Посёлок Квиток. Фото конца 1940-х годов.
Источник: "Книга памяти жертв политических репрессий
Восточной Сибири". Иркутск. 2007.
П Р Е Д И С Л О В И Е
Этот рассказ, как и многие другие, представленные мною на страницах сайта, основан на мемуарах, написанных не для публикации. Автор воспоминаний, от лица которого ведётся повествование, попытался создать небольшую семейную хронику для потомков, чтобы те, проживая в ином обществе и в другой стране, хотя бы отдалённо представляли места и условия бытия своих предыдущих поколений. В тексте он акцентирует внимание, не на отдельных, может даже и интересных, эпизодах, а на общих чертах начального периода своей жизни.
П Л Я Ж. А Ш Д О Д
Лёгкая прохлада, сопровождаемая скрывающимся за горизонтом оранжевым солнцем, окутала песчаное средиземноморское побережье. Я сижу в белом пластиковом кресле на пляже израильского города Ашдод в соломенной шляпе, шортах и шлёпанцах. С лёгкой улыбкой наблюдаю за молодыми мамами, безуспешно пытающимися выгнать из тёплого моря, разыгравшихся у береговой кромки, детишек.
Время бежит и тянет меня за собой. Уже начался, казавшийся таким далёким, двадцать первый век, уже пролетело десять лет, как я живу за тысячи километров от страны, где родился, вырос, воевал и работал. Видимо, из-за возраста и отсутствия достаточного общения, всё ещё плохо понимаю необычный язык этой страны. Кого-кого, а меня незнакомым языком удивить трудно. Не зря ведь в ящичке с документами лежит удостоверение военного переводчика с … корейского языка. Да, был и такой период в моей жизни. Как и все немолодые люди, вольно или невольно, но часто в тихие минуты предаюсь воспоминаниям. Вот и сейчас смотрю на резвящихся малышей, а всплывающие из глубин памяти, образы и события уносят меня в совсем другую действительность.
Н А Ч А Л О. Г О Р О Д Н И Ц А
Появился я на свет в 1926 году, через два года после старшего братика Лёни, и жили мы с отцом Исааком и матерью Шейной на Украине, в городке Городница, что в Житомирской области.
Отец был образованным человеком, настоящим интеллигентом, который разбирался в различных отраслях знаний. Работал он бухгалтером на Городницком фарфоровом заводе. Это было одно из старейших предприятий Украины, основанное ещё в 1799 году.
В 1930 году в стране Советов набрала полные обороты коллективизация сельского хозяйства. Власти сгоняли бедноту в колхозы, а зажиточных работящих крестьян высылали в Сибирь, отбирая у них абсолютно всё, заработанное нелёгким ежедневным трудом. Попутно и многих представителей интеллигенции, и работников умственного труда объявляли чуждыми непролетарскими элементами, пополняя ими массу ссыльных крестьян. Такое клеймо "чужака", без конкретных обвинений, получил и мой отец. В этом же году он был выслан в Иркутскую область, Тайшетский район, посёлок Пролетарка. Мать осталась одна с двумя малышами, четырёх и шести лет.
Д О Р О Г А. С И Б И Р Ь
Уже через два года на Украине начал свирепствовать страшный голод, названный историками Голодомором. От безысходности мама Шейна решается на отчаянный шаг – ехать с малышами в Сибирь, к мужу.
Доехали мы на поезде до Киева, остановились там на несколько дней у папиной сестры и дальше через Москву, опять на поезде, двинулись на восток. Путь занял не меньше недели. На крупных станциях были краны с горячей водой, за которой выстраивалась очередь. Тут же пассажиры покупали у торговок варёную картошку и солёные огурцы. Этим мы и питались в вагоне. Так добрались до Тайшета, где нас встречал отец. От этой станции до Пролетарки предстоял ещё тридцатикилометровый путь на подводе. В моей детской памяти остались чёткие картинки этого необычного путешествия. Лошадь лёгкой трусцой везла нас по узкой грунтовой дороге, слегка петляющей среди густого таёжного леса. Стояло нежаркое лето, и скрип телеги сопровождался громким пением птиц, нередко среди придорожных деревьев мелькали бурундуки.
Очень раздражала мошка, проникающая в нос, уши и рот. Отец предусмотрел это и привёз защитные сетки на лицо и дёготь, которым смазывали тело для отпугивания всех мелких кровососов.
Н А М Е С Т Е. П Р О Л Е Т А Р К А
Пролетарка, посёлок ссыльных, состоял из одной улицы вдоль которой тянулись рубленные избы. Как раз к нашему приезду закончили постройку одноэтажной деревянной школы, где открыли первые четыре класса. В следующем сентябре мы с братом и были туда определены: я в первый класс, а он в третий. Среди ссыльных, или как их называли "спецпереселенцев", было немало образованных интеллигентных людей из центральных областей страны. Это наложило отпечаток на спокойный быт и культуру посёлка. Все его обитатели должны были еженедельно отмечаться у коменданта, единственного вольного тут человека. Отец, к счастью, работал по специальности – бухгалтером в сельскохозяйственной артели. Иногда ему позволяли выписать, за деньги конечно, немного продуктов на работе, и это позволяло нам не голодать.
Папа был авторитетным, отзывчивым человеком и бескорыстно помогал многим в составлении прошений и заявлений в различные инстанции. Многие из обитателей посёлка не имели паспортов, и не могли покинуть его без разрешения коменданта. Фактически это были рабы, только не при рабовладельческом, а при социалистическом строе. Все получаемые и отправляемые письма вскрывались и проходили цензуру.
В нашей школе учились также дети из соседнего посёлка спецпереселенцев Мамаевка, что находился в 7-8 километрах. Транспорта никакого не было, и семилетние-десятилетние дети ходили пешком в школу, что составляло за день до 15 километров, хотя иногда мороз достигал 30-40 градусов.
Сам этот посёлок представлял собой ещё более убогое зрелище, чем Пролетарка. Крыши домов покрыты исключительно соломой, полы земляные. Не существовало там ни магазина, ни медпункта. Больному человеку надо было добраться в наш посёлок, где находился единственный фельдшер.
Так мы прожили до 1935 года. Отца неожиданно перевели на работу в посёлок Квиток, что в десяти-пятнадцати километрах от Пролетарки, вокруг него простиралась такая же непроходимая вековая тайга. И всё же, по сравнению с Пролетаркой, многое тут было удивительно. Мы, мальчишки, впервые в жизни увидели: двухэтажные деревянные дома, каменные здания школы-семилетки и больницы, клуб, два детских дома, а главное – высокая пожарная каланча.
В местном клубе демонстрировались фильмы: на первом этаже для взрослых, а на втором – для детей. Билет стоил 10-20 копеек, которых у нас, как правило, не было. Но выход нашёлся. В сибирских сёлах электричества тогда ещё не было и для демонстрации фильма ток подавался по проводу к кинопроектору от динамо-машины. Сама машина стояла на улице и для выработки тока надо было крутить её ручку. Вот мы, 10-12-летние пацаны, собирались в группу из четырёх-пяти человек и по очереди крутили эту ручку. За это нас бесплатно пускали в кино.
П Л Я Ж. А Ш Д О Д
Слева от моего пластикового "трона" на плотной рогожке расположилось семейство с двумя маленькими смешными рыжеватыми девочками. Они по очереди вытаскивают из маминой сумки маленькие упаковки печенья, вафель, прозрачные мешочки с конфетами. Также по очереди открывают их, надкусывают и бросают назад. Видно, что для них это скорее весёлая игра, чем еда.
Б Ы Т. К В И Т О К
В нашем сибирском детстве тоже бывали радости, особенно, когда на праздники, 1-го Мая и 7-го Ноября, родители давали мелкие деньги на сладости. Однажды отец привёз из Тайшета кусочек халвы. Как же мы были восхищены её необычным вкусом! Тут, в Квитке, как и в Пролетарке, проживало много образованных, умных ссыльных интеллигентных людей. Поэтому в клубе кипела культурная жизнь, действовали различные кружки. Несмотря на своё положение ссыльного, отец оставался патриотом страны, и нередко выступал с лекциями о её достижениях.
На новом месте нашей семье дали небольшой домик с приусадебным участком. Родители, спустя некоторое время, купили корову и развели кур. Папа работал сначала бухгалтером в промартели, а затем его назначили заведующим столовой.
В прилегающей округе было немало колоний заключённых, а ближайший лагерь находился и вовсе в трёх километрах от крайних домов. Содержащиеся там осуждённые работали на лесоповале в любую погоду, вплоть до сорокоградусных морозов. Как-то утром мать зашла в сарай к корове и увидела там затаившегося беглеца из такой колонии. На её испуганный крик прибежал отец и начал говорить с ним. Оказалось, что тот не уголовник, а политический т.е. "враг народа". Папа дал ему возможность уйти, никому не сообщив об этой встрече.
П Л Я Ж. А Ш Д О Д
Солнце, по-прежнему похожее на большой апельсин, почти наполовину уже скрылось за зеленовато-серой гладью средиземноморского горизонта. Стало ещё чуть прохладнее, время от времени ощущалось даже слабое движение воздуха. Неподалёку, стоя по щиколотку в воде, двое смуглых подростков деревянными ракетками с громким стуком перебрасывают друг другу пластиковый шарик, сопровождая каждый удар гортанным возгласом.
Б Е Д А. К В И Т О К
Подобным образом играли и мы в детстве, только шарик был плотно скатан из войлока. Это называлось лаптой, а главной задачей было не забить шарик в заросли колючего кустарника.
Появившись на улице после всех маминых поручений, мы до темноты играли в футбол, волейбол и прочие подвижные игры. Не обходилось и без травм: один раз я случайно получил удар камнем в лицо, и шрам от этого остался навсегда. Зимой катались на санках, лыжах, коньках – всё это было самодельное, ибо такие фабричные изделия в нашей глуши не продавались, да и денег на них всё равно не было.
В 6-7 классах я занимался в школьном радиокружке у Павла Гавриловича. В ближайшем колхозе "Красный партизан" мы установили два радиоприёмника, чтобы слушать передачи из Иркутска, а нередко "ловили" и Москву. Но во время такого, вроде бы беззаботного детства, в стране были страшные годы. В 1937 году резко увеличилось количество арестов "врагов народа" и "подлых убийц", троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев, на страницах газет печатались проклятия в их адрес. Люди сторонились и подозревали друг друга, боялись собираться в квартирах.
До нашего отца также добрались, несмотря на уже имеющийся срок осуждения и проживание в таёжной глуши. Прошли многие десятилетия, а я хорошо помню это. Ночью 6 марта 1938 года в наш дом зашли трое людей с пистолетами. Всех подняли с постелей и начали проводить обыск. Перевернули нехитрый скарб, разбросали немногочисленные вещи, но ничего не нашли. Тогда они забрали мамин кухонный нож, назвав его холодным оружием. С собой эта троица увела отца. На прощание он погладил нас и спокойно сказал:
- Не волнуйтесь, во всём разберутся, и я скоро буду дома.
Видимо, зная о массовых арестах и своём положении, он был готов к такой ситуации. На следующий день мама отправила старшего брата Лёню в Тайшет с передачей для отца. Его, конечно, никуда не пустили, и он вернулся назад. Что мог добиться в такой ситуации 14-летний мальчишка? Мама сразу же после ареста начала писать в различные органы власти, в том числе и Сталину, убеждая всех в невиновности мужа и ходатайствуя об его освобождении. Мы надеялись на справедливость советской власти и внимание к преданному ей человеку. Самого суда фактически не было, просто решением "тройки" отца обвинили в "контрреволюционной деятельности", объявили срок лишения свободы в 10 лет и отправили в лагерь на Колыму. Но этого властям показалось недостаточно. Уже через несколько дней после ареста нас выселили из квартиры, как семью "врага народа". Отчаяние охватило мать, оказавшуюся на улице с двумя детьми, ведь в марте в Сибири ещё стоят зимние морозы. На счастье, нашлась добрая душа в лице соседской старушки Сидоровой, которая пустила нас к себе в маленькую деревянную хатку. Хорошо помню, что у неё под кроватью стоял ящик, где в мешочке лежали семечки. Будучи постоянно голодным, я нередко тайно прихватывал оттуда горсточку. Она знала об этом, но, из жалости к 12-летнему заморышу, делала вид, что не замечает и относилась ко всем нам с добротой и теплотой.
До ареста отца мама не работала, поскольку надо было делать всё по хозяйству и смотреть за нами, двумя мальчиками. Поэтому денег у нас не было. На своей сберкнижке папа накопил 500 рублей, но его арестовали внезапно и доверенности на получение этих денег, конечно, не было. Основной нашей кормилицей стала корова. Я получал на обед стакан молока и кусок хлеба, а часть надоенного молока мама продавала. Летом ещё можно было найти лужайку с травой для выпаса коровы, но затем наступила длинная сибирская зима. Заготовить сено на многие холодные месяцы мы не смогли, поэтому корову пришлось продать. До сих пор помню, что выручили за неё 700 рублей. Вскоре мама устроилась на работу в детские ясли и стала получать 300 рублей в месяц. Вот на эти деньги мы втроём и жили, редко бывая сытыми. Летом стало чуть легче, 15-летний брат Лёня уже смог подрабатывать в колхозе.
П Л Я Ж. А Ш Д О Д
В первые месяцы пребывания на жаркой израильской земле я чувствовал себя весьма неуютно. Вроде бы оно всё устроилось: и квартира неплохая, и денежных выплат от государства хватает на наши непритязательные нужды, и дочка с внуком рядом. Однако мысли невидимыми нитями связывали меня с российской землёй. Почти каждую неделю отправлял письмо кому-то из оставшихся друзей.
Без восторгов, но и без нытья, рассказывал я в них о новом городе, новой стране, новых знакомствах. В ответ получал описания постоянно изменяющейся российской реальности начала девяностых. Через полгода, обмен посланиями с обеих сторон стал реже, а сами они сократились до одной странички. Сейчас же весь эпистолярный жанр канул в прошлое, сменившись на редкие телефонные звонки к Новому году и дням рождения. Может это и к лучшему.
За свою жизнь я получил немало различных писем и каждый раз ощущал холодок на спине, думая о том, какие пришли вести. Только одно письмо уже полвека помню наизусть, хотя оно и хранится среди моих документов.
П И С Ь М О. К В И Т О К
Спустя полтора года после ареста, отцу каким-то путём удалось переправить нам единственное письмо. Прошли десятилетия. Пожелтевшие листки, исписанные химическим карандашом, лежат передо мной, уже пожилым человеком, и я в сотый раз перечитываю это послание из страшного прошлого.
01.09.39
Мои дорогие!
Сегодня получил два ваших письма. Не могу описать свою радость от этого. Особенно приятно читать об успехах в учёбе моих дорогих сыночков.
Посланные мне деньги ещё не получил. Видимо потому, что нас перевели на другой участок, куда контора ещё не переехала. Пока что, без моей просьбы, денег больше не посылайте.
Хлопотать об освобождении лучше тебе, Шейна, поскольку у меня это сопряжено с большими трудностями. Излагаю коротко суть своего дела. После ареста меня допрашивал следователь Валько. В предъявленном обвинении говорилось, что в Квитке, во время шахматного турнира, доктор Козловский завербовал меня в контрреволюционную организацию. Я вытаращил глаза от изумления и сказал, что никакого доктора не знаю и ни на каком турнире никогда не был, поскольку даже в шахматы играть не умею. Однако под угрозами применения репрессий к моей семье пришлось подписать эту ересь. По такому обвинению меня приговорили к десяти годам лагерей. Сейчас начальство намекает, что после окончания промывочного сезона многих у нас освободят. Так что постарайся похлопотать.
Пишите мне больше и чаще, обязательно кладите в письма марки и конверты. Работы по специальности пока не предвидится. Корову не продавай, как бы тяжело не было т.к. без молока станет ещё хуже. Со мной вместе отбывает срок Гурин, десятник из Черемково, бывший начальник Тайшетской станции, больше земляков нет.
У нас пока тепло, но скоро похолодает. Будьте здоровы и счастливы. Целую вас крепко. Ваш (подпись).
Мама послала много ходатайств об освобождении, но ни на одно ответа мы не получили. Скорее всего их задерживали уже в Тайшете, не пропуская дальше.
О Т В Е Т.
Спустя более полувека в 1991 году, после развала СССР, я написал запрос о судьбе отца, адресованный в управление КГБ по Иркутской области. Вот какой ответ был мною получен.
Уважаемый Абрам Исаакович!
По имеющимся в управлении данным, ваш отец Вулах Исаак Эммануилович, 1896 г. рождения, уроженец Житомирской области, работавший до ареста заведующим столовой промартели в пос. Квиток, Тайшетского района был арестован органами НКВД Иркутской области по необоснованному обвинению в участии в контрреволюционной повстанческой организации.
10 марта 1938 года постановлением бывшей тройки НКВД Иркутской области Вулах И.Э. подвергнут лишению свободы на 10 лет, с отбытием наказания в исправительно-трудовых лагерях. По данным Магаданского облисполкома 30.04.43 года Вулах И.Э. умер в больнице санотделения лагеря. Причина смерти – упадок сердечной деятельности. Захоронен на кладбище в посёлке Утиное, Ягодинского района, Магаданской области.
Решением президиума Иркутского областного суда 22.09.56 года постановление тройки от 10.03.38 года отменено. Дело на Вулаха И.Э. прекращено за отсутствием состава преступления.
Вулах Исаак Эммануилович считается реабилитированным.
Приложение: справка о реабилитации. Подпись.
В этом ответе также указывалось, что для семей необоснованно репрессированных лиц предусмотрены льготы – выплачивается двухмесячная зарплата арестованного по данным на день реабилитации. Итак, более, чем через 50 лет после поспешного необоснованного осуждения отца, нам с братом полагалась сумма двухмесячного оклада заведующего столовой промартели по состоянию на 1956 год.
П Л Я Ж. А Ш Д О Д
Бежит время. Вроде недавно приехали сюда со старшей дочкой и двухлетним внучком, а вчера они напомнили нам, что через месяц у парня намечается празднование бар-митцва. По этому поводу уже заказан небольшой семейный ужин в местном ресторанчике.
Я с детства знал, что это момент достижения мальчиком своего тринадцатилетия. Отец, вообще-то, никогда не рассказывал нам о законах иудаизма, об еврейских традициях. Не без основания он опасался, что, по малолетству, мы можем поведать об этом друзьям или соседям. В те годы разговоров на такую тему было достаточно для обвинения в религиозной пропаганде и судебном преследовании. В один из субботних осенних вечеров 1937 года, когда возраст старшего брата Лёни уже приближался к этой дате, мама, умаявшись за неделю, легла спать чуть пораньше. Мы же втроём, мужской компанией, сидели возле печки, глядя как ленивое пламя обвивает пахучие сосновые поленья. Заговорили о предстоящем дне рождения. Отец медленно, как бы вспоминая что-то, сказал:
- Тринадцать лет – это очень знаменательная дата на жизненном пути еврейского мальчика. По законам иудаизма в этот день он становится ответственным за свои действия и получает право, в статусе взрослого, участвовать во всех сферах жизни еврейской общины.
Медленно рассказывал о праздновании такой даты в далёкие годы своего детства в местечке Городница, о звучащей музыке местных клейзмеров, о получаемых подарках.
В нашей же сибирской жизни настоящая самостоятельность наступала на год позже, в четырнадцать лет. В этом возрасте мы, поселковые дети, заканчивали местную школу-семилетку и дальнейшее образование проходило уже в городских интернатах.
В З Р О С Л Е Н И Е. Т А Й Ш Е Т
Вот и в Квитке была только семилетняя школа, и поэтому старший брат Лёня, окончив её на отлично, вынужден был переехать в Тайшет для продолжения учёбы в железнодорожной школе-интернате. Однако эта школа предоставляла только жильё, а питаться дети должны были сами. Каждое воскресенье брат приезжал домой и брал продукты на неделю. В основном это были хлеб, сало, картошка. Вдали от родителей он сам устраивал свой быт и досуг, не забывая о главном, об учёбе. Семья наша продолжала жить надеждой, что отец вот-вот вернётся, хотя никаких вестей от него больше не было. Мама писала письма очень часто, не зная, что он их не получает.
В 1940 году я также окончил семилетку, перейдя в тот же интернат, где учился в последнем десятом классе Лёня. Маме стало ещё труднее, ведь каждую неделю надо было снабжать продуктами двоих юношей. Хорошо ещё, что я мог донашивать за братом его старую одежду. Однако наша совместная учёба в интернате продлилась всего один год.
Летом 1941-го Лёня закончил школу, и почти в тот же день началась война. Ему было только семнадцать лет и, поэтому, первоочередному призыву не подлежал. Как отличник учёбы, он без экзаменов поступил в Томский институт железнодорожного транспорта. Однако стать инженером брату не довелось. Лёня не мог прожить в городе без материальной поддержки семьи и, оставив учёбу, начал работать киномехаником в Квитке. В 1942-м новоиспечённый призывник Леонид Вулах был отправлен в Монголию, а через несколько месяцев уже попал непосредственно на фронт.
Таким же прохладным сибирским летом 1943-го, и я получил аттестат о среднем образовании, а в декабре, в свои неполные восемнадцать лет, предстал перед воротами Тайшетского военкомата. Началась совсем другая, взрослая и очень-очень суровая жизнь.