Продолжение седьмого внутривквеливания
Игра в веганство немного развеселила Хауса, к тому же, он успешно закончил очередное дело, и они хорошо провели время в больничном кафетерии, привычно подкалывая друг друга и смеясь общим забавным воспоминаниям, и Уилсон уже начал надеяться, что всё мало-помалу успокоится, но он не мог не понимать, что обманывает себя — дозы викодина.которые употреблял Хаус, уже превысили терапевтические в несколько раз. Это уже не было поддержанием тонуса и обезболиванием, как вначале, это уже и не было погоней за удовольствием от кайфа — Хаус реально «заторчал», догоняясь каждый раз, едва наступал период полувыведения. Если он этого не делал, начиналась ломка. Уилсон истратил все аргументы и теперь просто тоскливо наблюдал, как его друг разваливается на куски. А наблюдать было, что. Даже если Хаус и начал снова мыться, от него теперь часто пахло потом, потому что снижение концентрации викодина в крови сразу выбивало тяжёлую испарину. Глаза покраснели, их взгляд сделался отрешённым, полубезумным. Он часто принимался шмыгать носом, и это не было простудой, а всё тем же абстинентным катаром. Но он оставался Хаусом — взял новое дело - глухонемого мальчишку-боксёра, жаловавшегося на то, что на ринге у него начало «взрываться в голове», и его «утята» привычно шныряли по больнице, самостоятельно, в обход лаборатории, делая анализы, «отжимая» очередь на диагностические процедуры, заказывая в аптеке препараты — в том числе и викодин «для особо болезненных инвазивных исследований» и периодически заруливая в кабинет Кадди за очередным разрешением на очередное безумство.
Хаус перехватил Уилсона у регистратуры:
- Мне нужна твоя объективность. Посиди у меня на дифдиагнозе.
- Зачем? - вытаращил глаза Уилсон, к которому с подобной просьбой ещё ни разу не обращались.
- У меня галлюцинации, - как о чём-то малосущественном сообщил Хаус. - Нужно быть уверенным, что я адекватен, а все, кроме тебя, считают меня неадекватным априори.
- У тебя галлюцинации? - переспросил Уилсон, почувствовав, что у него на спине выступил холодный пот.
- Ну, если способность реально видеть и слышать того, кого здесь нет и не может быть, так называется, то да.
- И кого ты видишь?
- Катнера, - сказал Хаус.
Уилсон понял, что то, чего он опасался, встало перед ним во весь рост. Но это был Хаус — не кто-то ещё, и он согласился посидеть на дифдиагнозе.
Позже он спрашивал себя, чем и о чём думал, и почему сразу не схватил Хауса в охапку и не увёз, не утащил в какую-нибудь хорошую, но закрытую психиатрическую лечебницу. Может быть, он ещё помнил историю с насильственной детоксикацией и с Триттером, может быть, повёлся на безмятежность Кадди, поглощённой своим приёмышем, но он привычно нажал на паузу и только внимательнее приглядывался к гениальному врачу, своему другу, сходившему с ума у него на глазах.
При всём при том Хаус полностью отдавал себе отчёт в своём состоянии, он диагностировал себя, возможно, даже расслабляясь и успокаиваясь от привычных действий, он даже стал мягче с подчинёнными — взялся устроить мальчишник Чейзу, собиравшемуся пожениться на Кэмерон, и устроил, напомнив Уилсону его собственный мальчишник накануне свадьбы с Бонни, и то, что ночь после этого мальчишника пьяный Уилсон провёл в полицейском участке только свидетельствовало о его высоком качестве, а пить Уилсон, положа руку на сердце, никогда не умел. Наутро, правда, он узнал, что у Чейза развился отёк Квинке и коллапс из-за аллергии на масло стриптизёрши, причём Хаус знал и про аллергию Чейза, и про то, что стриптизёрша добавляет в своё масло клубничный сок, и Хаус вполне мог ревновать Кэмерон, с которой у него завязывалось некое подобие отношений пару лет назад, но всё равно в злой умысел, даже подсознательный, Уилсон не поверил. Просто рассеянность Хауса, который раньше ничего подобного не допустил бы, была ещё одним симптомом его стремительной деградации, болезни. Но и снова Уилсон не схватил его в охапку, а жал на паузу и выжидал.
Инсулиновая кома, как средство лечения острого психоза, была, в принципе, одобрена министерством и коллегией психиатров, поэтому совсем уж безумством можно было считать только абсолютно неподходящие условия. Дело могло бы закончиться очередным отёком мозга — Уилсон застал Хауса в начинающемся генерализованном судорождном припадке, сорокопроцентная глюкоза поправила дело, но эффекта «дегаллюцинизации», как его назвал сам Хаус, хватило ненадолго, а ещё Хаус сознался Уилсону, что видит Эмбер, и Эмбер разговаривает с ним, давая порой дельные советы. Но от помощи Уилсона он опять отказался, решившись прибегнуть к помощи Кадди — так называемой «сексотерапии».
О настоящей эффективности этой помощи Уилсон узнал, когда Кадди буквально за руку привела Хауса к нему в кабинет. Хауса растерянного и напуганного, Хауса с глазами полными слёз, Хауса сломленного и готового на всё. Зрительно-слуховая галлюцинация, как выяснилось, расцвела бурным цветом, снабдив Хауса ложной реальностью, в которой у него состоялся бурный роман с Кадди, и в которой он избавился от наркотической зависимости и уже планировал долгую и счастливую жизнь без боли, когда остаточная критика подняла голову и холодно и бесстрастно приложила его, что называется «мордой об стол».
Уилсон вёл автомобиль, ругательски ругая себя за то, что слишком долго медлил, а в глазах Хауса застыло тоскливое обречённое выражение загнанного зверя.
- Тебе будет нелегко, - проговорил Уилсон, не отрывая взгляда от дороги. - Но всё плохое когда-нибудь кончается. Там тебе помогут.
Хаус не ответил.
Ххххххх
- Сеньор Экампанэ...
Он с усилием открыл глаза и увидел малиновый свет утра.
- Это не три часа, - сказал он хрипло, щурясь и моргая. - Уже утро.
- Ну, я же вам говорила про бонус. Демо-версия, чтобы вы поняли, как выгодно меня нанять в качестве сиделки и помощницы. Значит так: ночь прошла без эксцессов, сеньор Дайер в сознании, получил протеиновый коктейль, повязка сухая, температура сто два, сердцебиение девяносто, сатурация девяносто пять, рвоты не было, стул и диурез пока внутри сеньора Дайера, - её глаза смеялись и одновременно просили прощения за шутку, и Уилсон снова улыбнулся, хотя и больно было раздвигать покрытые корками губы. - Теперь так: в половине восьмого я зайду за анализами — биохимия и моча. Если сочтёте нужным что-то ещё, направление пишите сами — думаю, вы сумеете. Каслофунгин здесь, протеиновый коктейль — вот, еду я занесу, когда зайду за анализами, договор на подпись — во второй половине дня. Да, кстати, пока я ещё здесь, сеньор Экампанэ, вы можете спокойно совершить свой утренний туалет, не прислушиваясь постоянно к сигналу мониторирования. Если будете менять постель или бельё — оставьте вон там, в углу, я заберу в прачечную. Это здесь, при отеле. Кажется, всё. На ночь сегодня не останусь — я тоже должна когда-то спать, но с трёх до семи я могу здесь побыть — как раз четыре часа, моя норма за сутки, считая сегодняшнюю ночь.
- Вы могли и во время дежурства подремать вполглаза, - хмыкнул Хаус, и Уилсон внутренне напрягся, ожидая, попадётся ли Оливия в расставленную ловушку.
- Не могла, - спокойно ответила она, - потому что пообещала вам не спускать глаз с пациента и приборов слежения. Возможно, это и было лишним, но таковы уж наши условия. Я не нарушаю условий, сеньор Экампанэ, после того, как они обговорены и приняты — такое уж у меня правило, - и она пожала плечами, как бы даже сожалея о своём неудобном правиле, но вот так уж...
Хаус бросил вопросительный взгляд на Уилсона, на который тот ответил успокаивающим кивком, и ушёл в ванную. Там полилась вода, а вскоре раздалось и насвистывание.
- Вы же за всю ночь, действительно, глаз не сомкнули, - проговорил Уилсон. - А как же вы будете работать, да ещё на двух работах?
- В отеле я взяла неоплачиваемый отпуск — сейчас не сезон, и хозяин предпочитает сокращать часть сотрудников, так что подработка у вас будет кстати. А в больнице у меня по договору только полдня и несколько ночных дежурств — всего ничего, так что прекрасно всё успею. Кстати, если вам что-то нужно купить или привезти...
- Нет-нет, - быстро отказался Уилсон, думая о том, что светить переписку с Чейзом и переводы от него, пожалуй, не стоит, а продуктов пока им хватит и в отеле.
Хаус вышел из ванной, стряхивая с волос серебристые капли. Вся его одежда была представлена длинными, до колен, красными трусами с чёрным улыбающимся во весь клюв дельфином на интимном месте и тростью в мокрой руке. Выглядел он куда лучше, чем вчера — даже хромал меньше, и Оливия, слегка шокированная дельфином, вдруг подумала, что на самом деле он моложе, чем кажется — скорее всего, ровесник Дайеру, которому, как она уже знала, «куарента сейз», то есть, ненамного старше её самой.
- Ну, я тогда пошла, - пробормотала она. - За анализами заскочу... - и выскользнула за дверь.
Продолжение седьмого внутривквеливания
Палата мучительно напоминала одиночную камеру. Ну, то есть, он раньше никогда не был в одиночной камере, но палата совпадала с абстрактным образом одиночной камеры, созданным его воображением на основе описаний книг и декораций фильмов. Мягкие стены, пластиковые окна, небьющиеся и не открывающиеся. Для проветривания использовали узкую фрамужку с вентилятором — допотопный кондиционер, но всё равно в палате стоял неистребимый запах рвоты, мочи и немытого тела. Его умывали губкой и подмывали тоже губкой — он мог только надеяться, что не одной и той же — ну, то есть, мог надеяться, когда был более-менее в сознании, в остальное время ему было плевать на губку и надежды. Приносили какую-то жидкую еду, упрашивали поесть — иногда так настойчиво, что он сдавался и что-то сосал через трубочку. Чаще всего после этого его рвало. Он сбился со счёта времени, утратил чёткое самосознание, он видел сны наяву, и явь казалась ему сном — то и другое были пропитаны болью. Иногда внешний, практически утративший существование, мир прорезался голосом в телефонной трубке, которую к его уху подносила чужая рука:
-Ты как?
Он язвил в ответ или разражался бранью, но чаще всего молчал. И только однажды почувствовал в сердце какой-то тёплый толчок, когда трубка после обычной паузы вдруг сказала:
- Поправляйся, тут все тебя очень ждут.
- Ты врёшь, - сказал он трубке, и она, действительно, скорее всего, врала.
Потом стало легче — он «переломался». Нога доставала, но не сильно — ходить было особо некуда, и он сидел и лежал целыми днями. Попытка выписаться сразу после детокса была пресечена дотошным мозгоправом Ноланом, и он даже принял было игру и попытался навязать свои правила, даже постарался, втихушку пробравшись к телефону, дистанционно подключить Уилсона, но тот сразу блокировал все эти поползновения, заявив, что играть в игру, где ставка — психическое здоровье Хауса — не собирается. «Под психическим здоровьем ты, конечно, понимаешь, прогиб и послушание?» - прямо спросил Хаус, но, видимо, за время детокса он успел отвыкнуть от Уилсона, и поэтому его попытка уязвить приятеля с треском провалилась. «Конечно, - с готовностью согласился Уилсон. - Ещё бы! А ты как думал? Давай, лечись, как следует, и не приставай ко мне со своими авантюрами». Раздосадованный, Хаус решил было поиграть в одиночку и заставить всю психиатрическую клинику Мэйфилд играть по своим правилам, но не учёл того немаловажного момента, что для больного рассудка игра — не всегда игра. Потрясённый тем, что по его вине парень-шизофреник вполне мог разбиться насмерть, Хаус вдруг всерьёз задумался о том, что его ждёт в ближайшем будущем помимо всех этих игр и забав. Он видел смысл в своих медицинских загадках, но даже и лицензия оставалась под вопросом, а больше у него как-то ничего за душой и не было. Хаус огляделся по сторонам, словно проснувшийся после тяжёлого похмелья, и неожиданно в совершенно другом ракурсе увидел своё окружение: целую толпу совершеннейших психов, клинических психов, ушибленных на всю голову, но за каждым стояла вполне себе не игрушечная больная душа, и ведь психически больных даже теперь всё ещё нередко называли душевнобольными. «Я — душевно больной, - подумал Хаус совершенно отчётливо и без рисовки. - У меня больна душа, значит, я, реально, псих, ничем не лучше их всех, и в том, что я здесь, нет никакой игры — я на своём месте». Таким образом он не был здесь гением, не был занозой в заднице, не был гадом, не был манипулятором — просто психбольным, к которому, как и ко всем, старались найти индивидуальный подход. И, признав это, он неожиданно для самого себя принял Мэйфилд, принял групповую психотерапию, принял всё, чем его тут пичкали, включая нейролептики и антидепрессанты. И так же просто и безропотно принял короткий, пьянящий и горьковатый, как брошенный им викодин, роман с одной из посетительниц их отделения. Кажется, сводницей между ними оказалась музыка... Стоило ли принимать этот роман всерьёз и строить планы на будущее. Позже, по зрелом размышлении, Хаус решил, что нет. Мэйфилд не был для него жизнью — скорее, виртуальной реальностью, в которой он отлежался, зализывая раны, как оставивший лапу в капкане лис. Лапа, между прочим, ни на миг не давала о себе забыть, а ибупрофен скорее символизировал обезболивание, чем реально помогал, но он принял и это. Принял и прохладное полное сожаления прощальное прикосновение к щеке: «Прости, было хорошо». Сидел в опостылившем больничном сквере и рассеянно касался пальцами следа этого прикосновения, не думая ни о чём особенном, не думая об играх и манипуляциях, и вот оказалось, что этого достаточно для демонстрации социальной адаптации и восстановления психического здоровья. Утром он получил от Нолана на руки выписку и заключение о полной психической вменяемости, необходимое для лицензирования, вместе с настоятельной рекомендацией лицензию не подтверждать и на работу не возвращаться. Он нуждался в смене обстановки. Почти пятидесятилетний врач экстра-класса, с трудом отказавшийся от наркотических стимуляторов, нуждался в смене обстановки, чтобы снова не подсесть. Он мог бы избрать карьеру модельера женской одежды или повара молекулярной кухни, мог бы пойти в ландшафтные дизайнеры к Кадди... Хотя нет. Кадди — это тоже был раздражающий фактор из прошлого. Ну, хорошо, тогда он мог бы пойти читать воскресные проповеди, аккомпанируя себе на органе в ближайшей церкви, неважно, какой — тонкости выбора конфессии его не занимали. «А впрочем, - решил Хаус, вконец загнав себя этими размышлениями, - давайте-ка будем решать проблемы по мере поступления». Пока что он мог законно покинуть Мэйфилд — и отлично, психиатрическая клиника вряд ли могла считаться местом, где так и тянет бросить в фонтан монетку, чтобы вернуться. Так что он собрал вещи, сунул в карман медицинское заключение, закинулся утренней дозой адаптогенов-антидепрессантов-нейролептиков и сел в автобус до Принстона.
На автобусной остановке его уже ждал Уилсон, специально подъехавший встретить преображённого и переродившегося друга. Хаус ему не звонил — очевидно, слил Нолан. Лёгкий толчок раздражения по этому поводу Хаус подавил — ему осточертела больничная еда и больничное общение, а Уилсона можно было раскрутить на приличный обед и интересный разговор.
- Где твои волосы? - спросил Уилсон. Действительно, в больнице Хаус стал стричься очень коротко, под машинку. Ну, то есть, строго говоря, первый раз его обрили во время детокса, не особо спрашивая, но он решил, что так даже лучше.
- Меня вытягивали за волосы из викодинового омута, - сказал он. - Видишь: повыдирали.
Уилсон вздохнул и уставился на дорогу. А Хаус почему-то вспомнил, как он вёз его на похороны отца.
ххххххх
Состояние Уилсона постепенно ухудшалось — это было закономерно: костный мозг больше не работал, кислорода тканям не хватало из-за очень низкого количества эритроцитов, инфекция, распространившись практически повсюду, тоже делала своё дело, а стволовым клеткам, в любом случае, нужно было время. Ко всему этому добавлялся слущенный эпителий желудочно-кишечного тракта и бронхиального дерева, ожоги кожи и растущая язва на груди. Судорожный приступ повторился, и Хаус уже не мог понять, пролезли микробы через гематоэнцефалический барьер или основную роль играет гипоксия мозга и электролитный дисбаланс. Последний, впрочем, он старался восстанавливать, хотя бы по калию — соответствующий диагностикум у него был. В очередной раз закрепляя пакет на штативе Хаус ностальгически подумал о диагностическом отделении и стационаре «Принстон-Плейнсборо» - с его аппаратурой слежения, функциональными кроватями и АиДиК. Но в Принстоне Уилсон не получил бы комплексное комбинированное лечение, которое сейчас убивает его, а был бы оставлен тихо и мирно ждать конца от своей быстрорастущей тимомы — под морфием, чтобы меньше страдал и меньше соображал. И никто не стал бы слушать сиплый срывающийся шёпот, которым он как мантру, как молитву, твердил все последние часы, когда был в сознании, пытаясь слабыми пальцами ухватить Хауса за руку:
- Не загружай меня, слышишь? Не загружай, я не хочу умереть во сне. Я хочу знать...
И вторую мантру:
- Ты не можешь просто отказаться от жизни. Позвони Кадди, когда меня не станет — она тебе поможет всё как-то наладить. Она любит тебя, всё равно любит. Обещай, что позвонишь.
Он кивал головой, перехватывал слабые судорожные кисти и успокаивающе поглаживал худые и бледные ледяные пальцы, обещая всё, что угодно, лишь бы не слышать этого задыхающегося шёпота, и. в то же время, боясь перестать его слышать.
Он перелил ещё два пакета цельной крови и пакет плазмы, он вводил, кроме каслофунгина ещё два антибиотика широкого спектра и с ужасом ждал, когда из-за массированной антибактериальной терапии откажут почки.
Снаружи продолжалась непогода — сильно похолодало, то и дело принимался дождь, ветер заносил в комнату его сырость, подхватывая и швыряя горстями, отдельные брызги долетали и до кровати, но Уилсон окно закрыть не давал — говорил, что не может дышать, и не на какие резонные объяснения, что при кислороде через маску открытость или закрытость окна не может иметь значения, не поддавался.
- Хаус, я ног не чувствую, - сказал он во второй половине дня, вроде бы даже не огорчённый этим обстоятельством.
- Тут я тебе готов позавидовать, - хмыкнул Хаус, облившись холодным потом - похоже было, что гематоэнцефалический барьер пал.
К вечеру тазовые органы его тоже автономизировались.
- Так это и бывает, - полувопросительно пробормотал Уилсон, когда Хаус менял ему испачканное бельё.
Хаус в сердцах швырнул грязную простынку на пол и чуть было не заорал на Уилсона в приступе раздражения и страха, но вовремя скрутил себя, присел на ещё не застеленный матрас, взял руку Уилсона и положил на своё колено.
- Ты... подожди пока. Кавардес звонил — у тебя там в крови появились палочкоядерные нейтрофилы. Это — хорошая новость. Нам просто нужно выиграть время. Пока организм жив, он обновляется, а значит, всё обратимо. Перетерпи — и мы победим.
Он говорил убеждённо, почти давяще, вот только сказку про палочкоядерные нейтрофилы придумал только что. Кавардес не звонил, и это было плохим признаком — или он вообще забил на случай Уилсона, списав его в неудачи, или не мог сообщить ничего радостного.
Ближе к вечеру появилась усталая Оливия.
- Ветер стих, над проливом такой густой туман, что солнце словно размазано по нему, и всё выглядит, как внутренность раковины — так красиво. Жалко, что вам отсюда не всё видно, мистер Дайер — я знаю, как вы любите смотреть на море. Ну, ничего, здесь ещё будут красивые закаты — когда вы поправитесь и сможете выходить, налюбуетесь вдоволь.
Она проговорила это с таким огромным убеждением в том, что Уилсон непременно поправится, и его выздоровление - просто вопрос времени, что Хаус почувствовал благодарность. Ну, и за то, что она привезла ещё кровь, плазму и распечатки анализов. Правда, взяв бумажную ленту в руки, Хаус чуть не присвистнул - до сих пор такой картины крови у живого человека он не видел. С другой стороны, и лечения такого никто ещё не видел. Единственное, что внушало хоть какую-то надежду — перестали падать эритроциты. Гемоглобин поднялся с сорока девяти до пятидесяти пяти, а насыщение оставалось стабильным — это могло быть только признаком возобновления кроветворения, потому что все эритроцитарные депо опустели ещё позавчера.
- Дай! - еле слышно, но властно потребовал Уилсон и протянул руку.
- Но-но! - Хаус поспешно убрал руку с листком за спину. - Это когда я позволял пациентам вмешиваться в процесс лечения?
- Покажи мне анализы, - настойчиво повторил Уилсон, и видно было, что не отстанет.
Хаус отдал бумажную полоску, приготовившись выслушать упрёк за враньё с палочками, но Уилсон слабо шевельнул головой и выронил бумагу на постель:
- Половины я не вижу, - прошептал он, - а остальное не понимаю. Это же нормальная запись, да? Дело во мне? Это — мозговые симптомы, Хаус? То есть... прости, я всё время забываю, как тебя теперь зовут...
- Уже неважно, старик. Эта девушка, боюсь, давно догадалась, что Экампанэ — псевдоним злостного неплательщика алиментов.
- Ах, да, Экампанэ, - повторил Уилсон - А меня как должны звать?
- Да забей.
- Странное имя... - чёрт побери, он, действительно, наметил улыбку. Если бы Хаус сейчас мог поделиться с ним остатком своей собственной жизни, сделал бы это не задумываясь. Но, увы, всё, что он мог — это повесить на стойку для капельницы новый мешок крови.
- На сегодня — последний, не то это уже будет напоминать обменное переливание.
- Кавардес вечером заедет к вам сюда, - сказала Оливия. - Сходите поешьте, сеньор Экампанэ, пока я здесь, и купите себе что-нибудь впрок — вам худеть уже некуда, а потом я пойду, но, в любом случае, звоните, если понадобится помощь. И часа в четыре утра я смогу вас сменить.
- У него были судорожные припадки в течение дня, - сказал Хаус, отведя её в сторону — так, чтобы Уилсон не слышал. - Что, если повторится?
- Я введу антиконвульсант и дам кислород. И сразу же позвоню вам.
- Может остановиться сердце.
- Начну лёгочно-сердечную реанимацию. И сразу же позвоню вам.
- Фибрилляция...
- При нарастании тахикардии введу антиаритмик и дам кислород. И сразу же позвоню вам. Если разовьётся фибрилляция, нанесу прекардиальный удар и начну лёгочно-сердечную реанимацию — до вашего прихода сил у меня хватит.
- Кровотечение?
- Поставлю пакет с плазмой, введу коагулянты и факторы из набора. И сразу же позвоню вам. Не надо так переживать, сеньор Экампанэ, я умею ухаживать за больными, и я получила сестринский сертификат по оказанию первой помощи. Ничего такого, что вы могли бы предотвратить, а я нет, не произойдёт. Идите скорее, не то доктор Кавардес приедет, и вы не успеете поесть. Вот, смотрите, ваш телефон — правильно? Он у меня в быстром доступе, одно нажатие на кнопку — и вы будете знать, что это я, даже если у меня не будет времени на разговор.
Только после этого Хаус, наконец, сдался и решился на вылазку из гостиницы.
Было уже довольно поздно. Закат угасал, и туман постепенно темнел, придавая окружающему пейзажу некоторую инфернальность. Воздух — сырой и солёный — казался острым, но вместе с тем и шелковистым, как хорошая выпивка, шум волн и чаек сливался в блюзовую композицию, напоминал о Новом Орлеане, об их первой конференции, на которой они познакомились. Было странно оказаться на берегу одному, без Уилсона — он уже отвык от этого. Невольно думалось и о том, как всё вокруг будет восприниматься, когда Уилсона совсем не станет. В маленьком тихом кафе с видом на залив играл классический блюз джаз-квартет — скрипка, саксофон, клавиши и ударник. И это снова для Хауса вязалось с Уилсоном — Уилсон любил старый джаз и маленькие тихие кафе. Посетителей было немного — безлюдье «несезона» — и, видимо, все местные: сидели за столиком чернокожий парень с девочкой-мулаткой; у барной стойки беседовал с барменом худощавый еврей в очках, одетый, как клерк, ещё за одним столиком компания мужчин, наряженных так колоритно, будто они собрались на карнавал — шейные платки, жилеты, широкополые шляпы — обсуждали торговлю морепродуктами, насколько он мог понять их беглую скороговорку, женщина за отдельным столиком картинно скучала, всем своим видом показывая, что за умеренную плату готова на многое. Помещение освещали неяркие уютные оранжевые лампы, окружённые тонкими кольцами дыма — здесь можно было курить.
Хаус почувствовал вдруг почти непреодолимое желание заказать побольше текилы с острой закуской, напиться до беспамятства и послать всё к чёрту — умирающего Уилсона с его раком, собственные воспоминания с их горечью, всю свою жизнь с её неустроенностью и нелепостью. Это не было физической усталостью — за ночь, предоставленную Оливией, он вполне отдохнул и ощущал в себе достаточно сил ещё, как минимум, на сутки, но морально, в волевом и душевном смысле, он чувствовал такое полное опустошение, такую беспросветность, что впору было скорчиться в позе эмбриона и совсем забить на весь мир и самого себя, а слабого роста гемоглобина в анализе Уилсона для панацеи от тоски было мало.
Текилу он, действительно, заказал, выпил, в красках представил себе предстоящую ночь, выпил ещё, откорректировал своё представление с учётом выпитой текилы, пошёл в туалет и вызвал у себя рвоту. Это было неприятно, даже больно — сразу тупо заныли от напряжения глазные яблоки, засаднило горло. А ведь Уилсона рвало, почти не переставая. Хаус вернулся в зал, но за стол садиться не стал - заказал кесадилью с беконом и несколько вариантов бурито, взял пакет с собой и вернулся в номер, всухомятку жуя на ходу.
Там горел торшер, Оливия держала Уилсона за руку и что-то негромко рассказывала, не слишком заботясь, слышит ли он её и понимает ли. Глаза Уилсона были закрыты, но он не спал и не был без сознания — Хаус научился с одного взгляда угадывать такие вещи.
- Тебе тоже пора ужинать, - сказал он Уилсону, - Витаминно-протеиновый коктейль по вене — не всё же, как вампир, питаться цельной кровью.
Уилсон не ответил, но он точно был в сознании. Хаус взглянул на экранчик монитора, где по чёрному полю бежала зелёная змейка кардиограммы, а справа мерцали, высвечиваясь, цифры.
- Ваш Кавардес ограбил археологический музей, чтобы дать нам напрокат этот ископаемый прибор, - проворчал Хаус. - Ни черта не видно, к тому же, я почти уверен, что он ещё и врёт. Ну-ка, - он прижал пальцы к углу челюсти Уилсона, стараясь уловить биение сонной артерии. Пульс был слабым и быстрым. А Уилсон никак не реагировал на прикосновение.
- Уилсон, алло, приём! - позвал Хаус. - Отсутствие реакции на внешние раздражители означает либо то, что у тебя кома, либо то, что я — хреновый раздражитель, но первое явно неверно, а последнее обидно — я всегда считал себя вполне качественной занозой в заднице.
Уилсон не реагировал и на это. Хаус почувствовал на спине неприятный холодок.
- Друг, открой глаза, - уже настойчиво попросил он. - Не пугай меня. Пожалуйста, сделай над собой усилие и открой чёртовы глаза! - он испуганно повысил голос.
- Отстань, - прошелестел еле слышно Уилсон. - Я ещё жив. И мне больно.
- Добавить морфия? - в очередной, тысячу сто первый примерно раз предложил Хаус.
- Нет. Хочу до конца сохранить остатки ясности ума... а от морфия я дурею.
Он говорил не громче шелеста падающих листьев, но внятно и связными предложениями. Хауса невыносимо раздражал этот шелестящий шёпот — ему хотелось громко закричать, чтобы сыграть на контрасте, не то возникало ощущение, будто всё вокруг становится тише, тише, слабее... угасает. Ещё хуже стало, когда Оливия ушла к себе. Плеск волн и крики чаек как-то невыносимо гармонировали с попискиванием монитора, и музыкальный дар Хауса невольно выстраивал ноты в композицию, пронзительностью и, в то же время, отвратительной легкомысленностью напоминающую «Пляску смерти» Сен-Санса. Отсутствие клавиш под рукой только усугубляло ситуацию — не в состоянии выплеснуть мелодию во вне, он травился ею. Слава богу, как отвлекающий момент, по гравию прошуршали шины, с характерным урчанием добротного автомотора у дверей отеля притормозила серо стальная «Ривьера», и доктор Кавардес, хлопнув дверцей и здороваясь с кем-то на ходу, быстро прошёл в их номер.
Хаус зачем-то поднялся ему навстречу — синдром родственника тяжёлого пациента, что ли, чёрт бы его побрал!
Кавардес тоже чувствовал себя, похоже, несколько натянуто и не знал, что сказать. Кивнул на Уилсона:
- Без сознания? Загружен?
- Нет, - всё тем же шелестящим шёпотом ответил Уилсон. - Трудно держать глаза открытыми.
- Говорить не трудно? - вроде даже удивился Кавардес.
- Говорить легче...
- Вы зачем пришли? - резко спросил Хаус, которому надоело изображать обеспокоенного родственника в присутствии мудрого врача. - Чего нового хотите увидеть? Я вас о любом исходе извещу — тогда и поставите в свой лабораторный журнал плюсик или минусик.
Кавардес, кажется, удивился ещё больше:
- А ничего, что это вообще-то о вашем друге речь идёт?
- А он знает, - холодно и твёрдо уронил Хаус. - Он врач. Онколог. И не совсем дерьмовый, насколько мне известно. Так зачем вы сюда сейчас, извините за грубость, припёрлись? Замучила совесть за то, что сначала убили человека своим экспериментальным лечением, а потом вышвырнули на улицу? Ничего, не казнитесь, он, правда, сам не знал, на что идёт, но ему и выбирать было не из чего — всё по-честному. Если бы мы хотели соблюдения протокола и гарантий, мы бы оставались в Принстоне, а не приехали бы сюда, - он вдруг с острой ясностью вспомнил первые дни их поездки, когда Уилсон, ещё совсем хорошо себя чувствовавший, изо всех сил старался абстрагироваться от своего диагноза, и у него даже получалось. Они начали с разгула — почти оргии, где было много спиртного и много секса, но это быстро приелось, и они — благо дни уже стояли тёплые — оставили цивилизацию: купили палатку с тентом и подержанную, но вполне себе дееспособную акустическую гитару и отправились на юг, проводя дни в седле мотоцикла, а ночи под открытым небом у костра. Странно, но оказалось им всё ещё не скучно в обществе друг-друга, и они постоянно находили темы для разговоров, всё более открытых, как будто снимали один листок своей защитной оболочки за другим, обнажая друг перед другом незащищённую сердцевину.
- Знаешь, - сказал однажды Уилсон, только-только перестав смеяться какой-то его шутке. - Я вдруг поймал себя на мысли о том, что никогда не ценил того настоящего, большого, что имел. Всю жизнь разменивался на мелочи, как будто нет ничего важнее соответствия галстука костюму или хорошего мнения совершенно безразличных и незнакомых людей, или рождественских подарков от Санты всему детскому отделению. Это при том, что детей с онкозаболеваниями родные и волонтёры и так задаривают по самую макушку.
- Подожди, - чуть нахмурился Хаус. - Ты что, покупал подарки детскому отделению в ущерб моим сэндвичам в столовке?
- Всего двенадцать детей, и я не покупал им коньячно-ликёрные наборы в бутылках, изображающих голых женщин, которые раздеваются по мере того, как бутылки пустеют.
Хаус хмыкнул. Это был, действительно, дорогой набор, и они с Уилсоном прилично нарезались тогда в жажде узнать, снимут ли девушки-бутылки и босоножки тоже.
- Счастливые лысые детишки на коленях у Санты-завотделением — это умиротворяющая картина, - зевнув, сказал он. Зевнул не от скуки и пренебрежения — время перевалило далеко за полночь, обоим уже хотелось спать, но Уилсон обиделся:
- Ты издеваешься?
- Да нет, я серьёзно. Подарки детям — не то, о чём следует жалеть на пороге смерти. Это - доброе дело, своего рода пропуск в рай.
- Хватит, прекрати!
- Ты не о том жалеешь, - сказал Хаус уже, действительно, серьёзно. - Ты врал, прелюбодействовал, лицемерил, предавал, даже убивал, а жалеешь о том, что потратил душевные силы на незнакомцев и детишек. Это — акт очередного лицемерия, пытаешься, как бифштекс, подать себя с наиболее подрумянившейся стороны. На меня это не действует — сам знаешь.
- Ты так говоришь обо мне, что мне становится...- он не договорил — только пожал плечами и отрицательно потряс головой в привычном выражении недоумения-негодования-бессилия, которое Хаусу всегда удавалось у него провоцировать, горестно поджал губы и стал смотреть в огонь. А Хаус вдруг, как короткую пробежку озноба, на миг прочувствовал его состояние — смесь загнанного в глубину души, но постоянно сидящего наготове страха, невыносимой печали и тоски по всему несбывшемуся и болезненной жажды простого животного существования, приправленной сейчас ещё и тем, что лучший и единственный друг по сути назвал его дрянь-человечишкой. Он ощутил лёгкий укол совести — правда не всегда была нужна в именно такой концентрации и именно под таким углом. Не сейчас. Не Уилсону. А Уилсон снова заговорил, не отводя мерцающих отблесками костра глаз от тихих пляшущих языков огня:
- Моя жизнь, я сам, всё, что исчезнет вместе со мной — это же всё ни о чём, да? Я — просто довольно трусливый, лицемерный, мелочный поц, который при всём при том даже не смог произвести плодовитое потомство, а значит, и на вид-то не претендует — так, что-то вроде мула.
- Ну, памятника тебе не поставят, - осторожно согласился Хаус.
- Я не думал, что я настолько плох. Даже смерть принять достойно — а это шанс, между прочим, заявить о себе, если больше никак не удалось — я не могу: скулю, жалуюсь, плачу... как будто ей не всё равно.
- Но мне не всё равно, - сказал Хаус.
Уилсон коротко рассмеялся:
- Поэтому я, видимо, и выделываюсь именно перед тобой...
- Ты не выделываешься, - сказал Хаус. - Никто не знает, как поведёт себя — это заранее не спрогнозируешь. И осуждать глупо - тоже потому что заранее не спрогнозируешь.
- Мне адски страшно — с глубокой искренностью выдохнул Уилсон. - Я не думал, что это будет так.
- У нас ещё есть время, - напомнил Хаус.
- Лучше бы его не было.
- Эй, поосторожнее со словами, Уилсон!
Но тот только головой покачал:
- Теперь я верю, что смертник торопит рассвет.
- Он надеется на помилование — вот и торопит.
- Если бы я мог надеяться на помилование, я бы не торопил.
- А ты торопишь?
- А я... Слушай, Хаус, я напиться хочу — осталось там у нас?
- Чтобы вырубиться и ни о чём не думать?
- Ну да.
- Всё равно придётся протрезветь. До самой твоей смерти спиртного у нас точно не хватит, - он вытащил из кармана пузырёк с викодином — его ещё было достаточно и вытряхнул на ладонь две таблетки — протянул Уилсону.
- Ты хочешь меня подсадить? - укоризненно спросил тот.
- Всего на три месяца — ерунда...
Кавардес, действительно, слабо себе представлял цель своего визита в отель. Изначально у него, правда, была мысль попробовать снова забрать Уилсона в палату интенсивного наблюдения, коль скоро опасность миновала, но во-первых, в том, что она миновала, твёрдой уверенности всё-таки не было — полицейские покрутились и ушли, но могли вернуться, а Дига заметно нервничал, а во-вторых, ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что на настоящий момент Уилсон нетранспортабелен — во всяком случае, не транспортабелен на их раздолбанном фургоне. Сердечная деятельность его держалась буквально на честном слове, температура снизилась до ригидной субфебрильной — иммунитет агонизировал, язва на груди ещё увеличилась, подъедая относительно здоровые ткани, кандидозный пушок сменился струпьями, и если он ещё мог дышать, то только благодаря массированной терапии — в его крови уже не осталось крови — одни медикаменты. Но он был в сознании — всё ещё был в сознании, значит, мозг оставался относительно интактным, а Кавардес твёрдо запомнил. что в живом организме всё кроме мозга, и обновляется, и заменимо. Без этого убеждения он не смог бы работать так, как работал, не смог бы рисковать.
- Боли? - отрывисто спросил он.
- Да, - ответил Уилсон.
- Где?
- Грудь...живот... во рту... горло.
- Это кандидоз.
- Знаю...
- Рвота была ещё?
- За какое время? - спросил Хаус. - Вы собираете анамнез, как плохоуспевающий второкурсник. Его всё время рвёт — по мере того, как в желудке скапливается кровь и слизь — каждые полчаса примерно. И с другого конца то же самое, что, кстати, радует - перистальтика ещё не отказала. Но это — вопрос времени, если не будет роста форменных элементов в ближайшие сутки.
- Уровень гипоксии... - начал Кавардес.
- Может хватит кормить нас банальностями? Если я мог бы что-то сделать, я бы сделал, но всё, что сейчас можно — ждать, облегчая ему это ожидание, как возможно. И какого чёрта, повторюсь, в этом поможет ваше присутствие?
- Очень хорошо, - сказал Кавардес. - Почему, в таком случае, вы его не седировали, не ввели в искусственную кому, раз уж вопрос в облегчении ожидания? Вы располагаете медикаментами и навыками для этого. Загрузите его — он же мучается.
- Я бы так и сделал, будь у меня уверенность в завтрашнем дне, но куда большая вероятность того, что кома перейдёт в смерть незаметно для пациента, а он мне сказал, что умереть прямо сейчас ещё не готов.
- И вы готовы считаться с мнением пациента? - хмыкнул Кавардес. - насколько я успел узнать о вас, вы никогда...
- Вы же обо мне говорите, - пробормотал Уилсон, повышая голос настолько, насколько смог. - Я же ещё не умер — я всё слышу. Это мучительно. Это хуже боли...
- Послушайте, коллега, - повернулся к нему Кавардес и это «коллега» прозвучало наигранно, как звучит обращение к ребёнку «послушай, старик» - нарочитое сближение, лицемерие и игра. - То, что вы испытываете боль и удушье может ухудшать...
- Что тут можно ухудшать? - перебил Уилсон — теперь его глаза не только были открыты, но и гневно сверкнули. - Я умираю — хуже только совершенное время, а седация именно это и сделает. Хаус не мучает меня — он прогибается, как всегда прогибается, если я прошу, и это он себя мучает. А теперь и вы решили его помучить? Ничего вы не можете сделать, Ковард, уходите уже. Дайте мне умереть спокойно.
Длинный монолог обессилел его — глаза снова закрылись, дыхание угасало. Хаус прижал к его лицу кислородную маску, открыл вентиль. Озабоченно посмотрел на датчик.
- Я привёз кислород, - сказал Кавардес. - Сейчас принесу из машины. Поддерживайте оксигенацию.
- О, спасибо за мудрый совет! Без вас я бы до этого никак не допёр.
- Доктор Хаус, - укоризненно проговорил Кавардес. - Я обещал провести лечение новаторским методом. Я провёл его. Я не обещал обмануть смерть.
- Верно, - кивнул Хаус. - Не обещали. Ну а мы с ним попробуем. Только не выдавайте нас, - он лихо по-разбойничьи подмигнул Кавардесу и хлопнул по плечу.
Несколько ошеломлённый Кавардес отправился к машине за кислородным баллоном.
- Хаус... - позвал Уилсон, отводя слабым мановением руки его руку с маской.
Хаус наклонился к нему:
- Что?
- Ты... успокойся. Не заводись. Ковард... ему плевать на пациентов, для него главное — идея... открытие... наука... Ну, не вышло у него со мной — досадно, конечно, но... лабораторных животных всегда приходится... докупать. Я знал, на что иду, как только услышал имя Ковард...
- Подожди, - Хаус нахмурился. - Так этот бред, который ты мне затирал про мораль и этику — просто страх лабораторной крысы? И я — дурак — повёлся, как будто забыл, чего от тебя ожидать, Джимми-бой. А ты просто...просто... трусил? Боялся, что лечение может оказаться страшнее смерти?
- Так и вышло, - сказал Уилсон и закрыл глаза.
- Ну, молодец! А теперь ты, значит, решил облегчить душу?
- Да вроде... самое время... - несмотря на слабость, Хаус почувствовал в его голосе тень насмешки. - Просто не хочу, чтобы ты винил себя. Из-за согласия. Считай, что я его подписал. Я знал, что он что-нибудь выкинет, но это был козырь, а при провальной партии от козырей, знаешь... не отказываются.
Он снова закрыл глаза — Хаус видел, что речь сбивает его дыхание, что ему трудно отдышаться после нескольких сказанных подряд фраз, как после бега. Он снова вернул маску на место, но датчик показывал, что кислорода в баллоне почти не осталось.
- Дыши, - сказал он Уилсону. - Не ленись — процесс вдоха мышечно-волевой акт, если ты оставишь его без приложения усилий, он просто не состоится, а с твоим уровнем эритроцитов каждый вдох — на вес золота. Потерпи, сейчас этот рисковый парень принесёт ещё баллон — будет полегче.
- Ненавижу... - прохрипел Уилсон, - слово «потерпи»...
- Да ну? Когда я проходил реабилитацию после инфаркта, оно у тебя с языка не сходило.
- Я... изменился...
- И не в лучшую сторону, амиго. Ты разучился дышать, а это — базовый навык, с которым лучше не расставаться.
Наконец вернулся с двумя кислородными баллонами Кавардес.
- При непрерывной подаче каждого гарантированно хватит на двенадцать часов, утром привезу ещё, если понадобится.
- А, думаете, не понадобится? - саркастически хмыкнул Хаус. Но Кавардес отвёл глаза:
- Может не понадобиться, - и только тогда Хаус понял, что он имеет в виду, и похолодел