалась на Мальте, но я знал, что она летала в Россию, однако, я не уверен, что в Москву, ведь Книжник был в гастрольном туре. Но мы должны были и были каждый вечер вместе, пусть не дома, но здесь на вилле, что я снял на берегу моря, самую дорогую, самую красивую из удалённых в почти безлюдное место. Здесь была обширная территория, большие бассейны и террасы, и уединённая тропинка к морю, идущая между скал и деревьев. И Таня проводила здесь время, занимаясь живописью, читая книги, гуляя по берегу и купаясь в море, но и летала, увы, в Россию. Куда? И для чего, она ответила бы, если бы я спросил, но я не спрашивал. Зачем мне знать точно?..
        — Марк Борисыч, хочешь, подежурим, станем охранять Татьяну Андреевну, если волнуешься? — предложил как-то Глеб, взглянув на меня светло-зелёными, почти бесцветными глазами.
      Я посмотрел на него, не зная, что сказать, а Борис поддержал:
        — Вито не отморозок, конечно, но… в чём-то и похуже…
       Они переглянулись, и Глеб кивнул, после вместе посмотрели на меня.
        — Таня не хочет.
        — Она и не заметит, — возразил Глеб.
        — Она заметит, — усмехнулся я. И добавил больше для себя: — Просто надо больше дома быть. 
       Добавил, но разве это было возможно, я и так старался не отлучаться больше, чем на сутки, но не так это был просто, ведь мои перелёты были длинны, а разговоры долги. И всё же уже понятая и налаженная мной работа через интернет и множество программ, собственно говоря, эта часть преобладала, я за несколько лет стал настоящим хакером, мне не нужна была даже команда этих самых специалистов, чтобы выполнить мою работу, больше того, я, пребывая во власти конспирологии, не стремился привлекать к своим делам посторонних, не желая позволить кому-то, кроме Тани и мамы, отчасти, оказаться в курсе моих дел, всех тонкостей…

     …Конечно, я летала домой, я не могла праздно валяться на берегу, как выброшенная волной медуза, наверное, пилоты ненавидела меня за то, что я гоняла их туда-сюда из России в Луку, возле которой располагался небольшой местный аэропорт.
       Да, мы встречались с Володей, потому что он просил, и потому что я сама хотела его видеть, я скучала по нему, по его лёгкости, его весёлому нраву и искрящимся глазам. Он такой талантливый, был талантлив главным — своей светлой душой, способной каждый день превращать в праздник, поэтому я скучала по нему и не могла не любить его, потому что он прекрасен во всех своих проявлениях.
       Он даже не знал, что я не из Москвы прилетаю к нему, и только радовался, что я не вижусь с Боги, это он знал от него самого, интенсивно работавшего всё лето над каким-то новым кинопроектом, совместным с Голливудом. Всплески ревности в последнее время стали реже именно потому, что у Володи был лёгкий светлый нрав, он не видел Марка и мог не думать, полностью забыть о нём, а потому мы очень хорошо проводили время вместе.
       Он показал мне свои новые песни, наиграл на обычной акустической гитаре, с которой никогда не расставался. Этот новый альбом обещал стать немного лиричнее прежних, в нём было целых две баллады, для тяжёлой музыки это много, причём одну он задумал сделать вот именно такой — акустической, получалось нежно и как-то будто из юности, даже из детства, потому что в моей юности уже не сидели парни во дворах и не пели под гитару, а когда мне было лет восемь-десять — да. И этот налёт чего-то ностальгического, хотя сам Володя, если и слышал такие вот серенады, то случайно, потому что они жили в отдельном директорском доме, и никаких дворовых певцов в окрестностях у них не было. но это не значило, что он не знал об их существовании.
        — Своим показывал уже?
        — Показывал пока только ноты, пою тебе первой, — улыбнулся Володя, только он умеет так лучезарно улыбаться, и убрал гитару, отставив к стене. — Иди ко мне? Я соскучился.
      Потом я нарисовала пару эскизов его портрета. Почему-то мне всё не удавалось ухватить удивительную изюминку не только его чудесного лица, но всего его образа. Все хвалили его портреты, вышедшие из-под моей руки, даже Вальдауф. Так, что я даже рассердилась и сказала как-то:
        — Вы это нарочно сейчас? Зачем вы-то лукавите, Валерий Карлович, это не честно, вы-то не можете не видеть, что всё не то. Он не живой здесь, так хуже, чем фото.
       Вальдауф только хохотал и называл меня перфекционисткой. А заказчики готовы были платить большие тыщи долларов за портрет, выполненный знаменитой красавицей, так стали называть меня журналы. Так и называли: «Татьяна Олейник, знаменитая красавица, подруга лидера группы «Метал Милиция» Ленина», а если писали о Володе, то получалось наоборот: «Лидер Группы «МэМи» и его невеста, знаменитая модель Татьяна Олейник», звучало это ужасно глупо, а на бумаге выглядело и того хуже. Хорошо, что Марк не читал этих журналов, обхохотался бы. Я всё ждала, когда же надоем и перестанут упоминать меня и фотографировать. Надо сказать, за последние месяцы всё же стали реже вспоминать. Ничего, пара лет и вовсе забудут…
 
       …Возможно, Танин муж и не читал журналов, что писали о ней и Книжнике, я читал. Я читал, потому что мне тяжело было расставаться, и всякий раз всё труднее, с каждым разом, с каждым свиданием, всё труднее с каждым днём. Я ненавидел её всякий раз, когда она выходила за дверь, и уже через час кусал себе локти, не давая взвыть в голос, от злости, ненависти к ней и себе самому за то, что позволил когда-то всему происходить так, что мы оказались в капкане и оттого, что теперь всё это не в моей власти. И даже не в её.
       Наши встречи, а мы виделись не меньше раза или двух в неделю, я знал, что она прилетает ко мне, именно ко мне, и более ни для чего больше в Москву с Мальты. Я не спрашивал, сколько это стоит, ясно, что дорого, я не спрашивал, трудно ли ей это устраивать, потому что не сомневаюсь, что нелегко, и оттого, какая во всём этом безысходность, и в её привязанностях, и в том, что я не могу попросить или тем более потребовать оставить всё ради меня, страх охватывал меня, что может произойти из-за этого. Во-первых: я не имел никаких прав и осознавал это, она приходит только потому, что хочет этого, а во-вторых: я знаю, что если позволю просочиться хотя бы капле распирающей меня изнутри ревности, она прорвёт плотину, которую я укрепляю каждый день.
         Один раз я всё же не выдержал и спросил её о Книжнике, точнее, я прочитал перед этим очередную заметку об их «МэМи», которая едет на «Нашествие», и спросил, какие песни они везут.
        — Откуда мне знать, Валер, ты странный, я ведь не езжу с ними на гастроли.
        — Группи ездят?
       И тут Таня, выглянувшая перед этим в окно, чтобы посмотреть на пасмурное небо, не идёт ли дождь, обернулась на меня. Взгляд её в этот момент был и насмешливым, и удивлённым, будто она хотела сказать: «Ну ты что?», но на дне её расширившихся зрачков я увидел капли холодной обиды. Да, я сделал всё, чтобы теперь она приходила тайком ко мне. Я не женился на ней десять лет назад, и она стала той, кем стала, теперь я читаю о ней в журналах и живу от встречи до встречи.
       Но и мои собственные дела шли не слишком. Альбина вышла замуж за какого-то перспективного инженера, на три года моложе себя, которые, как она выражалась, обожал её и теперь они намеревались уехать в Испанию или Португалию, признаться, я тут же забыл, потому что получалось, что она забирает с собой детей. Она и пришла ко мне потому что нужно было моё согласие на отъезд за границу.
       Я остолбенел, когда она выросла на пороге моей комнаты в общежитии, усмехаясь, огляделась.
       — Ух ты… неплохо. Бабу опять завёл, сразу видно, сам бы такой уют не навёл, — она прошла к столу, наследила мне на полу мокрыми ботинками, и что они у неё не просохли, пока поднималась на шестой этаж, лифт опять не работал… невольно подумал я. А она посмотрела на меня насмешливо: — Что, и не поцелуешь?
       Я удивлённо смотрел н неё, а она села, нахально положив на стол сумочку, звякнувшую какими-то брелоками из фальшивого золота. 
        — Ты за каким-то делом? — спросил я, борясь с желанием тут же принести швабру и вытереть её следы, пришлось научиться и шваброй орудовать, хотя делал я это редко и плохо, Таня всегда возмущалась и бралась за уборку время от времени, возвращая моей берлоге приятный вид.
        — Ну в общем — да. И попрошу не артачиться.
       И далее рассказала, что ей нужно, без предисловий, усмехаясь то и дело, словно хотела сказать этими усмешками: «ну что, олух Царя Небесного, потерял меня навсегда?», удивительно, но она до сих пор уверена, что я только и думаю, как заполучить её, и когда эта её уверенность шаталась под ударами реальности, это не просто выводило её из равновесия, но превращало в злобную и почти сумасшедшую мегеру. 
       Но сейчас я думал не об этом, а о том, что она говорила мне: мои дети уедут куда-то и вырастут без меня?! Она и её муж намерены уехать в Португалию…
        — Альбина — нет! Езжай, куда угодно, но дети…
        — Успокойся, это не навсегда, и школа там русская есть, чего подобрался-то? Контракт на два года, приедем. Не делай вид, что ты скучаешь.
        — Я делаю вид?!
        — А сколько раз ты их видел за последний год?!
        — А сколько раз ты мне позволила?! — возмутился я.
       Я, конечно, мог бы чаще видеть детей, если бы стоял на коленях каждые две недели и умолял Альбину, но она всё время выискивала причины не дать нам встретиться. То они идут в театр, то у них поездка, то ребята уехали к её родителям, то наоборот те приехали сюда. А потому, действительно, встречи были редки. Но ребята не забывали меня, возможно, благодаря щедрым подаркам, на которые я не скупился всякий раз, меня не покидало чувство, что я таким образом пытаюсь купить их благосклонность. Но у меня были хорошие дети и они так не думали, как-то раз доченька сказала мне тихонько на ушко:
        — Пап, ты не думай, мы тебя и без подарков любим.
      Я присел, чтобы стать с ней одного роста, глядя в её светлые как мои глаза, она кивнула:
        — Да-да, — она улыбнулась, искорки рассыпались в её глазах, и обняла меня за шею, она давно уже перестала дуться на меня, науськанная своей матерью, давно уже поняла, что я не превратился в злобного монстра, каким пыталась представить меня перед ними Альбина, что я всё тот же, каким был, когда мы жили все вместе.
       Саша, увидев, что мы обнимаемся, поспешил последовать примеру сестры, и тоже стиснул ручонки на моей шее.
        — Пап, ты не гастгаивайся, что мы уезжаем, мы вегнёмся, — сказал Саша, он всё ещё картавил, хотя Альбина водила его в логопеду.
       Их отношение, их любовь не подделаешь и не обманешь, я, может быть, и плохой отец, исходя из того, что так и не смог полюбить их мать, а вернее, катастрофически ошибся, но их я люблю и не жалею, что они родились.
       Таня, кстати, спрашивала о детях, ведь с Сашей они оказались знакомы, больше того, я совсем об этом забыл, но ведь когда-то Таня спасла и его и Альбину от упавшего на них снега.
        — Да ладно тебе, «спасла», каждый на моём месте прикрыл бы ребёнка, — сказала Таня.
      Я расхохотался.
        — Ты как с плаката: «Так поступил бы каждый!».
        — Да ладно тебе, — смущаясь, Таня толкнула меня в плечо.
       Когда человек смущается, он становится похожим на себя маленького, и Таня сейчас тоже стала такой, при всей своей утончённой нежности, ей это было особенно легко, поэтому я притянул её к себе с особенной нежностью. Её губы пахли почему-то мёдом, хотя мы с ней ели жаркое с болгарским перцем в каком-то небольшом симпатичном ресторанчике в центре, который я приглядел, когда однажды проезжал мимо. И вот такие, медовые, сладкие её губы потеплели в моих, раскрылись… целоваться с Таней это какое-то отдельное счастье, достойное восторженной поэмы, потому ли, что у неё такие полные губы, то ли потому что она такая чувственная, а она необыкновенная в этом смысле, для меня ли только, потому что я беспредельно люблю её, всё время думаю о ней, и моя жизнь строится и проходит от встречи до встречи с ней, или потому что она любит меня и ей так же приятно целовать меня, как мне её.
       И как и почему она могла полюбить меня? Она, вот такая, каких не бывает, каких не может быть, самая красивая, самая притягательная, талантливая, светлая, полюбила меня, не самого умного, уж тем более нисколько не красивого, и вовсе не талантливого, и обыкновенного во всех отношениях, бездомного, к которому она приходит в общежитие, где выломанный старый паркет и обшарпанные до дыр стены в коридорах, ведь ей пришлось полностью переделать мою комнату, чтобы ей, такой прекрасной, было нормально находиться в ней. Но она будто не видит моих несовершенств и того, что, кажется, я совсем ей не пара, как постоянно намекает, даже прямо говорит мама, словно пытаясь заставить меня одуматься. Почему мама не может принять то, что составляет смысл и нерв моей жизни?
       Мама… мы всегда были очень близки, и всегда хорошо понимали друг друга, после смерти отца только мы двое были друг у друга, никогда никакие мужчины не маячили на горизонте, не думаю, что не было претендентов, но, наверное, мама всех отваживала ради того, чтобы у меня не было отчима, и мне казалось теперь, что она хочет от меня того же.
        — Да ты что, Лерка?! — искренне удивилась и даже возмутилась мама. — Никогда я не думала такого! Напротив, хочу, чтобы ты был счастлив. А с этой девчонкой ты счастлив быть не можешь! Она ведь… я не знаю, на что ей ты, но, вероятно, от развратности просто, чтобы вот этот твой щенячий восторг от неё впитывать как губка и наслаждаться твоей глупой преданностью.
        — Для чего?
       Мама только пожала плечами и сказала:
        — У порочных людей свои причуды, — а потом добавила: — Распущенная и развращённая женщина не сделает счастливым ни одного мужчину.
        — Мам, не надо так говорить, Таня никогда не была ни распущенной, ни развращённой.
       Мама только отмахнулась.
        — Всегда была! А тобой руководит не голова, а, прости меня, головка!
       То, что она высказалась настолько грубо и в духе времени, было настолько противоестественно для моей мамы, что показалось мне таким сильным, что я даже покраснел, тем более что во многом она была права, в том, конечно, что качалось моего непреодолимого влечения к Тане. Но я же хорошо знал, что не одним сексом заполнены и наши с Таней отношения и мои мысли о ней, хотя, разумеется, отрицать громадную роль именно этой стороны невозможно, да и странно, если я дурею от одной мысли о Тане.
       И теперь её прилёты, как я узнал от Платона с Мальты, а это было секретом для всех, кроме меня, радовали меня и доказывали её любовь.
        — А почему секрет? Этот… её муж во что-то ввязался? — спросил я Платона, не чувствуя, что я спокойно могу произносить слово «муж» в отношении Тани, как кто-то посмел жениться на моей невесте? И как, спрашивается, я это терплю?
       На мой вопрос Платон посмотрел на меня, только вздохнув. Мы сидели сегодня в одном из баров в центре, мы с ним обследовали уже около двух десятков баров и не нашли ни одного, где бы нас устраивало всё: то пиво было не то, то слишком шумно, то слишком темно, то публика была подозрительна, то, напротив, оказывалось слишком много знакомых, которые намеревались присоединиться к нам, то орали какие-то болельщики, то катали биллиард, изображая какие-то бары в американской глубинке, увиденные, думается, в каком-нибудь фильме. Так что мы продолжали ходить по разным барам, надеясь, когда-нибудь найти такой, что станет нашим местом встречи. И сейчас мы сидели за высокими спинками диванов.
        — Нет, Лётчик, всё гораздо хуже. Ты о Вито слыхал?
        — Это… бандит Виктор Викторович, да? Ну слыхал, и что он? — удивился я, этот самый Вито сам был из урок, но, что называется, давнишних, потому что сидел он очень давно, ещё при Брежневе, но авторитету набрался и уж короновали его или нет, не знаю, но в криминальных кругах он был известен, ну и я, конечно, слышал о нём и не раз, потому что следователи, нередко произносили его имя. На его счету как руководителя одного из крупных подмосковных преступных сообществ, было немало заказных и недоказанных убийств, крупнейших банковских и строительных махинаций, аферы с вкладчиками и прочие многочисленные дела, по которым если и сажали кого-то, то лишь мелких сошек и зиц-председателей, впрочем, как и обычно. Но какое дело могло быть этому обыкновенному гангстерскому предводителю, который, впрочем, изображал из себя респектабельного господина, совсем не похожего на «нового русского» до Тани.
        — Втюрился в Таню? — усмехнулся я. — Если бы такие как Вито способны были втюриваться, мир был бы совсем иным.
        — Да мир был бы раем, если бы такое было возможно! — подтвердил Платон, отхлебнув пива. — Пиво говённое здесь.
        — Зато тихо и не так темно как везде, — кивнул я.
        — Ну это да, — Платон обернулся по сторонам и откинулся на высокую спинку диванчика, как стенкой отделяющего нас от остального зала, эти перегородки создавали здесь нечто похожее на отдельные кабинеты. — Так вот, этот Вито захотел что-то вроде клона Тани родить. Понимаешь?
       Я поперхнулся.
        — Чего он захотел?! — кашляя, спросил я.
        — Ну, а что ты хочешь, ему денег девать некуда, он думает, что может купить всё. Даже ребёнка на заказа сделать.
        — Подожди, я не понимаю, — вытирая подбородок, спросил я. — Он хочет ребёнка от Тани?
       — Он Таню хочет. Но настоящая она ему на хрен не сдалась, сам понимаешь, как её ему добыть, никак. Так он хочет чтобы была Таня, но своя. В общем я не очень понял, но он хочет биологический материал от Тани, чтобы его жена родила ребёнка будто он от Тани, её клон или только обычное ЭКО, в этих деталях я не разобрался. 
        — Господи… — выдохнул я. — Я думал, у безумия есть пределы.
       — Как видишь, нет. Что ты хочешь, миллениум надвигается, обещают, что даже компьютеры сойдут с ума, а тут…
       — Так они уехали, чтобы…
       — Прячутся от Вито, в надежде, что его жена и так родит ему ребёнка.
       Платон достал сигареты, намереваясь закурить, протянул мне, я взял, мы с ним курили одинаковые классические Marlboro, из самых глубин юности они казались шикарными. Я взял, сунул сигарету в зубы, доставая зажигалку.
        — Этак лет десять можно прятаться, — пробормотал я, закуривая.
        — А что остаётся? — пожал мощными плечами Платон. — Пристрелить Вито? Так то не Никитский, чтоб он в ад провалился!
       Он выдохнул дым.
       — Я тебе хуже штуку скажу: мне, похоже, скоро придётся куда-то подаваться. Не получается из меня толковый современный репортёр. То ли я в советском своём детстве застрял и не могу перестроимся как вся страна, то ли я глупец, то ли… я сам не понимаю что…
       И он рассказал, как его прессуют вынуждая сделать серию репортажей об одном из олигархов в предверии выборов.
        — А причём здесь он? Не его же избирают, — удивился я.
       Платон снисходительно посмотрел на меня.
        — Ты как ребёнок ей богу, — усмехнулся он. — Его люди идут в парламент, ну и… ну словом… да плевать мне и на тех и на других, но заниматься этим дерьмом я не хочу.
         — И что делать?
       Платон пожал плечами:
        — Не знаю, как придумаю, сделаю. 
        — Смотри… не слишком это опасно? Журналистов и убивают нередко.
       Платон лишь отмахнулся:
        — Я же не обличаю никого. Ни тех, ни других. Да и… опять превращаюсь в какого-то бесполезного комара. Что-то не то я делаю снова, Валерка… — он редко называл меня так, только если что-то особенное происходило внутри его души, что требовало моей близости, и тогда он распахивался эти словом, моим именем.
       Он не договорил, нам принесли очередную порцию пива. И напились мы с ним изрядно в этот вечер. В понедельник, шагая от метро на следующее утро, я вспоминал наш разговор, потому что всё воскресенье провалялся с похмельем, попеременно блюя и засыпая, пить я никогда нормально не умел, и забирает сразу, и переношу плохо, к тому же и с сигаретами перебрали мы, выкурили вдвоём две пачки за три часа. Господи, взрослые мужики…
      А сегодня мне было уже лучше, сегодня прилетит Таня, к счастью её не было вчера, хотя бы не видела моего позора.
        — Почему ты не рассказала мне о Вито? — спросил я, когда через несколько часов мы, отдышавшись, лежали рядом в постели.
        — Откуда ты знаешь? — нахмурилась Таня, поднявшись.
        — Откуда… Твой брат рассказал. Почему ты сама не рассказала? — я протянул руку, отодвигая прядь волос ей за плечо, сияющее, будто оно выточено из самого белого мрамора.
      Она пожала этим плечом, которое легко пряталось в моей ладони.
        — Противно было рассказывать, хвастаться-то нечем. Если бы мне какой особенный проект поручили, Андерсена иллюстрировать или Кэррола, вот было бы чем поделиться, а тут… какой-то бред одуревшего от власти и денег наглеца. Не хочу даже говорить об этом, — она прижала щёку к моей руке на своём плече.
        — Ты рискуешь, приезжая в Москву, — сказал я.
      Она подняла глаза на меня.
        — Хочешь, чтобы я не приезжала? Решил вернуться к своей Альбинке? — хмурясь, проговорила она.
       Я сел тоже.
        — Или ещё какую-нибудь нашёл себе, какую-нибудь нормальную, какую-нибудь, которая не живёт на несколько домов, какую-нибудь…
        — Молчи, дура, — я притянул её к себе, целуя. — Нашёл… и искал бы, что бы я нашёл? Ох, и дура моя… моя дура…
       А потом мы пили чай с докторской колбасой и молочным батоном, болтали о ерунде. Я рассказал, что Альбина уехала с детьми и новым мужем в Португалию.
        — Неужели ему не нашлось работы здесь, а нашлось в какой-то Португалии? Что там теперь осталось-то… А ведь, удивительно, в эпоху великих открытий и держава была великая.
        — Ну благодаря великим мореплавателям и была, захирела после, — сказал я. — С золотом индейским, вероятно, и проклятия получили и португальцы и испанцы, империи их рухнули. Много крови, много зла. Ведь истребили целый континент.
        — Н-да…
      Таня улетела, а на следующий день взорвали дом в Печатниках, а потом ещё один, и работы ц меня прибавилось настолько, что я домой не ходил неделю и мы не виделись…
Глава 3. Страх

       Да, лето подходило к концу, и Тане поступали предложения работы, да и начались дожди, а в Москве начали желтеть, но ещё не опадали листья, и надо было или переехать куда-то снова прятаться, что вообще-то было правильным, но приходили мысли и о том, что пора наплевать на Вито и вернуться домой, что мы, в самом деле, прячемся от него как мыши.
       И едва я подумал об этом, едва только решил, что довольно противно сидеть на этом глупом острове, когда Таню в Москве ожидает уйма работы после летнего затишья, и смотреть, как бассейны переполняются водой, как пляж вдалеке потемнел, а море угрюмо катит остывающие волны, и небо будто насмехается, подсыпая всё новые партии дождя на стеклянные крыши террас. К тому же Таня простыла немного в этом подступившем холоде.
       Нет, надо было вернуться. Но Глеб и Борис отговаривали меня. Мы стали с ними довольно близки в последние месяцы, и не потому что они знали мою тайну, но потому что я доверился им и не усомнился в их верности, именно это показало им и моё уважение и то, как высоко я ставлю их и ценю. И они отвечали мне тем же.
       И теперь они были категорически против.
         — Марк Борисыч, если возвращаться, то под чужими именами и не в свою квартиру, а Татьяне Андреевне не показываться на людях.
        — Она не согласиться.
        — Тогда лучше будет переехать ещё куда-нибудь, где сейчас по-прежнему тепло.
        Но долго размышлять и сомневаться мне не пришлось, произошло то, что вышибло все эти сомнения из моей головы. То, о чём я не мог и подумать, чего никак не мог ожидать. Умерла моя мама.
       То есть, нет, не так, она не сама умерла, её убили. Нагло и цинично застрелили у подъезда, едва она вышла из машины и направилась к подъезду через двор. Как бандита, как какого-нибудь зарвавшегося бизнесмена, слишком сошедшегося с бандитами, безжалостно и хладнокровно расстреляли в спину, она упала ничком и лежала посреди двора, с заплетшимися ногами в туфлях с новыми набойками, раскрывшейся под коленями шлицей строгой серой юбки, лежала, остывая, пока приехали милиция и прокуратура, репортёры… ветер трепал её короткие бесцветные, так и не поседевшие волосы, а руки, белели, вытянутые вдоль тела. И всё это зрелище предстало соседям, следователям, экспертам и репортёрам, как замминистра внешней торговли лежит лицом в асфальт, множество любопытствующих, ну, и профессиональных взглядов и ни одного сочувствующего или наполненного горем. Я был далеко, я ничего не знал, потому что мы созванивались пару раз в неделю, если не было новостей, и узнал только потому, что мне позвонил Платон и сообщил об этом.
      У мамы никаких телохранителей, конечно, никогда не было, она не любила водить машину, привыкшая к служебным, и её возил министерский автомобиль, она вышла и направилась через двор к подъезду, а машина успела уехать…
       Я прилетел сразу, как только узнал. Платон позвонил через час после того, как всё произошло, ещё до того, как это появилось новостях, даже до того, как труп довезли до морга. Самолёт только приземлился в Луке, я едва успел выехать с территории аэродрома, как получил этот звонок. Господи, если бы я знал, что он скажет, когда весёлым голосом ответил ему…
      Я остановил машину, едва не съехав в кювет, и убрал трубку от уха, почти выронив телефон, в котором ещё колотился голос Платона:
        — Марк! Марк, ты в порядке?! Марк, не молчи!.. — в испуге прокричал он несколько раз.
       Едва способный шевелиться, я поднял руку, которая, кажется, весила несколько тонн к уху.
         — Д-да… я… вы-ылетаю…
        Я не сдвинулся бы с места, если бы не сказал этих слов, я не смог бы, раздавленный глыбой горя, упавшей на меня. «Это я… я виноват… я виноват…», не сомневаясь, твердил я себе. Не знаю чем, не знаю, как, но я не сомневался, что я причастен, больше — виновен в том, что мне сказал Платон.
       Я развернул машину и вернулся на аэродром. Но для того, чтобы вылететь снова нужно было время: заново заправить самолёт, вернуть экипаж, который успел переместиться в отель, правда около аэропорта, но всё же, к счастью, не успели разъехаться по острову, что было вполне возможно, запросить новый полётный план и так далее. Пока я ждал в ангаре и нервно курил, не в силах усидеть в кресле, предоставленном мне, мне позвонила Таня.
        — Где ты, Марк? — спросила она, и я понял по её голосу, что она всё знает.
        Поэтому я ответил сразу, объяснять не придётся, как почти всегда, мне не приходилось, она догадывалась сама обо всём, что происходит, потому что я рассказывал только то, чего она не могла знать.
        — Я лечу в Москву.
        — Ты уже в самолёте?
        — Нет, обещали через полчаса.
        — Дождись меня, Марк, я уже в пути.
        — Нет, Таня, останься, не надо тебе…
        — Ты даже этих слов не произноси, я почти доехала. И почему ты не позвонил мне сразу?
       С этими словами она отключилась, и я, зная, как она водит, признаться, напугался, не разбилась ли она… эта тревожная мысль отвлекла меня ненадолго от холода и чёрного одиночества, что овладело мной.
       Таня приехала ровно через полчаса. Машина въехала прямо в ангар, съёмный здешний маленький внедорожник без верха. Таня выскочила из машины, в последние дни было холодно и шли дожди, но сегодня выглянуло солнце и снова стало тепло. На Тане было белое платье, похожее на матроску, с юбочкой в складку и белые кеды, так она казалась семиклассницей.
       К нам подошли таможенники, Таня подала ему свой паспорт и через пару минут мы уже двинулись к самолёту, готовому к вылету.
        — Неужели ты улетел бы без меня? В такую минуту ты… — тихо и у укоризной проговорила Таня, пока мы двигались к трапу. — Ты мог думать, что я отпустила бы тебя одного?
       — Ничего я не думал, — проговорил я пересохшим горлом, в котором, казалось нассано кошками.
       Таня взяла меня за руку.
       — Прости меня, всё «якаю», даже не… прости, Марк… такое горе, — она сжала мою ладонь своей маленькой и узкой, но такой горячей ладонью. Кажется, её рука такая маленькая со слабыми зыбкими пальчиками, но на поверку оказывалось, что она не только держит меня в них, но и поддержит, когда я, как сейчас, почти упал. Я не чувствовал ничего, ни внутри, ни снаружи, я не видел, не понимал, ничего, кроме катастрофы и Таниной руки, держащей меня. Если бы не эта рука, я, наверное, просто уже умер бы от разрыва сердца или потерял бы рассудок, потому что поверить в то, что мама, мама! Моя мама убита, застрелена, я не мог.
       Это почувствовала Таня, и держала меня, не отпуская, даже когда мы уже приземлились в Москве, и в Москве тоже, пока ехали от аэропорта.
       Таня тоже оставляла машину в аэропорту, так что везла меня она, позвонила Платону с дороги.
        — Платоша, скажи мне…
       Что ответил Платон, я не слышал, и вообще всё происходящее казало мне нереальным. Я даже не знаю, через какое время мы оказались в морге, куда приехали на опознание. Таня просила меня не ходить, просила остаться в коридоре, о том же просил Платон и ещё какие-то люди, я не помнила, ни что они говорят, ни зачем они говорят со мной и не дают мне увидеть маму.
        — Марик, не надо, ну… — Таня заглядывала мне в глаза. — Я сама, зачем тебе.
        — Я должен…
        — Пропустите его, он сын… — прозвучал чей-то голос, незнакомый, кажется, принадлежащий кому-то в белом халате.
        — Ты не понимаешь, Валера! — вскинулась Таня на кого-то. — Не надо ему видеть!
        И я стал думать, перед этим этот голос, который «Валера» сказал «пропустите» или «пропусти ты»?
        Наверное, только потому что я отвлёкся от своего небытия из-за этих размышлений, я смог войти туда, где на гранитном столе лежала мама, прикрытая какой-то страшной белой, но притом небелой простыней. Эта простыня мне показалась оскорбительно сероватой, и мятой, с каким-то швом по длине, мама никогда не спала на таком дрянном грубом белье…
      Но это и не мама, это какие-то серое лицо с толстыми морщинами на шее, у мамы вообще не было морщин… и какие-то растёкшиеся щёки… что это за щёки… а что случилось с бровями, почему они кажутся щетинками… что это за странные родинки… и почему она вся растеклась под этой простынёй, она никогда не была толстой… она… разве это мама? Это какое-то мёртвое тело…
      …Так я увидел Таниного мужа вблизи. Очень красивый человек, будто он изваян Микеланджело, настолько совершенна оказалась красота его лица и высокой фигуры, изящны большие белые руки, которыми он всплеснул, как крыльями, когда, вскрикнув: «Нет-нет! Это не она, не она! Это не мама, нет!», повалился боком, и хорошо, что с ними был Платон, иначе, боюсь, на соседнем столе мог оказаться второй труп из этой семьи, разбившийся об углы и пол. Платон приподнял его, и кое-как сделав несколько шагов к выходу, усадил на скамью в коридоре.
      Я сделал знак санитару, чтобы принёс воды. А Марк Лиргамир, опустив голову между поднятых рук, сидел на короткой скамье слишком длинноногий, слишком совершенный для этого тесного и неказистого коридора, где во многих местах потрескалась и облупилась плитка, положенная ещё при постройке лет сто тридцать назад. Таня посмотрела на меня и сказала вполголоса:
        — Я же говорила тебе, ему нельзя было видеть.
        — Откуда же я знал?
        — Я же сказала! — с укором прошептала Таня, очень бледная и сосредоточенная.
        Она сейчас была и совсем такая, как всегда и вообще не такая, будто и не она, я не мог понять, почему мне так кажется, пока не принесли стакан с водой. Она посмотрела на санитара и взяла стакан из его рук, кивнув: «Спасибо», подошла к Лиргамиру и, тронув его руку пальцами, проговорила мягко:
       — Марик…
      Он очнулся от её прикосновения, будто его и ждал, поднял голову и сказал, глядя на Таню, как волки и сумасшедшие смотрят на Луну. Сейчас он был прекрасен, и бледен как потусторонний дух.
        — Танюша, это не она. Это не мама, понимаешь? Это… я не знаю… ничего не понимаю… — произнёс он.
       Я посмотрел на Платона, потому что в коридоре показался следователь, отходивший, пока мы возились с упавшим Лиргамиром. Платон кивнул, желая сказать, что эта женщина на столе в секционной именно та, о ком было заявлено.
        — Ну чё, опознали? — бодро спросил следователь.
       Я согласно кивнул.
        — Подписали протокол? — ещё громче и бойче сказал он.
       Я снова кивнул, не сомневаясь, что подпишут, но следователю было невдомек, что нужно быть немного деликатнее. Потом откуда-то показались ещё два с ксивами ФСБ, и все хотели от Лиргамира, который был абсолютно не в себе, подписания протокола. А он, глотнув воду из стакана, просто опрокинулся лицом в Танин живот и сидел так, уронив на колени руки. Она обернулась на меня, потом на Платона умоляющим взглядом.
        — Я подпишу, — сказал Платон, тоже очень бледный, по его лицу было видно, что ему больно видеть Лиргамира таким. Да, они все семья…
        — А вы кто?
        — Я шурин её сына, я знаком с ней почти десять лет.
      Следователь посмотрел на меня, я пожал плечами, ничего особенного не было в этом, все они члены одной семьи, и такие случаи бывают. Пока они отошли улаживать формальности, фээсбэшники попытались задать вопросы Лиргамиру, но на них отвечала Таня, обернувшись к ним.
        — Нам нужны ответы самого Марка Борисовича, — высокомерно усмехнулся следователь, нагло оглядев Таню. — При всём уважении, Татьяна Андреевна, верно?
        — Верно, но вы же видите, Марк не в состоянии говорить сейчас, — ответила Таня, и голос её прозвучал гордо, хотя и негромко.
        — А где вы были в семнадцать двадцать две?
        — Мы вместе с Марком прилетели с Мальты меньше двух часов назад, — ответила Таня.   
        — Мы это проверим.
        — Это очень легко проверить, — ответила Таня. — А теперь позвольте нам уехать домой, Марку надо прийти в себя.
        — Он наркоман? Почему он неадекватен?
        — Марк не наркоман, у него сегодня убили мать. Если бы такое случилось с вами, вы были бы адекватны? — произнесла Таня негромко и без вызова, но оттого прозвучало весомо, потому что она, сверкающая своей красотой и этой белизной своего платья в уже помрачневшей сентябрьской Москве, казалась настолько великолепной и уверенной, что они не стали настаивать ни на чём.
       Переглянувшись, они откланялись. Меж тем вернулся Платон, за ним и следователь. Он достал и вручил снова Платону повестку для Лиргамира.
        — Завтра ваш шурин должен явиться в прокуратуру…
         — Это я его шурин, а он мне зять, — поморщился Платон, я удивился, как он разбирается в этих родственных названиях.
         — Ну это мне всё равно, хоть ваша свояченица или кума, но Марк Лиргамир должен завтра явиться… — и отправился прочь по коридору.
         — Идиот, — пробормотал Платон, качая головой.
       Таня обернулась на нас, скользнула по мне взглядом и сказала Платону:
        — Платоша помоги мне отвезти Марка домой? 
      Она не сказала мне больше ни слова, но посмотрела, когда они выходили из коридора, она обернулась на повороте и посмотрена на меня. Наверное, если бы не это, я бы считал, что она меня бросила или вообще никогда не была моей, так нежна она была с этим своим Лиргамиром.
      После этого я не видел её несколько недель. А с Платоном мы встречались по-прежнему, и только поэтому я был в курсе их дел, пока Таня сама не позвонила…

      …Я не оставляла Марка одного ни на минуту в эти недели, пока он сам не отправился в офис, сказав, что у него встреча с Радюгиным.
         А до этого прошли широкомасштабные похороны на Ваганьковском кладбище, где и похоронили Наталью Ивановну, рядом с могилами родителей и свёкра со свекровью, уже целый семейный некрополь, ещё с начала века, Марк рассказывал, после похорон бабушек и дедушек, что родители его деда Казимира Лиргамиры лежали здесь и почему.
        — Они были первыми москвичами из нашей семьи. А дедушку Ивана Алексеевича перевели в Москву, когда он стал генералом армии, ну потом в генштабе… я это уже плохо помню вообще-то, но родился он в Белоруссии. Это бабушки обе москвички, — и улыбнулся тогда.
       Тогда… да, тогда он тоже горевал, был растерян и напуган, теперь же он напуган не был, он был опустошён, наверное только я понимала, как велика его утрата, как они были близки с Натальей Ивановной и как он любил свою маму.
        И вот она теперь, в большом полированном как дорогой шкаф гробу лежала под землёй и под слоем цветов. На могиле осталась фотография со спокойной улыбкой и датами: 1948-1999, меня напугали эти цифры, пятьдесят один год… всего пятьдесят один год, бабушки Марка умерли в возрасте шестидесяти трёх лет, они были ровесницами, отец — в сорок два, только дедушки перешагнули семидесятилетний рубеж, и получалось, что каждое следующее поколение этой семьи жило короче предыдущего.  Эта мысль была мне неприятна. Я посмотрела на Марка, побледневшего в синий, какой-то сизый цвет в эти дни, будто у него плохо работало сердце, и руки были холодны, особенно кончики пальцев, ногти посинели, хотя было тепло, стояла очень тёплая погода.
        До похорон и, особенно, сразу после, мы были принуждены принимать соболезнования множества людей, которых Марк-то знал плохо, а я вообще не знала, лица, правда, были знакомыми, телевизор я всё же смотрела время от времени, знал Платон, который позднее и сказал мне, кто были все эти костюмы, подходившие к нам, пожимающие руку Марку, похлопывающие его по плечу, взглядывающие в лицо мне, и вообще со жгучим любопытством постоянно скользящие по нам обоим, по мне в особенности, их любопытные жёны, и многое множество других людей, которых не знал даже Платон, камеры, вообще на кладбище, вокруг, в ближайших кварталах, и после на поминках собралось несколько сотен человек, и они, кажется, высасывали силы из Марка, который и так едва держался. Из последних сил, чтобы только не упасть.
      Ещё накануне я предложила ему выпить какое-нибудь успокоительное, Марк посмотрел на меня.
        — Не-ет, Танюша, — он помотал головой. — Ты… не давай мне даже капель вроде… корвалола, иначе я… я сорвусь… мне… получить дозу, это вопрос набора номера на пейджере, через десять минут принесут, даже быстрее, — глаза у него были совершенно больные.
       Я испугалась не на шутку, я не знала Марка таким, одни сутки он был не в себе в прошлом году, теперешнее состояние было похоже на то, но гораздо глубже и с другими оттенками, там был ужас, а сейчас опустошённость.
        Я не трогала Марка, во всех вопросах с похоронами мне помогали Платон с Катей, мои родители и, конечно, помощники самой Натальи Ивановны, как действовавшего заместителя министра, поэтому все эти мероприятия прошли рядом с ним, не касаясь, он только смотрел на всё пустыми побелевшими, будто полинявшими глазами, не в силах ни говорить, ни даже кивать. 
       Дома у нас звучал Глюк, Дебюсси, а Марк под волны музыки, плавающей по дому, лежал на спине и невидящими глазами смотрел в потолок. Когда приходил Платон, он выходил к нам, садился за стол, даже что-то ел, не замечая, наверное, съел бы и ком бумаги, не заметив. 
       Я не выходила из дома, пока не вышел из дома Марк. Это произошло через несколько недель. Проснувшись однажды около одиннадцати Марк пришёл ко мне, я сидела с эскизами в гостиной.
        — И работать тебе не даю, Танюшка? — улыбнулся он, даже голос у него был хриплым от долгого молчания.
       Я обернулась.
        — Ты никогда мне не мешал, Марик, — и встала навстречу ему, чтобы обнять.
       Он спокойно, почти холодно принял мои объятия, легко погладив по спине и сказал:
        — Поехали, на Профсоюзную.
       На Профсоюзной улице, кроме Дома Аспирантов была ещё и квартира Натальи Ивановны, та самая, где и Марк жил до нашей свадьбы, только я не сразу сообразила и так испугалась, что замерла, раскрыв рот. Марк удивлённо посмотрел на меня, потом понял, что я не понимаю, и проговорил:
        — Танюша, ну… как это… посмотреть надо, что там, полтора месяца прошло… убираются там или… что? И вообще… Там был Суриков, маленький Тициан, и Кандинский, надо хотя бы картины переметить куда положено.
        — К-куда?
        — В хранилище в банке к остальным, я тебе рассказывал. Когда-нибудь частный музей откроем. Когда ты захочешь. Бессистемная, правда, коллекция, но бесценная, — добавил он со вздохом. — И это не считая бриллиантов моих бабок, бесценных старинных книг и рукописей. Мы очень богаты, Танюша.
        — Ты богат, не я.
        — Нет, мы, — сказал Марк, направляясь на кухню. — Ты не забыла из какого расчёта я женился на тебе? Вот именно для того, чтобы все эти богатства получить, так что это и твоё как моё. Ты не варила кофе?
       Я выдохнула, наконец, он заговорил и даже будто как раньше. И всё же про себя подумала, до чего я дошла, что начала бояться его, Марка, который был для меня всегда самым добрым, который был моим самым близким другом столько лет. Как всё испортил секс, между нами не было ни ревности, ни неуверенности, ни злости или подозрительности пока мы не прикасались друг к другу как мужчина и женщина. Наш брак был основан на том, что мы не испытывали друг к другу вожделения, после того, как оно вошло между нами, мы стали отдаляться, мы перестали быть друзьями, как бы нам ни хотелось, чтобы было иначе, но секс разрушил наши прежние отношения. Потому что мы сошлись по дружбе, и должной любви между нами не было. Марк думает, что любит меня. Но так ли это? Как Платон говорил: он одержим. Но любовь ли это? Я его любила как друга и брата, он относился ко мне так же, а потом… всё оказалось иначе.
       Значило это, что надо разойтись? Да, несомненно. Или разойтись, или научиться жить по-новому. Мне казалось, я даже была уверена, что у нас получается, и получалось, но теперь был Валера, и всё зашаталось, и начинает рушиться…
      Картин не тронули, квартира была опечатана, а те, кто проводил осмотр, к счастью, не слишком понимали в живописи, точнее, не могли подумать, что подлинные шедевры, стоящие многие миллионы долларов просто так висят на стенах. Когда Марк их увидел, то произнёс:
        — Те, кто убил маму или не были здесь, или не разбираются в искусстве. Значит, её убили не из-за каких-то денег. Впрочем, она никогда и не брала ни взяток, не участвовала ни в каких аферах или чём-то предосудительном, даже СМИ не смогли нарыть ничего постыдного в маминой биографии или деятельности. Если учесть, что мы с ней носили разные фамилии, потому что мама оставила девичью, то моего имени никто не упоминал. Хотя в новостях и показали кроткий репортаж с похорон, но кто знает меня в лицо, я для всех просто наследничек, скромный бизнесменчик. Таня… ты что-нибудь понимаешь? — он посмотрел на меня. — Я думал, тут пойму хоть что-нибудь, если придём сюда.
      Он сел в кресло. Я села тоже, но на диванчик напротив, мы были в их уютной гостиной. Сквозь портьеры тёмно-зелёного атласа и бархата, затканные золотыми и серебряными нитями со сложной бахромой, и золотистый тюль проникало скупое, но такое яркое осеннее солнце, играя на золочёных  рамах картин, рассыпая в радужные искорки от хрустальных подвесок люстры и торшера по зелёному сукну, которым были обшиты стены и столешница здесь, в большом кабинете Натальи Ивановны, и по лицу и плечам Марка, высвечивая рыжинки в его волосах и коже.
        — Подумай, кто мог бы мстить тебе? — спросила я.
       У Марка удивлённо расширились зрачки и дрогнули ресницы.
        — Ты думаешь…
        — А что думаешь ты, Марик? — сказала я как можно проникновеннее. — Если мама сама никогда не делала того, из-за чего человек становится мишенью, то ни у кого не могло быть причин убить её. Ты понимаешь?
        — Нет, — мотнул головой Марк. — Не понимаю. Как я могу это понимать?! Что я виновен в маминой смерти?!
        — Господи, что ты несёшь? Разве об этом! Если кто-то убивает, то виновата жертва?! Совершено злодейство и не важно, что стало поводом, потому что причин для этого не может быть, убивать нельзя.
        — Даже мерзавцев? — вздрогнул Марк.
        — Мы же не о мерзавцах говорим, — напомнила я.
       Марк откинулся на спинку, глубже утопая в кресле, и сцепил пальцы в замок. Прошло несколько минут, прежде чем он заговорил.
        — Не понимаю. Не понимаю! Таня… так с ума сойти можно. Я всегда всё делал так, я жил так, чтобы…
      Он поднялся.
        — Я к Радюгину поеду. Ты… доберёшься сама? — Марк двинулся в переднюю, снимая плащ с крючка.
       А к вечеру он вернулся мрачнее тучи. Разделся и даже разулся, потому что у него промокли ноги, я увидела мокрые следы на паркете, когда вышла в переднюю на звук открывшейся двери, вопреки обыкновению он не позвонил в дверь, как любил делать, чтобы я открывала. «Чтобы твой любовник успел сбежать», — смеялся он. Но не сегодня.
        — Что сказал Радюгин? — спросила я, застав Марка на кухне, заправляющим кофемашину. — Подтвердил, что ты не виноват? 
     Марк ответил, не оборачиваясь:
         — Подтвердил. Подтвердил, что ты виновата. Только это не Радюгин сказал, а Вито.
        — Что?!
       Марк обернулся, отбрасывая полотенце, которым он вытирал руки.
        — Понимаешь теперь?
        — Что понимаю? — пробормотала я, окончательно растерявшись, потому что таким злым я ещё не видела Марка.
        — Что это из-за тебя, твою мать! — вдруг злобно воскликнул он, весь белея. — То есть убили как раз мою мать, чтобы, как выразился Вито, мы кое-что поняли и вылезли из той щели в которую забрались, прячась от него. И ещё добавил, как киношный Корлеоне: «Это то самое предложение, от которого ты уже не сможешь отказаться, Марк Борисыч. В следующий раз ты обнаружишь уже труп своей жены, только с одним неприятным нюансом: у неё не будет хватать одного парного органа, из которого мои эскулапы вырастят мне столько детей, что я открою частный детсад. Если вы не хотите дать по-хорошему, я возьму сам». И дал на раздумье три месяца, чтобы мы, так сказать, подготовились в смысле здоровья. Что скажешь?
       Ломаясь, он копировал Вито весьма похоже.
      — Что скажу? О чём? Что я должна сказать? — я растерялась ещё больше, потому что Марк и не матерился прежде.
        — О том, какого хрена ты такая, что у людей протекает крыша до самого подвала! — прокричал он.
        — Да ты что… — отшатнулась я, почувствовав слабость в ногах, Марк никогда не был таким со мной, никогда так не сердился. Я плюхнулась на стул.
       А он ещё не закончил кричать:
        — И в подвале этом заводятся не то что тараканы, или там, крысы, а целые драконы!
         Но, как ни странно, его окрик вздёрнул меня, приводя в чувства.
          — Марк! — воскликнула я, поднимаясь. — Ты… ты что кричишь?! Это я виновата, что твои партнёры считают людей чем-то вроде кур, или того хуже, какой-то биомассой, из которой можно что-то выращивать, если захотелось?!
       Марк осёкся, ещё бледнея, провёл по волосам, растерянно оглядываясь, словно искал, куда спрятаться со стыда, и, решившись, или не придумав ничего иного, подошёл ко мне и обнял, прижав к себе, весь дрожа:
         — Прости! Прости меня, я… так испугался, когда понял, кто… когда он… сказал такое… когда… Танюшка… Танюшка… у меня никого больше нет…
       Даже дыхание у него сейчас было горячим, заболеет ещё, всегда легко простужался.
        — Мне страшно… — прошептал он, дрожа.
       Я погладила его по спине, выдыхая.
        — Не надо. Марик… не надо. Когда человеку страшно, он начинает делать глупости. Три месяца, это немало, мы придумаем что-нибудь.
          — О том, куда мне тебя спрятать снова и кого застрелят следующим? Кого? Тань? — дрожа, проговорил Марк. — Теперь твои в расход пойдут, кто будет первым?
        — Успокойся, Марик, успокойся, ты весь дрожишь, ты так заболеешь.
      И тут его словно прорвало, словно, горе, которому не давали выход, вырвалось, наконец, наружу, как гной из глубокого абсцесса, и он заплакал. Неожиданно, даже, наверное, для самого себя, весь трясясь, такой высокий, длиннорукий, он вдруг стал нескладным и неуклюжим.
       Я отодвинулась немного, чтобы заглянуть ему в лицо, но он смущённо отвернулся, отпуская меня, отошёл на шаг.
        — Не надо… — мучительно произнёс он. — Не надо, Таня… Господи…
       И вовсе вышел из кухни, я слышала, как он большими шагами, едва ли не бегом, оказался в ванной, зашумела вода. Я направилась за ним, когда вошла, он уже закрыл воду и прижав полотенце к лицу, присел на край ванной. Почувствовав, что я рядом, он проговорил, ещё не отнимая полотенца.
        — О-ох… теперь ты станешь думать, что я истеричка… и слабак…
       Я положила руки ему на плечи, такие широкие, сильные, в нём не было ни капли слабости, ни прежде, ни теперь. Большой, отлично скроенный и искусно сшитый организм, одухотворённый и наполненный умом. Нет, он не слабак, но это и не кокетство теперь. Я просто обняла его, прислонив к себе, к животу и груди.
        — Не надо, — снова хотел уклониться Марк.
        — Да ладно тебе, — усмехнулась я. — Что ты как тринадцатилетний. Нормальный человек имеет право и на страх, и на гнев, и на горе, Марик, — я погладила его по спине. — Что будем делать? Уедем снова?
        — Заодно и всех твоих родичей увезём? — выдохнул Марк, уже без сопротивления прижал лицо ко мне. — И друзей, и знакомых? Как сказали парни, Вито кое в чём похуже, чем отморозки. Ох, Танюшка… вот попали-то мы. Это как рак какой-нибудь, навалится на человека, и… не знаешь, как быть, с чего начинать. Отчаяние и бессилие не лучшие советчики, что бы ни происходило.
       Он вдохнул, отпуская меня. Я села рядом с ним. Марк посмотрел на меня.
        — Ты не бойся, я придумаю что-нибудь. Я что-нибудь придумаю… В Чечне война началась, всё в стране теперь будет меняться, всё станет иначе… всё постепенно станет иначе. И я… Танюша, ты не думай, ничего не бойся.
       Я улыбнулась и похлопала его по коленке.
        — Ничего я с тобой не боюсь.
        — «С тобой», — Марк накрыл мою руку своей. — Ох, Танюшка… 
        — Идём, что мы с тобой, как шпионы под шум воды говорим, — улыбнулась я.
Глава 4. Много дел
       Мы вернулись в Москву, и с первого дня я занялся делом. Прилетела и Таня, в первый же день приехала к нам на студию. Мы снова ссорились из-за барабанного соло на этот раз, я настаивал на нём в новой песне, а Серёга лажал и лажал раз за разом. Поначалу я терпел, потому что догадывался о причинах, Серёга приехал вчера ночью ко мне…
      Мы вернулись в Москву накануне поздно вечером, до дома я добрался около полуночи, очень хотелось сразу позвонить Тане, сообщить, что мы в городе, как мы договаривались, но она не ответила, вернее, за неё ответил механически голос: «Абонент не отвечает…». Я вымылся, потому что с гастролей всегда казалось, что мы шли за кибиткой по пыльным дорогам, и вернувшись хотелось мыться долго и тщательно. Но и усталость, которой будто разрешили ввалиться в дверь, завладела мной больше, чем когда-либо. Так что, кое-как вытершись, я завалился спать просто нырнув под покрывало, толком не разбирая постель.
     Но напрасно я думал, что теперь высплюсь, потому что, едва я провалился в сон, как его разорвала в клочья многократная требовательная трель дверного звонка. Подхватившись, я не сразу понял, где я и что это, но открыв глаза, увидел свою спальню и вспомнил, что я в Москве, и тогда повторившиеся «дзын! дзын-дзын!» обрадовали меня, потому что я подумал, это Таня пришла ко мне. Она не делала так обычно, но если её благоверный Марк в каком-нибудь отъезде, то вполне возможно, поняла по пропущенным звонкам… Поэтому я уже радостно бросился в прихожую, не только не одеваясь, но запутавшись в покрывале и едва не упав, распахнул дверь, но на пороге оказался Серёга, в вовсе не Таня.
        — Господи… — отшатнулся он, увидев меня голым. — Ты чё, смерти моей хочешь?
        — Тьфу ты… Серый, что шастаешь, как малахольный, ночь на дворе, — с досадой проговорил я, отступая и обернулся, думая, одеться пойти или хватит полотенца на бёдра, потому что он сейчас уйдёт.
        — А ты думал, кукла твоя прискакала? Щас! — Серёга вошёл, бросил сумку в угол. — Можно переночую?
        — Дак… ночуй, чего там нельзя… — проговорил я, отправляясь за джинсами, ясно, что полотенцем не обойтись. — Что случилось-то?
       Серёга протопал на кухню.
        — Чай будешь? — спросил я, входя.
        — Чай?.. Иди ты… какой, на хрен, чай? Водки нет? — зло пробормотал Серёга, усаживаясь на табуретку.
        — Водки? — я озадаченно почесал затылок. — Ну как бы… не знаю, вообще-то вряд ли, остаётся разве когда? Хотя я не помню, чтобы и пил дома. А чего тебя разобрало-то? Молчишь, как этот… или твой дом тоже взорвали?
       Не давние теракты напугали всех, мы как и и все в стране много говорили о этом, о том, как это страшно лечь спать в собственной квартире и взорваться. Шутить на эту тему не приходилось, только если нервно, вот как сейчас, я не мог понять, что происходит, особенно спросонья.
       Серёга посмотрел на меня, не сразу поняв, о чём я.
        — А? А… да, то-то, что взорвали. Там Розка с мужиком. Хуже твоего тротила в сто раз…
        — Что?! Как это?.. — глупо сказал я.
        — Ну как… обыкновенно, как в анекдоте: вернулся муж из командировки… только из окон никто не сигал.
        — Не убил хоть никого? — проверяя холодильник на предмет забытой там водки, как ни странно, нашёл, начатую бутылку в морозилке, не иначе Таня туда положила, тем более что больше ничего в холодильнике не было, кроме каких-то консервов.
       — Да ладно, — отмахнулся Серёга. — Что я винтовку на стене держу заряженную, что ли? Или там саблю дедову? Да и было бы… это тоже, знаешь, привычку надо иметь, ну или хотя бы не знаю… злобу какую-то. А я добрый, соскучился, усталый притащился… лох, короче. Ох, Володька, я думал, ты — лох с Танькой своей хитрой, а сам, как…
        — Ладно, давай выпьем, — я поставил бутылку на стол.
        — Так это мало, — проговорил Серёга.
        — Мало будет, сбегаем в магазин, круглосуточный в цоколе, делов-то, — сказал я, поставив на стол и стопки, и открывая шпроты. — Хлеба нет.
        — Да ладно, хлеб ещё… как там? Закуска градус крадёт…
      Ну в общем, махнули мы по одной, по другой, и сморило нас с устатку и на голодные желудки, когда и как, этого не помню, ни как заснули, ни даже как до кровати добрался. Только, как проснулся, помню, как был в джинсах, так поверх покрывала и поперёк кровати. Храпящего Серёгу я застал на диване в зале, и будить не стал. Он сам проснулся через полчаса мрачнее тучи, похмелья у нас не было, только недовольство оттого, что проспали полдня.
      Так что на репетицию мы с ним приехали только после обеда. Вилор поглядел на нас мрачно, потому что они с Мэри прождали нас два часа с лишним, а Мэри, обернувшись из большого потёртого кресла, стоявшего здесь, спустила ноги на пол и, обуваясь, спросила:
        — Чего это вы вместе-то прибыли? Ты ухаживаешь теперь за Лениным?
        — А что делать, люблю! — смеясь, Серёга пожал плечами, а я приобнял его за плечи, поцеловав в макушку.
          — Спасибо, дорогой! — сказал я, к всеобщему хохоту.
       Так что началось всё неплохо, песни эти мы репетировали всю дорогу, пока были в туре, так что теперь оставалось только отшлифовать и приступить к записи. И тут Серый начал сбиваться и ошибаться бесконечно, кидал палочки, рычал, но не матерился, потому что вообще делал это крайне редко, а здесь, в нашем «храме искусства» как он называл нашу репетиционную базу, вообще грубых слов все мы старались не произносить, чтобы, как сказал однажды сам Серёга, не втягивать сюда зло, тогда нам будет сопутствовать удача.
      Я долго терпел его вспышки и сбивающуюся мелодию, пока не сорвался и не сказал:
        — Серёг, ты соберись, или давай, поспи, что ли, вон, в соседней комнате, а мы продолжим без тебя.
        — Может, вы вообще хотите продолжить без меня? — запальчиво проговорил Серёга.
       Вот тут Таня и вошла.
        — Вы чего это шумите, от входа слышно? — сказала она, улыбаясь, в руках корзинка, похоже, с какой-то снедью.
        — Так мы рокеры, Олейник, дебош у нас, — зло ответил Серёга из-за барабанов. — А ты что с корзинкой, в Красную Шапочку играешь?
        Таня засмеялась:
         — Ну, вроде того, вылазь из-за своих кастрюль, волчок-Серый бочок, перекусите, может, и дебош закончите на том.
       Она отдала корзинку Вилору, подошедшему к ней.
        — Привет, Танюшка, как дела? Загорелая. На море была?
       Так много слов сразу мы от Вилора слышали не чаще раза в год. Таня улыбнулась ему.
         — Да была, вот вернулась, хорошо, что и вы в Москву приехали так скоро, соскучилась, — она даже обняла его легонько.
       Мэри приветливо улыбнулась, подходя:
        — Слава Богу, Танюшка, а то наши герои уж чуть друг на друге не женились тут без тебя… Ух ты, пирожки! Только не ври, что сама пекла.
        — Не сама, сама в следующий раз испеку, даже обязательно, — Таня повернулась ко мне, подошедшему к ним, меня пирожки не интересовали, мне хотелось поскорее обнять её, почувствовать в своих руках…
        — Пойдём пешком? — сказала Таня, когда мы вышли с репетиционной базы.
       Было ещё светло, собственно говоря, мы больше не репетировали сегодня, после того как наелись Таниных пирожков работать никто уже не хотел, весь запал растратился вначале на напряжённое терпение, а после на ссору. Так что мы решили прекратить на сегодня.
        — Меня ещё на одну ночь пустишь, или у тебя уже всё, занято? —  спросил Серёга.
        — А что домой не идёшь? Поссорились с Розочкой, что ли? — улыбнулась ему Таня.
      Серёга вскинул голову, мотнув длинными волосами, я остригся, он — нет, как и остальные в нашей группе, и сказал Тане резко и отрывисто.
       — Поссорился, потому что она такая же шлюха, как и ты! Тебя муж тоже каждый день из-под чужих мужиков вытаскивает?
      Удивительно, но Таня не дрогнула ни одной чёрточкой лица, я вздёрнулся было, врезать Серому, но Таня вдруг рассмеялась.
        — Ну конечно, тебе ли не знать! — смеясь, проговорила она, забавно сморщила носик и подмигнула Серому, отчего он тут же выпустил злой дух.
        — Вот паршивка, и не поругаешься с ней…
      А на это расхохотались все, расслабляясь. Вот так наша сегодняшняя репетиция и закончилась. Мы с Таней вышли первыми, я отдал Серёге ключ от дома, а мы с Таней пошли к ней в мастерскую, потому что ей хотелось прогуляться. Да, мне хотелось поскорее уединиться с ней, поскорее… но Таня не спешила сегодня.
      Она взяла меня за руку, так мы ходили когда-то по Кировску в те времена, когда всё было хорошо, когда никто не мог даже подумать, как всё будет в будущем, я думал, что мы окончим школу, поедем учиться в Ленинград, там поженимся, как только нам исполнится восемнадцать, я не сомневался, что всё именно так и будет. Я не сомневался, а всё сложилось совсем иначе, настолько, что и предполагать такое развитие событий было невозможно. Как говорится: человек предполагает, а Господь располагает. Вот Господь и распорядился нашими с Таней судьбами. Да всё в мире происходило теперь совсем не так, как предполагалось, как должно было быть.
       Но вот она держит меня за руку, она, Таня, моя единственная и непреодолимая любовь. Таня, я полон ею, с первого дня как увидел во втором классе, будто ещё тогда я знал для чего она мне, и что любить я буду только её.
       Я был в Питере, встретился с Ритой и сыном. Малышу я был не интересен, но большая машинка, на которой можно было ездить верхом, очень понравилась ему, он тут же оседлал её и покатился по квартире, гремя колёсами по гулкому ламинату. Рита скорчила гримасу недовольства:
        — Будет теперь греметь по мозгам. Лучше бы деньгами дал, — она выпустила струйку дыма из малиновых губ, а я подумал, глядя на них: и ведь когда-то она мне казалась такой красивой, когда-то я почти убедил себя что люблю её.
        — Рит, — я кивнул на пухлый конверт на столе, полный долларов.
        — Откупиться думаешь от сына? Не выйдет.
        — Ну что ты… городишь?
        — А эта… твоя, так замуж за тебя и не идёт? Невыгодный ты жених, выходит.
       Она злилась, как я понял, потому что недавно рассталась со своим очередным хахалем, от года к году Рита становилась всё сердитее и толще, взялась курить к тому же, в странной надежде сбросить вес, овладевающей многими людьми, страдающими повышенным и неконтролируемым аппетитом. В результате она выглядела старше своих лет и казалась едва ли нет ровесницей своей матери, особенно в этих кошмарных вялых шароварах в цветочек, в которых она ходила дома, и с красноватыми странно постриженными волосами. Я даже не обижался на неё за все её колкости, я понимал её разочарование, всякий раз как она видела меня, даже когда смотрела на нашего сына она, думаю, не могла не думать, как ошиблась во мне и как низко я обошёлся с ней, обманув все её ожидания.
        — Пойду я, — сказал я, поднимаясь.
        — Ну конечно! Что тебе тут с нами, замшелыми, делать, ты звезда у нас теперь, куда там! Не понимаешь, что эта сучка только поэтому с тобой! Будь ты слесарь Вася, и не взглянула бы.
        — Ну, конечно, и я не взглянул бы, будь я слесарь Вася. Рита, не стоит изводить друг друга ненавистью, это только вредит, и нам с тобой и Никитке.
      На это Рита одарила меня взглядом, полным ненависти.
        — Хочешь в собственных глазах оставаться лучше, чем ты есть?
      На это я ничего не сказал уже, заглянул в зал, где, грохоча, катался на машинке мой сын в полном самозабвении от удовольствия, порадовался ещё раз, что он такой у меня, что он просто есть, и ушёл, чтобы не слышать всё более распаляющейся злостью Риту. Каждый раз, когда мы видимся, я думаю о том, какой я мерзавец, и как испортил ей жизнь.
       И сейчас, держа Таню за руку, я подумал об этом. Я подумал о том, что всегда хотел жениться на Тане, и женился на другой, и Таня замужем за другим.
        — Почему ты хочешь идти пешком, ты говорила, что будешь ездить со мной, если я куплю мотоцикл, — я посмотрел на неё.
       Она посмотрела на меня:
        — Вообще-то, я думала, ты никогда не решишься купить его, — засмеялась она.
        — Ах ты… — я притянул её, смеющуюся, к себе и прижал, целуя в губы. И мы остановились на довольно пустой улице, целуясь.
       Сколько мы процеловались так и сколько ещё времени могли бы так делать, и что бы сделали дальше, но какая-то проходящая мимо тётенька проговорила:
        — Как не стыдно, взрослые люди!
      Засмеявшись, мы прекратили целоваться, и снова взялись за руки, направившись к бульвару. Через двадцать минут мы уже входили в Танину мастерскую…
      … Я видел их. Вы не поверите, но я увидел их, целующихся на тротуаре. Вечер был солнечный, тёплый и всё, конечно, располагало к тому, чтобы вот так брести рука об руку по улице, залитой золотыми закатными лучами, и целоваться, поддавшись неожиданному порыву. Я проезжал мимо них, я никогда не видел их вместе вот так, и подумать не мог, что это так заденет меня. Теперь всё в мире было иначе, и Книжник, этот самый её Ленин, и раньше вызывал мою жгучую ревность, теперь тем более.
        Я почувствовал прилив злого жара, такой, что мне захотелось заехать на узкий тротуар и сбить их обоих. Но потом я остановил себя, подумав, что их похоронят вместе и навсегда свяжут таким образом. И что, вот так отдать ему Таню? Мало того, что я мирюсь с его присутствием в нашей жизни, так я отдам её ему?
       Но самой страшной оказалась другая мысль: если она умрёт, я не просто останусь совсем один, мне не для чего тогда станет жить. Сейчас я живу, чтобы оберегать её, чтобы делать её жизнь лёгкой и счастливой, насколько это в моих силах, я в этом вижу назначение моей любви. Она и близко не обещала того, чем одаривает меня, и сколько сил даёт мне.
       И то, что мы делаем вместе с Радюгиным, то каким сейчас успехом это начинает сопровождаться, эта многолетняя кропотливая работа по поиску и привлечению людей на нашу сторону, это всё в моей душе тоже посвящалось ей. Потому что не появись Таня в моей жизни, я скоро возненавидел бы себя, постепенно всё глубже погружаясь в свои пороки, я утонул бы в них. Она такая радость для меня, что только это — видеть её рядом с собой, слышать, говорить с ней, уже большое счастье. Наверное, я почувствовал это, когда в первый раз увидел её во дворе Суриковского училища. Не понял, но почувствовал. Ну а когда понял, сделал всё, чтобы она стала моей женой.
       И вот этот поцелуй моей жены на почти пустой, залитой золотом заходящего солнца улице так обескуражил и напугал меня, что я несколько дней не мог прийти в себя.
        А сегодня я даже изменил свои планы, и поехал к Боги. Как ни странно я застал его дома, он так и сказал, надевая футболку, он любил работать обнажённым, шутил ещё, что так не пачкает одежду в краске, ерунда, конечно, просто это была странная привычка островитянина:
        — Привет, Марк, вообще-то я не должен был сегодня дома быть, но всё отменилось. Выпьешь? У меня водка есть…
       И мы с моим менее удачливым соперником нализались, как свиньи. О чём только мы не говорили в этот вечер: о политике, террористах, о Чечне, о кино, в котором он участвовал сейчас, с Таней, кстати, снова, о том, что начали готовиться к съёмкам нескольких новых клипов «МэМи».
        — Да? — удивился я. — А я не знал ничего. И Таня не говорила.
        — Да и она не знает ещё, это Ленин всё придумал, сказал пока не говорить. Раскадровку сделаем, тогда и… у него уж сценарий готов на все клипы.
         — На все? Ишь ты… и много?
         — Три или четыре, он ещё не определился.
         — Откуда и денег взял?
        Боги только пожал плечами:
         — Ну… может Таня опять дала. Они, конечно, много зарабатывают, но всё же недостаточно, чтобы четыре клипа сразу задумать, альбом новый записывают сейчас, готовят новую программу.
        — Ну Таня… может чего и дала ему, но не денег, я в курсе всех её расходов всегда. Так что нет, не в этот раз.
        Боги всмотрелся в меня, совершенно трезвый, притом, что я был в стельку.
        — Ты это… смотри, не убей его, слышь, Марк, он безобидный, он тебе живой намного полезнее.
       Я вздрогнул, неожиданно трезвея:
        — Ты что, ты считаешь, я способен… способен убить?
        — Ну, Марк… все бывают способны. И я время от времени хочу убить тебя, и даже часто, только ни ствола под рукой, ни тебя в момент, когда очень хочется… — усмехнулся Боги. — У тебя возможностей больше, только и всего.
        — Меня, значит, убить охота… А этого убить не хочется?
        — Ленина? Да постоянно! — захохотал Боги. — Но у меня Таню отнял ты, а он…
        — Он отнимает её у всех, глобально, — вздохнул я.
        — Да, но ты мой друг, а Ленин — Танин, изначально, он мне чужой, а ты в моей душе уже поселился, прежде, чем нагадил в неё, из-за тебя больнее.
        — Ох, ну давай, понеслось говно по трубам, что ты вспомнил-то?
        — Ну хоть раз-то я могу высказаться?
        — Раз… ты вообще-то мне по морде съездил когда-то за Таню, пришлось в ЗАГС как уличному вахлаку с бланшем ехать.
        — Ничё, не отвергла же невеста.
        — Не отвергла… Таня она…
        — Ох, Марк, захлопнись уже! И вообще, может, перестанем о Тане? — неожиданно взмолился Боги.
        — Перестанем, — согласился я. И тут же спросил: — Ты сам-то давно её видел?
       Боги посмотрел на меня, но ничего не ответил.
        — Давно она спала с тобой? — я внимательно смотрел в его лицо.
       Боги усмехнулся, покачав головой:
        — То-то, что она со мной. Не я с ней…
        — Давно? — снова спросил я, не понимая.
        — Чего ты прицепился, тебе дату назвать? Какого чёрта тебя вообще это стало волновать?
        — Не знаю… — выдохнул я, отворачиваясь, и потёр лицо, пытаясь отогнать мглу, которая поднялась в моей душе. — Ох, Курилов, не знаю…
       Боги поднялся, похлопал меня по плечу:
        — Отпустит, Марк, — сказал он на выдохе, и подошёл к холодильнику, где у него была ещё бутылка водки.
       Разговор о Тане прекратился сам, когда он сказал:
        — Марк, ты не помнишь, конечно, я подходил к тебе на похоронах твоей мамы…
       Я поднял глаза на него, он налил в рюмки.
        — Царствие Небесное, — сказал Боги.
       Мы выпили, не чокаясь.
        — Что-нибудь известно, кто это? Что правоохранители говорят?
        — Правоохранители… не знаю, Боги, что они говорят, они не говорят мне. Допрос был, конечно, но я, признаться, был не способен ни говорить, ни слушать.
         — Таню тоже допрашивали?
        Я усмехнулся.
        — Ты же не хотел говорить о Тане.
        Боги усмехнулся тоже и выпил полную рюмку. Мне не хотелось говорить о маме и о том, что стало причиной её убийства, это значило бы рассказать слишком много, я не могу рассказать всё это Курилову… 
      А вот с Радюгиным мы говорили об этом. Мы обсуждали с ним происходящее на Кавказе, работа, которую мы вели столько лет, переходила на новый уровень.
         — Марк Борисыч, ты пока… Словом, не мог активно участвовать ни в каких делах, я понимаю. Но… — он посмотрел мне в глаза. — Надо слетать в Нальчик, иногда необходимо присутствовать лично.
        — Мне хватило прошлого полёта, я прошу тебя, избавь меня от общения с полевыми командирами, — взмолился я. — Особенно теперь…
        — Ты об убийстве Натальи Ивановны? — Николай Иванович всмотрелся в меня. — Версий масса, но, по-моему, ни одной толковой.
      Я ничего не сказал, я не мог обсуждать с ним то, что я знал, он человек при должности, и информацию, которую я мог бы передать ему, обязан использовать, а мне это не было нужно. Мне не надо, чтобы кто-то наказывал Вито, я намерен наказать его сам.
       Но это оказалось не так просто. Давая мне три месяца на размышление, сам Вито, догадывался, на что я окажусь способен в результате открывшейся мне правды, и отбыл в неизвестном направлении, даже сообщение своё он передал мне не лично, а на видеозаписи, присланной мне в офис с неизвестным курьером, я и посмотрел-то её только, когда явился туда через много недель после похорон. Но мои люди искали его, искали по всему миру. Но и Вито не лыком шит и найти его непросто, но я найду… и сам загрызу его за маму.
       А потому пока за Таней ходил по пятам Глеб, он умел быть незаметным, даже маскироваться, и следил больше не за ней, это я запретил, а за тем, что происходило вокруг неё, кто выслеживает, проверил на прослушку. Но через несколько дней объявил мне уверенно, что Таню никто не «водит».
       — Но это не значит, что её не нужно охранять, — заметил Борис.
      Я не спорил с этим, только они двое, кроме Тани знали, что ей угрожает опасность, я не рассказал о подробностях, мне не хотелось, чтобы они знали обо всём, что пришло на ум их бывшему боссу, это было слишком интимной историей, достаточно их понимания, что ей грозит смерть.
      Так что у меня образовалось так много дел, которые требовали немедленного внимания и участия, что, кажется, отвлечься было некогда. И в Нальчик лететь всё же пришлось…
Глава 5. Слово
        — Ленин, я не пойму, что за гонка? Мы сняли уже два клипа за месяц, ну давай отдохнём?
       — Кто тут устал-то, я не пойму? — поднял золотую голову Володя.
       — Не я, — ответил Боги с готовностью.
     Я улыбнулась невольно, вид увлечённых людей не может не приводить в восторг, восхищение, умиление, как ни назови, в любом случае, на сердце мне становилось отрадно, когда мы были с ними вместе. Володя в последнее время был так увлечён, так счастлив этим, что оставил разговоры о том, чтобы я ушла от Марка.
     Он придумал и обсудил со всеми нами сценарии клипов, не доверившись на этот раз полностью клипмейкерам, теперь он доверял Боги, мне и собственному чутью и вкусу, а ещё мнению своих товарищей. И мы действительно сняли уже два клипа. Володя настаивал, чтобы в каждом участвовала я, я была не против, сценографию продумывал Боги, а Володя — сюжет, они были так увлечены, что в обсуждениях проводили порой дни и ночи. Вилор даже успел за это время съездить к родителям в Питер, как и Мэри, а Серёга развестись с Розой и пуститься во все тяжкие с новыми моделями. Розочка же отправилась в Лос-Анджелес, где ей, кажется, предложили работу. Я не провожала её в аэропорту, потому что она улетала не одна, а с тем самым, новым претендентом на её сердце.
       Сама не знаю зачем, я рассказывала об этом Валере, пока одевалась, намереваясь вернуться домой. Он спокойно взирал на меня, продолжая лежать в разобранной постели, забросив руки за голову, длинные волосы немного разлохматились и приподнялись сейчас за его ладонями, лежащими под затылком.
        — Зачем ты мне рассказываешь об этом? — спросил он, когда я замолчала.
        — О чём? О Розе?
        — Нет, о Книжнике, о том, какой замечательный у вас творческий союз? Я прекрасно понимаю, как он подходит тебе, и как я не подхожу. И я ещё должен слушать, как он хорош, как талантлив, какой он яркий человек и как ты хорошо себя чувствуешь с ним, имея возможность к реализации своих талантов? Спасибо, что не рассказываешь, как хорошо он трахается…
       Я обернулась к нему, не успев надеть блузку.
        — Ты что это, Валер?
       Он смутился под моим взглядом, и хмурясь подался вперёд, ко мне, поднимаясь, одеяло соскользнуло с его груди, с живота, но задержалось, не обнажив полностью.
        — Я ревную тебя. Ужасно ревную, безумно и бесконечно! — тихо, но горячо сказал он, приблизившись, но, не касаясь меня, только выдыхая мне на кожу, обжигая меня не столько дыханием, сколько словами. — Стыжусь признаться, понимаю, что сам всё сделал для того, чтобы всё теперь было так, но я хочу… чтобы мы с тобой были вместе как прежде, только ты и я, и чтобы ты стала моей женой, как это должно было быть. Вот так…
        — Вот так… — проторила я. — Если бы ты знал…
       Я повернулась к нему, в одном белье и чулках, да, я люблю красивое бельё, но это особенное и наделала я всё это для него, и надеюсь, что он это знает. Я всё делала, чтобы быть с ним, не досыпала, выкраивала время между всех своих дел, а их сейчас было много, больше, чем обычно после летнего вынужденного простоя приходилось наверстывать. 
        — Останься со мной? — прошептал Валера, выдыхая горячий воздух мне на кожу. — Ну останься! Я никогда не просил…
       Остаться… и нарушить наш с Марком договор ночевать всегда дома, но Марк нарушает его, он сам, хотя мне отлично известно, что он это делает не ради развлечения, например, был случай, когда он напился с Боги и не пришёл, ну и другие, когда он отсутствовал, конечно, по своим многочисленным сложным делам.
        — Пожалуйста, останься? Танюша… Танюша, проснуться с тобой это…
        — Валера… я… — я растерялась.
        — Ну, пожалуйста, он же всё равно знает, что ты… что ты с Книжником, так… ну, останься? И… вообще, сейчас скажу невыносимую глупость, но я не могу это говорить только самому себе: выходи за меня? Пожалуйста, оставь его, пусть он богат, и ты можешь с ним быть, кем хочешь, и с кем хочешь, но оставь его ради меня? Ради меня? Можешь? Я брошу морг и пойду в хирурги, я подал уже заявление на первичку. А, Танюшка? Тебе не будет тогда неловко…
        — Какая разница, Валер, кем ты работаешь? Я люблю тебя, и то, чем ты занимаешься, я горжусь тобой, твоим выбором в том числе.
        — Я стал сильным и закалился. Теперь я могу работать и с живыми. Я смогу стать настоящим врачом… И ты сможешь предъявить меня людям…
        — Что ты говоришь… ну что говоришь?.. Господи, да разве в этом дело?! Валера…
        — А в чём? — он сел себе на пятки. — Господи, ну в чём дело, Таня?
        — Я замужем, Валера, вот и всё, — сказала я.
        — Ты замужем, но ты здесь. Ты со мной, ты в моей постели. И душой ты со мной, ну разве не так? Но ты зачем-то уходишь к нему? Чем он берёт тебя? Чем он лучше? Пусть лучше, пусть красивее и богаче, но разве ты любишь его как меня?! Таня! — и он встряхнул меня за плечи.
      Что я могла сделать? Только одно: я потянулась чуть-чуть к нему, он был близко, и поцеловала его. Он ответил порывисто и почти зло, притягивая  меня к себе, приподнявшись, отчего оказался совершенно обнажён, хотя и до этого я не могла отвести от него взгляда до того он был притягателен, мой милый, милый…
       Потом я долго шла до метро, потому что была ночь, а машину я не взяла сегодня, и вообще хотелось пройтись. Пройтись и подумать. Если Валеру так прорвало теперь и притом так странно, ожидаемо, впрочем, то что может быть дальше? И как я попала в такой многоугольник?..
       Будто подтверждая мои мысли, позвонил Вальдауф, причём он звонил мне довольно редко, не слишком привыкая к нововведениям вроде сотового телефона. Он, оказывается, приехал в Москву, и очень хотел увидеться.
        — У меня есть предложение к тебе.
        — Надеюсь, не замуж? — усмехнулась я.
        — Насмехаться над старым поклонником нехорошо, — с лёгкой укоризной сказал Вальдауф.
        — Да я и не думала, — сказала я, устыдившись.
        — Приедешь ко мне? 
        — Приеду. К полудню, хорошо?
        — Ottimamente (хорошо), — радостно произнёс Вальдауф с уже типичной итальянской растяжкой. Не проходят даром многие месяцы жизни в этой прекрасной стране.
       Я и сказала ему об этом, когда приехала в его мастерскую.
         — Да нет, — засмеялся он. — Чем дольше я там, тем больше скучаю по дому. По России, по тебе…
        Я сделала вид, что не заметила это признания, улыбнувшись, произнесла:
         — Странно, что есть слова «обрусеть», «обрусевший», но нет слов обытальянится или там обамериканиться, а, Валерий Карлыч? Как думаете, странно?
         — «Офранцузится», пожалуй, есть.
        — Похоже на оконфузится? Нет?
       Он засмеялся:
         — Да, пожалуй, — и обнял меня.
         Руки у него всегда были мягкими, тёплыми, даже странно, откуда брались в них такие резкие порой мазки, которые он клал на холст. И пахло от него приятным одеколоном с холодноватыми древесными нотками и… каким-то строгим цветком, от него всегда хорошо пахло здоровым зрелым телом, чистотой и достатком. Но мне совсем не хотелось сейчас, чтобы он меня обнимал, чтобы хоть кто-нибудь меня обнимал, после того, что и как вчера сказал Валера. Пока он молчал, пока не говорил тех слов, которыми вчера он сорвал несколько сотен дверей и разметал столько стен сразу, всё не казалось правильно и нормально, но катилось само по себе, как катит река, которую никто не направляет, кроме Бога, теперь же… теперь всё сильно изменилось во мне.
        — Валерий Карлыч, а говорили о предложении… — я покачала головой, смеясь и легонько отстранившись, чтобы не обижать его.
      Он отпустил меня, никогда не настаивал, если я уклонялась, пожалуй, надо было чаще пользоваться этим…
        — Я не отказываюсь от своих слов, просто соскучился, — Вальдауф закурил, усаживаясь в кресло.
       Здесь, в этом бело-сером просторном помещении я всегда чувствовала особенную легкость, даже какую-то отрешённость от мира, от забот и лишних мыслей, думаю, и он тоже.
        — Мне предложили создать декорации для «Медеи» Керубини, в Станиславского, я хочу сделать их с тобой.
       Ого-го! Перспектива не просто заманчивая, а замечательная, и заняться этим было бы здорово, вот только я не была уверена в себе в этом смысле.
        — Боги надо звать, он в сценографии великий спец, — сказала я.
        — Можно и Боги. Но именно ты особенно тонко чувствуешь красоту и гармонию, без тебя у меня ничего не выйдет. Ни у меня, ни у Боги. К тому же нужны и костюмы, а кто понимает в костюмах лучше тебя?
        — Я согласна, Валерий Карлыч, не просто согласна, а очень рада, но мне придётся выкраивать время, сейчас так много всего свалилось, летом работала с перебоями, теперь приходится навёрстывать. Будете вы это терпеть?
       Он засмеялся, приобняв меня, и потрепал по плечу.
        — Танюша, от тебя мне ещё не приходилось терпеть, а очень хотелось бы.
        — Ох, Валерий Карлыч, это вам только так кажется, — я на мгновение прижалась к нему. Он не хотел отпускать меня, но я улыбнулась и сказала: — Мне надо ехать, Валерий Карлыч, я и так опаздываю, целая группа ждёт.
        Это была правда, уже сейчас меня ждали на съёмках Володиного клипа, уже третьего, а у него в задумке ещё два, будто он в этом золоте, которое на это всё тратил, черпал вдохновение и силы.
        — Да ты что, Танюшка, в золоте, ха! — расхохотался Володя, запрокидывая голову, обнажив все тридцать два своих прекрасных зуба. — Вдохновляешь меня только ты, исключительно и неповторимо, как никто и ничто иное!
        — Ох и обманщик, Володька, ну и врун! — я тоже подхватила его смех.
        — Ничего не врун, — деланно обиделся Володя, только для того, чтобы ухватить и целовать меня…
      Завтра у них намечен концерт на «Горбушке», это единственное, на что Володя согласился, пока не сняли клипы, не записали и не свели новый альбом, так и говорил:
        — Нет, ребят, надо закончить, иначе эти задумки с ума меня сведут. Они распёрли меня донельзя. Как если бы я беременным ходил, а вы мне говорили потерпи, родишь попозже.
       Все смеялись, а Мэри проговорила мечтательно:
        — Интересно, каково это, беременной быть.
       Володя и Смирнов взглянули на меня, Серёга мельком, а Володя с мгновенным беспокойством, ничего не сказав, к счастью, а Вилор, который говорил очень редко и очень мало, произнёс, задумчиво, подкручивая лад у своей гитары, которая лежала у него на коленях.
        — Несложно попробовать, Мэри.
       Но Мэри заметила взгляды на меня и спросила без обиняков:
        — Что это ни на тебя так смотрят, тебе это знакомо, что ли? А где ребёнок?
       — Нет ребёнка, — проговорила я, перехваченным горлом и поднялась уходить.
       Вилор посмотрел на меня и снова опустил глаза к своей гитаре, проговорив негромко, как обычно:
        — Не все вопросы следует задавать, взрослые люди это знают, Мэри, — и поднявшись добавил: — Ребят, мне тридцать пять скоро, приглашаю на праздник, скромное торжество в кругу друзей, вы и моя жена. Таня, Марк, разумеется, учитывается, как и Платон с Катей, но им я ещё позвоню сам.
       Я была ему благодарна и за защиту, и за смену темы, все обрадованно ухватились за обсуждение. Сегодня все разошлись быстрее, а мы с Володей задержались, сегодня и Марка не было дома, они предупредил, что не будет ночевать, что летит в Нальчик.
        — Зачем? Ты же… ты не ездишь туда с того самого времени, — спросила я, заглядывая ему в лицо.
       Он нахмурился, и будто не хотел смотреть мне в лицо.
        — Радюгин очень просил, так и сказал, что у некоторых дел и денег должно иногда проявляться настоящее лицо.
        — Я так не думаю, — сказала я.
       Марк только пожал плечами.
       Так что сегодня получалось, что Марка дома не будет и можно позволить себе не возвращаться на ночь, тем более, что я боялась теперь оставаться на ночь одна, просто ничего не могла с собой поделать, мне вся Москва казалась опаснейшим местом на Земле и казалось, что нет ни одного места, ни одной щели, где меня не нашли бы. Более того, у меня появилось чёткое ощущение, что за мной следят, и это было хуже всего, потому что это уже походило на бред преследования, а я в психбольнице повидала таких, кто начинал с таких конфабуляций, которые не оставляли их после уже никогда.
       Я даже сказала об этом Марку, он взглянул мне в глаза и сказал, что проверит, а через несколько дней заявил:
        — Давай за тобой будет кто-нибудь приглядывать, чтобы ничего такого не казалось?
       — Приглядывать? Да ты что, Марик?! Я и так на грани, а за мной ещё твой человек станет ходить, чтобы что? Тебе докладывать? По-твоему это правильно?
        — Не будет докладывать, мне это без надобности, все твои явки мне известны и давно провалены, как говориться, но ты хотя бы не будешь бояться.
      Мне стало ещё страшнее.
         — Нет, Марк, не надо мне охраны и никакой слежки, я тебя очень прошу.
       Марк долго смотрел мне в глаза, а потом сказал:
        — Как скажешь, — но сказал довольно холодно.
       Но сегодня никого дома не осталось, поэтому мы с Володей можем побыть вдвоём, вначале здесь, в их студии, а потом мы поехали к нему, купли по дороге какую-то курицу, вина, зелени, и съели всё это на его кухне…

       …А я никуда не полетел. Я считал так же как Таня, что мне нечего там делать, я не считал, что у моих дел и денег должно появится лицо, особенно на Кавказе. То есть я готов был встретиться с теми, кто непосредственно решает, но не с компанией полевых командиров, я не боялся никого, я и на фронт бы поехал, меня не пугало это, просто я чувствовал себя там чересчур мирным, и как Пьер Безухова в его белом цилиндре, неуместным среди настоящих воинов, моё поприще было не там. Повести за собой людей в бой, вероятно, если бы пришлось, и я смог бы или броситься в атаку с моими товарищами, и не дрогнуть в рукопашной, но сейчас этого от меня было не нужно, я должен был говорить как воин, вести себя как воин, быть своим среди них, Радюгин, офицер разведки, это мог, он был таким, я — нет. В этом смысле я был точно как мой отец, как мой дед Казимир, а не как дед Иван. Они почувствовали бы во мне чужака и перестали бы доверять не только мне, но и Радюгину.
       Вот так я размышлял всё утро, когда Таня ушла. Спорил сам с собой проводил «за»  «против», выискивая крупицы трусости, но не нашёл и решил не ездить. Так я и сказал Николаю Ивановичу, отправившись к нему раньше, чем в аэропорт.
        — А самолёт бери мой, я обойдусь несколько дней.
       Радюгин долго смотрел мне в лицо, а после сказал:
        — Что ж, если бы я не знал тебя, Марк Борисыч, несколько лет мог бы заподозрить что-нибудь, а так, пожалуй, и соглашусь. Пожалуй будет даже лучше так как ты говоришь. Я устрою встречу с одним человеком, и вот с ним тебе надо будет поговорить лично. Тогда сообщу.
       Теперь я долго смотрел ему в глаза, а после кивнул:
        — Идёт, Николай Иванович, если ты считаешь это необходимым.
      И в эту ночь Таня не пришла домой ночевать, чего прежде не делала. Что Я почувствовал? Что я обманут? Что меня предали? Ну конечно, в первые мгновения я так и подумал, мне захотелось отправиться к этому проклятому Ленину и прибить их обоих, по крайней мере, испортить им вечер, но я не сделал этого.
       Я не сделал этого, потому что вспомнил, как я убил Никитского. Это было так легко — переступить черту, за которую нельзя заходить, так просто, как выдохнуть, и я боялся, что теперь мне куда легче будет повторить это. А ещё больше меня пугало то, что я перестал неотступно об этом думать, что меня перестало терзать осознание совершённого, и я перестал называть самого себя убийцей. Получалось, ещё немного и я прощу себе? Ведь Тане я уже соврал, не сказал правду, с тех пор, кстати, мне и стало легче. 
       А теперь… когда она вечером вернулась, мне было легко изобразить что ничего не произошло и что я не знаю, что её не было. Но Таня сама сказала, что не была дома, полностью разбивая всю мою злость и подозрительность. Так и сказала:
        — Ты знаешь, я не сказала, но я… не ночевала сегодня дома. Понимаешь… — она опустила голову, смущённо улыбаясь. — Так глупо, но… стала бояться оставаться одна на ночь. Такое чувство, что… когда тебя нет рядом, когда я одна, со мной может произойти что угодно. Психическая стала какая-то…
       Это было уже вечером, когда мы оба были дома и собирались ужинать. Таня как раз доставала тарелки.
         — Ты не уезжал бы, что ли? Или меня с собой бери. А что, я посижу где-нибудь в номере, телевизор посмотрю.
        И тут я струсил и не сказал, что я был дома. Что я был дома и всю ночь злился, что не спал от злости, но при этом так и не позвонил ей, сказать, что я дома. Мне так хотелось злиться, мне хотелось ненавидеть её, хотелось броситься туда, к Книжнику и расшвырять их, прямо как застал бы, голыми. Вот только я уже их такими заставал, но ничего не сделал, потому что я знаю, что сделать это будет именно тем, что прекратит теперешнее зыбкое благополучие. 
        — Хорошо, — сказал я, почувствовав слабость.
       С потерей мамы, кроме того, что я чувствовал себя подвешенным в воздухе и единственной верёвочкой, которая ещё держала меня, чтобы не унесло, была Таня, но не осталось больше человека, с которым я мог обсудить Таню. Впрочем, я и раньше с мамой не обсуждал мою жену, но я говорил о ней с мамой, после того как мы заканчивали осуждать наши дела, которые вели вместе, мама спрашивала о Тане. То есть она говорила так:
        — Ну а как твоя семья, сыночек, как Таня? — и улыбалась при этом, расслабляясь, зная, какое удовольствие я получаю, рассказывая ей о нас с Таней.
       А теперь мне некому с удовольствием рассказать о Тане, и о том, как я люблю её. У меня был друг, Танин брат Платон, но с ним как с мамой я не могу говорить. И за это, в том числе, я ненавижу Вито, будто мало поводов ненавидеть его.
       Через несколько дней Радюгин, действительно, устроил встречу с кавказским руководителем, который услышал аргументы здравомыслия. Я приехал в гостиницу «Украина», чувствуя себя шпионом. Радюгин встретил меня в фойе.
        — Как его зовут? — спросил я, поздоровавшись.
        — Маккхал Мовладиевич.
         Я посмотрел на Радюгина:
        – Ты издеваешься? Как это выговорить и не опозориться?
        – Уж приложи усилия. Он не молодой уже человек и то, что пришёл сюда совершенно один, как я просил, это знак уважения. Большого уважения. Уважения к тебе, Марк Борисыч, — он выразительно посмотрел мне в лицо.
        — Ко мне? Не думаю, — я качнул головой. — Я для него не человек, я функция, представитель, как и ты, Николай Иваныч. И мы представляем Россию, как ни пафосно звучит. Так что, думаю, он пришёл из уважения к России. А это куда больше весит, и для меня гораздо важнее.
       Радюгин долго смотрел на меня, прежде чем нажал кнопку вызова лифта. Мы вошли в небольшой номер на четвёртом этаже, в середине стоял невысокий коренастый, и, очень широкоплечий, думаю, очень сильный человек с абсолютно седыми волосами, на которых была небольшая цилиндрическая шапочка, вышитая тёмными нитками, услышав, что мы вошли, он обернулся, широкое лицо в такой же абсолютно белой бороде, крупный горбатый нос, большие умные глаза серо-синего цвета, вокруг которых появились лучики морщинки, когда он увидел нас.
        — Здравствуйте, Марк Борисович, — он протянул мне обе руки, сложив ладони лодочкой, чтобы принять мою, пожать правой и накрыть левой. — Меня зовут Маккхал Мансуров, я рад, очень рад познакомиться.
       Я улыбнулся, приятно было пожать его крепкую толстую ладонь с горячей гладкой кожей. И вообще весь он был красив своим спокойствием, зрелой уверенностью и силой. И голос у него был низкий, негромкий и мягкий, он будто шёл в сапогах из мягкой кожи, когда говорил.
        — Для меня честь говорить с вами, Маккхал Мовладиевич, — ответил я, осилив сложное имя-отчество без запинок, не сомневаюсь, что он вроде имама Шамиля среди своих, такие люди распространяют дух силы и уверенности не только на людей вокруг, но даже в пространство, заставляя его вибрировать в правильном ритме, упорядочивая то, что выбивалось и портило правильность и гармонию мира.   
      На мои слова он улыбнулся уже теплее, и взглянул на Радюгина, как мне показалось, с одобрением.
       Мы сели в кресла, на столике был сервирован чай в исключительно красивой посуде, только не в чашках, а в маленьких продолговатых стаканах с талией. Маккхал Мовладиевич налил чаю и подал стаканчик мне, потом Радюгину, и только после налил себе и сел, чашечки с рахат-лукумом, какими-то засахаренными фруктами дополняли аппетитный натюрморт для сладкоежек.
        — У вас есть дети, Марк Борисович? — вглядываясь в меня.
        — К сожалению, нет, — вынужден был признать я. — Только племянники моей жены.
        — Это плохо, но вы ещё молоды, и всё же не опоздайте, бездетный человек как тень на песке, солнце ушло — его нет. Я это к тому говорю, что у меня семеро сыновей и троих забрала война, я отдал бы и остальных, чтобы только её больше не было.
      — Не надо, Маккхал Мовладиевич, лучше пусть все четверо живут и народят вам много внуков за тех своих братьев, что не успели этого сделать. Думается, в силах таких, как мы с вами сделать это. Но только не остановить войну, а навсегда покончить. Только тогда и дети, и внуки и правнуки ваши и мои, если мне Бог даст, будут жить вместе в одной стране как братья в одной семье, не разделяясь.
      Маккхал Мовладиевич откинулся на спинку стула, покивав.
       — Вы верите в это?
        — Верю, как и вы. Братство в России всегда побеждало, когда мы все под одним одеялом лучше дружными быть, а не выталкивать друг друга на мороз.
      Он засмеялся.
        — Вы очень образно говорите, как поэт, как ваш Пушкин.
        — Пушкин — наш с вами, как наши с вами и чеченские поэты и писатели. Я в это тоже верю, только так и можно побеждать.
        — Настало время, следовательно, — покивал Маккхал Мовладиевич. — Вот вы очень богатый человек, как я понимаю, вы потому и готовы тратить свои капиталы, что верите?
        — Без дела деньги умирают, а наше дело — правое. Нам противостоят не только деньги, но и вековечные враги и ненавистники, и проигрывать нам нельзя, страна на грани распада, а по одному они нас задавят и следа не оставят. Целые континенты так падали, а Россия больше, чем континент, Россия — это планета, даже вселенная, те, кто вне её, не понимают и боятся, а нам выпало защищать и строить.
        — Строить?
        — Грозный нужно восстанавливать. И всю Россию тоже. Пора уже созидать-то, столько лет все разламываем. Вы с нами?
       Маккхал Мовладиевич подался вперёд и протянул мне руку, улыбаясь.
        — Я с вами. Мы с вами…
       Когда после мы с Радюгиным встретились снова, он сказал, посмеиваясь:
        — Слушай, а ты-то краснее пионерского галстука, как я погляжу.
        — Все мы были пионерами, Николай Иваныч, — сказал я, пожав плечами.
        — Я думал ты мажор, которому скучно.
        — Правильно и думал, я мажор и есть, только мне не скучно, и не бывает скучно, ты забываешь все время, что я художник, художники не скучают, они делают мир лучше.
        — Гитлер тоже считал себя художником, — заметил Радюгин.
        — Ну спасибо! То пионер, то Гитлер. Ты бы как-то осторожнее был с метафорами, — я закурил.
        — Не обижайся.
        — Я не обижаюсь, Гитлер был бездарным художником, а я талантливый, к тому же о рабах и мировом господстве я не мечтаю, я мечтаю о жизни и всё.
      Я вытащил зажигалку, чтобы подпалить кончик его сигареты.
        — Марк, в самом деле, почему у тебя нет детей?
       Я взглянул на него и ответил, хотя больше хотелось врезать:
        — Может быть потому, что моя жена бесплодна, а я — педик?
        — Не злись, Марк, я знаю одно, ты точно никакой не педик, может быть, и твоя жена не бесплодна?
        — В таком случае она это тщательно скрывает, — сказал я. — Всё, Николая Иваныч, не будем говорить больше о Тане, я предпочитаю ни с кем не обсуждать её. 
       Он быстро взглянул на меня и кивнул.
       Да, Николай Иваныч, не стоит говорить о моей жене, не стоит думать, что у меня всё так просто в жизни, ничего не было просто с самого начала, то есть было, пока я вдруг не понял, что хочу любить её. А любовь всегда ищет ответного огня, иначе начинает пожирать сердце, в котором живёт. Вот как моя.
Глава 6. Ангел и демон дружны во всякой душе
        — Танюша, надо раздеться, — сказал я, безуспешно уговаривая Таню на съёмку в последнем клипе, в нём по сюжету прекрасная, обёрнутая в кисею девушка спускается с небес ко мне, как муза, как ангел любви и красоты, как само вдохновение. Притом сюжет песни отнюдь не связан с видеорядом, он рассказывал о городе, в котором много зла. 
        — Я понимаю, ты хочешь парения некоего ангела, изображающего Любовь, но разве я похожа на ангела?
       Серёга засмеялся.
        — С-спади, Тань, ты для него и ангел, и демон, и папа с мамой, и все остальные прелести мира! Чё ты, в самом деле, глупые вопросы задаёшь, прям не могу?! — сказал он.
      Вчера у них был развод с Розой, и мне пришлось развлекать его весь вечер, чтобы только он не упился до смерти.
       Таня посмотрела на обоих вздохнув и спросила меня:
        — Ты уверен?
      Я был уверен. Все клипы, что мы сняли в течение осени, я придумал, пока мы были в туре, они целый год сидели в моём мозгу, я только не знал, как осуществить задуманное, потому что денег на это у меня не было, я думал, хорошо, если мы сможем альбом записать и свести, о клипах и не мечталось. Однако это не мешало им, сюжетам этих самых клипов, копошиться в моей голове. Когда же Таня сказала о золоте, то все мои мысли ожили. А теперь мы вместе воплощали их в жизнь.
       Мы сняли и этот клип, теперь, когда до Нового года оставалось чуть больше месяца, отправились в клуб праздновать, а оттуда Таня уехала домой раньше всех.
        — Что ты, Танюшка, куда спешишь? — я попытался остановить её.
        — Увидимся послезавтра.
        — До концерта не приедешь?
        — Приеду за час.
       И приехала именно так, как и пообещала. В чёрном платье, открывающем ноги, косухе, и ботинках, распущенные волосы и яркий макияж, делающий её похожей на неотразимую вампиршу, настоящая рокерша, обожаю её такой, будто она член нашей группы, хотя, разве это не так?
        — Привет ребята! — сказала Таня, заглянув в нашу гримерку, сегодня общую на всех.
       Все приветствовали её радостно обернувшись, а Серёга даже подошёл и чмокнул легонько в щёчку.
        — Что это ты расщедрился, добрый сегодня, — улыбнулась Таня.
        — А как же, смотрю, как наш Ленин тебе обрадовался, вот и добрый, как же иначе! — он даже попытался хлопнуть её по заду в шутку, но она отбила его ладонь.
      Таня подошла и поцеловала меня, даже аромат духов сегодня какой-то дерзкий, я привлёк её к себе на колени, обняв талию, за одно прикосновение к которой можно отдать двадцать лет жизни, а вообще, можно и больше.
        — Ой, ну будут обжиматься теперь, пошли ребят, начнём саунд-чек без нашего героя, — сказала Мэри, спрыгивая со стула.   
       Но едва она подошла к двери, в неё заглянул звукооператор.
        — Ребят, не тянитесь, звук отладить надо. О, Танюшка, привет!
       Едва они все вышли, Я притянул Таню к себе за шею, целуя, зарываясь ладонью в её волосы. Ни на что другое, ни времени, ни места, но поцеловать друг друга мы могли, ну хоть немного, недолго, ну вот ещё… ещё чуть-чуть…
         — Ленин, ну чё вы, не тормози! — снова заглянул кто-то. — Последний раз, что ли, идём!
      …Я пришёл на этот концерт «МэМи» как обычный зритель, купивший билет, притом достать его ещё надо было умудриться, переплатив в несколько раз. Афиш-то толком не было, так несколько листков, и я всё думал, и как их фанаты, которых набралось, кажется, намного больше, чем мог вместить небольшой клуб филофонистов имени Горбунова, кто был этот Горбунов, я к своему стыду не знал, как, думаю, и почти все, кто спешил сюда на концерты групп вроде «МэМи».
       Я пришёл в главной надежде — перехватить Таню, потому что с того дня, как я вдруг взорвался своим ревнивым признанием, я не видел её. Я не верю, что она не хочет меня видеть, я не поверю в это ни за что, даже если она скажет мне это сама, я знаю, что это не так, поэтому я приехал сюда, промучившись несколько недель, потому что нигде не мог её застать и на мои звонки она не отвечала. А здесь она должна оказаться, она сама всегда говорила, что ходит на все концерты «МэМи» в Москве.
      В том, что мой поступок обещает стать самым глупым поступком моей жизни, я не сомневался, особенно, если я попадусь на глаза самому Книжнику, но я рассчитывал как раз, что этого не случится, артистам не до того, чтобы вглядываться в лица зрителей, тем более, что их тут собралось столько, возбуждённых подростков и парней постарше, восторженных девчонок, все в джинсах, майках, косухах, впрочем, ими вскоре начали махать над головами, потому что в набитом до отказа зале стояла неимоверная жара. И как, спрашивается, я собирался увидеть Таню в этом весёлом аду?
       А музыка у «МэМи» была отличная, и пел Ленин превосходно, воодушевлённый слушателями, ловившими каждый звук и машущими и танцующими. Я и раньше это знал, потому что слышал по радио, потому что кассеты слушали мои коллеги, я знал их музыку ещё до того как узнал, кто автор, кто главный музыкант и что Ленин — это Книжник, которого я помнил ещё детсадовским пацанчиком.
       И теперь, несмотря на всю свою ревнивую ненависть к нему, я не мог не отметить его удивительную харизму, свободу его тела и голоса, то, как он владеет инструментом и самой мелодией и ритмом, который сам придумал, потому он льётся словно из него самого, без препятствий овладевая всем залом, как все эти люди, включая музыкантов и даже меня, повинуются каждому его движению и голосу, будто он ложка, которой мешают бурлящий котёл, огнём же, подогревающем этот самый, котёл была их музыка. Я даже заслушался, отдавшись этому бурлению, и перестал искать глазами Таню.
     Но я нашёл её. Это удивительно, но увидел. То есть надо было умудриться это сделать, но я сумел. Я увидел её в раскрытых по случаю духоты дверях, она стояла там с каким-то парнем, не знаю, имел ли он отношение к группе или к самой Тане. Я поспешил туда.
        Пока я протискивался, песня закончилась, стали хлопать, и улюлюкать и тут же зазвучала следующая, встреченная новой партией оваций и криков. Но Тани в дверях уже не было, повскакавшие с мест зрители перекрыли от меня дверь и я не видел, куда делась Таня, я выскочил в коридор наудачу и крикнул, ещё не увидев её в другом конце вестибюля. Она действительно шла тем парнем, что стоял возле неё, он был раза в три больше неё, выше ростом и в пять раз толще. Она обернулась, и узнала меня, сказав что-то этому парню, она двинулась ко мне.
         — Ты… Валерка… зачем здесь? — торопливо оглядываясь, спросила она.
        — Я… на концерт пришёл, что значит зачем? Именно, между прочим.
        — Уходи отсюда, — странно, она говорил тихо, будто даже сдавленно, снова обернувшись по сторонам, и даже будто бледнея, впрочем разглядеть в полумраке было почти невозможно, в пыльном фойе свет явно экономили. — Уходи, Лётчик. 
       Она даже потянула меня к выходу, схватив за рукав, будто я нашкодивший детсадовец, а она злая воспиталка.
        — Да что ты в самом деле! — вывернулся я.
        — Ты не понимаешь! — воскликнула Таня.
        — Не понимаю. Ты… пропала будто… ты что, ты бросила меня?
        — Что?.. — вздрогнула Таня, хмурясь глядя на меня, будто не понимая слов, потом будто пришла в себя и ответил: — Да! Да-да, именно. Бросила. Всё, уходи. Уходи, не приближайся.
      И с этими словами поспешила куда-то в конец вестибюля, я сразу перестал ориентироваться, я не мог понять, куда она бежит, и что это за грохот и шум, что за голоса, восторженно подпевающие ритму, бьющему в стены. Что это за море, которое беснуется рядом со мной и, похоже, смывает меня, бьёт в мою грудь, выбивает сердце. И я это позволю? Я позволю ей снова это сделать?
       Я бросился за ней, догнал и развернул к себе, дёрнув за локоть, белым шёлковым плащом плеснулись волосы, она побледнела, отклоняясь.
        — Ты не можешь! — воскликнул я.
        — Отстань! Чего ты не понял?! — Таня испуганно дёрнулась из моих рук.
        — Ты… — мне казалось, я попал в другую реальность. — Ты… ты не можешь сделать этого снова!
        — Могу! — она дёрнулась снова. — Ты мне больше не нужен!
        — Да не ври ты! Что случилось?! — я сжал её локоть, подтянув к себе.
        — Да не случилось, надоел, — уже тише сказала Таня, упираясь мне в грудь кулаками. — И хватит орать, дурак! Ты мне надоел, ты мне не интересен, не нужен, отстань и всё! Что спрашивать?
        — Что ты мне врёшь?! Зачем?
        — Пошёл к чёрту! — Таня толкнула меня в грудь, вырываясь. — Пошёл вон, как надоел! Как ты надоел мне, придурок! Чёртов пельмень, безмозглый, и… что… скучный, противный человек! Отстань! Отстань от меня!
       Тут к нам подоспел тот самый, незнакомый здоровяк.
        — Что у вас тут, Татьяна Андреевна? Скандалист? Мешает?
        — Да педик какой-то в Ленина влюбился, истерику закатывает мне, — фыркнула Таня весьма натурально.
       Я не мог поверить ни словам, ни лицу, ни голосу, с которыми она произнесла это, столько пренебрежения, от растерянности и боли, будто меня вернули туда, в лето 90-го, когда Лариса Валентиновна говорила мне, что Таня уехала с Книжником в Ленинград. В два шага я настиг их, развернул Таню к себе и с размаху влепил оплеуху, у неё мотнулась голова, снова плеская волосами.
       Кто-то вскрикнул, оказывается, были зрители, кроме нас здесь. Здоровяк, что был с Таней, у которого на мгновение вытянулось лицо от неожиданности и изумления, навалился на меня, заламывая мне руки за спину, уже согнутого в три погибели, он повёл меня, а я видел, что Таня, оказывается, упала, я видел её сидящей у стены и прижимающей ладонь к лицу, она смотрела на меня с ужасом или… нет-нет, это был не ужас как страх, это был ужас от произошедшего, я не мог ошибаться, именно так! Таня… Господи, что ты делаешь, что я натворил?
       Меня вытолкали на крыльцо, пнув в спину, и я покатился, хорошо, что с мускулатурой у меня всегда всё было отлично, так что я даже не ударился, и тут же бросился назад, потому что я не сомневался, Таня не хочет, не хочет, чтобы я сейчас отступил, ушёл…  Но мордоворот решил иначе и встретил меня в дверях.
         — Ты что это, ещё хочешь?!
        И ка-ак, сунул мне в лицо кулачищем, я увернулся, но он ударил меня кулаком в живот и снова столкнул вниз.
         — Я ментов вызвал, поднимайся-поднимайся, они тебя примут, но до этого я ещё тебе морду разукрашу, — сказал он, потирая кулак.
        Я понял, что здесь на пройду, к тому же вдали послышался звук сирены, и лучше было действительно унести ноги, иначе, пиши после объяснительные…
        Я звонил Тане, но она не отвечала. Ни на следующий день, ни через день, ни через неделю. Я звонил, кажется, раз по тридцать в день, но думаю, даже больше, но ни разу не было ответа, как она и терпела-то этот трезвон?..
       …Никак, я отключила телефон. Я хотела оттолкнуть его и мне это удалось. Если тогда, в 90-м я отталкивала его, потому что у него должен был родиться ребенок, и потому что меня умоляла об этом его мать, то теперь я просто спасала его жизнь.
      Я чувствовала такое напряжение от Марка, когда я сказала ему, что не ночевала дома, он выдохнул, словно снял палец с курка, я никак такого не ожидала, даже если бы взревновал, как бывало уже, впрочем, он просто взялся бы шутить на эту тему только и всего, а теперь побледнел, даже губы, да что там, даже глаза побелели. Это озадачило меня, и ещё это: «я знаю все твои явки», и каким он это сказал голосом, и то, что за мной точно кто-то следил, теперь я была в этом убеждена. Но не Марк, конечно, пугал меня, я не думала, что Марк как-то может угрожать Валере или ещё кому-то, нет, он добрый человек, и его ревность если и вспыхивает, то лишь для того, как мне представляется, чтобы немного взбудоражить и даже повеселить его.
       И всё же я ошиблась, когда согласилась стать женой Марка. По дружбе жениться нельзя. Да, всё глупо. Как я могла подумать тогда, что всё так изменится, что Марк… ох, как я ошиблась, как страшно я ошиблась. Я хотела спрятаться за нашу с ним дружбу, чтобы сломать уже тогда возникший треугольник, а в результате фигура стала ещё сложнее и многомернее, расширившись в пространстве и даже, кажется, во времени. А теперь… с этим безумием преследования Никитского, а теперь этого Виктора Викторовича ещё более сумасшедшего и непредсказуемого. После убийства Натальи Ивановны любой из близких нам с Марком людей под угрозой.
       Поэтому устранив с доски Валеру, я должна была то же сделать и с Володей. Едва мы закончили работу над последним Володиным клипом, едва наша съёмка завершилась типичным словом «Снято!», мы поехали отмечать в клуб и я вызвала туда Марка, чтобы он забрал меня. Володя услышал, как я звонила.
        — Ты хочешь сбежать сегодня? Почему? — спросил он, подходя ко мне в вестибюле клуба
       Я вздохнула и обняла его.
        — Слушай, Володь, какое-то время не будем видеться, ладно? — прошептала я.
       Он отодвинул меня.
        — Что ещё за новости?! — нахмурился Володя.
        — Понимаешь… — я посмотрела ему в лицо, сказать, как есть — это подставить его, потому что он не только ничего не боится, но начнёт ещё бравировать, лезть на рожон, считая, что такой, как я, это должно нравиться. — Ну… Марк ревнует. Давай хотя бы… не будем встречаться до Нового года?
       Новый год — «час икс», когда истекут назначенный Вито три месяца, может, меня убьют к этому времени, да и дело с концом, а не убьют… там видно будет.
       Володя выпустил меня из объятий, отошёл на пару шагов, глядя на меня, и долго молчал, бледнея всё больше. Двери в зал открывались и закрывались, болтаясь на петлях в обе стороны, и выпуская с людьми и громкие звуки музыки, и смех, и голоса, и сигаретный дым, клубившийся вокруг этих дверей с обеих сторон, завихряясь и распадаясь поминутно. Мне казалось, Володя смотрит бесконечно долго своим ставшим пронзительным и колючим взглядом, наконец, он сказал тихим и страшным голосом:
        — Это из-за Лётчика, да? — прищурясь, он смотрел на меня, словно ловил, словно намеревался определить, лгу я или нет. — Из-за Вьюгина? Всегда из-за него…
        — Причём тут Лётчик, ты что?
        — А я то, что на том концерте, на «Горбушке» он ведь был, так?
        — Что? С чего ты взял?
      Володя скривился:
        — Врёшь ты плохо, не умеешь. Я знаю, что был, и ты говорила с ним и… словом, Тань, это потому что он появился? Поэтому ты хочешь бросить Марка, и тем более меня? Чем этот Лётчик тебя так… привлекает? Всё время он мне поперёк дороги.
        — Ерунду говоришь какую-то.
        Но Володя покачал головой:
       — Нет, не ерунду. Сказала бы сразу: не люблю, отвали. Так нет, вешаешь лапшу, вроде ты от Марка уйти не можешь. Ох, Таня…
       И он отвернулся. Мне хотелось всё исправить, тут же попросить его простить меня и забыть глупый разговор, мне хотелось, чтобы всё исправилось, всё вернулось, я даже шагнула к нему, даже подняла уже руки, чтобы коснуться его плеч, но мёртвое лицо Натальи Ивановны серо-сизое и удивлённое, со ссадинами на лбу и носу от падения ничком после подлых выстрелов в спину, которые искусно загримировали после, и всё же они были видны мне, знавшей, что они там, и я передумала и остановилась. И сказала, едва преодолев ком, сжавший мне горло в конце фразы:
        — Прощай, Володя, прости меня… з-за всё.
        Я отвернулась и пошла к выходу, в надежде, что Марк уже подъехал и мне не придётся стоять на крыльце на морозе. Но Володя догнал меня на этом самом крыльце, я вздрогнула от его прикосновения к моим плечам, если ещё и этот по морде даст, по всем своим заслугам получу, как говориться. Я сжалась в ожидании удара, вот до чего довела. Но Володя не ударил меня, конечно, о нет, он обхватил меня за плечи, на которые я едва успела накинуть шубку, ещё не выпростала волосы, сжал и притянув к себе, зашептал быстро-быстро, обжигая, на шею, на волосы:
        — Танюша!.. Танюша… ну как скажешь, до Нового года, так до Нового года, я подожду, я потерплю, если ты хочешь, и сколько хочешь, но только не уходи так, не бросай меня, я не могу… я не могу без тебя, не могу, чтобы тебя не было у меня…
      Он прижал лицо к моим волосам, мягко обнимая мои плечи, и прошептал ещё раз:
        — Пожалуйста, ну пожалуйста! Таня…
      Я развернулась к нему, ветер подхватывал мои волосы, колебал мех белой лисы, но не уносил его слова, они все до одного упали мне в сердце. И как, спрашивается, я могу оттолкнуть его? Но я должна…
       Я протянула руку к его лицу.
       — До Нового года, Володенька, ладно? Пожалуйста, немного подожди, пожалуйста, — повторила и я его слово.
       Он улыбнулся и притянул меня  себе.
         — Танюшка…
Всю зелень убили морозы,
Траву погубил белый снег,
Застыли осенние слёзы,
Во мгле нам не виден брег.
Проглянет ли солнце весною,
И будет ещё жара,
Останешься ты со мною,
И сердце воскликнет: «Ура!».
Когда распустятся розы,
Но ландыши выглянут раньше,
Оставьте уже, морозы,
Позвольте нам жить дальше…
Оттаиваем мы и травы вокруг
Яснее уже умы,
Раскрыт перед нами круг,
Мы входим, открыв сердца,
И каждый в кругу наш друг.
Ангел и демон дружат в каждой душе,
И за руку нас водят попеременно.
И спорить устанут, играя «туше!»,
Душа и шутя одновременно.
Глава 7. Стальной заяц, или Жребий кому…
      Да, я подъехал уже к тому времени, как Таня вышла на крыльцо этого клуба, улица была тёмной, центр города, но люди уже спали, будний день, будняя ночь, это вот у этих, в шубках, и на тонких каблучках на голых ножках, у них давно перепутаны будни и выходные, не считают никаких воскресений. И сколько я буду терпеть этого мерзавца рядом с Таней? Какого чёрта? Почему я должен видеть его засосы на её губах и подавлять в себе ненависть не только к нему, но и к ней?! Какого чёрта? Вот скажите мне?! Почему я должен ненавидеть свою жену из-за этого наглеца? С чего он так свободно расположился в нашей жизни? Потому что я позволил ему когда-то заглянуть в нашу спальню? Вот так пустишь бродячего пса погреться и он забирается с грязными лапами и хвостом на твою постель, мнёт и пачкает шёлковые простыни и что, мне дальше терпеть?..
       Я вышел всё же из машины махнуть этому гадёнышу, чтобы не показывать Тане до какой степени мне хочется его убить…
       А почему бы и нет? Почему нет?..
       И будто в подтверждение моих страшных мыслей, Таня не только не хотела заниматься любовью ни в эту ночь, ни в ближайшие, впав в какую-то холодную тоску. Она стала рассеянной и неразговорчивой, не слышала, что я говорил, и мне приходилось повторять, отчего я чувствовал себя каким-то глупцом и ещё, почему-то стариком, никому на этом свете не нужным и всеми забытым, который пытается лезть в глаза, его терпят едва-едва. Это было странное и пугающее чувство, я испытывал его впервые.
        — Я всё же думаю, нам надо уехать, — сказал я в который раз, мне казалось, уже в восьмой.
       Таня, которая смотрела на одну страницу книги уже минут десять, не переворачивая, наконец, подняла голову:
         — Что?
        Я вздохнул.
         — Временами мне начинает казаться, что я умер, и как дух преследую тебя, но ты меня не видишь и не слышишь.
         — Ну что ты… говоришь… — так же рассеянно и равнодушно произнесла Таня, не удостаивая меня даже взглядом.
        И тогда я сделал то, что хотел сделать уже несколько лет, но думал, что это невозможно: я убил его. Я убил Книжника собственноручно и уже без свидетелей. Всё получилось настолько просто, что в это трудно поверить.
        Начать с того, что этот олух ездил на мотоцикле, а что может быть проще, чем сбить мотоциклиста? Несмотря на конец ноября, погода стояла морозная и сухая, и такие как он, поклонники двухколёсных коней, всё ещё не покинули сёдел и носились по улицам Москвы будто летом. Собственно говоря, он сам спровоцировал меня, если бы я не встретил его в тот день на дороге, если бы выпал снег и он пересел в автомобиль или стал бы передвигаться пешком, если бы я просто не увидел его, ничего бы не было. Ничего бы не случилось.
       А так в один из странных дней того странного сухого ноября, я ехал в свой офис на Калининском после того как встретился с Радюгиным, наши дела продвигались не то что медленно или сложно, но не так как хотелось бы, всё, конечно, было значительно сложнее, чем хотелось бы думать, чем всегда представляется в начале пути. И то, что впереди ещё много работы, много переговоров, смертей, боёв и спецопераций все эти нормальные проволочки злили меня, который как капризный ребёнок хотел «здесь же и теперь же», я всегда так хотел, так хотят все, кто бы ни начинал какое-либо дело. И хотя мы были уже далёко не в начале, усталость от происходящего, затянувшегося на столько лет, чрезмерная уверенность тех, кто противостоял нам, и, напротив, неуверенность наших сторонников, бесконечные предательства и подлые вылазки, и то, что окончание, которое уже, кажется, забрезжило впереди, всё отодвигается, как горизонт и растянется ещё на годы, всё это утомляло и злило.
       И при этом над нами с Таней нависала угроза Вито, угроза неотвратимая, потому что она неосязаема и невидима, как радиация, но уже унесшая маму из жизни, спасения от этой угрозы не было, кроме исполнения требований Вито, но даже если бы они не были настолько диким и противоестественными, я не стал бы ничего выполнять после того, что он уже сделал. Удивительно, но выход из этого положения был только один — это смерть Вито, ибо только его безумная фантазия управляла им. Если бы так просто решалось всё на Кавказе, и не только…
       И вот в момент, когда я размышлял о том, что решение такой сложной проблемы всего лишь вопрос жизни одного безумца, когда остановившись на перекрёстке, я увидел в зеркало заднего вида, как, лавируя между машин, проехал вперёд мотоциклист, в котором я без труда узнал Книжника. И тут я не подумал бы даже, не соединил бы звенья эмоций и мыслей в моей голове, если бы он просто проехал мимо. Ну, увидел и увидел, подумаешь, но нет, Книжник тоже узнал мою машину и, подняв ладонь от руля, как мне показалось небрежно, даже не отцепляя большого пальца, махнул мне, кивнув при этом. Я не мог видеть его лица, скрытого очками и шлемом, но я не сомневался, что он усмехается. Я не сомневался.
       И вот тут-то в моей голове и связалось и впрыгнуло красным цветом будто на табло: смерть решает все проблемы. Смерть одного, во этого человека решит мои проблемы с женой, устранив его, я уберу любые трещины, все препятствия между нами, всё станет как было прежде, когда мы слышали друг друга даже молча, а теперь она не слышит и моих слов, ничего не чувствует, она всё время только с ним, она думает о нём и уже сказала бы мне, что уходит, если бы мы не сидели будто в осаждённой Вито крепости, и если бы я так тяжело не переживал смерть мамы, а вернее, будь мама жива, думаю, Таня уже ушла бы от меня. Вот к нему, в этому, у которого солнце путается не только в волосах, но и сверкает в глазах и улыбке, да, он настоящий сын солнца, родившийся летом, ясный, горячий, брызжущий искрами человек, который отобрал у меня мою Таню. Вот и сейчас он едет в сторону от Китай-города, если хоть кто-то скажет мне, что не из её мастерской, я расхохочусь ему в лицо!
       И я прибавил газа, ведя чёрную фигуру мотоциклиста впереди, и ведь не мёрзнет в такой холод, подлец, горячая кровь! Я внутри своего жарко натопленного «вольво» околел…
       Лёгкая «хонда» выдавала облачко дымка за собой на морозе, как лисий хвост, и я погнался за этой лисой, нахально забравшейся ко мне в дом, и, как положено лисе, выгнавшей меня, доверчивого зайца, вон из лубяной избушки. И теперь мне нет места там, где оно моё по праву и по закону. Но на помощь я уже никого звать не буду, я стал стальным зайкой…
       Легко, но сильно на скорости подтолкнуть, слегка вскользь задеть «хонду»… и она вильнула, теряя уверенность, отброшенная на бетонный забор, прячущий какую-то стройку на Патриарших, очередной новодел в историческом центре… Бах! Будто взорвалась граната. Полетели осколки «хонды», шлема…
       Я не стал ни приостанавливаться, ни оборачиваться, машин почему-то немного, и не думаю, что кто-то вообще видел меня, вызовут ему «скорую» или нет, он уже мёртв или умирает, он вообще легко ранен, может только ногу, да плечо сломал…
       Да нет, я видел, как он влетел в бетон головой…
       Не думать об этом, я ничего не знаю, я ни при чём, я узнаю обо всё от Тани…
       Я ничего не знаю…
       Я ничего не знаю…

       Я спустился в секционную, у меня не было дежурства, но все заняты, по-прежнему сильно не хватает экспертов, так что меня, который теперь опять засиживался допоздна, попросили провести вскрытие какого-то мотоциклиста на предмет алкоголя, наркотиков в первую очередь. Этих лихих всадников мы тут, в морге, видим едва ли не каждую неделю более или менее переломанных.
        Каков же был мой ужас, когда я узнал в уже раздетом донага, как положено, трупе, с которого равнодушный санитар смывал кровь и грязь, Володю Книжника, которого я, как и весь Кировск помнил ещё белобрысым первоклассником, единственным сыном директора бумажного комбината… которого теперь вся страна знала как звезду тяжёлого рока.
        — Говорят, это крутой рокер какой-то, а, Валерий Палыч? — санитар посмотрел на меня, продолжая добросовестно обмывать тело Книжника, большое белое, длинноногое, очень стройное, покрытое золотистыми волосами на груди… Господи, помоги… — Молодой, сколько ему лет-то?
       — Двадцать шесть, — сказал я, не отрываясь глядя на мёртвое лицо. Он Танин одноклассник, стало быть, ровесник… в каком месяце он родился, я никогда не знал.
      — Двадцать шесть… и чего им не живётся? Наркоша, небось? Или пьяный.
       Я покачал головой, через Таню я знал, что Книжник, или как его называли фанаты, Ленин, никогда не употреблял наркотиков, а пил значительно меньше меня, к примеру…
        — Автомобильная авария?
        — С мотоцикла в бетонный забор вмазался, так следователь сказал, когда привезли, дежурный эксперт фото сделал. Куда ездят, зима уж, небось, тонкий ледок на асфальте, вот и… иногда пыль скользит тоже. Ох, о чём думают? Щас на машине-то опасно, я свой «жигуль» уж поставил в гараж до весны… Смотри, — он усмехнулся, глядя на лицо Книжника немного удивлённое с приоткрывшийся ртом. — Валерий Палыч, веснушки у него, девчонки любили, небось, эх… плакать теперь будут. Родителей жалко…
       Господи помилуй, как же я коснусь его, этого мертвеца, которого я так ненавидел, но всегда считал непобедимым и уж конечно, бессмертным, удачливым и талантливым, а он вот вам, взял и сам разбился… Как играет с нами судьба, как она несправедлива к лучшим…
      Вдохнув глубже, я включил профессионала, ощупал его голову, волосы вьющиеся, мягкие, даже сквозь перчатки я чувствовал это. Так и есть, кости черепа буквально раздроблены…
        — Голову сначала, Валерий Палыч? — спросил санитар, Семёныч его звали все, а имя я так и не запомнил. — Я циркулярку принесу сейчас, вскрою…
     Я пока осмотрел и ощупал остальные кости и мышцы. Никогда не думал, что мне доведётся видеть обнажённым Володю Книжника… Боже, помоги мне, какой кошар… лучше бы я домой ушёл…
       Я вдохнул, переводя дух. Прости меня, Книжник, я ненавидел тебя не как тебя самого, но как того, кому смертельно завидовал.
       Плечевая кость сломана, бедро тоже, рёбра справа, но даже гематомы не успели образоваться, он умер мгновенно, удар был очень сильный, правой стороной тела, он должен был вылететь из седла мотоцикла как пушечное ядро, ведь в шлеме был… даже с такими травмами он мог остаться жив, если кости черепа не разорвали оболочек и не размозжили продолговатый мозг…
       Я подвигал шею… так и есть, шея сломала, потому и умер. Если бы чуть-чуть сгруппировался, остался бы живой, переломанный, но живой, почему он не успел напрячь мышцы? Правда, пьяный был?
       Я взял кровь на токсикологию, алкоголь и все наркотики, на которые у нас были реактивы. Когда я закончил, Семёныч пришёл, чтобы снова омыть и прибрать тело, зашить и приготовить к похоронам.
       Поднявшись в кабинет, я позвонил Платону, даже если бы Таня отвечала на мои звонки, стать для неё чёрным вестником я не хотел, а потому я решил переложить это на Платона, решат как-нибудь по-семейному.
        — Господи, да ты что, Лётчик?! — проговорил Платон. — Чё-орт… ты уверен?
        — Платон, неужели я стал бы говорить, если бы не был уверен, — сказал я с укоризной.
        — Да-да… ладно, Лётчик, ты… Тане звонил?
        — Таня со мной не разговаривает, и вообще порвала все отношения.
        — Да?! С чего это?
        — Спроси у неё сам при случае… Ладно, Платон, я… В общем, сообщи о похоронах, я приду тоже.
       Неужели это происходит? Неужели я говорю всё это? Неужели Книжник умер, какой ужас… Это то, что называется «бойтесь своих желаний, они имеют свойство исполняться»…
      
       Я не стал говорить Тане по телефону, я поехал к ней.
        — Ты куда это на ночь глядя? — удивилась Катя, когда я сказал, что поеду к Тане.
      Я посмотрел на неё, одеваясь в прихожей.
        — Катюша, Володя Книжник умер, разбился на мотоцикле, Таня ещё не знает, я… поеду, сообщу.
         — Господи, какой ужас! — воскликнула Катя, зажав рот.
       Ваня выглянул в переднюю.
         — Платон, ты сказал… Книжник… дядя Ленин разбился? Володя…
        Мы с Катей посмотрели на него. Да, мы знали, что он тоже слушает «МэМи», но как иначе, ведь они были хорошо знакомы с Володей, как и мы все. Володя… Володя, член нашей семьи… только сейчас, глядя на ужас, написанный в лице нашего сына, я осознал, что это правда.
       Но то, что случилось с Таней, когда я вошёл в их светлую высокую переднюю, и сказал:
        — Танюша, я… я должен сообщить… Танюшка, ты… ну в общем, Володя погиб.
       Таня качнулась как от удара.
        — Что ты… мелешь?.. Ты… нет, нельзя… — пролепетала она.
        — Марк! — крикнул я.
      Почувствовав, вероятно, сигнал тревоги в моём голосе, Марк выскочил в коридор из дальней комнаты, кажется, там его кабинет. Он был бледен.
        — Что случилось? — он быстро подошёл к нам.
       Таня обернулась к нему.
        — Я не знаю, Марк, Платон говорит, что… вы что? Как вы… из-за меня… всё из-за меня, Господи… — она зажала рот обеими ладонями. — Всё из-за меня… как же так, Марик? Сначала твоя мама, теперь Володя… Володя… я так и знала, я знала… Где он, Платон? Где он сейчас?
        — Господи, ну откуда я знаю, — растерялся я. — Где… в морге, наверное…
        И Таня упала так неожиданно, что я вообще не понимаю, как Марк мог успеть подхватить её. Он подбросил неё, перехватывая руки, спеша в комнату.  Я вошёл за ним.
     — Кто тебе сообщил? — спросил Марк, положив Таню на диван, и сам открыл шкаф, копошась в аптечке.
      — Кто… ну, какая разница… верный человек. Сказал: разбился на мотоцикле.
      — То есть не убийство?
      — Ну следствие покажет, но, думаю, нет, кому надо убивать Книжника? Слушай, вот вой-то пойдёт, как все узнают…
        — Тебя это волнует сейчас? — окрысился Марк. — Твоя сестра в обмороке. Задери рукав ей…
       А сам поспешно врывал шприц, ампулу, и набрал раствор.
        — Что это?
        — Реланиум, не ссы, наркоты в моём доме нет.
        — Ну, это тоже не ириска.
        — А ты хочешь, чтобы она в истерике в этот самый морг поехала?  — Марк ловко всадил укол в Танину тонкую руку…

     …Я плохо помню, что было дальше. Я очнулась наутро в кровати, в спальне, Марк уже встал, но каким-то непостижимым образом, узнал, что я открыла глаза, и зашёл в спальню, или проверял каждую минуту.
        — Ты как? — спросил он.
        — Который час?
        — Три, — Марк присел на постель. — Может, поспишь ещё?
        — Может… а… — я села, спуская ноги. — Пусти, я встану. Если буду лежать, вообще… умру. Родителям сообщили? Ребятам всем…
        — Да сообщили, что ты. И жена уже прилетела из Питера, там Мэри с ней… ребёнка привезла. Родители ещё не приехали.
       — Ребёнка привезла? — выдохнула Таня. — Господи, зачем? Сколько ему…
        — Этого я не знаю, маленький пацан, года три, или около. Я привёз их из аэропорта в его, Книжника квартиру, туда и Мэри поехала.
        В его квартиру, Боже, там повсюду мои вещи… увидят, как нехорошо… выбросит, ну да Бог с ними… какая глупость лезет в голову…
        — Когда похороны,  Марк?
        — Завтра положено, но… он же «звезда» у нас, да и следствие.
        — Его убили? — я смотрела на него в ужасе, если мы виноваты в смерти Володи… — Марик…
        — Танюша, я не знаю. По всему несчастный случай, а как там… скажут.
       Я обняла Марка.
        — Марик, милый… ты… прости меня… за всё, на Володю… и… я должна увидеть его до… до похорон, понимаешь? Там будут его родные, его жена, сын, мне… могут не позволить даже подойти… пожалуйста, устрой мне… увидеть его… я тебя прошу…
       Я не могу поверить, что это возможно, потому что этого не может быть. Только не Володя. Он просто не мог умереть. Может быть, ошибка, как с Боги? Господи, ну может быть, это ошибка? Ну, пожалуйста, пусть будет ошибка… пожалуйста!..
       … Нет, не ошибка. Нас с Марком впустили с какой-то чёрной лестницы, довольно жуткой, провели низким коридором, а потом вышли в высокий, здесь же мы были, когда приходили опознавать Наталью Ивановну, всего два месяца назад. Низкорослый длиннорукий человек провёл нас в комнату, включая свет по ходу, каталки по стенам коридора, к счастью пустые… а эта не пуста…
      Она откинул простыню с лица того, кто был накрыт ею, а я не переставала молить Бога: «Только не Володя, только не Володя! Пожалуйста… пожалуйста… я всё исправлю, я стану жить, как надо, как положено… пожалуйста…»
       Но это был Володя. Очень бледный и со странно гладкими волосами, притом что они у него всегда вились, а теперь кто-то их разгладил зачем-то… боже мой, Володенька, милый… как же так? Ну как же так? Как?!..
       Я коснулась его, он был не только холодный, но какой-то твёрдый… каким никогда не бывает кто-то живой. Это уже и не Володя… вздрогнув, я отдёрнула руки, потому что я так привыкла, оказывается, к его телу, горячему, гибкому, по его коже, казалось, всё время пробегали искры, теперь… а теперь всё, что горело в нём, всё, что делало Володю Володей исчезло из этой застывшей оболочки. Где ты, Володя? Я так и не сделала тебя счастливым… прости меня, прости, с самой первой нашей встречи во втором классе, ты был мне близким человеком, всегда был моим человеком… Володя, как же так? Как же теперь? Где ты?..
       Я обернулась, чувствуя, что этот самый мёртвый холод вливается в меня.
        — С-спа-асибо… всё… — чувствуя, что готова броситься бежать. — В-всё…
       Окружающее как-то поплыло, я схватилась за руку Марка, она у него горячая, гибкая, живая.
        — Танюша, присядь здесь, я поговорю с экспертом, — сказал Марк, усадив меня на ту же скамью, на которой сидел сам два месяца назад.
        — Да-да… да, х-хорошо, — проговорила я, немеющими губами проговорила я, опускаясь локтями на колени, потому что так кружилась голова, что сидеть ровно было тяжело. И что я всё время в морг хожу… запах этот… кафель…
        — Деушка, ты как? Сидишь? — спросил тот самый длиннорукий жутковатого вида человек, в кошмарном клеёнчатом фартуке, и рукава у него закатаны выше локтей, как… у мясника… Боже мой… и внутри Володиного тела побывали эти руки…
       Кажется, я покатилась по стене, только услышала…
        — Э-э… Миш, капель принеси! Нашатырю сначала, сомлела, вишь, девица. Худая больно, барышня, есть надо, тогда и…
        В нос мне ударил резкий запах, перебивший всё, и мысли и здешний скверный неживой аромат…
        — Парень, забирай свою на улицу, — сказал он, появившемуся, наконец, Марку. — На воздух надо.
       Как мы вышли наружу, как доехали до дома, я не помню, Марк что-то говорил, о том, что разрешили похороны. Похороны, Боже мой…
        — Ещё, конечно, будут разбираться с, как он выразился, токсикологией, ну на предмет алкоголя и прочего… пока рассматривают, как нечастный случай. Наледь на дороге, а он… понимаешь, даже шипованные шины на таком льду не помогут, а он на мотоцикле. Это…
        — Главное, что его не убили, главное, что не из-за нас, не из-за меня… Хотя бы не из-за меня, Марик… — прошелестела я, когда мы входили в квартиру.
      — То есть тебе так легче? — скрипучим голосом спросил Марк.
       Я обернулась на него. Он был очень бледен, черты вдруг стали очень острыми, и в глаза мне он не смотрел, это впервые, что он так злился.
        — Ты что?
        — Что?! Всё о себе, Таня! «Главное, что не из-за меня», а что большой музыкант умер, это ерунда, конечно, что группа теперь их распадётся, потому что всё держалось только на нём, а что родители потеряли единственного сына… всё по боку, главное, что не из-за тебя?! Какая же ты…
       Кровь бросилась мне в голову:
        — Ну?! Какая?! Ну, дрянь?.. И дрянь! И то, что всё равно из-за меня, это тоже ясно, потому что я когда-то сказала ему: купи мотоцикл. А что говорить все эти слова, что произнёс ты, когда ясно, что это скажет и думает каждый из нас, ещё и сын без отца, добавь, и он давно без отца, потому что это я увела его от жены и сына! Что молчишь?! Хотел шлюху в жёны, взял, ешь теперь с кашей! — я толкнула его в грудь и вошла в квартиру, к которой мы как раз поднялись.
       А в это время щелкнул чей-то соседский замок, вечно подслушивают, привыкли с советских, что ли, времён друг за другом шпионить в бывшем правительственном доме?
        — Ладно тебе, разошлась, — немного смешался Марк, закрывая дверь. — До шлюхи тебе далеко, учиться и учиться.
       И я сдулась окончательно на сегодняшний день.
        — Не переживай, я ещё завтра получу своё… посмотришь, мне никто не простит того, что он умер. Ни фанаты его, ни жена, ни мама с папой…
        А мои мама с папой пришли к нам в тот же вечер, «поддержать» меня. Марк вежливо удалился, и заметив это, я сказала маме, которая всплёскивала руками и восклицала уже минут тридцать:
        — Ну, вообще-то, не слишком хорошо с вашей стороны при Марке столько говорить о наших отношениях с Володей.
      Тут папа будто встрепенулся.
        — Погоди, что значит… не понимаю, о каких это отношениях? Что ещё за отношения с Володей? Я считал вы друзья, одноклассники.
       Мама посмотрела на него со вздохом:
        — Андрей, их отношения несколько ближе.
        — Что такое?! — он округлил большие голубые глаза, отчего они стали похожими на яйца дрозда, только с блеском. — Как это понимать? Или теперь так принято, чтобы замужние… это что, Татьяна?! Или это ты сказала ей, что так можно?
       Он воззрился на маму, которая сразу же набрала в грудь воздуха, намереваясь разразиться гневной отповедью.
         — Пап, ну что ты говоришь? — произнесла я. — Никто, конечно, такого мне не говорил. Мы друзья, разумеется, одноклассники, но я имела в виду, что Володя когда-то считал меня невестой.
        Отец молчал некоторое время, пока мама взглянула на меня с благодарностью за то, что я не дала разразиться неприятному разговору. Однако, моему отцу с некоторых пор стало небезразлично, что происходит в жизнях его детей.
        — Нет, погоди-ка, ты что-то мне зубы заговариваешь, Татьяна. А почему Книжник развёлся с женой? Как раз как переехал в Москву из Питера? Нет-нет, не рассказывай теперь сказок, проговорились, девочки. Что у вас тут за опасные связи?
        — Никаких связей, Андрей, что ты выдумал, успокойся, сейчас об этом допрашивать станем нашу дочь?
        — Да я спокоен, только как вы предполагаете завтра на похоронах в глаза его родным смотреть?!
        Я ничего не сказала, нечего было говорить. Я только подумала, почему это время от смерти до похорон, кажется таким тягостным? Быть может, если бы мне позволили просто быть рядом с ним, пусть мёртвым теперь, но побыть с ним одной, без чужих глаз, обсуждений и осуждений… Но нет, незачем, почти ничего в том, что стыло сейчас в морге уже не было Володей, как отпечаток стопы мало говорит о лице или цвете волос человека, оставившего его, так и мёртвое тело уже почти ничто, только отпечаток… Как больно, невыносимо об этом думать. Что бы ни было, но я никогда не перестану считать себя виноватой, потому что я мало любила его, недостаточно, не то что бы так, как он хотел, но не так как он достоин. И я вечно буду казниться этим, потому что уже ничего не смогу исправить. Но, главное не это, я не понимала, как мир теперь будет существовать без него? Как я смогу жить в мире, где его нет? Всё равно, что больше нет солнца…
Глава 8. Кому умирать…
       Мы вышли с Марком из дома около десяти, чтобы вовремя быть вначале возле морга, а после на кладбище. Организацией похорон занимался Платон, Вилор с Мэри, и Марк очень помогал в этом, в основном деньгами и связями, потому удалось получить, а правильнее сказать, купить, место на Ваганьковском кладбище, всего в двух рядах от могил его собственной семьи.
        — Спасибо тебе, — сказала я, узнав об этом. 
        — Не за что, Таня, — сказал Марк, не глядя на меня и бледнея.

       Подходя к его машине, я заметила трещину и царапины с чёрной краской на правом крыле и бампере. В свете произошедшего мне стало не по себе.
        — Что это такое, Марк? Зачем ты лихачишь?
        — Где? — он побледнел почему-то, подойдя ко мне, хотя что «почему-то», все бояться смерти, ну разве только кроме меня теперь… — А-а… да подрезал наглец какой-то на МКАДе, значит, поцарапал всё-таки… вот чёрт.
        — Не чертыхайся, — поёжилась я. — К мёртвому едем.
       Он посмотрел на меня, открывая дверцу.
        — Веришь в чёрта?
        — А как же? Есть Бог, есть и Дьявол. Без света, нет тени, без добра, нет зла, одно мерило другого. Дуализм удерживает мир в равновесии.
        Марк смотрел на меня немного странным глазами.
        — Правда веришь в это?
        Я посмотрела на него.
        — Почему ты так удивляешься, Марк? Неужели ты сам мыслишь как-то иначе?
       Я смотрел на неё сейчас, удивительно спокойную, она собралась, словно сковала себя через локти после того как вчера приезжали её родители, а после них вся «МэМи», бледные и растерянные, позднее приехал Боги, Платон с Катей, даже Вальдауф, всё тот же наш ближний круг, как мы собирались на наши праздники и дни рождения, не было только детей Платона. Все пили, почти не ели, вполголоса разговаривали, тысячу раз обсуждая по кругу, что же могло произойти. Потом обсуждали, где будем хоронить, во сколько и где будут поминки, тут высказался я. Обсудили и эти детали. Таня не говорила, сидела в кресле с ногами и закутавшись в шаль из тонкого, но очень тёплого кашемира, она смотрела на них всех и не видела, в расширенных зрачках только отражались все эти люди, но она была не здесь. Где? Я знал…
         — Ты бы выпила хоть, — негромко сказал ей Боги, присев на подлокотник её кресла.
        Таня посмотрела на него и погладила по колену, даже прижала голову к его тёплому, думаю, боку.
         — От этого лекарств нет, — сказала она. — Ты не волнуйся за меня, Боги. Я выживу, только… не знаю зачем.
        Все сразу услышали это, потому что невольно поглядывали на неё и прислушивались к ней, на этой тризне она была главной, и сейчас загалдели разом, испуганно и сочувственно, пытаясь сказать вроде: «да ты что?! Ты не говори так! Вся жизнь впереди! На всё Божья воля!»…
       Она улыбнулась всем, качая головой, а я вспомнил, как говорил вчера с тем экспертом, он не очень был расположен говорить со мной, сказав, что все материалы у следователя, и попытался выставить из кабинета.
        — Валерий Павлович, — я прочёл его имя на табличке на двери, к.м.н., между прочим, все они теперь кандидаты, эти молодые карьеристы. — Уделите буквально минуту. Моя жена близко знала погибшего с детства, пожалуйста, только один вопрос. Всего один.
       Он заметно побледнел, хмурясь, и опустил лицо, роясь в бумагах, показывая, что он занят и говорить со мной не намерен. Красивое лицо, надо заметить, не той красотой, которую каждый увидит сходу, но я видел мощные скулы и широкий лоб, квадратный подбородок, сильную линию профиля, хорошо писать, но, особенно лепить такие лица, выразительные, сильные…
        — Я тоже неплохо его знал, — добавил я, приближать к столу.
       Тут наглый докторишка поднял глаза, сверкнувшие какой-то знакомой сталью.
        — Когда умирают знаменитости, все оказываются их приятелями, а после появляются десятки бредовых статеек. Вы тоже какой-нибудь журналист?
        — Нет, — я улыбнулся и присел к столу. — Вы позволите?
        — Не вижу смысла.
        — Я на мгновение, — я положил на стекло, лежащее на его столе, под которым были какие-то схемы, таблицы, пять бумажек по сто долларов, хватило бы и одной этому кандидату наук, но я решил не скупиться. — Скажите, он… мучился?
        Этот вопрос заставил его посмотреть на меня, он даже ручку свою дурацкую отложил.
        — Нет, он умер мгновенно, — ответил он после нескольких мгновений молчания, в течение которых словно оценивал, искренне я интересуюсь или нет, его глаза странно мерцали от почти белого снежного сверкания до блеска антрацита.
       Я поднялся.
        — Спасибо, Валерий Павлович, — сказал я, направляясь к двери и, действительно чувствуя облегчение.
        — Заберите деньги, — сказал этот немного странный и очень высокомерный человек, не поднимая головы.
        — Какие деньги?
        — Заберите или я вызову охрану, — повторил чёртов Валерий Павлович.
       Но я был уже у двери и не стал возвращаться, ещё чего не хватало. Не скажу, что мне стало легче после того, что я узнал, и всё же, я даже удивился, как легко убить кого-то… особенно, когда убиваешь не в первый раз.
       И все же увидеть его, Книжника, в гробу, это совсем не то, что ненавидеть его и желать увидеть его труп. Это так сильно подействовало на меня, что я растерялся в первое мгновение, когда открыли гроб для прощания в морге.
       Но до этого момента я видел всё, что происходило вокруг: несколько сотен людей, а может и тысячи человек вокруг морга на Девичьем поле, держащих цветы, и впервые подумал, что если все те зрители которые всякий раз кричали, подпевая, танцевали и выбрасывали вверх руки, в восторге и упоении музыкой, которую он дарил им, и у которых я отнял его, узнают, что я среди них, что они сделали бы? На сколько кусочков они разорвали бы меня? На миллион?..
      Как я сказал Тане: всё о себе? Вот и я — всё о себе. И так мы все и всегда в мире, во всей вселенной мы чувствуем только себя, думаем только о себе и строим только свою жизнь. Что сейчас чувствовала Таня, я не знаю, даже не берусь предположить, потому что… потому что я боюсь предполагать, как она любила его…
       И если сейчас, пока все собирались здесь, возле морга, прежде чем сесть в автобусы и машины, и отправиться на кладбище, всё было, как обычно бывает на похоронах, плачущие красноносые, краснолицые люди, в основном девчонки, какие-то странноватого вида мальчишки-металлисты и парни, и все в футболках с изображением «МэМи» и самого Ленина, он был хорош при жизни. И теперь, когда вынесли из морга открытый гроб, чтобы на него могли посмотреть поклонники, я подумал, что такой он неузнаваем. Что та несчастная оболочка, которая осталась перед нами, которую мы захороним теперь, свершив все положенные обряды, это вовсе уже не Книжник, не тот, кого так любили все эти люди, кем восхищались, на кого смотрели, внимая, повторяя движения и слова… 
       Аплодисменты, слёзы, цветы, вопли, когда гроб подняли и, закрыв, поместили в автобус. Растеклись и расселись по машинам, всех на Ваганьковское не пустят, это я знаю очень хорошо, это кладбище мне теперь как второй дом… 
       И когда мы все выгрузились на кладбище, и пошли процессией по центральной аллее, я подошёл к Платону, спросив вполголоса:
        — Пригляди за Таней, я проверю, всё ли нормально.   
        Платон посмотрел на меня и кивнул, взял Таню за руку. А я отправился вперёд, проверить всё ли готово. Верхом цинизма, конечно, было стать распорядителем на похоронах убитого тобой человека. Каким чудовищем я стал из-за тебя, Танюша и что ты сделаешь, если узнаешь об этом?
       Я посмотрел на неё, почти неузнаваемую сегодня, в чёрной шубке с поясом, чёрном платке, скрывающем волосы, забранные в пучок, и в тёмных очках на пол-лица, надо хорошо знать её, чтобы узнать, её держал за руку Платон, с другой стороны шёл Ваня, который напросился сегодня, Катя, её чёрные волосы, выглядывающие из-под шапочки на шубку трепал ветер, они, Таня и Катя, очень эффектно получались на совместных фото, таких было немало сделано ещё в начале 90х, и сейчас они идут очень заметной парой рядом с красавцем Платоном, привлекая взгляды, от которых их немного перекрывали крупные фигуры родителей Тани и Платона. Но сразу за гробом следовали родители Володи, которые даже не посмотрели в сторону родителей Тани, когда входили на кладбище, с ними его бывшая жена, державшая на руках сына, только ленивый не сказал с укоризной на ухо соседу:
        — Зачем здесь ребёнок, это совсем уже лишнее…
       Рядом с этой молодой женщиной и Книжниками, а на узких дорожках вытянулись, следом Вилор с женой, и Мэри, Сергей, совершенно раздавленный, не поднимающий головы, а дальше уже Олейники, Таня с братом и Катей, Боги, Вальдауфом с Мариной, а уже за ними следовали те, кого я знал и не знал, но они, знали Книжника, то есть, нет, не Книжника, он для них Ленин, сама «МэМи» это он. И они меня не интересовали все эти сотни людей, я на них не смотрел. Лилась музыка «МэМи», голос Книжника, заполняя погост, так, что даже те, кто был здесь по своим делам или экскурсиям, понял, что за процессия вытянулась по дорожкам.
       Я заплатил немало, чтобы Книжнику предоставили место недалеко от входа, словно причислив его, таким образом, к сонму знаменитостей высшего разбора, мимо могил которых мы проходили сейчас. Я сделал это не для Тани, не для родителей Книжника, которых я не знал, тем более не ради его сына или жены, я сделал это словно в уплату долга, хотя бы части, крошечной толики за то, что отнял его жизнь. Пусть он не прожил столько, сколько мог бы, не вмешайся я, зато он ушёл на взлёте и навсегда останется теперь знаменитым, всеми любимым, не познавшим ни увядания, ни немощи, ни разочарований, ни выгорания, ни охлаждения. Двадцатишестилетним. Даже в этом случайном совпадении, почти введшем его в «клуб двадцатисемилетних» мне увиделась рука судьбы, а не моя собственная, направившая мою машину на его мотоцикл.
       Обо всём этом, о том, как он был талантлив, жизнерадостен, любим поклонниками, оценен, но как мало успел прожить, увидеть и создать, говорили и те, кто брал слово над его гробом перед жадно разверстой могилой, ждущей его в своё лоно, ибо из праха восставший в прах и обернётся. Когда-то придёт и мой черёд, и, увы, никто не будет так велеречив, не будет так многословно и восторженно говорить обо мне, и народу соберётся в тысячу раз меньше. Я поёжился, с места, где я стоял, распоряжаясь и этими говорунами, и течением всей церемонии, была хорошо видна глубина серо-рыжей могилы, успевшей взяться инеем на морозе, который сейчас посверкивал на солнце.
       Я посмотрел на Таню, она была очень бледна, чёрный на фоне её лица кажется потусторонне чёрным, она не плакала, как многие здесь, она вообще не проронила ни слезинки, и похудевшее в эти дни лицо теперь было строгим, острым. Боги стоял сразу за её спиной, Вальдауф, с цепляющейся за его локоть Мариной, чуть поодаль, сохраняя дистанцию на людях, Платон, как и обещал, держал её за руку.
       Звучала музыка «МэМи» всё время, приглушённо, и не мешая ораторам, но я слышал каждое слово стихов, которые придумал Книжник, они беспокоили, царапали меня, я слышал его голос, и раз за разом я слышал взрыв его шлема, разлетевшегося от удара о бетонный забор, грохот разбивающегося мотоцикла, и чувствовал ту лёгкость, с которой я надавил на газ, толкнув его колесо и отправляя в небытие…
        — … жизнь настоящего большого музыканта безвременно оборвалась. Как жить тем, кто остался…
       Я уже не мог это слушать и дал знак говорившему завершать, он поспешно округлил свою речь, эти нанятые «плакальщики», фальшивые насквозь, утомили меня, да и не мог я больше прислушиваться к своим мыслям, в страхе позволить им зазвучать в полный голос. И распорядитель, действующий по обычному для таких случаев сценарию, провозгласил, что можно проститься с покойным, открыли крышку гроба и покойник, выглядевший более чем странно в костюме, на котором категорически настояли родители, и никто не посмел с ними спорить, конечно, стал виден всем.
       Дрожь прошла по толпе. Первой двинулась к гробу бывшая жена Книжника, ведя за собой замёрзшего ребёнка, который вначале таращился вокруг, а потом только жался к толстым ногам матери, затянутым в узкие до невероятного джинсы. Она склонилась над гробом, глядя в лицо мужа, погладила его по груди, но целовать не стала. Выпрямившись, подняла сына на руки и, повернув к гробу лицом, сказала:
        — Вот, сыночек, твой папа.
        — Папа… пап… — изумлённо проговорил малыш, перед замершей от ужаса толпой.
       Я увидел, как Таня зажала рот рукой, в чёрной перчатке, будто боясь закричать, её лицо задрожало, Платон почувствовал, прижал её к себе, обняв за плечи, Ваня, побледнел и, моргая растерянно, смотрел на них.
        — Папа… Папа! — вдруг закричал мальчик и потянулся к мертвецу так неожиданно и резко, что мать едва не выронила его.
        Толпа отшатнулась в невольном ужасе и сочувствии ребёнку. А он зарыдал громко, с видимой силой отталкивая мать, оборачиваясь, и снова пытаясь наклониться к отцу. Странно, я думал, Книжник и не видится с сыном, а вот, пожалуйста… Но Рита, похоже, совершенно не ожидала этого и растерянно попыталась отойти от гроба, но малыш стал рваться обратно, продолжая кричать:
        — Папа! Папа! Поцему мачишь?.. Папа!..
       Тут мать Книжника сорвалась с места и со страшным грудным воплем бросилась к гробу, едва не опрокинув его. За ней поспешил муж, я знаю, что его зовут Никита Васильевич, он, очень бледный, и даже какой-то серый, потянул жену подняться, шепча дрожащими губами:
        — Анюта, Анюточка… не надо, милая, — он говорил очень тихо, но все, каждый слышал его, как и вопли Анны Любомировны. У него самого задрожал подбородок, он разразился рыданиями, и это словно отрезвило Анну Любомировну, она выпрямилась, обернувшись, и обняла мужа.
        Они вместе отошли от гроба сына, к ним двинулась Лариса Валентиновна, но Анна Любомировна зло обернулась на неё, а Никита Васильевич покивал скорбно, роняя слёзы на воротник куртки.
       Подошла Мэри, постояла несколько мгновений, положив цветы на грудь Ленина, за ней Вилор, Боги, Сергей стоял долго, дрожа лицом, и смотрел на друга, положив ладонь на его руку и словно безмолвно говорил с ним, потом обернулся, словно искал Таню и она, поняв его взгляд, подошла тоже. Сергей будто ждал, чтобы оставить Книжника ей, даже протянул руку ей навстречу, и отошёл только, когда Таня приблизилась, ещё коснувшись рукой её плеча, будто продолжая безмолвный диалог.
       Таня сняла очки, сняла перчатки, подходя, и многие узнали её, вдыхая. Голыми руками она прикоснулась к щеке своего ненаглядного Володи, да, смотри на него, ты больше никогда его не увидишь, даже таким, даже вот этим, уже ненастоящим…
       Но едва она наклонилась к гробу, чтобы поцеловать покойника, как жена Книжника бросилась вперёд с криком:
        — Ш-шлюха! Шлюха, не смей! Не смей касаться его! — и вцепилась в Танину голову, срывая платок. Её малыш, брошенный один, заревел в ужасе, так громко, что, кажется, его крик долетел до неба, ударившись о его безупречную сегодня синеву, и упал вниз, оглушая нас, пригибая к мёрзлой земле, бабка сразу опомнилась будто и подняла мальчика на руки, успокаивая.
       Никита Васильевич проговорил беспомощно:
        — Риточка… не надо…
       Но Риточка уже сорвала платок с Танином головы, пучок сполз, распуская волосы, белые их волны, скользя, растеклись по чёрному меху.
        — Проклятая потаскуха! Всё из-за тебя! Всё из-за тебя! Проститутка! Проклятая проститутка!..
        Я поспешил на помощь Тане, но меня опередили Платон и Вилор, пытаясь удержать довольно крупную женщину, Сергей тоже, едва оторвали Риту от Тани, её загородил собой Боги, и, убедившись, что бешеную держат, обнял, а через мгновение передал мне, добравшемуся, наконец, до них через толпу. Вальдауф в нерешительности издали смотрел на происходящее, вытянув шею, растерянный и напуганный ужасной сценой. Боги взглянул мне в лицо строгим серым взглядом и позволил обнять Танины плечи. Она привалилась ко мне. Всё это происходило какие-то секунды, но произвело, конечно, неизгладимое впечатление на всех, тем более, что пленённая Рита продолжала вопить, пугая своего сына, орущего на руках бабушки.
       Я кивнул, чтобы поскорее завершали церемонию. Стали закрывать гроб, Анна Любомировна зарыдала, прижимая лицо к внуку, он плакал вместе с ней, ревя на всё кладбище, заглушая все прочие звуки, Никита Васильевич обнял их обоих, а Рита, наконец, угомонилась в руках Вилора, пока опускали и закапывали гроб.
        Я чувствовал, что Таня едва держится на ногах, но она отодвинулась от меня, чтобы убрать волосы, распустившиеся по всей спине, казалось, это опустившиеся крылья большой белой птицы.
        Поминки, на которые нельзя было не поехать, были в ресторане в центре, и там помимо близких было множество людей, которых я знал хорошо и не знал вовсе, но который устраивали концертную деятельность, записи, ротацию на радио и прочую жизнь группы, их было так много, я  не думал, что столько народу трудится на «МэМи»…
       Таня поехала домой, сказав, что остаться, это продолжить превращать трагедию в фарс.
        — Я не могу оставить здесь всё, — сказал я. — Одну я тебя не отпущу.
        — Валерий Карлович отвезёт меня, — тихо проговорила Таня. — Отвезёте Валерий, Карлыч? 
      Она посмотрела на него. Вальдауф кивнул с готовностью, ещё бы, рад стараться, но, поскольку с ним Марина, я отнёсся лояльно. Они уехали сразу с кладбища, а я отправился с остальными в ресторан. Слова, тосты за упокой, и стопки застучали по столам, уставленным лучшими блюдами, официанты сновали между столами незаметные, будто волшебники. 
        — Группа теперь умрёт, — сказал Сергей, когда мы вышли покурить небольшой компанией.
        Мэри кивнула, щурясь из-за выпущенного дыма, у неё был широкий рот почти до оттопыренных ушей, она вся была похожа на мартышку, удивительно некрасивая и притом удивительно обаятельная. Боги посмотрел на них и сказал, качая головой:
        — Сделаем виртуальный проект и станцию «Метал Милиция», — сказал он. — Я предлагал Ленину, но ему всё было недосуг. А теперь… У Цоя есть своя стена, у Ленина будет своя. Не умрёт группа. Новый альбом ещё не вышел, клипы, целая пачка…
        — Как он спешил, Господи, будто чувствовал… — покачал головой Сергей. — Всё успел, только не свели, но это… и так сделаем, без Володьки.
       Я поёжился от этих слов. Знали бы вы…
         — Поедем к нам через часок, пусть остальные продолжают заливать «горе», — предложил я. — Помянем Ленина как положено.
       Так мы и сделали, застав Таню одну. Она в домашних трикотажных брюках и джемпере из тонкого белого кашемира казалась ещё тоньше, чем обычно, она ещё похудела за эти дни, а сейчас и очевидные следы слёз проступили на лице — опухли веки, губы, от этого она стала казаться ещё красивее и моложе, как это ни странно. Плакала тут всё это время…
        — Хорошо сделали, что приехали, — сказала она, выходя в переднюю, но ножках у неё были чёрные носочки из пушистой ангоры, домашние туфли оставила где-то, вечно теряет…
        — Ты вроде и не удивлюсь, — усмехнулась Мэри, снимая куртку.
        — Я ждала вас, — сказала Таня. — Правда, боюсь, вина мало.
        — Мы привезли с собой, и снеди, — сказал я.
        — А где Платон?  — спросила Таня.
        — Поднимаются.
       И верно, только мы разделись и прошли в гостиную, как дверь снова открылась, и появился Платон, за ним Катя и Ванюшка. Таня обняла племянника.
        — Не смогли отправить его домой, как ни настаивали, — сказала Катя.
        — Ну и хорошо, что приехали все. А с Анютой кто?  Няня?
        — А как же, мы теперь современные, няня, всё как у людей, Катюша работать вышла, — Платон обнял Таню, погладив по спине. — Ну ты как?
       Она даже привстала на мысочки, чтобы прижаться в его шее, настолько он был больше высокой Тани, интересно, и ко мне так же приподнимается?
       Эти поминки уже получились такими, на которых присутствовал сам Ленин. Я чувствовал его, будто он сидел тут с нами, будто вот он, с Таней рядом, только она не чувствует этого…
     …Это было не так, я чувствовала Володю. Моей спине было тепло, в моей груди было тепло сейчас, когда мы все беспрерывно говорили о нём, обсуждали сведение альбома, даты выхода клипов, премьеры намечались на новогодние праздники по MTV и Муз-тв, вот концерты теперь не состоятся…
        — А «Рок и мода»? — спросила Мэри.
       Я посмотрела на неё.
        — Без флагмана проведут, ничего особенного, кто-то начал, другие продолжат. Клипы покажем, вы выйдете на сцену и сыграете. Это тоже будет в память о Володе.
        — В память… — прохрипел Серёга, выпуская дым, он сегодня курил одну за одной.
        — Второй час ночи, Ванюша, идём, я постелю тебе, — сказала я, поднимаясь, потому что Ваня совсем осовел тут от наших разговоров и сигаретного дыма.
        — Ну Таня… — попытался воспротивиться он.
        — Иди-иди, уже совсем надышался тут никотина, — сказала Катя. — Спасибо, Танюша.
        Она вышла за нами, и, пока я давала Ване полотенце, и стелила постель, пока он принимал душ, Катя рассказывал, что было на поминках.
        — Лётчик сказал, авария всё же была неслучайной, Володя не сам разбился, кто-то толкнул его. То есть, возможно, и случайно, даже скорее всего, он сказал, так часто бывает, задевают мотоциклистов и… особенно, если большая скорость, шансы невелики.
        — Всё же не сам… И что, найдут этого, кто так… поступил?
        Катя вздохнула, опустив голову.
        — Скорее всего, нет. А если бы и нашли, доказать его вину…  сложно. Там ни тормозного пути не было, Володя не тормозил, мотоцикл повело, закрутило волчком и…
        У меня перехватило грудь, даже в глазах потемнело.
         — Ох. Не на… не надо больше… не говори ничего… — мне казалось, я чувствую его боль, когда он ударился и… умер. Боже мой… Володя…
       Я опустилась на край постели в этой комнате, которую мы держали вот для таких нежданных гостей, раньше, бывало, тут останавливалась Наталья Ивановна, иногда кто-нибудь из «МэМи» или наших с Марком бывших одногруппников, кстати, Марк сказал, на похоронах были они все.
       Катя приобняла меня.
        — Ох, Танюша, извини, вот я балда… 
        — Ничего… Катя, я… сейчас… подышу. Он… здесь, понимаешь? Всё время, я будто его чувствую, словно он… что-то хочет сказать… что-то ещё… А ведь я будто порвала с ним. А его всё равно убили… всё равно… — дрожа и задыхаясь, проговорила я.
        Мне пришлось ещё долго сидеть, пока я смогла продолжить говорить, и Катя всё это время обнимала меня.
        — Кать, вы бы уехали пока. Ну на время… хотя бы до Нового года? — я посмотрела на неё.
        — Что ещё придумала?
        — Не придумала. Если Володя не сам, то это не несчастный случай, его убили, понимаешь? Те же, кто и Наталью Ивановну… — убеждённо проговорила я. 
        — И кто?
        — Это неважно. Важно только, что вам четверым грозит опасность, вы… если ещё и с вами что-нибудь произойдёт… Катюша, прошу тебя, уезжай отсюда, возьми Ваню, Анечку и уезжай к маме в Кировск, Наргиза Анваровна будет только рада. Катя, я очень тебя прошу. И Платона уговори поехать. Правда, я не шучу.
        — Да никуда мы не уедем! По крайней мере пока не объяснишь всего.
        — Неужели трудно?! — я посмотрела в её замечательные глаза, как два драгоценных чёрных сапфира, только её чудесная красота могла сегодня немного согреть меня, спасибо, Господи, что ты создал эту женщину и я могу смотреть на неё… — Платон объяснит, он знает.
        — Платон знает?! — удивилась Катя. — Что такое он знает, а я — нет?!
       Тут на пороге появился Ваня и сказал:
        — Мам, ну не все тайны можно докладывать.
       Мы с Катей посмотрели друг на друга, и рассмеялись. Для своих пятнадцати Ваня выглядел ещё небольшим, невысоким даже, и казался моложе своих лет, но вот эти слова прозвучали как-то взвешенно и взросло, что мы не могли не испытать радости, даже удовольствия, что у нас такой мальчик серьёзный и толковый.
        — Ну… давай хохотать… — вздохнул Ваня, подходя к кровати. Катя вышла из комнаты, выключая свет, я за ней, но Ваня позвал меня. — Таня…
       Я вернулась.
        — Ты что?
        — Ты любила его? Володю?
        — Любила, — сказала я, не сомневаясь. — Очень.
        — Как же ты теперь будешь жить дальше?
        — Дальше? Полагаю, недолго… Но ты спи, и не думай о глупых тётках.
        — Ты не глупая, ты — лучше всех, — сказал Ваня, поворачиваясь на бок.
       Катя ждала меня на кухне, где мы собирались нарезать ещё рыбы и сыра, потому что закуска уже почти вся вышла, и открыть ещё вина, вытащить водки из морозилки.
       И тут за этой вознёй, я вспомнила, что говорила Катя.
        — Катюша, ты сказала, Лётчик сказал Платону. Когда?
        — Да вот сейчас, на поминках… да-да, на поминках, они курили вместе, вот и… да я сама слышала, вышла к ним, звать с мороза, он как раз говорил это.
         — Лётчик был на поминках?
         — Да, всё время и на похоронах был от самого морга. А ты не узнала его? Я бы тоже не узнала, не видела давно… он изменился, такой стал… интересный, ничего.
         Лётчик… только этого не хватало, чтобы он оказался рядом теперь, когда… когда буквально мины рвутся у нас под ногами. Вот дурак! Чёртов дурак, сказала же, не подходить!..
       Я всё же заставила Катю с детьми уехать из Москвы, Платон не соглашался, говорил так:
        — А маму с отцом?
       Маме с отцом я приобрела путёвку в Кемер на четыре недели, в лучший отель. Пусть и зима, там хорошо круглый год. А Платону я сказала:
        — Если ты не уедешь из Москвы хотя бы до Нового года, я просто пойду и соглашусь, чтобы Вито сделал то, что он придумал. Этого ты хочешь? После всех смертей?
        — Ты дура, что ли?! — отшатнулся Платон.
        —Дура-дура, все так говорят, езжай с Катей. Побудьте в городе юности. Да, и дружку своему скажи, чтобы не вздумал соваться ко мне. Даже не километр приближается, идиот чёртов…
        — Какому дружку?
        — Ты знаешь какому, Лётчику. Нечего мне тут, прикидываться…
Глава 9. Небо, полное снежной тоски
        Платон, действительно уехал в Кировск, перед этим путано и как-то диковато, как в глупом триллере рассказав, что Тане угрожают, и все её близкие умирают неслучайно. О том, что смерть Книжника не случайна, я сказал ему сам, то есть мог быть несчастный случай, но данные экспертиз с места аварии о тормозном пути, которого вовсе не было, о расположении осколков и силе удара наводили на однозначный вывод.
       Я рассказал об это Платону на поминках, что последовали за теми самыми кошмарными похоронами. Страшно хоронить близких, хоронить врагов, оказывается не менее страшно, особенно, таких как он, Володя, потому что он был моим врагом, и он был мне близким человеком. Мы с ним и парой слов за всю жизнь не перекинулись, но я знал о нём всё или почти всё, потому что я знал Таню, я помню как она, пятиклассница, зарделась, рассказывая о нём, он нравился ей тогда, и она, конечно, нравилась ему… А потом вмешалось это золото…
       Золото. Опять это золото, успела Таня отдать его Книжнику? Поистине проклятое, все, кто касается его, гибнут.
       Хотя нет… нет, не те, кто касается, мы с Таней владеем им уже почти пятнадцать лет и, хотя наши жизни далеки от идеала, мы живы. А те, кто оказался рядом с ним, вот те погибли…
       Найти машину, которая сбила мотоцикл Книжника практически невозможно, да, по оставленным на мотоцикле следам отметили, что серебристая «вольво», но, сколько таких машин в Москве? Да и искать никто не стал, было ясно, что это висяк, обходить все окрестные дома, расспрашивать водителей трамваев, что ездят по линии рядом, искать прохожих, которые могли что-то видеть, это чудовищного объёма и кропотливости работа, где найти столько человеко-часов.  Кто станет её выполнять? Никто и не стал, написали: «…Не справившись с управлением транспортным средством Книжник Владимир Никитович, 1973 года рождения, вылетел с проезжей части и столкнулся с бетонным ограждением строящегося дома. В результате полученных травм Книжник В. Н. скончался на месте до приезда «скорой помощи» и представителя районного ОВД», вот с такой чугунной неповоротливой формулировкой дело сдали в архив и забыли, посчитав царапины на заднем колесе, крыле и диске «полученными ранее».
       Платон уехал через неделю после похорон Книжника, Катя с детьми ещё раньше, но мне кажется, он был даже рад, что может позволить себе ничего не делать, в кои-то веки, взяв отпуск.
        — Я повис на волоске опять, меня не увольняют, конечно, я как бы на хорошем счету, но телекомпанию и газету, в которой я работаю, контролирует тот самый, кто хотел компромата от моего имени на конкурентов в предстоящих выборах. Конечно, нашлись те, что дали ему, что он хотел, но я теперь стал нежелательной персоной, и становлюсь всё более, как теперь начали выражаться «токсичным», понимаешь?
        — Нет, — честно признался я.
       Платон посмотрел на меня:
        — Ну и слава Богу, что не понимаешь. Это значит, что бы я ни делал, что бы ни говорил, всё оказывается не просто под прицелом критиканства, но и вредно для издания. Они не пропустили ни одного моего репортажа, ни одной статьи за последние месяцы, — он вдохнул, доставая сигареты.
       Мы сидели в его машине, он подвёз меня на Хользунова, собираясь ехать далее уже по направлению в Кировск.
        — И что теперь делать? — спросил я, несмотря на нашу дружбу и мою невольную близость к его работе, я не очень-то понимал в их внутренней «кухне».
       Платон только пожал плечами, и приоткрыл окно, выпуская дым, заполнивший салон автомобиля. 
       — Вот и поеду, проветрю голову, есть над чем подумать. Если мне эту голову не прострелят, как Танюшкиной свекрови, или не сломают шею как Книжнику, — невесело усмехнулся он, выбросив сигарету.
       А потом посмотрел на меня: 
        — Так вот почему Таня порвала с тобой… Ну, поздравляю, морда, любит, значит, больше всех. 
        — Что ж, меня так любит, что даже объяснить ничего не захотела?
        — А что тебе объяснять, ты разве отстал бы, если бы она сказала, как есть?
        — Ну так и Книжник не отстал, или его не просила? — недоверчиво усмехнулся я.
        — Ну и где теперь Книжник? — Платон посмотрел на меня. 
       Мы стояли возле здания морга на Хользунова, и здесь это вопрос звучал даже не риторически, ответом, а не вопросом. Сегодня как раз было девять дней с его смерти. Тогда было яркое солнце, как и в день похорон, а на другой завьюжило, пошёл снег, и шёл всю неделю, словно одеялом, полагаю, потому что я не видел этого, укрывая могилу Книжника, а небо заволокли низкие тучи и висели теперь низко, тоскливо тужась снегом, и не в силах просыпать его на землю, от чего грусть только сгущалась, как и мгла.
       Слова Платона о Тане и о том, что он думал о нашем с ней разрыве, заставила думать и меня, и искать, и пытаться понять, кто же угрожает Тане. Если узнать, кто убил Книжника, я узнаю, и что происходит сейчас с Таней и от чего она так хочет меня уберечь, как считает Платон. Я до сих пор не мог забыть боли, что она бросила меня сразу же после, как я, наконец, не выдержав, прорвался признаниями…

       А я видела, как Володину могилу укрывал снег. Я приезжала на кладбище к нему каждый день, чувствуя непреодолимую тягу делать это, стоять здесь, глядя на вянущие под снегом цветы в венках, но главное, ощущая его незримое присутствие. Я убирала увядшие цветы, клала новые букеты, розы или лилии, смахивала снег с его фотографии, и говорила с ним, едва шевеля губами, просто про себя произносить слова, мне было мало. Слёзы душили меня, и я давала им волю, они капали с лица, затекая в рот, падая на шубу и застывая, превращались в маленькие сосульки, оттаивали после в машине, когда я садилась и долго сидела, не в силах, тронутся с места. Приезжая домой, я ложилась навзничь на кровать, иногда на пол, на ковёр, потому что от долгого стояния на кладбище у меня болела спина, и слёзы текли, скатывая в волосы, в уши, и после я засыпала с мокрыми на висках волосами. По-моему я не ходила уже без опухшего лица.
        Говорить о Володе с Марком я не могла, он бы, наверное, слушал, но я не была настолько безумна, чтобы заставить его слушать, хотя он пытался несколько раз завести разговор, говоря о Володином таланте, о музыке, о подготовке «Рока и моды», уже намеченной на февраль, словно мы с ним намеревались дожить до февраля.
        — А я умирать не собираюсь, — хмыкнул Марк.
        — И я не собираюсь, но как, по-твоему, мы избежим этого? Как нам может, удастся это?
        — Способов много: уедем, например. А лучше всего просто убить Вито. И над этим уже ведётся работа.
        Мне стало нехорошо.
         — Ты это серьёзно сейчас? Во с такой лёгкостью говоришь об убийстве.
        Марк разозлился:
        — А что, лучше станем агнцами Божьими?! Нет уж, Таня, я намерен защищаться. И я готов к этому. Тебя никто не тронет, и я буду жить тоже, так что не волнуйся, чем ближе этот пресловутый час расплаты Вито, тем я злее.
        Я ничего не стала говорить. Я сама была такой, я не сдавалась прежде и не собиралась сдаваться теперь, но вот так легко рассуждать об убийстве, даже такого монстра, как Вито, я не могла.
       А пока во мне появилась какая-то вялость, и я даже подумала, не подмешивает или мне Марк каких-то успокоительных. С этой мыслью я решила заглянуть в ящики его прикроватной тумбочки и… обнаружила там таблетки с недвусмысленной маркировкой. Они лежали не слишком и спрятанные, Марк знал, что я никогда не полезу в его вещи. Но вот я полезла, и пришла к нему в кабинет, положила перед ним пакетик примерно с семью таблетками.
        — Марк, откуда у нас в доме экстази?
      Он оторвался от экрана монитора, на котором просматривал какие-то биржевые, что ли, столбцы, и, сняв специальные очки для защиты от мелькания экрана, посмотрел на меня.
        — Я купил пару лет назад.
        — Ты даже обезболивающих не пьёшь, и ты купил экстази?
        — Я купил их для тебя.
        — Ещё лучше. Не понимаю…
       Марк побледнел, сердясь, и отвернулся к экрану снова, надев снова свои очки.
        — Я подмешивал их тебе время от времени, чтобы ты хоть иногда хотела трахать меня.
        — Ты дурак, что ли?! — задохнулась я.
        — Не кипятись, разоралась… как ещё было тебя у Книжника твоего отбить-то, он, небось, ас в этом деле после тысяч девок, которых пропахал.
        — Что?!
        — Да ничего! Заштокала, куда там, будто не знала, что и как они в турах своих делают, для чего ещё мужики вообще за гитары хватаются… Всё, Тань, не мешай мне сейчас, не услежу за колебаниями, пропущу момент, потеряем миллионов восемь-десять…
        Ну представляете? Нет, я конечно, прежде не являлась выяснять отношения, не то, что в моменты, когда он со своими акциями и прочими активами занимался, он вёл сложные игры с этим, сообщая мне только результаты, я знала их все, все отношения и все нити и узлы, которые он связывал и плёл, как и все его деньги, не хуже него, он считал необходимым, чтобы я вела дела вместе с ним, мне нравилось, это тоже было интересно, но прежде я вообще не приходила выяснять отношений, для этого у меня не было ни разу повода за все девять лет совместной жизни. А теперь… меня поразило всё, что было сделано и сказано по этому поводу. Но на пороге меня догнали слова Марка, которые он произнёс, даже не обернувшись:
        — Заметь, я достаточно деликатен, чтобы не приставать к тебе с этим сейчас. 
        — Спасибо, — сказала я почти зло.
        — На здоровье, моя радость. Я могу и подождать, впереди у нас долгая счастливая жизнь.
       Вообще-то о Володе были не только все мои мысли и чувства теперь, но и разговоры. Приезжал Серёга несколько раз, я ездила к ним на студию, но там было пустынно, записи увезли для сведения, и Серёга потом сказал, что раньше Володя всегда участвовал, ревниво наблюдая, как и что делают с его музыкой и голосом.
        — Ну и я вместе с ним. Знаешь, Володька удивительный педант… был. Вот казалось бы так никогда не скажешь, а он каждую ноту, каждый звук по сотне раз подбирал, все наши соло, всё проигрывать заставлял по сотням раз, пока не слышал идеального звука.
        — Поэтому и выходило идеально.
        — Да… — кивнул Серёга. — На репетициях вечно ругался, если мы мажем мимо нот.  И после концертов, бывало, вставит…
       Мы с ним сидели у меня дома на кухне, потому что он стал приезжать, чтобы «просто поговорить о Володьке», теперь он перестал его называть Лениным, только по имени, как и я. Он привозил фляжку водки или джина и цедил её весь вечер, ему хватало, чтобы пьянеть, и притом не терять себя.
        — Я теперь…  я даже не знаю, чем теперь заняться.
        — Мы с Боги виртуальную историю задумали, то есть вы настоящие, а Володя будет как «Gorilaz» виртуальный. Так можно ещё несколько туров сделать.
        — Можно. И станцию, тут Боги прав… Но новой музыки не будет, из нас почти никто не сочинял, ну почти всё было Володькино. Осталось кое-то, что он написал, но даже не успел ещё ни разу сыграть нам.
       — Может, начнёте.
       Он пожал плечами:
       — Может быть, но это… всё не то уже будет. Всё без него будет уже не то. Эта… Ритузина, жена его бывшая, «мадам Бросшкина», нашла у него дома ноты, стихи, и теперь торгуется, хочет втридорога нам продать, а то, говорит, продам конкурентам.
        — Хочешь, я выкуплю их? То есть я дам тебе денег и выкупите, за сколько она хочет, они не должны быть у тех, кто не сможет выпустить их в мир.
         Серёга покивал и сказал глухо:
        — Спасибо, — махнул рюмку, он наливал помалу, почти по-женски и пьянел скоро.
       Сморщился, закусывая оливкой, куриную котлету он давно съел. А потом выдохнул, завершив этот моцион, и прижал ладонь к лицу.
        — Я любил его…
        — Я знаю.
        — Не в том смысле не подумай, не в пидаристическом, хспади… — и взъерошил волосы, сердясь и смущаясь одновременно. — Я любил его как необыкновенного человека. А он любил тебя.
       Серёга посмотрел на меня, глаза у него блестели сейчас от любви.
         — Он любил тебя, как любил только музыку ещё. А может и больше. По большому счёту ты была его музыка. Когда в Ленинграде мы с ним два года спали в одной комнате, а иногда и в одной койке, он видел тебя во сне. Звал… как я злился тогда на тебя! И на него за то, что он никак не может забыть тебя, когда ты такая… сука. 
       Он вздохнул.
        — Прости, Танюшка, — он, извиняясь, посмотрел на меня.
        — Да ладно, ни слова кривды, — сказала я.
        — Он искал тебя в Питере несколько лет. А потом Ритка эта подвернулась, и… это я сказал ему, что это хорошая идея жениться на ней. Всё-таки одна лучше, чем по три в койке, после пива с водкой, сколько трипперов да мандавошек перелечили… ох… Мне казалось, что… он даже любил её, он хороший был, любил из благодарности, пока она была хорошей девкой. А она… кто бы мог подумать, что она такая… Он должен был жениться только на тебе. Тогда всё было бы по-другому. И он не умер бы теперь… Он даже не ревновал тебя, он скучал. Ужасно скучал.
        — Он из-за меня умер, — сказала я.
        — Нет, — убеждённо произнёс Серёга, мотнув головой. — Когда ты опять появилась, в нём открылся вулкан жизни, который до того только сотрясал его изнутри, а ты раскрыла его, и вся мощь вырвалась наружу… Какая мощь… как жаль, что он не прожил ещё хотя бы лет пятьдесят… воображаю, сколько всего он мог бы. И сколько вы придумали бы вместе. И Боги тоже. Ну и я с вами, бегал бы по ТВ, може,т свой канал бы открыли…
        — В интернете открой, — сказала я.
        — Как? 
        — Это можно, создать свой канал, как ютюб, рутюб и другие. Сможешь рассказывать людям о Володе, о музыке и… да много сможешь, Серёг. Я покажу, это несложно, а Боги может создать, он вообще много чего может.
       Серёга улыбнулся, похлопав меня по коленке.
        — Спасибо, Танюшка. Ох, коленка-то у тебя… — он усмехнулся. — острая какая, вообще ты… конечно, это дураком надо быть как Володька, одержимым, чтобы в тебя, стерлядку губастую, влюбиться. А он даже радовался, что я никогда не западал на тебя. А я, ты не знаешь, и он не знал, подглядывал за вами как-то… ну, когда вы… трахались, Боже мой… это… Знаешь… красиво как-то у вас было, возвышенно даже… не то что с другими. С другими он так был, будто дрочка… а с тобой… у него лицо такое становилось, будто он на небо смотрит… ох, Танюшка… мне это понравилось, я потому ему и не сказал, знал, что шею намылит, и вообще он обиделся бы…
       Совсем опьянел Серёжка, я отвела его в спальню, где ночевал Ванюша иногда, такое повторялось уже несколько раз, но Марк ни разу не высказал недовольства.
       С Боги и Вальдауфом мы заканчивали работу над сценографией и декорациями, работая в сотрудничестве с режиссером спектакля и даже певцами, которые будут исполнять главные партии. Это было очень интересно, и это на несколько часов отвлекало меня от того, что составляло теперь мою жизнь.
        — Ты плачешь каждый день? — спросил как-то Боги.
        — Что, некрасивая стала?
       Он улыбнулся, притягивая меня к себе.
        — Да нет, красивая, даже новая какая-то сексуальность. Знаешь, как у Сологуба «очарование печали».
        — Ерунда, никакого очарования у печали нет, — сказала я.
        — Да есть… — Боги попытался склониться ко мне, чтобы поцеловать, но я отклонилась, и он отпустил меня. — Ну ладно, извини.
        — Это ты извини, я просто какая-то… неживая прям.
        — Оживёшь, всё ещё будет по-другому.
        Но мне так не казалось. Я не могла не плакать, не звать Володю во сне, не могла оторваться от могилы Володи, где я чувствовала будто его присутствие, словно он звал меня туда каждый день, чтобы поговорить, и мы говорили с ним. То есть я говорила, и мне казалось, я слышу, как он отвечает мне. Но от этого с каждым днём становилось только тоскливее, я только сильнее чувствовала его отсутствие.
       И однажды меня там застала его мама. Я не слышала, как она подошла по заснеженной дорожке, я как раз убрала свой же увядший со вчерашнего дня букет и разложила новый.
        — Так вот, кто всё время цветы меняет, — улыбнулась Анна Любомировна.
      Я вздрогнула, пугаясь.
        — Ох… извините, Анна Любомировна, я… я ухожу, простите…
        — Да ты что, Танюша, не уходи, я рада, что застала тебя. Тут толпами, конечно, приходят поклонницы и парнишки всякие, пьют горькую на его могиле, мне это противно, Володя никогда не пил… не любил это.
     Она подошла ближе и раскрыла объятия, её лицо было похоже на моё, такое же раздутое от слёз, она была ещё молода и даже хороша, и очень похожа на Володю, странно, что теперь это заметнее, чем прежде. Сейчас у неё вспыхнули глаза, осветила её лицо, то ли от близости к сыну, которую она чувствовала здесь, то ли потому что ей хотелось думать, что я хороший человек, потому что прихожу к нему.
      Я позволила обнять себя и обняла её тоже. Она погладила меня по спине, выдыхая со слезами.
       — Я теперь всё время думаю, что если бы позволил ему жениться на тебе тогда ещё… то всё сложилось бы по-другому. Знаешь, эта Рита… я думала она такая хорошая девочка, не чета тебе, вертихвостке, уж извини, а она…
       Анна Любомировна выпрямилась, выпуская меня из объятий, и достала платочек, прикладывая к глазам.
       — Она, знаешь, решила поселиться здесь, в его квартире, и… даже вещи твои примеряет, там много чего… материться, злится, а не выбрасывает… вещи дорогие… Сейчас уехала в Питер устраивать дела, выписываться, увольняться, спешит перебраться в Москву. Квартира по закону нам отошла, они ведь в разводе, но отец по доброте, сказал, что, конечно, всё отдаст ей и внуку… а она… ох, Танечка, какие люди алчные. Теперь и об авторских правах на его произведения заговорила, представляешь, что ей нужно на что-то растить его сына…
       Анна Любомировна покачала головой, снова вытирая слёзы.
        — Сорока дней ещё нет, с похорон и на могиле его не была. И сейчас, уехала, ребёнка нам оставила, самой нет уже две недели с лишком, а нам с ребёнком нелегко… Танечка, поедем к нам, и Никита Василич будет рад. И на малыша посмотришь. Он забавный, милый, почти как Вовик был в детстве.
       Могла ли я отказать? Конечно, нет, я поехала в Володину квартиру, точнее отвезла туда Анну Любомировну. Здесь всё стало иначе, вроде бы те же вещи, та же мебель, ничего не изменилось, но это совсем не тот дом, не Володин, не тот, что я любовно отделывала и обставляла для него, где мы были с ним вместе. По сути это был наш с ним дом. Он разбрасывал вещи, и наводил беспорядок, в своей мужской безалаберности, а я, наоборот, порядок этот возвращала. Всего за четыре дня до его гибели, мы с ним спали на этой вот постели…
       Никита Василич с удивлением встретил нас на пороге.
        — Я встретила Танечку у Вовы, — сказала Анна Любомировна на удивлённый возглас мужа. — Вот кто приходит каждый день, я тебе говорила: каждый день свежий букет.
       Никита Васильевич заплакал, сгибаясь, и я не нашла ничего лучше, как обнять его.
        — Ох, Танечка, кто бы мог подумать… кто мог подумать… ты его любишь, а мы… мы так злы были на тебя за этот развод Володин, за… да за всё. А он… с тобой стал такой знаменитый… — всхлипывая, проговорил он. — Никогда бы не подумал, что он такой талантливый, я думал, это так, баловство. И думал, из-за тебя, что ты стала знаменитой, и он пыжится. А он… столько людей…
        Мы с Анной Любомировной приготовили чая, мне мучительно было с ними, но я притом чувствовала близость к Володе через них. А ещё большую близость к нему я ощутила, когда проснулся его сын и побежал к нам из спальни.
        — Бабуска, бабуска, хоцу писить… — проговорил он, почёсывая в взлохмаченной головёнке, на нём были трусики и маечка и весь он, розовый, золотистый, и, правда, был похож на Володю.
         — Поздоровайся, Никиточка, — сказала Анна Любомировна.
        Раздевшись, она оказалась намного худее и меньше, чем была всегда, вот так и я сильно похудела, как страшно ополовинила нас Володина смерть.
      Малыш посмотрел на меня.
        — Здравствуй, Никита, — сказала я первой.
        — Здьясти. Баба, посли писить.
        Они двинулись к ванной вместе, потом малыш вернулся к нам уже одетым и причёсанным. Одет он был по-домашнему в колготочки и футболку с длинным рукавом. Он деловито забрался к деду на колени, пока бабушка наливала ему какао, настоящее, сваренное из порошка, а не разведанный суррогат, и стал смотреть на меня.
         — Деда, а тётя добъяя? — спросил он, наконец.
        Никита Василич улыбнулся и сказал:
         — А ты подойди, потрогай, проверь.
        Никита с сомнением смотрел на меня.
         — Не зна-аю… мама сказала, она зъяя койдунья, поэтому она её и побила там… де папа тепей. Тётя, а де папа? Ты знаес? Ты можес ему пегедать, стобы он велнулся?
       Я сама подошла к нему, присела на корточки рядом.
        — Я обязательно передам, но он очень хочет вернуться, я это знаю.
     Малыш спрыгнул с дедовых колен, сделал шаг ко мне.
        — Ты доблая. Ты Снегуочка?
       Я улыбнулась, дети хотели видеть во мне Снегурочку, зачем спорить особенно перед Новым годом?
          — Конечно.
          — Я так и думай. А ты на Новый год придёс? Пгинесёс подарок мне? Мне папа масыну подаил, но она дома. А ты сто мне подаис?
         — Чего бы тебе хотелось? — спросила я, протянув ему руку, он не отодвинутся, вложил в мою свою ладошку.
         — Поезд. С вагонсиками. Стобы ездий и гудей.
       Я потрясла его ручку.
         — Будет тебе поезд, Никита.
       Она засмеялся от удовольствия.
        — А папа пгиедет?
        — Я передам ему, что ты очень ждёшь, он будет очень стараться.
        — Хаясо, — сказал маленький Никита Книжник, удовлетворенно кивнув. — Я пойду, ядна? У меня там сокояд, какаа. Ты юбис сокояд?
        — Очень люблю.
        — Как папу? — спросил он, снова залезая на коленки к деду, и от его вопроса мы вздрогнули все трое. А Никита, не заметив нашего замешательства, занялся какао.
       Быстро справившись с ним, он побежал в гостиную играть. Я видела там новые игрушки, наверное, дед с бабушкой накупили малышу.
      — Рита недовольна, что квартира небольшая, — сказал Никита Васильевич. — Говорит: такая звезда, пол-Москвы на поминки собрались, а квартирка всего-то двушка. 
        — У Володи остались деньги, — сказала я. — Я на вас переведу, и об авторских… — я посмотрела на Анну Любомировну. — Я юриста пришлю, не надо никому прав передавать, владейте вы, потом на внука переведёте, пусть гордится отцом. Тут гитары Володины, они дорого стоят тоже, не позволяйте Рите продавать, она продешевит, а… они много тысяч долларов стоят. И записи тоже, тут демо, и черновики, стихи, очень много блокнотов. Заберите с собой, я боюсь, что всё пропадёт иначе.
        — Возьми себе их, Таня, — сказал Никита Васильевич.
       Анна Любомировна зыркнула на него.
        — Это авторские, Ники. 
        Но он не обратил внимания на её слова и продолжил:
        — Ты сможешь опубликовать их, не дашь просто пылиться. Если бы не ты, многое в жизни моего сына просто не состоялось. Он не просто тебя любил, ты была его луч…
Глава 10. Откажись…
       То, что сказал мне Платон о том, что Таня бросила меня из страха за мою жизнь, произвело на меня двоякое впечатление. Я думал об этом несколько дней, это даже мешало мне сосредоточиться на работе, я думал об этом, засыпая на подушках, на которых она лежала со мной, и мне казалось, что я всё ещё чувствую запах её духов, её волос. Таня…
       Я просмотрел все материалы, что были собраны по делу о гибели Книжника и выяснил, что всё же были свидетели, которые видели проехавшую рядом с мотоциклом серебристую машину, но номеров или марки, конечно, никто не заметил. Только то, что какая-то дорогая иномарка.
        — И чистая, — отметил один, я не поленился, поговорить со свидетелями сам. — Все машины как помазки были уже, хоть и сухота стояла, снега не было, а эта сверкала. Чистая машина. Большая серебристая.
        — Внедорожник?
        — Нет. Но большая. Ох, парнишка, бедный… мне показалось, что он всё же задел, и заветрелся, знаешь… и в забор этот бух! Как снаряд влетел… ай-яй-яй… а крови не было, — рассказала мне тот, кто вызвал Книжнику «скорую».
       Серебристая машина, это пол-Москвы, как говориться, но всё же зацепка, хоть и крошечная, к тому же по краске наши определили, что «вольво». И эту машину я увидел. Я искал встречи с Таней, я понял, что она не могла поступить так со мной, потому что она стерва, потому что она никогда стервой не была, нет, напротив, она оживляет всё вокруг себя. 
       Так что я стал искать встречи с ней. Искать, где она бывает, я нашёл её квартиру, и во дворе увидел машину, ту самую, я не сомневался, которая убила Книжника. Вот она, чистейшая серебристая большая «вольво», с царапиной на правой стороне, на крыле и бампере. Я даже приблизился и соскоблил с царапин чёрный лак, что въелся в них. Это точно с мотоцикла Книжника. Осталось только узнать, чья эта машина в их дворе.
       В тот же день я знал, что машина принадлежит её мужу, Марку Лиргамиру, тому самому наглецу, что заявился ко мне вызнавать о смерти Книжника, так вот почему он так живо интересовался… Неужели Таня боится его? Живёт с ним и боится, что он может убить меня, как убил Книжника?
       Я должен был её увидеть. Я дозвонился до Платона, но говорить о своём расследовании не стал, успеется, я выспросил у него адреса Таниных друзей и мастерской и, направился туда, выжидать, что она появится. Ради этого я даже взял два дня отпуска, пришедшихся как раз на два посленовогодних дня. После ударных новогодних дежурств, я выпросил у начальства себе отдых.
        Я и застал, здесь Таню, которая приехала к своей мастерской, где я, признаться, не слишком надеялся её увидеть, но пришёл в надежде всё же. И сегодня, едва я вошёл во двор и огляделся, как её «порше» въехал через арку.  Припарковавшись, Таня выбралась из него, не оборачиваясь, направилась к подъезду. Это была необыкновенная удача, что я так сразу застал её. Короткая шубка расстегнута, она без головного убора и вся в чёрном, только волосы выбивались из общего траура её облика.
       Я поспешил за ней, боясь, что дверь захлопнется, и я не успею войти. Но к счастью, у двери были новые петли с доводчиком, который закрылся очень медленно, чтобы не хлопать. Но когда я оказался в подъезде, то услышал звук поднимающегося лифта, на какой этаж? Последний, что тут думать! Я побежал по лестнице вверх, перемахивая по три ступени, щёлкнет замок, она же не впустит…
       Она и не думала запираться, но едва я толкнул дверь и сделал шаг через порог, чьи-то сильные руки прижали меня лицом к стене в передней, заламывая локоть за спину.
      Я услышал Танин голос:
        — Глеб… что…
        — Что ж вы, Татьяна Андреевна, дверь-то не запираете? Он шёл за вами, — сказал незнакомый довольно мягкий баритон у меня за спиной, руку вот-вот сломает, а даже не сердится, вот люди пошли…
        — Валера… ты… Господи, какой ты… дурак… — я не видел её лица в своём позорном положении, но голос, осипший, почти неслышный, удивился намного больше, чем перед этим. — Отпусти его Глеб, я его знаю.
        — Вы уверены, что он не опасен?
        — Абсолютно. Не надо, оставь, не трогай его. Что ты вообще здесь делаешь?
        Меня отпустили, и я опозоренный, развернулся, убирая растрепавшиеся волосы с лица, и увидел здоровенного длиннорукого парня, моргавшего белёсыми ресницами на Таню, снимающую свою шубку.
        — Я? — спросил я, и сразу почувствовал себя идиотом, потому что Таня махнула на меня рукой:
        — Да нет! С тобой всё ясно… Глеб?
        — Я… Марк Борисович… — немного растерянно начал он.
        — И давно следишь?
        — Ну… как Наталью Ивановну схоронили.
        — Вот… Марк… ещё врал… — пробормотала она под нос, а потом опять посмотрела на громилу. — Скажи, видел ещё кого-нибудь кроме этого? — она кивнула на меня.
        — Нет.
        — Хорошо, иди, Глеб.
        — А этот? Увести? Может, навалять ему? — спросил Глеб, опять небрежно кивнув на меня.
         — Не надо, с этим я сама разберусь. Да, и отправляйся к Марку, не надо тут дежурить больше.
         — Татьяна Андревна…
         — Иди, Глеб, — сказала Таня, настаивая. 
       Он кивнул послушно и ушёл, закрыв за собой дверь, не хлопая.
         — Раздевайся, что стоишь-то? — сказала Таня, как ни в чём, ни бывало.
        — Телохранители у тебя, я смотрю. Бандерша, — сказал я, снимая куртку, злясь ужасно, что меня так унизили перед ней, и унизила она сама своим пренебрежением.
         — Я же говорю, что ты дурак. Дурак настоящий, — легко качнув плечиком, сказала она уже с кухни. — Располагайся, Лётчик.
        Я огляделся, обширное помещение, занимающее, вероятно, весь чердак, и сделанное настоящей просторной студией в очень модном нынче стиле, насколько я могу судить, с огромными окнами, которые располагались не только в стенах, но частично в потолке, и засыпанные сейчас снегом. Кухня представляла собой поставленные в ряд у торцевой стены плита, раковина, стол и второй стол, вроде барной стойки, только широкий, отделяющий это всё от прочего помещения.
       Здесь был рыжий кожаный диван, такие же широкие и низкие кресла, и множество картин, мольберты, эскизы, палитры, сложенные стопками, и просто лежащие на столе и на полу. На зеркалах, а их тут много, и даже на камине цветы, на камине ваза большая и, очевидно, очень дорогая, сложная, хрустальная, с уже засохшими розами. Я подошёл ближе к камину, он самый настоящий, пахнет даже прогоревшими дровами.
        — И камин у тебя настоящий…
        — У меня всё настоящее, Лётчик, ты же знаешь. Хочешь, разожги, вон, дрова.
        — Знаю? Я знаю, что ты врёшь мне, вот это я знаю, — сказал я и двинулся к картинам у стен и на подрамниках, их стояло тут три, сразу на всех работает. Как это всё похоже на её комнату в Кировске, удивительно, вроде всё другое, но у меня возникло чувство, что я переместился во времени и пространстве.
        — Очень надо врать вам, трудиться, — небрежно произнесла Таня, не оборачиваясь.
       А я остановился перед портретом. Это не был обычный потрет Володи Книжника, да, тут он сидел вполоборота, обняв колено, в расстёгнутой рубашке, и босой, и смотрел с такой усмешкой, уловить которую ещё надо умудриться, и сделать это мог только человек, который не только много наблюдал за ним, но и любил. Мне стало больно от этой мысли. Конечно, она любила Книжника, я посмотрел на неё, она очень похудела и чёрный костюм из какого-то тонкого и мягкого, очевидно, трикотажа, облегал её гармоничные формы истончившиеся уже сверх меры. Таня тем временем, достала из холодильника бутылку водки, рюмки уже стояли на столе.
        — Иди сюда, выпьем, — сказала она.
        — Ты пить будешь?
        — Ты выпьешь, я выпью, помянем Володю, — распущенные волосы выделялись таким ярким белым на чёрном фоне её одежды, как было на кладбище, когда странная бывшая жена Книжника устроила безобразие и набросилась на неё, растрепав ей волосы по спине, это воспоминание резануло меня.
       Я подошёл и присел к столу на высокой стул. Таня налила в рюмки водки, но мало, я взял у неё бутылку.
        — Дай сюда, кто так поминает, налила, тоже мне. Прыщи протирать что ли?
        — Какие прыщи?
        — Ну какие, вульгарные.
        — Нет у меня никаких прыщей.
        — Ещё бы, где ты, а где прыщи, — усмехнулся я, налил до краёв.
        — Да ладно, не выделывайся, у тебя самого сроду прыщей не было.
        — Это потому что у меня тестостерона мало, — усмехнулся я.
        — Тестостерона? — нахмурилась Таня. — Это который из яиц?
        — Тот самый, — засмеялся я.
        — У тебя мало, ну-ну…
        — Было бы много, давно отбил бы тебя у всех.
        — Ну значит, у меня больше всех вас, — равнодушно проговорила Таня.
        — Похоже на то.
        — Ладно, болтаешь невесть что… — она подняла рюмку.
        — Царство небесное, — сказал я и влил водку в горло.
       Таня поставила рюмку, почти не коснувшись.
        — Так не пойдёт, Татьяна Андреевна, за упокой так не пьют, изволь до дна.
        — Ты взбесился?
        — Давай-давай, — сказал я, глядя на её прекрасное бледное лицо, с припухшими веками, плачет, похоже, каждый день, даже гундосит, так что выпить точно не помешает.
       Таня посмотрела с сомнением, и всё же подняла рюмку и поднесла к губам, а я не позволил отнять раньше времени, приподняв её ладонь. Водка пролилась на ей подбородок, закапала на грудь, Таня ототкнула мою руку, морщась.
        — Что делаешь-то, злодей? Ох…
        — Закуски-то дашь?
        — Закуски… да нет тут ничего, я давно не была здесь… — сказала Таня, выдыхая, и откинулась на невысокую спинку своего стула.
        — А водка откуда?
        — Да водка тут всё время живёт, народу-то здесь немало бывает, как выпьют, покупают ещё, в холодильнике этого добра сколько хочешь…
        — И кто бывает?
        — Ты не знаешь, — снова небрежно сказала Таня, чем снова разозлила меня, поднялась и направилась куда-то к двери, которую я сразу не заметил. — Чего сидишь-то, идём.
        — Куда? — я тоже встал.
        — Ты же трахаться пришёл, ну так пошли трахаться, — сказала Таня, снимая на ходу свитерок, бросила его на пол, оказавшись до пояса голой, без лифчика, и исчезла за дверью.
       Я пошёл за ней, наклонился, подняв её свитер, он был очень мягкий, тонкий, и тёплый от её кожи, и даже пахнул ею, Таней. Когда я вошёл в комнату, а это оказалась нормальная спальня с большой кроватью, светлыми стенами и широким окном без занавесок, но смотрело в это окно только небо, сейчас серое, и всё так же надутое не просыпанным снегом. Таня сняла уже и брюки, оставшись в трусиках, и отбросила покрывало с постели, сбрасывая и массу подушек, подняла глаза на меня.
       — Что, шокирую тебя?
       — Да нет… врать, что я не хочу трахаться, я не стану.
       — Ну и хорошо, — сказала она, сняла трусики и легла на белую простыню, глядя на меня, худая и костлявая, какой не была раньше, и даже не слишком привлекательная, и притягательная как никогда… 
      Ну что, стоять было? Я разделся тоже и лёг к ней, притягивая к себе.
        — Таня… Таня, я… — я хотел сказать, что прошу её простить меня, что люблю её ещё больше. Хотя куда, спрашивается, больше?
       Но она закрыла мне рот пальцами, второй рукой стягивая с моих волос резинку.
       — Не говори, ничего не говори, молчи… ну, молчи… Лётчик… милый мой… милый…
      Она не хотела прелюдии и нежности, нет, и кончила мгновенно, вздрагивая и плача, губы погорячели и надулись в моих, я захватил их, проникая языком к её языку, к её сладкому нёбу, и сам кончил тоже слишком быстро…
      Но так произошло только в первый раз, странно и будто ей хотелось умереть, а потом мы качались, будто на волнах, то, как прежде, как всегда раньше, заливая друг друга нежностью и ласками, нежными словами, то хватая за волосы у корней, и притягивая лицо к лицу, почти кусая губы, глядя сверкающими почти в безумии глазами.
        — Люблю тебя! Люблю тебя!.. Как я люблю тебя, — исступлённо шептала Таня, гладя моё лицо, прижимаясь ко мне и вибрируя вместе со мной, целуя меня, отчего я заходился страстью, разгораясь как звезда, прежде чем взорваться. Но я взрывался и оживал снова, как не могут звёзды, потому что звёзды, сгорая, не могут ни откуда взять жизнь для себя, а моя жизнь, источник моей силы со мной, Таня, она оживляла меня снова и снова…
       Я проснулся глубокой ночью, обернулся на Таню, лежавшую, прижавшись ко мне, она спала очень глубоко, даже не пошевелилась, когда я встал, выбравшись из её рук и волос, рассыпавшихся под мои. Я укрыл её, и вышел из спальни. Так странно сейчас было на душе, в этой мастерской, где я никогда не бывал, а она проводила много времени и проводила с другими людьми, хотелось бы знать, с какими. Я всё хотел знать о ней, я всегда этого хотел и никогда этого не получалось, всё время находились какие-то тайные укромные уголки её души, где произрастала ещё какая-то её жизнь. Это как глубины океана, ныряешь, а они неизмеримы и на каждом уровне свои чудеса, свои виды жизни всё более необыкновенные и удивительные.
       Мне не хотелось спать, мне хотелось снова заняться сексом, но подумал о том, что она, кажется, давно не спала нормально, потому что я не помню, чтобы она засыпала так глубоко, как сейчас, а потому решил рассмотреть получше мастерскую и её работы.
       Да, тут было много всего: удивительные пейзажи, замечательные своей странностью, кажется, что странного и неожиданного может быть в пейзаже? Но они были сделаны под странными углами зрения, и походили больше на воспоминания или сны, словно через призму сознания. Но это не были сюрреалистичные картины, отнюдь. Нет, нормальный взгляд, только более внимательный, способный уловить то, что обычно мы упускаем, видим, но не фиксируем: оттенки, странные чёрточки, формы, изломы линий. Мазки у неё очень тонкие, настолько выверенные, что казалось, передо мной фотография, но не такая как обычно, не фиксированная, а будто сделанная моим мозгом, и повторяемая памятью снова и снова.
       После портрета Книжника, я видел ещё немало, и многих узнал, из тех, кто был на похоронах и на поминках, Таня писала их по-разному, и у каждого человека были своя цветовая гамма, форма, и даже фон или поза зависели о того, кто был перед художником. Надо сказать, все изображённые были нарисованы с любовью, подмечены самые милые, самые привлекательные  черты.
       Были и групповые портреты, которые были превращены в жанровые сценки: девушки-модели, её одногруппники, эти работы я видел несколько лет назад, а здесь были новые, её родители, Катя с новым младенцем, Ваня, обернувшийся от журнала с комиксами, и Платон, что-то говорящий, возбуждённо выплёскивающий руками, это называлось «Спор». Каждый герой участвовал в этом споре и, кажется, я слышу голоса всех, у каждого своё мнение, лаже у младенца, выглядывающего черными глазками из-под чепчика, неодобрительно, скептически нахмуренная Катя, Ваня, затылок которого говорил не менее красноречиво, чем лица остальных, по нему было очевидно, что он всё слышит и тоже имеет своё мнение…
       А другая изображала, группу «МэМи», во время репетиции, когда что-то не ладилось, Книжник, поднявший руки к волосам в безмолвном возмущённом и усталом жесте, разведя локти, как крылья, Сергей, палочкой почёсывающий в затылке, и Мэри, пожимающая плечами, а Вилор — незаметно усмехающийся над всеми.
       А потом я нашёл большую стопку, стоящих на боку эскизов. Меня обдало жаром. Это были мои портреты. Я не думал, что она столько думает обо мне, столько самых разных моих лиц: смеющееся, задумчивое, бледное спящее, усталое, злое с тыкающим в зрителя пальцем, с сигаретой только три или четыре, притом самых красивых, и с такой нежной улыбкой, которая говорила всё, что не всегда скажешь даже словами… Таня… ничьих портретов не было так много…
        — Ты что не спишь? — она стояла в дверном проёме спальни, мерцая белой кожей и волосами.
        — Да вот…
        — Разведку боем провёл, теперь рекогносцировка?
        — Разве мы воюем? — спросил я.
        — Не знаю, Валер… я уже ничего не знаю… — она провела по волосам, смахнув их на плечо, и прикрыла их покрывалом половину тела. — Слушай, домой пора, и так я…
        — Не надо, Таня, не гони меня снова.
        — Мы не должны быть вместе, ты не понимаешь? Посмотри, что твориться вокруг меня. Ты не понимаешь, что если с тобой… если хоть царапина появится на тебе, я… я не знаю тогда, как я буду жить. Будь от меня подальше. Почему ты не хочешь этого понимать? Думаю, несколько дней всего понадобится…
        — Почему?
        — Потом как-нибудь расскажу. Непременно. В подробностях, — она отвернулась и пошла обратно в спальню, откуда вышла уже одетой и принесла ворох моей одежды.
        — Кончился большой кусок жизни, Лётчик, — сказала он. — Что за ним, я пока не знаю… не могу даже представить. Слишком многое изменилось… и… как жить, я тоже не знаю. я… — она не сказала того, что хотела, остановила себя. Просто посмотрела на меня: — Поехали, я тебя отвезу.
        — Таня…
        — Пожалуйста, не расспрашивай теперь ни о чем, я… мы поговорим после. Потом…
        — Когда «потом»? Во что ты играешь? Кто тебе угрожает?
       Таня посмотрела на меня.
        — Валер… я позвоню тебе, — устало проговорила она. — Ну правда. Только дождись, не приходи больше, ладно?
        Но я не дождался, Таня не позвонила, потому что она умерла в ту же ночь…
Глава 11. Жребий твой и жребий мой
       Я узнал о гибели Тани и Марка из утренних новостей, которые смотрел по многолетней привычке, я сам делал криминальные новости, и всегда следил за всем, что происходило, следил за тем, как работают мои коллеги и другие каналы. Но об этом событии сообщили даже не криминальные новости, а самые обычные утренние «Вести»:
        — Сегодняшней ночью центр Москвы потрясли два взрыва, — бесстрастно комментировала «говорящая голова». — На Поварской улице, бывшей улице Воровского, были взорваны два автомобиля, вначале на проезжей части, у выезда на Новый Арбат, и спустя два часа во дворе дома, примерно в пятиста метрах от первого взрыва. При взрывах погибли два человека, предположительно супруги Лиргамир. Татьяна Лиргамир, больше известная как Олейник, модель и художник, которая активно сотрудничала с российскими модными домами, была соучредительницей и активной участницей фестиваля «Рок и мода», и близкая подруга погибшего в ноябре прошлого года музыканта Владимира Книжника, известного широким кругу зрителей и слушателей как лидер группы «МэМи», Ленина. Второй погибший — её муж, бизнесмен Марк Лиргамир. Были ли эти удавшиеся покушения связаны с гибелью музыканта, следствие ответить пока не может.
        Девушка в тщательном макияже говорила, перебирая листки у себя на столе, завершив эту тему, она перешла к другим, а я трясущимися руками стал переключать каналы, надеясь увидеть ещё раз сообщение и осознать, что я не брежу. Вошла Катя, и, сразу почувствовав, что со мной творится неладное, спросила:
        — Ты что, Платон?
        — Таню убили. И… Марка тоже… их у-би-или…
        — И-и… — отшатнулась Катя.
        — Вот! — воскликнул я, отыскав «Дорожный патруль», который показывал кадры с горящими автомобилями, которые с трудом затушили пеной, и она текла от одного из них вниз по Поварской к Арбату…
       Текст, что шёл за кадром, примерно тот же:
        — Погибшими оказались супруги Лиргамир, причины выясняются, следствие ведётся…
       Я оглянулся на Катю, в ужасе смотревшую на меня. Прядь волос выскользнула у неё из-за уха.
        — Л-лётчику по-азвони… Валере. Он…
       Я схватился за сотовый, пальцы соскальзывали с полиэтиленового чехольчика. Но Лётчик не ответил.
        — Я поеду.
        — Вместе поедем.
        — Я с вами, — в дверях комнаты стоял Ваня, который, оказывается, слышал весь разговор.
       Пока мы вызывали всегда неуловимую Наргизу Анваровну, пока она устраивала свои дела, чтобы мы могли оставить Анюту, прошёл почти весь день, и мы выехали уже вечером, в Москве были утром. Я пытался дозвониться Лётчику всю дорогу, но мне это не удавалось. Мы поехали сразу к родителям. Мама, скованная, словно, ей связали локти, которые она притиснула к себе, не размыкая, смотрела на меня сухими глазами несколько секунд, прежде чем смогла разлепить губы и произнести:
        — П-пла-атош-ша…
       Я обнял её и она тут же разрыдалась, сотрясаясь, упав в мои руки. Отец теребил свою трубку, то совал её в рот, то снова вытаскивал, не раскуривая, табак высыпался из неё, он утрамбовывал его и снова совал в рот, вынимал.
        — Я говорил… я говорил твоей матери, что… я говорил… это… как же так, Платон? Ты скажи? Как же… она ведь… девочка… — и вдруг заплакал. Я впервые увидел его настоящие, а не разыгранные и продуманные чувства, а те, что действительно родились в нём, и он не смог удержать внутри.
       Звонки от Боги, Мэри, Сергея, даже Вальдауфа, который просто рыдал в голос в трубку, не в силах сдержаться и произнести несколько слов, я даже не знал, что говорить. Катя глядя на всё это, взяла хлопоты о двойных похоронах на себя. Но чтобы разрешили обоих похоронить на Ваганьковском возле родственников Марка, мне пришлось побить пороги множества кабинетов, и раскошелиться весьма значительно.
       — Денег не жалей, Платон, — скрипучим замогильным сказала мама, придя в себя. — Наследство получим такое, что легко расплатишься со всем, всю Москву купишь с потрохами, и на Питер с Парижем хватит. Пусть всё будет достойно моей девочки. И Марка. Он славный мальчик был… а у него… никого не осталось, кто бы…
      Я и не жалел, и снова пытался пробиться Лётчику, чтобы хоть что-то узнать. В милиции нас направили в прокуратуру за разрешением на захоронение, ведь следствие ещё велось. Следователь посмотрел на меня устало, ему не было слишком интересно говорить со мной, он был какой-то новичок и я его не знал, а знал я многих, почти всех в Москве, за несколько лет работы с криминальными новостями, проник в каждый округ и во все почти районы.
       И всё же он задал несколько вопросов.
        — Вы взяли внеочередной отпуск и уехали из города несмотря на то, что у вашего сына учебный год был в разгаре. Что заставило вас уехать?
        — Мы не были в Кировске много лет, хотели навестить тёщу.
       Он вздохнул и снова посмотрел на меня.
        — У вашей сестры не было детей? И у зятя не осталось родственников?
        — Насколько я знаю, да.
        — Несколько квартир в центре Москвы, коллекция картин, антиквариата, в том числе драгоценностей, вам достанется значительное наследство.
        — Да, — я покивал. – Но не мне, родителям, наверное.
      Я даже не понимал, о чём он говорит.
        — Вначале убили вашего зятя, и только через два часа в заминированном автомобиле взорвалась ваша сестра. По свидетельству жителей, машина вашего зятя стояла на улице с вечера, он обычно так оставлял автомобиль, не во дворе? Или он приехал?
        — Насколько я знаю, он всегда оставлял машину во дворе. Если только собирался куда-то ехать…
        — Ехать… в полночь? Он вёл ночную жизнь?
        — Ну, бывало. Они иногда с Таней бывали в клубах.
        — Он ревновал вашу сестру?
        — Что? О чём вы?
        — Я о ревности?
        — Нет. Не знаю, может быть.
        — У них были весьма свободные отношения? Так?
        — Как? Я не знаю, что значит «свободные». По-вашему, это что?
        — То, что Марк Лиргамир закрывал глаза на измены своей жены.
        — Не было никаких измен.
        — Вы же не будете отрицать её связь с Владимиром Книжником.
       У меня начала болеть голова, я посмотрел на него.
        — Послушайте, они все теперь покойники, какая разница кто кого ревновал? Эти взрывы точно не имеют отношения к ревности, вы же понимаете? Марк был бизнесмен, вот и…
        — Марк бизнесмен, допустим. Допустим, что его мелкий конторский бизнес для снобов и эстетов кому-то перешёл дорогу, но с какой стати убили вашу сестру?
        Я покачал головой, я знал, кто убил их всех и почему, но что, я скажу это ему? Что это изменит? Тот, кто подложил, взрывчатку давно улетел в какую-нибудь Грецию, а самого Вито никто и никогда ни за что не прищучит. Мог бы сам Марк, но Вито опередил его… У них и была игра: кто кого. Получилось, что Марк проиграл.
        — Я могу забрать… тела для… похорон? — спроси я, наконец.
        — Понимаете, взрывы были такой мощности… у всех первых этажей рядом вышибло стёкла, там посольство какое-то, скандалили… Это я к тому, что от тел почти ничего не осталось, но идентифицировать всё же как-то надо.
       Я вздохнул, меня мутило. Я видел много ворованных бандитов, и всегда бывало по-разному, смотря, куда подложили заряд, сколько и на что был расчёт: убить или напугать. Бывали случаи с оторванными ногами, бывали вовсе с оторванными яйцами, а иногда оставались живы, что вызывало подозрения: не устроила ли жертва сама покушение? Но бывали и такие, от которых осталась только угли…
         — Здесь не просто угли, Платон Андреевич, здесь очень мелкие угли, перемешанные с мелкими кусками автомобилей. Этими зарядами целое здание подорвать можно. Так что версия террористов тоже рассматривается. Тем более, что Марк Борисович, оказывается, очень активно участвовал в борьбе с терроризмом.
        — Что? — уливался я. — В чём?!
      Вот это неожиданность…
        — Да-да… Так что версий масса.
       В конце концов, меня отпустили, и я вышел на темнеющую улицу, сам не понимая, как вообще ещё могу функционировать. Дома был один Ваня, когда я открыл входную дверь, он вышел ко мне в переднюю и вопросительно кивнул.
        — Пока не разрешили тела забрать. Там… ну в общем там ещё все кусочки разобрать надо, — и я бросился в ванную, где меня мучительно вывернуло несколько раз.
        Ваня зашёл туда, когда я уже умывался, с беспокойствам глядя на меня, подал полотенце. Я вытер лицо, и посмотрел на него в зеркало. И вдруг в него вытянулась физиономия, он переводил взгляд с моего лица на своё и обратно пока не спросил:
        — П-платон… а… я что, я — твой сын?
       Будь другой момент, я возможно и попытался бы ещё какое-то время продлить существование неправды, но не теперь. Я сел на край ванны и кивнул:
        — Да, Вань, я люблю твою маму всю жизнь. И…
        — Так она… так ты… она… ну вы и свиньи…
       И он выбежал из ванной комнаты, хлопнув дверью. Вот только разоблачений мне не хватало. Свиньи… уж в чём другом, но в отношениях с Катей я точно свиньёй не был…
       Я попытался зайти к нему в комнату, но он припёр её чем-то изнутри и крикнул:
        — Пошёл к чёрту, папаша!
        — Ваня, ну послушай… не будь ты…
        Он сдвинул что-то и открыл дверь, оставаясь на пороге, чтобы не впускать меня.
       — Так ты, стало быть мой папаша? Это… маме было двадцать, а тебе вообще… это значит, я тоже могу уже начинать? 
        — Мы ничего не «начинали», мы друг друга любили. И любим.
        — Да иди, ты! — и он снова захлопнул дверь. А из-за неё прокричал мне: — Сначала отец умер. Володя разбился, Таню… так… а теперь ты… ненавижу тебя! Ка-азёл! Похотливый… этот… малолетка…
       Его голос сорвался, я выдохнул, пошёл на кухню, налил стакан воды и вернулся к нему, когда я вошёл, он отвернулся, пряча лицо, и локтем пытаясь стереть слёзы. Я сел на его тахту рядом с ним. Вокруг на стенах были развешаны чертежи и фотографии великих архитектурных сооружений мира.
        — Люди порой разочаровывают нас, Ванюша. Ты не представляешь, что делали мои предки, твои бабка с дедом, между прочим… как-нибудь расскажу. Но я их всё равно люблю, хоть в них нет ничего нормального… Но мои творили со скуки и оскорблённого самолюбия, а мы с твоей мамой потому что… — я не мог сказать ему, что Никитский, которого он недавно считал отцом, был подонком самого нижнего порядка, да я никогда этого не скажу, полностью разрушить его представление о мире, о детстве, это намного более жестоко, чем теперешнее открытие. — Потому что так складывались обстоятельства.
       Он посмотрел на меня, вкось оторвавшись от своих локтей, в которых прятал лицо, весь сложившись, задрав колени и сидя так на тахте.
        — «Обстоятельства»… не мог сказать? Я же твой родной сын!.. А я смотрел на тебя и думал, и чего не ты мой папа?.. — и он вдруг порывисто бросился мне на шею, прижавшись весь, горячий, с неравномерно выросшими длинными руками и уже жёсткими ладонями.
       Я вдруг осознал, что впервые обнимаю сына после того как ему исполнилось больше пяти лет. Это было так необыкновенно и так прекрасно сейчас, что у меня едва не остановилось измученное сердце.
        — Ты… ты только… ты не ври мне больше, обещаешь? Пап?.. — сказал Ваня, отодвинувшись, и стал вытирать щеки. — Вот глупость, разревелся, как девочка… Гхм…
        — Это не глупость, ты чувствуешь и ты юный, а вообще не утрачивай эту способность, проявлять эмоции — это не слабость, Ванюша, это смелость, не каждый способен обнажить свои чувства. И не у каждого есть, что обнажать.
       Ваня вдохнул поглубже, переводя дыхание, и посмотрен на меня ещё мокрыми ресницами:
        — Ты злился, что я должен был родиться?
        — Злился? Да ты что! Я гордился. Ну, собой отчасти, что я такой… взрослый и… мужик, как говориться. И теперь горжусь, что ты у меня есть. Что ты такой.
        — Какой? — он шмыгнул носом, внимательно глядя на меня, прогремев соплями.
       Я понял, что он хочет услышать комплименты, знал бы он, как мне сейчас трудно подбирать слова, я едва способен был соображать.
        — Ты умный, добрый, талантливый, даже красивый…
        — Хм… красивый, ну да, так себе достоинство…
      Я не согласился:
        — Не скажи, красота — Божий дар, как и талант, как любовь. Красота открывает сердца, она послана на радость людям, красота всегда от Бога.
      Ваня посмотрел на меня с сомнением:
        — Почему тогда так много пустых и дрянных людей с такими красивыми рожами?
        — «И что есть красота — она сосуд? Или огонь, мерцающий в сосуде?»,  в тебе есть огонь, я же не о носиках и глазках.
      Ваня сел возле меня, и вздохнул.
      — Да, огонь… кто же погасил наш огонь, а? Как мы будем теперь без Тани?..
   
    …Когда мы выехали на взрыв на Поварской, ни я и никто из следственной бригады вообще не знал, чья это машина воровалась и горела там.
       Меня вызвали из дома, куда я приехал всего за пару часов до этого, лег и лежал без сна, думая, что на душе у меня странно: легко, потому что Таня всё же не отказалась от меня и тяжко, потому что я ничего не могу понять, что там с ней. Когда мы прятались от Никитского, всё было ясно, а теперь… я ничего не понимал. И думал и думал, но ничего не складывалось в моей голове, слишком мало кусочков мозаики я видел.
      Убийство Книжника, теперь я не сомневался в этом, почему его убил её муж? Они практически жили втроём несколько лет, почему теперь? Кто угрожал им настолько серьёзно и жёстко, что убили мать самого Лиргамира? Какие-то телохранители, которых совсем недавно ещё не было. И чем таким занимался этот самый Лиргамир или во что замешалась Таня, что им могли вот так угрожать? Долги? Но Таня не из тех, кто станет жить не по средствам. Тогда что? Были какие-то тайны вокруг них, и вписывалась ли туда загадочная смерть Никитского я ещё не понял тоже…
        Вот тут звонок прервал мои размышления.
        От машины почти ничего не осталось. Огромный факел до второго, даже до третьего этажа. Пришлось ждать, пока пожарные покончат с огнём, а они матерились, что кроме взрывчатки, видимо, дополнительно в багажник и в салон поставили горючее, чтобы было столько огня.
        — Что? Устрашение? — спросил кто-то из наших.
       Мороз за ночь сгустился и от огня приятно и страшно грело.
       — Это вы разберётесь, но там труп внутри, мы потому вас и вызвали, приехали, а там…
      В этот момент взрыв повторился, и ошмётки и осколки машины и того, кто был там, разлетелись по всей улице, заверещали автомобильные сигнализации даже в ближних дворах. Все присели, одного пожарного отбросило назад, и сейчас он поднимался, неуклюже ворочаясь, хорошо, что был в защитном костюме.
        — Ребят, никого не задело?!
        — Чья была машина-то?
        — А ты разберись, чья… даже марки было не разобрать уже когда мы приехали, а теперь… ну вот ваши криминалисты и скажут.
      Тут появился какой-то кое-как прибранный господин почему-то при галстуке, что совсем не шло к заспанному лицу, в кашне, но без куртки, а было очень холодно, и он, ежился теперь, синея, и заговорил с сильным и странным акцентом.
        — Я представитель посольства Норвегии, почему на улицах вашей столицы идут бои? Я требую, чтобы нам была обеспечена полная безопасность!
        — Иди, дядь, щас патрульных медведей пришлём, они сберегут, — сказал кто-то, усмехнувшись.
       Но командир пожарного расчёта добавил серьёзно:
        — Идите пока, не подходите к окнам, не то снова рванёт, тогда мало не покажется… И вообще все, отойдите подальше, видите, какая начинка…
       Норвежец расфыркался и, бормоча свои норвежские ругательства, ретировался. Когда, наконец, всё было потушено, я подошёл ближе к дымящимся оплывающим пеной и водой ошмёткам. Разглядеть, где тут были останки человека… н-да, я диссертацию на сгоревших писал. Всё придётся в морг везти, а там отделять железо от сгоревшей плоти, то ещё занятие…
       Вызвали ещё одну группу экспертов, потому что вдвоём нам было не управиться. И пока мы возились, «расфасовывая» всё по отдельным пакетам с номерами и полароидами, где именно был найден фрагмент, прошло не менее двух часов. В темноте и на морозе работать было непросто. Мы ещё не закончили, когда раздался второй взрыв во дворе в паре домов отсюда.
      Мы даже присели, переглянувшись.
        — Это что сегодня?..
        — Может чеченцы? Дома взрывали, теперь машины…
       Это казалось вполне правдоподобно. Такого рода акции были очень в духе сегодняшнего дня. Мы поспешили на звук. Калитка во двор была заперта на магнитный звонок, и пришлось дожидаться, пока нам откроет консьерж, глядя через решётку на горящий в пятидесяти метрах от нас автомобиль.
        — Порше горит, гляди-ка… классная машинка, — сказал кто-то из наших.
       Мы не решались подойти слишком близко, вспоминая, как повторно взорвался первый автомобиль.
        — Пожарных-то вызвали?
        — Да вызвали, матерятся… щас будут.
       Мы смотрели на пламя.
        — Вряд ли чеченцы полезли бы в этот двор. Морока, а народу мало живёт, устраивать такое так где-нибудь, где людей побольше…
        — Может, кого-то конкретного здесь хотели взорвать?   
        — Да тут буржуи одни, они их с рук кормят, этих террористов, чтобы они метро да какие-нибудь Печатники взрывали, а здешние для них что свои…
      — Ну ты уж и загнул…
       Люди выглядывали из окон, кое-кто даже вышел на двор. Был уже восьмой час утра, так что многие просто уже проснулись, кое-кто и на работу, в этом буржуйском доме были и такие, просили пропустить:
        — Мне на службу…
        — Устроили чёрт-те что…
        — Скоро всех по домам подорвут, куда спецслужбы смотрят?!
       Спецслужбы прибыли тоже и со свойственными им умным и строгими лицами как доберманы и стояли поодаль.
        — Неплохо было бы поделиться информацией, — сказал следователь, подойдя к ним.
       Один из них повернул голову, в то время как остальные продолжали следить за огнём.
        — Поделимся, наша следственная бригада тоже на подходе, — холодно сказал он. — Выяснили, чья машина взорвана на улице?
       Следователь вынужден был признать, что ещё нет. 
       Пожарные, деловито занимались своим делом, они широко распахнули ворота, и все, кто хотел, мог убраться.
        — Вообще-то надо было бы никого не выпускать.
        — Да ладно, до первого звонка, тут, небось, шишка на шишке живут, всё равно не дали бы держать. Щас потушат, место оцепим и станем работать…
        — Ну и ночка, — выдохнул я, доставая сигареты. А ведь в этих вторах где-то Таня живёт. В темноте и неразберихе я не очень-то мог вспомнить, в какой двор заходил, когда искал её, когда нашёл «вольво» её мужа… 
       Здесь второй раз не взрывалось, пожарные, крикнули нам, что там тело.
         — Там лежит возле машины, видать, за ручку взялась и рвануло.
        — Взялась? — удивился я.
        — Баба, коса осталась. Огнём спереди обдало, лица-то нет, да вообще ни черта нет, а коса под ней целая валяется…
        — С-спади… что ж это такое… баб ещё не взрывали, — проговорил наш следователь, он был новый, перевёлся недавно из области, я даже имени его ещё не запомнил.
      Мне вдруг стало тревожно и вообще сильно не по себе. «Порш», Поварская улица… где этот Танин двор, вроде дальше… «порши», думаю, тут и у других есть, это «запорожца» в таком дворе не сыскать…
        — А… чья машина-то?
        — Ну пробить надо, «порш» и адрес, я позвоню нашим, как приедут, рано ещё, до работы не доехали. Доживём когда-нибудь, что компьютеры в каждой машине будут, тогда всё побыстрее. А пока соседей надо спросить, чья машина.
      Через минуту мы знали, чья…
        — Это Тани Лиргамир… а она сама? Погибла? — сказал кто-то из соседей, вытягивая шею на пожар.
       Консьержка ахнула, и по её виду сразу стало ясно, что она что-то знает, а может быть и многое.
        — Ай-яй-яй… ты подумай… — пробормотал кто-то. — Сначала Наталья Ивановна… а теперь… Марк-то где?
        — Да что подумай, сколько верёвочке не виться, ещё в позатом году говорили по телевизору, что она с бандитами якшается, вот и… результатики.
        — Жалко, красивая девочка…
        — Вот они такие и лезут, куда ни попадя, кто поскромнее и живут подольше…
         Говорили те, кому не надо было на службу, а можно было вдоволь посплетничать.
        — Что вы за разговоры ведёте, как ни стыдно, — обернулась на них дама в благородных сединах, держащая на руках удивительно смирную левретку в попонке.
       — А что стыдиться? Тут они компании собирали проходимцев этих рокеров, художники… вся эта богема, где богема, там и проблемы. Теперь хоть тихо станет.
        — Креста на вас нет, — сказала дама с укоризной.
        — Как и на вас нет, Софья Михална, вы всю жизнь коммунистами районными руководили…
        Дама покачала головой и сказала:
        — В этом постыдного ничего не нахожу, — и двинулась к подъезду.
        — Ох-ох… — прокудахтал кто-то из давешних. — Ну конечно… Сама такая же потаскуха была, вот и…   
       Я стоял как замороженный, слушая эти разговоры и не в силах поверить в происходящее. Невозможно. Невозможно было, чтобы на сороковой день Володя забрала с собой и Таню. Неужели он теперь по-настоящему забрал её?.. Этого пережить уже нельзя…
       Пожарные покончили с огнём и я, вместе с другими подошёл к раскрученному пахнущему гарью автомобилю.
     — Труповозку надо вызвать, — сказал кто-то, когда я наклонился над телом.
       Я не мог поверить… полностью сгоревшее, обугленное спереди тело, обнажились кости черепа, кисти тоже полностью сгорели, торчали только обрубки рук, согнутые, как и положено в таких случаях. Пламя обдало и полыхало на теле достаточно долго, чтобы уничтожишь всю плоть с этой стороны. На спине, под телом оставалась и одежда и… да… это Танины волосы, их не спутаешь… всё было мокрым и грязным от воды и пены, но её белые волосы не узнать нельзя…
       Я качнулся, не знаю, упал я или нет, но очнулся я уже в машине.
        — Ты что ж это, Валерий Палыч, напугал. Не спал, что ли, потому и… — кто-то с беспокойствам говорил со мной. — Ну, чего, легче?
      Раскалывалась голова, через мгновение разъяснилось, почему:
       — Мы тебе нитроглицерин под язык сунули, ты аж посинел…
      Мы ехали уже по улице, ветерок в приоткрытое окошко обдувал мне лицо.
     — Я «скорую» хотел вызвать, — он с беспокойством оглядывался на меня.
      — Струнин, спасибо, — проговорил я, выпрямляясь, хотя ещё чувствовал головокружение, но хотя бы узнал голос своего коллеги, он вообще-то баллистик, но сегодня согнали всех, похоже. 
        — Да чего там… нормально?
        — Нормально. Куда едем? — спросил я, и огляделся, мы были на Ленинском проспекте.
        — Ну в больничку для начала, — и завернул к корпусу.
       Со вздохом я показал, куда ехать, чтобы сняли ЭКГ.
        Меня даже узнали там, рабочий день уже начался, и пока медсестра снимала кардиограмму, пришла моя однокурсница.
        — Валерка? Чего это ты к нам загремел? — сказала она, странно, я её имени не помнил, потому что не знал никогда, в лицо только.
        — Да… переутомился, похоже, — нехотя проговорил я.
        — Переутомился… пить не надо вам, мужикам, во и не будете за сердца хвататься… — с умным видом проговорила неведомая однокурсница. 
       А потом взялась хмуриться, глядя на выплывающие из аппарата графики.
        — Вьюгин, стенокардия, допился… в стационар надо, не то инфаркт схлопочешь.
        — Я не могу в стационар, — сказал я, садясь, когда с меня сняли датчики.
        — Ты спятил? Копыта отбросишь в тридцать лет.
        — Это соотносится с моими планами.
        Она посмотрела на меня.
        — По роже вроде непьющий, а у нас болтали, пить взялся, жену гонять… так враньё?
        — Нет, не враньё, я такой и есть… — сказал я, одеваясь. От водички на груди было холодно, и футболка как-то больно цеплялась за соски, вообще горела и болела вся кожа. — Пьяница я, развратник, так что туда мне и дорога. Ты только на пока мне выпиши что-нибудь, мне одно дело довести надо… а там и…
       Она смотрела как на умалишённого несколько секунд, потом достала рецепты.
         — Дело твоё… но… как доведешь своё дело, если не кончишься, приходи, я помогу, я хороший кардиолог, — он дала рецепты и с ними визитку. — Тут телефоны мои, звони, если что…
       Выходя, я посмотрел на визитку «Галина Петровна Ковальчук, кардиолог кандидат медицинских наук», все уж успели защититься, как я посмотрю, но я лица так и не запомнил…
       Струнин ждал меня у входа.
        — А я уж думал, положили тебя. Ну что? — спросил он, выбрасывая сигарету.
        — Курить меньше надо и пить, — сказал я, садясь в машину. — За нитроглицерин спасибо, кстати. Поехали?
        — Ну поедем.
        — Уверен?
        — Да, Струнин, не болтай, поехали, — и достал сигареты. 
        Он рассмеялся и тронул.