ПОЛУСКРИПКА
рассказ
В этот день у дочери был экзаменационный концерт, я поэтому и не торопился после работы домой. Это, конечно, не первый экзамен для всех нас, значит, я уже мог догадываться о его продолжении. И не ошибся в своих предчувствиях: жена сходу, еще в прихожей, окатила меня волной своего бурного настроения. «Я уже не знаю, что с нею делать!- подалась она мне навстречу. – Мы же все условия ей создаем, а она все хуже и хуже занимается! Представь: четыре с минусом получила! Я подошла после концерта к Виолетте Захаровне и все узнала. Оказалось, что на этот раз она сбилась в каденции!» Я молча посмотрел в сторону: жена начинала употреблять музыкальные термины, которые я до сих пор не понимал, да и она, по-моему, тоже не разбиралась в них верно, хотя и вникала всегда старательно. «А ты сюда посмотри!- протянула она мне музыкальный дневник дочери, когда я молча же опустился в кресло.- Сколько пропусков! А оценки! Непонятно, о чем она думает? У нее же на последних концертах одни истории! В этюде Берио тогда, помнишь, у нее спустила струна? В прошлый раз вдруг сломался мостик! Ни у кого не ломается, а у нее… Раньше она почему-то занималась лучше».
А я сидел, смотрел дневник дочери и молчал. Я устал. И от работы и вообще от шума у нас из-за музыки. Музыка- хорошо, а вот шум из-за нее не радует.. И я не знал уже, что сказать. Посмотрел мимо жены на дочь. Стоит на пороге своей комнаты, молчит, потупившись. И так всегда. Но неужели так будет и дальше? Эта мысль нервировала даже через усталость. Или благодаря. Видимо, что-то подобное происходило и с дочерью. Она вдруг бросилась к скрипке, схватила ее и закричала: «Я разобью ее в щепки, если вы будете заставлять меня пиликать эти дурацкие гаммы! Пусть кто хочет играет Акколаи, Корелли, а я хочу играть дождь!» Мы с женой не успели и опомниться, как Рита покраснела густо, словно сказала что-то лишнее, и убежала со скрипкой в свою комнату. «Наконец-то она высказалась»,- удовлетворенно, как мне показалось, заключила жена. А я улыбнулся отстраненно и спросил ее: «А ты заметила, она произнесла слово пиликать?» Но на мой странный, как я полагал, вопрос она лишь пожала плечами, махнула раздраженно рукой и ушла на кухню. А мне это слово очень понравилось. Потому что многое напомнило. Даже и то, что я давно не был у матери. И еще подумал (предположил?), что мне, наверное, второй раз в жизни придется увидеть горку лакированной фанеры, если у нас и дальше так все пойдет. А первый раз я увидел ее, заканчивая школу…
…Была суббота, я вернулся с занятий быстрее обычного, торопливо снял обувь и прошел в нашу комнату, весело мурлыкая мотивчик и покачивая в такт мелодии головой. Комната наша была довольно большой , а еще немножко сумрачной из-за теневой стороны многоэтажного дома и от густо расставленной мебели. На ее стенах висели простенькие и яркие ковры, два из которых «реяли» над кроватями, а под третьим стоял старый, еще не «думающий сдаваться», кожаный диван. Я сел тогда на него, раскинув руки вдоль невысокой спинки. Нравились мне такие минуты одиночества: родители еще на работе, а оба младших брата играют на улице. Хорошее настроение у меня в такие дни всегда напоминало вспышку: быстро появлялось и так же скоро на него набегала тень. Я уже стоял задумчиво у окна, когда хлопнула входная дверь. Прислушавшись, я понял, что в прихожей отец. В комнату он вошел молча, сел на диван, сложив ладони на одно колено, медленно перебирая пальцами. Посидел так, потом хлопнул ладонями по колену и сказал: «Да, дела – делишки… Ладно…» После этого быстро расстегнул пуговицы серого пиджака, усмехнулся и спросил меня:
-Ну, как, ученичек, дела сегодня?
-Нормально. Не вызывали,- пожал я плечами.
-А если бы вызвали?- взглянул он на меня с хитрой улыбкой.
-Не знаю,- засмеялся уже тогда и я,- все могло быть.
-Смотри,- покачал он головой,- экзамены скоро.
-Ладно,- махнул я беззаботно рукой,- целы будем. Ну, а как там шахта поживает?
-Что у нас может быть новенького? Течет уголек,- отвечал он быстро, но я видел, что он рад моему интересу к его работе.- Комбайн новый, так ведь тебя это не интересует. Тебе бы найти в породе какую-нибудь блестящую диковинку.
-Во! Как раз в точку,- улыбнулся я,- камешек драгоценный или окаменевшую черепашку.
Отец медленно снял пиджак, свободнее откинулся на спинку дивана и выпрямил уставшие ноги. По всему телу его, должно быть, разливалась приятная тяжесть, притупляющая все желания. Вряд ли я понимал его тогда так, как сейчас, испытав на себе наслаждение покоем человека, отработавшего еще один день, вернувшегося в свою квартиру в ожидании прихода жены и спокойного разговора за ужином. О чем же мы с ним заговорили потом? Ах, да, он спросил, кажется, почему я не включаю свет. Точно
-Да так, не хочу,- отвечал я, снова посмотрев в окно.
-Дело ясно, как говорится,- понял он меня.- Ну, думай, думай. Пора уже. А я пока потренькаю на своей старенькой.
Не вставая, он поднял руку и снял со стены балалайку, висевшую на гвоздике, затем склонился к ней, задумался на секунды. Но вот левая рука его резко дрогнула… Он был левша.
Мне всегда казалось, что короткий, грубый палец отца вибрирует, не касаясь струн, но в сумраке комнаты снова лилась мелодия. И что это была за мелодия! Как запоздалый и нежный луч закатного солнца, лилась она спокойно и задушевно, подсказывая воображению картины вольных просторов. Она словно разливалась нежными волнами, как теплый августовский ветер, напоминающий об уходящем лете. И каждый раз я ощущал на себе непонятное влияние этой, с детства слышимой мелодии. Современной музыки было много в моей жизни, а вот ощущения такого… Да и какое могло быть сравнение: современные ритмы и мелодия старой балалайки? Отчасти и потому, что слышал я ее редко и не по своему желанию. В ней необычно близко слышалась и принималась грусть, вечная и непонятная до конца грусть людская. Из сегодняшнего далека мне уже, конечно, видно, что в жизни моей той поры не произошло и не накопилось еще ничего такого, отчего теплилась бы она. Или это от рождения дается… Но я знал, что иногда, такими вот вечерами, вспоминается отцу его родная деревня под Курском…
Так спокойно начался и прошел у нас тогда вечер. А ночью, забыв по случаю субботы об уроках, я сидел у телевизора. Мать с отцом расположились за кухонным столом, а братишки мои лишь ненадолго гасили свой азарт после строгих замечаний матери, не на шутку разыгравшись в детской. И скоро я замер от необычного грохота из той комнаты. Но дальше порога, помню, ни я, ни родители не прошли, не стали, проходить. Перед нами, у стены, лежал новенький торшер с разбившейся лампочкой, подушка и балалайка. Но мы все пятеро видели, конечно, только сломанную часть грифа и неестественно свившиеся струны. Смотрели и молчали. Первой из оцепенения вышла мать, сказав с укоризной: «Доигрались. Говорила же вам- не балуйтесь.» И в голосе ее и в движениях не было обычной решительности. Впервые увидел я тогда мать такой растерявшейся. Мы все ждали действий и слов отца. Я знал, что братишек могли и ремнем наказать. Каждый из нас, наверное, если не понимал, то чувствовал, как дорога ему эта балалайка, привезенная еще в молодости из деревни, прошедшая с ним и службу в армии и многие годы по жизни. Она давно стала самой привычной вещью в нашем доме, только никто не думал об этом до ночного происшествия. Мать всегда называла ее бренчалкой и с нарочито шумной неприязнью высказывалась об игре отца. Но в праздничные застолья, когда гости уставали уже от современной музыки, но с воскресшей энергией и весельем принимали красочные переливы балалайки, на лице матери любому можно было заметить радость и гордость. И пускались гости снова в пляс, особенно, если к балалайке присоединялась еще и гармошка соседа…
Мои воспоминания прервала жена: «Все готово, пойдем ужинать». Я посмотрел сначала молча на нее, затем перевел взгляд на дверь комнаты дочери. Жена заглянула к ней, спросила, будет ли она сейчас ужинать. Рита уже спокойно ответила, что делает уроки, а поужинает после нас. За столом пошел обычный разговор о работе, знакомых, о предстоящих выходных. После ужина я включил телевизор, сел в кресло. Но экраном не интересовался, продолжая смотреть-вспоминать музыкальную историю своего детства. Но было-то мне уже почти семнадцать лет- детство разве? Кто же тогда Рита в ее двенадцать? Но я удаляюсь от главного. Та ночь, та ночь… Мы стояли молча над разбитой балалайкой. Да, отец тогда склонился к ней медленно, поднял жалобно звякнувшие останки, а повернувшись, уже уходя на кухню, негромко сказал: «Ладно, она свое все отыграла». Мать же, молча махнув с укором на братишек, пошла за ним. Закончился тот день в неуютной тишине. После него прошла неделя, и на том же гвозде, вбитом над старым диваном у ковра, появилась новая, сверкавшая лаком балалайка. К ее покупке отец отнесся без видимой радости: просто необходимая для жизни вещь, еще не занявшей в ней должного места. Так, наверное, во многих семьях, когда что-то новое начинает прижиться в доме. Не один год, скорее всего, понадобился бы, чтобы полюбил он новую балалайку, как старую, чтобы перестал ощущать между ними разницу. Да и кто знает, под силу ли даже времени было сделать такое? Я не раз потом замечал, что он как-то странно всматривается в этот новый инструмент. А он держал в руках балалайку, смотрел на нее и видел, наверное, старый их домишко в деревне, крытый соломой, маленькое круглое окошко, через которое любил он зимой с печи наблюдать за воробьями на дворе. А еще, конечно, видел, как мне казалось, речку их небольшую и заросли лозняка по берегам, из которого плел кубари для рыбалки. Многое из своего детства он мне рассказывал, да и в деревне его мы бывали. Балалайка вся блестела лаком, напоминая ему множество подробиц той: и потертые места, и трещинки лака, и согнутый один колок… Да мало ли…
А недели через две после покупки новой балалайки, отец пришел домой с перебинтованными пальцами левой руки. Лицо его было красно и часто напрягалось от вспышек боли. Заметив испуг и растерянность матери, замершей при его появлении, отец раздраженно сказал:
-Тань, только не приставай пока с расспросами. Потом, и без этого…
-Да что с рукой?- перебила его мать.
-Вот!.. Ну, что, что?!- поморщился на это отец.- Пальцы породой прибило. Ладно, хватит об этом. Дай лучше поесть, в поликлинику надо идти.
-Кости хоть целы?- спросила еще мать.
-Целы!- озлился на мгновение отец.- Заживет все, никуда не денется. Не в первый раз бьет.
Пальцы действительно зажили довольно быстро, но не бесследно. Особенно пострадал указательный: кожу на нем стянули шрамы, он навсегда остался согнутым и казался тоньше остальных. Для жизни, для работы пальцы его почти восстановились, а вот для игры…
Мои воспоминания снова прервала жена. Войдя в комнату она возмутилась, что я смотрел по телевизору совсем не то, что следовало по ее мнению. Переключив на нужную программу, она устроилась рядом смотреть. Но через минуту повернулась ко мне и сказала: «Поговори теперь с нею ты, я уже не могу. Ты же ее всегда защищаешь. Надо же что-то делать». Я ответил не сразу: «Валь, а может, ничего и не надо делать. Или только еще раз ее выслушать. Сегодня уже не будем, завтра после работы поговорю с нею. И она успокоится и мы».
В квартире снова поселилась видимость покоя, но несмотря на это, мне уже труднее было «вернуться» к отцу. Сказывалось, возможно, присутствие жены, которая иногда вслух реагировала на события в телевизоре. Или отодвигали прошлое мысли о дочери. Но я все же вернулся к прошлому. …Его пальцы перестали быть такими быстрыми, ловкими, знающими, ну, в общем, музыкальными. А с этим подевалась куда-то и прежняя чистота старой мелодии, пропало все, навеваемое ею раньше. Мой слух начал «замечать» неточности в исполнении, я уже не улетал мысленно в далекие дали, слушая его игру. Появилась жалость к отцу. Я видел, что он все больше страдает от этих неточностей, а рука его со временем отстает от ритма, словно устает бороться. И отец перестал брать в руки инструмент. Он почти все свободное время начал проводить за чтением, а по выходным брал нас с собой на рыбалку или за грибами. Но однажды в какой-то праздничный день, проводив последних гостей, во хмелю, он снял со стены балалайку, ушел в дальнюю комнату и начал там играть. Сначала мы замерли: для нас уже и без разговоров стало ясным, что балалайки больше не будет. И вот… Затем я с матерью принялся уговаривать его остановиться, ссылаясь на поздний час, на соседей. Отец не отвечал нам и продолжал с ожесточением играть, желая, наверное, навсегда израсходовать остатки веры в то, что пальцы станут прежними, все вспомнят. Остановился он неожиданно, в который уже раз, видимо, поняв, что музыки-то, былого счастья мелодии нет. Посидев немного с опущенной головой, он, словно очнувшись, бросил балалайку на стул и ушел спать.
Помню, что бывали у меня в то время минуты легкой задумчивости, когда с тревогой (вовремя!) ловил я себя на желании попросить отца сыграть. Спохватившись, я почти всегда вспоминал выражение лица матери, когда она смахивала тряпкой пыль с балалайки, как и со всех вещей. Мне запомнилась мысль тех дней, что именно, «как и со всех вещей», не так, как раньше со старой. С той она была осторожна, а эту же просто терла. Она однажды, я видел, хотела что-то высказать отцу, видимо, накопившееся за последние дни, и уже повернулась с решительным видом в его сторону, но промолчала и лишь зло теранула по лаку. Но недолго опасался я сказать что-то вслух, связанное с инструментом. В один из обычных, сероватых дней, вернувшись из школы, я заметил на кухне поломанный гриф балалайки, присыпанный горкой лакированной фанеры. Трудно было представить тогда, с каким лицом отец ломал ее и какими жестокими были его руки… Но время, как известно, всеми признанный лекарь душевных ран, беспокойств. Не остановилось оно после того случая и для нашей семьи, принося в нее все, чем полнится человеческая жизнь. И мне уже стало казаться, что оно постепенно заглушает пристрастие отца к музыке, его боль. Но я ошибся, не понимая тогда, что не мог отец никогда забыть деревянный мост над тихой речкой, куда темными и душными ночами, как он рассказывал, собиралась молодежь со всей деревни, где знали его просто Андреем, Андрюхой, Андрюшей. С того моста, говорил он, далеко была слышна его балалайка.
Прошло месяца два и отец стал иногда после работы или в выходной день брать у соседа старенькую гармошку. Закрывшись в дальней комнате, он подолгу, по выражению матери, «пиликал» на ней. Скоро он почти не сбивался, наигрывая нехитрые народные мелодии, что уже начало смягчать отношение матери к его новому увлечению, переставшую делать какие-либо замечания. Я же только поражался быстрым успехам отца и его терпению. Однажды он с большим старанием сыграл при мне все разученное и спросил: «Ну, Витюня, как?»
-Нормально! Отлично!- отвечал я радостно.- Я бы так быстро не научился.
-Да нет, пока не все ладится. Но сделаем, сделаем. Будет она петь, как родная. Плохо только, что редко она у меня бывает, надоело уже у Пети брать.
На следующий день после этого, входя в квартиру, я услышал крик матери: «Да ты что, без этой музыки жить не можешь?! После шахты отдохнул бы в тишине, поспал бы лучше лишний часок, а ты целыми днями пиликаешь». Я вошел в комнату и сразу попал под гром слов матери: «Вот, полюбуйся на своего отца! Совсем из ума выжил! Дала ему деньги на ботинки, а он себе пиликалку принес». Не дав мне что-либо сказать, мать снова обрушилась на отца: «Зима на дворе, в чем ходить будешь? Ты же знаешь, что я с этой получки выслала деньги брату, он просил, и лишних у нас нет. Или прикажешь ради твоей пиликалки с книжки снимать? Там и так- всего ничего. А музыка твоя не согреет!» После этого отец, смотревший молча в окно, повернулся к ней и ответил резко, но тут же смягчился голосом: «Перестань же ты, Тань, наконец, надоело уже! Зиму могу и в старых доходить, да и что там той зимы уже осталось. Если тебе лень в сберкассу сходить». Потом он улыбнулся мне и кивком головы указал на кровать. На ней, за горкой подушек, лежала новенькая гармошка изумрудного цвета. Помню, улыбнулся тогда, представив, как отец прятал ее здесь, чтобы мать не сразу узнала о ней. А взглянув на него, я понял, что он и не задумывается о каких-то там ботинках, зиме. В глазах его виделось если не счастье, то уж радость и душевный покой- это точно. И я снова улыбнулся и сказал, кажется, так: «Зря, ма, шумишь, правильно отец сделал. Зима, ботинки- это же мелочи». Отец после моих слов сразу поднялся с дивана и подошел к матери: «Вот, видишь, как меня сын понимает? Ты тоже все понимаешь, только любишь пошуметь. Дай-ка, Тань, я тебя лучше поцелую». И не успела мать отстраниться, как он, обняв, поцеловал ее в щеку. Мать запоздало оттолкнула отца со словами: «Да ну вас обоих! Что старый, что малый…» Говорила она уже явно с напускной сердитостью, а в голосе ее так и сочилось добродушие. Мы с отцом стояли и улыбались, слушая ее. И я видел, что мать вот-вот рассмеется вместе с нами…
Жена выключила телевизор. Вот и прошел еще один непонятный день. Перед сном еще можно было почитать- и все.
Возвращаясь с работы, я на половине пути вышел из автобуса. Мне не хотелось спешить. Я знал, что Валя задержится сегодня на работе, а мне без нее, как мы и решили, надо поговорить с дочерью. Обычно этими разговорами, связанными с музыкой, занималась она, я лишь помогал. Теперь ее не будет, да и обещал ведь. Но что я могу сказать дочери? Что мы с ее мамой еще до ее рождения очень хотели и решили, что наш ребенок будет играть на скрипке? Я впервые подумал о том, что мы и имя-то ей дали какое-то слишком уж серьезное. Но жена тогда решила, что нашу будущую скрипачку и не могут звать иначе, как Маргарита Викторовна. Я же до роддома придумывал лишь мужские имена, ну, как и многие мужчины А после не спорил, рещив: что и обсуждать, если не сын? Вспомнил, что всегда звал дочь только так: Рита. И неожиданно почувствовал какую-то большую вину перед нею. Меня-то самого отец и в семнадцать лет называл Витюней. А ее и маленькой: Рита да Рита. Да и что было придумать? Валя поначалу ее Риточкой звала, а я почему-то не мог. Кое-кто из знакомых женщин сюсюкал ей в детстве: Ритусик… Этого я и совсем не принимал. Да и росла она странной . Ведешь ее по улице за ручку, а она все молча смотрит на что-нибудь. А спросить- не спросит. Только смотрит. Задумчиво так. Жену всегда это сердило: «Ну, что за ребенок? Все дети вопросы задают, отбоя от них нет, а эта…»
И еще по дороге домой тревожила меня непонятная мысль, даже не мысль, а чувство, что забыл я с годами что-то, непонятно что, в старой мелодии отца. Чувствовал лишь, что связано это было с моей настоящей жизнью. Потерялось. Или еще не совсем. А что- не знаю. Но тревожит иногда. Был бы жив отец…
В квартире я первым делом заглянул к дочери. Она сидела за столом над тетрадью.
-Уроки делаешь?- спросил я с наигранной легкостью и улыбкой.
-Нет,- ответила она спокойно,- сейчас начну. Я уже подогрела тебе обед, на плите стоит.
Я впервые обратил внимание на эту заботу. Но ничего придумать не мог для обязательного разговора, не мог ничего и поделать с собой, поэтому торопливо сказал: «Если не хочешь, можешь больше не ходить на музыку. Мы скажем сами в школе». Она повернулась и удивленно посмотрела на меня. Я же скользнул взглядом в сторону и заметил, что записи в ее тетрадке похожи на стихи. Заметил и нарисованную на одной странице скрипку. Только вместо смычка на ней лежал цветок. Она ничего так и не спросила, я с облегчением на душе вышел из ее комнаты. Справился.
За столом на кухне думал о разном, в том числе и о случайно увиденном в тетради дочери. И еще усмехнулся мысли о том, что с ее скрипки жена теперь будет только пыль стирать. Ей будет трудно смириться с таким раскладом. И тут же почему-то вспомнились студенческие годы. Именно тогда, в не очень денежную пору, купил я себе скрипку и повесил ее и смычок над своей кроватью. Научиться играть на скрипке захотелось еще перед институтом, но все было как-то не до того: служба в армии, затем работа и учеба на подготовительных курсах. Но ничего у меня не вышло и с появлением скрипки. Очень скоро понял я, что и не выйдет никогда. Только соседа по комнате насмешил. Одного. А второй понял меня. Интересный был парень- с казацкими усами и девичьими ресницами. Что-то с ним сейчас? Помню, писал он непонятные стихи. Все признавали, что что-то в них есть, но не понимали ни их ни его. Одно свое стихотворение он подарил мне. Оно было из череды непонятных, хотя и понравилось мне за подсознательное «что-то есть». Начиналось оно, кажется, так: «Вышла скрипочка из полутьмы…» А дальше в стихотворении он называл ее полускрипкой. Почему- не понимал я тогда, не знаю и сейчас. Да и не вникал глубоко никогда, для меня самым важным оставалось то, что написал он те строки, глядя на мою скрипку на стене.
Я все не мог вспомнить стихотворение. После обеда разыскал дневник тех лет, встряхнул его- выпал листок с текстом:
«В незатейливом платьице белом
Вышла скрипочка из тишины.
Встрепенувшись, запела капелла,
Лишь коснулся смычок твой струны.
Ты рыдал, ты смеялся, а скрипка
Витала, как сон, над тобой,
С виноватой и грустной улыбкой,
Что тебя не коснулась любовь.
Ах, скрипач…
Полускрипка на стенке…
Тает сказочный отзвук шагов…
Льется музыка нежным оттенком,
Серебристым, как имя, снегов».
Сам не знаю почему, но я взял этот листок и пошел к дочери. Она не повернулась, и я спросил:
-Рита, а как у вас в школе литературу преподают?
-Хорошо,- ответила она живо и сразу повернулась ко мне.- Это мой любимый предмет.
-А стихи ты любишь читать?- спросил я с ободряющей, как я полагал, улыбкой.
-Люблю. У меня вот,- она показала на книжную полку,- есть Баратынский, Есенин.
-А вот прочти-ка это,- подал я ей листок, а сам отошел к окну. Я стоял, глядя на улицу, когда дочь заговорила:
-Хорошее стихотворение. Наверное, даже очень хорошее.
-И понятное?
-А разве нет?- удивилась она.- Я его очень хорошо понимаю. Только так вот сразу не могу объяснить. Среди моих даже есть что-то похожее.
-Ты мне не покажешь?
-Могу,- подала она мне тетрадку со стола.- Я не прячу их.
Я отошел с тетрадкой к окну, открыл наугад, стал читать:
«Умолкли трубы грома,
И скрипачи дождя
В футляры уложили инструменты…»
-А это твое стихотворение?- прервала меня дочь, кивнув на листок на столе.
-Нет, к сожалению, из меня получился технарь,- улыбнулся я ей в ответ.- Его написал мой друг по институту.
-А он сейчас пишет?
-Не знаю. Мы с тех пор не виделись.
Я прочел несколько стихотворений в ее тетрадке, заметил в них одну деталь и сказал о ней дочери:
-У тебя почти в каждом стихотворении музыкальные инструменты.
-Меня за это и ругают в студии.
-В какой?
-Литературной. Я туда хожу. И еще говорят, что у меня много копий с Маяковского.
-А ты и обиделась? В твои годы, по-моему, можно, да и нужно копировать.
-Если бы у меня был брат,- вдруг сказала она,- я бы ему читала свои стихи, а не там. А может, он писал бы лучше меня.
-Почему же брат, а не сестра?
-Не знаю. Сестра меня не поняла бы. Я не знаю почему, но я так думаю.
-Увы,- улыбнулся я ей грустно,- брата для тебя не захотела мама.
-Что теперь говорить,- потупила она взгляд.
-Ты у нас уже совсем взрослый и серьезный человек,- взял я ее за плечики.- Почти.
-Нет, я не серьезный человек. Поэтому и на музыке у меня всегда истории случаются, как мама говорит. Я невнимательна. А из-за этого начинаю мазать смычком. Или убыстряю темп, когда задумаюсь. А бывает, что я на занятиях или даже на концерте начинаю думать о дожде. Я его очень люблю. Он всегда такой разный. Солнце очень часто светит одинаково, ровно, а дождь всегда разный. И мне иногда во время концерта хочется опустить скрипку и просто так сказать всем притихшим в зале людям: «А на улице сейчас идет дождь». И я бы улыбнулась им.
-Так вот, значит, куда наша с матерью музыка ушла,- кивнул я на тетрадку.- Будем считать, что тебе виднее. Поступай как знаешь.
Вышел я из ее комнаты с хорошим настроением: «Ай да Ритка-Маргаритка!» А затем подумал, что дед свою внучку понял бы раньше. И за этим: «Ну, а если бы она не сказала то слово- пиликать?» Бой настенных часов напомнил мне о скором возвращении жены. Как ей все преподнести? Но я не очень переживал на этот счет. Я знал, что для нее до сих пор главным в жизни было гордое осознание того, что ее дочь занимается в музыкальной школе, да еще по классу скрипки. Знал чем и утешить ее быстро: дочь пишет интересные стихи, занимается в литературной студии, и кто знает… Думаю, это сработает. Только в нашем доме теперь (я посмотрел на черный футляр) будет лежать полускрипка…
Пилюгин Юрий.