Крест Трубора. 2 книга трилогии

Вячеслав Макеев
 Крест Трубора
( Роман)

 «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно: не уважать оной – постыдно».
Александр Сергеевич Пушкин, русский поэт (1799 – 1837).    
 
Часть 1. Русское пограничье

* * *

813 г. Русы совершают набег на остров Эгину.
835 г. Русы во главе с новгородским князем Бравлином совершают набег на Амастриду в Малой Азии, подвергая грабежу всё побережье.   
838 г. Осень. Послы от народа Рос, посланные его хаканом, прибывают в Константинополь.
843 г. Русы входят в Исбилию (Севилью), что в арабской Испании и подвергают её разграблению.
В том же году варяги из заморья захватывают Ладогу, подчиняют словен, кривичей, чудь, мерю и весь, облагая их тяжелой данью. Русы за Белоозером не подчинились варягам. В это же время хазары подчиняют полян, северян, вятичей, берут с них дань «по мечу и белке с дыма ».
850 г. Словене во главе с Гостомыслом изгоняют варягов за море, освобождая от ига кривичей, чудь, мерю и весь. Начинается внутренняя смута.
861 г. Гостомысл призывает на княжение своего внука Рюрика. В том же году Гостомысл умирает, оставив своё завещание.
862 г. На Русь из славянской Ругии приходят Рюрик с Трувором, Синеусом и дружиной. Смута заканчивается.       
               
Из летописи древнерусской истории









СОДЕРЖАНИЕ

Часть 1. Русское пограничье
Глава 1. Смерть князя
Глава 2. Граница
Глава 3. Застава
Глава 4. Изборск

Часть 2. Новые рубежи
Глава 5. Дуэль
Глава 6. К России
Глава 7. Долгожданная встреча
Глава 8. Тёмная ночь

Часть 3. Нашествие
Глава 9. Граница в огне
Глава 10. Июньские дни
Глава 11. Тяжёлое лето
Глава 12. Русская сила берёт!

Часть 4. Победа
Глава 13. В пещерах
Глава 14. Засада
Глава 15. Тризна
Глава 16. С Псковом











Глава 1. Смерть князя
               
1.
Хмурая, ненастная осень зарядила обложными дождями. Холодные ветры, дувшие с неблизкого Вендского моря , откуда лишь два года как пришли по зову князя Гостомысла Словенского  внук его Рерик с побратимами Трубором и Синавом , пробирали насквозь любого, кто не укрылся в ту ночь за тёплыми бревенчатыми стенами. 
Тяжко умирал Трубор. В малой гриднице , срубленной из цельных огромных брёвен, где в долгие зимние вечера собирались за хмельными медами близкие соратники, было сумрачно, тепло и сухо. В одном углу жарко натопленная печь, в другом углу против широкого, потемневшего от времени дубового стола, заставленного свечами, на устроенном ложе, крытом двумя медвежьими шкурами, лежал князь. Уже и жар отошёл, и муки отступили, и жизнь в нём едва теплилась, а пронзительно синих глаз князь не смыкал. Ждал Трубор суженую свою, дочь старого князя Гостомысла княжну Ильмену, за которой тотчас, как привезли его из Чудского бора, послали в Новгород. Княжна и сама должна была вернуться к Мокоши , когда возлюбленные сговорились сыграть свадьбу наперекор отцу и в тайне от сидевшего у Белоозера Синава, которому она была обещана Гостомыслом . Покупала княжна в богатом Новгороде с девушками-подружками и слугами свадебные подарки, каких ни в Пскове, ни в малом Изборске не бывало.
Путь от словен к кривичам не близок. Если ты ратник и не при тяжёлом вооружении, то доскачешь не раньше, чем за два дня. А если девица, то и того дольше. Тянул князь, Мару-Морену – Кащееву дочь , просил подождать, не уводить ни в светлый ирий , ни в чёрное пекло . Не знал, куда ему уготован путь, с Ильменой хотел проститься…
Вину за собой чувствовал в том, что, поехав за данью к чуди, жившей по левому низкому берегу Чудского озера, из которого можно попасть по Нарве-реке в море, не надел кольчугу, вот стрела и пробила грудь, горлом пошла кровь. Потом начался огонь .
Задумал Трубор весной, когда вскроется озеро, плыть на Нарву-реку и выбить из устья данов-варягов, открыть выход в море, соорудив славянскую крепость, свой кром .
С данами у славян-ругов , к которым восходили роды Трубора, и его побратимов Рерика и Синава, давние счёты. Много поколёний ругов бились с данами на краю славянских земель у стен Витемира и Рерика , на славном острове Руяне у стен Арконы .
Старое предание гласит, что с тысячу лет назад по южным и западным берегам Вендского моря жили только славяне-руги, по восточным берегам селились близкие родичи славян летто , а по северным – чудь. К востоку от летто на бескрайней равнине жила та же чудь белоглазая , а меж ними, у Ладоги, Белоозера, Кубены  и далее к морю Белому, куда заплывает чудо-рыба кит, исконно жили русы – те, чьи предки пришли в незапамятные времена от берегов Студёного моря-океана, пределов которых ныне никто не знал. Были русы старшими среди славян и принимали в свои земли славянских переселенцев и с Дуная-батюшки и с Вендского моря, где шли бесконечные войны.
Волхвы вспоминали о великой суши в степях за Дунаем в те далёкие времена, когда руги успешно отражали военные походы галлов, белгов  и прочих кельтов, приходивших с юга и запада, сами плавали вдоль берегов до городов на тёплых морях, где жили дальние родичи этруски, где потом утверждался грозный Рим. От той суши или от войн со скифами и сколотами , постепенно садившимися на землю и становившимися скифами-пахарями или своими же родичами, пробивались гуртами к Вендскому морю чужаки-тюрки, а с ними иранцы-германии, бежавшие от гнёта далёких и могущественных фарсийских князей .
Измученные скитаниями пришельцы селились возле ругов, пользуясь их добротой и покровительством, умыкали у кельтов женщин, плодились и множились, учились говорить подобно славянам-ругам, однако корёжа слова их данной богами речи до полной неузнаваемости. Так и не заметили руги, как появился подле них новый народ, вначале покорный и смирный, а позже, когда сильно возрос числом – воинственный и агрессивный не в пример угасавшим кельтам. Стали с тех пор называть их руги, а с ними все прочие братья-славяне – «немыми людьми» – немцами, и пошли от них беды и войны от тех и до сих пор…
Когда Трубор ещё не родился, Витемир и Рерик уже были захвачены князем-конунгом данов Готфридом . Им убит был отец малолетнего Рерика князь Годолюб – глава рода рарогов, правивший в Рерике. А Умила Словенская , дочь Гостомысла, скрывалась вместе с малолетними детьми и не покорившимися данам родичами в землях сорбов и лужичей . Там и встретились ещё детьми Трубор, Синав и Рерик, вместе выросли, стали побратимами, позже взяты были в дружину старшего князя Рерика – Годолюбова сына. Давно это было…
Такие вот тяжкие мысли таились в остывающей голове умиравшего Трубора, когда ненадолго уходила из сознания княжна Ильмена – последняя любовь князя…
Имел князь жён и детей в земле лужицкой, там и остались они. И в здешних краях приглянулась ему изборянка Милана – «княжеская забава», как называли её за глаза злые дворовые бабы, стряпавшие, обшивавшие и обстирывавшие княжескую дружину.
Да вот и она, голубушка милая, забилась в уголок гридницы, прижала к себе завернутую в льняную пелёнку дочку-малютку. Назвала Милана малютку Княжаной – никого не послушалась, сама выбрала имя. Хорошо, что девочка, а не мальчик, не то загубят родную кровинушку злые люди нового князя. Пискнула доченька, словно услышала тяжкие мысли отца, и притихла. Плачет горько, неслышно Милана. Знает – не быть ей освящённой волхвами княжьей женою, быть ей в опале. Желанна ныне князю княжна родовитая с Нова-города словенского, да верно и ей за князем не быть…
Был Трубор ещё не стар, в самом расцвете сил, статен и собою хорош. Взяв в жёны Ильмену, желал породнился через неё со словенами, которых кривичи признавали старшими. Ждал Трубор княжну, да видно – не судьба…
Возле князя толпятся близкие воеводы-соратники. Все в великой кручине – не уберегли светлого. Что же будет теперь? Суров, грозен Рерик, севший в Ладоге на главном торговом пути. Вдруг не простит? Кого пришлёт княжить – неведомо, а изборские мужики и того хуже – мечи точат, верёвки вьют, из своих, кривичей, князя желают…
Никак не ожидали засады в землях чуди. Чудь ли это была или даны-варяги – поди узнай, когда их не взяли. Прогнали варягов лет с десять назад. Ан нет, опять забираются в чужие места, где смиренная чудь белоглазая платит дань кривичам. Сами хотят собирать меха, мёды и серебро, увозить для утех покорных и тихих белесых девушек чудских, какие им приглянутся.
А вдруг и не варяги то были. Что если свои, кривичи – сторонники убитого князя Вадима  или какие-то другие заговорщики?…
Собирался Трубор с верными ратниками, да не успел заставу поставить на путях к морю за краем присматривать, выявлять намеренья данов, свей и прочих врагов из непокорной чуди, норовивших пробраться с недобрыми замыслами в земли кривичей по реке Великой, словен с Волхова и Ильмень-озера, русов с Кубены и Белоозера.
– Княже, ты слышишь нас? – время от времени вопрошал седовласый волхв-кудесник Корнило, сам родом с Руяна, и все следили за гаснувшими глазами Трубора. Они чуть вздрогнули, князь слышал и понимал, но ответить не мог. Иссякли последние силы. Не мог больше князь противиться Маре-Морене, в которую превращалась в его угасавшем сознании княжна Ильмена.
– Идём со мной, – приказала князю Дева Смерти со строгим холодным ликом и страшными тёмно-синими очами, взяла за руку и повела в глубокую, чёрную ночь…
– Преставился… – вздохнул тяжело Корнило, и, наложив сморщенные коричневые пальцы на веки князя, закрыл его опустевшие светлые очи…
































1914 г. 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. В ответ Россия объявила войну Австро-Венгрии. Начало Первой мировой войны.
1914 г. 1 августа Германия объявила войну России. 3 августа Германия объявила войну Франции.
1914 г. Август – сентябрь. Восточно-прусская операция русских войск – вторжение в Германию с целью оккупации Восточной Пруссии. Поражение русских войск и отступление.
1917 г. 23 февраля (8 марта) Буржуазно-демократическая революция в России. 2 (15) марта – отречение императора Николая II от престола.
1917 г. 25 октября (7 ноября) Великая Октябрьская социалистическая революция в России.
1917 г. 15 декабря Советское правительство вынужденно подписывает на невыгодных для России условиях соглашение о перемирии с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией.
1918 г. 23 февраля. Части спешно сформированных частей Красной гвардии и полки бывшей царской армии, перешедшие на сторону Советской власти, в боях под Нарвой и Псковом останавливают продвижение на Петроград германских войск, нарушивших перемирие.
1918 г. 3 марта. Подписан Брест-литовский договор между Советской Россией и Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией. Аннексия Польши, Прибалтики, части Белоруссии и Закавказья и обязательства выплатить контрибуцию в размере 6 млрд. марок.
1918 – 1920 гг. Гражданская война в России, закончившаяся победой РСФСР.
1922 г. 30 декабря. Образование СССР.
1929 – 1939 гг. Две пятилетки индустриализации позволили СССР выйти на второе место в мире по промышленному производству и создать мощную оборонную промышленность.
1939 г. 23 августа Подписание Договора о ненападении (Пакта) между СССР и Германией.
1939 г. 1 сентября Вторжение германских войск в Польшу. Начало Второй мировой войны. 28 сентября – раздел Польши между СССР и Германией.
1940 г.10 мая. Вторжение германских войск в Бельгию, Нидерланды и Люксембург. 15 июня – немцы входят в Париж. 22 июня – капитуляция Франции.   













Глава 2. Граница
 
1.
Смеркалось. Чуть слышно шелестели, на лёгком вечернем ветерке нежные молодые листочки берёзок, осинок и клёнов, дружно выбежавших из тёмного бора к расчищенной несколько лет назад низине с узкими полосками КСП  на местах посуше, не залитых вешними водами. По этой низине, разрезавшей древний бор, проходила государственная граница Союза ССР.
Эта несправедливая граница, проведённая в исконно русских землях двадцать лет назад, отделила от Большой России, крохотную и очень древнюю её частицу с двумя маленькими старинными городками Печорами и Изборском и сотнями деревушек, разбросанных среди вековых лесов, душистых лугов и лоскутных полей.
На малых суглинистых и супесчаных участках, как и тысячу лет назад, крестьяне, обутые в поршни , пахали землю на смирных лошадках, сеяли и жали рожь, лён, овёс. На разнотравных лугах, дававших пчелам целебный медовый сбор, босоногие мальчишки-пастушки, нанятые за еду зажиточными крестьянами на весенних пастушьих ярмарках, выпасали молочных коров и овец, одевавших людей в тулупы и валенки.
Святая исконная Русь…

* *
Лейтенант Лебедев подергал себя за мочку уха, прогоняя сон, и немного ослабил раздвижной ремешок зелёной офицерской фуражки, обхватывавший подбородок, но так, чтобы не слетела, когда начнётся преследование нарушителей государственной границы. В том, что именно этим поздним вечером, ночью или же под утро через границу пойдёт группа диверсантов, предположительно из четырёх человек, у Лебедева, предложившего усилить пограничный секрет возле лощины, где обрывалась КСП, своим присутствием и ещё тремя бойцами из резерва, были веские основания.
Сегодня, точно в условленное время, в семь часов вечера, в небо над деревней Никольево, расположенной за лесом на сопредельной стороне всего в двух километрах от границы, взлетела вертикально вверх четвёрка домашних голубей турманов  и, набирая высоту в восходящих потоках воздуха, стремительно приближалась к стае, красиво кружившей в высоком весеннем небе.
Ещё с прошлой осени, лейтенант Лебедев не пропускал ни одного дня, чтобы не понаблюдать в полевой бинокль за кромкой леса в той стороне, куда садилось солнце. Голуби взлетали регулярно, но он обращал внимание только на те круги, которые начинались ровно в шесть или в семь часов вечера. Это был условный знак. Если голуби взлетали в семь часов вечера, как это случилось сегодня, то следовало ожидать возможного перехода через границу диверсантов. В какое время и на каком участке государственной границы следовало ждать «незваных гостей», пограничникам приходилось решать самостоятельно, но указание дня, а вернее ночи перехода было наиважнейшим сигналом. И этой весной с той поры, как стаял снег, «голубиный сигнал» помог пограничникам пресечь одну попытку прорыва нарушителей на лесистом участке границы, охраняемой третьей заставой, а этой ночью ждали «новых незваных гостей».
Смутило Лебедева лишь то обстоятельство, что стая голубей: десятка полтора – два турманов поднялась в небо около пяти вечера. В такую хорошую погоду красивые птицы обещали кружить едва ли не до темна. Однако ровно в семь в небе показалась четверка свежих турманов, к счастью замеченных лейтенантом Лебедевым из окна кабинета начальника заставы, где оба офицера отрабатывали варианты усиленного ночного караула на государственной границе в ближайшие ночи, и так до отбоя, который неизвестно когда последует из комендатуры. Вот и из резервной заставы, размещённой в комендатуре, прибыло подкрепление – отделение бойцов во главе с командиром .
Если же голуби взлетали в шесть часов, то к девяти вечера лейтенант Лебедев без провожатого уходил на границу проверять наряды, радуясь нескольким минутам встречи с приходившей с той стороны любимой девушкой, с которой познакомился в один из тёмных сентябрьских вечеров прошлого года.
Но сигнала о встрече сегодня не было, зато девушка пришла сама, что стало для лейтенанта Лебедева полной неожиданностью…

* *
Сентябрьским вечером тридцать девятого года, молодой лейтенант Игорь Лебедев, окончивший пограничное училище весной и направленный служить на погранзаставу, расположенную на беспокойной Западной границе, проверял наряды, выставленные после развода.
Багровое солнце давно закатилось за неровную кромку бора, и наступила тихая ночь, украшенная неяркими северными звёздами. Лебедева сопровождал боец-старослужащий по фамилии Короховой. Боец был призван в погранвойска из степного Ставрополья и не любил сырого северного климата.
Днём было тепло, но к вечеру заметно похолодало. Воздух пропитался осенней сыростью и растянулся над лесом сизыми полосами тумана. Стало зябко и неуютно, галифе на коленях и полы шинели намокли от обильной вечерней росы. Хорошо, что ещё яловые офицерские сапоги, смазанные дёгтем, не пропускали воду, а вот Короховой, хоть и начистил ваксой для старшины свои старые кирзачи – новые сапоги приберегал на дорогу домой – похоже промок и теперь сморкался, давился кашлем.
– Что, Короховой, нездоровится? – спросил солдата Лебедев.
– Так точно, товарищ лейтенант! – негромко признался простуженный боец.
– А почему в санчасть к Колесниковой не обратились?
– Днём было тепло и сухо, думал ничего, а тут в лесу кашель напал… Виноват, товарищ лёйтенант!
– Скоро демобилизуетесь, Короховой, домой поедите или как?
– Раньше хотел в Ленинград податься, теперь передумал, домой поеду, в свою станицу. Не по нраву мне здешний климат, сыро. За три года так и не привык, – вздохнув, признался солдат, которому оставалось отслужить чуть больше месяца.
– Вот что, Короховой, возвращайтесь на заставу, скажите, что я приказал, – пожалел лейтенант Лебедев отслужившего почти три года солдата, который был на год старше его самого. Лебедев, родился и вырос неподалёку от этих мест, в Старой Руссе. А ведь известно, что Старорусский край – самый сырой на Новгородчине, так что Лебедеву не привыкать ни к дождям, ни к туманам.
– Я сам проверю караулы, – добавил Лебедев, отпуская солдата.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант, – не без опаски подчинился Короховой и, поправив на плече винтовку, отправился на заставу. Начальству виднее, а до заставы недалеко. Вот только не взгрел бы его дежурный отделённый командир за то, что оставил лейтенанта одного.
– Моё дело маленькое, доложусь дежурному, напьюсь горячего чая и завалюсь спать, – размечтался Короховой, чувствуя, что и в самом деле у него поднимается жар, – а лейтенант наш хороший мужик, бойцов не обижает, – улыбнулся он.
Оставшись в одиночестве, Лебедев прислонился к стволу вековой сосны и, прикрыв ладонью, закурил папиросу. Курить он начал в училище, большого удовольствия в курении не находил, но поскольку на заставе курили едва ли не все, не бросал. Загасив окурок и убрав его в дешёвый посеребрённый латунный портсигар, на котором была выдавлена картина боя русского богатыря Пересвета с ордынцем Челубеем, Лебедев продолжил свой путь вдоль кусочков КСП чередовавшихся с болотцами, распухшими от осенних дождей, чутко прислушиваясь к звукам ночного леса.
Было около девяти часов вечера, но в сентябрьском лесу наступила настоящая ночь. Серповидный месяц, всплывший из-за леса, скупо освещал старую вырубку, по которой проходила государственная граница с неширокой ленточкой КСП, разрываемой низкими заболоченными местами. Толку от такой полосы было немного, но содержание перекопанных лопатами и выровненных граблями клочков земли стоило пограничникам немалых трудов.
Давно затихли птицы, и лишь где-то вдали ухнул филин, вылетавший на ночную охоту. Лебедев сориентировался. До заставы было метров семьсот, до первого поста – метров четыреста – минут семь неторопливого хода по лесу. Он многократно проделывал этот путь, проверяя наряды, и знал на своей и на сопредельной стороне, которая начиналась в двух десятках метров от его маршрута, каждое дерево, каждый кустик. Лебедев приготовил электрический фонарик с красными и зелёными стёклами, чтобы подать бойцам сигнал о своём приближении. Не подашь сигнал условной чередой красных или зелёных огоньков, могут принять за чужого.
С весны 1939 года заметно участились случаи нарушения границы, а к осени их стало вдвое больше прежнего. На участке погранзаставы, где начал свою нелёгкую военную службу лейтенант Лебедев, с начала сентября были предотвращены две попытки прорыва вооружённых групп диверсантов, созданных преимущественно из бывших белогвардейцев, пытавшихся нелегально проникнуть на советскую территорию и, прежде всего в крупный промышленный центр Ленинград.
В одной из окружённых групп, сдавшихся после непродолжительного боя, был задержан немец – офицер Абвера. Его самолично взял Лебедев, за что получил благодарность от начальника отряда  и краткосрочный недельный отпуск на Родину, который намечался к Ноябрьскому празднику . Но пока ещё не закончился сентябрь, да и октябрь обещал быть горячим.
Пограничная стража Эстонии охраняла границу конными разъездами и пешими патрулями, однако делала это из рук вон плохо. Да это им было и ни к чему. Советские пограничники надёжно заперли границу на замок, а после недавнего ввода советских войск согласно договорам на территорию Эстонии, Латвии и Литвы , проблемы пересечения границы для наших военных и гражданских специалистов не существовало.
В иные дни даже днём эстонские стражники ни разу не проходили вдоль участка границы, охраняемого заставой, где заместителем начальника служил Лебедев, а ночью их и вовсе не сыщешь.
Но если стражники появлялись и осматривали границу, то, сами того не ведая, подавали сигнал, что в ближайшее время будет предпринята попытка перехода советской границы. В такие дни застава переходила на усиленный режим охраны государственной границы.
Диверсантам давали возможность углубиться на советскую территорию, а затем окружали и брали, обычно с боем. Если же бой разгорался на границе, то диверсанты могли отойти на свою сторону, что было нежелательным.
За те неполные полгода, которые Лебедев отслужил на заставе, пограничники несколько раз вступали в бой с нарушителями государственной границы и имели потери. Один боец погиб, двое были ранены. Вот так и жили, ожидая после раздела Польши и вхождения в состав СССР Западной Белоруссии и Западной Украины , скорых и больших перемен и на Северо-западной границе.
Мир маленькой пограничной заставы тесен. Два офицера, старшина, четыре командира отделения и сорок бойцов на участок границы в двенадцать километров. У солдата служба, как говорится – «через день на ремень», а у офицера и того чаще, только и остаётся что времени на сон, да и то не каждой ночью.
У начальника заставы старшего лейтенанта Колесникова жена и двухлетний сынишка, у старшины Боженко – семья: жена и две девочки, одной из которых осенью в школу. Придётся малышку отправлять в интернат. Только он, заместитель начальника заставы лейтенант Лебедев самый «молодой» и к тому же несемейный, а потому и пропадает на границе день и ночь, с трудом выкраивая время, чтобы написать письмо домой или почитать газеты из подшивки в «Ленинской комнате» .
Вот так и бежали похожие один на другой, наполненные службой дни до заветного недельного отпуска, объявленного в приказе по отряду за задержание «матёрого шпиона».
Лебедев припомнил, как это случилось. Прорыв через границу вооружённой группы из четырёх человек в начале сентября, бой возле границы, один диверсант убит, трое задержаны. Дольше других отстреливался тот, «матёрый», оказавшийся разведчиком из немецкого Абвера. Ранив бойца-пограничника и застрелив служебно-розыскную собаку, диверсант пытался вернуться на сопредельную сторону, однако Лебедев, задержал его в рукопашной схватке, помянув позже добрым словом тренера по самбо , обучавшего будущих офицеров рукопашному бою.
Захваченного шпиона увезли в отряд, а Лебедева хотели представить к медали, но потом решили – молод, пусть ещё послужит, и наградили недельным отпуском.
Съездил, повидался с родителями и товарищами, погулял на свадьбе у двоюродного брата Ярослава Соколова – офицера-орденоносца, лётчика-истребителя, сталинского сокола! Ох, и красивая же у него жена! И имя-то, какое удивительное – Руса!
Не удержался тогда Игорь, рассказал брату Ярославу об Ольге, крепко он её полюбил, хоть и видел тогда, до отпуска, всего-то четыре раза, а после отпуска выпал снег и остался он с мыслями об удивительной девушке-изборянке, что приходила с той стороны, словно из волшебной русской сказки, до следующей весны…

*
– Товарищ лейтенант! – послышался в тот сентябрьский вечер тихий красивый девичий голос.
Лебедев замер и укрылся за стволом дерева. Негромкий голос доносился из тёмного бора, с сопредельной стороны.
– Неужели показалось?
– Товарищ лейтенант, я здесь за калиновым кустом. Я Вас знаю, Вы лейтенант Лебедев! – невидимый красивый голос тихо засмеялся, но длился смех – так лёгкий смешок, совсем не долго.
– Как Вас зовут, лейтенант Лебедев? – поинтересовался красивый девичий голос с удивительно чистой и правильной русской речью.
– Да кто же там подшучивает надо мной? – неожиданной для себя фразой обратился к удивительному и невидимому голосу лейтенант Лебедев. Как не напрягал он зрение, пытаясь рассмотреть, кто там за посеребрённым лунным светом густым калиновым кустом, развесившим гроздья красных ягод в ожидании морозов, чтобы дозреть, но ничего не получалось.
«Да кто же ты? Почему таишься? Откуда тебе известна моя фамилия?» – недоумевал Лебедев, боясь спугнуть красивый незнакомый голос и опасаясь, что их услышат бойцы-пограничники, караулившие в секрете, ведь было тихо – ни ветра, ни журчания воды, и лишь туман стлался по низким местам.
Вот куст зашевелился, и показалась девушка с короткими до плеч светлыми волосами, откинувшая капюшон и распахнувшая полы длинного плаща.
– Это я, русалка, дочка Лешего и Матушки-Яги! – пошутила девушка и вновь тихонько засмеялась. – Не бойся, добрый молодец, подойди ко мне, свет Ясный Сокол! – словно из сказки в сказку приглашала его эта странная удивительно красивая девушка и впрямь русалка, только без длинных кос, неведомо откуда взявшаяся ночью на границе, да ещё на сопредельной стороне.
«Что за наваждение! Вот бы Короховой увидел такое!» – промелькнуло в сознании растерянного лейтенанта. Но рядом с ним, в каких-нибудь пятнадцати шагах была живая, сказочно красивая девушка!
– Это я наколдовала, твой солдат закашлял, засморкался, и ты отправил его обратно, – словно угадав мысли Лебедева, серьёзно объяснила девушка.
В этом сыром месте, где, если не снег со льдом, то хлюпала вода, стоял лишь одинокий пограничный столб с латунным гербом СССР, выкрашенный в ёлочку красным и зелёным цветами. И вот такое чудо!
– Послушайте, – очнулся Лебедев, – ведь здесь проходит государственная граница. Как Вы здесь оказались? Кто Вы? Откуда Вам известна моя фамилия?
Кто рядом с Вами? – лейтенант достал из кобуры «ТТ»  и снял с предохранителя. Ещё секунда и он подаст сигнал тревоги выстрелом. Ничего другого не оставалось.
«И как на грех один, Корохового отпустил! До первого поста и близко и в то же время далеко. Если за всей этой чертовщиной готовится прорыв, то уйдут диверсанты в ночной лес. Потом придётся перекрывать весь район…» – роились беспорядочные мысли в голове лейтенанта.
– Я здесь одна, товарищ лейтенант. Я знаю Вас. Я видела Вас два, нет, уже три раза. Я слышала Ваш голос, я слышала, как с Вами разговаривали солдаты, они называли Вас «товарищ лейтенант», «товарищ Лебедев»…
Сам, того не ведая, что делает, Лебедев вернул «ТТ» в кобуру и перешёл через границу по болотцу, утопая в воде до середины голенища, но не промок – спасибо мастерам-сапожникам и дёгтю.
– Здравствуйте, лейтенант Лебедев! – улыбнулась девушка, легонько подбежав к нему навстречу. В распахнутом плаще была она словно княжна: юна, стройна и высока – подстать лейтенанту, и сказочно красива, как и всё, что окружало их в эту волшебную сентябрьскую ночь среди таинственного бора.
– Я Ольга Лебедева, так что мы с Вами, товарищ лейтенант, однофамильцы, возможно даже дальние родичи. Правда, удивительное совпадение? Я изборянка, наш Род от кривичей, а Вы?
– Из Старой Руссы. От словен от новгородских мы, – таким же необычным образом представился красивой юной изборянке лейтенант Лебедев. – Зовут меня Игорь, а по отчеству Владимирович, – продолжал представляться перед девушкой лейтенант Лебедев, сердце которого то замирало, то стучало, да так, что кровь бурлила и сжигала неукротимым внутренним огнём.
– И я по отчеству Владимировна, – едва ли удивилась девушка, – Вот мы и познакомились, товарищ Игорь Лебедев!
Любы Вы мне… – неожиданно и откровенно призналась изборянка и смело поцеловала его в щёку, обдав свежим волнующим девичьим ароматом, согрев горячими медовыми губами молодую, гладко выбритую кожу растерянного лейтенанта неполных двадцати двух лет от роду.
– Приходи, Игорь, завтра на это место в это же время. Ладно?

2.
– С тех пор, как умер князь, минули тысяча и ещё семьдесят шесть лет, а место это так и зовётся Труворовым городищем. Разрослось возле княжьего погребения кладбище, где покоятся наши предки, а могилу князя спустя пять веков обозначили этим крестом. Все его видели, но очевидно не все знают о таинственной силе креста…
– Какой силе, господин директор? – перебил Владимира Петровича Лебедева, устроившего для гимназистов экскурсию по родному городку, нетерпеливый белобрысый пятнадцатилетний паренёк Саша Бутурлин, учившийся в местной гимназии первый год. Родители его перебрались в Изборск из Германии полтора года назад, купили недорогой и добротный дом, обзавелись хозяйством и теперь пытались на своей маслобойне наладить переработку молока, покупаемого у местных жителей, производить масло, творог и сыр на продажу в Печоры и Тарту.
– Вы перебили меня, Бутурлин. Я хотел рассказать об этом поверье. Люди верят в таинственную силу креста, утверждают, что в обретении новых духовных сил им помогает князь, погребённый под этим холмом. Наш изборский князь Трувор пришёл вместе с князьями Рюриком и Синеусом на Русь в 862 году. Вспоминайте, эту быль мы изучали на уроках истории и русской литературы, – принялся пояснять гимназистам преподаватель русского языка и литературы, а по совместительству ещё и истории Владимир Петрович Лебедев, исполнявший обязанности директора единственной изборской школы-гимназии.
– Это я хорошо знаю, господин учитель. Книги о призвании варягов на Русь я читал ещё в Германии. Мы жили в Данциге , но отец всегда мечтал вернуться в Россию, в Петроград. В Петроград пока не получается, но зато сейчас мы живём среди русских! – голубые глаза пятнадцатилетнего Бутурлина, родившегося в Германии, блестели от гордости за своего отца, служившего в русской армии в чине поручика. – Так в чём же сила креста?
– В народе говорят, что если стать к лику креста спиной, прижать к нему голову и руки, то человек наделяется особой духовной силой и способен на многое. Но делать это следует в самое трудное время, и крест помогает всего лишь один раз в жизни… – Владимир Петрович умолк, всматриваясь в лица гимназистов. Юноши молчали, возможно, решали, каждый для себя, сейчас ли, перед нелёгкими экзаменами, припасть к кресту, или же не стоит пока этого делать. Мало ли что впереди?
Один нашёлся такой из шестнадцати юных душ. Этим юношей был Алёша Саяпин – тихий, болезненный и очень набожный паренёк. Сняв серенький пиджачок и прошептав короткую молитву, Алёша припал спиной к Труворову кресту и, уподобившись Христу, разложил тонкие мальчишеские руки по холодному замшелому камню со старинными письменами, в которых уже ничего нельзя было разобрать.
Остальные гимназисты притихли и молча взирали на Саяпина, пытаясь уловить момент наделения его магической силой исходившей от легендарного князя. Но ничего необычного не случилось. Алёша постоял у креста минуту-другую и отошёл, как-то грустно улыбнулся, надел пиджачок и скромно встал рядом с товарищами.
– А Вы, господин учитель, припадали к кресту? – неожиданно спросил неуёмный Саша Бутурлин.
– Пока нет, – ощутив неясное волнение, ответил Владимир Петрович.
Экскурсия по памятным местам родного городка для гимназистов, закончивших учёбу и готовившихся к экзаменам и переводу в следующий, предпоследний класс, подходила к концу.
Стояла тёплая и солнечная майская погода. На Жеравьей горе, круто обрывавшейся в сторону Городищенского озера, на солнечном и зеленом от разнотравья склоне Труборова городища, и здесь, среди замшелых каменных надгробий древнего погоста, на котором захоронены многие поколения древних кривичей, позднее псковичей, а теперь русских людей, доцветали последние фиалки.
Таких удивительных фиалок, наверное, больше не встретишь нигде. Красивые тёмно-голубые цветы с едва приметным фиолетовым оттенком и жёлтенькой точкой посередине росли роскошными букетиками из каждого кустика, обрамлённого красивыми листочками. Ниже в изумрудных весенних лугах синели красивые озера, чернели полоски распаханных полей и огородов, а дальше простирались хвойные и смешанные леса, в которых местами произрастали подобные елям великаны-можжевельники. Слева виделись жёлтые, полуразрушенные стены и башни старинной изборской крепости, а под ней внизу среди деревьев журчали целебные Словенские ключи.
Красив Изборский край – кусочек древней Руси, оторванный от матушки-России в тяжёлом двадцатом году и входивший с тех пор в Печорскую волость или Сетуский край, как называли эти места в Тарту и Таллине…
Экскурсия завершилась. Отпустив гимназистов, с радостными криками сбежавших с высот Труворова городища в сторону Словенских ключей, где испокон веков изборяне умывались в священных родниках, и пили из них целебную воду, Владимир Петрович отправился домой обратной дорогой через кладбище.
Сердце Лебедева болезненно сжалось. В дальнем уголке старого кладбища, в тени лип и берёзок разместились могилы умерших в разное время близких родных. Среди них была ещё одна – свежий земляной холмик со скромным временным, кованным из железа крестиком…
Владимир Петрович ещё издали заметил дочь. Олюшка стояла на коленках возле матушкиной могилки и украшала ее весенними полевыми цветами. Он тихо подошёл к ним – к жене-покойнице, лежавшей в прогретой весенним солнышком земле и к дочери, лившей горькие слёзы из чистых синих глаз над материнской могилкой.
Ольга ощутила его приближение, поднялась, обернулась и, вскочив на ноги, прижалась к отцу. Владимир Петрович по-отечески поцеловал дочь в щёчку и нежно погладил густые, чуть вьющиеся, цвета спелого жита, остриженные до плеч волосы, заметив, что веки покраснели от слёз.
– Папа, вчера я была в Никольеве, навещала тётю Надю. Осталась у неё ночевать, – оправдываясь за ночное отсутствие, сообщила отцу Ольга.
– Я видел твою записку, но всё равно переживал. Уехать одной на велосипеде в такое неспокойное время, да ещё в сторону границы, где и пограничная стража и отряд кайцелитов , расположился лагерем, очень опасно, особенно для такой девушки. Нельзя так, Ольга! – принялся отчитывать дочь отец, – А к Надежде Васильевне мы могли бы съездить вместе. Кстати, что-то ты зачастила к ней с прошлой осени, а сейчас едва ли не через день наведываешься? – Владимир Петрович подозрительно посмотрел на дочь. – Или милый дружок появился в Никольеве? Или?… Вот расспрошу я Надежду Васильевну!
– Какой «такой девушки», – словно не заметив вопросов отца, едва заметно улыбнулась Ольга и вытерла пальчиками слезинки с длинных ресниц красивых и синих, точь-в-точь, как у мамы, глаз. – И потом, папа, ты же знаешь, у дяди Лёши голуби, а я, страсть как, их люблю! Вот и своих турманов возила, пусть полетают в стае, одним им скучно, – вновь принялась оправдываться Ольга. Впрочем, она и в самом деле любила голубей. Когда-то у Лебедевых была своя голубятня, голубями увлекался старший брат Юра, теперь учившийся в Тарту. С его отъездом голубей передали дяде Лёше – мужу маминой сестры Надежды Васильевны, но подраставшая сестрёнка Оля любила бывать в Никольеве и частенько брала с собой в Изборск пару, а то и четвёрку красавцев турманов «погостить» в старой и опустевшей Юркиной голубятне, полетать над древним Изборском.
Отец лишь вздохнул и ничего не ответил.
«Придёт время, сама всё расскажет, а к Наде надо обязательно наведаться. Завтра в воскресение и сходим. Всего-то пять вёрст, полями и перелесками», – подумал Владимир Петрович и, спохватившись, грустно улыбнулся дочери: «Осталась, бедняжка, без маминых советов в такой трудном для девушки возрасте, когда парни со всех сторон заглядываются, вот и потянулась к тёте…»
Если бы только местные, парни. С недавних пор слишком много внимания Ольге стал оказывать некто Алекс Мяаге – командир отряда кайцелитов, созданного из эстонской молодёжи. Своей сущностью, эти отряды, хорошо финансировавшиеся из Таллина, напоминали немецкие штурмовые отряды НСДАП. Эти военизированные отряды, словно ниоткуда стали возникать с прошлой весны. В них набирали только эстонцев и плодились они с невероятной быстротой по всей маленькой Эстонской республике. У них были очень влиятельные покровители не только в Таллине, но и в Берлине, хотя, открыто, об этом говорить было не принято…
Кайцелиты всячески унижали русское и прочее неэстонское население республики и особенно отвратительно вели себя в Сетуском крае – этом кусочке России, отторгнутом у неё в начале 1920 года .
С начала мая, отряд кайцелитов расположился лагерем рядом с границей неподалёку от деревни Никольево, где жила с семьёй сестра Веры Надя и куда зачастила с прошлой осени Оля.
Зимой сильно болела мама и Ольга почти всё время, часто пропуская занятия в школе, проводила рядом с ней. А после Пасхи, когда схоронили Веру Васильевну, Ольга вновь зачастила в Никольево.
«Сегодня же, не откладывая, серьезно поговорю с ней!» – решил для себя Владимир Петрович: «У девочки опасный возраст, ей как никогда необходимо отеческое внимание, если нет рядом мамы. Статья подождёт, закончу ночью».
Ольга знала, что красива, ей постоянно напоминали об этом друзья и подруги, соседи и знакомые люди, а таковыми были все изборяне – так мал был городок, да и городок ли – просто старинное поселение.
Меньше чем через месяц Ольге исполнится восемнадцать лет. Она заканчивала последний женский класс единственной изборской школы, любовно и для солидности называемой гимназией, где преподавал и был директором Владимир Петрович. Осталось сдать экзамены и получить аттестат.
Ольга была вторым и младшим ребёнком в небольшой семье Лебедевых, и потому самым любимым. Отец дополнительно занимался с дочерью по основным дисциплинам, придавая особое значение литературе, русскому языку и истории. Оба мечтали, что Ольга, как и старший сын, Владимира Петровича, Юрий, будет учиться в Тартуском университете, но на педагогическом отделении, а после окончания станет учительствовать в той же школе, где преподаёт отец.
Лебедев верил, что унизительное прозябание русских людей в искусственно созданном Сетуском крае явление временное. Трудной зимой двадцатого года на РСФСР напирали поляки, Врангель, Юденич и Антанта, недавно принявшая капитуляцию Германии , и готовая бросить освободившиеся силы на Россию, надеясь урвать кусок пожирнее. Недаром в Париже и Лондоне в один голос заявляли, что Россия и, прежде всего Сибирь – «главный приз цивилизованного человечества в двадцатом веке» .
Вот и пришлось большевикам, а Владимир Петрович в данном вопросе их не осуждал, признать независимость Эстонии и уступить эстонцам, разоружившим войска Юденича, Печорский край вместе с Изборском. Новая граница прошла прямо по окопам Гражданской войны и угроза для Петрограда была снята.
Время шло, СССР, как теперь называли Россию, вставал на ноги, проводил индустриализацию и к концу тридцатых годов стал второй по экономической мощи державой в Европе, с которой была вынуждена считаться Германия, занимавшая тем временем одну европейскую страну за другой. А после раздела Польши, и размещения Советских военных баз на территории Латвии и Эстонии, Лебедев предполагал, что восстановление Российской империи в виде СССР в довоенных границах уже «не за горами» и не только Печоры и Изборск, но и вся Эстония скоро войдёт в состав СССР. 
Юрий был на пять лет старше Ольги и заканчивал политехническое отделение Тартуского университета. По окончании учёбы он мечтал работать инженером на большом машиностроительном заводе или на судостроительной верфи в Таллине или в Риге, а позже, если повезет, перебраться в Швецию, Англию или даже в Америку, где и заводы крупнее и перспективы солиднее. Германия отпала сама собой. То, что там сейчас творилось, перепугало всю Европу.
Петроград, ставший теперь Ленинградом, с его огромными и многочисленными предприятиями был совсем рядом, но дорога туда была пока наглухо закрыта…
Такими непростыми мыслями брат поделился с младшей сестрой, когда в последний раз приезжал в Изборск на похороны матери, скончавшейся после непродолжительной тяжёлой болезни. Умерла Вера Васильевна накануне Пасхи. На Пасху и схоронили и помянули…

*
Отец и дочь присели на старую потемневшую скамеечку, которую пора было поменять, возле могилки Веры Васильевны – жены и мамы, и молча обнялись. Ольга прижалась к отцу, словно маленькая девочка и вспоминала, как они всёй семьёй, с мамой и братом, гуляли в тёплые вечера возле Словенских ключей и красивого Городищенского озера…
– Пора, Оленька, пойдём домой, да и хмурится, грозой пахнет, – заметил Владимир Петрович, поднимаясь со скамейки.
Ольга оглянулась, разглядев через кроны деревьев, покрытых свежей зеленью, что и в самом деле нахмурилось. Ещё щедро светило солнце, но с западной стороны надвигалась темная грозовая туча.
Окинув прощальным взглядом могилку мамы, Ольга взяла отца под руку, и они направились к выходу в сторону старинной полуразрушенной крепости, выдержавшей за тысячу лет немало осад и штурмов. Торная тропинка вела через луг, щедро покрытый цветущими одуванчиками, мимо заброшенных руин, зараставших бурьяном и мелколесьем. Изредка изборяне выкорчёвывали поросль, но селиться на территории древней крепости или прилегавшего к нему Труворова городища, разводить огороды на жирной чёрной земле, густо пропитанной кровью многих поколений русских людей, никто не решался – страшное и подлое это дело.
Предгрозовая атмосфера усугубила по-летнему знойный день, и Владимир Петрович позавидовал своим ученикам, которые уже напились холодной воды из ключей и, наверное, успели искупаться в озере до дождя. Но у него не было времени на прогулку к ключам или озеру. Дома ожидало неотложное дело. Необходимо было закончить статью в русскую газету «Голос народа», которая издавалась в Печорах. Но это, во-вторых. Во-первых, следовало серьёзно поговорить с дочерью.
Последние события в мире взволновали сонный и, как прежде казалось, аполитичный Печорский или Сетуский край, как его именовали в Таллине, – задворках маленькой и ничего не значившей в мировой политике Эстонской республики, с опаской поглядывавшей на своего могучего соседа СССР.
Огромная, отгороженная «железным занавесом» страна, начинавшаяся в нескольких километрах от древнего Изборска, поражала своими грандиозными успехами весь мир. О строительстве Магнитки, Днепрогэса и Турксиба, о разгроме японских агрессоров на Дальнем Востоке и о беспосадочных перелётах советских пилотов через Северный полюс писали газеты Европы и Америки. Но в забытый Печорский край эти новости доходили с большим опозданием и так скупо, что просто не верилось, что территорию СССР – правопреемника Российской империи, можно увидеть с чердачного окна едва ли не каждого изборского дома, смотревшего на восток, а до Пскова было всего километров тридцать. Матушка-Россия начиналась за неровной линией зелёного бора, через который проходила граница растревоженной в предчувствии больших потрясений Эстонской республики и государственная граница СССР.
Менее двух недель назад, 10 мая 1940 года германские войска вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург, и, стремительно обходя французскую оборонительную линию Мажино танковыми колоннами через бельгийскую территорию, двигались к Ла-Маншу, угрожая прижать к морю и уничтожить крупную и наиболее боеспособную группировку англо-французско-бельгийских войск. Мировая война, вторая по счету в трагическом двадцатом столетии, объявленная странами бывшей Антанты, стремительно набиравшей военную мощь Германии прошлой осенью, когда в две недели была разгромлена Польша, полыхнула во всю силу.
Весной немцы заняли без сопротивления Данию и Норвегию и вот теперь их танки готовы повернуть на Париж…   
Что будет дальше, нетрудно предсказать. Маленькой Эстонии не отсидеться в тихом уголке. Необходимо было выбирать – либо покровительство СССР с вводом дополнительных советских войск, либо неизбежная германская оккупация.
Ходили слухи, что русские и немцы уже поделили приграничные страны, которым вскоре предстоит стать полем боя в битве двух гигантов, заключивших договор о ненападении, в искренность которого серьёзные люди не верили.
Ещё прошлой осенью СССР потребовал от правительств Эстонии, Латвии и Литвы разместить советские войска на специально выделенных территориях, которые буду иметь статус военных баз.
Германия промолчала, тем самым, подтвердив, что следует подчиниться. Англия с Францией, протестовали так вяло, что Рига, Таллин и Каунас  перед угрозой полной оккупации не посмели отказать требованиям СССР и согласились предоставить базы. Уже в сентябре 1939 года двадцать пять тысяч солдат и офицеров Красной Армии были введены в Эстонскую республику и принялись оборудовать свои базы для приёма семей офицерского состава, а так же возводить оборонительные сооружения.
Об этом Владимир Петрович узнавал в основном из своего хорошего немецкого радиоприёмника «Телефункен» , слушая по утрам и вечерам передачи из Таллина, Хельсинки, Берлина, Ленинграда и Лондона. Эстонским и немецким языками Лебедев владел в совершенстве, финский, очень похожий на эстонский, понимал, а английский изучал вместе с дочерью. В этой науке способная к языкам Ольга обгоняла его и довольно легко переводила отцу информационные сообщения «Би-Би-Си» .
Сравнивая информацию, передаваемую радио «Коминтерн»  с сообщениями германского и британского радио, Владимир Петрович имел вполне объективную политическую картину мира.
Пока в Талине и, прежде всего в парламенте, бушевали политические споры, в главной русской газете Печорского края «Голос народа», в которой преподаватель гимназии изборянин Владимир Петрович Лебедев частенько печатал свои заметки, посвящённые проблемам образования и здравоохранения в родном крае, появилась его статья о необходимости сближения с СССР. Причём скорейшего, и без всяких условий с эстонской стороны.
О смелой статье Лебедева, призывавшего всем миром налаживать экономические и культурные связи с соседней бывшей Псковской губернией, от которой к Эстонии отошёл Печорский край, пошли разговоры не только в Печорах, её услышали и в Тарту и в Талине, где были особенно сильны прогерманские настроения. Да и в русских эмигрантских кругах царило предпочтение опереться на Германию, особенно после нападения немцев на Францию, дни которой были теперь сочтены.
Прошлой осенью и зимой Финляндия, опиравшаяся на Англо-французский союз, по привычке называемый Антантой, потерпела сокрушительное поражение в войне с большевиками, уступив СССР территории на Карельском перешейке, полуострове Рыбачий на севере и полуостров Ханко . Теперь правящие круги Финляндии, зализывают военные раны и переориентируются на Германию.
В Эстонии проживает немало бывших царских офицеров, воевавших с большевиками в основном в армии генерала Юденича. Они составляют немалую силу, их можно понять. Приход в республику частей Красной Армии, а с ними отрядов НКВД, грозит им и их семьям арестом и ссылкой в Сибирь, а то и хуже того – лагерями и расстрелом. Теперь и бежать некуда. Польши больше нет, Франция в огне, Балтийское море закрыто для прохода Британских судов, а Швеция, опасаясь гнева Москвы, отказывается принимать бывших выходцев из России.
За войной Финляндии с СССР в Талине, да по всей Эстонии следили, затаив дыхание. Многие русские жители Печорского края в душе желали победы СССР, хоть и побаивались прихода Красной Армии в свои дома. Ходили слухи, что земли будут изыматься, а крестьян, как и по всей России, станут загонять в колхоз. Что это такое толком объяснить никто не мог, сходились, в конце концов, на том, что колхоз сродни артели, но от этого боялись не меньше. И что страшнее – германские солдаты и «Новый порядок» или красноармейцы и колхозы, люди не знали.

*
Владимир Петрович снял и повесил на руку пиджак – было жарко, в воздухе пахло весенней грозой. Ольга перехватила руку отца, ощутив тепло его тела через белую льняную сорочку. Сама она была в ситцевом платьице с голубыми цветочками, напоминавшими цветение льна. За последний год Оля сильно подросла, ростом почти сравнялась с отцом, и платьице стало коротковато, открывая выше колен стройные, успевшие загореть на майском солнце ноги, в белых носочках, обутые в мягкие светлые туфельки на низком каблучке. А уж как похорошела Оленька, и статью и лицом вышла. Знакомые говорили, что вся в маму, но и от папы тоже что-то есть…
Почувствовав угрозу скорого ливня, они прибавили шаг, надеясь успеть дойти до дома. В ожидании грозы, которая разгонит духоту, изборяне раскрывали окна в домах и калитки подворий, раскланивались с учителем своих детей и просто всем известным и хорошим человеком Владимиром Петровичем Лебедевым и с его красавицей-дочкой.
Стрижи и ласточки жались к земле, спеша наловить перед дождём побольше мошек для прожорливых птенцов. Аисты уселись на гнёзда, возвышавшиеся на столбах или на старых деревьях почти во всех дворах. Красивые большие птицы, столь любимые людьми, спешили укрыть от непогоды крыльями своих маленьких птенцов.
Вот и захлопали по пыли первые крупные капли вперемешку с градом.
– Владимир Петрович! Заходите к нам, до дому не успеете! – позвал Лебедева Тимофей Иванович Пантелеев, державший на пару с сыном лавку со скобяными изделиями и занимавшийся кузнечным делом.
Лебедевы свернули, и вовремя успели забежать в дом Пантелеевых.
Тут и жена Пантелеева появилась.
– Здравствуйте, Владимир Петрович! Здравствуй Оленька – красавица наша! Проходите в горницу. Грозу переждёте, чаем угощу с весенним мёдом и свежей мятой. Очень они целебные по весне!
– И Вам здоровья, Анастасия Ермолаевна. Спасибо, не откажусь, в горле пересохло.
Хозяйка не удержалась, поцеловала Ольгу в щёчку.
– Милая моя, как же ты хороша! – не удержалась хозяйка.
– Да что Вы, тётя Настя! – Ольга покрылась румянцем от удовольствия. – Ничего особенного…
– Как же ничего! Если бы ничего – не засматривались бы на тебя парни, не ходили бы гурьбой возле ваших окон, не наигрывали бы на гармониях свои страдания!
– Эти слова тёти Насти, намекавшей о своем старшем сыне Иване – любителе поиграть на гармони, Ольгу уже не смутили, румянец начал сходить с лица. Она присела с хозяйкой у окошка в малой комнатке и принялась размешивать серебряной ложечкой мёд в красиво расписанной чашке довоенного кузнецовского фарфора . 
Хозяин и Владимир Петрович уселись отдельно от женщин в горнице за стол, накрытый самотканой вышитой русским орнаментом скатертью, и принялись чаёвничать.
– Какие новости, Владимир Петрович, как там дела у англичан с французами? – начал расспрашивать гостя Пантелеев, знавший что, у Лебедева еще совсем недавно имелся радиоприёмник. Радио было большой редкостью в захолустном Изборске, в котором и электричество, проведённое из Печор, подавалось лишь в школу, на почту, в полицейский участок, комендатуру пограничной службы, в медицинскую амбулаторию, да ещё в несколько домов. Электричества, вырабатываемого в Печорах, не хватало, давалось оно с большими перебоями, и большинству жителей Изборска было не по карману. Так и жили при керосиновых лампах и при свечах, а в деревнях, как при отцах и дедах – и при лучине.
Во время последнего обыска, устроенного в доме Лебедевых три дня назад печорской полицией, приёмник был изъят. Ничего другого компрометирующего, кроме приёмника и двух книг Максима Горького, которые на этот раз отнесли к числу запрещённых, в доме не нашли.   
– От третьего дня у меня новости. Приёмник забрали, – вздохнул Владимир Петрович, – опять пугали арестом…
Что касательно французов, то бьют их немцы, как говорят у нас – «и в хвост и в гриву», вот-вот прижмут к морю и уничтожат английскую армию, – размешивая ложечкой мёд, пояснил Лебедев.
– М-да… – задумчиво произнёс Пантелеев, отхлебнув из чашки душистого мятного чая и хрустнув маковой сушкой. – Хлипкой оказалась «Антанта» хренова. Большевики её побили ещё в двадцатом году, теперь чехов и поляков сдали. Данию с Норвегией не защитили, а ныне и самих их бьют! – возмущался Пантеелев. – Неужели германец и на нас полезет? Сказывают, что в Юрьеве и Колывани митингуют.
Одни эстонцы – из хозяев и зажиточных крестьян, а так же лавочники и русские, те, что воевали у Юденича, требую вывести Красную Армию из Эстонии. Но и тут согласия нет. Одни хотят немцев, другие хотят англичан и французов.
Третьи эстонцы – из рабочих и батраков, а так же часть русских и прочая голытьба, призывают создавать всем миром Советы и проситься в СССР. Говорят, что этих больше и их бьют и полиция и кайцелиты. Только вот не уйдёт Красная Армия, а значит пойдёт на нас немец, как в четырнадцатом году…
Пантелеева очень беспокоила такая возможность. И Красная Армия ему была не по нраву и Советы, которые придут вслед за армией, а там, как на Псковщине, отберут кузню, в колхоз загонят. Лучше бы уж всё оставалось, как есть, по-старому.
Немцы тоже вызывали тревогу. Что там, на уме у герра Гитлера, о котором столько толков-перетолков – поди узнай!
Коренной изборянин, Пантелеев был русским патриотом. Таллин упорно называл Колыванью, Тарту – Юрьевым , Пярну – Перунов . Будучи молодым парнем, повоевал с германцами в Первую мировую, потом был по мобилизации у Юденича, но в боях не участвовал. Теперь полыхнула Вторая мировая и что делать, Пантелеев, как и многие русские люди Печорского края, не знал. Голова шла кругом от такой политики. Как говорят в народе: «куда не кинь – всюду клин…».
На чай и на разговоры под дождь подошёл, прикрывшись добротным немецким зонтом, привезённым ещё из Данцига другой хороший знакомый Лебедевых и Пантелеевых – Никита Иванович Бутурлин.
– Доброго здоровья, соседи! – приветствовал Бутурлин хозяина и гостя, всем известного в Изборске Владимира Петровича Лебедева.
– И Вам доброго здоровья, Никита Иванович! Мать, принеси чашку для Никиты Ивановича! – крикнул Пантелеев. – Присаживайся, дорогой сосед!
Могучий, словно былинный богатырь, Бутурлин осторожно присел на табурет, словно опасался, что тот не выдержит его семипудового веса.
– А что, Владимир Петрович, как там мой Сашка, справляется с учёбой? – спросил учителя Бутурлин.
– Саша способный мальчик. С математикой и естественными науками у него хорошо, с русским языком тоже неплохо, а немецкий язык – выше всяких похвал.
– Это понятно, в Данциге на другом не говорили, – согласился Бутурлин.
– С эстонским пока неважно, – продолжал Лебедев, – но к окончанию учёбы подтянется.
– Будем надеяться. Хочу отдать Александра учиться в университет, в Тарту, – поделился своими планами на будущее Бутурлин. – А что нового в мире? – поинтересовался он, сменив тему разговора, в то время как хозяйка налила в чашку горячего чаю.
– С мёдом отведайте чайку, Никита Иванович, не стесняйтесь, – предложила гостю Анастасия Ермолаевна, протягивая серебряную ложечку. Водилось серебро в зажиточном доме мастеровых Пантелеевых ещё с довоенных времён.
– Премного Вам благодарен, Анастасия Ермолаевна. Вы бы к нам заглянули вечерком. И Вас милости просим, Владимир Петрович. Приходите с дочкой. Жена собиралась ставить пироги. Почаёвничаем, поговорим о жизни…
Пантелеевы переглянулись.
– А то и вправду, мать, сходим к соседям, – согласился хозяин.
– Сходим, – подтвердила хозяйка.
– А Вы, как, Владимир Петрович?
– Спасибо за приглашение. Приду, а про дочку не знаю. У неё семь пятниц на неделе, а сегодня и вовсе суббота. Упорхнёт куда-нибудь…
– Ох, и хороша у Вас Ольга, право слово – уродилась! – не удержался от комплимента Бутурлин, любитель побеседовать с Лебедевым.
– Так что же нового в мире? – вновь поинтересовался Бутурлин, очень обеспокоенный последними событиями.
– Газету мы с Вами, Никита Иванович, читаем одну и ту же, да только не успевают нынче газеты за ходом событий, а приёмник у меня изъяли, чтобы не слушал Ленинград и Москву, – посетовал Лебедев.
– Петроград и Москву, – вежливо поправил Бутурлин, знавший о «левых взглядах» Лебедева, но не осуждавший его за это. И там было не мало правды. Что ни говори, а большевики уже не те, что были в семнадцатом году. Подняли Россию с колен, заставили весь мир с собой считаться. Вот и империю собирают. Японцам морду набили. Финляндию обкорнали, от Польши всё своё, что было утрачено, вернули… – Об этом частенько задумывался Бутурлин, и ему бывало порой стыдно за русское дворянство, мордовавшее народ. А народ-то был свой, русский… – вздыхал мелкопоместный русский дворянин Никита Иванович, ныне лишённый родового поместья, звания и отечества.
– Всё думаю, Владимир Петрович, не зря ли мы перебрались сюда из Данцига? Жить среди русских людей, конечно приятно, но власть в Таллине похоже шатается. Как думаете, заберёт прибалтийские земли Совдепия?
– Об этом ничего определённого сказать не могу, – ответил Лебедев. – Время покажет…
– Покажет… – неохотно согласился Бутурлин и принялся за чай.
Разговор под тёплый весенний дождь с раскатами грома, да под чашку чая продолжался бы и дольше, но на улице прогрохотал и замолк грузовик – новый немецкий «Блиц» , который по шуму мотора узнал Пантелеев, сообразив, что машина встала как раз против его дома.
– Кого это черти несут в грозу? – проворчал хозяин и выглянул в окно.
Из крытого кузова грузовика выпрыгнули несколько недавно помянутых молодых кайцелитов, а из кабины вышли знакомый лейтенант пограничной стражи Вальтер Ланге и командир отряда кайцелитов Алекс Мяаге, тот самый, что с начала весны стал оказывать повышенное внимание Ольге Лебедевой. Появился Мяаге в здешних местах в начале марта и с тех пор постоянно мотался между Печорами и окрестностями Изборска, где кайцелиты обустраивали свой летний лагерь неподалёку од деревни Никольево и в двух километрах от границы. В пошлом году лагерь на том же месте простоял до сентября, но то был другой отряд.
Когда Мяаге появлялся один, то приезжал на мотоцикле, а когда со своими парнями, то на машине. Вот и сегодня занесли их черти прямо к дому Пантелевых, значит, что-то поломалось, а всем известно, что Пантелеев мастер на все руки.
Мяаге с офицером пограничной стражи Вальтером Ланге вошли в приоткрытую калитку высоких тёсовых ворот, державшихся на добрых петлях, выкованных сыном Пантелеева Иваном, уехавшим с утра в соседнюю деревеньку по делам, и позвал хозяев.
– Чего Вам надо? – первой откликнулась Анастасия Ермолаевна, нарочно не замечая, что вошедший Мяаге, которого уже знали все без исключения изборяне, обратился к ней на эстонском.
– Чинить радиатор, течёт, – повторно процедил сквозь зубы Мяаге, обнаруживая на сей раз хорошее знание русского языка.
На разговор из горницы вышел хозяин, известный всему Изборску не только как кузнец, но и как мастер на все руки. Лебедев тоже привстал со стула, намереваясь проститься с хозяевами, поблагодарив их за чай. Вслед за ним поднялся и Бутурлин, хмуро посмотрев на эстонских офицеров.
Мяаге и Ланге ответили ему теми же взглядами – не забыли того конфликта, который случился с ними ещё в марте.
– Ждём Вас вечером, – напомнил ещё раз Бутурлин и, прикрываясь зонтом от остатков дождя, с достоинством удалился, обходя лужи.
– Ольга, идём домой, дождь уже кончается, – позвал дочь Владимир Петрович, надевая пиджак.
– Да, папа, идём, – ответила Ольга, стараясь не смотреть в сторону Мяаге. Девушка попыталась выскользнуть на улицу вслед за отцом, но Мяаге перекрыл проход и ухватил её за руку.
– Здравствуйте, фрейлен Ольга! – так галантный Мяаге называл Ольгу Лебедеву на немецкий манер, – почему Вы меня не замечаете? Давайте встретимся сегодня вечером, я покатаю Вас на мотоцикле в коляске. Съездим в Петсери, сходим в кино. Сегодня показывают совсем новый и красивый немецкий фильм «Королева чардаша»  с моей любимой актрисой Марикой Рёкк, а перед фильмом будет немецкая хроника, – на очень хорошем русском языке для молодого эстонца предложил Алекс Мяаге, принципиально называвший русские Печоры и Изборск по-эстонски – Петсери и Ирбоска. Будучи ярым националистом, Мяаге гордился тем, что Рёкк – лучшая актриса Германии – венгерка, а значит, близка по крови эстонцам!
Многие эстонцы постарше, которым довелось пожить в Российской империи, владели русским языком неплохо, а вот молодёжь, если и проявляла интерес к языкам помимо родного, то, прежде всего, учила немецкий. Этому способствовало и немалое число остзейских немцев  – потомков ливонских баронов и «псов-рыцарей», которых, семьсот лет назад топил на недалёком Чудском озере русский князь Александр Невский , да видно не всех утопил…
Немцы, проживавшие в основном в Таллине и Тарту, которые между собой называли по старому – Ревель и Дерп, дали Российской империи немало преданных генералов и флотоводцев, да и теперь оказывали заметное влияние на политическую жизнь маленькой Эстонской республикой. Потомкам бывших баронов, лишившихся огромных привилегий в результате распада Российской империи, Советская Россия была ненавистна, а кровные узы с могучим Рейхом, возродившемся за несколько лет под управлением канцлера Адольфа Гитлера, придавал остзейским немцам дополнительные силы, крепил «нетленный германский дух».
Элита Эстонской республики разделилась. Часть эстонцев по крови и часть русских эмигрантов стремились к покровительству Англии и Франции, но теперь с каждым новым ударом Вермахта по Франции, таковых становилось всё меньше и меньше. Немцы, другая часть эстонцев и русской эмиграции торжествовали и готовились к пришествию германских войск, надеялись на реванш в неминуемой войне с Советской Россией. К этой части эстонского общества относил себя и Алекс Мяаге, мать которого была молоденькой русской эмигранткой, бежавшей с родителями к родственникам в Ревель из Петрограда ещё в семнадцатом году. В Ревеле Мария Домнина вышла замуж за новоиспечённого эстонского лейтенанта Вальтера Мяаге, ещё несколько месяцев назад бывшего подпоручиком русской армии, и годом позже родила сына, которого потрудилась научить русскому языку. Новорождённому, после длительных споров между родителями, дали имя Александр, привычное и русскому и эстонскому уху. Мария Антоновна называла сына Сашей, а отец Алексом. Вальтер Мяаге делал успешную военную карьеру в маленькой эстонской армии, и сын пошёл по стопам отца. Теперь ему не нравилось, когда мать во время нечастых встреч называла его Сашей, и он её поправлял: Алекс и только Алекс!
Эту историю своих родителей и происхождения своего имени, Мяаге вкратце рассказал Ольге в первый день их знакомства.       
– Нет, господин Мяаге поезжайте сами, полюбуйтесь на свою любимую Марику, а у нас с папой на сегодня другие планы, правда, папа? – обратилась за поддержкой к отцу Ольга.
– Здравствуйте, господин Лебедев! Извините, не сразу приветствовал Вас лично. Раз уж мы встретились, хочу ещё раз остеречь Вас. Прекратите печатать свои провокационные статьи в «Голосе народа». Это небезопасно. За просоветскую пропаганду в Таллине и Тарту берут под арест и отправляют в тюрьму. Пострадаете и Вы и Ваша дочь. Будет жаль такую красивую девушку… – Мяаге посмотрел влюблёнными глазами на Ольгу, которая собралась уходить.
– С Советской Россией Эстонии не по пути. Скоро это станет ясно всем, кто ещё надеется установить у нас советскую власть! – повысил на этих словах голос Мяаге.
– Напрасно Вы обвиняете меня, чуть ли не в большевизме, господин Мяаге. Очевидно, Вы не читали моих статей. В них нет ни слова о советской власти в Эстонии. Однако, Эстонии и СССР необходимо развивать добрососедские отношения.
– Ладно, мы сами решим с кем и какие нам устанавливать отношения, – немного поугас Мяаге, и в самом деле не прочитавший толком ни одной статьи Лебедева. Мяаге вновь обратился к Ольге: 
– Зря отказываетесь, фрейлен Ольга. Я уже смотрел этот фильм и с удовольствием посмотрю ещё раз. В Петсери, не говоря уже о Ирбоска, такая скука. Это не Таллин, где есть куда сходить вечерком. Кстати, я говорил о Вас маме. Ей было бы интересно с Вами познакомиться…
– Нет, Алекс, у меня на сегодня другие планы! – решительно отказалась Ольга, так ни разу и не согласившаяся на предложения Мяаге за два месяца знакомства, которое было случайным и началось в середине марта, когда ещё была жива Олина мама, Вера Васильевна.
В тот ещё морозный солнечный день в дом Лебедевых нагрянула полиция в сопровождении наряда кайцелитов, прибывших из Печор.
Полицейские учинили форменный обыск, забрали некоторые рукописи и немногие книги, изданные в Советской России, которые Владимир Петрович покупал во время поездок в Тарту, где учился старший сын. Пользуясь безнаказанностью, кайцелиты – молодые и малограмотные парни, набранные в основном из детей зажиточных хуторян, пытались нагло приставать к Ольге и угрожать Владимиру Петровичу, вступавшемуся за дочь. Безобразие грозило перерасти в нешуточный скандал, с участием соседей и, прежде всего, недавнего переселенца из Германии Никиты Ивановича Бутурлина, поспешившего на помощь Лебедевым.
Бутурлин – этот поистине русский богатырь и бывший офицер русской армии, сражавшийся с большевиками в войсках Юденича, а ныне сосед Лебедевых, сильно повздорил в тот день с наглыми кайцелитами. Свернул одному из них скулу, другому расквасил нос и получил в ответ удар кулаком под глаз, растёкшийся внушительным синяком. Трудно сказать, чем бы всё закончилось, не призови своих подчинённых к порядку, вовремя появившийся лейтенант Мяаге. Этому же способствовал начальник местной полиции Ротов, уважавший Бутурлина и оказавшийся на месте конфликта как нельзя кстати.
На следующий день лейтенант Мяаге приехал из Печор на новом немецком мотоцикле «Цундап»  с коляской и самолично вернул Лебедеву часть конфискованных книг по русской литературе, изданных уже в Ленинграде.
Вёл себя Алекс, на сей раз, крайне вежливо, извинился за своих «горячих эстонских парней» и в награду был приглашён к чаю. В тот день, измученная тяжёлой болезнью и сильно похудевшая, Вера Васильевна вставала из постели в последний раз.
Это приглашение от широты и доброты русской души оказалось напрасным. Мяаге почувствовал себя вхожим в дом Лебедевых и с тех пор, пользуясь каждым удобным случаем, старался заглянуть к Ольге, которая ему очень нравилась. Однако взаимных симпатий он так и не добился. Едва заслышав треск мотоцикла Алекса, Ольга старалась покинуть дом и не встречаться с ним.
И ведь никто, ни мама, которая прошлой осенью была ещё в силе, ни отец, ни кто другой из окружавших её людей даже не подозревали, что Ольга была влюблена. Эта любовь была её самой сокровенной тайной. Она была влюблена с прошлой осени, когда в конце сентября гостила в Никольеве у тёти Нади и тайком, одна, ходила на вечерние прогулки в приграничный лес, по которому проходила граница, неумолимо притягивавшая к себе семнадцатилетнюю девушку. Такова была её удивительная судьба…
Мяаге был сильно огорчён, когда Лебедевы покинули дом кузнеца, пытался проводить их, но потом махнул рукой и вернулся к грузовику, с которого снимали латунный радиатор. Пантелеев тем временем готовил паяльную лампу, канифоль, оловянный припой и наждачную бумагу, собираясь запаять протечку.
Помимо кайцелитов из кузова выбрались поразмяться четверо мужчин средних лет в кепках, потёртых пиджаках и брюках, заправленных в сапоги. До Ольги донеслись обрывки их разговора с офицером пограничной стражи. Мужчины в штатском разговаривали между собой по-русски, а с эстонскими офицерами по-немецки. В разговоре, суть которого Ольга не поняла, не расслышала, пару раз промелькнуло «Никольево».
Один из мужчин – высокий и стройный, несмотря на сорокалётний возраст, снял кепку и пригладил рукой вьющиеся светлые волосы. Симпатичный блондин заметил красивую девушку, подмигнул ей и улыбнулся. Ольга показала ему язычок и отвернулась.
Через минутку, словно спохватившись, она оглянулась, но не на Мяаге, помахавшего ей рукой. Ольга внимательно осмотрела четверых мужчин в штатском. Её охватило тревожное предчувствие.
В это же время Никита Иванович Бутурлин внимательно разглядывал из своего окна четверых мужчин, выбравшихся из крытого кузова размяться. Жена облокотилась на его могучее плечо, и тоже выглянуло в окошко.
– Что там, Никита?
– Да вот, Машенька, смотрю на этих четверых…
– Ну и что же в них интересного. Мужики, как мужики.
– Да нет, Машенька, похоже, что не простые эти мужички. Вот тот, самый старший, с седыми висками, видишь?
– Вижу.
– Сдаётся мне, что фамилия этого человека Берг, зовут его Иваном Андреевичем и служили мы с ним вместе с восемнадцатого по девятнадцатый год…
– Да что ты говоришь, Никита! – испугалась жена. – Столько лет прошло, лучше и не вспоминать о том страшном времени. Бутурлин ощутил, как дрожит тело жены.
– Успокойся, Машенька. Может быт это и не он, просто похож. Двадцать с лишним лет прошло, да и что за дела у штабс-капитана, потомка остзейских баронов с этими чухонцами?
Бутурлин задёрнул занавеску и обнял жену.

3.
Двадцатиоднолетний лейтенант эстонской армии Алекс Мяаге ехал на своём новеньком немецком мотоцикле в Печоры, аккуратно объезжая большие лужи, полные дождевой воды после прошедшего весеннего ливня и ругая в пути Ольгу за то что та упорно не замечает его и в то же время восхищаясь её твёрдым характером и красотой.
Девушка расцветала прямо на глазах и не удивительно – скоро ей исполнится восемнадцать.
– Ну, погоди, изборская красавица, ты непременно станешь моей! Уж я этого добьюсь! – твердил про себя Алекс, объезжая очередную лужу и ругая то по-русски, то по-эстонски скверные «русские дороги».
Заканчивалась весна, и неумолимо приближалось непростое и очень важное для Эстонии лето сорокового года – лето главного выбора. Отец Алекса подполковник эстонской армии Вальтер Мяаге был настроен прогермански и с группой офицеров штаба, армии и службы безопасности готовил путч, целью которого было отстранение от власти «слабого президента» Пятса , прогибавшегося под русскими, и захват власти военными. Отрядам кайцелитов, одним из которых командовал Алекс, отводилась важная роль – нейтрализация протестных выступлений несогласных с планами путчистов жителей республики, а таковых, даже по признанию отца Алекса, было большинство.
«Народ – стадо, его интересует только сытная еда, тёплая баба, да крыша над головой», – говаривал полковник Вальтер Мяаге в кругу семьи, охотно поедая чудесные пельмени со сметаной, которые готовила по старинному сибирскому рецепту его супруга и мать Алекса – Мария Антоновна Мяаге, урождённая Домнина.
Дед Алекса по материнской линии был богатым омским хлебопромышленником и в годы войны жил с семьёй в Петрограде. Осенью семнадцатого года во время погромов, прокатившихся по столице Российской империи, в которой царило безвластие, Домнин был ограблен и убит в собственном доме то ли анархистами, то ли уголовниками, то ли ещё какими-то «экспроприаторами».
Двадцатилетнюю красавицу Машу Домнину бандиты пытались изнасиловать. Не успели, помешал отряд матросов, патрулировавший тёмные улицы ночного города, в котором не было электричества. А на следующий день, ещё до Октябрьского переворота, рыдающая вдова Домнина с едва не сошедшей с ума дочерью Машей бежала к родственникам в Ревель, куда вскоре вошли германские войска и навели в городе «железный немецкий порядок».
Слушая рассказы бабушки и мамы о бесчинствах, творившихся в России в семнадцатом году, Алекс с детства возненавидел большевиков, которые в детском воображении представлялись «кровавыми монстрами». Вместе с большевиками он ненавидел и саму Советскую Россию или СССР, как называли её теперь.
«Эстонский дух» Алекс впитал от отца – офицера эстонской армии, а здоровье, стать и привлекательную внешность от сибирячки и красавицы матери, которая гордилась своими русскими корнями, а мужа за глаза, особенно когда была не в духе, называла «чухонцем». Русскому разговорному языку мать научила сына в детстве из принципа.
Теперь в мире происходили важные события, Германские войска покорили малые страны Европы и вторглись во Францию, положив конец «странной войне». Люфтваффе  подвергали массированным бомбардировкам Британские острова, подводные лодки Кригсмарине  топили британские военные и торговые суда и вот-вот уничтожат британскую армию на континенте, прижав её к Ла-Маншу , а дальше бросок через пролив в Англию и конец войне на западе. Чего немцам не удалось добиться в Первой мировой войне, они с лихвой добьются во Второй.
Уже в этом году на западе все будет кончено. Америка останется за океаном в одиночестве, и непобедимые германские дивизии развернутся на восток. Против них СССР не устоит!
Алекс Мяаге отвлёкся на время от мучительно-сладких мыслей об Ольге, которую воспалённое воображение гордого собой командира отряда кайцлитов рисовало то в постели на перине, то в стогу сена, то ещё чёрт знает где, и в каком виде…
Мяаге размечтался о будущем Эстонии, которая на правах «равноправной земли» вот-вот вольётся в «Тысячелетний Рейх», возводимый титаническими усилиями герра канцлера Адольфа Гитлера. К Эстонии будут присоединены «земли на востоке», нарезанные, прежде всего, из соседних районов России, население которых будет окончательно ассимилировано. При этом Чудское озеро, своим названием оскорблявшее национальные чувства эстонцев, станет «внутренним Эстонским морем».
Настораживало лишь то, что согласно расовой теории разработанной доктором Розенбергом в соавторстве с Адольфом Гитлером, эстонцы, как и финны, принадлежавшие к угро-финской расе, не арийцы, а, следовательно… «недочеловеки». Однако таковыми «расовые теоретики» именовали и славян, которые были как, и немцы – индоевропейцы, а следовательно арийцы!…
Впрочем, тут была какая-то путаница. Немцы очень высоко ценили венгров, а ведь эстонцы и финны были гораздо чище их по расовым признакам. Да и к итальянцам, туркам, персам и даже индусам немцы относились с большой симпатией, придумали даже особую «индогерманскую расу».
Алекс Мяаге с большим интересом читал всю доступную ему немецкую литературу по расологии, и в свои двадцать лет, будучи к тому же здоровым и физически сильным светлоглазым блондином, чувствовал себя «сверхчеловеком».
Самолюбие его немого помутилось лишь, когда он влюбился в Ольгу. Да, именно влюбился, ведь она ему даже снится по ночам. Чуть позже, поразмыслив, он успокоил себя тем, что, скорее всего, изброряне, которыми правил более тысячи лет назад князь-варяг по имени Трувор, даже русские книги по истории этого не отрицают, происходят тоже от варягов, и, следовательно, Ольга – истинная арийка и по безукоризненной внешности и по духу! А от её нордической красоты он, кажется, сходит с ума…
После таких теоретических открытий, Алекс уже без всяких сомнений размечтался об Ольге, как о своей будущей жене – продолжательнице рода Мяаге, несомненно породнённого со шведами, владевшими Эстонией до её завоевания Петром Первым и рода Домниных, которые по рассказам матери тоже имели в роду немецкую кровь, от государевых обрусевших немцев, основавших с казаками Омский острог несколькими годами позже Петербурга , ныне переименованного большевиками в Ленинград.
С такими «высокими мыслями» лейтенант Мяаге возвращался на своём отличном немецком мотоцикле из лагеря кайцелитов, устроенного на опушке леса неподалёку от деревни Никольево, где у родственников часто появлялась Ольга, по-прежнему избегавшая с ним встреч.
Мяаге вновь злился, не понимая, почему Ольга так упорно отказывалась прокатиться в коляске мотоцикла до Печор и сходить с ним в кино. Прежде он думал, что у неё есть парень, но, расспросив знакомых изборян, выяснил, что предпочтений она никому не оказывала, хотя почти все парни заглядывались на красивую девушку, вздыхали и изливали свои страдания под гармонь, устроившись поблизости от дома Лебедевых с наступления сумерек. 
– Пути в один конец всего-то полчаса! Может быть, поговорить с её отцом? Поделиться серьёзными намерениями? В конце концов, чем он не пара Ольге? Да и отцу с мамой она понравится. Такая красивая девушка не может не понравиться! Осенью, кода большевики уйдут, а немцы это обещают , вот только нам следует сделать всё точно так, как они предлагают , тогда сыграем свадьбу и уедем в Таллин. Там совсем другая жизнь! – вновь задумался-размечтался Мяаге под приятный треск мотора своего отличного немецкого мотоцикла.
– Заеду-ка я к ней сейчас, может быть, наконец, согласиться посмотреть красивый фильм? Если нет, то поговорю с её отцом. Он человек интеллигентный, должен понять, что эта партия для его дочери наилучшая. Только вот зря он пишет свои глупые статейки. В полиции косо посматривают на эти дела, и ему уже приходилось заступаться за господина Лебедева. С лейтенантом Мяаге вынуждены считаться…
Луж стало меньше, и Алекс рассеянно следил за пустынной грунтовой дорогой. До Изборска оставалось с километр, когда на краю большого изумрудно-зелёного поля, засеянного полосками озимой ржи, овса и льна, на котором копошились крестьянки, показался велосипедист. Мяаге пригляделся и узнал Ольгу, ехавшую навстречу, конечно же в Никольево. Ну да, к багажнику была привязана клетка, сплетённая из лозы. Он видел, как Ольга перевозила в ней четвёрку голубей турманов, которых с мальчишеским задором запускала в небо вместе с голубями своего родственника, неместного, женившегося после войны на Ольгиной тётке и державшего голубей.
– Вот тоже забава! – подумал Мяаге и прибавил скорости, радуясь встречи с Ольгой.
Девушка тоже заметила его, свернула поближе к лесу, и Алекс потерял её из виду. Через несколько секунд мотоцикл выскочил на небольшой подъём и Мяаге заметил на влажном грунте след от потёртого протектора велосипеда, убегавший в лес.
Он вновь расстроился, но ругать Ольгу не стал, не смог. Она упорно избегала встреч, вот и сейчас свернула в лесной сумрак с удобной дороги идущей по кромке залитого солнцем поля, над которым заливался весенней песней жаворонок.
Мяаге тоже свернул в лес, намереваясь догнать Ольгу, но тропинка была слишком узкой, повсюду торчали пни, о которые билась коляска. Он притормозил. На мотоцикле с коляской в лесу далеко не уедешь, а попытаться догнать её пешком – вряд ли получится.
– Ольга, куда ты! Вернись! Мне надо с тобой серьёзно поговорить! – прокричал Мяаге по-эстонски, потом повторил по-русски, но вместо Ольги услышал лишь шелест молодых листьев березок росших по краю хвойного бора.
С досады Мяаге сплюнул и, достав коробку папирос сделанных из скверного табака, привозимого из Германии, закурил от никелированной немецкой зажигалки, с гравировкой в виде германского орла, цепко державшего в когтях свастику.
– Ну, погоди же, неприступная изборянка! Уж я доберусь до тебя! – промычал Мяаге, не выпуская папиросу из тонких решительных губ.
Хотелось развернуться, ехать в Никольево и немедленно объясниться с Ольгой, но время не терпело, служебный долг торопил его ехать в Печоры. Бывало, что за день так и мотался туда-сюда по два три раза…
На семнадцать тридцать было назначено совещание командиров отрядов кайцелитов Сетуского края. В Эстонской республике, едва перешагнувшей двадцатилетие своей независимости и по праву являвшейся одним из самых молодых государств Европы, назревали важные события. Мяаге даже не предполагал, что уже на следующий день, едва начавшиеся весенне-летние учения кайцелитов в лагерях будут свёрнуты, и отряд перебросят в Печоры, где ожидались новые массовые выступления рабочих и служащих, требовавших запрета фашистских организаций и дальнейшего сближения с Советским Союзом , подобные тем, которые прокатились по республике осенью прошлого года.
Мяаге выбрался из леса на дорогу, включил газ и помчался в сторону Изборска. Тут как на грех подвернулась ему телега с нерасторопным мужичком. На рытвине качнуло мотоцикл в сторону. Задел коляской колесо телеги, сломал деревянную спицу. Поцарапал и помял блестящий, выкрашенный в чёрное металл.
– Куда прёшь, русская свинья! – заорал по-эстонски Мяаге, заглушил мотор и, подбежав к телеге, сходу ударил кулаком в подбородок испуганного мужичка, годившегося возрастом ему в отцы.
Мужик всё понял, вытер кровь с рассечённой губы, потянулся, было, за кнутом, который выронил во время столкновения, но стерпел, увидев, что эстонский офицер хватается за кобуру.
«Чухна поганая! Отольются скоро вам наши слёзы! Всех зароем в сырую землю! Всех потопим в гнилых болотах!» – скрипя зубами, подумал, промолчав, мужик, и, сплюнув кровавую слюну в сторону офицера, покатил своей дорогой, не оглядываясь.
Мяаге грязно выругался, словно понял, о чём подумал мужик-молчун и с сожалением погладил ладонью вмятину, размышляя, где бы её исправить и закрасить.

4.
Убедившись, что Мяаге её не преследует, а характерный треск от мотора его мотоцикла затихает, удалясь в противоположную сторону, Ольга сошла с велосипеда и покатила его через можжевелово-вересковый подлесок в сторону дороги. Можно было, конечно, ехать и по лесной тропинке, но местами было тесновато даже для велосипеда, поэтому лучше было выбираться на дорогу. Да и ехать по кромке большого и красивого изумрудного поля, разделённого межами, на крестьянские наделы, было приятнее и интересней. Среди полосок ржи, льна или овса, кое-где виднелись согнутые женские спины в цветных ситцевых кофтах. Головы крестьянок, сажавших в сырую прогретую почву на межах проросшие семечки тыкв и подсолнухов, были покрыты от солнца белыми платочками. После сегодняшней грозы ночных заморозком можно было не опасаться, а потому крестьянки спешили заделать в благодатную почву теплолюбивые семена, чтобы с осени по весну щелкать «белые» и «чёрные» семечки в тёплых избах на вечерних посиделках.
Лебедевы учительствовали. Владимир Петрович был директором школы-гимназии и преподавал в старших классах, а покойная мама вела младшие классы, поэтому своей земли кроме сада и огорода они не имели. Но и огорода хватало, а потому с весны по осень на красивых с длинными и тонкими пальцами руках Ольги появлялись мозоли. Прополка и уход за огородом во время болезни мамы и после её смерти лёг на хрупкие Ольгины плечи, а папа был вынужден заниматься извечным ремонтом дома, заготовкой дров на зиму, садом или перекапывал землю там, где её нельзя было вспахать на соседской лошадке.
Передохнув с минутку после того, как выбралась из леса на дорогу, Ольга проверила, хорошо ли закреплена клетка с четверкой турманов на багажнике и быстро закрутила педали велосипеда в сторону Никольева, помахав с дороги рукой женщинам, которые разгибали поясницы, заканчивая посадки и торопясь домой. Ведь сегодня суббота и ещё масса всяких дел по хозяйству: и постирать, и помыться с мужем в баньке после детей и приготовить ужин и лечь не очень поздно, чтобы всё успеть и не наспех…
Ольга взглянула на красивые ручные немецкие часики – родительский подарок на шестнадцатилетие. Золочёные стрелки показывали без четверти пять.
Обычно дядя Лёша выпускал голубей полетать после шести часов, когда заканчивал работы в поле или во дворе, а потому Ольга и сегодня опередит его, и голуби взлетят ровно в шесть, а после девяти, когда стемнеет, они встретятся.
Те четверо мужчин, вышедшие поразмяться из фургона грузовика возле дома Пантелеевых и беседовавшие с офицером пограничной стражи, беспокоили её. Очень уж они походили на диверсантов, которых в последнее время в большом количестве перебрасывали в Советский Союз через западную границу на всём её протяжении.
Об этом ей вчера рассказывал Игорь во время вечерней встречи на границе у любимого калинового куста близ болотца, где цвели роскошные жёлтые купальницы, хорошо видные даже в темноте.
Из погранотряда поступило предупреждение, что по агентурным данным в конце недели на двухсоткилометровом участке границы, охраняемом отрядом, возможен прорыв вооружённой группы. А то, что те угрюмые мужчины в кепках и есть та, группа, в этом Ольга не сомневалась, а потому ей было необходимо встретиться с лейтенантом Лебедевым, предупредить…
Вот ведь какие дела, вчера только встречались, а она вновь искала встречи с Игорем. Уже и день, прожитый без него, ей был не мил. Влюбилась девушка, вот-вот совсем потеряет голову и уйдёт с ним вместе на таинственную советскую сторону, рисовавшуюся в её богатом воображении огромной сказочной землёй, населённой людьми добрыми и красивыми, словно былинные богатыри.
Но ведь сегодня случится не только обычное свидание, каких с апреля было уже семь, а встреча, на которой она предупредит лейтенанта о появлении в окрестностях Никольева в лагере кайцелитов четверых неизвестных. Эти пойдут через границу, недаром их сопровождали офицер пограничной стражи и Алекс Мяаге, сразу же укативший обратно в Печоры, наверное, с докладом, на своём новом мотоцикле, какого не было ни у кого в округе.
Мяаге был в неё влюблён и это пугало Ольгу. Ей было неприятно смотреть в его совсем уж светло-серые, едва не белые и наглые глаза. Воистину «чудь белоглазая», как говорила о таких эстонцах бабка Варвара, известная в Изборске ворожея, снимавшая с людей порчу, привораживавшая и отвораживавшая парней и девушек, тайно приходивших к ней, когда было совсем невмоготу.
Ольга уже и сама подумывала зайти к бабке Варваре вечерком, да никак пока на это не решалась.
– А что если сходить завтра, в воскресенье, когда отец уйдет в церковь? – подумала Ольга, и на сердце стало чуть полегче. Отец скорее был неверующим, но и не атеистом, как Юра. Сама она ещё не решила, какой ей быть в столь деликатном вопросе. Ещё в детстве Ольга прочитала Библию, но ничего в ней интересного для себя не нашла. Маленький золотой крестик на цепочке – подарок крёстной мамы, какою при её крещении была тётя Надя, она носила, не снимая, однако не молилась на иконы, которые были в их доме.
Отец тоже на иконы не молился, молилась мама. По воскресеньям они ходили в церковь, и мама обиделась, когда однажды, повзрослев, Ольга отказалась ходить вместе с ними. Теперь храм посещал папа.
Бабка Варвара тоже в церковь не ходила, как вспоминали пожилые люди, с тех давних пор как батюшка отчитал её за связь с нечистой силой.
«Схожу к бабке Варваре и завтра же, пусть погадает мне на суженого и, если сможет, то отворотит Мяаге», – в очередной раз решилась Ольга, но почему-то ей не полегчало от этакого решения. Её охватывало волнение от предстоявшей встречи с Игорем. Вот только бы пришёл, вдруг не увидит голубей?   
В доме Лебедевых было электричество. По вечерам, если его не отключали, что случалось часто, а папа уединялся в своей комнате, заставленной шкафами с книгами, которую называл кабинетом, Ольга включала приёмник, установленный в горнице и с волнением крутила ручку настройки на волну, в поисках русской речи. Хорошо прослушивались Псков, Москва, Ленинград и Минск. Затаив дыхание, она слушала новости, литературные чтения, трансляции песенных концертов, драматических и оперных спектаклей. Ей было интересно всё и, прежде всего, родная русская речь.
Вчера она слушала интервью, данное советским и зарубежным корреспондентам газет и радио наркомом иностранных дел СССР товарищем Молотовым. Слова наркома пугали. Во Франции шли бои, немцы продвигались к Парижу. Ольга раскрыла атлас Европы и всматривалась в кружочки-города, синие извилины рек, красные ниточки железных дорог, пытаясь себе представить картину войны.
На днях во время очередной короткой встречи Мяаге предлагал ей посмотреть в Печорах повторный показ фильма «Триумф воли» и документальную хронику боёв в Бельгии и во Франции, а также хронику войны на море, но Ольга как всегда отказалась, хотя посмотреть хронику было интересно. В Изборск привозили те же фильмы, которые шли в Печорах, и «Триумф воли», шедший два года назад, она так и не досмотрела. Отец и мама ушли с середины просмотра и не позволили ей остаться и досмотреть картину, которая, по мнению Владимира Петровича, была «пропагандистской и нехорошей».
Сегодня Мяаге опять предлагал прокатиться с ним в Печоры и посмотреть очередной немецкий кинофильм «Королева Чардаш», удивительно как оказавшийся так скоро в маленьком провинциальном городке, ведь вышел на киноэкраны в прошлом году! Ольга уже слышала об этом красивом музыкальном фильме, и мечтала посмотреть. Но не с Мяаге и не сейчас.
«Ничего, наберусь терпения и подожду, когда его привезут в Изборск. Жаль, что у нас совсем не показывают русских фильмов», – думала Ольга, узнавая о новинках советского кино из радиоприёмника, да вот и его теперь нет – забрали. Юра мастерил ещё прошлым летом, когда приезжал домой на каникулы, приёмник, не требовавший электричества, который называл детекторным, да так и не доделал, детектор оказался неисправным, а они с папой ничего не понимают в этом деле. Так и валяются на чердаке наушники и катушка с настройкой, изготовленной из двух вращающихся латунных пластин с маленьким зазором между ними. Быть может в этот раз приедет и доделает. Ждали отец и дочь Юру недели через две-три и уж к Ольгиному дню рождения – обязательно.
Между тем, она благополучно подъезжала к деревне Никольево, в небе над которой вдруг закружились турманы дяди Лёши – прекрасные голуби, которых он умудрился привезти со своей Родины из-под Курска еще в то жестокое безвременье, когда в России полыхала Гражданская война и такого понятия для этих мест, как «граница», ещё не существовало.
– Боже мой! – ахнула Ольга, увидев, что дядя опередил её на этот раз.
«В такую хорошую погоду птицы будут летать часа три, не меньше. Так просто их не посадишь, а если и сядут, то не поднимешь их ни в шесть, ни в семь часов!» – в мыслях сокрушалась девушка: – «Что же делать? Как предупредить Игоря Лебедева?»   
   

5.
Как обычно около шести часов вечера лейтенант Лебедев поднялся на пограничную вышку, построенную на территории заставы, обнесённой деревянным забором и принялся осматривать окрестности, время от времени прикладывая к глазам бинокль, взятый у часового.
Голуби взлетели значительно раньше и теперь кружили за лесистой возвышенностью над деревней Никольево, которую нельзя было разглядеть даже с вышки. Они встречались прошлым вечером, и он не ожидал сегодня новой встречи, а потому просто следил за полётом птиц. Ольга рассказывала, что голубями увлекается муж её тёти Нади Алексей Иванович, привёзший две пары породистых курских турманов со своей родины из-под Курска. В деревеньке Никольеве, в которой насчитывалось семнадцать крестьянских дворов, голубей никто кроме Алексея Ивановича в настоящее время не держал, зато от его породистых турманов пошло многочисленное потомство, разошедшееся по многим окрестным деревенькам. Держали красивых голубей «от дяди Лёши» и в Изборске и в Печорах, а первым, кто развел их в старинном городке, был Ольгин брат Юра, теперь заканчивающий учёбу в университете города Тарту.
Об этом и ещё о многом другом Лебедеву рассказала Ольга во время коротких, насыщенных свиданий, когда каждая встреча казалась счастьем, а расставание – мукой…
Лебедев осмотрел заставу – участок земли сто на сто метров, окружённый деревянным забором, выкрашенным в любимый пограничниками зелёный цвет. Вот здание заставы, выстроенное из кирпича. В нём спальное помещение на весь личный состав в сорок два человека, именуемое казармой. В нём же, со стороны входа вдоль стены, так чтобы всегда было под руками, хранится оружие: винтовки на подставках – их редко бывает и половина, а остальные вместе с хозяевами на службе, станковый пулемёт, прозванный в народе «Максимом»  – самое грозное оружие пограничников, всегда на заставе. Ручных пулемётов побольше, обычно два или три, один на границе. Ещё хранятся поблизости патроны и гранаты в цинках и ящиках.
У входа в казарму постоянно дежурит дневальный, он же наводит в помещении надлежащий порядок. Против спального помещения каптёрка, которой командует старшина. Чуть дальше по коридору – комнатка телефониста, затем канцелярия, она же и кабинет начальника заставы старшего лейтенанта Колесникова, потом медпункт, в котором распоряжается Марина Колесникова, далее его комната, выделенная лейтенанту Лебедеву, как холостяку и чтобы поближе к солдатам, потом дежурное помещение, где, сменяясь, сутками находился дежурный по заставе командир отделения.
Напротив – солдатская столовая с кухней и кладовой, и «Ленинская комната», особенно любимая солдатами, да и всеми жителями заставы, в том числе обеими женщинами и подраставшими дочками старшины Боженко. Там были подшивки с газетами и журналами, настольные игры: шахматы, шашки и домино, небольшой бильярд, несколько столов и десятка три табуретов – это для политзанятий и самоподготовки. И, конечно же, в «Ленинской комнате» показывали два раза в месяц кинофильмы, и сегодня, в субботу, на специально выделенной полуторке на заставу из комендатуры уже привезли хороший фильм. По этому поводу столы в комнате передвинули в дальний угол, а табуреты расставили в ряды, добавив к ним ещё с десяток, принесённых из спального помещения. Первый ряд всегда выделяют для начальника заставы и его жены Марины, которая придёт с малышом, любившим поспать во время фильма на руках у мамы, и для семьи Боженко, которую ожидали сегодня в полном составе. С краешка ещё оставалось одно место для лейтенанта, если вдруг заглянет. А ожидаемые гости из соседнего колхоза, и бойцы рассаживались в остальных рядах.
Однако до фильма надо было ещё дожить, а пока на спортивной площадке отрядный киномеханик Кухтин, разминаясь перед показом фильма, играет в волейбол с бойцами, которым заступать на службу и скоро на развод. Крепкие, натренированные ребята, обнажённые по пояс и уже успевшие загореть на майском солнце, от души бьют по мячу – тоже хорошая разминка перед нарядом.
Рядом с большим зданием заставы два небольших рубленных жилых дома, отличающихся от крестьянских изб, здесь живут семьи комсостава заставы – Колесниковы и Боженко.
На другом фланге территории заставы разместились хозяйственные постройки: склад, свинарник, где откармливались отходами от кухни два поросёнка, конюшня на две пары лошадей к повозкам – единственному транспортному средству заставы, утеплённые клетки – жилища двух служебных собак-овчарок и банька, из трубы которой вился дымок. Истопник из солдат грел воду для бойцов, которые скоро начнут возвращаться с границы.
А по всей территории разбросаны отдельные раскидистые сосны, сохранённые при расчистке леса под строительство заставы, и дружно зеленели молодые посадки из берёз, рябинок и сирени, выстроившиеся вдоль утрамбованных дорожек, регулярно посыпаемых песком.
Вот и всё хозяйство заставы, включая вышку и ворота, на которых постоянно дежурил часовой.   
Старослужащий солдат Якушкин, дежуривший на вышке, наговорился вдоволь с лейтенантом, которого уважал, присел немного отдохнуть и с удовольствием допивал из фляги холодный чай. Боец заканчивал наряд. Через полчаса его сменят, он оставит винтовку и боекомплект в казарме, сбегает помыться в маленькую баньку, поменяет нательное бельё, поужинает и вместе со своей зазнобой Любой, которая обязательно придёт сегодня на заставу, посмотрит фильм.
Сегодня очередь заставы Колесникова. Два раз в месяц, в дни которые становятся известны накануне, отрядный киномеханик Кухтин привозил, обычно на полуторке с продуктами свой киноаппарат с десятком круглых металлических коробок с плёнками очередного фильма.
В такие дни на заставе был праздник и все свободные от наряда солдаты, а также жёны начальника заставы и старшины, с детьми, для которых выделялся первый ряд, собирались в «Ленинской комнате», сдвинув стулья и табуретки в середину своего маленького уютного кинозала. Когда уже гас свет и начинался киножурнал с хроникой, который встречали аплодисментами, подходили, если были свободны от службы начальник заставы старший лейтенант Колесников или его заместитель лейтенант Лебедев. Но так, чтобы оба сразу – такого не вспомнить. И даже сорокалетний здоровяк старшина Боженко, которому довелось воевать ещё в Гражданскую войну и с Деникиным и с Юденичем и с белополяками, в обязанности которого входило хозяйство заставы, появлялся на фильме не всякий раз – служба. Но сегодня старшину ожидали, что, впрочем, радовало далеко не всех солдат – строг был старшина, мог отчитать за пустяк перед деревенскими барышнями, а ведь так хотелось пофорсить перед ними, пройтись «эдаким гоголем».
Сегодня и вовсе зрителей будет немного – усиленный наряд, вот и с резервной заставы  бойцы подошли и сразу после развода уйдут на границу. Так что повезло Якушкину. Уже слышал боец, допивавший свой чай, какой фильм привезли. Весёлый, интересный! «Цирк»  называется. Он его уже смотрел в прошлом году и с удовольствием посмотрит ещё.
Якушкин уже рассчитал, что, наверное, этот фильм последний для него на заставе и в конце мая, под праздник пограничников,  единственный с заставы отбудет домой – демобилизация! И то, пора, три календарных года давно уже отслужил, подчистую! Шесть месяцев и двенадцать дней сверх того уже набежали. Сам виноват, не заладилась поначалу служба, полгода провел в дисциплинарном взводе, теперь стыдно об этом и вспоминать.
И поедет домой уже не двадцатилетний ярославский паренёк Вася Якушкин, а двадцатитрёхлетний мужчина – рядовой Василий Иванович Якушкин в уже приготовленной и выглаженной новой гимнастёрке с медалью «За отвагу»  и значками со спортивными разрядами. Значки у многих есть, а вот медаль – большая редкость. Её Якушкин заслужил в прошлом году. Большая группа диверсантов прорывалась через границу. Боец был ранен, но врага не пропустил и задержал, за это и был награжден серебряной медалью с именным номером.
Поедет Василий Иванович с выстиранной новой шинелью в скатке, на что договорённость со старшиной уже имеется, и будет в ней щеголять в своей распрекрасной деревеньке Ярихе, выстроившейся на высоком берегу Волги добротными рублеными домами с расписными наличниками. А пока рядовой Якушкин дохаживает в старой шинели из подменки, да не беда, холода позади и нужна она только ночью – ведь солдатская шинель, что дом родной, расстегнул хлястик, завернулся как в одеяло и спи хоть на земле.
Поедет с добротным чемоданом, купленным в Пскове, где побывал за службу дважды, в увольнении. А в чемоданчике том припасены подарки для родных, заказанные и купленные в автолавке, приезжавшей на заставу раз в месяц, на отложенные за три года рубли из скудного солдатского денежного довольствия.
Только вот никак всё не решит старослужащий солдат Вася Якушкин – одному ему ехать или?…
– Товарищ лейтенант, как думаете брать мне с собой Любашу мою, вы её видели – беленькая такая, глаза голубые. Платьице белое в горошек и кофточка розовая на ней. Приходит ко мне из деревни? – неожиданно спросил отеческого совета у старшего по званию хоть и младшего годами Лебедева старослужащий рядовой Якушкин.
– Как же, помню, хорошая девушка, добрая. Как же это ты возьмешь её, Якушкин? Объясни?
– Верно, добрая. Долго не ломалась, – подумал про себя Якушкин, а лейтенанту принялся объяснять:
– Известно как. Распишемся. Свадьбу сыграем, сначала в деревне, как у Егорова было в прошлом году, а потом уедем на Волгу. Ух, и соскучился я по родным местам. Время к лету, очень хочется переплыть Волгу!
– Женись, может быт и вправду здесь живёт твоё счастье, Якушкин, – рассеянно ответил лейтенант, а сам всё думал об Ольге, наблюдая за полётом голубей.
– Хорошо летают, товарищ лейтенант! – сменил наболевшую тему и загляделся на благородных птиц рядовой Якушкин. – Я за ними наблюдал в бинокль. С вышки хорошо их видно. Жаль, что редко ставят в наряд на вышку. Высоко и сухо, да и застава рядом, не то, что на границе.
Лебедев провел рукой по аккуратно подстриженным волосам на затылке:
– Кто же нас теперь стричь будет, товарищ Якушкин? Из Вас на гражданке получится хороший парикмахер.
– Нет, парикмахером я не стану, в лесорубы пойду. В наших краях леса хорошие, ядрёные! Зимой лес валишь – летом отдыхаешь. Зарплата большая, – размечтался Якушкин. – А подстригать заставу вместо меня будет Никифорчук. Я его ещё понатаскаю в этом деле, не сомневайтесь, товарищ лейтенант. Первогодок, служить ему ещё два с половиной года, так что к концу службы большим мастером станет, – пообещал Якушкин. 
– Как, Якушкин, старослужащие молодых солдат не обижают? – как бы, между прочим, спросил Лебедев.
– Да что Вы, товарищ лейтенант. У нас такого никогда не было, чтобы кто-то кого-то без причины задел или обидел. Молодые, конечно больше уборкой занимаются, все через это прошли, да и старшина не против, а вот на службе или на проверках старослужащие солдаты выкладываются. Граница, одним словом… – многозначительно заключил рядовой Якушкин и полез в карман за кисетом.
– Закурить можно, товарищ лейтенант?
– Курите, только вышку не спалите, – разрешил Лебедев, окончательно бросивший курить с марта.
– Якушкин достал из другого кармана, где хранилась красноармейская книжка, кусочек старой газеты, выкроенный под «серьезную самокрутку», называемую «козьей ножкой», свернул, согнул и насыпал махорки. Затем чиркнул спичкой и, прикурив, с удовольствием затянулся. Выпустил облачко дыма, а сгоревшую спичку тем временем, для порядка, убрал в коробок. Очень ругался старшина Боженко, если находил в неположенном месте спичку или клочок обгоревшей газеты от самокрутки. В таком случае, всех свободных от службы солдат он расставлял цепочкой вдоль территории заставы и приказывал собирать на ходу всякий мусор. После такой приборки на территории заставы становилось чисто, как в лучших городских парках.
– Фильм смотреть, пойдёте, товарищ лейтенант? – выдохнув очередной клубок дыма, спросил Якушкин.
– Пока не знаю. Сегодня усиленный наряд. Восемь бойцов и командир отделения из резервной заставы направлены к нам в помощь. Если после развода сразу не уйду на границу, тогда посмотрю.
– Знаю, – вздохнул Якушкин, сочувствуя тем, кто заступал сегодня в наряд.
 – А я вот в баньку, на ужин, а потом с Любаней в кино…
– Заснёте среди фильма, после бессонной ночи, – улыбнулся Лебедев.
– Никак нет, товарищ лейтенант! Фильм весёлый, не засну, да и девчонки из Васильково семечек принесут. Нет, пока гостей не выпроводят с заставы, не лягу, а вот потом усну, как убитый до самого подъёма, – охотно изложил старослужащий солдат программу своего свободного вечера.
«А завтра по утру занятия, после обеда отдых, потом развод и снова на охрану государственной границы – такова пограничная служба», – подумал про себя Лебедев.      
– Ладно, товарищ Якушкин, смотрите на голубей, готовьтесь сдавать пост и ступайте, в баню и в кино! – Лебедев вернул солдату бинокль, привычно и легко спустился с вышки, придерживая рукой саблю, которую офицерам полагалось носить по форме, и отправился в казарму. Начальник заставы сам не ходил с бесполезной, путающейся под ногами саблей на границу, и от Лебедева того не требовал, но в расположении заставы, приходилось соблюдать полную форму.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант, сдать пост и идти в баню и в кино! – вытянулся часовой на вышке рядовой Якушкин, провожая взглядом лейтенанта, которому служить ещё, не считая училища, двадцать лет, а то и больше!
 
 
6.
– Вопросы есть, товарищи! – закончил инструктаж начальник заставы старший лейтенант Колесников.
 – Никак нет, всё ясно! – ответили командиры отделений и старшина Боженко родом с Украины, а потому, как и всякий «основательный хохол» – служака, каких поискать. По части «тыла» начальник заставы был за ним как за каменной стеной.
– Тогда выполняйте! Товарищ старшина, стройте заставу на развод, через пару минут я подойду, а Вы товарищ лейтенант, задержитесь.
– Слушаюсь! – отдав честь, командиры отделений и старшина вышли из кабинета начальника заставы.
Начальник заставы достал из кармана серебряные часы на цепочке:
– Сверим часы, Игорь Владимирович, так Колесников частенько обращался к Лебедеву наедине или во внеслужебной обстановке, переходя на имя отчество и «на ты».
– Сверим Михаил Иванович. – Лебедев извлёк на свет свой карманный «хронометр», подаренный ему родителями на двадцатилетие, стоивший целую месячную зарплату отца.
В тот день, совпадавший с православным Рождеством, не праздновавшимся в СССР, родители, взяв отпуск, приехали к сыну в училище и его по этому случаю отпустили в город на целый день. Отмечали день рождения сына в привокзальном ресторане. Такое заведение все трое посещали впервые, а потому очень волновались поначалу, но ничего. Официант, обслуживавший столик, узнав в чём дело, поздравил курсанта и наотрез отказался от чаевых, которые стал предлагать довольный отец. Хорошо поужинали, немного выпили за здоровье сына. Этим же вечером родители уехали домой, а Игорь с тех пор с часами не расставался, сдавая их старшине роты только перед баней. 
– Военному без часов никак нельзя, – сказал тогда отец, откладывавший деньги весь год на добротные советские карманные часы в серебряном корпусе, которые стали выпускаться с начала тридцатых годов. У Колесникова были такие же часы, изготовленные лет на пять раньше, но без дарственной надписи и ни разу не подводившие своего хозяина.
– Сейчас восемнадцать часов пятьдесят восемь минут. Поскольку из комендатуры поступило указание усилить охрану границы, я ухожу с разводом и вернусь к двадцати двум часам. После с сопровождающим подойдёшь ты, Игорь Владимирович, а пока отдыхай, посмотри фильм.
Лебедев сверил часы и, вспомнив о семи вечера, привычно выглянул в окно, выходившее на запад. Голуби, запущенные дядёй Лёшей, о котором рассказывал Ольга, красиво парили в восходящих потоках воздуха.
Горн заиграл построение и послышался топот солдатских ног, обутых в подкованные и начищенные сапоги. И старший лейтенант Колесников, и лейтенант Лебедев и, конечно же, старшина Боженко, Тарас Васильевич, любили повторять перед строем пограничников, уходивших на охрану Государственной границы:
«Вы представляете на передовом посту вашу страну Союз Советских Социалистических Республик! Ваш внешний вид должен быть безукоризненным!»
Колесников убрал документы и карту охраняемого третьей заставой участка в сейф, захлопнул стальную дверцу и закрыл на ключ, который оставлял дежурному по заставе. Лебедев вновь выглянул в окно и вздрогнул от неожиданности.
В чистое небо, за ломаной линией леса, стремительно набирая высоту, взлетали четыре маленькие точки. Это были голуби, четыре Ольгиных турмана, которых она частенько забирала домой, и запускала над Изборском, и эти голуби взлетели ровно в семь часов, спеша достигнуть стаи!
– Что с тобой, Игорь Владимирович? – заметив растерянность лейтенанта, спросил начальник заставы.
– Нет, ничего, – спохватился Лебедев.
– Что это ты увидел в окне?
– Ничего не увидел, Михаил Иванович, просто задумался, – принялся оправдываться Лебедев, осознавая, наконец, сигнал, посланный в небо Ольгой.
– Вот и она предупреждает, значит и она знает, что на той стороне появились подозрительные лица! – подумал Лебедев.
– Я уверен, товарищ старший лейтенант, у меня предчувствие, что сегодня будет попытка прорыва через границу. Михаил Иванович, разреши мне лично остаться на границе до утра.
– Уверенность, это хорошо, Игорь Владимирович! Особенно хороша уверенность в своих силах при задержании нарушителей. Я заметил, что у тебя прямо таки чутье на нарушителей! Если оно и дальше не изменит, то из тебя выйдет отличный пограничник, товарищ лейтенант!
После двадцати двух часов участок границы переходит под Вашу, товарищ лейтенант, ответственность до шести утра, пока окончательно не рассветёт, а я буду с резервом на заставе. Удачи! – закончил свой инструктаж начальник заставы.
Колесников с Лебедевым вышли на воздух. Солнце склонялось к высокому бору, среди которого пролегала граница. Воздух посвежел, чувствовалось приближение вечерней прохлады. Через час в «Ленинской комнате» начнётся фильм и солдаты, сдававшие внутренний караул и наряд по заставе и те, которые вернутся с границы, должны были успеть, если не помыться в бане, то хотя бы быстро поужинать, а фильм, который ждали две недели – дело святое. Вот уже и «приятные гости» из соседнего колхоза подошли, на сегодня в количестве шести девушек, старшей из которых не было и двадцати – простые крестьянские девчата в ситцевых платьицах и кофтах, накинутых на плечи. Задержавшись у ворот заставы, в ожидании, когда им разрешат войти в расположение, девчата снимали резиновые ботики, в которых им возвращаться домой по вечерней росе, и надевали туфли на каблучках, потом смотрелись в зеркальца, поправляли волосы и махали руками знакомым бойцам.
Процедура развода с главными словами: «Приказываю заступить на охрану Государственной границы Союза ССР» и такого же чёткого ответа: «Есть заступить на охрану Государственной границы Союза ССР» продлилась несколько минут, в течение которых старшина Боженко придирчиво и профессионально осмотрел внешний вид пограничников и состояние оружия, сделал небольшие замечания и потребовал их немедленно устранить.
Чуть в сторонке, под сенью высокой цветущей яблони, посаженной лет пятнадцать назад, как говорили в год основания заставы, стояли жёны начальника заставы и старшины. Марина Колесникова – фельдшер по образованию и заведующая санчастью, что для женщины на заставе было большой удачей, держала на руках двухлетнего сынишку с красным флажком в маленькой ручонке, которым малыш размахивал в меру своих силёнок. Прижимая к себе сына, Марина любовалась мужем.
– Высок и строен, статен и пригож! Всего-то двадцать пять неполных лет – через месяц день рождения, а уже старший лейтенант. На груди медали – «20 лет РККА» и «За боевые заслуги» . В августе обещан долгожданный отпуск, поедут под Воронеж, к её родным, вот будет радость! – размечталась Марина, следя влюблёнными глазами за супругом.
Дочки старшины Боженко, выстроившиеся по росту возле мамы, зажали в кулачках маленькие букетики из фиалок и ландышей, и махали пограничникам свободными ручонками.
Дородная, подстать супругу, тридцатилетняя Полина Семёновна нежно гладила девочек крупной белой ладонью по светло-русым головкам и с удовольствием наблюдала за строем. Солдаты, которые были для неё словно большие дети, и которых она обстирывала, будучи на заставе штатной прачкой, стояли навытяжку и были дивно как хороши – в выглаженных гимнастерках, перехваченные шинельными скатками, ремнями на поясе и от винтовки, висевшей у каждого на правом плече. Сапоги, хоть и не новые, были до блеска начищены, а зелёные фуражки красиво сидели на аккуратно подстриженных головах.
– Вы идёте на охрану государственной границы Союза ССР. Солдат с той стороны должен видеть вас в опрятном виде и судить о стране, которую вы охраняете, по вашему внешнему виду и весёлым лицам, – любил приговаривать старшина на разводе, любуясь бойцами, которым по-отечески заботливо подбирал и помогал подогнать форму.
Начальник заставы отдал команду взмахом сабли, горн заиграл «Поход», послышались команды: «Напра-во»! и «Ша-гом марш»!
Вслед за последней командой солдаты дружно грянули «Катюшу»  – любимую песню пограничников, отлично подходившую под строевой шаг:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.

Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.

Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть он вспомнит, как она поёт,
Пусть он землю бережёт родную,
А любовь Катюша сбережёт.
Пусть он землю бережёт родную,
А любовь Катюша сбережёт.

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой...

Красивая песня, азартно подхваченная девчатами, забежавшими дружной стайкой на территорию заставы, поплыла над старорусским краем, над полями и лесам с рассыпанными тут и там маленькими деревушками, утопавшими в бело-розовой дымке цветущих садов, и слышали её многие русские люди по обе стороны границы, вышедшие из изб или бань подышать вечерней свежестью.
Потоки настоянного на сосновой хвое целебного прохладного воздуха поднимались от древнего зелёного бора. Под сень могучих сосен походным строем, размеренным веками шагом русских воинов втягивался отряд из тридцати пограничников, с двумя служебно-розыскными собаками на поводках. Во все времена русские воины уходили в дальние и ближние походы с доброй и красивой песней, подлаженной под строевой шаг. Вот и сегодня в тёплый майский день с хорошей песней о верной девушке Катюше, ждавшей своего бойца, уходили пограничники на охрану Государственной границы.
      




















К началу 1941 г. пограничные заставы имели штатную численность в 42 и 64 человека в зависимости от конкретных условий местности и обстановки. На заставе численностью 42 человека находились начальник заставы и его заместитель, старшина заставы и 4 командира отделений.
Вооружение заставы состояло из одного станкового пулемета «Максима», трех ручных пулеметов Дегтярева и 37 пятизарядных винтовок образца 1891/30 года. Боезапас заставы составлял из: патронов калибра 7,62 мм – по 200 штук на каждую винтовку, по 1600 штук на каждый ручной пулемет, 2400 штук на станковый пулемет, ручных гранат РГД – по 4 штуки на каждого пограничника и 10 противотанковых гранат на всю заставу. Эффективная дальность стрельбы винтовок – до 400 метров, пулеметов – до 600 метров.
На погранзаставе численностью 64 человека находились начальник заставы и два его заместителя, старшина и 7 командиров отделений. Её вооружение: два станковых пулемета «Максим», четыре ручных пулемета и 56 винтовок. Соответственно, количество боеприпасов было большим. По решению начальника пограничного отряда на заставы, где складывалась наиболее угрожаемая обстановка, количество патронов было увеличено в полтора раза, но последующее развитие событий показало, что и этого запаса хватало всего на 1 – 2 дня оборонительных действий. Единственным техническим средством связи заставы был полевой телефон. Транспортным средством являлись две пароконные повозки.

Структуры погранвойск СССР.   














               

Глава 3. Застава

1.
Поднимаясь большими кругами всё выше и выше, ловя распахнутыми крыльями восходящие от прогретой за день земли тёплые потоки воздуха, четвёрка Ольгиных турманов набрала высоту и влилась в кружившую над деревней Никольево голубиную стаю.
Занятая своими мыслями, Ольга рассеянно любовалась благородными птицами и вздоргнула, когда со стороны притихшего бора донеслась едва слышная песня о «Катюше». Эту песню, от звуков которой начинало неистово биться сердце, Ольга знала наизусть и частенько, с радостью напевала, когда была одна.
Впервые песню о «Катюше, дальнем пограничье и пограничнике, любовь к которому она сбережёт», Ольга услышала из приёмника больше года назад и песня «захватила» её. Потом она слышала её не раз, эту удивительную песню, преодолевавшую расстояния, пели за зелёным бором русские пограничники и вместе с ними Игорь Лебедев…
– Видел ли он её сигнал? Видел ли четверку её турманов, поднявшихся в небо ровно в семь вечера, и через несколько минут смешавшихся со стаей? – мучительно размышляла Ольга.
– Да что с тобой, Олюшка? Что случилось, милая моя? Только вчера гоняла, как мальчишка, дяди Лёшиных голубей и вот опять! – озабоченно причитала тётя Надя. – Уж не заболела ли ты, голубушка, этими самыми голубями?
– Да нет, тётя Надя! Всё хорошо. Голубей я люблю! Пусть летают, пока сами не сядут, а я побегу на Егоркин порядок, там девчата собираются танцевать под гармонь! Вернусь поздно. Можно, переночую у вас?
– Да ты хоть отца-то предупредила?
– Оставила записку. Тётя Надя, ну, я пошла! – Ольга накинула на платье кофточку и подхватила корзинку с аккуратно свёрнутым брезентовым плащом и галошами.
– А это зачем? – удивился дядя Лёша, заметивший, что и в прошлый раз Ольга брала с собой его охотничий плащ с капюшоном.
– Вдруг дождь пойдёт!
– Да откуда ему сегодня взяться. Днём ливень прошёл, а сейчас, видишь, какое небо чистое, высокое. Какие красивые круги делают наши турманы! Прямо как у нас на Курщине! – мечтательно промолвил дядя Лёша, и в его глазах заблестели мелкие слезинки.
– Мама! Можно я пойду с Олей! – подбежала к ним младшая четырнадцатилетняя дочь Михайловых Аринка и, подхватив за руку, прижалась к Ольге, преданно заглядывая ей в глаза.
– Да не рано ли тебе, Аринушка? – засомневалась мать. – Отец, что скажешь?
– Делайте, как знаете, – махнул рукой Алексей Иванович.
Бог дал им двух сыновей и доченьку Аринку. Сыновья – ясны соколы, не пожелали на земле оставаться, разлетелись по разным краям.
Старший сын, Иван, служит матросом на торговом корабле, плавает по Балтике в основном в Германию: в Данциг, Штеттин, Любек, Висмар и Гамбург . Дело выгодное. Спасибо, родителям помогает, а в деревне нынче – нищета. Налоги всё отнимают, хоть бросай землю, да нечем больше кормиться.
Другой сын, Николай, в армию подался. Часть, где он служит рядовым солдатом, размещается в Таллине. Там Николай намерен остаться и после окончания службы. Девушка у него появилась из Владимирской слободы . Имя у девушки старинное, красивое – Анфиса. Пишет, что любит, жениться хочет и родители Анфисы не против. Обещал Николай приехать вместе с девушкой, познакомить с родителями, как только получит кратковременный отпуск. Но что-то не едет, да оно и понятно, не до отпусков.
– В стране «чухонской» творится, чёрт знает что! Правда, может оно и к лучшему. Ещё и осень не наступит, как придёт Красная Амия… – думал про себя Алексей Иванович, прикидывая, есть ли за ним какие грехи перед Советской властью, которая твёрдо устоялась в России, а, следовательно, и на родимой Курской земле. Вот уже и японцев бьёт СССР и поляков, и финнов – земли бывшие российские собирает…
Как будто ничего такого за Алексеем Ивановичем Михайловым не было. В Гражданской войне не участвовал, прибыл в Никольево к любимой Наденьке, которая выхаживала его после ранения от немецкой пули, через год, успев побывать на Родине, и до того времени, как Печорский край отделили от остальной России глухой границей. Привёз любимой Надюшке, уже и не чаявшей увидеть милого и нянчившей их полугодовалого Ванечку, нажитого во время лечения, двенадцать царских золотых червонцев на хозяйство. В долгой и путаной дороге, половину которой прошёл пешком, самые надёжные деньги прятал в дырявом сапоге. На те сапоги, «просившие каши», не соблазнились бы разбойники, орудовавшие в те времена на всех дорогах, чего не скажешь о двух парах известных курских голубей турманов, которых сберег чудом, едва сам не съел в пути и от которых и пошли на новой Родине пернатые красавцы, кружившие теперь в высоком небе… 
– Так что пусть приходит Красная Армия, хуже уже не будет, зато «чухну» прижмут, ишь распоясались, мерзавцы! Лагерем встали посреди лучшего луга, с которого кормились Никольевские коровы. Ни покос, ни выпас не разрешают. Придут красноармейцы и сковырнут поганых. Разбегутся, как зайцы, попрячутся в городах. Но и там НКВД их разыщет и, если «рыло в пушку», то загонит в сибирские лагеря, строить социализм! – с такими умными и обнадёживавшими мыслями Алексей Иванович собирался отправиться в баньку, помыться-попариться, налюбиться всласть с милой Наденькой…
Осталась родителям в утешение доченька-лапочка Аринка, и та подрастает, за двоюродной сестрой Ольгой тянется, такой же красавицей быть обещает, вся в Надину, значит Князевскую породу.
Махнул ещё раз рукой, дескать «делайте, как хотите», бывший курянин, Алексей Ивановичи, профессионально взглянул на паривших в чистом небе турманов и добавил в сердцах:
– Двадцать лет уже с лишним, как не был на Родине. Что там? Как там? Ничего не знаю. Ни письма написать, ни весточки подать. Хоть голубиную почту определяй! Только вот очень далеко, не долетят, да и куда лететь им ведь не расскажешь. Вот разве присоединят нас к СССР, тогда можно съездить. И хочется, и боязно… – смахнул дядя Лёша надоевшую слезу и отправился в баньку подбросить дров.
– Только недолго, – напутствовала Надежда Васильевна девушек.
– Ладно, тётя Надя! – Ольга поцеловала тётю в щёчку, и выскочила на маленькую деревенскую улочку длинной в восемь домов с одной стороны и в девять с другой, по которой неторопливо бродили свои и соседские куры. Норовили пеструшки заклевать зазевавшегося червячка, потерянное и не проросшее зёрнышко. Вслед за Ольгой увязалась счастливая Аринка, так хотелось ей послушать гармонь и посмотреть, как танцуют кадриль. Можно и самой станцевать, если ребята позовут, а нет, так хоть погрызёт семечек и поглядит.
До Егоркиного порядка – уютной полянки на окраине деревни за последней избой, в которой жил некогда славный лихой паренёк Егорка, давно пропавший, как говорят, на японской войне , полянки, обсаженной высокими старыми кустами цветущей сирени, было минуты три ходу. В пути Ольга и Аринка здоровались с селянами. Аринка – своя, её как бы не замечали, а вот вслед Ольги неслись и шутливо-приятные и колкие слова деревенских «бесстыжих кумушек»:
– Ах, как похорошела Надькина племянница! Ну, хороша, краса ненаглядная! Косу обрезала, как городская, а ей и так к лицу!
– Да что ты, Нюра! Сравнила тоже. Наша Олюшка – прямо княжна ненаглядная и имя у неё хорошее, как у Ольги Псковитянки  – святой равноапостольной великомученице.
– Вот помянула, тоже, к ночи и некстати. Перекрестись, соседка!
– Хороша девушка, дозревает, да никак не выберет себе парня по нраву. Сказывают, все ребята изборские по ней сохнут…
– Ладно бы только изборские. Офицер этот чухонский, который недалече от нас устроил лагерь для своих обормотов, тоже подход к ней ищет. Правду ведь говорят, Олюшка-голубушка, а?
– Да ну вас, тётки, с вашими сплетнями! – вспыхнула Ольга. – И вовсе он мне не люб!
– А кто ж тебе люб, краса-девица? Гляди, какие у нас парни, хоть и мало их, да серьёзные все, не шалуны. За таким будешь, как за каменной стеной. Выбирай, краса ненаглядная!
– Про ваших пока я не знаю, и вообще!… – что «вообще» Ольга так и не договорила, а побежала, ухватив навязавшуюся ей Аринку за руку, к уже близким кустам, покрытым душистым сиренево-белым облаком, откуда слышались малиновые переливы ласковой гармони. Побежала, чтобы отстали, наконец, настырные и бессовестные бабы, топившие свои баньки и собиравшиеся мыться, париться и миловаться со своими отдохнувшими после недельных трудов мужиками.
Побежала, а у самой, вдруг, и сама не знает, откуда, возникла такая нескромная мысль, от которой сразу же залилась краской:
– Хорошо бы и нам попариться в баньке вместе! – так неожиданно представила она себя с любимым Игорем Лебедевым. – Вот и всё тело по весне так и ноет, огнём горит, едва подумаешь о нём, о любимом! Видно правду говорят мудрые женщины, всё на себе испытавшие – «дозревает голубушка».
Скорее увидеть бы милого Игоря! Прижаться пылающими губами к его пахнувшим приятным одеколоном холодным щекам, утолить огонь его поцелуями, если получится…
– Я не долго там буду, Аринка! – строго заметила Ольга. – Уйду! Раз уж навязалась на мою голову – помалкивай!

* *
От бора тянуло прохладой и сыростью. Малые утренние птахи, уставшие от дневных трудов, наконец, угомонились и присели на отдых в своих укромных гнёздышках, укрытых свежей листвой и хвоей. Лишь соловушки робко пробовали голоса, готовясь к сольным ночным концертам.
Белые аристократы-аисты, жившие на никольевских подворьях, начинавшихся за полосками льняных и ржаных крестьянских полей всего в полукилометре от бора, устроились рядом со своими большими гнёздами и провожали взглядами клонившееся к горизонту оранжевое солнце. С опушки бора Ольге были хорошо видны на фоне синевшего неба их красивые носатые профили. Грациозные птицы устало переминались с ноги на ногу, должно быть, о чём-то беседовали, ласково поглядывая на засыпавших птенцов.
Ольга ещё раз оглянулась на Никольево – не заметил ли её кто? Полюбовалась видневшимися профилями аистов и прислушалась.
За дальним концом деревни, примерно в километре от неё расположился лагерь кайцелитов, которым командовал Алекс Мяаге. Туда грузовик привез четверых немолодых мужчин, которых они видели сегодня днём вместе с отцом во время грозы у дома Пантелеевых. Сегодня в лагере было тихо, хотя обычно по вечерам кайцелиты горланили эстонские или немецкие песни, которые хорошо были слышны в притихшей деревне. 
Зато с другого, ближнего конца, с Егоркиного порядка доносились звуки гармони и весёлые, озорные песни девушек. Сегодня Ольга не стала танцевать, заявив, что оставляет сестру Аринку под присмотром старших девушек, которых угостила заранее припасёнными карамельками, и едва начались танцы, незаметно скрылась в кустах цветущей сирени. Только её и видели разинувшие рты парни.
Ольга сбежала с пригорка в небольшой овражек и, прячась за ореховыми и можжевеловыми кустами, побежала к бору. 
Уже на опушке, передохнув минутку под сенью вековых сосен, она извлекла из корзинки старый брезентовый плащ с капюшоном и надела его поверх ситцевого платья и кофточки. Затем сняла туфельки, натянула на ноги толстые, шерстяные носки, едва не достигавших коленок, которые связала мама ещё осенью, и обулась в галоши, очень даже неплохо смотревшиеся на её стройных ножках. Теперь можно было смело войти в сырой вечерний лес.
Сердце девушки, осторожно пробиравшейся тёмным вечерним бором, тревожно замирало от мысли, что очень скоро она преодолеет черту, которая отделяет её от любимого лейтенанта Игоря Лебедева. Чтобы ни было, она решительно перешагнёт несправедливую границу, разделявшую русских людей, живущих по обе стороны от неё, и войдёт в огромный мир, в который стремилась всем сердцем. Несмотря ни на что, она войдёт в новый и неведомый Мир, который называется СССР!
И оттого, что в этом Мире её грёз жил любимый Игорь Лебедев и ещё сто девяносто миллионов родных для неё людей, ей было совсем не страшно!

*
Лесом, Ольга шла уже с полчаса. На воле было ещё довольно светло, но под сенью сумрачного бора уже наступила ночь.
Громко хрустнула ветка. Ольга вздрогнула и затаилась, прислушиваясь к лесным шорохам. Острый слух никогда не подводил её. Вот опять хрустнула ветка. Вот ещё и ещё. По лесу шли несколько человек. Ольга уже слышала их тяжёлое дыхание и тихий разговор. Напрягая глаза, привыкшие к лесному сумраку, она всматривалась в прогалины между стволами сосен. Вот тень мелькнула, вот другая, третья…
Несколько тёмных силуэтов двигались мимо неё не более чем в двадцати шагах. Ольга услышала приглушённую немецкую речь. Языком Гёте и Шиллера она владела с детства. В Эстонии, где старательно забывали русский язык, немецкий был вторым, его учили в обязательном порядке в гимназиях и школах, а в городах без знания немецкого не получить хорошей работы.
– Далеко ещё, господин лейтенант? – услышала она вопрос, заданный с заметным акцентом.
– Километра полтора. Устроим привал, и будем наблюдать. Через границу пойдёте после полуночи, лучше под утро, когда русские дозоры будут сонные. Место я укажу, а там, как повезёт…
Лучше переходить после трёх ночи, когда, по словам часовых, начинается «собачья вахта, – пояснил знакомый Ольге голос на хорошем немецком языке.
– Да ведь это лейтенант Ланге, дружок Алекса. Ага! Он ведёт тех, четверых мужчин к границе, и будут они переходить её в полутора километрах отсюда! – обрадовалась Ольга, охваченная охотничьим азартом.
– Об этом надо обязательно сообщить Игорю Лебедеву!
Граница в этом месте уходила влево. С эстонской стороны невысокие лесистые холмы, опускавшиеся в поросшую мелким ольховником болотистую пойму ручейка, петлявшего по низине, которая была уже советской.
Прошла минута, другая. Тени удалились и ничего больше, кроме обычных лесных шорохов, Ольга не услышала. Лишь неугомонная стремительная белочка, которую спугнули проходившие, проскакала неподалёку и исчезла в свежей сосновой хвое.
 Проводив взглядом белочку, Ольга продолжила свой путь уже привычным маршрутом.
 Вот и калиновый куст, усыпанный шапками белых дурманящих цветов, возле которого они назначали свидания. Ольга укрылась среди цветущих веток и несколько минут наблюдала за открывшейся неширокой сырой луговиной, через которую, утопая сапогами выше щиколоток, переходил к ней под родимый калиновый куст лейтенант Лебедев, сознательно углубляясь при этом на несколько метров на территорию сопредельного государства.
Убедившись, что поблизости никого нет и наряд пограничников, проходивших обычно не чаще чем раз в час и немного в стороне по сухому месту, не на подходе, Ольга сняла галоши и носочки и убрала их в корзинку. Впереди, среди кочек с цветущими кустиками купальницы блестела вода. Ей предстояло перейти границу босиком через залитую талыми и дождевыми водами луговину возле пограничного столба, установленного на искусственной насыпи, а на той стороне укрыться в лесу и обуться в сухое.
Затаив дыхание, Ольга перешагнула незримую черту чуть правее деревянного столба, раскрашенного в красно-зелёную ёлочку с прибитым наверху начищенным суконкой латунным гербом СССР, с пшеничными колосьями, охваченными двенадцатью ленточками , обнимавшими земной шар.

2.
Несемейный лейтенант Лебедев перевел свой офицерский продовольственный паёк на кухню, где заправлял повар-татарин по фамилии Алимов, закончивший в отряде поварские курсы и, по отзывам солдат, готовивший не только хорошо, но и отлично.
Особенно рядовому Алимову, отслужившему на заставе уже полтора года, удавались первые блюда и, прежде всего, украинский борщ с салом. Хоть и был Алимов татарином, но религиозных воззрений давно уже не придерживался и свининой не брезговал, Готовил из свинины, как и из баранины, вкусно и разнообразно. Сам ел и нахваливал. Известно, что в маленьких воинских частях, а таковой была застава, личный состав кормят гораздо лучше, чем в отдельном батальоне или в полку.
В караул Алимов не ходил, солдаты шутили, что он и так в своём «вечном наряде» по кухне. С дневального, как правило, молодого бойца, которого повару ежедневно выделял в помощь дежурный по заставе, спрос не велик. Начистить картошки на сорок душ – трудов не так уж и много, а потом весь день наводи порядок в подразделении. А вот качество питания целиком зависело от повара. Алимов старался, он любил своё дело.
Старший лейтенант Колесников и старшина Боженко питались дома, им готовили жёны, а Лебедев с его продовольственным пайком был главным посетителем столовой в пять солдатских столов, за которыми одновременно могли разместиться двадцать солдат – большего количества едоков, одновременно, на заставе ещё не бывало.
Лейтенанту повар готовил отдельно и подавал лично сам на маленький уютный столик у окна, возле пальмы в кадке, которую завёз семечком с Кавказа командир отделения грузин Гогуа, демобилизованный года четыре назад, оставивший по себе красивую «зелёную память», выросшую с тех пор до полутора метров. Лебедев приходил на завтрак, обед или ужин, как правило, после солдат, когда дневальный протирал столы.
До начала фильма, который лейтенант смотрел ещё в училище, оставалось минут сорок. Прихватив комплект белья, заботливо выстиранный и отглаженный прекрасной женщиной и заботливой прачкой Полиной Семёновной Боженко из своей холостяцкой десятиметровой комнаты, расположенной возле дежурного помещения, Лебедев направился в баню, в которую спешили солдаты из внутреннего наряда и те, что подходили с границы, с ближних постов.
По субботам небольшая банька, срубленная на крестьянский лад из толстых сосновых бревён, топилась с обеда. Вначале мылись женщины с детьми, а после мылись солдаты, готовящиеся к разводу, потом подходившие с границы, и так до самого отбоя, то есть до двадцати двух часов.
Старший лейтенант Колесников и старшина Боженко – любители попариться, ходили в баню после отбоя и седели там до полуночи. Лейтенант Лебедев, как правило, ходивший по субботам на границу в ночь, мылся, когда придётся, и до парилки был небольшим охотником. Минут пятнадцать – и порядок. Чист, выбрит и в свежем белье. Можно и отужинать, немножко почитать, а потом, с мыслями о милой Оленьке, посидеть в «Ленинской комнате» и посмотреть, рассеянно, красивый фильм, который уже смотрел два, а то и три раза…

*
На небольшой площадке, заботливо обсаженной молодыми берёзками, против окна дежурной комнаты постепенно собирались помытые и отужинавшие солдаты. Рядовой Якушкин, сдавший в числе первых свой пост на вышке, был здесь едва ли не первым.
Взяв у заступившего на дежурство по заставе командира отделения Агапова, потёртую, но хорошо настроенную тульскую гармонь, Якушкин уверенно перебирал лады, беседуя под звуки гармони с колхозными девушками, выстроившимися в ряд в ожидании бегом спешивших с границы кавалеров. А им желательно прежде помыться, хотя б пяток минут, быстро, как по тревоге, переодеться в чистое бельё, поужинать, и к девчатам. Очень уж хочется пообщаться с женским полом, вдохнуть запах недорогих, но приятных духов, какими обильно надушились девчата по пути на заставу так, чтобы не сразу выдохлись.
Одна из девушек прижалась к плечу Якушкина и грустно смотрела ему в глаза. Все уже знали, что у них это серьезно, возможно, что даже любовь. Вот и в прошлом году увёз девчонку на Урал демобилизованный командир отделения Егоров. За неделю до отъезда сыграли свадьбу в деревне, и отпустил Колесников отделённого командира Егорова к невесте на всю первую брачную ночь.
Вот и Полина Семёновна тоже местная, ей можно позавидовать. Муж в расцвете мужских сил, две дочки и вроде как опять беременная. Девчат в этом деле не проведёшь. Обстирывает сорок бойцов – эка работа, в колхозе не легче, зато получает полноценные денежки, а не трудодни…
О Марине Колесниковой не судили. Не чета деревенским женщинам, образованная, на фельдшера училась.
Пока старослужащие бойцы и деревенские девчата слушали весёлые переливы тульской гармони, первогодки, которым пока не до девчат, расселись на скамеечке вокруг старшины Боженко и перекуривали, внимательно слушая его рассказ о пограничной службе в далёкие двадцатые годы.
– Гражданскую войну я закончил на Кавказе в двадцать втором году. Отряд наш добивал в горах банды мусаватистов и дашнаков , это бандиты такие, – вспоминал старшина. – По комсомольскому набору направили меня в создаваемые пограничные войска. Назначили отделённым командиром, и послали служить в братскую ЗСФСР , в Армению.
Заставу строили своими руками возле пограничной реки Аракс напротив горы Арарат. Леса в тех местах не растут, кругом сухая степь или горы, поросшие кустарником. Строили из местного камня, туфом называется. Лёгкий камень и мягкий, ножом можно резать. Бойцов на заставе вдвое меньше нашего, а граница неспокойная. При царе границу в тех местах охраняли казачьи разъезды, теперь охраняют пограничники. 
Зимой и весной ещё ничего, а вот летом и осенью переходили на нашу сторону из Турции крупные банды. Обмелевшую реку переходили вброд. Грабили местное население, уводили за кордон скот. Тех, кто сопротивлялся, убивали.
Нам, пограничникам, приходилось воевать с ними, защищать местное население. Бандиты вооружены винтовками: своими турецкими, никуда не годными, и добротными немецкими винтовками, которые поставлялись туркам во время войны. Однако наша трёхлинейная винтовка лучше. Если хорошо ею владеть и метко стрелять – оружие наипервейшее. Был случай, два наши бойца вели ночной бой с бандой из двадцати человек, пытались перегнать за кордон гурт скота. Метко стреляли. До подхода подкрепления убили восемь бандитов, только вот один боец умер от ран. Там и похоронен. Местные жители – добрый, работящий народ, приносили на его могилу цветы, а к нам на заставу виноград, персики, абрикосы, дыни и свежий хлеб. Он у них особенный, широкий и тонкий, на портянки похож, – пояснял старшина молодым бойцам, разинувшим от удивления рты:
– Да ну! 
– Начальником заставы был у нас Григорий Васильевич Савушкин. Прежде был царским офицером, прапорщиком, а в семнадцатом перешёл на сторону Советской власти. Жена у него была, Варвара Андреевна, красивая женщина. Армяне, которые приходили на заставу и приносили фрукты, оставались и подолгу сидели на корточках, ожидая, когда светловолосая, белолицая и синеглазая Варвара Андреевна пройдётся по двору. Любовались на неё, цокали от удовольствия языками, одобряя красоту жены начальника.
Так что цените, ребята, наших девчат. Краше них нет в целом свете! – отвлекаясь от темы своего рассказа, напомнил старшина Боженко, мысленно сравнивая подзабытый образ Варвары Андреевны со своей Полиной – такой же крупной, белолицей и синеглазой.
– Люди в тех краях, и мужчины и женщины черны волосом и темны лицами, должно быть от сильного солнца, – добавил старшина.
– А что это были за люди, которые приходили из-за кордона? – спросил старшину молодой любознательный боец. – Почему занимаются грабежом на чужой стороне?
– У армян с турками давно не заладилось. Мира не было, враждовали всегда. Армяне, как и мы – христиане, турки – мусульмане. Прежде и на той стороне жило много армян, но в пятнадцатом году там была устроена большая резня. Говорят, что погибло армян более миллиона . Кто спасся – укрылся на нашей стороне. После войны, когда наша армия ушла из Армении , через Аракс переправились тысячи турецких националистов, задумавших истребить весь армянский народ, под корень.
– Как же они переправились на нашу сторону, без боя? – удивился боец.
– Граница тогда никем не охранялась, а Красная Армия была далеко, сражалась на Кубани с белыми и терпела поражение. Про это написал писатель Серафимович в «Железном потоке» . В школе проходят, – уточнил Боженко. – Чтобы дать отпор туркам, в Араратской долине собралось народное ополчение. Сражение должно было состояться в безводной степи. Стояла сильная жара и сушь. Для снабжения турок водой была построена водонапорная башня, а армянское ополчение снабжали водой женщины, ставшие в цепочку на многие километры и передававшие из рук в руки вёдра и кувшины с родниковой водой.
Рассказывают, что отстал от армии и остался в тех местах русский капитан-артиллерист, женившийся на местной армянской девушке. С ним осталось полевое орудие. Так вот капитан помог ополченцам. Орудие доставили к месту битвы, и капитан метким выстрелом разрушил водонапорную башню, лишив турок воды. На следующий день турки прекратили сражение и отступили за Аракс. Вот как это было , – рассказывал старшина Боженко молодым солдатам тёплым майским вечером на пограничной заставе, вставшей заслоном Страны Советов в северной лесной стороне на краю древней псковской земли.
– Тарас Васильевич! – из окошка дежурного помещения позвала мужа Полина. – Зайди на кухню. Алимов просит утвердить раскладку продуктов на завтра.
Старшина поднялся со скамейки.
– На сегодня всё, товарищи бойцы. Отдыхайте, готовьтесь к просмотру фильма и чтобы ни единого окурка на земле!
– Слушаюсь, товарищ старшина! – хором ответили молодые бойцы.   
  А неподалеку возле кудрявой берёзки другая история. Якушкин передал гармонь и уединился с Любой на отдельной скамеечке.
– Возьми меня с собой, Васенька, умру я без тебя от тоски, – шептала девушка. – Я тебе буду доброй женой, сыночков рожу, вот увидишь!
– Откуда же ты это знаешь, Любавушка, ласково перебирая лады гармони, спросил Якушкин.
– Мудрая старушка мне нагадала, у неё верный глаз – как скажет, так и сбудется.
– А и вправду, взять тебя? Не обманешь с сыночками? – сделал вид, что задумался старослужащий рядовой Якушкин, бедовый ярославский парень с берега Волги.
– Не обману, милый…

*
Появился раскрасневшийся после бани лейтенант Лебедев, поздоровался с гостями заставы и под тихие смешки бойких девчат, болтавших с солдатами о всяких пустяках, искоса поглядывая на молодого и пригожего лейтенанта – «чем не жених»? забежал в здание заставы и прошёл мимо распахнутого дежурного помещения. У входа он едва не столкнулся с Полиной Боженко и её девочками.
– Игорь, занеси завтра ко мне своё бельё и гимнастёрку с галифе. Постираю и выглажу, как следует, – напомнила Полина.
– Да что Вы, Полина Васильевна, я и сам поглажу, – чуть покраснев, ответил Лебедев.
– Нечего стесняться, вот женишься, тогда другое дело, и не называй меня Полиной Васильевной. Просто Полина и чтоб «на ты»! – в который раз напомнила лейтенанту супруга старшины – женщина простая, местная, которую старожил заставы старшина Боженко взял из соседней деревни в первый же год службы в этих краях.
– Спасибо, Полина, занесу завтра. Только подворотничок не пришивай, сам пришью… 
Дежурный по заставе, командир отделения Пётр Агапов – земляк Лебедева из-под Старой Руссы, призванный в погранвойска прошлой осенью, и месяц назад после окончания школы младшего командного состава направленный служить на заставу Колесникова, оторвался от раскрытого окна, и, вытянувшись во весь рост, отдал лейтенанту честь. Лебедев козырнул дежурному по заставе, красиво приложив руку к новенькой зелёной офицерской фуражке, а дежурный приготовился привычно доложить: «Товарищ лейтенант! За время дежурства никаких происшествий на заставе не случилось! Свободный от службы личный состав готовится к просмотру фильма! Дежурный по заставе командир отделения Агапов!»
– Вольно, Агапов, отставить доклад! – опередил его Лебедев. – Почта сегодня была?
– Так точно! Товарищ лейтенант! С киномехаником привезли, – доложил дежурный и виновато добавил: – Вам ничего не было, товарищ лейтенант…
– Спасибо, продолжайте нести службу. – Лебедев заметил вскрытое письмо, лежавшее на подоконнике.
– От Алёнки… – пояснил Агапов, как-то рассказавший лейтенанту о том, как ехал в город в военкомат на поезде со своей девушкой, и пили они в вагоне чай с лётчиком-орденоносцем и его женой – «Ох и красивая, такой ещё не встречал!».
– Так это брат мой двоюродный, Ярослав, вместе с женой ехали к родителям в краткосрочный отпуск. Там и свадьбу справили, и я там погулял! – похвалился тогда Лебедев, и Агапов, стал после этого словно родной лейтенанту, одним словом – «земляк».
– Я побуду у себя, а к началу фильма подойду, – уточнил Лебедев, открывая дверь в свою комнату, которая никогда не запиралась на ключ. В его распоряжении было с полчаса. Успеть закончить письмо домой, затем, минут за пять до начала фильма, зайти в столовую поужинать, и вместе с нетерпеливо дожидавшимся его поваром, которому только снять колпак – и до утра свободен, пройти в «Ленинскую комнату». К этому времени в любимом солдатами просторном помещении, заботливо оформленном наглядными стендами, рассказывавшими о жизни в родной стране, фотографии для которых были взяты в основном из журнала «Огонёк» , с двумя большими географическими картами: политической картой мира и картой СССР и, конечно же с белым киноэкраном, на который направлены нетерпеливые взгляды собравшихся. Вот-вот вспыхнут быстросменяемые кадры, и заиграет музыка к ставшему уже привычным, киножурналу «Пионерия» , который, очевидно для освежения школьных воспоминаний частенько показывали пограничникам.
Всё на маленькой погранзаставе заставе рядом…
Впрочем, лучше он сэкономит эти пять минут «пионерских новостей», зайдёт к себе и прочитает пару страниц, ставшего любимым со школьных лет романа Александра Дюма «Граф Монтекристо», который ему дала почитать Марина Колесникова. Жена начальника заставы была умной, образованной и красивой женщиной. Едва ли не все солдаты заставы были в неё влюблены, и, пользуясь случаем поговорить с Мариной, охотно брали у неё хорошие книги для чтения, повышая по возможности свой образовательный уровень. Те же три десятка книг, которые хранились в ленинской комнате, были в основном посвящены героям гражданской войны и, как ни странно, не пользовались у солдат большим спросом.   
Признаться кому-либо в любви к этой книге, рекомендуемой в предисловии ученикам старших классов, Игорь стеснялся, впрочем, разговор на эту тему с сослуживцами не заходил, у всех хватало своих дел и забот, которые можно было охарактеризовать коротким и ёмким словом – «служба».
 
… «Сегодня перед обедом прошла сильная гроза с тёплым ливнем и установилась хорошая погода. Сейчас собираюсь на ужин, а потом в «Ленинскую комнату» – посмотреть кино. Привезли замечательный фильм «Цирк». Смотрел и не раз, да и вы его видели. А в ночь – на службу, и так день за днём, до отпуска, который обещают в сентябре, если конечно ничего не случится…»

Игорь отвлёкся от письма. Писал одно, а думал совсем о другом…
Только вчера встречались они украдкой в ночном лесу на самой границе у приветливого калинового куста, а уже тоска и огромное желание новой встречи…
Лебедеву нравились девушки ещё в школе. Однако он был слишком серьёзным в таком деле, и даже пугался бойких одноклассниц, откровенно пристававших к нему. Старший брат Василий, уже учившийся в военно-морском училище в Ленинграде, приезжая в отпуск, дни и ночи напролёт гулял со старорусскими девушками. Подсмеиваясь над Игорьком, заканчивавшим среднюю школу, называл младшего брата робким и стеснительным «маменькиным сынком», корпевшим над учебниками.
Однако со старорусскими девушками у Василия так ничего «серьёзного» не вышло, и женился он на молоденькой ленинградской барышне тотчас же после окончания училища и присвоения звания лейтенант. Свадьбу сыграли в Ленинграде, чем огорчили родителей. Отец с мамой на свадьбу ездили, но всё равно не по-людски вышло, молодые так и не приехали в родительский дом. Зато вместо назначения на Северный или Тихоокеанский флот, куда направлялось большинство молодых офицеров, Василий остался служить поблизости от тестя – капитана второго ранга, в Кронштадте.
Годом позже, в тридцать восьмом, случилась беда – тестя брата, имевшего дворянские корни, о чём Василий Лебедев и не подозревал, арестовали по обвинению в «антисоветской деятельности» и по слухам застрелили при попытке к бегству...
Слава богу, что не пострадали зять, рабоче-крестьянское происхождение которого не вызывало сомнений, и жена его, Людмила. А вот мать Людмилы, тоже, как оказалось дворянских кровей, имевшая к тому же брата, белогвардейского офицера, бежавшего за границу, отсидела полгода под арестом, а когда вышла на свободу, то вместо хорошей квартиры на Невском , которую заняли какие-то пройдохи, оказалась в коммуналке.
К тому времени Василия перевели с крейсера на сторожевой корабль и направили служить на новую советскую базу в Либаву , где на первых порах ему с женой и полугодовалой дочкой пришлось жить в сборном щитовом домике, что для избалованной комфортом Людмилы было не просто. Однако семья оказалась прочной и выдержала все испытания. Василий был хорошим офицером, к злым языкам, которые шептались за его спиной, не прислушивался и служил с честью, как и подобало.   
Пример старшего брата оказался заразительным и Игорь, вопреки желанию родителей, после окончания школы поступил в пограничное училище, расположенное в большом городе. Здесь у курсанта Лебедева появилась первая девушка с красивым именем Жанна, с которой он познакомился на одном из вечеров, устраиваемых в собственном доме культуры шефами училища – работниками крупной трикотажной фабрики.
Многие молодые офицеры – выпускники училища, женились на подругах, с которыми познакомились на этих вечерах и увозили их с собой на погранзаставы. И с Лебедевым могла бы произойти точно такая же история, но случилось непредвиденное. Подруга Игоря неожиданно уволилась с фабрики и куда-то уехала вместе с родителями, даже не простившись, оставив его в полном недоумении и глубокой обиде. Впрочем, возможно, что она не могла ждать, а в тот день, когда Жанна уехала, рота Лебедева выезжала за город на стрельбище. Что там случилось в семье у Жанны, он так и не узнал. Чуть позже его вызывали в областное управление НКВД, интересовались родителями девушки, но Лебедев ровным счётом ничего сказать о них не мог, и от него вскоре отстали. Он с ними так и не познакомился. Все свидания проходили либо в парке, либо в кинотеатре, либо в частном доме её подружки Зойки, которая оставляла их наедине, и тогда Лебедев впервые познал женскую любовь…
А тут и учёба подошла к концу. Молодых лейтенантов, в которых в эти предвоенные годы остро нуждалась страна, отправляли служить на заставы. Лебедеву неожиданно повезло, ему довелось начать службу неподалёку от дома, ведь от Пскова до Старой Руссы – рукой подать и на поезде ехать всего-то часов шесть, если без пересадок.
Прошлой осенью во время недельного отпуска, совпавшего со свадьбой Ярослава, девушки так и вились возле молодого статного лейтенанта в красивой военной форме и зелёной фуражке, выбирай – любая была бы счастлива, пойти за него замуж. И верно выбрал бы девушку на радость родителям, и свадьбу могли бы справить сразу же вслед за свадьбой у Соколовых.
– И поезжай, сыночек, с молодой женой на свою заставу. И накормит, и обстирает, и обогреет, и, бог даст – ребёночка родит, – надеялась мать, не ведая, что уже запала в сердце Игоря другая любимая девушка – милая изборянка Оленька. Даже дрожь пробегала по коже Игоря Лебедева, когда он думал, что не исчезни тогда Жанна, мог бы на ней жениться, так и не узнав, что такое настоящая любовь…
Только вот не знал Лебедев – встретит ли он её по весне, а если встретит – как им быть, как любить?
И вот встретил! Счастье-то, какое! А как дальше?
Нет, не сможет он дописать письмо домой, да и брату пора написать. От него получил письмо с месяц назад, пока не ответил…
Игорь прислушался. Фильм давно начался. Как всегда в самый неподходящий момент отключилось электричество и солдат бегал на улицу запускать движок, на что ушло минут пять, в течение которых зрители шептались в полумраке, отодвинув тёмные шторы на окнах, а Лебедев сидел в своёй комнате, наблюдая за месяцем, показавшимся из-за леса, и думая об Ольге.
– Вот и поужинать забыл, – грустно улыбнулся Лебедев. Впрочем, есть совсем не хотелось, аппетит куда-то пропал.
Минут через десять свет дали, настольная лампа загорелась, однако движок исправно тарахтел за окном до конца фильма. Лебедев выключил настольную лампу, вышел в коридор и заглянул в караульное помещение.
Агапов, сидевший у окна, возле телефона и просматривавший новый номер «Крокодила»  вскочил на ноги и приготовился доложить, однако Лебедев его остановил:
– Вольно, товарищ отделённый командир, вижу, что происшествий не случилось. Продолжайте службу, чаще проверяйте часовых. Если позвонит с границы Колесников, немедленно доложить мне.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант!
– Я буду в «Ленинской комнате», – Лебедев сделал несколько шагов и, осторожно приоткрыв дверь, окунулся в волшебный мир кино. 

 *
– Товарищ лейтенант, на выход! – позвал в приоткрытую дверь Агапов.
– Наверное, Колесников звонит с границы, – подумал Лебедев, вставая с крайнего табурета, и тихонько прикрывая за собой дверь.
– Что случилось? – заходя вслед за Агаповым в дежурное помещение, спросил он.
– Товарищ лейтенант! К Вам пришла девушка.
Какая девушка? – удивился Лебедев. – Где она?
– Ждёт у ворот. Часовой её не знает, позвонил мне. Пустить?
Лебедев выглянул в окно. Шагах в пятидесяти, у входа на заставу рядом с часовым он увидел знакомый силуэт.
– Ольга! – едва не вскричал Лебедев и выбежал из здания.

3.
Лейтенант Алекс Мяаге вернулся в лагерь кайцелитов около девяти часов вечера. Было ещё довольно светло, тихо и тепло, словом чудесный майский вечер, когда хочется многого…
Однако в такой вот замечательный вечер Алекс был не только не в духе, а просто подавлен.
Забылась не выправленная вмятина на коляске мотоцикла – так обычный пустяк. Осталась и никуда не исчезла горечь от двух сегодняшних неудачных встреч-размолвок с упорно избегавшей его Ольгой. Мучительно-сладкие мысли о ней в такой замечательный вечер продолжали терзать Алекса невыносимыми душевными и телесными муками, какие должен испытывать молодой и здоровый мужчина в его возрасте, лишённый желанного и необходимого ему женского общества…
А тут ещё новые, непредвиденные обстоятельства, а с ними заботы, от которых никуда не деться.
На совещании в Петсери был получен приказ – сняться всем отрядом из лагеря и перебазироваться завтра к двадцати часам в город. Два грузовика за личным составом и имуществом лагеря прибудут к обеду.
Не заладилось в этом году с лагерями. По всей Эстонии не спокойно. В городах бунтуют рабочие и студенты – требуют «сближения с СССР», в деревнях крестьяне отказываются выплачивать непосильные налоги. Полиция сбилась с ног, выявляя зачинщиков и отправляя их в тюрьмы, в которых уже не хватало мест , а беспорядки не прекращаются.
Петсери маленький город . Однако, и здесь не спокойно. Бунтуют не только русские, которых две трети от населения, требуя равных возможностей, но и эстонцы, которым сидеть бы тихо и не лезть в беспорядки. Работники электростанции и железнодорожного узла грозят забастовками, требуют освобождения своих товарищей из-под стражи, повышения заработной платы и ещё каких-то «гражданских свобод»!
Президент и правительство в Вышгороде  бессильно что-либо сделать. Советские войска, инженерные части и их семьи продолжают прибывать на базы в Эстонии, вокруг которых быстрыми темпами возводятся оборонительные сооружения. Военные корабли русских ходят мимо Таллинского рейда, и в любой день могут подойти к берегу и высадить десант.
Немцы, обещавшие своё покровительство, теперь заняты покорением Франции и словно забыли о своих сторонниках на восточных берегах Балтийского моря. Маленькая и несчастная Финляндия, брошенная на произвол судьбы и Лигой Наций  и немцами и англичанами, поверженная огромным и ненасытным Советским Союзам, передала русским все требуемые территории. Теперь вход в Финский залив был надёжно закрыт советскими военно-морскими базами в Палдиски и Ханко , дальнобойная береговая артиллерия которых способна поражать любые корабли, шедшие в сторону Ленинграда.
Времени оставалось в обрез, и на секретном совещании высших армейских офицеров было принято решение о подготовке военного переворота с отстранением от власти президента Пятса, разгона парламента и захват власти прогермански настроенными военными с помощью отрядов кайцелитов. Далее, новое правительство обращалось за поддержкой к Германии, с просьбой установить протекторат.

*
В лагере Мяаге застал привезённых им в обед четверых мужчин в гражданской одежде, типичной для сельских жителей по обе стороны границы, и сопровождавшего их лейтенанта пограничной стражи Вальтера Ланге.
– Привет, Алекс! Какие привёз новости?
– Завтра сворачиваем лагерь и возвращаемся в Петсери. После обеда за нами прибудут машины…
– Надо же! Что так спешно? – удивился Ланге. – Впереди лето, а тут у тебя так чудесно! Поют соловьи, пахнет хвоей и светит солнышко. После обеда я вздремнул в гамаке, натянутом между соснами… Словом, рай!
– Приказ… – угрюмо ответил мрачный как туча Мяаге.
– Жаль. Чем так озабочен, Алекс? Лица на тебе нет.
Мяаге сделал вид, что не заметил вопроса Ланге.
– Этих, – Алекс кивнул в сторону мужчин, державшихся особняком от кайцелитов и не спеша пивших после ужина чай из дымящихся эмалированных кружек, – поведёшь через границу?
– Да, получил приказ. Уходим сегодня, когда стемнеет. Осмотримся. Под утро, когда русские пограничники начнут «клевать носом», доведу их до удобного местечка. Сам ходил вчера утром вдоль границы, присмотрел. Русские наряды проходят там не чаще, чем раз в час, секретов, как будто, не ставят. Место заболоченное, но легко проходимое. Кое-где натянута проволока на хлипких столбиках, но её можно легко приподнять. Главное не наделать большого шума. Но это уж их забота. Постараются. Попадать в руки НКВД для них нет никакого резона, – усмехнулся Ланге.
– Повадились через лагерь ходить, второй раз за три недели, – чуть пообмяк за разговором Мяаге.
– Расположение удобное. Сюда удобно их доставлять, за лагерем сразу же лес. Случайный человек из деревни их не заметит, да и не ходят мужики здесь, подальше держатся от твоих парней, – пояснил Ланге.
– Да, мне уже говорили, что здесь у крестьян лучшие выпасы для скота и пограничная стража не препятствовала коровам набивать брюхо сочной травой.
Кстати, ты не боишься, что кто-нибудь из крестьян может иметь связи с русскими пограничниками. Вы ведь и в лес их пускаете? – спросил Мяаге.
– Крестьяне прочищают лес от валежника и заготавливают дрова под нашим присмотром. Ближе километра к границе не приближаются. Да и боятся они безбожников-большевиков больше нас.
– Если так, то хорошая у вас служба, Ланге. Немного присматриваете за местным населением да иногда собираете днём грибы возле границы. Ночью же вас там и с огнём не сыщешь!
– Русские, к сожалению, хорошо охраняют границу, им это надо. А к нам они и так беспрепятственно едут по железной дороге или плывут по морю, строят на нашей территории военные базы и делают на них всё, что хотят! Зимой их корабли ходили из Либавы и Палдиски  к Финским берегам и обстреливали приморские города из крупнокалиберных морских орудий!  Сил никаких нет терпеть такое! Они и Таллин могут в любой момент сравнять с землёй! – сокрушался Ланге и, переведя дух, горько добавил: – даже в Таллине полно русских шпионов и на них уже махнули рукой...
– Остынь, Вальтер. Спокойнее! Не так всё плохо, – Мяаге принялся успокаивать то ли себя, то ли Ланге. – Немцы добивают французов, да и англичан, которых загонят на их остров и изолируют. Ловко это у них получилось. Не то, что в Первую мировую, когда четыре года топтались неподалёку от Парижа, но так и не взяли его. Теперь возьмут, и месяца не пройдёт! Немцы развели на этот раз русских и французов и перебьют их по очереди, избегая воевать на два фронта. Так что не переживай, мы ещё подымем тост за Великую Эстонию до Ладожского озера, а то и до Белого моря! 
– Завтра уезжаем, и тогда будешь водить этих, – Мяаге вновь кивнул на молчаливых мужчин, сидевших в сторонке, – через пустой луг.
– Так и будет, Алекс. Жаль всё-таки, что ты уезжаешь… – вздохнул Ланге. – И чего так спешно, месяца не прожили в лагере?
– Так и быть, скажу тебе, Вальтер, раз уж начал, но по секрету, – Мяаге приглушил голос, – приближаются важные события. Я уже говорил, что через две-три недели, максимум через месяц, немцы добьют французов и тогда…
– Что тогда? – спросил заинтригованный, поостывший Ланге.
– Сцепятся с русскими…
– Откуда это тебе известно? Ведь у них договор о ненападении!
– Ерунда, Гитлер наплюёт на этот договор. Вот увидишь.
– Что же тогда будет? – насторожился Ланге.
– Не знаю. Однако не исключено, что русские временно оккупируют Эстонию и боюсь, что население их поддержит.
– А с нами, что будет? – обеспокоился лейтенант Ланге.
– Это решит начальство. Возможно, придётся уйти в подполье.
– Как же это? – удивился Ланге.
– Укрыться на время в лесах или в городах, на конспиративных квартирах. Вот как, Вальтер!
Впрочем, Я и так рассказал тебе слишком много, по старой дружбе. Ты хороший парень, только больше никому не рассказывай, ладно?
– Да об этом лучше помалкивать, – согласился Ланге.
– Правильно, Вальтер. Делай своё дело, веди этих русских. Это хорошо, когда русские воюют между собой! У этих русских давние счёты с большевиками! Капитан Пятс, вот же повезло ему с фамилией, как у нашего президента! шепнул мне ещё днём по дороге в лагерь, что привезли их в Петсери из Таллина, а туда, наверное, из Германии. Вроде как закончили школу Абвера. Между собой говорят по-русски, с нами общаются на немецком, но по большей части молчат. Помоги им, укажи удобный участок для перехода границы.
– Две недели назад прорыв через границу не удался, – признался Ланге. – Говорят, что русские выставили дополнительные посты, и даже, что их кто-то предупредил. Был бой. Все погибли или были захвачены. Точно неизвестно.
– Мы слышал стрельбу, – припомнил Мяаге, – Русские били из пулёмёта. Это был «Дегтярёв» , нас учили определять тип оружия по звуку, – пояснил он. – Ладно, пусть им повезёт в этот раз, – Алекс Мяаге вновь покосился на четверых куривших после ужина русских.
– Пока тебя не было, мы слышали песню. Пели русские солдаты, шедшие в наряд на границу. Один из русских, вот тот высокий светловолосый, внимательно слушал и перевёл мне слова. Пели о дальней границе и девушке Катюще, которая «сбережёт любовь», – вспомнил вслух Ланге. Мяаге ничего не ответил, промолчал.
Темнело и стая голубей, круживших в небе над русской деревней Никольево, раскинувшейся на высоком месте в километре от лагеря, опустилась, скрывшись за кронами высоких вековых ив.
На синем небосводе заблестели первые, самые крупные звёздочки, а из притихшего бора, на окраине которого разместился лагерь, потянуло сыростью.
 С дальнего конца деревни доносились звуки русской гармошки. Мяаге знал, что там собирается на танцы деревенская молодёжь. Его парни ходили туда в один из первых тёплых вечеров, но едва не затеяли драку с деревенскими. Мяаге такие «экскурсии» запретил. Русский мужик, схватившийся за топор, или вырвавший кол из плетня был страшен, и беспощаден, а он, лейтенант Мяаге, отвечал за жизнь своих парней и за порядок в лагере.


*
Лейтенант Ланге и два солдата из пограничной стражи, отужинавшие вместе с кайцелитами варёной картошкой с жареной рыбой и напившиеся крепкого чая, повели четверых мужчин в гражданской одежде и с заплечными мешками через кустарник в сторону темневшего бора.
Мяаге приказал капралу выставить ночной караул и прошёл в свою одноместную шатровую палатку, которую называл «штабом». Зажёг керосиновую лампу и достал из сейфа, где хранил документы, карты и деньги, начатую бутылку коньяка с маленьким стаканчиком, надетым на горлышко, и засохшую половинку лимона.
Он выпил один за другим два пятидесятиграммовых стаканчика и пожевал лимон. Налил ещё. Хотел выпить третий стаканчик и пораньше лечь спать, но этого ему не удалось.
В лагере послышались посторонние звуки и чей-то голос с едва заметным акцентом, показавшийся ему знакомым. Человек, в котором Мяаге, наконец, признал по голосу Владимира Петровича Лебедева, отца Ольги! объяснялся на эстонском с капралом, требуя проводить его к лейтенанту Мяаге.
– Как Вы оказались в лагере? Что Вам надо? – бубнил капрал. – Господин лейтенант уже лёг отдыхать.
– Мне он нужен! – не сдавался Лебедев.
– Капрал, я не сплю, пусть войдёт! – подал голос Мяаге, перелил коньяк из стаканчика обратно в бутылку и убрал в сейф.
«Как он здесь оказался? Зачем пришёл?» – терялся в догадках командир отряда кайцелитов, недовольный отзывом в Печоры, откуда не всегда выберешься в Изборск, а, следовательно, не часто увидишь Ольгу.   
 
4.
– Осторожно, господин штабс-капитан! Здесь коряга, можно вывихнуть ногу и тогда не удастся уйти от советских пограничников, когда начнётся преследование.
– Типун Вам на язык, поручик! Ещё накличете беду. Ни черта не видно. Не думал, что вот так, после двадцати лет чужбины, ночью, по-воровски придётся возвращаться в Матушку-Россию… – с большим чувством произнёс штабс-капитан Берг Иван Андреевич, предки которого происходили из остзейских немцев, присягнувших ещё царю Петру  после изгнания шведов из земель бывшего Ливонского ордена  и взятия края под покровительство России.
Несмотря на ливонские корни Иван Андреевич гордился своей родословной и ощущал себя истинно русским и православным человеком. Утратив имение под Сигулдой , предки Берга с середины девятнадцатого века жили уже в Петербурге, среди русских и выбирали, как правило, военную службу.
Ни настоящей фамилии, ни имени Берга его спутники не знали, и он не знал кто они. Обращались все четверо друг к другу по званию: господин штабс-капитан, господин поручик, господин подпоручик и господин прапорщик – именно в таких званиях покидали Россию с остатками разбитых белых армий бывшие господа офицеры. Теперь, двадцать лет спустя, совсем как у Александра Дюма, бывшие белые офицеры, с убелёнными сединой висками, в том же фатальном числе, что и мушкетёры, приближались в большом волнении к искусственно возникшей в этих местах государственной границе. Нелепая, неестественная граница возникла прямо посреди ушедшей в историю Российской империи, на руинах которой возник новый субъект международного права – СССР. 
– Трудности возвращения на Родину нам зачтутся, господин штабс-капитан, не имею чести знать вашего подлинного имени, а кличкой или псевдонимом поминать, как-то не хочется, – влез со своим резюме подпоручик Крестовский, единственный из бывших офицеров не скрывавший своей фамилии от нынешних коллег, с которыми в ближайшие часы предстояло перейти границу.
Все четверо – разные люди, объединённые общей судьбой, хоть и служили в разных белых армиях, разными путями уходили за кордон, закончили разные школы Абвера, готовившие из русских эмигрантов разведчиков и диверсантов, которых в большом количестве засылали в Советский Союз накануне неизбежного столкновения окрепших наследниц двух бывших империй – Германской и Российской.
Они познакомились на эстонском сухогрузе с очень трудно произносимым названием «Хийумаа»  на пути следования из Штеттина  в Таллин. Как каждый русский и к тому же бывший офицер, так и оставшийся подпоручиком с поздней осени двадцатого года, когда уплывал на французском корабле из Севастополя, куда врывались с шашками наголо конные части Красной Армии, Крестовский стремился на Родину, не думая об опасностях которые его там подстерегают:
– Только бы благополучно перейти границу! – думал сорокадвухлетний подпоручик русской армии Николай Крестовский, шагавший по ночному лесу след в след за эстонским лейтенантом. За ним шли – штабс-капитан, разменявший шестой десяток, сорокапятилетний поручик, принадлежавший к дальней ветке известного в России рода и сорокалетний прапорщик – молчун и здоровяк, явно не из дворянского сословия, скорее из торговцев, а то и из мастеровых.
– Честно говоря, я уважаю большевиков и их вождя Иосифа Сталина. Он и фюрер Адольф Гитлер, самые сильные личности в современном мире . Обидно будет, если банкиры из семейства Ротшильдов, обосновавшиеся в Лондоне и Нью-Йорке столкнут их в войне, – продолжал трепаться Крестовский, заводя штабс-капитана и поручика. – Я получил истинное удовольствие, когда прочитал в берлинских газетах, как русский крейсер «Киров» молотил финляндское побережье семипудовыми снарядами от 180-тимиллиметровых орудий! Неслыханно! Какая-то букашка Финляндия сопротивлялась русским войскам три месяца! Товарищ Сталин терпеливо ждал, когда они сдадутся, и не форсировал событий, а зря. Подгони он к Гельсинфорсу  всю Балтийскую эскадру и Финляндия пала бы после двух-трёх залпов!
– Что-то Вы разговорились подпоручик Крестовский. Симпатизируете большевикам? Тогда зачем вы здесь? – возмутился поручик.
– Вот именно, господин Крестовский! – поддержал поручика штабс-капитан. – Несёте всякую чушь! Вот уже и большевиков хвалите.
– Вовсе и не чушь, господин штабс-капитан. Как истинно русский человек, я горжусь успехами моей страны, хоть и не одобряю того строя, который там ныне установлен. Горжусь и тем, что Россия возвращает свои исконные территории. Спесивую шляхту обкорнали так, что от неё вообще ничего не осталось. Была – и нету! Генерал-губернаторство теперь. А с Варшавой пусть разбираются немцы. Они покажут им, что значит порядок. Это вам, панове, не добренькие русские! Если большевики сумели создать сильную армию и флот, то не осуждать же их за это, господа?
– Смотрите, подпоручик как бы Вам сегодня не влепили пулю в задницу советские пограничники, которых Вы так нахваливаете, – угрюмо заметил прапорщик, невзлюбивший Крестовского с первого дня вынужденного знакомства.
– Пограничников я не нахваливал, а пулю, если случиться, предпочёл бы получить в грудь…
– Вот Вы, господин Крестовский, «прошлись» по чухонцам и по спесивой шляхте, а сами то Вы, не из поляков ли будете, а может из хохлов? Фамилия у Вас, если она конечно натуральная, может навести на такие интересные мысли, – поинтересовался поручик.
– Фамилия церковная, господин поручик, и не касайтесь её. Ещё не известно Ваше происхождение.
– С моим происхождением всё в порядке, господин подпоручик, но я не стану Вам его открывать. Не время, да и не место. А с большевиками не стану вести разговоров, рвать их не только динамитом, но и зубами буду! До последнего вздоха!
– Господа, прекратите такие разговоры! – одернул младших по званию штабс-капитан.
– Заткнись, Крестовский. Ты бы это рассказывал немцам, а нам не надо и так кошки скребут по душе – ещё мрачнее добавил здоровяк прапорщик.
– Обращайтесь «на Вы», прапорщик! – решительно потребовал Крестовский. – Эй, служивый! – Крестовский тронул эстонского лейтенанта за плечо. Далече ещё? – Ах, да Вы ведь не говорите по-русски…
– Ist die Grenze noch weit?  – повторил Крестовский свой вопрос по-немецки.
Однако Ланге понял его и без немецкого перевода. По-русски он и в самом деле говорил не важно, но кое-что, то, что попроще, понимал. О чём же так горячо разговаривали русские и почему ссорились ему понять, конечно, не удавалось. Однако такие отдельные слова, как: «Финляндия, Сталин, Гельсинфорс, Варшава» и обидное слово – «чухонцы», наводили на мысли, что русские говорят о политике, а до границы оставалось не более километра и следовало соблюдать тишину, тем более что в притихшем ночном лесу звуки разносятся на большие расстояния.
– Mein Herrschaften, seid still! Die russische Grenzsoldaten koennen ihre laute Gespraeche horen,  – напомнил лейтенант Ланге. Он хорошо знал приграничный бор, к тому же ориентироваться на местности помогала луна. Проводить русских до удобного для перехода границы участка входило в обязанности Ланге. Он выбрал глухой заболоченный участок, на котором русские не выставляли секретов, но всё, как говорится, в «руках божьих». Тут как повезёт…
Крестовский стал понемногу остывать, глупо было кому-либо чего-то доказывать. Россия для них была и родной страной и вражеским лагерем. Не дай бог попасть кому-либо в лапы НКВД, не пощадят. Даже если прийти с повинной, а Крестовскому такие мысли не раз приходили в голову, не станут церемониться: «белый» – значит враг, а потому загонят в сибирский лагерь, лет на двадцать, а то и на пожизненное…
«Только бы успешно перейти границу, не напороться на засаду и, если уж не повезёт – уйти от преследования», – думал Крестовский. Все четверо были вооружены надёжными немецкими пистолетами «Люгер» . Точно такой же висел в кобуре на поясе у сопровождавшего их лейтенанта, да и оба солдата, шедшие впереди, были вооружены немецкими винтовками. На плече у лейтенанта висел новенький немецкий автомат «Шмайсер» , который он обещал передать русским, скорее всего, поручику перед переходом границы.
«Этот будет отстреливаться до последнего», – почему-то решил Крестовский, Сам он стрелять в молодых русских солдат не станет ни при каких обстоятельствах. Если повезёт, то уйдёт без стрельбы, если нет – на всё воля божья…   
Злобы к большевикам он уже не испытывал, но и помогать им бы не стал, а потому затеплилась крохотная надежда – забраться куда-нибудь подальше и затаится. Немцам служить, желания тоже нет, как ни крути – против своих, русских людей. Если терпели советскую власть двадцать лет, то, наверное, притерпелись. Таких выродков, как Троцкий и прочих «пламенных революционеров» и комиссаров из инородцев, зверствовавших во время Гражданской войны, либо изгнали из страны, либо расстреляли за старые грехи. Во главе страны теперь много русских людей, а товарищ Сталин, хоть и грузин, но человек православный, вроде даже учился в семинарии, и жена у него была русская и дети тоже русские. Обрусеет и он, главное, что страну поднял, и теперь за неё не стыдно…
За себя обидно было Николаю Крестовскому. Сорок два года уже, а ни кола, ни двора, ни семьи. С числом детей ему, наверное, повезло больше других, вот только никто из них не назовет его «папой», да и не увидит он их никогда. Горько осознавать такое.
Такая вот беда приключилась с его народом – революция…
Служил Крестовский в семнадцатом году после ранения под Ригой в резервном полку, в Петрограде. Всё события разворачивались на его глазах, кто же тогда мог знать, чем всё закончится?
В конце февраля  в рабочие районы города не подвезли хлеб. Спекулянты тотчас взвинтили цены в разы, и на улицы вышли тысячи разгневанных женщин, требуя хлеба по твёрдой цене, а власть, словно ничего не замечала и не предпринимала никаких мер. Через три дня бастовали уже триста тысяч рабочих. Начались стычки с полицией и казаками, пролилась первая кровь, и солдаты Петроградского гарнизона стали переходить на сторону рабочих. Потом всё закрутилось и завертелось. Отречение царя , предательство великих князей, устранившихся от всего, что происходило в стране, брожение в войсках и повальное бегство солдат с фронта. Солдаты разбредались по домам с оружием и вековой ненавистью к помещикам, к числу которых принадлежала и семья Крестовских, владевшая в небогатой Псковской губернии скромной, давно не ремонтировавшейся усадьбой в один этаж с протекавшей мансардой и с облупленными стенами и ста двадцатью десятинами тощей земли…
Потом был большевистский переворот, который назвали Октябрьской революцией, бегство из Петрограда, бессмысленная и ожесточённая Гражданская война. Воевал у Юденича. Когда Юденича разбили красные, а остатки армии разоружили эстонские войска, хорошо оснащённые немцами, а затем и Антантой, Крестовский пробрался через Польшу и Румынию к Врангелю в Крым, а оттуда поздней осенью двадцатого года покинул Россию на французском пароходе…
Мотало Крестовского по всему миру. Пол Европы объехал – от Константинополя  до Брюсселя, и в Америке побывал, правда в Южной. В стране Парагвай, где русские колонисты мечтали основать свою станицу под покровительством генерала Беляева . Под это дело получили деньги из франко-русского фонда, помогавшего эмигрантам. Месяц плыли на океанском пароходе через оба тропика и экватор до Аргентины, потом на пароходе поменьше вверх по реке Парана до Парагвая, воевавшего тогда с соседней Боливией.  Несколько офицеров сразу поступили на службу в парагвайскую армию, и верно благодаря такой помощи Парагвай, в конце концов, одержал победу. Рассказывали, что в Боливийской армии служили тогда немецкие офицеры, так что незаконченные в Первой мировой войне бои завершались в пустыне Чако .
Теперь запылала Вторая мировая война и первой из Великих держав её жертвой стала Франция. Мало кто сомневался в том, что немцы на этот раз возьмут Париж, и, скорее всего, без боя…   
Но тогда, в мирных тридцатых годах русские сами выбирали место для будущей станицы. Земли вокруг были пустынные, разорённые большой войной, полыхавшей в этих местах ещё в прошлом веке . Жили коммуной в палатках, сами себе выбрали «диктатора» – бывшего подполковника, и всецело подчинялись ему. Корчевали и выжигали лес на берегах реки Параны, посеяли хлопок, арахис и прочие южные культуры.
Николай Крестовский хорошо играл на гитаре и приманивал музыкой местных парагвайских девушек из добродушного народа гуарани . Миниатюрные дамочки, смуглые и на диво хорошенькие. Нравы у них самые вольные и у Крестовского появилось немало подружек, охотно беременевших от весёлого и симпатичного русского кавалера.
Потом весь урожай сожрали на корню жара, сушь и насекомые. Под конец проливные дожди вынудили неподготовленных для жизни в тропиках россиян, большинство из которых и на родине не занималось земледелием, разъехаться по большим южноамериканским городам. Кто-то поступил на военную, а кто-то на гражданскую службу. Крестовский нанялся на торговое судно матросом и вернулся в Европу в немецкий город-порт Гамбург.
 Да видно зря. Лучше бы оставался на берегах большой реки Параны и поигрывал себе на гитаре, исправно пополняя население страны здоровыми детишками со славянскими генами, а там и женился, в конце концов, на какой-нибудь «смуглой крале» и заделался настоящим пеоном …
– Mein Herrschaften, seid vorsihtig! Wir sind in zweihundert Meter unweit der Grenze.  – шёпотом напомнил русским лейтенант Ланге.
Крестовские прервал свои нелепые в такой ответственный момент воспоминания и втянул голову в плечи, пытаясь разглядеть сквозь ночной мрак и стволы деревьев, вершины которых посеребрил лунный свет, ту незримую линию, которая отделяла Европу от Советской России.
Сердце подпоручика болезненно сжалось. От этих мест, если даже идти пешком, до родного дома, выстроенного его предками неподалёку от Пскова, дойдёшь за световой день. Как-то там, спустя двадцать с лишним лет? 

 
5.
– Как же ты решилась на такое, милая моя! – Лебедев обнимал дрожавшую, словно от озноба Ольгу, осыпая её лицо горячими поцелуями. – Как же нам теперь быть?
– Я больше не могу без тебя жить! Сердце рвётся к тебе! Ноги сами несут! Что им граница… – шептала Ольга, прижимаясь к любимому, сгорая от его поцелуев.
Часовой первогодок ошалело смотрел на лейтенанта и его необычайно красивую, неведомо откуда взявшуюся девушку, уронившую корзинку, обнимавшую и целовавшую на его глазах растерянного заместителя начальника заставы.
– Да ты вся горишь, не простудилась ли? – прошептал Лебедев.
– Не знаю, милый! Ничего не знаю! Я тебе должна сказать… – Ольга опомнилась и посмотрела на часового. – Уйдём, не здесь...
– Черненко! – обратился к часовому Лебедев, – не надо никому рассказывать о том, что видел, а если старший лейтенант Колесников вдруг спросит, скажи, что ко мне приезжала знакомая из Пскова. Остальное я ему сам ему расскажу. Понял?
– Так точно, товарищ лейтенант! Так и скажу, если спросит – из Пскова, – поспешил ответить растерянный часовой.
– Всё Ясно? Продолжайте нести службу, рядовой Черненко!
– Слушаюсь, товарищ лейтенант!
– Только старшему лейтенанту Колесникову, если спросит, и больше никому! – лейтенант обнял девушку правой рукой и подхватил корзинку левой, – пойдём, Оленька…

*
– Петро, ко мне приехала знакомая девушка из Пскова, – представил Лебедев дежурному по заставе земляку Петру Агапову, Ольгу, а сам сильно переживал и волновался, что, конечно же, не укрылось от внимания дежурного по заставе.
«Что же так поздно? Да и как она добралась?» – читал лейтенант немые вопросы в растерянных глазах Агапова, отметившего редкостную красоту девушки лейтенанта Лебедева.
«Агапов правильный парень, лишнего болтать не станет, но Колесникову доложить обязан, а тот непременно расспросит меня: кто такая, как смогла проникнуть в погранзону. Да мало ли о чём может спросить старший лейтенант. Как ему объяснить? А если об этом узнают в комендатуре, в отряде?» – не хотелось и думать: «Будь что будет!» – плохо соображал Лебедев, не до того было.
– Вот моя комната, Оленька, здесь я живу. Да ты вся дрожишь, милая! – Лебедев снял с крючка вешалки шинель и укрыл ею плечи любимой.
Ольга склонила голову и прижалась щекой к грубому сукну, вдыхая волнующий запах любимого.
– Сейчас я принесу кипяток, мы будем пить чай. – Лебедев открыл ящик стола и достал плитку шоколада. Шоколадом он уже угощал Ольгу во время свиданий, а эта плитка лежала по запас, ожидая следующей встречи.
– Подожди минутку, я сейчас вернусь, – Лебедев прикрыл дверь и прошёл в столовую. Агапов из дежурного помещения проводил его долгим встревоженным взглядом.
Повар готовил на большой чугунной плите, топившейся дровами. Она была ещё горячей, все четыре чайника стояли на ней, ожидая солдат и гостей заставы после окончания кинофильма – попить чайку на заставе не возбранялось. Здесь же на тёплой плите он заметил свой ужин, заботливо прикрытый тарелкой. Приоткрыл – жареная картошка с рыбой. – Ого, судак!
Лебедев снял с плиты горячий заваренный чайник и прихватил пару кружек и несколько ломтиков, выпекаемого в комендатурской пекарне особенного, очень вкусного белого хлеба в одну руку, спохватившись, положил в кружки кусочки сахара. В другую руку взял тарелку с картошкой и рыбой. Будь рядом повар, он, конечно же, нашёл бы к чаю ещё что-нибудь.
«Впрочем, ладно, спасибо за ужин Алимову», – подумал разволновавшийся лейтенант, возвращаясь к себе.
Ольга тем временем осмотрела комнату Игоря. Заправленная тёмным шерстяным одеялом металлическая полуторная кровать, подушка в свежей наволочке поверх, у приоткрытого окна письменный стол. На столе лампа в зелёном стеклянном абажуре и книга. С потолка свисает лампочка, у входа выключатель и вешалка с тремя крючками, на которой, помимо приятно согревавшей шинели, осталась висеть на плечиках красивая выходная форма лейтенанта, в которой она его ещё не видела и хорошо знакомая зелёная офицерская фуражка с чёрным козырьком и алой латунной звёздочкой с серпом и молотом. Вот и всё хозяйство молодого несемейного лейтенанта.
Ольга вынула из корзинки аккуратно свёрнутый плащ, который понадобится ей на обратном пути через сырой ночной лес, и извлекла из-под кусочка непромокаемой клеёнки плотный бумажный пакетик. В пакетике лежали четыре пирожка с капустой, которых напекла к субботе тётя Надя.
Уложив плащ обратно в корзинку, накрыв галоши и шерстяные носки, она взяла в руки книгу, которую очевидно читал Игорь. Вот и закладка – почтовый конверт с начатым письмом.
– «Граф Монтекристо»! Надо же, Лебедев читает одну из её любимейших книг!
Отворилась дверь, и в комнату осторожно вошёл перегруженный Игорь с чайником, двумя кружками и тарелочкой, на которой лежали кусочки хлеба и сахара, в одной руке и эмалированной тарелкой, от которой исходил вкусный запах хорошо прожаренной рыбы, в другой.
– Я накормлю тебя рыбой с жареной картошкой и напою чаем, согреешься. Сейчас идёт фильм, все в «Ленинской комнате» и нас никто не увидит, а дежурный мой земляк из-под Старой Руссы, лишнего не скажет, – принялся зачем-то объяснять Ольге Лебедев.
– Я слышала звуки. Какой идёт фильм? – спросила Ольга, возвращая книгу на стол и приподнимаясь с кровати.
– «Цирк», – ответил Лебедев. – Я смотрел эту картину. Очень хорошая, – добавил он, ставя стаканы, и тарелки на стол, а горячий чайник на газету.
– Очень хочется посмотреть фильм, настоящий русский фильм. У нас таких не показывают! – мечтательно произнесла Ольга, – Хоть чуть-чуть!
– Милая, нас там увидят! – Лебедев взглянул на часы. – Минут через тридцать фильм закончится.
– Жаль, – вздохнула Ольга. – Через тридцать минут я должна уйти. Да? – она так посмотрела на лейтенанта, что сердце Игоря болезненно сжалось… 
– Родная моя! Да что же это мы! – Он обнял её и прижал к себе, жадно целуя. Шинель спала с её плеч.
– Иди ко мне, милый! – прошептала она, чувствуя, что вот сейчас, с этот освящённый Всевышним весенний вечер случится самое главное, к чему в смятении и душевных муках готовится каждая девушка, потерявшая от любви голову…
Как гласит вековая народная мудрость: жена мужу – от бога».

6.
Как вы оказались здесь, господин Лебедев? Что случилось? – вскричал Мяаге, потирая лоб.
– Ольга!
– Что Ольга? – услышав имя девушки, опередил Лебедева вопросом Мяаге, не заметив, как перешёл на русский язык. Очевидно, само подсознание подсказало лейтенанту, что лучше им говорить по-русски и к тому же потише, тогда их не услышат посторонние уши и капрал, который по-русски понимает плохо, но и его лучше услать подальше.
Впрочем, кажется, капрал сам сообразил и ушёл.
– Садитесь, господин Лебедев. Вот стул. Я слушаю Вас. Что случилось?
– Ольга случайно не у Вас?
– У меня? – удивился Мяаге, чуть захмелевший от выпитого коньяка, но это быстро пройдёт.
– Нет, у меня её нет, хотя очень хочется её видеть, господин Лебедев! – с чувством, не вызывавшим сомнения в искренности, воскликнул Мяаге, выпил глоток холодного чая и тяжело вздохнул.
– А в лагере? В лагере её нет? Может быть, кто-то из Ваших солдат её видел? – вздрагивал от неведения возбуждённый пропажей дочери Лебедев, не зная, куда девать руки от сильного волнения.
– Во-первых, кайцелиты не солдаты, а добровольцы из крестьянских и рабочих парней, как, например, в Германии, задача которых поддержание порядка в стране. Если назвать по-русски, то что-то вроде дружинников. Во-вторых – я вижу, что Вы не в себе, господин Лебедев! Рассказывайте, наконец, что с ней случилось. Сегодня мы уже виделись дважды – в Ирбоска во время грозы, потом встретились по дороге в Никольево. Я ехал в Петсери, она в деревню…
– У нас в деревне родственники… – принялся, было, объяснять Владимир Петрович.
– Я знаю, – ответил Мяаге.
– Ольга ушла с двоюродной сестрой на Егоркин порядок, где молодёжь поёт и танцует под гармонь. Аринка вернулась и рассказала, что Ольга сразу же ушла. Гуляния закончились, но дома её нет до сих пор! Никто не знает где она. Думал у Вас, тоже нет…
Я, пожалуй, пойду, – Владимир Петрович с трудом поднялся со стула. Он чувствовал, что Мяаге не лжёт, но где же тогда Ольга? Неужели где-нибудь в деревне милуется на сеновале с каким-нибудь парнем, или того хуже – в постели с бесчестным взрослым мужчиной…
– Ох, упустил ты, отец, дочь! Мать-покойница, Верочка, не простит тебе этого вовек… – сокрушался Владимир Петрович, не находя себе места.
– Ольга необыкновенная девушка, очень самостоятельная, – принялся рассуждать Мяаге, нетерпеливо прохаживаясь по палатке – три шага в одну сторону, три в другую.
– Надеюсь, она не гуляет по ночному лесу или по полям, и, скорее всего, где-нибудь в деревне. Сейчас я подыму своих парней, и они осмотрят каждый дом. Мы найдём её, не сбежала же она заграницу! – Мяаге нервно засмеялся.
– Господин Мяаге, не надо поднимать кайцелитов и шарить по домам. Сегодня суббота, люди отдыхают…
– Ладно, шум и нам не к чему, – согласился Мяаге и подумал: – Ещё затеют мои ребята драку с подвыпившими по случаю субботы мужиками…
– Идёмте в деревню, попробуем разыскать Вашу дочь собственными силами. Девушка, даже такая красивая – не иголка. Найдётся. – Алекс Мяаге надел китель и перехватил по юношески тонкую талию ремнём с портупеей. Владимир Петрович покосился на пояс. В коричневой застёгнутой кобуре лейтенанта лежал пистолет.
Мяаге погасил лампу, и они вышли из палатки. Тут же появился капрал – здоровенный парень, выросший на богатом хуторе и досыта евший в детстве свинины.
– Клаус, мы с господином учителем прогуляемся в деревню. Никого из лагеря не выпускать, всем отдыхать! – приказал Мяаге.
Капрал козырнул и проводил их долгим взглядом.

*
Мяаге взглянул на дорогие наручные швейцарские часы – подарок отца на двадцатилетие. Стрелки, покрытые фосфором, показывали половину одиннадцатого, однако сон сняло, как рукой.
До деревни было около километра, минут десять ходьбы по торной тропинке, протоптанной интендантом отряда и его помощниками из рядовых, покупавших в деревне овощи, мясо и молочные продукты.
В дороге, очевидно не предвидя лучшего времени, Алекс Мяаге начал излагать Владимиру Петровичу о своих чувствах к Ольге и о серьёзных намерениях жениться на ней.
– Скажу Вам, господин Лебедев, по-военному прямо: я люблю Вашу дочь и готов просить её руки.
– Для меня это большая неожиданность! – ответил после долгой паузы, Владимир Петрович, не зная, как ему быть с таким деликатным предложением эстонского офицера. – Ольге нет ещё и восемнадцати, она собирается продолжить образование в Тарту, где учится её брат и мой сын Юрий. Кроме того, не следует забывать, что наша семья исповедует православие…
– Замечательно, господин Лебедев. Ольга может учиться в Таллине. Образование там не хуже. При этом жить Ольга будет с моими родителями. Она, наверное, рассказывала Вам, что мой отец, Вальтер Мяаге – подполковник и служит в штабе эстонской армии, а мать, Мария Мяаге-Домнина – русская, родом из Сибири. Вот откуда моё хорошее владение русским языком и отменное здоровье. Уверен, Ваша дочь понравится им, особенно маме, ведь у неё русские корни, – продолжал Алекс, – она православная, несмотря на то, что отец лютеранин. Я же, скорее атеист. Религия в наше время уже не играет большой роли. И потом, в Таллине прекрасный собор Святого Александра Невского – одного из главных исторических героев русских. Он действует, и все желающие могут беспрепятственно посещать православный храм. Ну, как Вам моё предложение?
Владимир Петрович, насколько позволял свет луны, взглянул на Мяаге, убедившись, что здоровьем двадцатидвухлетнего лейтенанта родители и в самом деле не обидели.
– Знаете, Алекс, позвольте мне называть Вас так, Ольга мне ничего ни о Вас, ни о Ваших родителях не рассказывала, – признался Владимир Петрович. – Да и сама-то она знает о Ваших намерениях?
– Несомненно. Догадывается. А сейчас, как только мы разыщем её, я сделаю ей официальное предложение.
– Что так спешно? Мне кажется, что следует выждать несколько дней. Дайте мне время хотя бы обдумать Ваше предложение и поговорить с Ольгой, – попросил Владимир Петрович. Он продолжал пребывать в состоянии растерянности, не зная, что и сказать.
– Понимаете, завтра мы сворачиваем лагерь и возвращаемся в Петсери. Кто знает, быть может, вскоре нас перебазируют в Тарту или в Таллин. Назревают важные события… – признался Мяаге. – Тогда нам будет не просто встретиться.
– Какие такие важные события? – насторожился Лебедев, пытаясь перевести разговор на другую тему.
– Не притворяйтесь, господин Лебедев, – усмехнулся Мяаге. – Кому, как не Вам, постоянному автору либеральной газеты «Голос народа», которая всё ещё издаётся в Петсери, а это значит, что Эстония демократическая страна, не знать, что может случиться через месяц, два, три?
– Сомневаюсь, что демократическая. У меня изъяли почти все книги русских писателей, забрали радиоприёмник и угрожают тюрьмой! – возмутился Лебедев.
– Это дело полиции. Они всегда что-то изымают, а потом возвращают и, конечно же, пугают арестом. Не обращайте внимания. Не будете писать статеек «о сближении с СССР» и от Вас отстанут, – пояснил Мяаге.
– Так что же случится через месяц, два, три? – не сдавался Владимир Петрович
– Через месяц, не позже, немцы добьют Францию, затем в пару месяцев разгромят Англию – им только высадить десант и этим «торгашам» и их покровителям – банкирам Ротшильдам – конец… – усмехнулся Мяаге.
– Что же потом? – побледнел Лебедев, после таких откровений лейтенанта.
– Точно не знаю, но думаю, что Вермахт повернёт на Восток. Для этого была завоевана Польша. Возможно, что уже в этом году, в крайнем случае, в следующем, мощью германского оружия будет свергнут большевистский режим в России. Она будет очищена от комиссаров и прочей нечисти! Возможно, восстановят монархию, но Россия будет находиться, как и Эстония и прочие страны Европы под протекторатом Германии.
Эстония, как союзник Германии, будет пользоваться значительно большими правами, и даже вы, русские жители нашей страны оцените это! – голос Мяаге дрожал от гордости за будущее своей страны
– Поверьте, это лучшее, что может случиться и очень скоро, – уже спокойнее добавил он.
– А если немцы не одолеют СССР, что тогда? – предположил Владимир Петрович.
– Не надо об этом думать. У Германии есть большой исторический шанс отыграться за Первую мировую войну, и она его реализует! – ответил Мяаге и спохватился: – Мы с Вами слишком увлеклись политикой, господи Лебедев. Мне хотелось бы вернуться к судьбе Вашей дочери. Стать моей женой и снохой подполковника – хорошая партия. Ладно, я не стану форсировать событий, поговорите с дочерью, убедите её в серьёзности моих намерений.
– Вы правы, Алекс, я поговорю с Ольгой, – согласился Владимир Петрович. Что он ещё мог сказать?
– Только, прежде всего нам необходимо её разыскать. Как отец, я очень переживаю, – тяжело вздохнув, добавил Лебедев.
Между тем, они вступили на единственную деревенскую улочку и в темноте их облаяли собаки к неудовольствию спавших жителей Никольева, здоровый сон которых, после баньки, ужина и сладких супружеских утех, был на некоторое время прерван.
Лишь в доме Михайловых тускло светились окошки. Алексей Иванович встретил Владимира Петровича у калитки.
– А это, кто с тобой? – спросил он, рассматривая при лунном свете Мяаге.
– Господин лейтенант Алекс Мяаге.
– Богатыми будете, я Вас не узнал, – пробурчал Алексей Иванович в адрес эстонца и пошёл в дом. – Ольга вернулась. Говорит, что гуляла…
– Слава богу! – воскликнул Владимир Петрович, – Где она?
– Помылась в бане и забралась на чердак, собралась спать на сене.
– Вот видите, нашлась Ваша дочь. Помните наш уговор? – Мяаге убедительно посмотрел на Лебедева и шагнул вслед за хозяином в дом. Ему хотелось увидеть Ольгу и убедиться, что с ней всё в порядке.

7.
Товарищ лейтенант, на сопредельной стороне замечено движение! – шёпотом доложил боец-телефонист Вашкевич, связавшийся со вторым секретом. – Отделённый командир Валеев сообщает, что движутся в нашу сторону, – телефонист протянул Лебедеву, очнувшемуся от недавних и сладких воспоминаний, трубку полевого телефона.
– Фиалка, я Ландыш, докладывайте! – назвав позывные, негромко потребовал Лебедев, прикрыв трубку ладонью.
– Ландыш, я Фиалка, – ещё тише ответил Валеев, чей наблюдательный пункт был метрах в четырёхстах правее, – замечена неизвестная группа. Предположительно четверо или пятеро. Скрытно движутся вдоль границы в вашу сторону. Встречайте. – Связь прервалась.
Лебедев знал, что командир отделения и двое рядовых остались в секрете и продолжают наблюдать. Групп могло быть несколько, так что Лебедеву и пятерым солдатам приходилось на первых порах рассчитывать на собственные силы до подхода резерва с заставы.
Между тем жизнь в предутреннем лесу пробуждалась. Засвистел-зацокал нетерпеливый соловей, ему подпел другой. Лебедев взглянул на часы. Без двадцати четыре утра – «собачья вахта», как скажет часовой, хоть раз стоявший ночью на посту.
– Молодцы пограничники, не дремлют! – отметил про себя Лебедев. 
На сопредельной стороне, скрытой ночным мраком, совсем не ко времени застрекотала сорока, обычно отдыхавшая в такой ранний час.
– Вот и её спугнули, – Лебедев вновь посмотрел на подсвеченный фосфором циферблат часов. Стрелки показывали без пяти минут четыре. Замеченная Валеевым группа была на подходе. До раннего майского рассвета оставался ещё почти час.
– Рассредоточиться, приготовить оружие! По возможности брать нарушителей живьём! – шёпотом приказал Лебедев. – Вашкевич, в тыл! Звони на заставу! – Лебедев зажал в правой руке «ТТ», в левой руке – телефонную трубку. 
Следом за спугнутой сорокой послышалось чуть слышное хлюпанье воды под осторожными шагами. Это мог быть лось, кабан или косуля, но в данный момент это были люди. Вот ветки крайних сосен заколыхались не так, как их могла потревожить ночная птица или слабый ветерок.
Лебедев припал глазами к окулярам бинокля, Было темно, однако оптика помогала, максимально возможно приблизив сопредельную сторону к засаде, устроенной в сотне метрах от незримой пограничной полосы. Из тёмного соснового бора с густым можжевеловым подлеском, круто спускавшимся в заболоченную лощину, на мгновенье показались четверо. Лебедев видел их спины с заплечными мешками и головы в низко нахлобученных кепках. Воровато оглядевшись, люди с сопредельной стороны вновь пропали в можжевеловых зарослях. В этот момент он заметил пятого. Это был лейтенант эстонской пограничной стражи. Он знал его, видел неоднократно, они даже приветствовали друг друга издалека, однако близко друг к другу не приближались и никогда не разговаривали. От Ольги ему было известно имя эстонского пограничника – лейтенант Ланге.
– Вот оно как! Права оказалась Оленька и на этот раз, идут диверсанты через границу, – подумал Лебедев и подал пограничникам знак «Внимание!». Пограничники на этот раз не только знали о замыслах врага, но правильно выбрали место для засады. Позавчера утром, наш наряд, следовавший вдоль границы, заметил эстонских пограничников на той стороне как раз в тех можжевеловых кустах, где Лебедев только что заметил диверсантов, которых провожал лейтенант Ланге. 
Лебедев разгадал их намерения спуститься в лощину и перейти границу по неглубокому болотцу, где не возможно было проложить КСП. Там была протянута колючая проволока, закреплённая на кольях, но её можно было осторожно приподнять.
Точно! Едва слышно забренчали консервные банки, навешанные на проволоку пограничниками, которые не могли не заметить нарушители, но и обойти их или снять без шума тоже не могли.
– Приготовиться, товарищи! – шёпотом скомандовал лейтенант Лебедев, снимая с предохранителя свой «ТТ». За диверсантами, уже перешедшими границу по заболоченной луговине, осторожно ступая по кочкам, кое-где поросшим цветущими кустиками купальницы с крупными и красивыми жёлтыми цветами, букетик которых он подарил позавчера вечером любимой Оленьке, теперь следили пять пар глаз. В их сторону смотрели три винтовочных ствола, один ствол «Дегтярева» и пистолет лейтенанта Лебедева.

* *
Ольга долго не смогла уснуть. Отвечать на вопросы отца в доме Михайловых, категорически отказалась:
– Папа, завтра, вернёмся в Изборск, и я тебе всё расскажу!
– Милая ты наша, Олюшка! – причитала тётя Надя, отправив спать заплаканную дочку Аринку и попросив выйти мужа. Необходимо было разобраться с родной, Лебедевых и Князевых кровинкой.
– Что же с тобою деется, краса ненаглядная? Вижу, что мучаешься! Сними с сердца камень, признайся, не завёлся ли у тебя любимый? Не наделали ли вы с ним чего? Ведь я твоя тётя и Верочкина сестра в ответе за тебя перед нею! Видишь, и на отце лица нет, захворает и сляжет, что тогда делать будем, а?
– Не терзайте меня, тетя Надя и папа! Всё хорошо! Вы даже не представляете, как всё хорошо! – расцвела улыбкою Ольга. – Завтра вернёмся домой и я всё, без утайки расскажу тебе, папа. А этого Алекса гони и не слушай, терпеть его не могу!…

*
Уже под утро, убаюканная соловьиными трелями, Ольга чуть-чуть задремала и тут же вздрогнула. За лесом возле границы поднялась стрельба. Стучал пулемёт, глухо ухали винтовочные и пистолетные выстрелы, трещали автоматные очереди.
Она поднялась и уселась на льняной простынке, постеленной поверх прошлогоднего сена, поджала ноги под ночную рубашку. Её хотели уложить в горнице, но она отказалась и ушла на чердак к голубям. Изредка оставаясь на ночь в тётином доме, Ольга любила спать наверху на душистом сене. Внизу, в комнатушках-спальнях должно быть тоже проснулись, но в горницу никто так и не вышел. Такое случалось, ведь рядом граница, да и кайцелиты как-то стреляли ночью на стрельбище, устроенном возле крутого яра, с которого ребятишки катались зимой на санках.
Ольга посмотрела на старенькие часы-ходики, которые привезла из Изборска и повесила на чердаке дома тёти Нади и дяди Лёши, возле голубей. Около четырёх утра. Голуби просыпались, начинали ласково ворковать. Ей нравилось слушать голубиные разговоры, они убаюкивали.
– Значит, встретили пограничники диверсантов! Значит, уничтожат их и не пропустят на землю большой России! – Ольга гордилась своим мужем лейтенантом Игорем Лебедевым. Иначе как мужем она себе его уже не представляла.
Стрельба длилась не больше минуты и закончилась так же внезапно, как и началась.
Перед рассветом, сморённая усталостью и убаюканная голубиными разговорами, Ольга, наконец, уснула и увидела во сне сокровенный кусочек незабываемого вчерашнего вечера. 

*
– Теперь мы муж и жена… – совсем по-другому, почти по-женски, обняла Ольга ласковыми руками шею Лебедева и прижалась смущённым лицом к его гладким щекам, выбритым час назад, вдыхая запах знакомого и приятного одеколона.
За несколько незабываемых минут, сделавших их самыми близкими людьми, Ольга сильно переменилась. Унялась нервная дрожь, снялось душевное напряжение, и, несмотря на постепенно затихавшую боль первого в жизни соития – трепетного, робкого, неполного, влажные глаза девушки излучали любовь и покорность.
Ольга поправила платье, извлекла из карманчика кофточки маленький кружевной платочек и тайком промокнула скупые грустные слёзинки – первые женские страхи и опасения: – что, если?…
Ей было немножечко стыдно и очень хорошо. Подобные чувства переживал и Игорь, смущённо затягивая пояс с портупеей и расправляя форму.
– Пора уходить? – тихо спросила Ольга.
– У нас ещё почти двадцать минут! – взглянул на часы Лебедев и покраснел, удивляясь тому, как быстро всё случилось…
– Боже мой, ещё целая вечность!… Ты любишь меня? – вопрошала глазами Ольга.
Игорь обнял её и нежно поцеловал в губы.
– Да, родная моя! Очень люблю! – тоже ответил глазами.
– Давай, Оленька, ужинать, пить чай! – предложил Лебедев после недолгой паузы.
– Давай! – Ольга опустила с кровати ноги и надела туфельки, в которые переобулась на глазах часового у входа на территорию заставы.
Вои и случилось то, что должно было случиться. Они больше не смущались и не стыдились недавней наготы. Теперь они муж и жена и всё у них общее – и счастье, и радость, и боль…
– Это очень хорошо, что у нас одинаковые фамилии, мне не надо менять, – почему-то вспомнила Ольга. – У нас молодые венчаются, в церкви и священник надевает на безымянные пальцы колечки, а у вас?
– У нас расписываются в ЗАГСе, а кольца не носят, разве что старики, – ответил ей Лебедев, разливая по кружкам с сахаром чуть остывший заваренный кипяток.
Румяную, отлично прожаренную картошку и рыбу они съели вдвоём моментально, утолив голод, и теперь пили чай. Ольга надкусила и протянула ему пирожок. Они съели его вдвоём, откусывая по кусочку и запивая ароматным грузинским чаем. На другой пирожок не хватило времени, зато Ольга отведала кусочек «пограничного» хлеба, найдя его необыкновенно вкусным.
– Давай посмотрим хоть малюсенький кусочек фильма. Очень хочется! – неожиданно попросила она, и так посмотрела на Лебедева, что тот не смог отказать.
– Давай!
Ольга быстро собралась. В движениях её ещё ощущалась некая болезненная скованность, но это быстро пройдёт.
– Это тебе, родная, – Лебедев протянул ей плитку шоколада.
– Спасибо, – Ольга влюблёно посмотрела на мужа и положила сладкий подарок на дно корзинки под плащ, – а ты доешь утром пирожки, – напомнила она. – Идём?
Лебедев подхватил под руку шинель и надел фуражку. Он больше не вернётся в комнату. Поводит Ольгу, которой предстояло одной возвращаться через границу и через ночной лес. Он даже не спросил, как она дошла, как нашла заставу?
– Впрочем, это совсем не трудно. Вышку видно издалека, – догадался Лебедев.
– Хорошо бы подстраховать её, встретиться у ставшего родным калинового куста и проследить, чтобы всё прошло гладко, – подумал он.
– Оленька, давай договоримся, ты больше не станешь переходить границу. Это очень опасно. Я к тебе сам приду.
– Ладно, я буду ждать, – согласилась она, и вдруг спохватилось:
– Весна заканчивается, голова идёт кругом! Ведь я не сказала тебе главного! Я видела тех самых четверых мужчин, которые пойдут через границу, второй раз, в лесу. Их провожал лейтенант и солдаты, кажется двое. Я слышала обрывки их разговора. Они говорили по-немецки и намечали переход границы левее нашего места, в полутора километрах. Фамилия лейтенанта – Ланге, он дружит с Мяаге, я рассказывала тебе о нём.
– Значит Ланге, с ним я знаком в лицо, теперь узнал и фамилию «соседа». Молодец, Оленька! Я знаю, где это. Именно там мы устроим засаду и не пропустим их!
Лебедев коснулся двери.
– Надо же! Дверь была не закрыта!… – лоб лейтенанта под фуражкой покрылся испариной. – Вернусь, обязательно прибью крючок!
Увидев лейтенанта, дежурный по заставе вскочил и приготовился доложить.
– Вольно. Вижу, что происшествий не случилось, – остановил его Лебедев. – Мы зайдём на несколько минут в «Ленинскую комнату», а потом я провожу девушку и пойду на границу навстречу старшему лейтенанту Колесникову. Проследите, чтобы не позже половины одиннадцатого гости покинули заставу. Впрочем, Колесников Вам обязательно напомнит об этом перед тем, как пойдёт со старшиной париться.
Они оказались в зрительном зале за пять минут до конца фильма. На них обратили внимание, разглядев в полутьме красоту девушки лейтенанта, о существовании которой до этой минуты никто не подозревал.
Марина Колесникова со спящим сынишкой на руках улыбнулась им, а Полина Боженко, возле которой присели Лебедевы, незаметно пожала Игорю локоть, дав знать:
– Молодец Игорь! Очень хорошая девушка!
Ольга улыбнулась в ответ всем, кто видел её, и с жадностью смотрела на экран. Она впервые увидела русский, советский фильм, который закончится через несколько минут, но они покинут его ещё раньше, пока не включат свет.
Главные герои с открытыми и красивыми русскими лицами пели песню, полюбившуюся миллионам советских людей :
От Москвы, до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин
Необъятной Родины своей.
Всюду жизнь привольно и широко,
Точно Волга полная течёт.
Молодым везде у нас дорога,
Старикам везде у нас почёт.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.

Наши нивы глазом не обшаришь,
Не упомнишь наших городов,
Наше слово гордое «товарищ»
Нам дороже всех красивых слов.
С этим словом мы повсюду дома,
Нет для нас не чёрных, ни цветных,
Это слово каждому знакомо,
С ним везде находим мы родных.
 Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.

Над страной весенний ветер веет,
С каждым днём всё радостнее жить,
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить!
Но сурово брови мы нахмурим,
если враг захочет нас сломать, –
Как невесту, Родину мы любим,
Бережём, как ласковую мать!

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.

Сильная, красива песня, достойная Великой страны и её Великого народа!




























Изборск (Изборска, Избореск, Сбореск, Сборск, Сборц) — один из древнейших
    русских городов, упоминаемый начальным летописцем как центр кривичского
    населения вместе со Смоленском и Полоцком.
В настоящее время населённый пункт сельского типа входит в Печорский район Псковской области, и находится на расстоянии 30 км от Пскова.
    По преданию основан Словеном, сыном Гостомысла, давшим ему имя Словенск,
    переделанное, потом в Изборск, в честь Избора, сына Словена. В 862 Изборск
    достался Трувору (младшему брату Рюрика), который был первым его князем,
    хотя и недолго. Как на памятник от времени Трувора до сих пор указывают на
    курган: «Трувора могила». Екатерина II сочинила медаль с изображением
    кургана, с надписью: «До днесь памятен» и с подписью внизу: «Трувор скончался
    в Изборске, 864 г.».

Русская энциклопедия




















Глава 4. Изборск

1.
Над древним русским краем раскинулась тихая, тёплая, насыщенная влажными испарениями первая воскресная июньская ночь. Размытая туманом бледная половинка луны робко пробивалась сквозь пелену облачности, тускло освещая пустынное городище, на краю которого под купами деревьев приютились старые и новые могилы с тёмными крестами и надгробиями.
Внизу под горой в ночной тишине слышалось убаюкивающее журчание святых ключей, бьющих из каменных сланцев, укрытых под природной возвышенностью, на которой много веков назад кривичи и словене сложили из бывшего под руками жёлтого сланца стены и башни, ныне заброшенной, полуразрушенной крепости, некогда преграждавшей врагам путь на Русь.
Целебная ключевая вода собиралась в ручейки, стекавшие в едва заметное в ночи озеро, за которым простиралась просторная долина, охваченная лесистыми холмами, сливавшимися с ночным мраком, и лишь далеко на западе вспыхивали тихие зарницы. Должно быть, там бушевали ночные грозы.

*
– Больше тысячи лет назад, по этой долине, покрытой непроходимым дремучим бором, по глубоким ледниковым озёрам и полноводным рекам приплыл от Вендского моря, к высокому нашему берегу побратим былинного князя Рерика Годолюбовича князь Трубор. Здесь, где пристал его чёлн, основал князь своё городище близ малого селения кривичей, звавшегося Изборском. Отсюда, из Новгорода и Белоозера пошла держава Рюриковичей!
Согласно старинным преданиям, здесь Трубор жил, здесь скончался, здесь захоронен соратниками на самой кромке воздвигнутого природой кургана, прозванного с тех пор Труборовым городищем… – красиво, словно на экскурсии в природном историческом музее, рассказывала взволнованному Лебедеву зачарованная волшебной ночью изборянка Ольга, прислонившись к трепетной березке, шелестевшей свежими листочками на лёгком ветерке.
– Но почему ты называешь Рюрика Рериком, а Трувора Трубором, совсем не так, как названы в учебнике истории эти варяжские князья? – чуть успокоившись, спросил Лебедев.
– Какие же они варяжские? Не правильные те учебники! – возмутилась Ольга. – Рерик – есть Сокол, мать его Умила Гостомысловна – словенка, отец – князь ругов Годолюб – князь тех же русов с крайней, Западной Руси – Ругии, Как странно, что ты этого не знаешь! Вот будет время, поговоришь с папой, он много интересного тебе расскажет, – улыбнулась Ольга, и, обняв, прижалась к любимому.
– Трубор – значит Третий Бор. В те стародавние времена славяне давали своим детям такие и подобны им имена.
– А Ольга? Разве это имя не варяжское, не шведское? – не сдавался Лебедев, сложившееся школьное мировоззрение которого рушилось этой ночью.
– Нет! – отрицательно покачала головой Ольга. – Моё имя от Вольги или Волги – главной русской реки, берущей начало на Валдае, а вот откуда имя Игорь, пока не знаю, но и в нём мы найдём русские корни, не сомневайся! – улыбнулась Ольга, взяла Лебедева за руку и повела на старинное кладбище, приютившееся на краю ныне пустынного городища. Более тысячи лет назад здесь стоял дом Трубора и гридница, где собирались воины на совет, на пир, на тризну.
– Вот крест Трубора. Согласно преданиям, он похоронен здесь. Много позже, изборяне водрузили над могилой князя этот крест, вырезанный из цельного камня , – увлечённо продолжала свой рассказ Ольга, коснувшись древнего надгробия.
– Теперь, Игорь, будь внимателен и выслушай наше главное семейное предание. Наверное, оно покажется тебе странным и непонятным, объясню позже, пока слушай. Для посторонних предание – тайна. – Красивый голос Ольги дрожал, она была охвачена сильным волнением.
– Ты мой муж и я обязана открыть его тебе, – Ольга внимательно посмотрела в глаза Лебедеву и, сделав паузу, озадачила загадочным вопросом:
– Веришь ли ты в перерождение, в переселение душ или реинкарнацию, как это явление называют индусы?
Игорь не понял Ольгу, он не знал ничего об этом, поэтому промолчал. Тогда рассказала ему Ольга:
– Русский человек силён духом. Без духа нельзя выжить в огромной, холодной, прислонившейся к Северному Полюсу стране. Рус и Дух – понятия неотделимые друг от друга. Рус – есть Дух, а Дух – есть Рус! – с блеском в глазах рассуждала Ольга, передавая мужу смысл философских диспутов, которые случались в семье учителя. – Отсюда – подух, отсюда – парус русских мореходов. Это чтобы ты понял, Игорь.
У нас в России перерождение возможно гораздо чаще, чем где бы то ни было.
В шесть лет, во мне начала пробуждаться удивительная глубинная память. Я постоянно вспоминала частицу своей иной, прежней жизни, видела её в снах, пугалась, кричала ночами, плакала, хотела рассказать маме, но не решалась, а через год она рассказала нам с Юрой историю старинного, коренного изборского рода Князевых, которая удивительным образом совпадала с моими видениями.
– По материнской линии мы с братом Юрой, тётя Надя, её сыновья – Иван, Николай и дочь Арина – все Князевы, и происходим от единственной дочери князя Трубора, родившейся в Изборске, и названной мною Княжаной. Я и есть её мать… – Ольга внимательно посмотрела в глаза Игорю, увидев в них непонимание, удивление, пожалуй, смятение.
– Как же такое могло случиться? – озадачился он, потирая от напряжения лоб.
– Я, наверное, чего-то не понял. Дочь князя, названная тобой? Ты её мать? Оля, да ведь ты ещё девушка и было это тысячу лет назад! – подсчитал поражённый словами любимой, лейтенант Лебедев.
– В прошлой жизни князь был моим мужем, – со строгим лицом продолжила Ольга, – я помню, как плыли по этому озеру ладьи под белыми парусами, расписанными красными рунами , как сошли с них русские воины в кольчугах и шлемах, со знаменем, шитым золотом – сокол, стремительно падающий с небес на врага…
– А что же дальше? – удивился такому рассказу растерянный Лебедев, задав неожиданно странный вопрос.
– Что дальше, пока не знаю, – строго взглянув на Игоря, продолжала Ольга. – Иное стёрлось, осталось лишь главное. Я помню, я вижу смерть князя. Держу, прижимаю к себе Княжану. А вот здесь под этим крестом лежит князь – мой муж и мой предок – отец моей дочери… Она же, Княжана, прародительница нашего рода, прародительница будущих наших детей, – такими странными утверждениями закончила Ольга свой недолгий и непонятный рассказ для воспитанного материалистом советского лейтенанта Лебедева.
– Склонись над его могилой, – Ольга опустила руку на плечо Игоря.
Взволнованный Лебедев припал к холмику левым коленом, ощутив прохладу сырой земли, коснулся пальцами замшелого креста, на котором были высечены едва заметные, истёртые временем письмена, и склонил голову.
– Другое старинное предание гласит: – продолжила Ольга, – князь помогает людям, наполняя их тела, дела и мысли жизненной силой. Но это только тогда, когда у людей добрые помыслы. Следует встать спиной к кресту, прижаться телом и распахнуть руки. Но обратиться за помощью к князю можно лишь однажды, в самый трудный момент жизни. Я этого не делала, чувствую, что время пока не пришло. Подумай, Игорь, прими решение…
– Я не готов, – ответил Лебедев после недолгой паузы, трепетно ощутив ток могучих духовных сил, исходивший от могилы былинного князя, с которым посчастливилось породниться.
– Теперь пойдём к могиле мамы, попросим за всё у неё прощения, попросим материнского благословения, – со слезами в голосе позвала Ольга. – Идём, Игорь, здесь рядом…    

* *
Они спускались с Жеравьей горы к священным Словенским ключам, журчавшим из-под кручи, на которой высилась старинная крепость. Изборск спал. Ни души, ни огонька…
– Здесь всё соткано из легенд и преданий, – напустив таинственности, увлечённо рассказывала Ольга. – Вверху над нами древние стены и башни, выдержавшие множество осад. В середине четырнадцатого века немцы, пришедшие с войной из Ливонии, восемнадцать дней кряду долбили стенобитными орудиями стены крепости, за которыми укрылись мои предки, да так и не смогли пробить их, отступили, разорив окрестности и назвав Изборск «Железным городом».
А вот там, возле стен и башни, – Ольга указала рукой, – построена часовня Корсуньской Божьей матери, на месте братской могилы изборян, погибших при защите Изборска от нашествия на нашу землю католиков: поляков, литовцев, немцев и прочей нечисти. Случилось это в 1657 году, а часовню построили на моей памяти. Было мне тогда шесть лет. Предание гласит, что заплакала икона Корсуньской Божьей матери и сорок дней мироточила горючими слезами, после чего в великом страхе и смятении враги отступили , – рассказывала Ольга.
– А вот ключи, будь осторожен, не поскользнись на мокром камне, – предупредила Игоря Ольга. – Своей целебной силой ключи известны с далёких времён, когда в этих глухих местах в замшелых избушках на высоких пнях, словно на курьих ножках, жили отшельники из чуди.
Когда в эти края пришли кривичи, то выжгли лес на городище и завели на сухом месте пашни. Построили первый кром из дерева и камня, и стали брать воду из ключей, наделявшей воинов богатырской силой. В то стародавнее героическое время кипели в этих местах битвы славян с мурманами , и в помощь кривичам пришёл на городище князь Словен с дружиной, перестроил и укрепил кром, вокруг которого выросло большое селение, названное князем Изборском, в честь своего сына, а слава о целебных родниках достигла Великого Новгорода. Ключи с тех пор называли в честь князя – Словенскими. 
Родники берут начало из известняковых сланцев под городищем и шумными потоками стекают в Городищенское озеро. Ледяная, кристально чистая вода наделяется людской молвой чудесными свойствами. К Словенским ключам приходили люди издалека, селились рядом, лечились чудодейственной водой.
В ведические времена сама Варвара-Краса, Длинная Коса приезжала сюда за красотой и здоровьем, – то ли шутя, то ли серьёзно повествовала Ольга. Лебедев слушал её и не перебивал. Что значит кром – он догадался, кто такие мурманы, пожалуй, тоже – варяги, немцы, а вот ведические времена? Об этом он расспросит позже.
– Века позже, верующие-христиане дали ключам второе название – Двенадцать Апостолов, по числу главных потоков, полагая, что целебная вода из незамерзающих источников лечит не только тело, но исцеляет болезни души.
Теперь, Игорёчек, – так Ольга впервые назвала Лебедева, – слушай ещё внимательней. С глубокой старины волхвы разделили Словенские Ключи на две части – шесть женских ключей и шесть мужских. Сейчас мы совершим в них омовения. Вот этот, третий женский ключ зовётся чистым и придаёт нам чистоту ума и тела, а тот мужской, девятый ключ прибавит силы, воли, мужественности.
Разуйся и войди в студеную воду освяти ступни ног.
Лебедев прислонился к изогнутой ольхе и принялся снимать свои хромовые сапоги, в которых отправился на свидание, а Ольга разулась, сняла кофточку с платьем, оставшись в одних трусиках. Повесив одежду на ветви той же ольхи, она зачерпнула в пригоршни ледяной воды из третьего ключа и окатила шею, плечи, грудь, шепча тайные заклинания.
Лебедев замер, любуясь Ольгой. Она была прекрасна в лунном свете, словно богиня. Там, на заставе, в своей маленькой комнатке, в трепетном волнении первой близости, он не сумел увидеть её всю – увидел только сейчас.
Один сапог Игорь снял, другой не успел, так и замер, любуясь женой.
Между тем, Ольга закончила омовение и, достав из карманчика кофточки платочек, обернулась к мужу и, улыбаясь, принялась промокать воду с тела.
– Что же ты, милый? Разувайся и ступай в воду, проси у Индрика мужской силы, воли, крепости духа и удачи в бою.
Не помня себя, Лебедев повиновался приказу прекрасной богини, скинул другой сапог, закатал по колено брюки и ступил в ледяную воду девятого мужского ключа, стекавшего из замшелых расщелин известнякового сланца.
Холод сводил ноги, а Лебедев не знал, сколько времени должно происходить омовение, кто такой Индрик и как у него просить силы, крепости духа, воли и удачи.
– Всё, милый, хватит! – Ольга оделась и, поёживаясь от холода, взяла Игоря за руку и вывела из-под ледяных струй, образовавших в камне маленький бочажок.
– А кто же такой Индрик? – спросил Лебедев.
– Добрый божок подземных вод и источников у древних славян, а у индусов он – Индра и возвысился до главного божества! Потому, что жарко там и много воды ждут от Индры индусы, – рассказывала Ольга Лебедеву, учившемуся в советской школе и ничего об этом не слышавшему.
– Так я ведь ничего не попросил, у товарища Индрика, – напомнил о себе Игорь.
– Не беда! – тихо рассмеялась Ольга столь неуместному для персоналий ведических богов слову «товарищ». – Слышишь шелест водяных струй? Это ключ говорит с Индриком, и о тебе не забыл. Протри ноги и обувайся, – Ольга протянула ему свой влажный платочек.
– Теперь, милый мой, ты полон сил и сегодня обязательно сделаешь то, чего не успел сделать в первый раз…
Уже неделю я ощущаю себя твоей женой, а всё ещё девушка, – призналась и, наверное, покраснела Ольга, взглянув Лебедеву в глаза. Он почувствовал это, и лицо его запылало от стыда. – Как же так, оплошал…
– Нет, не здесь, не сейчас, – успокоила его Ольга. – Обувайся. Поднимемся на городище, дойдём до храма и, получив божье благословение, отправимся в Никольево. Там нас уже ждут.

*
– Сквозь волнистые туманы пробивается луна, на печальные поляны льёт печально свет она… – любуясь сказочным ночным пейзажем, прошептал лейтенант Лебедев, знакомые со школьной скамьи стихи, зачарованно всматриваясь в открывшуюся ему панораму волшебной ночи.
– Как жаль, что незаметно закончилась эта удивительная, переполненная событиями и очень счастливая весна. А ведь прошлой весной, Оленька, в первый день по прибытии в отряд, мне удалось побывать в Святых Горах , в Михайловском, в усадьбе, где Пушкин жил в ссылке, где написал лучшие свои стихи, где похоронен после гибели на дуэли. Была организована экскурсия для молодых офицеров, направленных служить на границу. Это совсем недалеко. От Пскова ехать на машине часа два, не больше.
Удивительное место. Обратно нас, молодых лейтенантов развозили прямо по заставам…
– Да, Игорь, это совсем не далеко. У нас есть старая большая карта Псковской губернии. Папа любит её разглядывать, и ещё в детстве рассказывал нам о городах и селениях родного края, которых мы не могли видеть, да и сможем ли?… – грустно молвила Ольга.
– А я как вор, пробравшийся ночью в чужие владения, не могу увидеть всего великолепия Изборска ясным солнечным днём. Обидно… – в тон ей добавил Лебедев.
– Зато посмотри, как красив лунный пейзаж! – Восхищённо молвила Ольга, Взяв Лебедева под руку и положив голову ему на плечо. Одет был лейтенант Лебедев в давно не ношенный, но всё ещё добротный костюм Владимира Петровича, который стал с годами ему немного тесен. Свою форму Лебедев оставил в лесу в дупле старого дуба, завернув в кусок непромокаемой клеёнки.
Они встретились спустя неделю. Измученная не только короткой разлукой с любимым, но и неизвестностью, Ольга через день, как они договорились на прощанье, ездила на велосипеде в Никольево и запускала стаю турманов ровно в шесть вечера. Потом, когда начинало смеркаться, уходила в бор к границе, к заветному калиновому кусту, но ни в первый, ни во второй раз Лебедев не приходил.
– Вдруг с ним что-то случилось? – не находила себе места Ольга, вспоминавшая о стрельбе на границе. Ей бы к экзаменам готовиться, но нет на это сил, и разве усидишь за книгами…
Он появился лишь на третий раз. Из-под фуражки виден бит. Был ранен в голову, но, к счастью, вскользь. Пуля вырвала клок волос чуть выше левого уха, задев немного кость, контузила и изодрала в клочья фуражку. Теперь на голове у Лебедева новая.
Ездил в отряд, в санчасть, делали рентген, пять дней, не находя себе места, бесцельно провёл в госпитале. К счастью, трещин в черепе не обнаружили. Вчера вернулся на заставу и после трудного разговора со старшим лейтенантом Колесниковым, которого от тяжёлых для Лебедева решений уберегла жена Марина, спасибо ей, пришёл к доцветавшему заветному калиновому кусту на третий раз в субботу в первый вечер наступившего лета, будучи откомандированный в воскресенье поутру в отряд для продолжения лечения.
Он явится в отряд, но для этого необходимо во чтобы то ни стало вернуться до подъема на заставу и отбыть в комендатуру на пароконной повозке.
Вот дела! Вся застава знала, что неделю назад, вечером в прошлую субботу к Лебедеву приходила девушка, кто видел её хоть мельком в темноте, шептались, что очень красивая…
Но кто она? Откуда? Никто не знал.
Под утро в воскресение пограничники привезли с границы на повозке тела двух убитых диверсантов и одного захваченного в плен, связанного по рукам и по ногам. Четвёртым ехал в повозке залитый кровью, наспех перевязанный лейтенант Лебедев без фуражки. Обхватив голову руками, он тихо стонал. Марина Колесникова осмотрела рану, очистила, сделала перевязку и успокоила Лебедева, а утром его увезли в отряд…
Что там отрядная санчасть. Близость любимой лечила всего лучше!
Ольга осторожно притронулась к бинту.
– Болит?
– Ты лечишь лучше всех врачей на свете! – улыбнулся Лебедев. – Ты не поверишь, ни капельки не болит!
– Я так и думала, что что-нибудь случится с тобой! Переживала! Очень страшно! – едва не плакала Ольга, осторожно надевая на голову Игорю старую Юркину студенческую фуражку, наполовину прикрывшую бинт.
– Два диверсанта были убиты в бою, – рассказывал Лебедев. – Один из них, матёрый зверь, отстреливался из автомата, новенького немецкого. Весь магазин расстрелял, гад. Он то и задел меня. Других потерь у нас не было. Третьего задержали. Споткнулся, упал, тут на него навалились бойцы. Уже пожилой человек. Ругался, кричал, что мы «русские люди служим жидам и комиссарам, проливаем за них кровь, а они торгуют Россией…».
– Неправда это, никому мы не продавались и никому не позволим торговать нашей страной. Раздавим любую гадину! – словно в ответ захваченному диверсанту из бывших белогвардейцев, добавил лейтенант Лебедев.
– Пришлось заткнуть ему кляпом рот. А вот четвёртый, высокий такой, светловолосый и кудрявый, пуля сбила с него кепку, ушёл, не сделав ни выстрела. Я видел его лицо. Запомнил на всю жизнь. Зажал рану левой рукой, стрелял в него из «ТТ», не попал, а он почему-то вдруг улыбнулся мне, освещённый луной, и помахал рукой. Вековые сосны прикрыли его стволами от пуль. Странный какой-то…
Служебно-розыскная собака след взяла, но диверсант посыпал за собой каким-то химическим порошком, и бедняга, наш пёс Бравый, долго мучился, чихал и кашлял, словно человек, и след потерял. Перекрыли весь район, не помогло, ушёл…
– Я помню этого человека, – неожиданно призналась Ольга. – Днём нас с папой застала гроза, и мы пережидали её в доме Пантелеевых. Туда подъехал грузовик с Мяаге, Ланге, несколькими кайцелитами и с теми четырьмя диверсантами. Высокий мужчина со светлыми кудрями, снял кепку и, подмигнув, улыбнулся мне. Весёлый такой…
Лебедев промолчал.
– Может быть и хорошо, что этот русский человек не погиб, ушёл, – подумал он. – Бог ему судья, не станет он вредить родной стране. Нет, не станет… – успокаивал себя Лебедев.
Где-то рядом зацокал соловей.
– Не только я лечу раны, – отвлекла его Ольга, вновь прикоснувшись к бинтам.
– Кто же ещё?
– Время, Луна, соловей…
– Луна? – удивился Лебедев.
– Луна! – утвердительно кивнула головой Ольга.
– Вот послушай, любитель Пушкина, о луне, о соловье:

Настала ночь; луна обходит
Дозором дальний свод небес,
И соловей во мгле древес –
Напевы звучные заводит…

Необыкновенно красивым голосом прочитала Ольга, грациозно очерчивая рукой ночную панораму расстилавшейся у их ног долины.
– Откуда эти стихи? – спросил взволнованный Лебедев.
– Из романа «Евгений Онегин», – неужели забыл?
– Читал, когда учился в школе, отрывки наизусть учил, но этого не помню, – извинился Лебедев.
– Я знаю всю поэму наизусть, хотя у нас и не было её в программе, – призналась Ольга. – Ведь недаром говорят: «большое видится на расстоянии». Большая Россия у нас в сердцах, любовь к русскому языку, на котором и учить в старших классах запрещают, у нас в крови! Спасибо папе, он не подчиняется распоряжениям властей из Министерства образования. Даёт гимназистам дополнительные бесплатные уроки, и все без исключения их посещают! А Пушкин – чудо русской поэзии!
– Почитай ещё что-нибудь? – попросил Лебедев, погладив Ольгу по светлым даже в ночи, густым, чуть вьющимся, красиво подстриженным до плеч волосам.
– Любуйся, Игорь! Читаю из романа, и только о луне:

К плечу головушка склонилась,
Сорочка лёгкая спустилась
С её прелестного плеча…
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина…

Ольга указала рукой на озеро внизу, на спящую Мальковскую долину, на окраине которой вспыхнула далёкая зарница.
– И вот опять – ещё весна, опять луна:

Быть может, в мыслях нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…

А это, Игорь, о нашей ночной прогулке, сделав паузу, продолжила Ольга:

Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звёзды и луну,
Луну – небесную лампаду,
Которой посвящаем мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слёзы – тайных мук отраду…

Слушая из уст Ольги самые красивые из стихов, которые в школьной суете, он так и не заметил, Лебедев с нетерпением ждал новых.

И вот опять она одна,
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет,
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме…

Прочитала Ольга новый фрагмент, а вот уже другой:

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям Луны…

За ним и третий, просится фрагмент:

Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой…

Вот, Игорёк, и нам пора. Папа ждёт нас и тётя Надя, волнуются, переживают. Идём скорей, время не ждёт.

2.
– Марина, ты спишь?
– Нет, Миша, не сплю. – Марина повернулась к мужу и обняла его.
– Никак не выходит у меня из головы эта история с лейтенантом Лебедевым и его девушкой! – признался жене Колесников. – Ведь я должен был доложить об этом деле по начальству! Шутка сказать, девчонка с той стороны свободно перешла границу, а сейчас где-то там, на чужой стороне, бродит мой заместитель с пистолетом в кармане! А если его схватят? Ох, подведёте вы меня под трибунал!
– Не убивайся так, Миша. Всё будет хорошо, вот увидишь! Игорь Лебедев отличный офицер, не подведёт. А девушка его, Ольга – видел бы ты, как она красива! Чиста, как утренняя роса! Я видела её лишь в сумраке и помню профиль, блеск восхищённых глаз, устремлённых на экран. Очень хороша! Счастливый Игорь, любовь у них!
– Вспомни, как сам бегал из училища в самоволку на свидания?
– Скажешь тоже, Марина! Самоволка и переход через границу – очень разные поступки. За самоволку, если поймают, наряд вне очереди или гауптвахта, а здесь трибуналом пахнет и не только ему. От такой красавицы, как ты говоришь, и вовсе потеряет голову!
– Не потеряет голову, не попадётся! Ты, разлюбезный мой курсант, не попадался и на гауптвахте не сидел! – тихонько засмеялась Марина, крепче прижимаясь к мужу. И он не попадётся, вернётся до побудки и поедет в отряд, покажется хирургу.
– А если кто донёсет в комендатуру, в отряд, в политотдел? – засомневался вновь Колесников.
– Не донесёт! – Марина решительно остановила мрачные опасения мужа. – Пока не донесли, значит не донесут. Лебедев герой, ранен. Агапов тебе не доложил, и старшина промолчал, а он видел её. Сидел вместе с Полиной и дочками в «Ленинской комнате», смотрел кино. Я видела, как Боженко улыбнулся, а Полина пожала Лебедеву руку.
– Надо же, и Боженко промолчал. Парились c ним до полуночи, два раза по сто граммов выпили под квас. Он мне всё об охоте рассказывал, о рыбалке и ни слова – ни о Лебедеве, ни его крале! Надо же! – уже добродушно возмущался Колесников. – Теперь понятно, это ему Полина велела помолчать.
– Я тебе всё рассказала, Миша, чтобы не вспылил и не наделал сгоряча глупостей. Как началась стрельба на границе, Агапов поднял заставу «в ружье», а ты едва не упал с кровати. Помчались на границу, блокировали район, и вернулся ты измученный, едва ли не к обеду, сразу завалился спать, – напомнила Марина мужу.
– Лебедева ещё утром отправили на повозке в комендатуру, а оттуда в отряд. Я приняла его под утро. Ещё в темноте привезли с границы на повозке двух убитых диверсантов, связанного пленного и раненого, залитого кровью Лебедева.
– Пока делала ему укол, обрабатывала рану и перевязывала, Игорь мне всё рассказал, попросил рассказать тебе. С осени у них это началось, весной встречи возобновились. В тот последний майский субботний вечер, рискуя жизнью, Ольга пришла на заставу, помогла нам, указала, где намечен прорыв и какими силами.
– Матёрые звери, бывшие белогвардейские офицеры. Жаль, одному удалось уйти, – сожалел старший лейтенант Колесников, уже получивший за это от начальства нагоняй.
– Это не её вина, – заметила Марина.
– Да, – согласился Колесников, – не её.
– Не мучайся, Миша, придёт Лебедев, – успокоила мужа Марина и посмотрела на будильник, подсвеченный тусклым лунным светом. – Давай спать, уже два часа ночи, до подъёма ещё четыре.

3.
– В воскресенье утром вернулись мы с папой домой. Нас подвёз на мотоцикле Алекс Мяаге. Я села в коляску, папа на заднее сидение. Слава богу, доехали быстро, и мотоцикл так трещал, что Мяаге не донимал нас разговорами. Терпеть его не могу! – рассказывала Ольга Лебедеву, сидя на багажнике велосипеда и удерживаясь, обхватив его руками.
Лебедев крутил педали по прикатанной крестьянскими телегами дороге в сторону Никольево. Велосипед был женским и он не сразу к нему приладился – не хватало привычной рамы.
Шёл третий час ночи. Луна скрылась за тучами, начал накрапывать дождь, раскаты грома приближались, но они успеют. Ещё минут десять, и в доме Михайловых их уже давно ждут. Ольга так решила – сначала показать Игорю ночной Изборск, рассказать о князе и семейном предании, посетить могилу мамы и попросить благословения.
Идти к себе было опасно. Неподалёку от дома Лебедевых, размещалась управа с ночным сторожем, полицейский участок и пограничная комендатура с извечным часовым. Могли заметить, а потому решили встретиться в доме у тёти Нади и до границы ближе. Лебедев прикинул, что за час доберётся до заставы, а уж где перейти границу, так чтобы свои же пограничники не обнаружили, ему было известно лучше всех.
– Папа рассказал, что этот Мяаге сватается ко мне! Просит папу повлиять на меня, сделать «правильный выбор»! Вот прицепился! – возмущалась Ольга.
– Боюсь я за тебя, Оленька. Случись что – не смогу помочь!
– Да что может случиться! Тронуть меня он не посмеет, к тому же их перевели в Печоры. Там бастуют рабочие-железнодорожники и служащие. Против высоких налогов протестуют крестьяне из соседних деревень. В Печорах много сету  и эстонцев, даже они отказываются повиноваться властям. У нас в Изборске пока тихо, но и наши крестьяне отказываются платить налоги.
– Складывается революционная ситуация… – деловито заметил Лебедев.
– Какая ситуация? – не поняв, переспросила Ольга.
– Революционная. Нас этому учили в школе, потом в училище, сейчас об этом говорю с бойцами на политзанятиях. Я ведь на заставе и за политрука. Революционная ситуация, Оленька, – это когда «верхи не могут, а низы не хотят», как говорил товарищ Ленин. Слышала о таком?
– Конечно, слышала! Живём мы хоть и в глухом углу, но кое-что и до нас доходит, – съязвила Ольга. – Ещё совсем недавно у нас был собственный радиоприёмник. Конфисковали. Стоит теперь в полицейском участке.
– Я только что из Пскова. Войск там заметно прибавилось. На запасных путях стоят воинские эшелоны с танками и пушками, в городе полно офицеров, – поделился своими наблюдениями Лебедев. – К чему бы это?
– К войне, милый мой! – вздохнула Ольга и ещё крепче прижалась к Игорю.
– К войне? Но не с Эстонией же! Финляндию мы разгромили, границу отодвинули от Ленинграда на сто пятьдесят километров. Теперь никакая дальнобойная артиллерия не сможет обстреливать город. Германия ещё воюет с Францией и с Англией. Вряд ли немцы посмеют нарушить договор сейчас и начать войну в этом году, – засомневался Лебедев. – Так что, похоже, скоро введут войска в Эстонию, Латвию и Литву, пока этого не сделали немцы. Скорее бы!
– Скорее бы, – согласилась Ольга. В последние дни мало кого не интересовало ближайшее будущее. Изборяне украдкой обсуждали неизбежное присоединение к России, которая называлась теперь загадочно – СССР, и правили в стране большевики во главе с вождём товарищем Сталиным, который был грузином, но говорят что православным. Как-то оно будет при новой власти?
– Нашумел тогда на меня папа, – вернувшись к делам личным, а теперь уже и семейным, продолжала Ольга. – Где ты пропадаешь, когда надо сидеть дома и готовится к выпускным экзаменам? Девушки в твоём возрасте должны быть очень осторожными! Мама, будь она с нами, сказала бы то же самое…
– Словом, спохватился папа, что «упустил» меня и начал родительское воспитание сначала, – тихо рассмеялась Ольга, а Игорь крутил педали и слушал её рассказ, пытаясь представить себе, как это у них было.

*
– Папа, я теперь не маленькая девочка, я теперь взрослая… – Ольга едва не сказала – женщина, но спохватилась и промолчала, поскольку, ею ещё не стала…. – У меня есть муж, мы любим друг друга!
– У Владимира Петровича перехватило дыхание. Здоровьем он был не слишком крепок, и отцовское сердце не без усилий выдержало такой неожиданный удар.
– Замужем? Да как же это случилось, дочка? – не понимал Владимир Петрович. – Мерзавец! Ведь он только что просил у меня твой твоей руки и вот, пожалуйста, не дождался, успел тебя совратить… – Отец едва не плакал от обиды, смотреть на него было невыносимо. Ольга испугалась:
– Зачем я так, сразу? – спохватилась она и обняла отца.
– Папа! Ты, наверное, подумал о Мяаге? Нет, он здесь не причём, я терпеть его не могу!
– Но кто же тогда? Почему ты молчала? Всё не как у людей. Впрочем, теперь я могу сказать Мяаге, что он опоздал и ты теперь замужем, – печально улыбнулся Владимир Петрович, осознавая, наконец, что дочь уже взрослая и от совершеннолетия её отделяют всего-то три недели.
– Нет! Ни в коем случае ему нельзя об этом говорить! – вскричала Ольга. – Только тёте Наде и дяде Лёше, по большому секрету.
– Это почему же? – удивился Владимир Петрович. – Я не понимаю тебя, Ольга?
– Моего мужа зовут Игорь Лебедев. Он русский, советский офицер-пограничник! Вот! – победоносно, подняв к верху красивый славянский носик, заявила Ольга.
– Владимир Петрович пытался, было схватиться за сердце, однако, будучи в великом волнении, как видно забыл, где оно и приложил руку справа.
– Нельзя, папочка, так волноваться! Всё хорошо! Всё очень даже хорошо!
– Но где же он, твой муж? Могу ли я видеть его? – обнимая и целуя дочь, словно ребёнка, спрашивал начинавший понемногу приходить в себя Владимир Петрович Лебедев, более всего, как оказалось, удивившийся фамилия зятя.
– Мне даже не придётся менять фамилию! Вот как хорошо, папа! Была Ольга Владимировна Лебедева и останусь Лебедевой! Вои и отчества у нас одинаковые! Нас будут принимать за брата и сестру! – продолжала фантазировать счастливая Ольга, наблюдая за эффектом, произведённым на отца.
– Как же вы встретились? Где? – продолжал расспрашивать обескураженный Владимир Петрович.
– На границе, ещё прошлой осенью, в конце сентября. Меня тянуло к границе какая-то непреодолимая сила! Просто сама не знаю! Хотелось ступить хоть одной ногой на землю Большой России! Верно это судьба!
– Знала бы мама… – Владимир Петрович горько переживал своё вдовство. Они с Верой очень любили друг друга, в любви и согласии прожили почти двадцать пять лет, но не успели вместе отметить серебряный юбилей. Нажили и воспитали двух детей и были счастливы…
– Я рассказала ей, – не выдержав, призналась Ольга, – и попросила материнского благословения. Это было ещё на Рождество в прошлом году. Тогда я не была уверена, что мы встретимся с Игорем этой весной. Мало ли что могло случиться. Мама ушла от нас, когда снег начинал сходить…
«Желаю вам счастливой встречи, большой любви и долгой жизни» – наказала она мне в свои последние часы. Мы встретились с Игорем через неделю…
– Надо же! Вера мне так ничего и не сказала. Я чувствовал, что у неё что-то на сердце… – с тоскою вспоминал Владимир Петрович.
– Слушай, Оленька! А может быть, ты всё придумала? Пошутила? – вдруг спохватился Владимир Петрович. – Дай я пощупаю твою головку, не заболела ли?
– Ну, что ты, папа! Так не шутят! – Ольга сбегала в свою комнату и принесла наполовину съеденную плитку шоколада, подаренного Игорем.
– Смотри!
Владимир Петрович посмотрел на обертку и удивился. На ней было написано: «Ленинградский» и «Фабрика им. Н.К. Крупской» .
– Попробуй, папа, какой вкусный шоколад! – Ольга отломила дольку и протянула отцу.
Владимир Петрович попробовал. Шоколад был и в самом деле превосходным, не то, что заморский немецкий, а своего Эстонская республика не делала. Плитка шоколада «Ленинградский» стала весьма веским аргументом, и Владимир Петрович даже успокоился, убедившись, что с Олей всё хорошо, что она теперь замужем и у него есть зять…
– И всё же, Олюшка, как ты решилась на такое?
– К твоим словам прислушивалась, папочка: «Надо нам сближаться с СССР» – пошутила Ольга и поцеловала отца в щёку.

*
Вот и Никольево. Молния вырывает из ночи тёмные избы, ворчат лениво сонные собаки, дождь усиливается, грозя в любой момент обрушиться на землю ливнем.
– Вовремя успели! – Обрадовалась Ольга, отворяя дверь и забегая в сенцы. Сбросив промокшие туфельки и натянув на ноги толстые шерстяные носки домашней вязки, она отрыла другую дверь, ведущую в горницу и увидела при свете трёхлинейной керосиновой лампы терпеливо сидящих за столом отца, тётю Надю, дядю Лешу и Аринку, решительно отказавшуюся спать.
– Здравствуйте! – снимая фуражку, Игорь заглянул в горницу вслед за Ольгой.
– Здравствуйте! Входите в горницу, дорогие наши родные! А то мы вас ждём – не дождёмся, все жданки уже прождали, все глаза проглядели! – такими приветливыми словами встретила тётя Надя молодых.
Лебедев тоже снял в сенцах мокрые и грязные офицерские хромовые сапоги, в которых отправился в гости знакомиться с близкими родичами Ольги, и тоже обулся в толстые и приятно согревавшие ноги шерстяные носки.
В горнице было тепло и сухо, да и весь дом сильно напоминал отчий, в котором родился и вырос Игорь Лебедев. На свежем, выскобленном полу лежала цветная рогожка, по которой так и хотелось пройтись. В красном углу, чуть поодаль от суровых византийских ликов святых, висели в рамочках фотографии хозяев, их детей и близких родственников – такие же родные славянские, русские лица, как и на Новгородчине. В другом углу полочки и часы-ходики с бегающими кошачьими глазами. Далее белый бок русской печи, согревающий зимой горницу, любовно украшенный изразцами. Устье печи выходило на кухню, а другой бок в маленькие, обычно две спаленки.
Кроме стола и стульев, в горнице стояла кровать, застеленная шерстяным домотканым покрывалом со старинным орнаментом, буфет с посудой, платяной шкаф и комод с зеркалом, да ещё большой старинный сундук, на котором в случае надобности можно было спать. Окна были закрыты деревянными ставнями и завешаны ситцевыми занавесками.
– Всё, как у нас! – подумал Лебедев и пригладил рукой волосы, стараясь прикрыть бинты, опоясывавшие голову, хотя бы спереди.
Мужчины поднялись навстречу. Обменялись крепкими рукопожатиями, а затем по-родственному обнялись. Надежда Васильевна расцеловала Ольгу и Игоря, а Аринка сказала:
– Здрасьте, – и вслед за мамой чмокнула в щёчки сиявшую, словно солнышко Ольгу, и стеснительно улыбавшегося Игоря, успевшего отметить, что Аринка лицом и статью была похожа и на мать и на Ольгу – одна, Князевых, порода, – и вскоре обещает стать красавицей.
– Значит, Игорь Владимирович, однофамильцы мы, – волновался Владимир Петрович. – Лейтенантом служите?
– Лейтенантом.
– А родом сами откуда?
– Из Старой Руссы, бывшей Новгородской губернии .
– Очень хорошо! Соседи значит.
– Соседи, – согласился Игорь.
– А родители Ваши?…
– Владимир Мефодиевич и Любовь Михайловна, – назвал Игорь родителей.
– Они знают о Вашем решении?
– Пока нет. Брату двоюродному рассказывал прошлой осенью, на ноябрьские праздники, когда был в краткосрочном отпуске.
– Что значит ноябрьские? Ах, да! – догадавшись, спохватился Владимир Петрович. – Седьмое ноября…
А где жить собираетесь, хотелось бы узнать? – неожиданно сменив тему, спросил Владимир Петрович.
– Об этом мы пока не думали, – пожав плечами, ответил Игорь.
– Папа, не зови Игоря «на Вы»! Наш он, муж мой! – напомнила отцу Ольга. – Сегодня мы были у мамы, просили благословения, обратно проезжали на велосипеде мимо Никольской церкви , просили благословения у Господа Бога, теперь ждём твоего, благословения папа! А где нам жить – покажет время.
В глазах Владимира Петровича заблестели слёзы. Сделав шаг, он трижды по русскому обычаю поцеловал детей – сначала Ольгу, потом Игоря и благословил.
Потом Надежда Васильевна, взяв из Красного угла икону Пресвятой девы Марии с младенцем, осенила их ею и благословила.
– Венчания в церкви не будет. Придёт время – распишемся в ЗАГСе, так принято в СССР, – пояснила Ольга и посмотрела на часы.
– Вот уже без пяти три, а в пять Игорю уходить, едва поспеет к подъёму. Давайте устроим свадебный ужин, будем пить чай, а потом спать. Должна же у нас быть брачная ночь! – решительно объявила возбуждённая, раскрасневшаяся Ольга.
– А и в правду, давайте! – засуетилась тётя Надя, незаметно посмотрев на смущённого Игоря, неловко стоявшего посреди горницы.
– Садитесь, дорогой зять! – позвал Игоря Владимир Петрович, приглашая в мужской круг. А Ольга и Аринка принялись энергично помогать Надежде Васильевне расставлять на столе тарелочки и чашки старого сервиза из кузнецовского фарфора, купленного ныне покойными родителями Надежды Васильевны ещё до германской войны, когда крестьяне жили не в пример зажиточнее, чем в нынешние времена. При этом Аринка смущённо посматривала то на сестру, то на Игоря, искренне радуясь за них.
– Видный кавалер, офицер! Не то, что наши деревенские ребята. Ростом вышел, строен, лицом пригож, глаза синие, волосы русые, только вот раненый, жаль… – и радовалась и переживала за сестру четырнадцатилетняя Аринка.
– Опасное ранение? – с такого не совсем приятного вопроса начал разговор Владимир Петрович.
– Нет, не опасное. Ранение скользящее. От удара пули случилась небольшая контузия, но всё уже позади. Завтра поеду в госпиталь, в отряд. Там ещё раз покажусь врачам.
– Отряд? Где это? – поинтересовался Алексей Иванович.
– В Пскове.
– В восемнадцатом году я воевал в тех местах с немцами, был ранен, а Надя, служившая медсестрой в госпитале, вывезла меня в Никольево, на поправку. Полюбились мы друг другу, – охотно вспоминал Алексей Иванович.
– Мы не были там больше двадцати лет. Наверное, всё сильно изменилось? – спросил Владимир Петрович.
– Трудно сказать. Впервые, я увидел город прошлой весной, – ответил Игорь. – Город большой, жизнь в нём кипит. Работают заводы, фабрики. Вокруг колхозы.
– А как людям живётся в тех колхозах? – поинтересовался Алексей Иванович. – У нас об этом говорят разное.
– По-разному живут, – уклончиво ответил Игорь, недостаточно хорошо представлявший себе колхозную жизнь. – Над нашей заставой шефствует колхоз «Путь Ильича». Помогают свежими продуктами, солдаты дружат с деревенскими девчатами. И мы им помогаем, построили коровник на субботниках.
– А власть народ не обижает?
– Да что ты, Алексей, пристаёшь к человеку с такими вопросами! – остановил свояка Владимир Петрович.
– Ой, правда! – согласился Алексей Иванович. – Мать, подавай скорей к столу, проголодался гость, устал.

4.
Старший лейтенант Колесников проснулся, как всегда без десяти минут шесть. Просыпаться в это время он привык, так что не требовался ни будильник, ни телефонный звонок дежурного по заставе.
Пару минут Колесников полежал рядом со спавшей женой, потянулся, взглянул в кроватку сына. Свернувшись калачиком, Николка спал, сладко посапывая.
Осторожно встал с кровати, не желая будить Марину. Пусть поспит ещё несколько минут, пока дневальный не закричит, как оглашённый: «Застава подъём»! и закипит жизнь в проснувшемся «муравейнике», каким ему представлялась застава.
Сегодня Колесников сам проведёт с солдатами физзарядку и покажет молодым, как надо «работать на перекладине», а потом пробежит кросс вместе с бойцами от ворот заставы до большого дуба, за которым начиналась ближайшая к заставе деревенька Михалёво, и обратно, всего три километра. Физическая сила и закалка нужна солдату, а пограничнику особенно.
Однако мысль: «вернулся ли на заставу Лебедев?» – не давала ему покоя. Не выдержав, Колесников вышел в прихожую и, крутанув ручку телефона, позвонил дежурному:
– Дежурный по заставе командир отделения Осянин слушает! – послышалось на другом конце провода, который находился всего-то в полусотне метров.
– Старший лейтенант Колесников у аппарата. Докладывайте, товарищ Осянин!
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! За время дежурства никаких происшествий на заставе не случилось. Происшествий на границе нет! – доложил дежурный.
– Позовите к аппарату лейтенанта Лебедева! – потребовал Колесников.
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! – ответил дежурный, и Колесников услышал в трубке голос Осянина.
– Товарищ лейтенант, подойдите к аппарату! На проводе старший лейтенант Колесников!
Через несколько секунд Колесников услышал в трубке не слишком-то бодрый голос Лебедева:
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. У аппарата лейтенант Лебедев.
– И Вам желаю здравия, товарищ лейтенант. Как дела на границе?
– Хорошо, – ответил Лебедев, однако, Колесников уловил в его голосе глубокую озабоченность.
– Я сейчас проведу с бойцами физзарядку, позавтракаю, потом, Игорь Владимирович, зайди ко мне в канцелярию, расскажешь, как это «хорошо», а в восемь ноль-ноль отправишься в комендатуру в санчасть, с Востриковым, – приказал Колесников, одной заботой у которого стало меньше. За всё, что происходило на заставе и на двенадцати километрах государственной границы, он отвечал днём и ночью, кроме очередного отпуска, до которого надо было ещё дожить. – Вам всё ясно, товарищ лейтенант?
– Так точно! После завтрака прибыть в канцелярию, а потом отбыть в комендатуру на повозке с Востриковым! – ответил Лебедев.
– Уже бодрее, теперь слышу голос лейтенанта Лебедева! – Колесников положил трубку.
– Слава богу, прибыл! – облегчённо вздохнул начальник заставы.
– Вернулся! – обрадовалась поднявшаяся Марина, обнимая мужа, а через минуту он уже был рядом с солдатами, построившимися на физзарядку.
Пока Колесников с солдатами проводит физзарядку и бегает в Михалёво и обратно, ей предстояло приготовить завтрак: гречневую кашу и творог со сметаной. Свежие молочные продукты ей и Полине Боженко ежедневно приносила Пелагея Афанасьевна – мать Полины. Первое время женщина отказывалась от денег, но Марина настояла. Для вдовой колхозницы, имевшей ещё двух замужних дочерей и семерых внучат и получавшей на трудодни то, что выращивал или производил колхоз, такие деньги были не лишними.

* *
Устроившись на повозке поудобнее, Лебедев чуть задремал – сказалась бессонная ночь, перенасыщенная событиями, незабываемыми на всю жизнь. Повозочник – рядовой Востриков, не гнал, стараясь не шуметь на лошадей.
«Пусть лейтенант поспит», – думал Востриков, не подозревая, где этой ночью побывал геройский лейтенант, с забинтованной головой, раненный неделю назад и представленный к медали «За отвагу», которую, вполне возможно, ему вручат в комендатуре или в отряде. Заслужил.
Утренний разговор с Колесниковым прошёл нормально. На помощь пришла Марина, оставив ребёнка на попечение Полины Боженко, которая посадила Николку на высокий стульчик рядом с девочками и разлила по тарелочкам вкусную молочную манную кашку с изюмом.
– Ешьте, дети кашку, а я пока приготовлю какао, – Полина погладила по головке Николку и помогла ему с первой ложечкой:
– Какая вкусная кашка! Правда, девочки?
– Правда, мама! – дружно подтвердили Катя и Анечка. – Идите, тётя Марина, мы накормим Николку, – пообещали девочки.
– Не терзай его, Миша! Видишь, как устал Игорь, в глазах и счастье и тревога! – Марина присела между мужчинами на табурет. – Вернулся, значит, всё в порядке!
– Рассказывай, Игорь.
– Теперь мы с Ольгой муж и жена… – выдохнул Лебедев и рассказал Колесниковым всё, как было, скрыв лишь появление под утро эстонских офицеров, прикативших на мотоцикле. Одним из них был лейтенант Ланге, которого Колесников знал. Другой офицер был ему не известен. Это был лейтенант Мяаге. Промолчал Лебедев и о досадной оплошности с часами, забытыми в спальне, которые, Ольга спрячет и сохранит. Он на это надеялся.
– Молодчина, Игорь! – воскликнула Марина, выслушав короткий яркий рассказ смущённого лейтенанта Лебедева и рассматривая маленькую фотокарточку годовалой давности, которую ему подарила Ольга. На фото она была изображена с длинной косой, достигавшей пояса – совсем ещё девчонка, не достигшая семнадцатилетия. – Красавица твоя Ольга! – заключила Марина и показала фотографию мужу. Тот посмотрел, молча согласился с женой и посетовал:
– Молодец-то молодец, да как им теперь быть. Через границу не находишься, а если узнают о таких делах в комендатуре или в отряде, не миновать нам с тобой, Игорь Владимирович, трибунала. Вот так-то, разлюбезный мой заместитель по боевой и политической части!
– Я член ВКПБ, ты комсомолец и кандидат в члены ВКПБ, так что за такие дела, даже если они сердечные, по головке не погладят. Через границу, я тебя, Игорь, больше не пущу!
– Тихо ты, Миша, дежурный услышит. Да и время идёт. Игорю скоро ехать в комендатуру, а тебе проводить с бойцами занятия, – напомнила мужу Марина.
– Ладно, товарищ лейтенант, давай мы это дело на сегодня прикончим. Что будет завтра – не знаю, а что через две недели и подавно. Тебя не было. Вызывали в комендатуру всех начальников застав. Пришлось оставить хозяйство на старшину. Так вот, майор Никитин рассказывал, что очень скоро грядут важные события, и требовал усилить охрану границы. Резервную заставу поделят между линейными заставами и бойцов направят в помощь нам. Как думаешь, что за события грядут?
Лебедев не ответил. Он не знал, но чувствовал, что вот-вот регулярные части Красной Армии войдут в Эстонию и прочие земли Прибалтики, восстановив территориальную целостность бывшей Российской империи, как это сделали в двадцатых годах в Закавказье и Средней Азии, создав там союзные республики…
– Гитлер добивает Францию и если сделает это до середины июня, вполне может повернуть на нас, – продолжал Колесников. – Майор рассказывал о внутреннем положении на сопредельной территории. Это рядом с нами захолустье, а Таллин бурлит. Солдаты сидят по казармам, а с рабочими на улицах дерутся кайцелиты. Верхи выжидают, как повернутся дела, на наших базах повышенная боеготовность. У тебя ведь брат моряк, в Либаве, кажется, служит. Что пишет?
– Мне брат давно не писал, да и не может он всего рассказать, сам понимаешь, военная цензура, – ответил Лебедев.
– Так вот, наше правительство не допустит, чтобы Прибалтика, всегда находившаяся в сфере интересов России, досталась Гитлеру, несмотря на всякие, там договора, грош которым цена. Вот так-то, Игорь Владимирович. Бог даст скоро всё образуется…
– Да ты же не верующий, Михаил Иванович? – удивился Лебедев.
– Такие, брат, кругом дела, что поверишь! Правда, Марина? – обратился за поддержкой к жене начальник заставы. 
– Пусть твоя Ольга сдаёт экзамены, надо же, школьница, а уже жена! А ты поезжай, подлечись, голову покажи врачам ещё раз. Может она у тебя… – Колесников, наверное, хотел добавить «того», но Марина грозно взглянула на мужа, и тот промолчал, надел фуражку и отправился в «Ленинскую комнату» проводить политзанятия на заданную майором Никитиным тему о войне во Франции с теми бойцами, которые заступают в наряд на охрану государственной границы вечером.

*
Устав от тяжелых мыслей и переживаний за Ольгу и от надежд, что скоро всё переменится, уже в приятной дрёме, под убаюкивавший цокот копыт по выстланной местами сланцем дороге, под мерное дыхание сытых лошадей и лёгкое поскрипывание колёс, Лебедев припоминал волнующие подробности прошедшей ночи. Как ужинали жареной курицей и варениками с творогом и сметаной, приготовленными хозяйкой и пили чай с мёдом и творожниками. Ему налили рюмку домашней вишнёвой настойки, выпил, приятно согрела, а вот другую Ольга не дала. Хватит, впереди есть дела поважнее…
Затем Алексей Иванович не прокричал, как полагалось, а заявил негромко, что «Горько», как это принято на русских свадьбах, и Ольга с Игорем поцеловались.
К половине четвёртого ночи, незадолго до пения первых петухов, допили чай и молодые встали. Им пожелали доброй ночи, и Ольга увела Игоря в маленькую и уютную Аринкину комнату, кровать в которой тётя Надя перестелила свежим бельём, а Аринке, выпровоженной спать в горницу, постелила на сундуке.
Чуть больше часа отмерила им судьба в первую брачную ночь, но тех счастливых минут никогда не забыть, и каждой следующей ночью вспомнятся трепетные мгновения, волнующие переживания…
Усталая и счастливая Ольга прижалась к мужу. Ужасно хотелось спать, но где там, никуда не исчезли заботы прежние, явились проблемы новые. К тому же заголосили петухи, а на чердаке заворковали турманы.
– Надо же, Игорёчек, я забыла познакомить тебя с голубями! – вспомнила Ольга.
– Была ночь, Оленька, они спали, – улыбнулся Лебедев, вспомнив о пернатых вестниках их незабываемых встреч на границе возле калинового куста. В старой русской волшебной сказке был Калинов мост, по которому проходила граница Руси и Дикого Поля, откуда набегали на родную землю Чудо-Юдо многоглавые змеи . Там стояла богатырская застава. Здесь был свидетель их встреч пышный калиновый куст, а неподалёку стояла его застава. – В другой раз познакомимся, вместе запустим, полюбуемся их полётом, – размечтался Лебедев, но тут же вспомнил о заботах земных: 
– Тебе, Оленька, надо готовиться и сдавать экзамены. Пусть всё утрясётся, а через две недели встретимся. Потерпишь?
– Потерплю, любимый! Обидно, с разлуки начинается наш «медовый месяц», но мы все ещё наверстаем, ведь правда?
– Правда, любимая…
– Целыми днями на радость папе буду сидеть над книгами, и время пролетит незаметно, – продолжила Ольга. – Береги себя. Обязательно покажись врачу, и чтобы в следующий раз пришёл на наше место, под калиновый куст здоровый, весёлый, и без бинта.
– К тому времени куст отцветёт, – заметил Лебедев.
– А мне почти исполнится восемнадцать, – заявила Ольга.
– Надо же! Ты мне ещё не говорила, когда это случится?
– Шестнадцатого июня! Вот!
– Лебедев подсчитал дни:
– Надо же, сегодня уже второе! Ровно через две недели! Что же подарить тебе, золотая моя?
– Колечко обручальное, золотое, – прошептала ему на ушко Ольга…
– Я даже не знаю, продаются ли они у нас? – забеспокоился Лебедев.
– Жаль, если не продаются. Тогда купим у нас. Поедем с папой в Печоры, там есть ювелирный магазин. Жаль, что венчаться нам не придётся, но обручальное колечко очень хочется! – прошептала Ольга.
– А если найду, как узнать размер?
– Вот, возьми. – Ольга сняла с пальца серебряное колечко с бирюзой, оставшееся от мамы, которое очень любила. Оно было ей велико и Тимофей Иванович Пантелеев – мастер на все руки, размер уменьшил, как раз на безымянный пальчик. – Возьми, вот тебе и размер. Обручальное колечко стану носить на правой руке. Мамино, с бирюзой – на левой. Вот!
– Лебедев зажал колечко в руке, и в этот момент послышалось быстро приближавшееся тарахтение мотоциклетного двигателя. Услышав шум мотора, залаяли деревенские собаки. Лебедев приподнялся и вопросительно посмотрел на Ольгу.
– Это Мяаге! – испуганно прошептала она. Только у него во всей округе такой мотоцикл!
В дверь спальни постучали.
– Игорь, поднимайтесь! Вам надо срочно уходить. К нам незваные гости, – послышался за дверью встревоженный голос Владимира Петровича, в большом волнении опять назвавшего зятя «на Вы».
– Одеваюсь! – ответил Лебедев. Вскочил с кровати и по-военному быстро облачился в костюм тестя. Не хватало сапог, они остались в сенях, а в дверь дома уже стучали.
– Обувайся, Игорь, и выходи через окно, – тихо позвала его Надежда Васильевна, просовывая через полуоткрытую дверь сапоги без забытых в спешке портянок. Лебедев быстро надел шерстяные носки и натянул сапоги. Тем временем Ольга, стараясь не шуметь, открывала окно.
– Встретимся на нашем месте в субботу, через две недели. Приду с колечком! Жди, любимая и сдавай экзамены на отлично! – Поцеловав Ольгу на прощание, Лебедев выпрыгнул в сад. Было где-то около пяти утра. Дождь прекратился, было тепло и довольно светло. Над полями, начинавшимися сразу же за оградой, расстилался туман, предвещая погожий день. 
Деревенские собаки продолжали заливаться лаем, перебивая петухов, певших то ли во второй, то ли в третий раз. Лебедев пробежал по саду, укрываясь за кронами отцветших яблонь и, перемахнув через невысокую ограду, сложенную из жёлтого камня-сланца, пригнулся.
Только сейчас Игорь вспомнил, что в спешке забыл убрать с тумбочки в карман часы, которые положил, чтобы смотреть на время. Он оглянулся и разглядел силуэты двух мужчин в плащах и фуражках, которые носили эстонские офицеры. Лебедев заметался, нащупал в кармане пиджака свой «ТТ» и, в горячке, готов был уже вернуться, однако вовремя опомнился, взял себя в руки и, пригибаясь пониже, выбрался на межу, разделявшую полоски крестьянских полей. Укрыться здесь было негде, поэтому Лебедев побежал так, как бегал на короткие дистанции в училище или на весенних и осенних проверках , в сторону леса, преодолев километр за пару минут. Возможно, его никто не заметил, по крайней мере, никто не преследовал.
В лесной чаще Лебедев передохнул, успокоился, насколько это оказалось возможным, и принялся разыскивать дуб, в дупле которого спрятал форму. Сделать это оказалось не так-то просто. Из леса он выходил ночью и в другом месте, а потому на поиски ушло минут двадцать.
Наконец дуб найден. Лебедев извлёк из дупла, прикрытого кустом орешника, объёмистый клеёнчатый пакет и через минуту превратился в лейтенанта-пограничника. Переложив пистолет в кобуру, он завернул Ольгино колечко в носовой платок и засунул на дно глубокого кармана галифе.
Штатский костюм разместился в пакете и отправился в дупло. До границы было метров четыреста, а уж как перейти её, не попав в руки своих пограничников, он знал, как никто лучше.
Только бы успеть на заставу до подъёма. Жаль, что не было часов и невозможно было уточнить время, а потому не было времени, чтобы передохнуть. Лучше придти раньше, чем опоздать.

5.
Лейтенанты Мяаге и Ланге вошли в дом, не снимая сапог, и сразу же наследили.
Алексей Иванович, зажёг лампу и хмуро посматривал на незваных гостей, всем своим видом вопрошая:
– В чём дело, что вам здесь надо? Сегодня воскресение и даже крестьяне не встают так рано…
– Господин Лебедев с дочерью у Вас? – спросил Мяаге.
– У Нас. Спят. Впрочем, вы их, и ещё пол деревни, уже разбудили. Натарахтели, собак подняли и это в святое Христово воскресение! – возмущалась Надежда Васильевна.
С сундука поднялась испуганная Аринка в длинной ночной рубашке и трясущимися руками принялась заплетать волосы в косу.
В горницу вышел наспех одетый Владимир Петрович, и прищурился от света:
– В чём дело господа? Я слышал, вы интересовались, не здесь ли мы с Ольгой?
– Да, мы здесь и остались ночевать у родственников.
– А фрейлен Ольга?
– В спальне. Надеюсь, господин Мяаге, Вы понимаете, что девушке совсем не обязательно выходить.
– Она одна?
– Разумеется, одна, – с трудом сдерживая волнение, ответил Владимир Петрович. – А в чём, собственно дело?
– Надеюсь, что это так. Вы ведь помните наш уговор, господин Лебедев?
Лебедев промолчал.
– Вот какая история, господин Лебедев, – продолжал Мяаге, – один из солдат лейтенанта Ланге видел Вашу дочь ночью, в компании мужчины. Они гуляли возле Никольской церкви, а потом уехали на велосипеде. Велосипед стоит возле крыльца, а мужчина в костюме, сапогах и фуражке, напоминавшей по форме студенческую, сидел за рулём. Ваша дочь была на заднем сидении и держалась за него, обхватив руками.
– Это был я, мы гуляли, а потом навестили родственников, – не долго думая, заявил Владимир Петрович, подивившийся своей находчивости.
– Это ночью-то? Когда все спят и только пограничная стража бодрствует, неправда ли Вальтер?
Ланге практически не говорил по-русски, но понял, к чему клонит Мяаге, и кивнул головой. Вообще-то солдаты были обязаны патрулировать вдоль границы, но неохотно делали это днём, а ночью или сидели где-нибудь, или прохаживались по посёлочным дорогам. Русских пограничников откровенно побаивались. Ходили слухи, что русские похищают эстонских солдат, избивают, а потом загоняют в Сибирь, копать руду или корчевать тайгу. Ланге в такие сплетни не верил, но на других постах солдаты действительно иногда пропадали, по его мнению, дезертировали.
Втайне он завидовал русским пограничникам. У них были полнокровные заставы и хорошо обученные дисциплинированные солдаты, а у его начальника – капитана Пятса, редко выбиравшегося из Петсери, в подчинении всего один офицер – он, лейтенант Ланге, ещё капрал и тридцать солдат, не проявлявших служебного рвения.
Однако удружили на этот раз, заметив ночную прогулку зазнобы Алекса с неизвестным парнем, который, оказался её отцом, если конечно русский учитель не солгал. Впрочем, было темно, солдаты могли и не признать учителя, не приводить же их сюда на опознание? А если Ольга прохаживалась с кем-то из местных парней, то это дело Мяаге. Влюбился в дочь учителя, совсем потерял голову.
Ольга, и в самом деле на удивление красивая девушка, чем-то напоминавшая ему молодую шведскую актрису, красочную фотографию которой он вырезал из журнала и хранил в альбоме. Похоже, что она водит Алекса за нос, прогуливаясь под луной со своим парнем, а отец не хочет скандала, не решается прямо заявить Мяаге, что у дочери другой поклонник. Алекс говорил, что отец обещал поговорить с дочерью, убедить, что лучшей партии ей не найти.
Ланге и сам обожал синеглазых блондинок, но пока с хорошенькими девушками у него что-то не клеилось, да и у друга Алекса, а он не в пример другим видный парень, в этом деле тоже пока не лады. Ему и в Таллине, где ещё встречаются красавицы, не каждая отказала бы, а здесь русская и без ощутимого приданого, и та нос воротит…
За стенкой, сев на кровати и обхватив руками ноги, сидела Ольга, напряжённо вслушиваясь в разговор.
Они были не осторожны. Конечно же, их могли заметить любители ночных прогулок, но не солдаты же, которых как на грех принёс сам чёрт под стены церкви! Хорошо ещё, что не преследовали, не подняли шума.
– А папа, зачем он признался, что это была я? Зачем признался, что гулял со мной? Они же не поверили, начнут копаться. Сказал бы, лучше, что ничего не знает. Впрочем, тоже бы не поверили… – тревожилась Ольга, не зная, как ей быть. – Может быть, папа и прав, заявив, что со мной был он. Хорошо, что Игорь успел уйти, и эти типы его не видели. Одеться и выйти, или остаться в постели? – целый ворох мыслей одолевал Ольгу.
– Нам необходимо видеть Ольгу и осмотреть дом! – потребовал Мяаге.
– Как же! Нечего у нас тут осматривать! – возмутилась Надежда Васильевна. – Явились среди ночи, делать вам больше нечего!
– Молчать! Вы живёте в приграничной зоне и обязаны подчиняться любому требованию офицера пограничной стражи, известного вам лейтенанта Ланге! – стал наливаться яростью Мяаге, чувствовавший, что доме кто-то есть или недавно был. Он словно зверь, словно самец, чувствовал чужой запах, запах соперника.
Вальтер, приступай к осмотру дома, я присмотрю за хозяевами, – не спросив разрешения, Мяаге уселся за неубранный стол. – Поздно ужинаете, – заметил он, осмотрев тарелки и, похоже, пересчитал их.
Ланге направился к последней закрытой двери, за которой находилась Ольга, быстро скинувшая ночную рубашку и натянувшая платье. Поправив руками густые волосы, которые не надо заплетать в косы и укладывать, как это приходилось делать по утрам ещё год назад, она вышла из спальни.
– Вот и фрейлен Ольга! Гутен морген! – приветствовал её Мяаге, а сам так и сверлил взглядом жестоких серых глаз. Ольга вскинула голову и выдержала его взгляд.
– Зачем я Вам понадобилась ночью, господин Мяаге? – спросила она.
– Ланге позвонил мне в Петсери, что Вас якобы видели ночью в компании неизвестного мужчины возле церкви. Я не мог спать, был обеспокоен, приехал в Ирбоска. Вас с отцом не было дома, и мы с Ланге приехали в Никольево…
– Странно. Мы с папой гуляли под луной, ничего не нарушали и не видели никаких ваших солдат господина Ланге. Если они видели неизвестного мужчину, то почему не задержали?
– Почему, Вальтер? – Мяаге переадресовал вопрос Ланге.
– Я разберусь, – ответил Ланге, а сам подумал: лентяи или же не хотели поднимать шума.   
– Ольга была восхитительно хороша, и Мяаге стал понемногу остывать. Вот так, сразу порвать с любимой девушкой он не мог, а неразделённая любовь ещё не изглодала его окончательно. 
Пока они метали друг в друга взгляды, Ланге зашёл в комнату и осмотрел её.
На тумбочке лежали карманные мужские часы в серебряном корпусе на цепочке, которые привлекли внимание офицера. В верхней части циферблата он увидел одно под другим два слова с русскими буквами: «ГОСЧАС ЗАВОД» , а внизу «1937».
Ланге взял часы, закрыл крышку и перевернул. На обратной стороне корпуса была нанесена гравировка, по-видимому, дарственная надпись и тоже выполненная на русском языке.
– Вот это находка! – Ланге не стал больше ничего осматривать в спальне, где кроме кровати и скомканной постели, ещё хранившей тепло Ольги, практически ничего не было, и поспешил вернуться в горницу.
– Увидев часы Игоря в руках офицера, Ольга и Владимир Петрович побледнели.
– Дай-ка! – Мяаге взял из рук Ланге часы, поднёс поближе к лампе и не без труда прочитал вслух дарственную надпись:

«Дорогому сыну Игорю Лебедеву в день 20-летияя на добрую память от родителей».
Служи Отечеству верой и правдой.
07/01/1938»

– Что это? Откуда эти часы? – Мяаге уставился на Ольгу, из комнаты которой их вынес Ланге.
– Это мои часы, опередил, выручая племянницу и свояка, Алексей Иванович.
– Где же вы их приобрели, господин Михайлов? – спросил Мяаге. – Часы советского производства, и судя по году выпуска – «1937» и дарственной надписи, сделанной в 1938 году, принадлежали некоему господину, нет товарищу Лебедеву, не ваш ли это родственник, господин Лебедев? – обратился к Владимиру Петровичу лейтенант Мяаге.
– Это удивительное совпадение, господин лейтенант, – опередил растерянного Владимира Петровича Алексей Иванович, придумывая на ходу историю с часами, – я сейчас Вам всё объясню:
Эти часы передал мне старший сын Иван. Он плавает на торговом судне, ходит в Германию, Швецию и другие страны. Эти часы Иван купил в комиссионном магазине в городе Гамбурге и привёз нам под рождество. Приезжал на праздник, гостил три дня. У Вас, господин Ланге, отмечался при въезде в пограничную зону, помните? – последние слова Алексей Иванович, изрядно силясь, повторил для Ланге по-эстонски.
– Да, было такое дело, – подтвердил лейтенант Ланге, запомнивший Ивана Михайлова пожаловавшего в Изборск в модном пальто, шляпе и с объёмистым кожаным чемоданом.
– Наверное, какой-нибудь русский моряк с распространённой в России фамилией Лебедев, растратил все деньги и заложил серебряные часы в ломбард. Иван и купил их, – пояснял Алексей Иванович, радуясь своей выдумке и находчивости и наблюдая, как порозовели лица свояка и племянницы.
Мяаге тоже заметил перемену в их лицах и заявил, опуская часы в карман:
– Хорошо, мы свяжемся с кораблём, на котором плавает Ваш сын, и проверим историю с часами.
Затем Мяаге неожиданно обратился к Аринке, сидевшей на сундуке в ночной рубашке и с распущенными волосами. Он тоже заметил, как похожа четырнадцатилетняя Аринка на Ольгу – одна порода!
– Так ли всё было, юная красавица? – попытался улыбнуться Мяаге, но улыбка не получилась, Ольга взглянула на его лицо и содрогнулась, так противен он ей был в этот момент.
– Часы привёз брат, а папа отдал их мне. Это моя комната, только сегодня в ней спала Оля.
– Что-то вдруг зашевелилось в голове Мяаге. Он вскочил со стула и буквально ворвался в спальню.
– На кровати лежали две подушки и обе были примяты.

* *
– Слава богу, ушли! – облегчённо вздохнула Надежда Васильевна, прибирая постель.
Смущённая Ольга, пыталась ей помогать, но слишком переволновалась и уронила на пол одну из злополучных подушек.
Её щеки горели и сейчас.
Очень противно было объяснять подозрительному Мяаге, пылавшему к ней любовными чувствами, что подушек было две, и она спала по очереди на обеих и вообще от всего этого кошмара с обыском у неё разболелась голова, а после завтра экзамен по математике.
Напоминание об экзамене сбило с толку лейтенанта Мяаге, разумно считавшего, что его избранница должна быть образованной и если захочет, может продолжить образование в Таллине. Мяаге имел кое-какие сбережения в банке, перешедшие к внуку от бабушки в виде наследства и мог позволить себе содержать семью не только на одно лейтенантское жалованье.
К счастью, к спальне было довольно темно: окно было закрыто ставнями, и слабый свет попадал в комнату только через дверь из горницы. В противном случае, Мяаге смог бы разглядеть на подоконнике след от грязного сапога русского лейтенанта, покидавшего молодую жену в первую и очень короткую брачную ночь через окно.
– Иди, Олюшка, отдыхай. Я сама управлюсь, – настояла тётя Надя, складывая бельё для стирки и заметив на простынке, то, что и должно на ней быть. После она обязательно шепнёт об этом Владимиру Петровичу. Отец должен знать. Как жаль, что Верочка не дожила до этого дня…
Всем хорош Игорь. Парень видный, красивый, военный, значит обеспеченный, не ковыряется в земле за гроши. Эх, как бы порадовалась за Олюшку покойная Вера. А порадовалась бы? – спохватилась Надежда Васильевна. – Будущее у них не ясное, смутное, границей разделённое. Будет когда-нибудь конец этой проклятой границе? Смогут ли они с Алексеем Ивановичем хоть раз побывать на его родине под Курском, где говорят земля чёрная, как уголь и жирная, как масло, вдвое, втрое больше родит, чем в Никольево? Кто ответит, кто знает?…

6.
Лейтенанту Ланге здорово влетело от начальства и, прежде всего от капитана Пятса, за то, что последнюю группу немецких агентов, засылаемых в Россию по лини Абвера, русские перехватили на границе и, по всей видимости, уничтожили.
На той стороне в одной из деревень имелся «свой человечек», информировавший с опозданием, затянувшимся почти до середины июня, что люди якобы видели одного пленного и двух убитых, тела которых русские пограничники привезли на заставу, а затем отправили в комендатуру. О четвёртом диверсанте ничего не было известно. Но самое интересное, что информатор назвал фамилию русского лейтенанта, который руководил захватом диверсантов, перешедших границу. По странному стечению обстоятельств или по какой-то более весомой причине, он оказался лейтенантом Лебедевым!
Ланге, практически не владел русским языком и, наверное, не обратил бы внимания на эту фамилию, распространённую в России, если бы не Мяаге. Он сразу смекнул, что это не случайно, припомнив и часы, найденные в доме Михайловых в комнате, где спала Ольга. Возникли очень серьёзные подозрения, и жаль, что информатор с той стороны не назвал хотя бы имени этого лейтенанта Лебедева…
Ланге досталось от начальства за то, что выбрал не лучший участок для перехода границы.
– Поди, узнай, какой участок лучший для перехода «непробиваемой русской границы»? – оправдывал сам себя лейтенант, ругая начальство и, прежде всего своего непосредственного начальника капитана Пятса, руководившего безотказным молодым лейтенантом, мечтавшим о военной карьере, в основном по телефону. Капитану скоро в отставку, а потому на всё наплевать.
Капрал – мужик хозяйственный, прижился у одной изборской вдовы, и откармливаемые поросята его интересуют больше чем служба. Вот и приходится молодому лейтенанту командовать тридцатью никуда не годными солдатами, которые к тому же огрызаются, и отлынивают от службы, и десятью лошадьми, которых с сильной натяжкой можно было считать строевыми. А капитан Пятс, владевший стареньким автомобилем «Форд», неизвестно как попавшим в его руки, наезжал, когда ему вздумается, из Петсери, где проживал с семьёй, чтобы отдохнуть от бумажной работы и попить местной ханжи  под квашеную капусту и маринованные грибки со своим приятелем Ротовым – начальником полицейского участка. Этот Ротов – эстонец с фамилией, переделанной на русский лад, эстонец «неправильный», православный. Таковых, зачастую знающих эстонский язык хуже русского, особенно много в Петсери и окрестных деревнях, одним словом – Сетуский край. Таких эстонцев, как Ротов, Ланге – уроженец острова Саарема, где проживали эстонцы «самой высокой пробы», не любил.
Страдая от одиночества в чужом русском Изборске, Ланге с радостью подружился с одногодком и тоже лейтенантом Алексом Мяаге. Несмотря на то, что Алекс был русским по матери, Ланге считал его «правильным» эстонцем, лютеранином. К тому же отец Мяаге занимал важный пост в армии и со временем, чем чёрт не шутит, мог помочь молодому лейтенанту, родившемуся в простой крестьянской семье и не имевшему протекции.
Мяаге делился с Ланге своими личными проблемами, иначе, за чем было вызывать Алекса ночью из Петсери, после того, как спешившиеся солдаты конного разъезда, заметили Ольгу Лебедеву в ночь с субботы на воскресенье с неизвестным мужчиной возле Никольской церкви. Запал Алекс на Ольгу, влюбился так, что потерял голову. С Ланге такого случиться не могло. У него все было расписано по годам, и женитьба на девушке с родного Саарема, впрочем, даже неизвестно на какой (невесты пока подрастали) была запланирована после того, как капитан Пятс отправится в отставку, и он по праву займёт его место.
Вальтер понимал, как нелепо выглядело вторжение двух офицеров в дом крестьянина Михайлова и обыск, учинённый в нём, в пять утра, в воскресный день.
Мяаге после той бурной ночи немного успокоился и продолжал терпеливо дожидаться, когда Ольга сдаст экзамены и ей исполнится восемнадцать лет. В этот день он сделает ей предложение и не потерпит отказа. Он возьмёт её сердце штурмом, тем более, что Ольга, как будто, начинала сдаваться. Мяаге полагал, что отец объяснил ей все преимущества такого брака. Возможно это и так, тогда можно было порадоваться за Алекса, а возможно она продолжала играть с ним, преследуя какие-то цели. Об этом думать никак не хотелось.
Ольга была на удивление хороша, просто расцвела в течение последних двух недель после той самой ночи. Естественно, причин таких перемен Ланге не знал, зато видел её каждый день – его хозяйство было неподалёку от дома Лебедевых.
Всё бы, наверное, так и шло своим чередом, только два дня назад, на участке границы, которую охраняло подразделение пограничной стражи капитана Пятса, был обнаружен тайник в дупле старого дуба. В тайнике лежал старый мужской костюм и студенческая фуражка с инициалами «Ю. Л». Костюм был завернут в непромокаемую клеёнку, изготовленную на ленинградской фабрике в сентябре тридцать восьмого года!
По совету Мяаге, которого он тут же известил, Ланге скрыл находку от начальства, прежде всего от капитана Пятса, и выставил на этом участке дополнительный наряд. И вот сегодня, в субботу пятнадцатого июня в половине девятого вечера стражники задержали в этом районе Ольгу, одетую в брезентовый плащ, шерстяные носки и резиновые галоши. Ольгу задержали накануне воскресного дня, когда ей исполнится восемнадцать лет, и силой привезли в комендатуру.
Ланге немедленно позвонил Мяаге. Бросив своих кайцелитов, то и дело вступавших в схватки с рабочими-железнодорожниками, отказавшимися разбирать рельсы на железнодорожной ветке, ведущей из Пскова на Тарту и Таллин, и не дававшими этого делать штрейкбрейхерам , Алекс примчался на мотоцикле уже через полчаса.

* *
– Тебе знакомы эти вещи? – Мяаге показал Ольге костюм и фуражку. Ольга вспыхнула, однако сумела подавить растерянность.
В последние дни в крае, в Эстонии и за её пределами, по всей Прибалтике, как в последнее время стали называть три маленькие страны, притулившиеся на задворках Европы между двумя гигантами СССР и Германией, происходили столь важные события, что находка Ланге уже не имела никакого значения.
Вчера Красная Армия в течение одного дня заняла Литву, и русские солдаты вышли к Балтийскому морю и к Неману. Латвия и Эстония стояли на очереди. Эти вести, всколыхнувшие весь мир и несколько затушевавшие капитуляцию Парижа, объявленного «свободным городом» и занятого сегодня германскими войсками, они слушали сегодня после обеда из Ленинграда по детекторному приёмнику, который удалось наладить Юре, приехавшему вчера из Тарту.
Там тоже прокатились беспорядки. «Праздник спорта», объявленный городскими властями вылился в столкновение студентов с отрядами кайцелитов. Юра пострадал, пролив кровь. В схватке ему рассекли бровь. Таким забинтованным с одним видящим глазом он и добрался до Печор на попутном грузовике, а оттуда на крестьянской телеге до отчего дома.
– Но не рассказывать же обо всём этому Мяаге! – Почувствовав прилив сил, Ольга бросилась в атаку на эстонского лейтенанта, возомнившего себе, что имеет на неё права.   
– Я требую немедленно выпустить меня из вашего околотка! – решительно потребовала она, сжав кулачки. Солдаты силой привезли её в комендатуру в крытой повозке, и руки девушки покрылись синяками.
– Послезавтра у меня последний экзамен по вашему эстонскому языку! – Её синие глаза метали молнии, Она вся дрожала, готовая то ли разрыдаться, то ли наброситься на Мяаге, уже не замечая таких мелочей, как обращение к ней «на ты», чего, как правило, Алекс прежде себе не позволял.
Ольга ужасно переживала, что с наступлением сумерек Игорь придёт в назначенное место к ставшему родным калиновому кусту и не найдёт её…
– Ты никуда не уйдёшь, пока не ответишь на все мои вопросы! – настаивал Алекс. – У меня и у лейтенанта Ланге есть все основания подозревать тебя в нарушении границы и связях с большевиками. Понимаешь ли ты, Ольга, чем это тебе грозит? И не только тебе, а и твоему отцу? А так же вашим деревенским родственникам?
– Что за чушь, Вы не несёте! – Ольга упорно называла Мяаге «на Вы», стараясь избегать его имени, словно оно было ей неприятным.
– Вот студенческая фуражка, на ней инициалы «Ю. Л.» – буквы русские! Быть может, она принадлежала твоему брату Юрию? Послать за ним? Арестовать? Допросить его? Или ограничимся папой? Отвечай!
– Я ничего больше не скажу! Делайте со мной что хотите! Только очень скоро Вы за всё ответите! – бледная Ольга, сжигала лейтенанта Мяаге ненавидящими глазами.
Он дрогнул, не выдержал её взгляда, и потом, он её любил, а непокорность только разжигала страсть. До Мяаге стало доходить, что Ольга водит его за нос и тогда в доме Михайловых, в спальне она была не одна. А часы с дарственной надписью некоему Игорю Лебедеву не куплены каким-то там Иваном в Гамбурге, а принадлежат тому, кого Ольга хорошо знает. И этот кто-то носит ту же фамилию…
– Кто он? этот неизвестный родственник с той стороны? Или совсем даже не родственник… – мучился Алекс Мяаге.
– Ну почему ты так жестока ко мне, Ольга! – так и не домыслив до конца, взмолился Алекс. – Ты же знаешь, я не посмею причинить тебе боль. Но если об этом узнает капитан Пятс, то я ничего не могу сделать. Он упрячет и тебя и твоего отца в тюрьму.
Скажи только мне, что ты делала в вечернем лесу и почему эти вещи, а я уверен, что они принадлежат вашей семье, лежали в дупле дуба? Кто пользовался ими?
Теряющая над собой контроль, Ольга была уже готова объявить Мяаге, что собиралась на свидание с мужем, и окончательно добить его таким шокирующим заявлением, однако в это время в помещении комендатуры послышался шум.
– Сюда нельзя! Немедленно покиньте помещение! – донесся голос лейтенанта Ланге.
– Прочь с дороги, чухна непутёвая! – гремел в коридоре бас соседа Лебедевых Никиты Ивановича Бутурлина, которого Мяаге хорошо запомнил по конфликту трёхмесячной давности.
– Немедленно выпустите мою дочь! – требовал голос Владимира Петровича, следовавшего за Бутурлиным.
– Не троньте сестру! – слышался голос брата
– Папа узнал, где я! – обрадовалась Ольга
– Остановитесь, я буду стрелять! – закричал Ланге.
– В кого? В офицера его величества государя императора? Да ты понимаешь, сопляк, что с тобой тогда будет? – наливался яростью бывший поручик и дворянин Бутурлин, который, кабы не февральский и октябрьский перевороты, носил бы сейчас полковничьи погоны.
– Здоровы, подлецы, с девчонками воевать! Со мной попробуйте. Враз, мозги повышибаю!
– Ольга представила, огромного сорокапятилетнего Бутурлина рядом с по-юношески стройным и тонким лейтенантом Ланге. Были поблизости ещё и солдаты, но те не решались вступать в драку с русскими мужиками, которых вслед за этим медведем, приехавшим из Германии, набралось с полдюжины – повылезали из своих бревенчатых берлог, словно почуяли конец зимы...
– Бунт! Вот где пригодились бы кайцелиты. Но под рукой их не было – остались в Петсери, сражаются с рабочими-железнодорожниками и прочим сбродом.   
– Почуяли поживу… – Надо было что-то делать, иначе схватки не избежать и здесь. – Поди узнай, что на уме у этих русских мужиков, взявшихся за топоры. Не дай бог Ланге выстрелит, тогда сомнут и никакие солдаты не помогут. Теперь, когда всё валится, каждый думает о себе, спасает свою шкуру, – лихорадочно соображал, как ему быть лейтенант Мяаге и верно натворил бы сгоряча бед, если бы не звонок.
Это был телефон. Мяаге взял трубку.
– Алло, это лейтенант Мяаге. Говорите!
– Мяаге? А Вы что делаете в комендатуре? – раздался на другом конце провода взбешённый голос капитана Пятса. – В городе творится, чёрт знает что! Ваш отряд разбегается прямо у меня на глазах. Железнодорожные рабочие разоружают полицию и солдат, по городу развешивают красные флаги! Где этот чёртов лейтенант Ланге? Впрочем, уже всё равно! Вы слышите меня, Мяаге?
– Да, господин капитан! – Мяаге не удивился ни разбегавшимся кайцелитам, в конце концов, каждый спасается, как может, ни красным флагам – не сегодня, так завтра в Эстонию войдут части Красной Армии, как это они уже сделали в Литве, опередив немцев. Мяаге был испуган фразой капитана Пятса – «впрочем, уже всё равно», был напуган тоном, к каким это было сказано.
– Да что случилось? – набравшись решимости, невпопад спросил Мяаге. – Неужели немцы повернули свои войска на восток? 
– Идиот! – рявкнул в трубку капитан Пятс, и уже мягче спросил:
– Мяаге, разве Вы не слышали заявление Русского правительства?
– Нет, господин капитан. Это по поводу сдачи Парижа?
– При чём здесь Париж, Мяаге! Чёрт Вас подери вместе с лейтенантом Ланге! Возвращайтесь поскорее в Петсери и собирайте своих ребят, тех, кто ещё не разбежался! Из Пскова вышел эшелон с русскими войсками. Говорят, что уже пересёк границу! Скоро Красная Армия будет здесь!  Бог мой, всё пропало! Всё пропало! – истошно причитал капитан Пятс – однофамилец несчастного президента Эстонии, метавшегося сейчас в своем кабинете в Вышгороде.
Связь оборвалась.

 
               




 










   

Часть 2. Новые рубежи

* * *
В ноте эстонскому правительству от 16 июня 1940 правительство СССР предложило строго соблюдать пакт о взаимопомощи. Для обеспечения выполнения договора, с вынужденного согласия эстонского правительства, связанного условиями договора,17 июня в Эстонию вступили дополнительные части советских войск. Большинство трудящихся приветствовали советских воинов, требовали смены правительства. 21 июня под руководством вышедшей из подполья компартии Эстонии прошли политические выступления рабочих в Таллине, Тарту, Нарве и др. городах. Началась социалистическая революция.Эстонский пролетариат в союзе с трудовым крестьянством под руководством компартии пришел к власти мирным путем. 21 июня прогерманское фашистское правительство было свергнуто и сформировано Народное правительство во главе с Й. Варесом.

















Глава 5. Дуэль

1.
В субботу пятнадцатого июня лейтенант Лебедев не мог видеть турманов в небе над Никольево. Он и старший лейтенант Колесников находились в комендатуре, оставив заставу на старшину Боженко. Возвращались к заходу солнца на крытой полуторке, откомандированной на заставу вместе с водителем. На совещании у коменданта участка майора Никитина, только что прибывшего из отряда, собрались все начальники застав, а из заместителей был лишь один лейтенант Лебедев, томимый неведением по поводу вызова.
Но не это стало единственной причиной большого беспокойства. Так уж случилось, что по субботам Ольга назначала ему встречи, а он никак не мог вырваться именно сегодня. Кроме того, через несколько часов исполнится ровно две недели с незабываемой первой июньской ночи с субботы на воскресенье, когда они с Ольгой вошли в спящий Изборск и стали мужем и женой…
Вот так, в разлуке, полном неведении и тревожном ожидании по обе стороны границы прошла первая половина их «медового месяца».
Совещание было назначено поздно, и на заставу он вернётся не раньше десяти вечера.
Никитин рассказал о вводе регулярных частей Красной Армии в государства Прибалтики, который этим утром начался с Литвы, граничившей непосредственно с Германией, а теперь с часу на час наши войска пересекут границы Латвии и Эстонии.
– Уверен, товарищи, что на этих, в недалёком прошлом наших территориях, будем восстанавливать Советскую власть, задушенную в восемнадцатом году! Рабочие и крестьяне с нетерпением ждут нашу армию-освободительницу! – майор не упустил возможности подчеркнуть перед офицерами политическую составляющую в наступавших важных событиях. – А вам, товарищи офицеры, предстоит в сжатые сроки перебазироваться на машинах, которые подойдут из отряда. Прибыть предстоит в район реки Неман, и взять под охрану участок сухопутной границы с Германией от местечка  Паланга на берегу моря и далее на юг, восточнее Мемеля .
Сегодня во второй половине дня в район Немана и Паланги вышли передовые части стрелковой дивизии. Они вместе с остатками литовской пограничной стражи, которые к тому времени останутся на местах, будут пока держать под контролем границу. Столкновений с немцами, кажется, удалось избежать, там пока понимают наши интересы.
Что касается нас, то Эстония будет занята не позже понедельника, а во вторник первая и третья заставы, а так же часть комендатуры во главе с Вами, товарищ Колесников, двинутся на машинах кратчайшим путём через территории Латвии и Литвы на новый рубеж. Вторая и четвёртая заставы – чуть позже – не хватает автотранспорта. Тыловые службы отряда будут прибывать на новые рубежи в течение лета.
Меня, товарищи офицеры, отзывают в Главное управление . Предупредили, что за новым назначением. Вас, товарищ Колесников, я рекомендовал на должность коменданта, учитывая Ваши боевые заслуги и трёхлетний опыт командования лучшей заставой. Согласие начальника отряда имеется. Надеюсь, Вы справитесь с должностью коменданта, а мой начальник штаба капитан Наумов, окажет Вам поддержку и помощь на первых порах. Да, товарищ капитан? – майор Никитин посмотрел на капитана Наумова.
– Постараюсь, товарищ майор, – ответил Наумов и опустил глаза. Лебедеву показалось, что капитан был обижен тем, что молодого Колесникова, который был лет на десять моложе «засидевшегося в капитанах» Наумова, выдвигают на должность коменданта, но ничего не поделаешь, так решило начальство.
– Одновременно в отряд направлено представление на Вас, товарищ Колесников, к присвоению досрочного воинского звания капитан. На вашего заместителя, лейтенанта Лебедева – к присвоению звания старший лейтенант и назначение на должность начальника третьей заставы. Звания Вам будут присвоены на новом месте. Вас, товарищ Колесников, я жду во вторник к десяти ноль-ноль с семьёй и имуществом. Сдавайте дела товарищу Лебедеву, у Вас есть ещё двое суток. Для охраны новых рубежей будет сформирован новый пограничный округ, так что, товарищи офицеры, будут новые назначения и новые звания…
«Вот и причина твоего вызова в комендатуру, товарищ Лебедев. Майор Никитин хотел лично донести до своего подчинённого о представлении к внеочередному званию и о назначении на новую должность», – всё ещё никак не избавившийся от тревоги по Ольге, которая пойдёт вечером на границу к родимому калиновому кусту, и сильно огорчился и немного порадовался Игорь: «Растёте, товарищ Лебедев!»

*
Колесников и водитель сидели в кабине, Лебедев в кузове. Состояние лейтенанта было подавленным. Две недели, минута за минутой, час за часом он ждал этого дня, ждал встречи с Ольгой, и вот – на тебе…
Машину трясло на ухабах, но он этого не замечал, крепко вцепившись руками в скамейку, прибитую вдоль борта.
Две недели тянулись нескончаемо долго. Из отрядного госпиталя он вернулся на следующий день к вечеру, опоздав на проводы демобилизованного в запас рядового Якушкина, который увёз всё-таки с собой Любу. Свадьбу, правда, не сыграли, что-то не сладилось у Якушкина с новой роднёй, зато потратили немало сил и нервов, чтобы Любе выдали справку, разрешавшую покинуть колхоз. Сам старший лейтенант Колесников хлопотал перед председателем колхоза за молодых, которые обещали расписаться, как только приедут в родную деревню Якушкина Яриху и написать на заставу письмо.
На груди лейтенанта Лебедева сияла первая боевая награда – серебряная медаль «За отвагу», рана благополучно заживала, и в дальнейшей врачебной помощи он не нуждался. Даже волосы подросли и прикрыли рубец, который почти не заметен.
Три часа до попутной машины в комендатуру он буквально бегал по городу в поисках обручального колечка для Ольги.
В ювелирном магазине ничего похожего не было. Спасибо пожилому опытному продавцу, подсказавшему дом мастера-ювелира. Отправился туда, к счастью недалеко.
Старичок-ювелир, с хитрецой в чёрных «библейских глазах», назвавшийся Моисеем Соломоновичем, нацепил на нос две пары очков и долго интересовался платёжеспособностью молодого лейтенанта. Мастер осторожно сообщил, что «работы с золотом на дому преследуются властями», и только когда Игорь согласился на две тысячи рублей – почти два своих месячных оклада замначзаставы, пообещал сделать кольцо к завтрашнему дню.
– Я не могу так долго ждать! Через два часа, – Лебедев вспомнил, что остался без дорогих для него часов – родительского подарка, забытых в спешке на тумбочке в спальне. Он посмотрел на ходики в мастерской ювелира: – нет уже меньше, чем через два, я уезжаю! Сделайте, пожалуйста!
– Хорошо, не долго думая, – согласился ювелир. Зайдите через час, но за срочную работу, надо доплатить ещё пятьсот рублей! – Моисей Соломонович, конечно, мог вручить молоденькому симпатичному офицеру необходимое колечко уже через десять минут. Он взглянул на серебряное колечко с бирюзой и на глаз определил размер, сделав небольшой допуск в большую сторону, так как невесты обычно немного поправляются после «медового месяца». У него был небольшой запас для желавших носить обручальные кольца, в том числе и для молоденьких женщин с тонкими пальчиками, которые всё ещё находились в Советской России, но спешить не следовало ни в коем случае.
Пусть покупатель почувствует, что мастер для него старается, а потому и цена такая. На самом деле необходимое колечко, а старый ювелир помнил каждое своё подпольное изделие, стоит не больше тысячи, но продавать своё тонкое ремесло ювелиру, официально занимавшемуся ремонтом изделий из драгоценных металлов, следовало как можно дороже. Зато золото будет отменное, из старых царских червонцев, которых в казначействе покойного императора Николая Второго, очень нелюбимого ювелиром, повидавшим «всякую жизнь», за «Черту осёдлости»  и членство в «Союзе Михаила Архангела» , начеканили не на одно десятилетие вперёд, как будто знали, что в грядущем СССР будет «голод на золото» и эти блестящие кружочки с профилем бывшего императора, совсем не то, что все прочие бумажки…
– Вот, возьмите! – Лебедев протянул ювелиру пять сотенных бумажек из последней, оставшейся у него тысячи. В кармане оставалось всего пятьсот рублей, а хотелось купить ещё так много красивых подарков для любимой Оленьки. Жаль, в следующий раз…
Машина подъезжала к заставе. Всего-то десять километров – четверть часа езды даже по плохой дороге.
«Обидно, что на заставе нет никаких иных транспортных средств, кроме пароконных повозок. Хоть бы одну полуторку иметь…» – Лебедев не заметил, как стал рассуждать по-хозяйски, словно начальник заставы.
«Чёрт возьми, о чём я думаю!» – встрепенулся он. Во вторник утром подойдут грузовики. Обещали шесть машин, и вся застава – больше сорока человек с оружием, боеприпасами, сухими пайками на две недели и прочим имуществом без которого на новом месте не обойтись, но уже без Колесникова и Марины с сынишкой, которые двинутся следом с составом комендатуры, отправятся к Неману. Лебедев хорошо представлял себе карту Прибалтийского района. Это километров четыреста, а то и пятьсот по неизвестным дорогам, практически по карте с колонной армейских машин. Впрочем, колонну поведёт офицер из НКВД, ему и выбирать маршрут.
– А как же Ольга? Как быть с ней? – Лебедев всё ещё не осознавал себя в полной мере семейным человеком, никак не верил своему счастью, боялся, что всё закончится так же неожиданно, как и началось.
Вчера ему приснился страшный сон. Они вновь встретились у родного калинового куста, но Ольга вдруг тихонечко засмеялась и попрощалась с ним, как будто навсегда…
Игорь проснулся и не мог сомкнуть глаз до рассвета, весь день промучился, как чувствовал, что сегодня её не увидит. И вот – «сон в руку» – вызвали в комендатуру. Не радовали ни новая должность, ни новое звание, ни медаль. От тоски, что он не увидит её сегодня, хоть вой…
Машина въехала на территорию заставы в одиннадцатом часу вечера, незадолго до захода солнца. На заставе только что дали отбой и уставшие за день солдаты засыпали, получив свои наркомовские восемь часов ночного отдыха, если конечно не объявят тревогу, что на погранзаставах случалось нередко.
Старшина Боженко встречал начальника заставы.
– Как дела, Тарас Васильевич? – прежде всего, спросил Колесников.
– К нам, Михаил Иванович, никто не лезет, но на той стороне была стрельба. Видно сами с собой разбираются или палят от страха в белый свет, – просто ответил старшина Боженко, уже узнавший от знакомого телефониста из комендатуры, что ожидается великий переход на новые рубежи, на границу самой Германии…
– Игорь Владимирович, немедленно отправляйся на границу, проверь посты, поддержи бойцов, им сейчас непросто. На той стороне похоже нервничают, как бы перепуганные стражники чего не удумали этой ночью. Действуй по обстановке. Помни, теперь это уже твоя застава.
В этот момент Лебедев заметил не успевшего лечь отдыхать командира отделения Агапова.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите взять с собой сопровождающим Агапова?
– Да он только с границы! – напомнил Боженко.
Агапов услышал разговор и строевым шагом подошёл к начальству, отдав честь.
– Товарищ старший лейтенант! Разрешите быть сопровождающим лейтенанта Лебедева! – чётко отчеканил просьбу Агапов.
– Не заснёте на ходу? – спросил Колесников.
– Никак нет, товарищ старший лейтенант!
– Хорошо, идите.
– Слушаюсь! – Агапов приложил руку к фуражке, круто развернулся и поспешил в казарму за винтовкой с подсумком и шинельной скаткой.

2.
Уже дома, уткнувшись в подушку, Ольга разрыдалась. Беззвучно, почти без слёз, лишь тряслись её хрупкие плечики.
Владимир Петрович присел на краешек кровати и попытался успокоить дочь, однако не знал, как это сделать, чувствуя себя плохим для таких дел отцом. У двери стоял Юра, вернувшийся домой два дня назад в такое смутное время, чем в огромной мере облегчил переживания отца.
Почувствовав участие отца, Ольга взяла себя в руки, приподнялась и села на кровати.
Глаза её были почти сухие, лишь едва покраснели. Губы чуть дрожали, однако она постепенно успокаивалась. Приступ отчаяния проходил. Папа, Никита Иванович Бутурлин и ещё несколько соседей подоспели на выручку вовремя иначе её могли увезти в Печоры. В этот момент Мяаге разговаривал по телефону, как она догадалась с капитаном Пятсом, сильно переменился в лице, побледнел, говорил о немцах, которые «повернули свои войска на восток», и что-то «по поводу сдачи Парижа». В ответ из трубки она слышала искажённый до истеричности голос, да это был капитан Пятс, довольно хорошо относившийся к папе. Пятс назвал Мяаге идиотом, а в конце, очевидно в полном отчаянии, прокричал: «Бог мой, всё пропало! Всё пропало!»
Что означало это «всё пропало», можно было только догадываться, однако сделать это было нетрудно. Очевидно, в Эстонию начали входить части Красной Армии, как это уже происходило весь сегодняшний день в Литве.
Мяаге был совершенно подавлен, посмотрел на неё странным болезненным взглядом, тяжело вздохнул и, расталкивая ворвавшихся в помещение комендатуры местных мужчин, среди которых были папа и Юра, смешавшихся с растерянными солдатами, вышел на улицу, что-то сказал лейтенанту Ланге, а затем завёл мотоцикл и помчался в Печоры. К этому времени окончательно стемнело, до полуночи оставалось полчаса.
Она не успела потребовать у Мяаге часы Игоря, подаренные ему родителями, и очень переживала, что вовремя не заметила их на тумбочке в спальне и не убрала. Да он бы и не отдал их, собирался сделать запрос в Таллин в адрес судовладельца, на корабле которого плавал двоюродный брат Ольги Иван Михайлов, провести проверку показаний дяди Лёши.
«Какие теперь запросы, когда кругом происходят такие события! Скоро весь край, вся Эстония станут частицей Большой России и они, не таясь, смогут зарегистрировать свой супружеский союз в загадочном советском ЗАГСе, заменяющем церковный обряд венчания…» – с надеждой подумала Ольга, и лицо её посветлело:
«Прочь всяки дурные мысли! Всё хорошо! Всё очень даже хорошо устраивается, а часы у отвратительного Мяаге, у-у, как я его ненавижу! мы обязательно отберём!»
– Папа, я сейчас же еду к тёте Наде! – решительно заявила Ольга. Я должна видеть Игоря сегодня! Мы договаривались, я чувствую, что, не дождавшись меня у калинового куста, он придёт туда, возможно уже там!
– Куда же ты, Оленька, ночью? Повсюду тревожно, люди сидят по домам за закрытыми ставнями, вот и стреляли недавно.
  – Уже темно, сейчас не стреляют. Лейтенант Ланге запер солдат в комендатуре, чтобы не разбежались. Я поеду на велосипеде, меня никто не заметит. Я быстро! – Ольга начала собираться. Владимир Петрович знал, что решимости ей не занимать, такой уж характер у дочери. Она была не простым, однако, искренним и очень последовательным ребёнком. Всегда и всюду умела за себя постоять и никогда и ни в чём не сдавалась.
– Мы поедем вместе, я провожу тебя! – стал настаивать Юра, сняв, наконец, повязку с глаза. К сожалению, он не обратился к врачу. Рассечённую бровь можно было зашить, а так на всю жизнь оставался заметный шрам.
Юра не успел сдать экзамены и защитить выпускную дипломную работу. В университете начались студенческие волнения, захватившие в разной степени всех без исключения студентов. Итог беспорядков, вызванных, прежде всего, провокационными действиями властей и их пособников – кайцелитов, навсегда останется на Юрином лице.
Он был на пять лет старше Ольги, вырос крепким и симпатичным молодым человеком, занимался спортом – бегом, плаванием, лыжами, но по характеру сильно отличался от младшей сестры. Был покладист, уравновешен в любых ситуациях и мог показаться со стороны флегматиком, но это было не так. Юра был студентом-отличником, с удовольствием учился в университете и мечтал о хорошей и интересной работе на большом машиностроительном, заводе или на судостроительной верфи. Ни с одной из изборских девушек он не успел подружиться, предпочитая сидеть дома за книгами. В университете тоже не решался завести серьезные отношения ни с одной из тартуских студенток, полагая, что о женитьбе думать пока рано, надо было сначала поступить на хорошую службу и «встать на ноги».
Ольга и отец рассказали ему о русском лейтенанте Игоре Лебедеве, ставшем мужем младшей сестры. Рассказали о явлении Ольги на русскую пограничную заставу, об ответном визите лейтенанта в ночной Изборск в старом костюме отца и его, Юриной, студенческой фуражке, о скромном и коротком семейном свадебном ужине в доме Михайловых, случившемся ночью ровно две недели назад, растрогали Юру до глубины души.
Не случись такое с родной сестрой, не поверил бы ни за что!
Как же похорошела Ольга с рождественских каникул, когда он приезжал домой! Воистину расцвела! Юре казалось, что такой красивой девушке нет ни только в Тарту, но и во всём Таллине. Впрочем, теперь ни девушка, а женщина, жена советского офицера с такой же, как и у них, фамилией Лебедев!
Юра посмотрел на стенные часы с боем. Через десять минут они пробьют полночь и наступит воскресенье шестнадцатого июня – день рождения Ольги. Он привёз ей в подарок, купив с папой напополам, красивую дамскую сумочку из красной кожи, лайковые перчатки и туфельки на каблучке такого же цвета, о которых давно мечтала Ольга. Вещи были изготовлены в Париже, во Франции, которая вчера пала к ногам германских завоевателей…
– Такой яркой блондинке эти вещи очень подойдут, – рассуждал про себя Юра, гордившийся красивой сестрой, вот уже обскакавшей его и вышедшей замуж за русского офицера! Очень хотелось познакомиться с ним.
Сказано – сделано. Ещё часы не пробили полночь, а вся семья Лебедевых, тайком выбралась через сад из тёмного притаившегося Изборска и, разместившись на двух велосипедах, отправилась краем поля в сторону Никольева. Впереди ехал Владимир Петрович, следом Юра и Ольга. Юра крутил педали, стараясь не отставать от отца, а Ольга сидела позади на багажнике, специально обшитом для пассажиров кожей с мягкой прокладкой. Юра захватил с собой студенческий рюкзачок с подарками, которые вручит Ольге по приезде.
Он очень надеялся, что русский лейтенант Лебедев, теперь близкий родственник, уже там. Ольга убеждала, что он обязательно придёт, пришёл бы и в Изборск, но не знает где их дом.
Большую часть небосвода затянуло облачностью, лишь в небольшие разрывы виднелись звезды, скупо освещавшие окрестности старинного русского городка. Изборск затаился в ночи, с тревогой ожидая рассвета. Что-то готовит день грядущий? Что-то там впереди…
У входа на единственную деревенскую улочку, Лебедевы спешились, катили велосипеды рядом с собой. Собаки затеяли лай – от них не спрячешься. Под собачий лай покидали Изборск, под него входили в Никольево. Вот и дом Михайловых. Их появления ждали. Дверь отворилась, и к калитке быстрым шагом подошёл Алексей Иванович.
Отворил калитку и обнялся по очереди с родственниками.
– Молодцы, что приехали! Загоняйте велосипеды под крыльцо и в дом. Игорь уже у нас. С четверть часа как пришёл. Хотели уже к вам идти, да сами пожаловали. Здравствуй Юра, ещё раз. Хорошо, что вернулся домой. Отцу будет спокойнее…
А из дома уже выбежал лейтенант Лебедев, и Ольга бросилась к нему в объятья. И столько страсти было в их горячих поцелуях и клятвенных словах, что передать невозможно. Не только отец, но и Алексей Иванович и Юра едва не прослезились.
Был Игорь, словно только что со строевого смотра, как есть по прибытии из комендатуры, в своей новой красивой форме, затянутой портупеей и поясом с кобурой, в которой лежал пистолет «ТТ», при зелёных петлицах с лейтенантскими кубиками , в новой зелёной офицерской фуражке и в хромовых сапогах. Был он строен и красив, словно светлый сокол – русский витязь из древних былин!
Мужчины залюбовались им, впервые увидев советского офицера, а Алексей Иванович, служивший ещё в старой русской армии времён Первой мировой войны, отметил про себя, что форма офицерская не очень-то уж изменилась, была красива и пошита из добротного сукна, вот разве что погон не хватало…
– Довольно, милые вы наши! Соседей разбудите. В дом поскорей заходите, там и милуйтесь, сколько душе угодно, а мы уж посмотрим на вас и порадуемся… – Алексей Иванович запер калитку, проверил запор на воротах, прислушался, к затихавшему лаю и поспешил вслед за ночными гостями в дом.
– Надо же, второй раз приходит, а всё не по-людски, ночью, словно вор какой-то! – возмущался про себя Алексей Иванович. Как и все русские люди, он ожидал, в тайне побаиваясь, прихода Красной Армии. Михайлов ещё не забыл жестокое лихолетье – Гражданскую войну, в которой сам не участвовал, дезертировав из армии белого генерала Деникина и укрываясь от мобилизации в Красную Армию.
– Как бы не припомнили…

3.
Лейтенанту Алексу Мяаге так и не суждено было сомкнуть глаз той трагической ночью.
В Печоры он приехал быстро, уже к полуночи, не встретив по дороге ни души. При въезде в город на контрольно-пропускном пункте никого обнаружить не удалось. Полицейские разбежались по домам, а быть может и того дальше, сразу в лес, если помнили за собой какие «лихие делишки», за которые придётся ответить. В последние дни вместе с полицейскими дежурили по ночам солдаты из пехотной роты, прибывшие в город в начале месяца, но теперь и их не было. Въезжай в город кто хочет…
Мяаге промчался, по тихим улочкам ночного городка, затаившегося в предчувствие больших перемен, на своем ужасно тарахтевшем «Цундапе», пугая обывателей, затыкавших уши подушками, грохотом могучего германского двигателя в сторону железнодорожной станции, одно из складских помещений которой было приспособлено под временную казарму для парней из его отряда. Сорок кайцелитов, набранных из зажиточных хуторян центральной Эстонии при капрале здоровяке, державшем парней в узде, этой ночью не выставили наружного караула и, похоже, забаррикадировались в мрачном кирпичном помещении склада, так словно заняли в нём оборону в ожидании неведомого противника.
Крепко ругаясь, то по-эстонски, то по-русски, а то и по-немецки, Алекс принялся стучать руками и ногами в массивную деревянную дверь, более напоминавшую ворота.
– Открывайте, мерзавцы! Не выставили даже караула! Вот я сейчас научу вас службе, сукины дети!
За дверью послышались тяжёлые шаги. Мяаге узнал по ним здоровяка капрала.
– Открывай Клаус! Всё валится в преисподнюю ко всем чертям! Как же ты допустил такое безобразие, не выставил часового?
– Как не выставил, господин лейтенант? С полчаса как проверял, был часовой на месте? – не понял лейтенанта капрал, отодвигая тяжёлый железный засов.
Капрал Клаус с большим фонарём в руках выбрался, наконец, наружу и осмотрелся, освещая окрестности склада.
– Яак, где ты? Куда запропастился, чёртов сын?
– Да нет его, Клаус, сбежал паразит! – Мяаге злился ещё больше и готов был выть от злости. Всё катилось в тартарары.
– И вправду, сбежал, – согласился капрал, почесав голову крупной крестьянской пятернёй, – Ну попадись он мне, рёбра переломаю! – Вот и винтовку бросил, – Клаус высветил фонарём брошенное на землю оружие – старую, но всё ещё добротную немецкую винтовку времён Первой мировой войны и подсумок с патронами. Босой, как и вышел из помещения, отправился подобрать.
– Как остальные парни? – спросил Мяаге, пытаясь прикурить. Нервничал, и с зажигалкой что-то случилось, колёсико заедало, а потом папироса сломалась. Он бросил её с раздражением…
Клаус сунул винтовку подмышку, достал из кармана самодельную зажигалку и пару своих папирос. Других у лейтенанта не обнаружилось – смятая пачка оказалась пуста. Капрал поднёс огонька лейтенанту, и оба с некоторым облегчением закурили, успокаивая нервы вонючим дымом на этот раз скверного немецкого эрзац-табака, который папиросная фабрика где-то в Восточной Пруссии делала, как говорят, из бумаги, пропитанной никотином.
– Со мной двадцать человек и тридцать пять винтовок. Остальные, как только ты, Алекс, уехал, начали покидать расположение, некоторые с оружием… – вздохнув, признался Клаус. – Я ничего поделать не мог, угрожали убить. Остались самые надёжные парни.
«Или законченные трусы, готовые сдаться на милость, кому угодно», – подумал Мяаге, дымивший словно пароход, не обращая внимания на скверный табак.
– Уже не двадцать, меньше, часовой сбежал. Я отдам его суд! – зачем-то вскричал, прервав размышления, Мяаге, зная, что не сможет этого сделать, и сразу закашлялся от едкого дыма.
– Он был двадцать первым, – пересчитав подчинённых в уме, поправил старшего по званию, но молодого годами лейтенанта зрелый тридцатилетний мужик – капрал Клаус.
– В Ирбоска, в комендатуру, из Петсери звонил капитан Пятс, очевидно телефонные провода ещё не были обрезаны русскими диверсантами. Капитан уверял, что русский эшелон с войсками пересёк границу. В любую минуту он может подойти к станции. Что ты об этом знаешь, Клаус? – спросил откашлявшийся и бросивший окурок лейтенант Мяаге, постепенно бравший в себя в руки. – Чёрт с ними, с дезертирами. В конце концов, не с ними же воевать с русскими солдатами, да и распоряжений никаких не было, и он был волен действовать по своему разумению.
– Ничего об этом не знаю, господин лейтенант, но русские и в самом деле могут появиться в любой момент. Пехотная рота спешно ушла из города часа три назад. Я разговаривал с солдатами. Якобы получен приказ – стянуть все силы в Таллин. У них тоже дезертиры есть. Пока двое. Говорят, что оба русские, местные, сбежали в последний момент, и искать их – нет времени. У нас связь прервана, телефон молчит. Что прикажете предпринять? 
– Этого, Клаус, я и сам не знаю. Про нас, очевидно, просто забыли. Есть два варианта: распустить остальных самых верных парней по домам или уйти в лес. Воевать с русскими мы не в состоянии, нас раздавят, как тараканов…
Помнишь, заброшенный старый дом лесника в пятнадцати километрах отсюда, где мы побывали ещё в апреле?
– Помню.
– Утром, если не поступит иного приказа, отправляйтесь туда. Кто откажется – сошлись на меня, и отпускай домой. Вот такие дела, Клаус. Немцы нас в этот раз предали, но я их не осуждаю, у них, прежде всего, собственные интересы. В Таллине – растерянность, так что никому мы пока не нужны, но верю, придёт ещё наше время, – с чувством исполненного долга, признался лейтенант Мяаге, отдавая распоряжения верному капралу. – Я подойду позже. У меня здесь есть ещё одно неотложное дело, – зловеще улыбнулся Алекс, озадачив такой улыбкой капрала. – Надеюсь, Клаус, ты останешься верным Эстонской республике, и будешь ждать меня в доме лесника. Места там лесистые и заболоченные. Время летнее, переживём, прокормимся, а там – как бог рассудит…
– Скажи, а Хейно ещё не сбежал? – вдруг спросил Мяаге.
– Здесь. Напился местной ханжи и дрыхнет, – замявшись, признался Клаус.
– Сильно напился?
– Да не так, чтоб очень…
– Я не осуждаю, в такое время у многих сдают нервы. Вот что, Клаус, подымай Хейно и раздобудь что-нибудь выпить, только не ханжи, терпеть её не могу! Хейно я возьму с собой, поможет.
Мяаге остался на улице, присев на коляску мотоцикла. Прислушался. Округ ни души. Сквозь разрывы облаков блеснул серп луны, высветив убегавшие на восток рельсы. Оттуда в любой момент мог показаться эшелон с русскими войсками. Сегодня, нет уже вчера – часы показывали около часа ночи – в течение одного дня была занята Литва. Латвия и Эстония, где хорошие дороги, будут заняты ещё быстрее, и сопротивления русским никто не окажет, а многие выйдут их приветствовать и встречать с цветами… Думать об этом эстонскому офицеру было противно.
Вышли Клаус, обутый на этот раз в сапоги, и вслед за ним продиравший глаза заспанный Хейно, сапог не снимавший. Увидев лейтенанта, он вытянулся по струнке, приветствуя начальство. Хейно был горожанином, добровольцем из Таллина, и Мяаге выделял его среди прочих кайцелитов, набранных из деревенских парней. Хейно был высоким и крепким парнем, хорошим спортсменом. Он не сбежал и за это Мяаге его уважал.
Клаус вынес початую бутылку немецкого шнапса и три стакана.
– Поедешь со мной, Хейно, есть одно дело.
– Слушаюсь, господин лейтенант!
– Ты не спрашиваешь, какое это дело?
– Не спрашиваю. Господин лейтенант знает какое!
– Тогда выпьем на дорогу. Разливай, Клаус!
Капрал разлил бесцветную жидкость по стаканам, получилось грамм по сто, и все трое выпили при свете луны.
– Ещё принести? – спросил капрал.
– Нет, хватит. Шнапс нас немного взбодрит, а Хейно поправит…
– Так точно, господин лейтенант, поправит, – охотно признался Хейно.
– Ступай за винтовкой, едем! – приказал Мяаге.
– Слушаюсь, господин лейтенант! 
– До скорой встречи, Клаус. Надеюсь, встретимся в доме лесника, – Мяаге пожал здоровенную ладонь капрала и завел двигатель мотоцикла.
– Да, Клаус, у меня будет к тебе небольшая просьба, – немного подумав, решился Мяаге.
– Какая, господин лейтенант?
Алекс достал из кармана часы в серебряном корпусе, сделанные в СССР с дарственной надписью некоему Игорю Лебедеву и протянул их капралу.
– Пусть побудут пока у тебя, мало ли что случится…
– Ладно, пусть побудут, – удивился просьбе лейтенанта Клаус, убирая часы в карман.
Из помещения, чуточку покачиваясь, вышел рядовой Хейно и с удовольствием уселся в коляску, положив рядом винтовку. Приятно было прокатиться ночью, при свете луны, тем более, что облачность рассасывалась и дождя, по-видимому, не будет.
Мяаге повернул в сторону Изборска. Вначале он хотел заехать в дом капитана Пятса, буквально вырвавшего его в Печоры своим, так некстати прозвучавшим, телефонным звонком и тревожными истеричными словами: «Бог мой, всё пропало! Все пропало!»
Однако не проходящая страсть к Ольге глодала его больше, чем всё остальное вместе взятое. Он совершенно не вспоминал ни об отце, ни о матери, как будто их не существовало. Только Ольга и неразгаданная до конца тайна соперника, а он существовал! Мяаге чувствовал его присутствие рядом с Ольгой, чувствовал словно зверь, словно самец, теряющий над собой контроль, гнала его навстречу смертельной опасности...
У капрала Клауса остались серебряные часы, принадлежавшие мужчине, который и был его соперником. Страшная, но верная догадка, подогретая выпитым шнапсом, терзала Алекса Мяаге. На большее у лейтенанта просто не хватало воображения, однако он чувствовал, что сегодня всё, наконец, окончательно прояснится…
«Цундап» мчался по пустынной ночной дороге, освещая путь фарой, и напоминал то ли средневекового рыцаря, мчавшегося на поединок с кровным врагом, то ли весенний гон оленя или зубра, мчавшегося на запах желанной самки.


4.
Рядовой пока ещё эстонской армии Николай Михайлов, дезертировавший из роты несколько часов назад, шёл ночным пешим маршем, как на учениях по шесть верст в час. Ранец за спиной, шинель в скатке и винтовка – вес для солдата не велик, привычен. Так идти до Изборска часа четыре, а там уже рядом.
«Часам к двум ночи, а то и раньше, буду дома!» – радовался Николай, бежавший этим вечером из роты на пару с земляком из-под Печор. Тот уже верно дома.
Решение покинуть роту, давалось не легко. Дезертиров разыскивают, строго наказывают. Но времена теперь такие, что оставаться в роте совсем ни к чему. Появились слухи, что Красная Армия сегодня заняла Литву, отгородив Прибалтику от немцев, и теперь вот-вот, может быть завтра, войдёт в Эстонию.
«А что если прикажут стрелять в русских солдат, а он откажется? Русскому человеку такого и подавно не простят. Могут и расстрелять показательно перед строем, а потому лучше уйти подальше от греха», – так здраво рассудил рядовой Михайлов, и «затерялся» на пару с земляком на железнодорожных путях, среди товарных вагонов, там и простились…   
Дорога была пустынна, только один раз пришлось сойти с неё, укрыться за кустами, когда промчался мотоцикл с офицером. Изборск, где размещалась комендатура пограничной стражи и полицейский участок, он обошёл стороной. Хотелось, конечно, заглянуть по пути в дом дяди, Владимира Петровича, но было это небезопасно, да и спали уже все. Со стороны он видел тёмный дом Лебедевых, не подозревая, что хозяева покинули его минут десять назад, тайно со стороны сада, и на велосипедах отправились в Никольево, куда и лежал путь рядового Михайлова.
«Вот, почти и дома. Теперь и часа не пройдёт – обниму отца и мать!» – Николай присел передохнуть на придорожный камень и выпил из фляги несколько глотков холодного чая. Ужина не было. Маршевая рота спешно уходила из Печор, и солдатам выдали лишь хлеб с чаем, а потому желудок подвело. Часов у Николая не было, украли свои же сослуживцы. Впрочем, не жаль. Старенькие были, немецкие, ходили кое-как. Он и без них чувствовал время, мог ошибиться не больше чем на полчаса.
За год службы Николаю удалось не мало повидать. Конечно не столько, сколько старшему брату Ивану, плававшему матросом с семнадцати лет и побывавшему едва ли не во всех портах Балтийского моря, кроме Ленинграда, но и Таллин был интересным городом. В увольнение пускали раз в две недели. На танцах Николай познакомился с русской девушкой Анфисой. Красивое имя! Подружились. Анфиса, как и многие другие девушки, стала частенько приходить по вечерам к воротам части на коротенькие свидания, когда солдатам разрешали выходить к подругам на полчаса. Весной Анфиса обещала выйти за него замуж после окончания службы, а будущий тесть поможет устроиться на хорошую работу в порту. Очень хотелось приехать с Анфисой домой, познакомить её с родителями. Отпуск на три дня Николай мог получить на Пасху, да не сложилось. Теперь ждал отпуск на Троицу, а тут всю роту погнал в Тарту, а потом в Печоры. Патроны выдали…
К дому ближе, да разве отпустят, когда творятся такие дела. Письма писать запретили. Теперь он сам ушёл в бессрочный отпуск, а к родителям с Анфисой приедет позже, когда всё утрясётся.
«Скоро придётся служить в Красной Армии», – подшучивал над собой Николай, высматривая впереди родную деревеньку, до которой оставалось менее версты. Как такой путь отмахал, даже не заметил. Вот что значит возвращаться в отчий дом!
«Что за чертовщина!» – Николай сошёл с дороги и прижался к лесу. Позади него затарахтел и быстро приближался мотоцикл, шаря фарой по обеим сторонам дороги. С одной стороны поле, с другой небольшой с детства знакомый лесок.
«Не за мной ли?» – встревожился Николай и, дослав патрон в ствол, взял на изготовку свою немецкую винтовку.
Но мотоцикл, тот самый с тем же офицером, а теперь ещё и с солдатом в коляске, из которой торчала винтовка, проехал мимо, не заметив прижавшегося к лесу человека.
«Перепугают родителей и Аринку, паразиты!» – подумал Николай: «Пальнуть бы им в след. Нет, не годится. Одного, может быть, и убью, а второй откроет ответную стрельбу…»
«Однако надо поспешать», – решил Николай: «Кто знает, что у них на уме?» – С неспокойной душой Николай побежал вслед за мотоциклом. Он был уже на подходе, когда в разбуженной, заливавшейся собачьим лаем деревне раздались первые выстрелы. Громко звякнуло – рассыпалось стекло, очевидно, вылетело окно.
– У нас! – ахнул Николай и, сбросив мешавшие скатку и ранец, перемахнул через кладку забора. В саду родимого дома начиналась ожесточённая перестрелка. В тёмном доме кричали женщины, и кто-то стонал. Николай заметил тех двоих, которые прикатили на мотоцикле, опередив его всего на несколько минут, но почему-то они стреляли в третьего, неизвестного ему человека. Тот отвечал нападавшим выстрелами из пистолета, он увидел его во время вспышек. Николай никак не мог сообразить, что происходит, теперь уже жалел, что упустил мотоцикл, не убив хотя бы одного из нападавших, один из которых был в форме эстонского офицера, а второй в солдатской форме. Вели они бой с человеком в военной форме, но другого покроя, походившей на форму офицеров Красной Армии, которых эстонским солдатам показывали на плакатах.
Неожиданно из выбитого окна в сад выпрыгнула Ольга. Николай узнал её.
– Алекс! Не смей стрелять в моего мужа! – кричала она, пытаясь встать между стрелявшими.
– Ты обманула меня! Я убью и его и тебя! – срываясь в истерику, кричал эстонский офицер, размахивая «Люгером».
– Ольга, уходи! – крикнул ей неизвестный в форме офицера Красной Армии, сменил позицию, присев за ствол старой яблони, в которую ударили сразу две пули из винтовки и «Люгера».
Раздумывать над происходящим было некогда. Первый выстрел Николай сделал в солдата с винтовкой, опередив его на долю секунды. Уже смертельно раненый, солдат нажал на спусковой крючок и пуля, предназначенная для того, кого пыталась прикрыть собой Ольга, ушла в небо.
Вторую пулю Николай послал в эстонского офицера. Тот охнул, схватился за руку, в которой был пистолет, и уполз за угол дома, где на его голову обрушился самодельный табурет подоспевшего на помощь Алексея Ивановича.
Увидев отца, решительно расправившегося с раненным офицером, Николай перевёл дух, вышел из своего укрытия за кустами малины и повесил винтовку, сделавшую два удачных выстрела, на плечо.
Ольга, увидевшая ещё одного солдата, крикнула, попятилась назад и оказалась в руках у Лебедева, который уже оценил огромную помощь неизвестного парня в форме эстонского солдата, повесившего винтовку на плечо.
– Оля, это я, Коля! Неужели не узнаёшь? – таким вот неожиданным образом представился Николай. – Что тут происходит? Я думал – за мной приехали, а тут такая стрельба!
На шум и выстрелы стали собираться соседи, вооружённые, кто топором, кто колом – ружей, даже охотничьих в приграничной деревне иметь не полагалось. Алексей Иванович обнимался с сыном, очень вовремя вернувшимся домой, в то время как Юра связывал легкораненого в руку и ошеломлённого ударом табурета лейтенанта Мяаге, затеявшего эту жуткую дуэль с лейтенантом Лебедевым. Юра связал его по рукам, не обращая внимания на стоны раненого, и лишь подоспевшая Надежда Васильевна сжалилась и перевязала рану. Пуля задела мягкие ткани выше локтя, да и кровотечение не было сильным.
Кайцелиту Хейно помощь уже не понадобилась. Николай и Юра оттащили труп в сарай.
Кое-как успокоив соседей, к счастью не видевших труп, возбуждённые Лебедевы вернулись в дом. Здесь и познакомился бывший солдат эстонской армии Николай Михайлов и лейтенант-пограничник Игорь Лебедев – муж Ольги.
Николай взял из рук Игоря русский «ТТ» и профессионально, как и подобало военному, хоть и рядовому солдату, рассматривал пистолет. Вынул обойму, в которой оставался всего лишь один патрон и ещё раз убедился в том, как он вовремя появился.
Омрачало победу лишь ранение Владимира Петровича, пытавшегося предотвратить кровопролитие и схватившего Мяаге за руку с пистолетом. Хейно ударил его прикладом в голову, после чего лейтенант Лебедев, выхватывая на ходу из кобуры свой «ТТ» и, вызывая огонь на себя, выпрыгнул через полуоткрытое окно, выбив раму и стёкла. Бой разгорелся уже в саду...
Удар окованным прикладом был не слишком силён, иначе мог оказаться смертельным. Кости черепа выдержали, однако кожа была рассечена и содрана, обильно текла кровь, которую пытались унять, перевязав голову полотенцем. Кажется, помогло, однако старшего Лебедева следовало доставить в Изборск и показать фельдшеру.
Алексей Иванович, получивший удар прикладом в грудь, оправился быстро и успел вовремя обрушить табурет на голову Мяаге. Ранним утром, едва начнёт светать, он повезёт свояка в Изборск. Впрочем, увидев после ожесточённой стрельбы дочь и зятя в целости и невредимости, а Мяаге связанным, отец повеселел, и перестал стонать.
Только Юра чувствовал себя полным ничтожеством, растерялся, не дал отпора ворвавшимся в дом, несмотря на то, что был крепким молодым мужчиной и хорошим спортсменом.
«Ты, Юра, хороший парень, но не боец, выйдет из тебя хороший мастеровой или учёный, но не солдат», – подумал Алексей Иванович, гордившийся младшим сыном Николаем, на котором ладно сидела солдатская форма, хоть и была она чужая, не русская. Подумал и забыл, не хотелось огорчать бледного от боли и потери крови свояка, голову которого, осторожно сняв временное полотенце и присыпав рану порошком стрептоцида, перевязала, как следует Надя, изорвав на лоскуты чистую ветхую простынку. Хорошая, ладная жена досталась Алексею Ивановичу, как говорится – «от бога».
Мяаге, смотревшего на всех затравленным волком, приволокли в дом, бегло обыскали, но часов не нашли.
– Куда ты их подевал? – потребовал ответа Алексей Иванович, тыча кулаком в нос Алексу.
– Оставил на сохранение своему капралу Клаусу. Помнишь такого? – прошипел Мяаге, – попробуй, возьми у него. Вы все за это ответите. Завтра вас всех арестуют! – принялся угрожать он.
– Арестуют, говоришь? Да завтра здесь будет Красная Армия, и всех твоих чухонских паразитов вместе с капралом повяжут и загонят в Сибирь, копать руду в подземных шахтах! И тебя туда же… – сплюнул Алексей Иванович, и пожал плечами, извиняясь перед лейтенантом Лебедевым, – не уследили за часами…
Николай тщательнее обыскал Мяаге, сняв, прежде всего, кобуру и заглянув в неё. Убедившись, что кобура пуста, вложил в неё «Люгер» без обоймы и передал отцу. Затем вывернул карманы, извлекая всякую мелочь.
– Нет у него часов, – подтвердил Николай. – Вот серьги, наверное, золотые? – он вопросительно посмотрел на Мяаге.
– Подарок, ей… – Алекс показал глазами на Ольгу. На минуту воцарилось молчание. Мяаге первым напомнил, что у Ольги сегодня день рождения – праздник совершеннолетия.
Прищурив жёсткие холодные глаза, Мяаге внимательно посмотрел на советского офицера-пограничника, которого впервые увидел не в газете и не в кинохронике. Всё встало на свои места. Теперь он понимал, почему Ольгу задержали в приграничном лесу. Она шла к нему на свидание. А две недели назад, когда они приезжали сюда с лейтенантом Ланге, солдаты которого так скверно охраняли границу, этот русский офицер был здесь, в спальне у Ольги…
Хотелось выть от отчаянья. В этот момент Мяаге завидовал рядовому Хейно, убитому наповал и лежавшему с открытыми глазами в сарае. Погиб в бою и ничто его больше не мучит…
– Верни ему серьги, – очнулась Ольга, едва рассмотрев в полумраке керосиновой лампы красивые золотые серёжки с красными, наверное, рубиновыми камушками, которые очень подошли бы к яркой блондинке, какою она была.
Николай сунул серьги обратно в карман Алекса.
– Те часы были ваши, господин офицер? – Мяаге проглотил горечь отказа и обратился к лейтенанту Лебедеву.
– Подарок родителей на двадцатилетие, – ответил Игорь, внимательно рассматривая своего поверженного соперника. – А ведь не появись в самый критический момент Николай, всё могло бы закончиться трагически.
«Двое против одного! Русский восьми зарядный «ТТ» калибра 6,8 против «Люгера» калибром 9,0 и мощной германской винтовки «Маузер»  – не самый выигрышный вариант в близком скоротечном бою, когда поменять обойму практически невозможно…» – страшная хоть и запоздалая мысль промелькнула в сознании Лебедева, оказавшегося несколько минут назад на волоске от смерти.
– Сегодня я проиграл, господин русский лейтенант, – криво усмехнулся Мяаге. – Надо же, такая же фамилия как у и тебя, Ольга! У тебя хороший вкус, кавалер достойный… – Он помолчал, словно над чем-то раздумывая, помотал головой, отгоняя боль от сильнейшего удара, в результате которого едва не треснул череп, и с дрожью в голосе продолжил:
– Я никогда не смогу разлюбить тебя, Ольга. Это выше моих сил! Я буду бороться за тебя! – Прижавшейся к мужу Ольге показалось, что в глазах Алекса блеснула слеза.
– Мы ещё встретимся с Вами, господин лейтенант. Обязательно встретимся на большой войне, которая случится уже скоро, и там продолжим нашу дуэль… – зрачки светло-серых глаз Мяаге зловеще расширились.
– Благодарите этого парня, догадываюсь, что это и есть младший сын господина Михайлова. Он прибыл вовремя, и мы сражались двое надвое. Вы не можете меня упрекнуть в неравных силах. Мы сражались как рыцари вместе с оруженосцами. Ваш оказался лучшим. В эстонской армии его научили хорошо стрелять. Мне даже знакомо его лицо. Кажется, я видел тебя, солдат, в роте капитана Эрле в Петсери. Говорят, что из его роты дезертировали двое. Один из них – ты?
– Довольно, болтать, – остановил Мяаге Алексей Иванович, потирая ушибленную грудь, на которой разливался огромный синяк. – Николай, отведи-ка его в сарай и закрой вместе с трупом убитого солдата. Свяжи потуже, привяжи к столбу. Утром решим, что с ними делать.
– Может и его застрелить? – предложил Николай, ухватив связанного Мяаге за ворот мундира.
– Нет! – В один голос вскричали Игорь и Ольга, переглянулись и опустили глаза.
– Ладно, пусть пока живёт, – неохотно согласился Николай. – Не пожалеть бы, товарищ лейтенант…   

*
– Папа, Игорь, Юра, тётя Надя, дядя Лёша, Аринка! – едва Николай вывел пленника на двор, взмолилась Ольга, – у меня ведь сегодня день рождения! – и неожиданно разразилась нервным смехом, слёзы едва не прыснули из её глаз, а плечики затряслись.
– Так мечтала об этом дне и вот…
– Что значит «вот», милая Оленька! – обнял её Игорь. – Эти… – Лебедев не нашёл как их назвать, – нагрянули буквально вслед за вами. Я даже боюсь подумать, что могло бы случиться, захвати они вас по дороге!
Всё очень даже хорошо, любимая! Судьба благосклонна к нам, вот и Николай, появился вовремя. Не знаю, сумел бы я справиться с двоими? – Лейтенант Лебедев был очень взволнован. Полез в карман и, нащупав, с облегчением достал крохотную коробочку, которую мог бы вполне потерять во время боя в саду…
Игорь открыл коробочку и протянул её Ольге.
– Колечко! – изумлённо прошептала она, осторожно взяла его левой рукой и растерянно посмотрела на окружавших её близких людей:
– Можно ли надеть его без благословения священника на безымянный палец правой руки?
– Наверное, можно! – Игорь взял у неё колечко и надел на предназначенный пальчик жены.
– Ай да, хитрющий еврей Моисей Соломонович! Точно угадал размер! – подумал лейтенант Лебедев, вспоминая псковского ювелира, осчастливившего русского офицера за два с половиной месячных оклада. Золотое колечко было действительно великолепным, изготовленным из царского червонца высшей пробы.
Кольцо пришлось впору, тут и брат Юра, раскрыл свой рюкзак, и они вместе с папой вручили Ольге дорогие подарки, деньги на которые Юра копил целый год, подрабатывая, где только возможно, а остальные дал отец.
Тётя Надя сбегала в свою комнату, вернулась и вручила племяннице с любовью вышитую скатерть, а Аринка, очень волнуясь, подарила сестре белые шерстяные носочки, собственной вязки, тепло и скромно поздравив:
– Носи, Олечка, носочки от наших овечек, чтобы ножки всегда были в тепле…
В то время, как Игорь чистил форму щёткой, счастливая Ольга с трудом оторвала взгляд от колечка, примерила туфли, перчатки и повесила сумочку на плечо белого в мелкий красный цветочек платья, специально сшитого ею самой ко дню рождения из крепдешина, подаренного мамой незадолго до смерти, и сияла в обновах от счастья.
Игорь вспомнил о роскошном букете полевых ирисов собранных по пути в Никольево, который зачем-то оставил на скамеечке у входа в дом, сходил за цветами, обнаружив их в целости и сохранности, и вернулся, вручив жене. Ирисы он заметил на сухом косогоре возле самого бора ещё в прошлый раз, а теперь, спустя две недели, они расцвели и были великолепны, играя всеми оттенками голубых, синих и фиолетовых тонов.
В волнении Ольга окунула лицо в цветы и принялась всех благодарить за подарки. Затем, когда цветы были, наконец, поставлены в вазу, она взяла мужа под руку и провела несколько раз по кругу плохо освещённой керосиновой лампой горницы, но так, словно шли они по залитому солнцем бульвару и прохожие восхищённо засматривались на красивую пару.
Тут и папа забыл о своей перевязанной голове и Алексей Иванович перестал потирать ушибленное место. Николай, вернувшийся из сарая, где крепко-накрепко привязал к столбу пленника, поставил свою винтовку в угол рядом с винтовкой Хейно, и залюбовался сестрой, представляя, как привёзет скоро в отчий дом свою Анфису, и как все залюбуются ею…
А тётя Надя уже хлопотала, подавая на стол, что бог послал.
– Ведь скоро утро, и Игорьку придётся возвращаться на свою заставу, а Николеньку надо куда-нибудь спрятать пока не придёт Красная Армия, – здраво рассуждала многоопытная русская женщина.

5.
Лейтенант Алекс Мяаге, связанный по рукам и ногам и прикрученный к столбу, на котором держалась крыша сарая, выстланная по-старинному из осиновой щепы, даже не пытался развязаться. Николай постарался, верёвки не пожалел, да ещё так свирепо посмотрел, что хоть готовься к смерти. Если бы не протест Ольги и этого русского офицера, свирепый дезертир убил бы и его, как доброго парня Хейно, который лежал теперь рядом с ним на спине с прострелянным сердцем и широко раскрытыми глазами. Глаза покойника полагалось закрыть, да руки у Алекса были связаны, и под пропитанным кровью рукавом ныла раненая рука, наспех перевязанная сердобольной Надеждой Васильевной.
– Вот ведь как всё получилось! – Алекс чувствовал свою ответственность за гибель Хейно, и как его командир был обязан сообщить о смерти сына родителям, Он обязательно сделает это, как только окажется в Таллине…
Он думал об Ольге. Любил её, несмотря ни на что. Любил ещё больше. Сравнивал себя с русским офицером, тоже лейтенантом, покорившим сердце девушки, и сравнение это было не в его пользу…
– И как это у них вышло? Сколько раз они встречались на границе? Сколько раз она ходила к нему через границу, а он к ней? И этот лейтенант Ланге – тоже «хороший парень», никак не мог им в этом помешать. Впрочем, нечего его винить, ведь и русские пограничники, похоже, ничего не знали об этом «пограничном романе», а если и узнали, то не сразу и молчали, не докладывали по начальству. Такие дела в большевистской России очень строго наказываются…
Мяаге знал, в основном от отца, внимательно следившего за событиями в Советской России, что там уже года три проходят большие чистки и, прежде всего в армии. Многих старших офицеров, особенно тех, кто служил ещё в царской армии, берут под стражу, сажают в тюрьмы и даже расстреливают. У них это происходит под малопонятным постороннему лозунгом, что-то вроде: «по мере продвижения к социализму – классовая борьба обостряется» .
Этот лейтенант Лебедев, с такой же красивой, как у Ольги фамилией, против ничего не возразишь, тоже совершил не только должностное, но и гражданское преступление, пересекая границу и заводя тайные знакомства с жителями чужой страны. За такое по головке не погладят…
– А эти деревенщины, – Мяаге имел в виду Михайловых, – совсем обнаглели. Их сын-дезертир убил эстонского солдата, ранил офицера и, связав, бросил его в сарай!
Вдруг завтра в Эстонию придут германские солдаты, а их корабли, как и во время Первой мировой войны уже на подходе к Моонзундскому архипелагу  и финскому заливу! Ведь приезжали же в Таллин уже этой весной эмиссары из Берлина, уговаривали чуть-чуть потерпеть! Может быть, пришло, наконец, это время? Тогда русские будут вынуждены поджать хвосты и довольствоваться одной Литвой, которая никогда не была в сфере германского влияния, не то, что соседняя Латвия или родная Эстония. Тогда все, кто посмел выступить против Эстонии, будут сурово наказаны. Этот Николай будет расстрелян за убийство кайцелита, а остальные брошены в тюрьмы, – пытаясь хоть как-то себя успокоить, фантазировал Алекс.
– А Ольга? Что будет с ней? Упрямая, она может уйти с русским лейтенантом на ту сторону… – Алекс был готов выть от бессилия, однако собственная жизнь, странным образом, не волновала его. Голова немного побаливала от удара табуретом, однако было какое-то непонятное предчувствие, что всё обойдётся, да и пустяковая рана особенно не беспокоила, так чуть-чуть ныла. Больше мешали путы. От них, как ни странно, затекала здоровая левая рука, но он время от времени шевелил пальцами и кровоснабжение улучшалось.
Устав от физических и душевных мучений, Мяаге немного расслабился и прислушался. Из дома доносились радостные голоса. Он знал, что у Ольги сегодня день рождения. Ей исполнилось восемнадцать лет.
На этот случай у Алекса был припасён подарок, да был бесцеремонно, отвергнут и теперь бесполезно лежал в кармане мундира, вместо того, чтобы украсить ушки неприступной белокурой красавицы, от которой можно сойти с ума…
Он был груб с ней во время недавнего допроса. Хотел покаяться, и именно это обстоятельство, а так же непреодолимое желание во чтобы то ни стало поздравить Ольгу и вручить ей подарок, за которым специально ездил в Тарту, заставило его ехать обратно в Изборск. Не застав хозяев дома, он помчался в Никольево, осознав, что именно там, наконец, столкнётся с соперником, и Хейно, беззаботно доживавший под хмельком свои последние минуты, сидя в коляске и мурлыча какую-то незамысловатую песенку, был прозорливо взят им в помощь. Но всё что случилось чуть позже, перечеркивало его надежды…
«Окончательно ли?» – ужасно хотелось надеяться хоть на что-то.
Алекс чувствовал, что уступи ему Ольга, и он совсем по-другому, без мучительно сладких чувств, смотрел бы на неё, как на красивую, нравящуюся вещь. Но вот ведь, не уступала…
Мяаге вздрогнул, он услышал шум авиационных моторов. Несколько самолётов летели с востока на запад, следовательно, это были русские самолёты.
Куда они летят?…
– Нет, немцы завтра не придут, – сам себе с горечью признался Алекс. – Завтра придут русские и его, теперь уже бывшего лейтенанта, передадут в руки страшного НКВД, а мотоцикл, оставленный на деревенской улочке, конфискуют и отдадут какому-нибудь русскому офицеру… – под такие тусклые мысли, вконец измотанный лейтенант Мяаге, не спавший последние двое суток, прижался поудобнее к столбу. Вспомнил отца и мать, которые, так ничего и не узнают о пропавшем сыне, и, наконец, забылся в тяжёлой дрёме.   

* *
На рассвете, поспав всего лишь час, из дома вышел лейтенант Лебедев, обнялся на прощание с женой и по утренней росе, предвещавшей хороший воскресный день, привычно пошагал через поле по чьей-то меже в сторону тёмного бора, в котором притаилась несправедливая граница, проведённая более двадцати лет назад. Срок существования этой неестественной линии, разделявшей русских людей, подходил к концу. Ещё сегодня Лебедев уже в качестве исполняющего обязанности начальника заставы, оправит с вечернего развода караул на границу. Отправит его и завтра, если из комендатуры не поступят новые указания, а уже послезавтра застава снимется с обжитого места и отправится на грузовиках на новые рубежи СССР, а по сути восстанавливаемой в былых границах Российской Державы.
– Вот только как быть с Ольгой? Удастся ли её взять с собой? – мучился неизвестностью Игорь, понимая, что сделать это очень не просто. Нет у неё ни советских документов, ни документов, хоть как-то подтверждающих их брак…
Она хотела уйти с ним сегодня же на рассвете. Еле-еле всем вместе удалось её уговорить остаться до понедельника, сдать последний экзамен по эстонскому языку и окончить гимназию, куда на следующий год уже последней из семьи Князевых-Михайловых придётся ходить Аринке с двумя подружками из Никольева. Девочкам, хотевшим получить образование, приходилось преодолевать несколько верст пути в один конец то на велосипеде, то пешком, а то и на лыжах по глубокому снегу. И только в самую суровую зимнюю пору или в распутицу, Аринка соглашалась пожить в доме дяди. Хоть и школа близко, да с мамой лучше.

*
У калинового куста Лебедева встретил пограничный наряд во главе с Агаповым.
Лейтенант поздоровался за руку с бойцами и командиром отделения.
– Часа три назад на той стороне стреляли, – напомнил Агапов, переживавший за лейтенанта, который вчера вечером, по пути к границе, рассказал земляку историю Ольги, стремительно ворвавшейся в его жизнь, а жизни без неё он уже не мыслил. Так хотелось поделиться своим необыкновенным счастьем, и тревогами, от которых никуда не деться с близким человеком, каким стал для него Петр Агапов – земляк из-под Старой Руссы. В свою очередь, Агапов рассказал о своей девушке Алёне, которая поклялась ждать его до конца службы…
– Стреляли, – вздохнув, подтвердил Лебедев, и уже веселее: – потом отметили день рождения. Ольга передавала тебе привет, Петро. Кончается наша граница. После завтра едем в сторону Немана занимать новые рубежи, – поделился новостями, привезёнными из комендатуры, усталый Лебедев с сослуживцами.
– Как думаешь, Петро, не взять ли нам с собой этот столб? – Лебедев любовно погладил раскрашенный в красно-зелёную ёлочку пограничный столб с заботливо начищенным суконкой, пропитанной асидолом , латунным гербом Союза ССР, возле которого происходили незабываемые встречи с девушкой-изборянкой из другого мира.
– А что, и возьмём, товарищ лейтенант! – оживился Агапов. Столб новый, ещё лет пять простоит, а то и больше. Завтра вечером выкопаем и привезём на заставу в повозке. Стоял здесь, пусть теперь постоит на новой границе!
Лебедев, опустил руку в карман и вспомнил о конфетах, горсть которых, Ольга, расстроенная невозможностью уйти с ним сейчас же, уже прощаясь, насыпала ему:
– Обязательно угости Марину Колесникову, Полину Боженко и их деток, – строго, как и подобает хорошей жене, наказала она ему.   
Конфет оказалось с избытком, и лейтенант угостил ими пограничников.
























Во второй половине июня 1940 г. в Эстонской республике было сформировано новое правительство, народная поддержка которого во многом объяснялась широко распространенным отвращением к прежним властителям. Такие же правительства были созданы в Латвии и Литве.
Подавление социальных протестов, преследование борцов за права трудящихся, заметная дискриминация по национальному признаку русских в Эстонии, русских и латгальцев в Латвии, поляков в Литве усугублялись разнузданной коррупцией верхов, о которой становилось широко известно в маленьких странах. В своем объяснении бурных событий в эстонской столице советский полпред К.Н. Никитин писал: «ненавистный режим в течение 20-и лет настолько озлобил население города и деревни, что оно готово было при малейшей возможности к тому, чтобы расправиться со своими поработителями».
Первоначально Советское правительство исходило из того, что прибалтийские республики сохранят независимый статус. Поэтому советские дипломаты в своих депешах из Таллина в Москву от 26 июня 1940 года развивали планы внешнеполитического сотрудничества СССР с новым правительством Эстонии. Однако в конце июня Советскому правительству стало известно, что Гитлер может начать нападение на СССР уже в конце лета.
На состоявшихся 14—15 июля 1940 года выборах в верховные органы власти была одержана победа Союзом трудового народа. (В Эстонии кандидаты Союза получили 92,8% голосов, в Латвии — более 97%, в Литве — свыше 99%). Впоследствии зарубежными представителями не было приведено никаких свидетельств того, что Красная Армия вмешивалась в проведение выборов. 22 июля Государственная дума Эстонии, Народный сейм Латвии и Народный сейм Литвы провозгласили установление Советской власти в своих республиках, и обратились к СССР с просьбой принять в состав Союза.
 3, 5 и 6 августа 1940 года Верховный Совет СССР принял решения о вступлении трёх новых советских социалистических республик в состав СССР. Одновременно в трёх прибалтийских республиках была проведена национализация банков и крупной промышленности. Земля была объявлена всенародной собственностью. Уже до конца 1940 года в республиках были введены: бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование, 8-часовой рабочий день, оплачиваемые отпуска.













Глава 6. К России

1.
Холодная морская вода вернула Ивану сознание. Он выгреб на поверхность, кое-как с рвотой отдышался и механически, как того требовало наиважнейшее морское правило для тех, кто оказался за бортом, принялся из последних сил рвать пуговицы, освобождаясь от набухшей робы, тянувшей на дно.
Сбросив с себя всё, кроме нижнего белья, Иван лег на спину, раскинул руки, и взору его единственного глаза, другой заплыл и почти не видел, открылось звездное небо. К терпимому холоду июньского Балтийского моря, в самой тёплой его западной части, тело постепенно привыкало, боль в груди унималась, и обрывки наболевших мыслей начали постепенно возвращаться в его буйную головушку.
Понедельник и в самом деле выдался тяжёлым днём. Под вечер матросы Олев и Пааво, подстрекаемые пьяным помощником капитана, затеяли драку с матросом Иваном Михайловым после сумасшедшего дня, когда экипаж судна весь день слушал сообщения по радио о событиях, разворачивавшихся дома, в Эстонии.
Сколько здесь было ругани, проклятий в адрес «подлых русских», жарких споров, подогреваемых выпитым шнапсом, которым запаслись ещё в Данциге, где это зелье, без которого никак не обойтись, стоило пока дешевле, чем в самом грозном Германском Рейхе .
Ивану – единственному русскому на корабле, плававшему уже четыре года с тех пор, как, недоучившись в гимназии, ушёл из дома на заработки, забиться бы по такому случаю в тихую щель, да помалкивать, да нет, как назло, выпил и стал говорить не то, что следовало. Как прорвало его, да не ко времени и не к месту.
А ведь был он не последним человеком на судне. Присматривался к машинам, помогал механику в ремонте, соображал в этом деле лучше других палубных матросов, да помощник капитана невзлюбил его, верно за то, что был Михайлов русским, вот и выбрал время расправиться с ним чужими пьяными руками озверевших матросов.
Один против двух бугаёв, окружённый возбуждёнными орущими матросами, да с пустыми руками долго не устоишь. Хоть и был Иван в свои двадцать один год крепким парнем, избили его крепко, да и сам костяшки рук поободрал о побитые рожи противников. Очень сильный удар сапогом в бок, от которого что-то хрустнуло там внутри, поверг Ивана на палубу, и сил подняться уже не нашлось. Стал терять сознание, и верно забили бы насмерть озверевшие от шнапса и недобрых вестей матросы Олев и Пааво, если бы не появившийся вовремя капитан, прекративший самосуд. Матросы бросили его в шлюпку на кусок брезента, там и пролежал, медленно приходя в себя, до самой ночи, а когда совсем стемнело, двинули ещё чем-то по голове те же или другие, так и не смог разглядеть кто, и выбросили русского парня за борт. Если капитан или механик позже поинтересуются, куда девался Михайлов, скажут, мол, сам упал в море и дело с концом. Хорошо ещё, что не затянуло под винты…
Где же это я? – силился понять Иван, пытаясь повыше поднять голову.
«Муху» шёл с грузом пиломатериалов, сырых кож и рыбной муки в Любек, сильно запоздал и должен был прибыть на причал к полуночи, а сейчас было уже за полночь и до берега похоже далеко.
Немного полегчало. Приподняв на сколько это было возможно гудевшую от последнего удара тупым предметом голову, Михайлов увидел далёкий, как ему показалось, береговой огонёк то ли свет костра, то ли электрического фонаря, сразу не понял. Потом заметил ещё несколько едва приметных далёких огней. Несомненно, там был берег, но не близкий. К счастью Иван оказался не в открытом море, а потому появилась хоть какая-то надежда. Только вот сможет ли продержаться обессилевший человек несколько часов в холодной воде, да ещё и плыть в сторону берега?
На это у Ивана ответа не было, но очень хотелось надеяться. Умирать в одиночестве, в море, ночью в возрасте двадцати одного года было страшно…
Отгоняя мрачные мысли, Иван попытался плыть, ориентируясь на огонёк. В душе Михайлов умолял бога, хоть и не слыл человеком набожным, чтобы спасительные огоньки не погасли. Вдруг отнесёт течением в другую сторону?
Рядом проплывал всяких хлам, который нередко встречался на оживлённых морских путях. Вот крышка от большого ящика, в каких обычно перевозились изготовленные в Германии металлообрабатывающие станки – маленький плот, о котором моряку в его положении можно было мечтать. Может быть, на сей раз, и бог помог, всякое случается…
Иван забрался на крышку и почувствовал себя легче, затеплилась робкая надежда, что пронесёт и на этот раз, авось выживет. Освободившимися руками ощупал голову и убедился, что вроде цела, только кожа содрана и большая припухлость на левой стороне. Чем ударили не понятно, но, слава богу, не топором. А глаз подбили кулаком ещё в драке, это Пааво удружил…
– И чёрт меня дёрнул спорить с этой «дурной чухной» о пользе присоединения Эстонии к России, как это было прежде, при царе, – принялся размышлять Иван, едва стала затихать головная боль – холодная вода для этого оказалась как нельзя кстати. Больше беспокоила грудина, куда пришёлся удар ногой, обутой в сапог. Это расстарался Олев. Здоровый мужик, лет на пять старше Ивана, но один на один он бы его одолел, как пить дать, одолел бы! – от таких простых выводов стало чуть легче.
– У них свои понятия на этот счёт, вот и оказался в воде. Слава богу, зубы целы, а вот рёбра, похоже, не все – дышать тяжело. Ну да это пройдёт… – Он слышал о сломанных ключицах и рёбрах. Травмы такие были не редкостью, кости сами срастались, как это было у отца.
Иван принялся грести руками в сторону огонька, но не тут-то было. Течением несло его в сторону, и огонёк вскоре исчез, зато в полумиле прошло судно. Он кричал, на сколько хватило сил, но его не услышали. Иван устал и, смирившись, лёг на доски, намереваясь ждать рассвета. Торговые пути в этой части Балтики оживлённые, днём его заметят и подберут. Целиком не в воде, а потому не так уж и холодно, насмерть не замерзнет.
Июньские ночи коротки, а на воде рассвет наступает ещё раньше. Тепло, тумана почти нет.
– А это что? Берег! – ожил Иван, вдруг отчётливо увидев скалистый мыс с редкими деревьями. Крышку от ящика медленно сносило к мысу. Даже грести, а руками много не нагребёшь, не было необходимости.
Михайлов неоднократно ходил на «Муху» в Любек и Висмар, а потому хорошо представлял себе обширную Мекленбургскую бухту. Этим мысом оканчивался пустынный лесистый остров Вустров, а за ним уже виднелся большой, населённый остров Пол. Следовательно, ночью он, скорее всего, видел огоньки небольшого приморского городка Рерик, до которого можно было добраться через Вустров.
Следовало выбираться туда, к людям, авось помогут несчастному матросу. Но пока крышку ящика несло на скалы, вокруг которых поднималась волна, и необходимо быть начеку.
Выбрав удобный момент, Иван соскользнул со своего спасительного плотика и поплыл в расщелину между двумя скалами, через которую можно было выбраться на берег. Несколько минут отчаянной борьбы с морем и ноги коснулись каменистого дна. Ещё несколько шагов и он выполз на сухую плиту, куда не доставала вода. Передохнул и осмотрелся. Кровотечение остановилось, чему, несомненно, способствовала морская вода, насыщенная йодом, да и раны уже не пугали, как в самом начале, заживут!
Иван повеселел, дышать стало легче, а тут ещё и голод проснулся, и жажда дала о себе знать, значит, дела пошли на поправку: – Буду жить!
Воды кругом много, но пить такую – себе вредить. Следовало поискать углубление в камнях на берегу, где могла скапливаться дождевая вода. Дальше может быть попадётся ещё что-нибудь, кто знает, что там, за деревьями?
Иван Михайлов был не слишком образован, школу так и не закончил. Учился неважно, несмотря на помощь дяди – учителя и директора изборской школы-гимназии и двоюродного брата Юрия, учившегося теперь в университете. Зато, служа матросом, зарабатывал хорошие деньги, чем очень гордился, и помогал родителям, тяжёлый крестьянский труд которых не приносил доходов. Знаний для палубного матроса хватало с избытком. Считать и читать умел, пристрастился к приключенческим книжкам, а тех много на немецком языке. Пришлось поднажать на язык, теперь читал увлекательные романы Жуль Верна, которые не прочитал в детстве, и мечтал о плаваниях в дальние страны. В кубрике под подушкой остался недочитанный «Таинственный остров» и вот ведь как случилось, волны моря вынесли и его на остров. До городка, огни которого он видел ночью, было километров пятнадцать, а населён ли сам остров, поросший лесом, Иван не знал.
 Отдышавшись и поводив руками по грудной клетке, он нащупал сломанное ребро. Болело, но терпеть можно. Встал на ноги и побрёл к опушке красивой буковой рощи через заросли отцветавшей ежевики, выбирая, где ступить, чтобы не поранить босые ноги об острые шипы. Иван знал эти деревья, которые не росли ни в Изборске, ни в Таллине, и не раз щёлкал буковые орешки. Полоса ежевики, хоть и неширокая, доставила немало неприятностей, кое-где поцарапался, проколол-таки ногу, и, прихрамывая, вошёл под кроны деревьев, высматривая тропинку. Не нашёл. Очевидно, люди в этих местах если и появлялись, то редко. Зато наткнулся на маленькое круглое озерцо, полное пресной воды. Напился вволю, умылся, вытащил из пятки занозу, разорвал нательную рубаху и обмотал лоскутами ноги, соорудив что-то вроде обуви для пути по лесу.
Съев несколько горстей крупной ароматной земляники, едва ли утолившей не проходившее чувство голода, измученный Иван прилёг на траву и уснул.
Очнулся он, когда солнце стояло уже высоко, прикинул на глазок, что должно быть где-то около одиннадцати утра, и насколько позволяли силы отправился в путь через великолепный лес. Сквозь высокие кроны деревьев проникали солнечные лучи, вызывая к жизни пышное разнотравье, в ветвях щебетали птицы, на душе становилось веселей, и даже опухоль над левым глазом спала, и теперь им можно было видеть.
Здоровьем Иван был не обижен, раны скоро заживут на молодом теле, сломанное ребро срастётся. Только в Таллин он теперь попадёт не скоро. Немцы арестуют судно, не отдавать же его русским. Зато в родной Печорский край пришла, хоть и не совсем ясно какая, но своя, русская власть и наступил конец эстонскому засилью.
Часа через полтора неспешного пути лес расступился, и Иван Михайлов вышел к старому строению, непонятного назначения, сложенному из замшелых дубовых брёвен на основании из вросших в землю валунов. Пустые оконные проёмы были устроены в трёх стенах высоко от земли, а с четвертой стороны, которая смотрела в сторону моря видневшегося сквозь стволы деревьев, была навешена на кованые петли массивная дубовая дверь, прикрытая на засов.
Кровля и башенка строения, чем-то напоминавшая церковную маковку, если смотреть на неё прямо, были выложены обычной для этих мест красной черепицей. У входа была небольшая травянистая лужайка, от которой в лес убегала едва приметная тропинка. Очевидно, что сюда изредка приходили люди. Другая тропинка вела к морю. Иван прежде прошёл по ней взглянуть, что там, на берегу, благо совсем недалеко. Его ожидания оказались не напрасными. Вначале он увидел прислонённый к стволу дерева обычный дорожный велосипед, а чуть дальше тропинка упиралась в крутой обрыв. Иван заглянул вниз. На кусочке пляжа из мелкой гальки, обратившись к морю, сидел обнажённый мужчина в плавках. Рядом на пляжном коврике лежали его вещи.
Иван присел на краю обрыва, не зная как ему быть. Пока он раздумывал, мужчина, сидевший у моря и читавший газету, очевидно, почувствовал присутствие незнакомца, обернулся, посмотрел вверх и увидел его. Мужчина встал и быстро, как был в одних плавках, поднялся наверх.
– Wer sind sie? Wie finden sie sich hier?  – спросил мужчина, с состраданием осматривая истерзанного незнакомца.   
– Ich bin Matrose, bin ber bord gefallen. Vtiy schiff hat Kurs auf Leabek,  – ответил Иван, поднимаясь на ноги, в надежде на милость немца, надумавшего позагорать в погожий день в уединённом местечке на взморье.
Сильно избитый незнакомец, на вид совсем ещё молодой человек, в лохмотьях из нижнего белья, вызывал и сострадания и обоснованные подозрения.
«Вырвался из рук гестапо? Сбежал из лагеря?» – задумался немец: «Неважно говорит по-немецки, очевидно иностранец? Поляк, Чех?»
Nennen sie Ihre Nahme!  – потребовал немец.
Незнакомец замялся.
– Ich warte!
– Ivan Michailov 
– Russisch?  – удивился немец.
– Ich bin Seemann, aus Estland,  – сознался Иван.
– Вот как! – Немец неожиданно перешёл на русский язык, сильно удивив и озадачив Ивана, переминавшегося с ноги на ногу и стыдящегося своего вида.
– Вам повезло, господин моряк Михайлов, – продолжил немец, хорошо говоривший по-русски. – Не удивляйтесь, перед Вами чистокровный русак, хирург по специальности, а по званию капитан медицинской службы Кригсмарине. Знаете что это такое?
– Знаю, военный флот, – ответил Иван. – Так Вы, господин капитан, живёте в Германии?
– Да, с двенадцати лет. Меня зовут Сергей Алексеевич, фамилия Воронцов. Вот, что, Иван, прежде всего, я осмотрю Вас в силу моей профессии, это необходимо сделать, а попутно расскажете мне кто Вы, откуда и как это Вам удалось так пострадать при падении в воду? Раздевайтесь. Снимайте с себя эти лохмотья от нижнего белья.
Иван замялся.
– Что же Вы, не стесняйтесь. Раздевайтесь донага, здесь никого нет. Сейчас Вы мой пациент, к тому же я вижу, что у Вас сломано ребро. Я осмотрю и вправлю. Если неправильно срастётся, в дальнейшем могут быть проблемы.
Иван повиновался Сергею Алексеевичу – немецкому капитану и русскому доктору.
– Я вижу, что Вы ещё совсем молодой человек. Сколько Вам лет? – спросил Воронцов. 
– Двадцать один исполнилось, под Рождество.
Пока Воронцов осматривал гематомы пациента и нащупал сломанное ребро, чтобы правильно его уложить, Иван стоически переносил боль. Потом, когда велел надеть свою рубашку и предложил несколько свежевыпеченных домашних пирожков с капустой и яйцами и бутылочку лимонада, кратко, за едой, поведал доброму доктору свою печальную историю…
– Сколько же времени Вы провели в воде? Как Вам удалось выжить с такими травмами? – удивился Воронцов трагическому рассказу моряка.
– На морских путях часто попадается всякий хлам, господин капитан. Мне повезло, выплыл на крышке от большого ящика, в каких возят станки, – объяснял Иван Михайлов, немного утолив голод пирожками.
– Да, море, к сожалению, сильно загрязняют, – вздохнул Воронцов, – на вам с крышкой повезло. Сейчас мы соберёмся, а после прогулки по роще я смогу продолжить Ваше лечение. Три километра пешком пройдёте?
– Пройду, – ответил Иван.
Одежду они поделили. Ивану достались рубашка и трусы Воронцова. Сергей Алексеевич надел брюки и обулся в летние туфли. Ивану пришлось идти босиком, но по чистой лесной тропинке и далее по лугу привычному ко всему матросу, выросшему в деревне, это было не трудно.
– Что это за дом? – Спросил Воронцова Михайлов.
– Как Вам сказать, Иван? Вы человек верующий?
– В детстве ходил с родителями в церковь, – признался Михайлов.
– Вот и этот старинный дом, построенный из дубовых брёвен – храм.
– Немецкий, что ли? Что-то не похож на кирху, – недоверчиво покачал головой Иван.
– Нет, не немецкий, а славянский храм. В нём славяне, населявшие эти земли в старые времена, поклонялись Световиту , – пояснил Воронцов.
– Славяне? Язычники что ли? Да откуда они здесь взялись? – искренне удивился Иван. – Куда подевались?
– Большая часть бывших славян онемечена, теперь лютеране и ходят в кирхи. Но есть ещё кое-где славянские общины, а этот храм – памятник старины и сохранился лишь потому, что здесь заповедный лес.
Ты, Иван, – Воронцов сразу не заметил, как стал называть русского парня много моложе его «на ты», а после уже не хотелось возвращаться, – живёшь в Эстонии и наверно догадываешься, как непросто было местным славянам жить веками под немецким гнётом. Но теперь у вас многое изменится. Я слежу за событиями в мире и в курсе, что советские войска в течение трёх последних дней заняли страны Прибалтики и восстановили тем самым территориальную целостность Российской империи, – после этих слов Воронцов спохватился, что они слишком сложны для простого матроса, и добавил:
– В любом случае в одной большой стране с русскими тебе и твоим землякам будет легче жить.
– Вот и я так думал, за это и выбросили за борт, – угрюмо согласился Иван.
– Из каких мест будешь? – спросил Воронцов.
– Из-под Изборска, Печорского уезда. Там у нас в Изборске есть Труворово городище. Князь такой был очень давно, слышали? – с плохо скрытым волнением в голосе поинтересовался Иван, проникаясь доверием к доброму русскому доктору.
– Знаю, Иван, о князе Труворе, князе Рюрике и князе Синеусе, которые пришли на Русь по призыву деда своего, князя Гостомысла и прекратили распри в русских землях. Так вот, родились и жили они в этих самых местах и весьма вероятно прогуливались под сенью этой заповедной рощи, прежде чем отправиться по морю на ладьях на восток. Кто знает, быть может и в твоих жилах, изборянин, течёт кровь одного из этих князей или их воинов, приплывших на Русь из этих мест? Кто знает? – задумчиво повторил Воронцов. 
Сказанному Иван не удивился, зная от матери о старинном семейном предании старейшего изборского рода Князевых и полагая Трувора своим предком. Однако откуда князь явился тысячу лет назад, он толком не знал, не понял и не запомнил, хотя дядя, Владимир Петрович Лебедев, бывший среди ныне немногочисленных родственников самым образованным, рассказывал эту старинную историю.
И вот, судьба занесла его в эти края! Этому обстоятельству Иван Михайлов искренне удивился, осознав, что княжья помощь и есть причина его удивительного спасения. Дело это сугубо личное, поэтому Иван никогда и никому об этом не рассказывал. В тот год, крутых для семнадцатилетнего паренька перемен, разругавшись с родителями, о чём теперь стыдно вспоминать, он ушёл на всю ночь майскую ночь гулять с любимой девушкой. К утру, дав клятву хранить друг другу верность, они оказались возле Труборова городища. Там Иван припал к кресту и попросил у легендарного предка защиты и покровительства, а днём ушёл из дома, добрался до Таллина и поступил за самое малое жалованье палубным матросом-разнорабочим на торговое судно.
С тех пор уже минуло четыре года. Девушка, легкомысленно давшая клятву верности, давно вышла замуж за другого парня постарше и родила двух детей. Иван, несомненно, спасённый князем-прародителем от смерти в морских пучинах, теперь вышагивал босыми ногами по легендарной земле предка вслед за Воронцовым, катившим рядом с собой велосипед и раздумывавшим над тем, как быть теперь с русским парнем.
«На корабль, который будет конфискован германскими властями после занятия Эстонии советскими войсками, Михайлову возвращаться не следует. Пусть парень подлечится, а через пару дней приедет Хорст с отцом, тогда и решим, как с ним поступить», – решил Воронцов.
События последних дней порадовали его. Советские войска заняли Литву, Латвию и Эстонию ещё стремительней, чем немцы Данию и Норвегию , и если верить репортёрам, практически без сопротивления, встречаемые тысячами людей, вышедших на улицы городов и селений с цветами и красными флагами.
Воронцов с тревогой ждал этих событий. Он опасался, что в момент вступления частей Красной Армии в бывшие российские губернии, ставшие после Гражданской войны малыми независимыми странами, две из которых – Латвия и Эстония ещё никогда не имели опыта собственной государственности, может вспыхнуть острый конфликт между его Родиной и Германией. Какой бы нынешняя Россия не была, и как бы к нему в ней не относились, Воронцов не хотел её войны с Германией, гражданином которой был.
К счастью, пока этого не случилось, и германские газеты писали об этой успешной операции русских без истеричности, с какой подчас нападали на действия британской стороны, сообщили как о вполне приемлемом, свершившемся факте. Выходило, что оба государства – Германия и Россия, связанные пактом , пока соблюдали его положения, не вмешиваясь в дела друг друга и ограничиваясь лишь заявлениями.
Надолго ли?

2.
Николай Крестовский – бывший подпоручик русской армии и несостоявшийся агент Абвера, в мае нелегально проникший на территорию Советской России с документами на имя Григория Тимофеевича Панина, устроился на работу осмотрщиком вагонов. На эту должность он оформился без всяких проволочек в отделе кадров товарной станции Ленинград-сортировочный московского направления.
Согласно предписанию, ему надлежало поселиться на съёмной квартире в частном доме на окраине города и поступить работать на Кировский завод. Однако, оказавшись нелегальным образом на Родине, в России, куда стремился все последние двадцать лет, Крестовский-Панин решительно порвал все связи с Абвером, а потому следовало быть осторожным вдвойне. Работать на немцев против родной страны, какая бы власть в ней не правила, он не желал. Да и какая власть была нужна сейчас России, Крестовский сказать затруднялся, а действия советского правительства в последние дни были ему по сердцу, как и любому русскому патриоту.
В три дня, страну за страной – этих карликов, притулившихся на задворках Европы, с которыми никто не считался, грамотно, без боёв и серьёзных потерь, заняли советские войска, восстановив тем самым целостность Российской империи на крайнем западе.
– Вот ведь незадача? – размышлял Крестовский-Панин, перешедший около месяца назад советско-эстонскую границу в районе древнего русского городка Изборска и чудом оставшийся при этом целым и невредимым. – Да пережди он и его спутники недельки четыре где-нибудь в Эстонии, и переходить границу, которой больше нет, не пришлось бы! Вот такие дела. Неужели немцы не предполагали, что русские в Прибалтике опередят их. Вот вам, тевтоны , и русский ответ на взятие Парижа!
То, что Крестовский был родом с Псковщины, несомненно, помогло ему уйти от погони. Эти места он неоднократно обошёл и объехал верхом ещё в юности, а потому грамотно выбрал маршрут, и лесами, избегая захода в приграничные населённые пункты, уже через девять часов оказался на левом берегу реки Великой близ Пскова в маленькой деревеньке – родовом гнезде Крестовских. Ноги сами собой вынесли его в родные места, не мог пройти мимо, не увидев родных стен. А места эти были особенные.
Согласно старинным преданиям в окрестных местах жила простая крестьянская девушка Ольга, которую взял в жёны Игорь – единокровный наследник князя Рюрика. Чуть в стороне в известной на всю округу деревне Будник родился незаконнорожденный сын князя Святослава и любимый внук княгини Ольги, будущий креститель Руси.
Увезла Ольга в эти места из Киева от гнева старшей жены Святослава беременную рабыню-ключницу Малушу, которую стародавние слухи, возникшие ещё до крещения Руси, выводят из «хазарского полона» , где та благополучно разрешилась мальчиком, которого нарекли Владимиром. Не случайно Владимир появился на свет в этом месте. В речке Черёхе, что течёт через Будник, лежит большой гладкий камень. Говорят, что на нём после купания отдыхала Ольга, а волхвы утверждали, узнав про такое от чуди, что в стародавние времена сияла в небе звезда, а потом упал в речку горячий камень и с тех пор ещё не остыл…
При виде кусочка сохранившейся липовой аллеи и скромной обветшалой усадьбы, где прошли счастливые детские и юношеские годы, сердце Крестовского болезненно сжалось, а глаза повлажнели. Дом сохранился и теперь в нём был какой-то склад, охраняемый седобородым старичком в картузе и с берданкой на плече. Ремень от плохонькой берданки, переделанной из старой высверленной винтовки, сползал с его узкого покатого плеча и дед постоянно его поправлял.
Отец Николая Крестовского умер ещё весной семнадцатого года – не выдержало больное сердце крушение монархии. Мама умерла вслед за отцом от воспаления лёгких в восемнадцатом году. Об этом Крестовский, сражавшийся в это время с большевиками на Кубани в частях генерала Корнилова , узнал от знакомых. Куда же исчезла младшая сестра Крестовского, Александра, ему было не известно. Единственный родной для него человек и тот не известно где, жив ли?…
Подавив волнение, Крестовский решился и подошёл к сторожу.
– Кто таков? – увидев незнакомого человека, потребовал ответа сторож и для пущей убедительности снял с берданку с плеча, хоть в его руках она казалась ещё нелепее.
– Из города, гулял по окрестным лесам, заблудился чуток, – придумал на ходу Крестовский. – Как ближе добраться до Пскова?
– Здесь недалече, – вроде как успокоился сторож и, вернув берданку на плечо, указал рукой: – вёрст пять до реки, а там и город. Не местный ты что ли?
– Командировочный, – ответил Крестовский и подумал о стороже, пытаясь припомнить:
– Вдруг видел его когда-то или старик меня вспомнит и опознает? Нет, не признал. Вроде успокоился, берданку убрал…
Чего ему опасаться. Вон бабы пропалывают свёклу и повозка с большой деревянной бочкой, показалась из-за поворота. В повозке мужик в кепке и с дымящейся самокруткой в зубах. Водовоз…
А что, отец, чей этот дом? – не выдержав, спросил Крестовский, кивая на родное гнездо.
– Ничей, склад здесь, – зевнул и ответил сторож.
– Что же, всегда был ничей?
– Не всегда. Бары прежде в нём жили, да все померли. Давно уже померли.
– Так все и померли? – не унимался Крестовский.
– Старые померли, а где молодые – не знаемо. – Тут дед прищурился, повнимательнее разглядывая заблудившегося командировочного: «Что пристал со всякими вопросами?» – подумал чуток и добавил:
– Сынок ихний, сказывали, с белыми отступил, а вот дочку увёз в город красный командир, вроде как из флотских. Говорят, любовь у них была. В восемнадцатом году это было, осенью. Месяца через три, как барыня померла. А теперь ступай себе по добру по здорову, человек божий. Не знаю кто ты, но ликом очень похож на покойную барыню. Добрая была женщина, пусть земля будет ей пухом… – старичок вновь внимательно посмотрел на Крестовского, подумал и указал взглядом:
– Вон, мил человек, берёзовая куртина, погост наш, деревенский. Там и схоронили их. Туда и меня свезут, скоро уже. Ступай…
Как оказался в куртине – малой берёзовой роще, укрывшей деревенское кладбище низко опущенными, вечно плачущими на ветру ветками, Крестовский не помнил. Припал на колени возле родных могил дедов и прадедов под каменными надгробиями, обрамлёнными расцветавшими красными и белыми пеонами, которые росли здесь и прежде, которые знал и помнил с раннего детства, склонился над поздними скромными безымянными холмиками, заросшими сорной травой, где лежали родители. Крестовский предался скупым и горьким слезам, не помня о чём, говорил с покойными, а когда слёзы высохли и с сердца спал камень, встал, распрямился и пошёл дальше.
В городе смешался с людьми, купил на вокзале билет до Ленинграда, и поздно вечером в общем вагоне отбыл в бывшую столицу Российской империи, теша себя надеждами, что быть может жива сестра Александра, уехавшая неведомо куда с красным командиром из флотских в военном восемнадцатом году…   
На Кировском заводе, поступи Крестовский туда работать, как намечалось, слесарем, его должен был разыскать «свой человек», который и станет передавать задания агенту «Крабу» – такой неприятной кличкой наградили немецкие инструкторы выпускника разведшколы с выданными ему советскими документами на имя Григория Тимофеевича Панина. А невзрачным работником среди сотен вагонов на запылённой грузовой станции он укроется не хуже, чем в какой-нибудь лесной глуши. И до работы добираться удобно пригородной электричкой, к тому же бесплатно, как рабочему-железнодорожнику. Оклад небольшой, на Кировском заводе он зарабатывал вдвое бы больше, но много ли надо одинокому холостому сорокадвухлетнему мужчине? Скоро и подругу себе присмотрел – незамужнюю тридцатипятилетнюю уборщицу, прибиравшую в кабинетах начальства здесь же, на сортировочной. К себе жить приглашала, говорила, что угол для них в родительском доме найдётся, мечтала расписаться с любимым Гришей, так неожиданно появившимся в её доселе одинокой жизни. Ребёночка с ним размечталась родить, ещё ведь не поздно. Однако Панин переезжать пока не соглашался, о визите в ЗАГС не заикался и был против ребёнка.
Знала бы Мария, так звали женщину, кто такой Григорий Тимофеевич Панин, тогда не строила бы всяких своих планов относительно него, а то и посторонилась бы, потому, как не пара он ей, так сожитель.
Был Григорий Панин на самом деле русским дворянином Николаем Крестовским, только рассказать об этом было не кому, а Марии тем более ни к чему. Прознай о том какой-нибудь оперативник из НКВД, не сохранить тогда головы бывшему подпоручику, нелегально вернувшемуся в Россию, да ещё после подготовки в школе Абвера.
Из всей группы, переходившей границу под Изборском месяц назад, он уцелел лишь один. Наверное, просто повезло. Двое спутников были застрелены пограничниками в скоротечном бою, а самый старший по возрасту и бывший штабс-капитан был схвачен. Первый советский офицер, лицо которого он разглядел при вспышках выстрелов в тёмном пограничном лесу, запомнился ему навсегда. Был он молод, красив и статен. Верно из простонародья, но осанка и стать не хуже чем у офицеров лейб-гвардии Его Величества, а там ведь все из дворян...
На улицах Петрограда, переименованного большевиками в Ленинград , он встречал много военных, не меньше чем на улицах Берлина. Выправка офицеров была на высоте. Крестовский мог это оценить, а к отсутствию погон скоро привык. Вот и в Германии военнослужащие СС, которых население побаивалось, но уважало, носили всего лишь один погон. Впрочем, офицеров НКВД побаивались и советские граждане, да и Григорий Панин, он же Николай Крестовский, никогда с ними не заговаривал и обходил стороной.
Ленинград ему неожиданно понравился. Город был не помпезен, как в прежние довоенные годы, а просто красив.
Он вспоминал, как даже в революционном семнадцатом году к ресторанам на Невском проспекте подъезжали на лакированных автомобилях банкиры, крупные торгаши, заводчики и отпрыски богатейших великокняжеских семейств, для которых он, мелкопоместный дворянин был не большей букашкой, чем мастеровой с Путиловского или же Сестрорецкого завода.
Большевики содержали бывшую столицу Российской империи, носившую теперь имя вождя пролетариата, в порядке. Про Ленина Крестовский начитался уже за рубежом. В чём только не обвиняли Владимира Ульянова, взявшего себе партийный псевдоним Ленин. И в том, что он был немецким шпионом, и в том, что был масоном, и в том, что мать его – урождённая Бланк – еврейка...
Ладно, чтобы не писали о нём, но Россию он собрал ещё при жизни, хоть и был тяжело ранен и надо сказать людьми далеко не русскими . А русских людей, да и прочих инородцев, чтобы об этом не говорили, покорили простые и понятные лозунги: «Мир – народам! Хлеб – голодным! Земля – крестьянам!». Что можно было возразить против таких лозунгов? Вот откуда у разутой, раздетой и голодной Красной Армии оказалось столько сил, мощь её оружия испытал на себе и подпоручик Крестовский…
Ульянов-Ленин одержал убедительную победу в недолгой для такой огромной страны гражданской войне. Одержал победу в тяжёлой войне одновременно на много фронтов. В войне против именитых царских генералов и дюжины иностранных государств, норовивших урвать себе кусок от пустившейся во все тяжкие грехи матушки-России с её непредсказуемым вечно бунтующим народом. Ленин одержал победу и над ним, подпоручиком Крестовским, как бы не обидно было такое. Проспали народ русские дворяне, не протянули народу руку примирения, не повинились за века презрения и издевательств, вот и поплатились…
 Но довольно об этом, что душу травить. Россия поднялась, её теперь уважают за рубежом больше, чем прежде. Хотелось Крестовскому тихо и мирно пожить на родной стороне, а там, бог даст, завести семью. Мария хоть и не красавица, но добрая, хорошая и не требовательная женщина. Поживёт пока с ней. А мечталось сорокадвухлетнему Крестовскому о красивой и образованной и не слишком молодой девушке или женщине, хорошо бы дворяночке, с какими довелось иметь знакомство прежде, ещё до большевистского переворота.
Девушки по вечернему июньскому Петербургу-Ленинграду, славящемуся своими белыми ночами, ходили ещё более красивые, чем прежде, и просто не верилось, что они «кухаркины дети». Однако на немолодого мужчину в потёртом пиджаке, а наряжаться лучше скромный железнодорожный рабочий был не в состоянии, ленинградки, так теперь звали жительниц города, не обращали внимания. Девушкам, как и во все времена нравились офицеры и, прежде всего, лётчики.
Вот ещё одна красавица в лёгком ситцевом платье, красиво облегавшем её божественную фигуру.
– Право, очень хороша! Настоящая русская красавица! Чем-то напомнила она Крестовскому юную изборянку, которой весёлый подпоручик подмигнул майским днём по пути к границе.
– Что Вы на меня так смотрите? – не смутилась, улыбнулась красавица.
– Извините, сударыня, – Крестовский зачем-то назвал по-старинному, молодую женщину, на пальчике которой не сразу разглядел колечко, скорее всего обручальное, хоть и не принято было венчаться в СССР, – понравились…
– Берегитесь, с минуту на минуту подойдёт мой муж. Он очень строг, – молодая женщина ещё раз очаровательно улыбнулась, и только сейчас Крестовский заметил в её руке небольшой портфельчик.
– Вы учитесь в школе?
– Нет, сдаю экзамены, я заочница.
– Вы ленинградка?
– Мы живём за городом, но сегодня такая чудесная погода, белая ночь, а потому решили гулять по городу до утра.
– Скажите, как Вас зовут? – спросил Крестовский, в котором проснулся азарт молодого гвардейского офицера.
– Зачем Вам? – удивилась женщина.
– На память об этом вечере, – просто признался Крестовский.
– Руса.
– Ваше имя? – удивился его необычности Крестовский, любуясь красивой молодой женщиной, наверное, лучшей из всех, которых когда-либо встречал, а повидал он не мало и в Старом и в Новом Свете .
– Моё…
В это время из переулка быстрым шагом появился молодой офицер в парадной форме капитана ВВС, и женщина, забыв о странном человеке в потёртом пиджаке, в котором ему, наверное, было жарко, побежала навстречу офицеру. Была она на высоких каблучках, но двигалась просто великолепно!
– Вот, что значит стать! – подумал Крестовский. Глядя ей вслед он вспомнил сестру Александру, которая, если и жива, то наверняка вышла замуж может быть и за того «красного командира из флотских», увёзшего её, по словам старика-сторожа.
– Куда – не ведомо, – размышлял Крестовский, – а что если в Петроград, то есть Ленинград, и у неё, у Сашеньки, тоже есть такая вот дочь. Кто знает, Найдётся ли когда-нибудь родной человек?… 
Офицер и незнакомая женщина с прекрасным именем Руса обнялись, потом он взял её за руку, перехватив портфель свободной рукой и они пошли, оба счастливые и красивые, как древнегреческие боги – другого сравнения Крестовский не нашёл, по Невскому проспекту в сторону Зимнего Дворца, к искрящейся на вечернем солнышке, прогретой за долгий июньский день многоводной Неве.
Проводив их взглядом, Крестовский сунул руки в карманы и, не спеша, отправился вслед за ними. Впрочем, народу в этот вечер перед выходным днём на набережной было много, и он скоро потерял красивую пару из вида. Хотелось этим тихим вечером, и светлой тёплой белой ночью, какие нечасто выпадают в самом большом в мире северном городе, воздвигнутом на шестидесятой параллели, пройтись по знакомым улицам. А когда красный диск солнца ненадолго утонет в море, пройтись по набережным Невы и каналов, вспомнить далёкие довоенные годы, когда и сам город, и Россия, и весь мир были совсем другими. И лишь старые дома богатых петербуржцев и бывшие дворцы знати, в которых теперь размещались органы власти, музеи и дворцы культуры, в общем-то, оставались теми же знакомыми зданиями.
Глядя на не изменившиеся старинные стены, украшенный вычурной лепниной, двадцать лет скитаний по миру, показались бывшему подпоручику Крестовскому одним мигом.
– Вот я и на Родине, дышу родным воздухом! Чего же тебе ещё надо, «вечный» подпоручик Крестовский?

3.
Автоколонна приближалась к Неману. Лебедев, уже в звании старшего лейтенанта с новыми кубиками в петлицах, ехал в кабине водителя второй от головы колонны машине. В первой ехал капитан Калюжный из Особого отдела Наркомата обороны, ещё недавно относившегося к НКВД  – тому же ведомству, куда относились и погранвойска.
Пограничники, носившие зелёные фуражки и петлицы, охраняли рубежи страны, а капитан Калюжный принадлежал к многочисленной семье чекистов, занимавшихся вопросами контрразведки и внутренней безопасности в армии, носил, как и прежде, в НКВД, фуражку с синим околышем. Того же цвета были у него петлицы.
В эти дни офицеры из Особого отдела округа, хорошо знакомые с местностью по картам и командировкам на советские базы, развёрнутые с прошлого года, были привлечены в качестве проводников многочисленных военных колонн, заполнивших дороги прибалтийских стран. В узловых пунктах и перекрёстках дорог оперативно оборудовались посты с военными регулировщиками, и здесь, как правило, распоряжались офицеры в синих фуражках.
Впрочем, Калюжный был неплохим мужиком. Излишними придирками не досаждал, нервы пограничникам не трепал. Вместе с капитаном сопровождать колонну прибыл старший лейтенант Котэ Чвания. «Кот чванливый», как сразу прозвал его про себя Лебедев. Получилось это совершенно непроизвольно и, как говориться, – «в точку». Чуть позже, в приватном разговоре с Лебедевым, капитан Калюжный именно так, неприязненно отозвался о своём подчинённом на время передислокации пограничников на новые рубежи.
– Навязали мне этого «фрукта», – посетовал капитан, – ох и противный тип! У него «в верхах» большая волосатая лапа. Таким не покомандуешь…
С этим Чвания у Лебедева в самом начале произошёл конфликт из-за Ольги.
Вот ведь как получилось. Утром она пришла на заставу. Пришла в том же красивом платье, в котором он видел её последний раз, в красных туфельках на каблучках и с красной дамской сумочкой на плече. Не хватало лишь перчаток на руках, но это не по сезону. Зато сверкало на солнце обручальное колечко, что было в те времена редким явлением.
Пришла с вещами – чемоданчиком и плащом, переброшенным через руку. Это был не охотничий плащ дяди Лёши, в котором она приходила на границу к родимому калиновому кусту на свидания через сырой от росы вечерний лес, а обычный женский светло-бежевый плащик с пояском, в котором Игорь её ещё не видел. Неподалёку от заставы Ольга переоделась и обула подаренные туфельки, в которых пришла в гимназию в понедельник, когда части Красной Армии занимали Эстонию, на последний экзамен по эстонскому языку, сдав его на отлично. Одежду и обувь, в которой она шла по лесу, Ольга оставила, запомнив на всякий случай место. Пришла, хотя об этом они не договаривались. Впрочем, как ей быть после той недавней ночи с жуткой перестрелкой в саду Михайловых, когда жизнь лейтенанта Лебедева висела на волоске, они тоже не договорились. Пришла, и все ахнули – так красива была жена старшего лейтенанта Лебедева. О ней говорила вся застава, но её мало кто видел. Такая она была таинственная, загадочная…
Лебедев рассчитывал немного обустроить свою жизнь на новом месте, а потом хлопотать о регистрации брака и переезде жены, плохо представляя, как у них это получится. Никаких документов, кроме эстонских, у Ольги не было. А когда она, как и прочие граждане бывшей Эстонской республики, получит советский паспорт, только богу одному известно. Да и статус занятых территорий был пока не ясен, а скоропалительные браки с иностранками да ещё офицеров НКВД, куда относились пограничники, вряд ли поощрялись. Впрочем, Лебедев не разбирался в таких тонкостях. Ольга тем более, а потому просто пришла и настояла на своём – немедленно ехать с ним на Неман.
Марина Колесникова и Полина Боженко, ехавшие вместе с детьми в середине колонны, обнялись по очереди и расцеловались с Ольгой, как со старой знакомой, а капитан Колесников, вступивший в должность коменданта, никак не отреагировал на появление Ольги, просто не знал, как ему быть в таком деле.
Командир отделения Агапов, ехавший сопровождающим машины следом за Лебедевым, хотел уступить Ольге своё место в кабине, но без сопровождающего было нельзя. Ольга разместилась в крытом кузове вместе с солдатами, очень довольными соседством с красивой девушкой, то ли невестой, то ли женой своего нового начальника заставы.
Автоколонна должна была тронуться через несколько минут. Уже прозвучала команда «По машинам» и пограничники размещались в крытых кузовах. В этот момент появился старший лейтенант Чвания – жгучий черноглазый брюнет с тонкими, любовно выбритыми усиками над толстыми красными губами. Офицер из Особого отдела ещё раз обходил колонну, придирчиво заглядывая в кузова машин, словно чего-то разыскивал, и нашёл – увидел среди солдат Ольгу с чемоданчиком у ног и плащом на коленях.
– Вы кто, девушка? – удивлённо разглядывая пассажирку военной колоны, на подпорченном неистребимым кавказским акцентом русском языке, который всем гражданам СССР велел добросовестно изучать товарищ Сталин, обратился старший лейтенант Котэ Чвания к Ольге. (Слова, да и фразы, искорёженные здесь и далее старшим лейтенантом с фамилиёй Чвания, лучше записать на нормальном русском языке).
– Жена лейтенанта Лебедева, – сдерживая волнение, ответила Ольга, решительно ушедшая на рассвете из дома, оставив подробное письмо отцу и Юре.
Чвания извлёк из планшета бумаги и стал просматривать их, бормоча себе под нос перечень фамилий.
– Жена Лебедева не заявлена в списке отъезжающих, – губастый старший лейтенант с неприятным лицом уставился своими чёрными выпуклыми глазами на красивую блондинку, чувствуя приток горячей крови и покрываясь испариной. Сняв фуражку, он протёр носовым платком узкий лоб, казавшийся ещё уже в связи с тем, что густые и жёсткие не слишком коротко подстриженные волосы начинали расти чуть выше бровей.
– У Вас есть с собой документы, подтверждающие, что Вы жена Лебедева, старшего лейтенанта? А?
– Нет таких документов… – опустила глаза Ольга, на которую Чвания смотрел как удав на свою жертву.
В это время к машине быстрым шагом приблизился встревоженный Лебедев.
– В чём дело, товарищ старший лейтенант? – спросил он, с трудом переводя дыхание.
– Эта женщина Ваша Жена?
– Да.
– Почему она не заявлена? Какие есть документы?
– Моего офицерского слова Вам мало? – начинал кипятиться Лебедев.
Чвания не сразу сообразил, что на это ответить, и в это время по колонне пробежала команда «Трогай!». Машина дёрнулась с места.
– Ладно, пусть едет. Приедем на место – разберёмся, – промычал Чвания, забрался в кузов машины, в которой ехала Ольга, и снова уставился на неё нехорошими глазами. Очень понравилась красивая блондинка пылкому кавказцу.
Лебедев, сильно огорчённый инцидентом и тем, что этот отвратительный тип сел в кузов вместе с Ольгой и будет в пути допытываться – кто она и откуда, догнал свою машину и запрыгнул на подножку.

* *
За Островом, последним русским городком на Псковщине, въехали на территорию Латвии, занятой советскими войсками позавчера. Пока ехали по бывшему Пыталовскому району , который двадцать лет назад отошёл Латвии, как и Печорский край к Эстонии, колонну встречали жители бедных русских деревень, где хлебом-солью, где цветами, а где и слезами радости:
– Дождались, наконец, русских воинов! Вот уже третий день всё едут и едут, а эти в зелёных фуражках, говорят пограничники, границу с самим Германом ставить будут, –возбуждённо перешёптывались люди.
В маленьких латгальских  деревеньках, населённых забитыми, запуганными крестьянами, словно всё повымерло, разве что собачонка или босоногий мальчишка рискнёт подбежать к дороге. Утрёт вечно сопливый нос, да и помашет машинам ручонкой.
Через большой старинный русский город Двинск , названный ныне Даугавпилсом, проехали при немалом стечении народа. Среди горожан, встречавших и провожавших колонну, медленно проследовавшую через город, мало чем отличавшийся от обычного районного русского городка, разве что дорожными указателями с латинскими буквами, были заметны солдаты из стрелковых частей в пилотках со звёздочками и с красными петлицами, а так же офицеры НКВД, наводившие в городе порядок.
Вот и мост через широкую Даугаву-Двину  и опять придорожные бедные деревеньки с вросшими в землю тёмными избами – сначала латгальские, потом литовские. Проехали через ряд небольших городков, объехали стороной литовскую столицу Каунас  и вот он, Неман.
Сделали непродолжительную «техническую остановку», во время которой солдаты сбегали в лес по правую сторону, уступив немногочисленным женщинам и детям, ехавшим вместе с мужьями, как и в древние времена при переселении племён и народов, левую кромку леса.
Ольге на время удалось избавиться от опеки Чвания, пристававшего к ней всю дорогу с вопросами, на которые она не отвечала, продолжая упорно молчать. Когда после «технической остановки» колонна тронулась, Ольга с помощью солдат забралась в крытый кузов, в котором ехали Марина Колесникова и Полина Боженко с детьми, оставив под присмотром недовольного Чвания свой чемоданчик и плащ. Игорю она лишь помахала рукой:
«Не беспокойся милый, у меня всё в порядке!»
Колонна вновь двинулась, теперь уже по грунтовой дороге вдоль правого берега широкого, многоводного Немана. Значительно чаще стали попадаться палаточные лагеря пехотинцев, танкистов, артиллеристов. Вот и закончилась Литва по левому берегу реки, откуда глянула на пограничников Восточная Пруссия – уже Германия, а ещё через несколько километров Литва закончилась и по правому берегу. Ещё немного и прибыли на новое место – слева опушка леса, справа большое поле, засеянное рожью. Рядом небольшое кирпичное двухэтажное строение, как оказалось комендатура литовской пограничной стражи, в котором временно разместился штаб советского пехотного полка.
В этих местах новая литовская граница проходила по суше, огибая Мемель, отнятый немцами у Литвы в марте 1939 года. Далее, на запад, граница упиралась в Балтийское море неподалёку от местечка Паланга. Вот и весь участок новой государственной границы в полтораста километров, отведённый для охраны новому отряду, очень трудный и ответственный участок.
Прибывших пограничников радушно встретила группа офицеров пехотного полка во главе с майором, который представился старшим по званию офицерам, следовавшим в колонне – капитанам Калюжному и Колесникову:
– Майор Диденко, замкомполка. Мы ждём вас, товарищи! Границу пока держим вместе с литовскими пограничниками.
Офицеры стали по очереди представляться и пожимать друг другу руки. Среди советских офицеров, вышедших вместе со своими солдатами к германской границе три дня назад, оказался и офицер литовской пограничной стражи, представившийся:
– Капитан Валдас Жегалло!
– Ещё не забыли русский язык? – пожимая руку высокому и крепкому литовскому капитану, улыбнулся Калюжный.
– Ещё не забыли, пан капитан.
– Товарищ капитан. Панов и господ у нас больше нет, – поправил его Калюжный. – Вот новый комендант участка капитан Колесников, а это начальники двух застав: старшие лейтенанты Черных и Лебедев. Приступайте, товарищи, к работе. До наступления темноты людей надо накормить, устроить на ночлег и выставить посты.
Пограничники отошли в сторонку, и Колесников обратился к Жегалло:
– Показывайте ваше хозяйство, товарищ капитан, – Это очень хорошо, что вы не ушли со своего поста. Сколько с Вами осталось людей?
– Семь человек. Лейтенант и шесть солдат. Остальные пожелали разойтись по домам. Удерживать не стал.
– Вы правильно поступили капитан. Границу теперь будем охранять мы, а вы можете оказать нам на первых порах большую помощь.
– Будем служить Литве, – буднично подтвердил капитан, лишившийся немалого офицерского жалования, которое вряд ли получит у русских – не примут его на службу, и повёл пограничников осматривать своё хозяйство.
Лебедев взглянул на женщин. Они расположились под кроной раскидистого дуба и кормили детей бутербродами с чаем из термосов. Ольга была среди них и с аппетитом ела бутерброд с сыром. Полина подлила ей в кружку какао, аромат которого щекотал ноздри даже на расстоянии. Неподалёку старшина Боженко и повар Алимов руководили приготовлением ужина на кострах, разведённых солдатами. В походных котлах варили макароны с тушёнкой и кипятили чай.
Старшего лейтенанта Чвания Лебедев нигде не заметил.
«Слава богу, отстал от Ольги», – подумал он, догоняя офицеров.


4.
– Вот ведь какая чертовщина получается, лейтенант! – прислонясь спиной к стволу старой сосны, тяжело дышал Бутурлин, сильно устав после долгого бега по лесу. – Мы с тобой вроде как не родные, до кулаков дело доходило, и вот, на тебе, вместе были повязаны! – Никита Иванович перевёл дыхание и провел крупной ладонью по потному лбу. – Стало быть, оба враги советской власти…
– Если говорите по-русски, прошу обращаться ко мне «на Вы», господин Бутурлин, – выразил своё неудовольствие Алекс Мяаге, потирая натёртые верёвкой запястья рук и поправляя, на сколько это было возможно, изодранный мундир, на котором не хватало половины пуговиц. Ни ремней, ни кобуры на нём не было, а фуражку потерял во время бега в лесу.
– Вы, господин Бутурлин – давний враг советской власти, которая норовит подмять под себя маленькую Эстонию. У Вас с большевиками старые счёты. Я – эстонский офицер, который будет бороться с любой властью, которая посягнёт на независимость моей страны!
– Всего-то двадцать лет за всю историю , – съязвил Бутурлин. – И с немцами собираетесь бороться?
Мяаге промолчал.
«Что говорить с этим русским. У русских свои счёты между собой, у нас – свои интересы, нам друг друга не понять», – подумал он: «Спасибо Клаусу, выручил дружище, только вот место для засады выбрал неудачное…»
Позади, метрах в двухстах опять защёлкали винтовочные выстрелы. Кайцелитам не удалось оторваться от русских солдат.

*
Алекс просидел в сарае рядом с трупом Хейно, который начинал разлагаться, более двух суток и только во вторник утром, Алексей Иванович и Николай отвезли пленников – живого и мёртвого в Изборск, где появился русский офицер с несколькими солдатами и русский полицейский, которого следовало называть милиционером. Этого милиционера офицер представил, как временного главу местной власти и на коротком сходе жителей Изборска и соседних деревень кратко изложил текущую ситуацию.
Местное население мало что поняло из его пламенных слов о «борьбе мирового пролетариата с гидрой капитализма», однако то, что прежней власти пришёл конец, всем стало ясно.
Теперь уже не только базы, а Тарту, Таллин и вся Эстония были занята Красной Армией. Большой войны, к счастью, не случилось, как её не случилось в занятых ранее Литве и Латвии. В Таллине было лишь несколько ночных перестрелок. Стрелявшие, в основном офицеры, были схвачены и отданы под суд. На улицы города вышли народные дружины, сформированные из рабочих городских предприятий.
В Печорах разместились красноармейцы, прибыли гражданские лица из Пскова и начали формировать новые районные власти, а в маленьком Изборске на первых порах вполне хватит одного милиционера, к которому, не долго думая, пробился бывший изборский городовой Ротов, заявивший о своей полной лояльности новой власти. Своё заявление Ротов подтвердил списком жителей, представлявших, по его мнению, опасность для советской власти. Начинался этот список с Никиты Ивановича Бутурлина – бывшего белого офицера не так давно переехавшего в Изборск из Германии.
Список новая власть приняла, Бутурлин был арестован и отправлен вместе с лейтенантом Мяяге, командовавшим отрядом разбежавшихся кайцелитов, и трупом убитого Хейно в Печоры для дальнейшего разбирательства.
Жителям деревни Никольево, отцу и сыну Михайловым, захватившим эстонского офицера и убившим его подчинённого кайцелита, была объявлена благодарность, Николаю Михайлову, сдавшему новым властям две винтовки: свою и убитого Хейно, было велено отправляться домой до особого распоряжения. На этом благодарности и аресты были завершены. Остальные фигуранты списка показались новым властям не опасными. Ротова не тронули ввиду помощи, оказанной новой власти, но и в штат новых органов правопорядка не зачислили. Расстроенный Ротов отправился домой, и запил ханжу с тоски, в одиночку.
Лейтенанта Ланге и его солдат распустили по домам, взяв подписку о непротивлении новым властям. Куда же подевался капитан Пятс – начальник Ланге и собутыльник Ротова, никто не знал.
Прибывшие в Изборск военные чины после осмотра городка остались ночевать в здании бывшей комендатуры. Это обстоятельство и сыграло на руку Бутурлину и Мяаге, запертым в камере бывшей комендатуры вместе с трупом Хейно, от которого смердило уже невыносимо.
Как выяснилось немногим позже, на сходе в Изборске присутствовал один посыльный от капрала Клауса, укрывшегося с частью кайцелитов в заброшенном доме лесника в заболоченном лесу.
Времени оказалось достаточно и утром, когда два красноармейца повезли в Печоры на подводе Бутурлина, Мяаге и смердящий труп Хейно, завёрнутый в мешковину, капрал Клаус с шестью кайцелитами устроил засаду в перелеске. Красноармейцы были убиты, а пленники освобождены. Однако стрельба была услышана. В полукилометре от места засады следовали по просёлку два грузовика с солдатами. Привлечённые стрельбой, они изменили маршрут движения и обнаружили подводу, убитых красноармейцев и труп, завернутый в мешковину. Началось прочёсывание местности и преследование напавших на конвой.   

*
Солдаты вновь настигли кайцелитов и вступили с ними в перестрелку. Безоружные Бутурлин и Мяаге вырвались вперёд, а кайцелиты во главе с капралом Клаусом прикрывали их и всё больше отставали. Выстрелы слышались уже из нескольких мест. Несомненно, русские солдаты, многократно превосходившие кайцелитов численностью, намеревались окружить маленькую группу и уничтожить.
– Поднимайтесь, Бутурлин, если хотите жить. Надо уходить, пока и мы не попали в капкан. Жаль парней, но, похоже, им конец, Их окружают. Нам помогли, а сами обречены…
Молодой и крепкий эстонский лейтенант Алекс Мяаге, а вслед за ним могучий сорокапятилетний бывший поручик вначале императорской, потом белой армии генерала Юденича Никита Иванович Бутурлин поднялись на ноги и, мобилизуя последние силы, побежали. Бежать далее вместе не имело смысла. Теперь следовал спасать собственную жизнь, а потому, не сказав ни слова, Мяаге быстро оторвался от Бутурлина и скрылся в можжевеловом подлеске. Никита Иванович рванулся было направо – там зыбко, болото. Рванулся налево, но оттуда ударили два выстрела из мощной «трёхлинейки» , а потому ничего не оставалось, как бежать прямо, вслед за Мяаге, впрочем, без всякой надежды догнать его, да и ни к чему.
Скоро измученный Бутурлин сбился с пути и опять упёрся в болото. Попытался найти в траве след Мяаге, который ещё в первую ночь ареста, проведённую под замком, помянул о заброшенном домике лесника на островке среди болот, где можно было укрыться. По-видимому, он уходил именно туда. Но след Бутурлин не обнаружил, зато сам натоптал кругом сапожищами сорок пятого размера, примяв траву на сухом месте, а затем, будь что будет, влез по колено в рыжую жижу, подёрнутую зелёной ряской. Побрёл наугад, хоронясь под ивовыми кустами, под низкорослыми ольховыми и берёзовыми деревцами, укрепившимися на кочках.
Скоро вода дошла до пояса, но дно пока держало, и Бутурлин продолжал упорно продвигаться вперёд, надеясь, что пронесёт и на этот раз, не завязнет в трясине и, бог даст, выберется на сухое место. Несколько раз оступался и падал, окунаясь в болотную жижу с головой. После в полном изнеможении прижимался к ивовому кусточку, жадно дышал до рези в лёгких, прислушивался.
Срезая ветки тощих деревьев и кустов, просвистели пули, сопровождаемые грохотом выстрелов – красноармейцы пальнули несколько раз наугад. Постепенно стрельба стала смещаться в сторону и стихать. Скоро немецкие «Маузеры», всё реже и реже отвечавшие русским «трёхлинейкам», окончательно затихли. Бутурлин понял, что те эстонские парни из отряда кайцелитов, которыми командовал Мяаге, сдались или убиты, а красноармейцы не полезли вслед за ним в болото, полагая, что пути через него нет, и беглеца затянет трясина. Однако охранение по краю болота выставят наверняка.   
Забираться дальше в глубь трясины Бутурлин не решался, а потому, как был по плечи в тёплой, гниющей жиже, полной всяких болотных тварей, так и остался, простояв на месте весь день и всю ночь, уцепившись за ветки спасительной ивы. 
Утром следующего дня, наугад, в надежде, что охранение снято, Бутурлин стал осторожно выбираться обратно. Вот, наконец, и сухое место. Натоптано. Пустая жестяная банка из-под тушёнки, вторая – перловая каша с мясом, несколько обгорелых клочков газетной бумаги от выкуренных самокруток и одна стреляная гильза, которую солдат, очевидно, не нашёл – остальные собрал.
Одежда, насквозь пропитанная илом, подсыхала на солнце, и по телу разливался невыносимый зуд. Бутурлин разделся, нашёл круг сравнительно чистой воды, сам помылся и, как смог, выстирал одежду, вымывая из швов и карманов червей, пиявок, жуков и прочую болотную тварь.
Развесив на острых ветках мёртвой ели сушиться постиранную одежду, он вернулся к пустым жестяным банкам из-под консервов без этикеток. Ужасно хотелось есть. Внутри первой банки ещё кое-что оставалось: жир на стенках, желе, волокна говядины. Бутурлин забрался в банку пальцем, облизал его, найдя тушёнку очень вкусной. Затем он занялся второй банкой, извлекая из неё зёрна перловки в свином жиру. Разозлив голод, пожевал листья щавеля, но и жажды не утолил, а пить болотную воду не решился. Оделся в ещё до конца не просохшие брюки и рубашку, ощутив приятную прохладу и, сориентировавшись по солнцу, направился лесом в сторону Изборска, размышляя над собственной судьбой. Куда же ему было ещё идти?
Позавчера, дома, на глазах жены и сына его арестовал прибывший в Изборск советский милиционер, которого сопровождал красноармеец – молодой парень лет двадцати с трёхлинейной винтовкой на плече – точно такими же были вооружены и красноармейцы, и белогвардейцы времён его молодости – Гражданской войны.
Вчера красноармейцы прочесывали лес, уничтожая кайцелитов, а он скрывался остаток дня и всю ночь в болотной трясине, утопая в ней подчас с головой…
Это ли не воздаяние за прошлое? – мучился Бутурлин, вспоминая осень восемнадцатого года и расстрел красноармейцев на Талабских островах, что на Псковском озере.
Ему было приказано скомандовать – «Пли!», а он всё медлил, никак не решался, жалея несчастных русских людей – избитых, разутых, в исподнем белье на холодном ветру. Вот и ясноглазый красноармеец с винтовкой и в хорошем обмундировании, пришедший за ним. – Кто знает, быть может сын или родственник одного из расстрелянных?…
На него, поручика Бутурлина, наорал тогда штабс-капитан Берг, и сам рявкнул страшное – «Пли!»…
Падали с крутого берега в священное озеро, на льду которого князь Александр, разбил ливонские полчища, убитые и раненые красноармейцы, а Бутурлин, смотрел в землю не далее собственных сапог, чтобы не видеть страшных лиц умиравших, их стекленевшие глаза, в которых застыли немые проклятья…
Вновь приближались страшные времена. Подросло новое поколение, и сатанинские силы – потомки менял, которых Иисус Христос гнал из храма, нажившиеся на прошлой войне, опять потирают корявые грязные ручонки, заляпанные кровью, которые бы следовало навсегда обрубить, вновь готовят войну, чтобы бросить в огонь и это новое поколение.
– Вот и штабс-капитан Берг пожаловал. Не иначе как знамение… – Бутурлин уже не сомневался, что это был он. Только стреляли в ту ночь под утро на границе. Сильно стреляли, в Изборске было слышно.
– Перебили русские пограничники тех четверых и, тебя, штабс-капитан Берг, вместе с ними, – подумал Бутурлин, и словно часть тяжкой ноши спала с души.    

5.
В окошко кто-то осторожно постучал. Владимир Петрович очнулся от сна, прислушался:
– Неужели показалось?
Опять стук.
Лебедевы не держали собаку, да и соседские что-то молчат. Может быть потому, что после солнечной вчерашней погоды ночью опять заморосил дождь, вот и забились в свои конуры.
– Неужели Ольга? Что-то случилось? – Владимир Петрович насторожился, встал, подошёл к окну и отодвинул занавеску.
– Кто там?
– Я, Алекс…
– Мяаге? – удивился Лебедев. – Зачем Вы здесь?
– Откройте. Мне надо с Вами поговорить.
– Уходите. Нам не о чем говорить! – возмутился Владимир Петрович, голова которого продолжала побаливать, очевидно, из-за сотрясения мозга, вызванного ударом приклада. Да и рана ещё не зажила, весь лоб в коросте.
– Откройте, – срывающимся голосом повторил свою просьбу Алекс.
Услышав в голосе молодого и по-своему несчастного человека мольбу, Лебедев неожиданно для себя изменил своё решение:
– Хорошо, сейчас открою. – Владимир Петрович зажёг свечку и отворил дверь.
Мяаге вошёл в сени. Вид его был жалок. Мундир изодран и залеплен грязью, фуражки на голове не было.
– Вас же увезли в Печоры? – удивился Лебедев.
– Нам удалось бежать.
– А Никита Иванович Бутурлин?
– Ему тоже, но где он теперь, не знаю, – признался Мяаге.
– Вы, наверное, голодны? – спросил Лебедев.
– Я не ел три дня, с тех пор как оказался в сарае вашего родственника Михайлова, но это не важно. Мой солдат Хейно убит, ему повезло ещё меньше…
От Владимира Петровича не укрылось, что Алекс сильно взволнован, прислушивается, вздрагивает при каждом шорохе.
– Надеется, что Ольга в доме и вот-вот выйдет, а он в таком виде, – подумал Лебедев, но ни Ольги, ни Юрия, который вернулся в университет, чтобы защитить дипломную работу, в доме не было.
– Успокойтесь, Алекс. Её в доме нет.
Мяаге сел на стул и обхватил голову руками.
– Что же это происходит, господин Лебедев, Вы можете мне объяснить? – простонал он.
– Чего же тут непонятного, господин Мяаге, к России-матушке вернулся наш край, – ответил Лебедев и с состраданием посмотрел на истерзанного и голодного молодого человека.
– Моё вдовое хозяйство скромное, но холодным чаем с хлебом напою. Или квасом? – предложил Лебедев.
– Лучше холодный чай, – признался Мяаге. После слов «чай с хлебом» терпеть голод стало просто невыносимо.
Мяаге вонзил молодые крепкие зубы в половину краюхи. Ему казалось, что ничего более вкусного он никогда не ел. Давясь хлебом, Алекс жадно пил холодный подслащенный чай, а Лебедев смотрел на него с состраданием, в ожидании, когда Мяаге расскажет, что же привело его в дом Лебедевых?
– Вдруг ему что-нибудь известно об Ольге? – подумал Лебедев. – Впрочем, откуда.
Оставила письмо и упорхнула на рассвете… – Владимир Петрович и сердился на дочь, и жалел её, и радовался её счастью. – Трудно девочке, да любовь у неё такая, что совсем потеряла голову!
Наконец Алекс справился с хлебом и допил чай.
– Не сердитесь на меня, господин Лебедев. Я не успел остановить Хейно. Теперь он мёртв, а мы живы…
– Я не сержусь, – ответил Лебедев. – Так что же привело Вас ко мне, да ещё ночью?
– Разве я могу появиться здесь днём? – Алекс скривил тонкие губы в некое подобие улыбки.
– Помните моего капрала Клауса?
– Конечно, помню.
– Тоже убит. И другие парни или убиты или захвачены, а заброшенный домик лесника сожжён русскими солдатами.
– Какой домик? – не понял Лебедев.
– Это уже не важно. Я просидел в болоте сутки, а когда вышел на сухое место, нашёл пепелище и одного из парней, который всё видел и чудом уцелел. Клаус был ранен, его застрелил офицер, приказавший сжечь дом…
Лебедеву показалось, что Мяаге бредит. Он приложил руку к его мокрому лбу.
– Ого! Температура под сорок! Да он сильно простужен! – Лебедев растерялся, не зная, что ему делать. Не укладывать же его в постель и вызывать врача?
– Выпейте аспирин, у Вас высокая температура, – предложил Лебедев.
– К чёрту аспирин! Мне бы чего-нибудь покрепче, – признался Алекс.
– Покрепче? – задумался Лебедев. – Есть медицинский спирт. Грамм пятьдесят хватит?
– Давайте, только не разбавляйте, – попросил Мяаге.
– Вот ещё кусочек сала, чтобы не сжечь горло, – Лебедев налил в чашку спирта «на глазок» и отрезал ломтик сала.
Мяаге пожевал сало и залпом выпил спирт, даже не поморщившись.
– Ольга сдала экзамены? – неожиданно спросил Алекс, почувствовав временное облегчение.
– Сдала, на отлично. Аттестат получу за неё я сам, и передам ей позже, – удивился вопросу Мяаге Лебедев, – надо же, беспокоится!
– Я пришёл к Вам потому, что больше мне идти не к кому. Я пришёл сказать, что несмотря ни на что люблю Вашу дочь! Я рассчитывал застать её дома, но вижу, что Ольги нет. Она ушла к мужу? Да? – На Алекса было больно смотреть. Пот катил градом по его горячему лицу. Казалось, что он вот-вот разрыдается.
– Ольга ушла к мужу. Будьте, Алекс, мужчиной. Ушла рано утром, не простившись с нами. Оставила записку. Игоря перевели на новое место, на новую границу. Ольга написала, что на Неман, Игорь ей рассказал об этом в ту страшную ночь. Обещала прислать письмо.
– Часы Игоря у Вас? – вспомнил Владимир Петрович. – Верните их, пожалуйста. Это подарок родителей.
– Часы у меня. Я сразу забрал их у Клауса. Вот они, – Алекс извлёк из кармана серебряные часы на цепочке. – Идут, несмотря ни на что, и время на них московское! Только я сам верну их. Обязательно верну, и тогда мы продолжим наш поединок. Женщина должна принадлежать победителю! – Мяаге опять бредил или так показалось Лебедеву.
– Неман, это в Литве, – задумался Алекс и вытер пот с лица рукавом изодранного мундира.
– Спасибо, господин Лебедев, за хлеб и чай. Расплатиться мне нечем. Я пойду. – Алекс встал и, чуть покачиваясь, вышел из дома.
– Я не прощаюсь, господин Лебедев. Мы ещё встретимся. Передайте Ольге, что я люблю её! – странная улыбка перекосила лицо Алекса, и он исчез в тёмной дождливой ночи.
Уже на улице он едва не столкнулся с огромным мужиком в охотничьем плаще с капюшоном и с вещевым мешком на спине.
– Это Вы, господин Бутурлин! – Узнал Мяаге. – Рад увидеть Вас в добром здравии!
– Чёрт Вас возьми, Мяаге! Я прощался с семьёй, а Вы-то что здесь делаете?
– Тоже прощался, – уклончиво ответил Мяаге. – Не побоялись, что в доме могла быть засада?
– Нет. Не очень то мы им и нужны. Посчитали, что утонули в болоте и всё тут, – вздохнул Бутурлин. – Теперь Россия такая силища, что мы ей не помеха! Так-то.
А Вам, господин Мяаге советую не становиться поперёк дороги новой власти, – почти по-отечески посоветовал Бутурлин, и к чему-то добавил:
– Хотел зайти к Ротову, дать ему по морде, да передумал. Поди пьян, паразит, а ещё другом прикидывался!
Куда Вы теперь, Мяаге?
– Пока в Таллин, а там будет видно. А Вы, господин Бутурлин?
Никита Иванович промолчал и пошёл прочь. На душе было скверно. Дома осталась плачущая жена и сын, а ему надо было укрыться в одном тихом месте. Только вот примут ли? 

6.
Июньский день длинный. Восемь вечера, а солнце ещё высоко. Лебедев и капитан Жегалло возвращались с границы, расставив наряды. В первую ночь вместе с советскими пограничниками на охрану новых рубежей вышли литовские стражники – все шестеро солдат и лейтенант, оставшиеся на своём посту вместе с капитаном Жегалло.
– Год назад немцы захватили часть нашей земли – единственный порт Клайпеду и нашу часть Куршской косы. Теперь даже выход в море из Немана контролируется ими, – то ли пожаловался, то ли сообщил, как было дело сорокалетний капитан Жегалло молодому, годившемуся ему в сыновья русскому старшему лейтенанту. Однако говорил он об этом ровно и вполне равнодушно, без горечи.
«Привык, наверное», – машинально подумал Лебедев.
– Обвинили нас, что мы угнетаем немецкое меньшинство в их исконном Мемельском крае. А раз оно, это меньшинство немецкое, а населён край литовцами, то какая же это Германия? – продолжал литовский капитан, – Да и Пруссия, завоеванная немцами, прежде была литовской, разве не так, господин старший лейтенант?
– Вы хорошо говорите по-русски, но отвыкайте от слова господин. В СССР нет господ.
– Так мы же не в СССР, – схитрил литовец, наблюдая за реакцией русского офицера. – Вот и новые пограничные столбы ставить не разрешают…
– Надеюсь, что будете в СССР союзной республикой, как Белоруссия или Украина.
– Пожалуй, будем, – согласился Жегалло. – Тогда немец не посмеет делать с нами, что ему угодно. Ведь, правда, товарищ старший лейтенант?
– Правда, товарищ Жегалло. Подождём немного, а потом оборудуем границу по всем правилам и поставим новые пограничные столбы. Один столб солдаты привезли со старой границы, на память. С него и начнём! – пояснил Лебедев. 
Новая линия государственной границы в этих местах была установлена немногим более года назад, после оккупации германскими войсками Мемельского края. Граница проходила по перелескам и заброшенным, незасеянным полям – ходили слухи, что и эти земли скоро приберёт Германия, а потому нечего сеять, если урожай отберут. Немногочисленные крестьяне, бросали свои бедные дома, оказавшиеся в одночасье на границе и переезжали в глубь страны. Кто-то селился в деревнях у родни, кто-то подавался в города, надеясь получить там хоть какую работу.
На новой границе не было ни КСП, ни проволочных ограждений. Лишь несколько столбов с чёрными германскими орлами, которые были установлены немцами. Работы – непочатый край, и Лебедев решил начинать на своём участке с КСП. Обустроить контрольные полосы везде не удастся, местность пересечённая, есть ручьи и заболоченные места. Но и половина участка заставы, защищённая КСП, хорошая помощь для пограничников. Для этих целей к комендатуре прикомандировали трактор.
– Это вам не лопатами махать, герр оберлейтенант Флик! – так Жегалло заочно представил Лебедеву начальника немецкой пограничной заставы, с которым предстоит познакомиться лично.
– С ним и с его людьми можно договариваться по общим вопросам, мне это не раз удавалось. Только на той стороне сейчас полно солдат Вермахта. Те ведут себя нагло и частенько постреливают в нашу сторону. К счастью, погибших пока нет, – рассказывал Лебедеву капитан Жегалло, охотно вводил русского офицера в курс пограничных новостей.    
Словно в довершение его слов из-за леса ударили несколько очередей. Однако стреляли не в нашу сторону, а вдоль границы.
– Что я говорил! Уже узнали, что посты на границе заняли русские пограничники. Вот и испытывают ваши нервы, – прислушался к стрельбе литовский капитан. – Это «MГ-34» , а это автомат «МП-40» , – определил на слух Жегалло. – Очень сильное оружие пехоты. Этих автоматов становится всё больше и больше. Вооружается германец…
– Вы это к чему, капитан? – спросил Лебедев.
– А к тому, товарищ старший лейтенант, что попрёт германец и на вас и на нас. Вот только добьёт Францию с Англией и попрёт, – убеждённо добавил литовец. – Впрочем, теперь это ваша забота. А у меня семья, как-то кормиться надо. Как думаете, могут меня принять к вам на службу?
– Этого я не знаю, товарищ Жегалло, – пожал плечами Лебедев.
– Вряд ли… – уныло подтвердил его сомнения Жегалло. Но тут же оживлённо продолжил, что-то заметив на той стороне:
– А вот и оберлейтенант Флик пожаловал, идёт знакомиться вместе с унтер-офицером Гроссом. Любопытно им посмотреть на русских пограничников.
Лебедева охватило лёгкое волнение, он впервые увидел «живьём» немецкого офицера, вышедшего к границе из перелеска. Оберлейтенант был небольшого роста, худощав, одет в новенькую, хорошо разглаженную полевую форму. На голове его вместо фуражки удобно сидело комбинированное кеппи защитного цвета с длинным козырьком, защищавшим глаза от солнечных лучей. Такие же кеппи носили солдаты, и они были удобнее красноармейских пилоток. Впрочем, к пограничникам это замечание не относилось. Пограничники носили форменные зелёные фуражки.
Флика и Гросса, сопровождали трое солдат, вооружённых винтовками.
Лебедев придирчиво осмотрел свою свиту: Сержантов Агапова и Хохлова и четверых бойцов. Взгляд командира подсказывал:
«А ну подтянись! Расправь плечи! Покажи выправку!»
Жегалло козырнул немцам. Те ответили. Лебедев и пограничники одновременно приложили руки к зелёным фуражкам. Немцы повторили приветствие, козырнув русским.
– Oberleutnant Flick!  – представился немецкий офицер.
– Ich begrue Be russischen Grenzer auf der Reichsgrenze. Ich hoffe, das auf dieser Grenzabschnitt zwischen unseren grossen staaten gehoerige Ordnung aufrechterhalten wird,  – с длинной, заранее заготовленной фразой обратился Флик к русскому офицеру. Жегалло перевёл Лебедеву слова приветствия и пожелание «поддерживать на границе надлежащий порядок».
– Будете представляться по имени? – спросил Лебедева Жегалло.
– Нет, не буду, – ответил Лебедев, вспомнив рекомендации капитана Колесникова.
– Тогда что им ответить?
– Переводите: «Надеюсь на взаимопонимание с вашей стороны». – Лебедев козырнул немцам, и пограничники двух великих государств разошлись в разные стороны

*
Во временном палаточном лагере Лебедев не застал Ольгу.
– Уехала обратно, – вздохнув, попыталась объяснить сама не своя Марина Колесникова. – Этот Чвания настоял: «Безобразие! Иностранная гражданка. Я этого так не оставлю!» Понимаешь, Игорь, формально он прав и мы ничего не могли поделать. Боюсь, что у тебя и у Колесникова будут неприятности. Кто-то этому Чвания – омерзительный тип! обо всём рассказал. Догадываюсь, от кого всё идёт, но это теперь уже наши дела, то есть капитана Колесникова.
Очень жаль было Оленьку, такая она была расстроенная, но держалась молодцом – ни единой слезинки.
– От кого, Марина. Я должен знать, кто мой враг! – потребовал Лебедев, настроение которого был настолько скверным, что хоть хватайся за пистолет.
– Не твой, Игорь, а капитана Колесникова недоброжелатель. Начальник штаба капитан Наумов – вот кто! Только я не советую с ним связываться, «наломаешь дров» сгоряча! Я понимаю тебя, но остынь, пожалуйста. Пусть всё поутихнет…
Ну что было на это ответить старшему лейтенанту Лебедеву?
«Оленька, Оленька, милая моя. Лучше бы ты сидела до поры до времени дома…» – думал он.
Расстроенный Лебедев впервые в жизни почувствовал себя совершенно беспомощным и, опустив голову, отправился к походной кухне. Повар Алимов, сочувствующий вместе с бойцами старшему лейтенанту, положил ему в миску рисовой каши с изюмом и налил кружку крепкого чая.
Подошла Полина Боженко.
– Не кисни, Игорь, жена твоя женщина красивая и сильная. За себя постоять сумеет. Вот увидишь – скоро вернётся.

* *
Сразу же после развода, когда пограничники впервые выступили на охрану нового участка ещё не Государственной, но уже границы СССР, капитан Калюжный и старший лейтенант Чвания разыскали капитана Колесникова, руководившего размещением основных служб советской комендатуры в тесном здании бывшей комендатуры литовской пограничной стражи.
Калюжный отмалчивался, зато старший лейтенант Чвания буквально набросился на Колесникова, требуя от него объяснений относительно гражданки Эстонской республики Ольги Лебедевой, незаконно оказавшейся среди пограничников.
Что-либо возражать было бесполезно, особенно чекистам. Под давлением Чвания, Калюжный, как старший, принял решение вернуть эстонскую гражданку Лебедеву по месту жительства, а ретивый Чвания собирался провести самостоятельное расследование данного инцидента, а так же соответствие старшего лейтенанта Лебедева занимаемой должности.
Возвращаться Калюжный был намерен завтра с колонной армейских машин, шедших в Псков. Однако Чвания решил ехать немедленно и не в Псков, а через Вильно  в Минск, где на высокой должности в республиканском НКВД трудился в «поте лица» его родственник , и где, у него якобы были неотложные дела.
На предупреждение, Калюжного, что ехать вне колонны опасно, Чвания отреагировал:
– Э, товарищ капитан, до Вильно мы доедем ещё засветло, а дальше Белоруссия, там не опасно.
С машиной до Минска отправили лейтенанта стрелкового полка, глупо повредившего в лесу глаз, на который наложили повязку. Другой у него был в порядке, а потому Чвания посадил его в кабину к водителю сопровождающим.
– Смотри, лейтенант, здоровым глазом на дорогу, а остальное тебя не касается, – строго наказал молоденькому пехотному лейтенанту грозный и чёрный, как чёрт чекист с горящим взглядом. Сам Чвания забрался в крытый кузов, где сидела несчастная Ольга в том же нарядном платье, красивых красных туфельках, с красной сумочкой на коленях и с чемоданчиком в ногах.
Машина тронулась, и капитан Калюжный проводил её долгим взглядом.
«Слава богу, что старший лейтенант Лебедев не видел этого, иначе схватился бы за оружие», – подумал капитан: «Бедная девочка. Очень уж ты красивая и этот «кот» не упустит момента. Что для него женская честь и даже жизнь? Что для него судьба молодого русского офицера Лебедева, которого могут просто растоптать…»
Ужасно, но капитан Калюжный ничего не мог сделать. У этого мерзавца такие связи…
К Калюжному подошла Марина Колесникова.
– Уехали?
– Да, – неохотно ответил Капитан.
– Куда сел Ваш товарищ?
– В кабину, – солгал Калюжный и возмутился: – да никакой он мне не товарищ! Чёрт знает что происходит!

*
По укатанной грунтовой дороге вдоль Немана мчалась одинокая полуторка.
В кабине рядом с шофёром сидел с перевязанным глазом робкий молоденький лейтенант, спешивший попасть в минский госпиталь, где ему, возможно, спасут левый глаз, неудачно проткнутый в лесу еловым сучком, а в крытом фургоне-кузове между тем разыгрывалась настоящая, жестокая драма.
Старший лейтенант Котэ Чвания закрыл окошко в кабину водителя куском фанеры и бесцеремонно схватил Ольгу за руки.
– Пустите! – кричала Ольга, отбиваясь от пылкого чернявого и противного офицера, который внушал ей не столько страх, сколько глубокое отвращение. – Пустите меня! – Ольга вырвалась и обрушила на Чвания свой чемоданчик. От удара о голову горячего кавказца чемодан раскрылся. Его содержимое: пару платьев, туфли на низком каблуке, юбка с кофтой, ночная рубашка, чулки и другое бельё рассыпались по кузову.
С такой грубостью в отношении себя, ей ещё не приходилось сталкиваться. Ольге казалось, что офицер, советский офицер – образец чести и порядочности, и вот такая низость – вместо благородного офицера грязная, вонючая скотина, потерявшая человеческий облик.
Удар по голове, а может быть запах духов, исходивший от свежего белья, странным образом ненадолго остудил животную страсть Чвания, которую уже познали несчастные женщины и девушки, случайно или неслучайно оказавшиеся на пути негодяя.
Чвания отлетел в другой угол фургона и, выпучив глаза, уставился на Ольгу. С его красных воспалённых губ стекала противная жёлтая слюна.
– Ты очень красивая девушка! – выдал вдруг восхищённый Ольгой Чвания. – Ты сильная девушка! Я тебя люблю!
– Не сметь, так со мной говорить! Я замужняя женщина! Мой муж – офицер! Он уничтожит Вас!
– Нет, это я уничтожу его! Я, Коте Чвания! Ты не знаешь, какая сила стоит за мной! Я сделаю это, если ты не уступишь мне. Один только раз! Один раз… – Чвания вновь приблизился к безоружной Ольге, которой уже не дотянуться до раскрытого чемодана.
– Я хочу тебя всегда! – неожиданно передумал Чвания – кто знает, что творилось в голове у потерявшего человеческий облик животного.
– Посмотри, кто правит страной!
Сталин – раз!
Берия – два!
Цанава – три!
Все мои земляки!
Стань моей – будешь ходить в шелках! Будешь кушать сациви! Будешь пить цинандали! – бормотал Чвания какую-то чушь, а Ольга не понимала кто такой Цанава, что такое сациви и цинандали.   
Насильник вновь заломил Ольге руки, зажал её в углу фургона и лез целоваться, жадно ощупывая через платье стройные бёдра.
Перед синими глазами задыхавшейся от гнева Ольги вдруг возник Светлый князь Трувор, вышедший из каменного креста, воздвигнутого на городище, и грозно взглянул на неё.
– Предок-спаситель! Муж и отец! Светлый князь! – кричала в отчаянье Ольга, из последних сил вырываясь из объятий потного, зловонного Чвания, – Помоги!…
Последнее, что она услышала сквозь запредельный рёв мотора полуторки, были раскаты грома, последнее, что увидела – заросшее чёрной шерстью ухо Чвания, вдруг вылетевшее из его головы вместе с куском кости и кровь, брызнувшая ей в глаза, ослепила…























Август 1940 г. Начало «битвы за Англию» – массированного воздушного наступления Люфтваффе на Британские острова с целью принудить Великобританию к выходу их войны на германских условиях.
Август 1940 г. Итальянские войска, размещённые в Эритрее и Эфиопии, захватили Британское Сомали, часть Кении и Судана.
Сентябрь 17-ое 1940 г. Решение штаба Верховного командования Германии об отсрочке операции по высадке немецких войск в Англии.
Сентябрь 22-ое 1940 г. Японские войска оккупировали французский Индокитай.
Сентябрь 27-ое 1940 г. Берлинский «Пакт трёх» о военном союзе между Германией, Италией и Японией. Позднее к ним присоединились ряд других государств, зависимых от Германии и Японии.
Октябрь 2-ое 1940 г. Указ Президиума Верховного Совета СССР «О государственных трудовых ресурсах СССР».
Октябрь 4-ое 1940 г. Совещание в Кремле у И.В. Сталина. Обсуждение нового стратегического плана Вооружённых сил СССР.
Октябрь 12-ое 1940 г. Ввод немецких войск в Румынию. Приход к власти фашистского режима диктатора Антонеску. 
Октябрь 28-ое 1940 г. Итальянские войска вторглись в Грецию, где встретили ожесточённое сопротивление, которое могло закончиться для агрессора военной катастрофой. На помощь итальянцам пришли германские войска.
Ноябрь 12-ое Переговоры В.М. Молотова с. А. Гитлером и И. Риббентропом в Берлине. Вне зависимости от результатов переговоров Гитлер подписывает «Директиву №18» о подготовке военной операции против СССР.
Ноябрь 16-ое 1940 г. ТАСС опровергает сообщение о том, что Япония предложила СССР «всю или часть Британской Индии, если СССР присоединится к «Пакту трёх».
Ноябрь 20-ое и 23-е 1940 г. Присоединение к «Пакту трёх» Венгрии и Румынии.
Ноябрь 29-ое 1940 г. Штабные учения в Генштабе Вермахта под руководством генерала Паулюса (пленён вместе со своим штабом в Сталинграде в 1943 г.) по будущей военной операции против СССР.












Глава 7. Долгожданная встреча

1.
Минуло горячее лето сорокового года. Внимание населения той части мира, которая ещё не была втянута в большую мировую войну, вторую по счёту в трагическом двадцатом веке, и не попала под сапог германского, японского или итальянского завоевателя, было приковано к воздушным сражениям в небе над Англией.
На фоне ожесточённых боёв двух крупнейших военно-воздушных флотов, вхождение в Советский Союз трёх прибалтийских государств, а также Бесарабии  и Северной Буковины  не вызывало большого интереса мировой общественности.
Ничего необычного, русские просто вернули себе то, что им прежде принадлежало, а если и прихватили чего лишнего, то не беда. Теперь не до склок. Так в то трудное время считали в тихом, утопавшем в зелени пальм и прочих субтропических деревьев Вашингтоне, так полагали в сером, затянутом дымом от пожаров и сотрясаемом бомбардировками Лондоне .
На берегах Темзы и Потомака с нетерпением ждали когда, наконец, вступит в войну Советский Союз и разделит бремя тяжёлых сражений с Британией, владения которой, щедро питавшие метрополию, раскинулись на половине земного шара. По словам самих гордых британцев – «над империей никогда не заходит солнце» .
Но СССР, боровшийся за коллективную безопасность в Европе все предшествующие годы и получивший от западных держав «большую фигу» в виде «позорного Мюнхена» и сданной союзниками спесивой Польши , являвшейся ничем иным, как воротами на восток, военных действий не начинал. СССР не отвечал на грубость грубостью, несмотря на бесчисленное число провокаций на своих западных и восточных границах, гибель пограничников и лживые заверения государств «Оси» о миролюбии.
Нам приходилось рассчитывать только на себя и готовиться к грядущему столкновению с сильнейшей военной машиной мира.

2.
– Хочу, Мариночка, поделиться с тобой своим секретом, – залилась краской Ольга.
Марина посмотрела на подругу и улыбнулась.
– Я знаю, Оленька, какой это секрет…
– Откуда? – ещё ярче вспыхнула смущённая Ольга.
– Очень уж ты, Оленька, похорошела за последнее время и чуть-чуть пополнела. Вот откуда! Правда Полина первая заметила перемены. У неё уже двое, к февралю третий ожидается, мальчика хочет. От неё не укроется…
Ну, говори! Вдруг ты не об этом?
– Об этом, Мариночка. Третий месяц пошёл…
– Игорю говорила?
– Сразу же рассказала, как поняла. Муж должен знать!
– Правильно, милая моя. Значит… – Марина стала загибать пальцы, подсчитывая. – В апреле или в мае будешь рожать, моя хорошая.
– В мае…
– Значит, в апреле Игорю ехать с тобой в отпуск по семейным делам. Куда думаешь?
– Игорь хочет, чтобы я рожала в Старой Руссе у его родителей, я мне хотелось бы в Изборске. А родители Игоря могут приехать к нам, – призналась Ольга. – Стыдно. Муж и жена уже почти пять месяцев, а с родителями Игоря ещё не познакомились, только письмо отослала с фотокарточкой. Даже короткого отпуска пока не дают, и документы на брак не оформлены, вот только паспорт получила. Кладу его под подушку, когда сплю. Такая я счастливая теперь – гражданка СССР!
– Ничего, милая моя, это дело поправимое. Оформите, а к новому году и в Старую Руссу съездите. К зиме на границе станет потише, вот увидишь. Немцы от холода остынут, меньше будут тревожить. Дадут Лебедеву недельный отпуск – съездите, – вполне разумно рассудила опытная жена капитана-пограничника Марина Колесникова. – Мы вот тоже собирались в августе – не получилось. Новая граница – дел невпроворот – не отпустили, – вздохнула Колесникова. – Теперь, наверное, только в декабре. Жаль, летом было бы лучше…
– Пока, Мариночка, нам дали только два дня и то не полных – всего тридцать шесть часов. Спасибо Михаилу Ивановичу, Игорь говорит, хлопотал за нас в отряде, – порадовалась Лебедева.
– Опять ты, Оленька! – возмутилась Марина. – Какой он тебе Михаил Иванович? Просто Миша, ну Михаил, так солиднее, но никак не Михаил Иванович! Ясно?
– Ясно, Мариночка, исправлюсь, – призналась Ольга. – Игоря приглашает к себе старший брат, Василий. Он моряк, служит в Либаве. Это рядом, на машине часа за два можно доехать. Познакомимся.
– Обязательно поезжайте к брату. Машину вам дадут. Город посмотрите. Что-нибудь купите. Кстати, у меня кое-что осталось от Николки, да и у Полины, хоть и она тоже рожать собралась, кое-что найдётся от девочек. Так что поможем собрать «детское приданное». Не всё же покупать? Мы, бабы, должны помогать друг другу, особенно если мы офицерские жёны. На том стояла и будет стоять русская земля! – вполне серьёзно высказалась Марина. А у самой только и отлегло от сердца, как несколько дней. Закончилось наконец-то следствие по гибели старшего лейтенанта Чвания, убитого наповал пулей калибра 7.92  со спиленным концом.
Череп старшего лейтенанта просто раскололся. Вот такова кара, постигшая негодяя. К счастью, шоферу удалось быстро проскочить опасный участок дороги, и никто больше не пострадал.
При прочесывании лесного массива в районе Каунаса уже в сентябре, красноармейцы обнаружили схрон  и захватили после короткого боя нескольких «лесных братьев» из шаулюсов . Это они обстреляли машину и убили Чвания. Капитан Калюжный приезжал к Колесникову и рассказал. Ольгу от расследования спас, буквально укрыл, капитан Калюжный. Она даже не фигурировала в том давнем, ещё июньском инциденте. И пехотный лейтенант, который так и не добрался до минского госпиталя, потерял глаз и был комиссован, про неё ничего не показал. Словно её и не было рядом с Чвания в момент его гибели, и шофёр полуторки промолчал, и капитан Наумов заткнулся – припугнули его на время Калюжный с Колесниковым. Так что Ольга вышла «чистой» из той неприятной истории, не считая платья, запачканного содержимым расколотого черепа убитого, которое толком так и не отстирала, и залитого кровью негодяя лица, видом которого перепугала всех, кто её тогда видел. Но личико Оля отмыла, а мужу рассказало всё, как было, без утайки.
Рассказала о чудесном явлении князя-спасителя, пребывая при этом в большом волнении. Ведь это он пришёл ей тогда на помощь, послав гром и молнию, поразившую насильника из немецкой или польской винтовки калибра 7.92, какими были вооружены «лесные братья», которых продолжали выявлять и уничтожать воинские отряды НКВД. Иного объяснения своему удивительному спасению, у Ольги просто не было.
– Загадочная история… – был вынужден с ней согласиться и старший лейтенант Лебедев, потрясённый рассказом жены, содрогнувшийся от того, что мог сотворить с Ольгой и с ним подлец, имевший больших покровителей…
– Поневоле поверишь в такое. Что это как не возмездие, совершённое по воле легендарного князя руками безвестного литовского националиста, скрывавшегося в лесу?
В тот момент Лебедев вспомнил о кайцелитах и их командире лейтенанте Мяаге, у которого остались его часы – подарок родителей на двадцатилетие. Ольга рассказала мужу об аресте Алекса Мяаге вместе с бывшим белым офицером Никитой Ивановичем Бутурлиным, заступившимся за неё в тот памятный субботний вечер пятнадцатого июня.
Однако о побеге Мяаге и Бутурлина, отбитого у конвоя кайцелитами, Ольга знать не могла.
– Жаль, конечно, часы, но лучше бы никогда больше не встречаться с лейтенантом Мяаге, которого сошлют и надолго куда-нибудь в Сибирь, – подумал тогда Лебедев, не представляя, что встреча с заклятым врагом, как говорят в народе: «Не за горами».
   
* *
Полуторка остановилась на опушке соснового бора, прикрывшего от холодных ветров с моря небольшую рыбацкую деревушку. Ближе к дюнам, укреплённым кое-где ивовыми кустами и плетнём, размещались серые дощатые сараи для рыбацких снастей, висели на кольях старые сети, нуждавшиеся в ремонте, и лениво лаяла старая одинокая собака. На море шторм, кругом ни души…
За белым гребнем высокой дюны рокотало невидимое море. Сердце Ольги учащённо забилось. Ещё несколько мгновений и впервые в жизни она увидит море! Ведь за свои восемнадцать лет она дальше Тарту так и не побывала, а недавний путь к Неману казался ей далеким путешествием.
Старший лейтенант Лебедев попросил водителя свернуть ненадолго с мощёного камнем приморского шоссе, чтобы увидеть море. Уже четвертый месяц на новом месте, а кроме границы так ничего и не видел. Море рядом, всего-то полсотни километров, а так и не выбрался взглянуть на Балтику.
Море он видел в Ленинграде, в Петродворце, куда молодых офицеров свозили на экскурсию перед тем, как развезти по комендатурам и заставам. Было это полтора года назад в мае тридцать девятого. Запомнились фонтаны и серое море с далёким Кронштадтом на горизонте. В Кронштадте в это время служил брат Василий, в гости к которому они ехали сейчас. Накануне Игорю удалось из комендатуры связаться с братом по телефону. Василий сообщил, что к нему заедет Ярослав Соколов с женой, авиаполк которого перебазировали из-под Ленинграда под Ригу, так что увидимся все сразу и, наконец-то познакомимся.   
 По тропинке, выложенной старыми серыми досками, Ольга и Игорь поднялись на вершину дюны и на мгновение зажмурились от резкого порыва ветра и от холода тёмно-синих с белыми барашками волн, набегавших на песчаный пляж. Лишь чёрные, пропитанные гудроном рыбацкие баркасы, вынутые из воды, застыли на пустынном берегу.
– Так вот ты какое, море! – раскрыв глаза навстречу колючему ветру, выбивавшему слезу, восхищённо молвила Ольга. Прижалась к мужу и зачарованно вслушивалась в рокот осенних штормовых волн, набегавших на берег.
По этому морю, по этим волнам, с этим ветром, наполнявшим упругие паруса, приплыли ладьи западных русов с князьями Рериком, Синеусом и Трубором в земли восточных русов – кривичей и словен.
Без малого одиннадцать веков минуло с тех пор. Теперь в миле от берега, вместо древних славянских ладей, раскачивался на волнах советский сторожевой корабль.
– Здесь, Оленька, морская граница, – пояснил Лебедев. – Вот там – Германия, – Игорь указал налево, – а вот там, – он показал направо, – Либава, которую латыши называют Лиепаей. В ней наша военно-морская База.
– Ужас как холодно! – поёжилась Ольга, кутаясь в плащ. – Но море красивое-красивое! Неужели оно всегда такое холодное и бурное?
– Нет, летом море тихое, в нём можно купаться. Брат писал, что в Либаве большие пляжи, люди купаются и загорают. На следующий год непременно побываем у них летом.
Полюбовавшись ещё несколько минут панорамой осеннего штормового моря, подсвеченного солнцем, пробившимся межу тяжёлых свинцовых туч, Лебедевы вернулись к полуторке.
– Как вам наше море, понравилось? – спросил Лебедевых уже немолодой, тучный старшина Шарапов, откомандированный в Лиепаю за продовольствием для пограничников.
– Красивое! – призналась Ольга.
– Штормит, – уточнил Лебедев.
– Так это не всегда. Бывает море и тихое, и рыба в нём ловится, – заключил старшина. Нам обещают выделить двести килограммов рыбы и бочковую сельдь. Сегодня же развезём по заставам. А завтра Вас заберёт на обратном пути капитан Березин – снабженец из отряда и подбросит до комендатуры. Не опаздывайте, – с этими словами Шарапов уселся в кабину рядом с водителем, а Лебедевы поднялись в крытый кузов.
– Хронически не хватает легковых автомобилей, только для старшего комсостава, – не в первый раз, как бы невзначай, оправдывался перед Ольгой Игорь, размещаясь на деревянной скамеечке из широкой, гладко обструганной доски. Ольге он подстелил поверх скамеечки шинель, а сам остался в кителе.
– Ну что ты, Игорь, очень даже удобно. Кузов крытый и просторный, хоть танцуй, – пошутила Ольга.
Лебедев вспомнил, как две недели назад в субботний вечер в комендатуре стараниями жён офицеров и, прежде всего, жены коменданта Марины Колесниковой был устроен вечер отдыха. От третьей заставы до комендатуры всего полчаса пути пешком по хорошей дороге. Погода в конце сентября стояла отличная, и, оставив «на хозяйстве» молодого и несемейного лейтенанта Третьякова, прибывшего на третью заставу в начале июля, они отправились на вечер после обеда вместе с супругами Боженко и их младшей дочкой Анечкой.
Старшая дочка Катя пошла этой осенью в школу, и её отправили, но не в интернат, поскольку знающие люди отсоветовали, а в деревню к бабушке в Ленинградскую область . И Кате с бабушкой будет хорошо и Полине легче. К Новому году Полина должна была родить третьего ребёнка. Супруги мечтали о сыне…
Получасовая прогулка до комендатуры в тёплую солнечную погоду получилась замечательной. Анечка так и липла к тёте Оле, которая рассказывала ей всякие интересные истории из своих детских книжек, а Игорь обсуждал с супругами Боженко хозяйственные дела на заставе.
После ударного завершения строительства основных помещений комендатуры, из второго этажа старого кирпичного здания литовской пограничной стражи получился отдельный кинозал, в котором и был устроен вечер отдыха. В дальнейшем, если ничего не помешает, такие вечера надеялись проводить ежемесячно.
В небольшом фойе женщины переобувались в туфли на каблучках, и Ольга надела свои великолепные красные туфельки. После самодеятельного концерта пришла пора танцевального вечера, на котором молодая и красивая жена старшего лейтенанта Лебедева оказалась в центре всеобщего внимания, удивив присутствующих блестящим умением танцевать не только общепринятые танцы – вальс, фокстрот, танго, но и русскую кадриль или польку. Офицеры по очереди приглашали её на танец, а Лебедеву было очень приятно, что такое повышенное внимание оказывалось его жене. Несмотря на беременность в ранней стадии, Ольга чувствовала себя на удивление хорошо.
«И где это она научилась так танцевать?» – Удивлялся Лебедев, у которого с этим было куда как хуже… 
 – Тебе не холодно без шинели? – удобнее разместившись на скамеечке, спросила Ольга.
– Нет, здесь совсем не дует, да и тепло, не то, что на морском ветру, – ответил Лебедев.
– Шарапов сказал, что ещё минут двадцать и город, а до дома, где живут моряки, он нас подбросит. Но сначала заедем в магазин. Являться в гости с пустыми руками – неудобно, что-нибудь купим.
– Обязательно купим! – согласилась Ольга и от радости, едва не захлопала в ладоши. Став женой начальника заставы, она стала «командовать» семейным бюджетом. Деньги в основном накапливались. Продовольственного пайка, полагавшегося старшему лейтенанту с лихвой хватало на двоих. Ольга подкупала только свежие овощи, фрукты и молочные продукты у крупной и улыбчивой литовской крестьянки с ближайшего хутора. Женщина приносила всё это в большой корзине для неё и Полины Боженко прямо на новую заставу, отстроенную военными строителями за месяц. Все строения возвели из дерева, в том числе и добротные рубленые дома для семей комсостава.
Крестьянка ни слова не понимала по-русски, но уже научилась считать советские рубли и копейки. Вырученные деньги завязывала в платочек и прятала в потаённый карманчик, скрытый в складках широкой и длинной юбки.
– Надо же, здесь всё дешевле, чем у нас на Псковщине! – удивлялась Полина Боженко, называя свою родную землю по старинке. И продукты хороши, особенно молочные… 
Машина въехала в город и остановилась у КПП. Шарапов показал документы, дежуривший лейтенант заглянул в фургон и, увидев старшего лейтенанта-пограничника, отдал честь:
– Проезжайте!
Машина тронулась. Переместившись к концу фургона, Игорь с Ольгой с интересом разглядывали улочки городка, застроенные преимущественно одно-двухэтажного домиками. Повсюду пестрели старые дорожные указатели и вывески с латинскими буквами, среди которых появились и новые, написанные уже по-русски.
– Липовая улица! – прочитала Ольга. – И в самом деле, липы!
Улица была обсажена липовыми деревьями с пожелтевшими листьями.
– Лиепая – это как наш Липецк, в честь лип так назван город, – пояснил Лебедев.
Машина остановилась.
– Магазин! – объявил Шарапов, неоднократно бывавший здесь по делам снабженческим. – Десять минут вам на покупки!
Старшина остался в кабине, тем более что заморосил нудный осенний дождик.
Лебедев спрыгнул на мостовую и принял на руки Ольгу. Несколько шагов и они в маленьком магазинчике. Из покупателей никого, только они. Полная розовощёкая продавщица в белом халате и белой кружевной косынке подавила зевоту, похлопав по крупному рту пухлой ладонью, и попыталась улыбнуться посетителям, но получилось это у неё не слишком приветливо.
– Добрый день, господин офицер, добрый день госпожа! Мы рады вам! В нашем магазине самые свежие продукты! – взглянув для верности на кусок картона с записанными на нём латинскими буквами фразами для русских покупателей, – представилась, таким образом, продавщица, не слишком исковеркав при этом русские слова.
Лебедев предоставил Ольге самой выбрать покупки, чувствуя, что и она немного волнуется.
– Впервые в чужом городе, – подумал он.
– Давай купим сыр, ветчину, яблоки, конфеты и торт, – посоветовалась Ольга с мужем. – Надо же, в таком маленьком магазинчике есть даже торт!
Продавщица не пыталась вникнуть в разговор русского офицера с красивой молодой женщиной, наверное, женой и терпеливо ждала, когда покупатели, посетившие её магазин, сделают заказ.
Ольга хотела обратиться к продавщице на немецком языке, но передумала:
– Пусть привыкаю к русскому.
– Пожалуйста, сыр – один килограмм, – Ольга указала пальчиком. – Ветчина – один килограмм, яблоки – два килограмма. Вот эту коробку конфет, – коробка была открыта, рижские шоколадные конфеты выглядели соблазнительно, а вот торт?
– Ist die Torte frisch?  – спросила всё-таки по-немецки Ольга.
– Liebe Frau, sprechen sie deutsch?  – оживилась продавщица. – Liebe Frau, die Torte ist frisch, am morgen ausgebakt. Wir baken selbst Torte und Kuchen aus!  – с гордостью сообщила продавщица.
Ольга посмотрела на ценники, подсчитала в уме сумму и взглянула на мужа.
Лебедев прикинул стоимость покупок, и пришёл к выводу, что цены примерно соответствуют тем, что в Пскове или в Старой Руссе, зато ассортимент товаров значительно богаче, несмотря на малые размеры магазинчика.
Пока продавщица укладывала покупки в бумажные пакеты, Лебедев рассматривал этикетки нескольких бутылок со спиртным и решился на крепкую вишнёвую настойку и сидр, производимый из местных яблок. Каковы напитки на вкус можно было сказать, лишь отведав их, но бутылки и этикетки выглядели симпатично.
– Liebe Frau, besuchen sie uns wieder! Besuchen sie uns, Herr Offizier!  – правильно сдав сдачу и убрав деньги в кассу, проводила их зевающая продавщица, несколько взбодрённая приятными покупателями. Впрочем, в такую погоду всегда хочется спать.

3.
К осени, потеряв надежду выйти замуж, Мария перестала встречаться с осмотрщиком вагонов Гришей Паниным, а затем уволилась с работы и по слухам расписалась с немолодым вдовцом – обладателем двадцатиметровой комнаты в центре города. Конечно, Григорий Панин был видным мужчиной, но семья для тридцатипятилетней женщины, на которую мужчины не слишком часто обращают внимание, всего важнее.
Крестовский-Панин, успел привязаться к Маше и даже полюбил её, но к семейной жизни с малообразованной женщиной был не готов. Потосковал, помучился несколько дней, а поскольку других друзей или подруг у него не было, начал выходить на прогулки по Невскому проспекту по вечерам и выходным дням. К этому времени он накопил достаточную сумму денег и пошил себе добротный тёмно-коричневый костюм, подобрал в тон к нему шляпу, а ввиду того, что наступила осень, купил ещё плащ и новые туфли, в которых можно было гулять по городу и зимой, если надеть тёплые носки.
На работе он ходил в телогрейке, шапке-ушанке и кирзовых сапогах, а потому, переодеваясь в выходной костюм, надевая начищенные до блеска туфли и шляпу, чувствовал себя совсем другим человеком. Правда, иных средств, кроме скромного жалования Крестовский не имел, а потому позволить себе посещать рестораны не мог. Однако на посещение музеев, кинотеатров и даже знаменитых Петербургских, а ныне Ленинградских театров денег хватало – большевики за посещение этих заведений культуры брали, по понятиям Крестовского, ещё помнившего старый помпезный Санкт-Петербург, мизерную плату, разумно полагая, что искусство должно служить народу.
В тоже время музеи, в том числе и главный музей города, да и всей страны – Эрмитаж, размещённый в бывшем императорском Зимнем дворце, содержался в образцовом состоянии, пожалуй, даже лучше, чем Лувр в Париже.
В Эрмитаже Крестовский был уже несколько раз, но всего так и не осмотрел. Помимо многочисленных экспонатов с интересом наблюдал за публикой. Много молодёжи, совсем другой молодёжи – красивой, одухотворенной, с ясными глазами, в которых он видел гордость за свою страну, чего, увы, не было прежде, в старом довоенном и военном Санкт-Петербурге, поражённом всеобщим упадничеством.
Страна – Россия, названная большевиками СССР, строилась и развивалась, поражая весь мир своими успехами в науке, авиастроении, энергетике и прочих отраслях народного хозяйства. Он уже стал привыкать к тому, что в СССР всё принадлежит государству и нет никакой частной собственности. Разве что будки чистильщиков обуви, в которых восседали усатые, улыбчивые кавказцы, да мелкие лавочки, где торговали нитками и пуговицами предприимчивые евреи, не смевшие даже подумать о расширении своей собственности или о сокрытии доходов от налогообложения. С этим в СССР было строго.
Что касается театров, то они просто расцвели. Крестовскому не хотелось искать причин такого расцвета, он просто ходил на спектакли в Большой драматический театр  или в Мариинку  на оперы и балеты.
В один из субботних театральных вечеров его место в партере оказалось рядом с местом миловидной сорокалетней дамы в строгом тёмном платье и с черной лентой в красиво уложенных каштановых волосах. В антракте разговорились. Крестовский пригласил даму, в которой чувствовалось дворянское воспитание, в буфет. Угостил лимонадом, потом шампанским и кофе с пирожным.
После спектакля Николай Васильевич Крестовский, вынужденный представиться даме Григорием Тимофеевиче Паниным, проводил её домой и остался до утра в небольшой четырнадцатиметровой комнате.
Звали даму Изольда Константиновна Самсонова. Крестовский даже глупо пошутил по поводу её редкого имени:
– Вы самая «холодная женщина» из тех, что я когда-либо знал – «Изо льда»…
– Не надо так шутить, Григорий Тимофеевич. Имя тут не причём. Вы, наверное, думаете, что вот сейчас я приглашу Вас в свою девичью постель… – Изольда Константиновна посмотрела в глаза Крестовскому и он смутился, отвёл взгляд от её красивых синих глаз.
– Девичью? – глупо переспросил Крестовский, и ему стало стыдно.
– Да, Григорий Тимофеевич. Я дева. О таких, как я говорят – старая дева. Так оно и есть.
Мой жених, поручик Брусенцов, погиб в двадцатом году под Перекопом . Скоро исполнится двадцать лет со дня его гибели… – Изольда Константиновна приложила платочек к глазам, и Крестовский заметил, как в них заблестели слезинки.
– Так за кого же мне было выходить замуж? Не за кого… – добавила она, и хрупкие плечи женщины затряслись от плача. 
– Со временем, наверное, я стану такой же, как Анастасия Павловна, бывшая владелица нашего дома и старая дева. Она и сейчас живёт здесь. Ей выделили комнатку, и она, чудная, – Изольда Константиновна попыталась улыбнуться сквозь слёзы, – раз в неделю приглашает в неё дворника, чтобы тот выкурил купленную специально для него папиросу. Ей, видите ли, надо чтобы в комнате пахло мужчиной…
– Вовсе нет! – попытался протестовать Крестовский, хотя на самом деле думал именно об этом. Изольда ему очень понравилась. Так понравилась, что стучало сердце…
– Тогда извините, – промокнув глаза, успокоилась и согласилась с ним Изольда Константиновна. – Так зачем же Вы пошли меня провожать и теперь рискуете не попасть домой. Уже темно, начался дождь, кстати, где Вы живёте?
– Даже не спрашивайте, Изольда Константиновна. За городом, в Жуковке.
– Где это? – поинтересовалась женщина.
– Ехать надо на пригородном поезде с Московского вокзала.
– Действительно далеко, – согласилась Изольда Константиновна.
Крестовскому ужасно захотелось рассказать Изольде, как он уже называл её в себе, опуская отчество, всё как есть. Что никакой он ни Панин, а Николай Крестовский, дворянин и, очевидно, ровесник погибшего двадцать лет назад и по-своему счастливого, всё ещё не забытого поручика Брусенцова – жениха милой и верной девушки Изольды Самсоновой. Возможно, он даже встречал поручика Брусенцова на войне, ведь воевали они в одних местах под началом барона Врангеля…
И рассказал Крестовский Изольде Константиновне всё, как есть, только вот истинного своего имени так и не открыл, непонятно почему не решился, побоялся, остался пока Паниным Григорием Тимофеевичем.
Исполнив своё желание, Крестовский облегчённо вздохнул. Он видел, что Изольда потрясена долгим и сумбурным, растянувшимся на половину ночи, рассказом Крестовского, включавшим переход через границу. Однако о стрельбе и гибели своих спутников, чтобы не ранить нежную душу Изольды, он не помянул.
– Я чувствовала, Григорий, что мы дети одной судьбы, – призналась необычайно взволнованная Изольда. – Все эти годы я жила одними лишь старыми девичьими воспоминаниями, убедила себя в том, что люблю Алёшеньку Брусенова, и буду принадлежать только ему, пусть и в ином мире… – она вновь промокнула платочком глаза и продолжила:
– А ведь у меня не осталось даже его фотографии…
Моя подруга, Шурочка Крылова, обычно мы вместе с ней ходим в театр, сейчас она заболела, но завтра я обязательно навещу её, в отличие от меня вышла замуж за красного командира – военного моряка и была счастлива с ним. И сейчас, после трагической гибели мужа, страшно сказать – его расстреляли в тюрьме! – Изольда перешла на шёпот, не дай бог, услышат соседи! – Шурочка счастлива. У неё есть дочь, зять, тоже моряк, маленькая внучка. Хоть и живут они в другом городе, в бывшей Либаве, не вспомню, как она называется сейчас, Вы, наверное, слышали, Николай, что теперь Прибалтика снова в составе СССР, – принялась пояснять хозяйка, – Шурочка не одна, а я… – Изольда Константиновна снова тихо заплакала, не стесняясь девичьих слёз. Крестовский не выдержал, обнял её и целовал в щёки, глаза, губы, а она не противилась…
– Мы собирались вместе пойти в театр, но Шурочка заболела, простыла. Вот я и сдала её билет в кассу, а Вам его продали, – она продолжала объяснять историю их судьбоносной встречи, которой могло бы не быть.
Крестовский пребывал в удивительном состоянии. Ему ещё никогда не было так хорошо, как сейчас.
Когда Изольда, наконец, успокоилась, они были уже совсем другими, самыми близкими людьми. Пили чай с печеньем и конфетами и всю ночь говорили – наговориться не могли. А под утро воскресного дня, заливаясь от смущения краской, Изольда сама увлекла Крестовского в самый уютный уголок своей четырнадцатиметровой комнаты, где разместилась её неширокая девичья кровать…
Так в ту долгую осеннюю ночь они стали мужем и женой, и, как полагал Крестовский, пришло это от бога. 

4.
Шёл октябрь месяц. Эстония уже третий месяц была республикой СССР, однако в Изборске мало что изменилось. К Ленинградской области РСФСР район так и не присоединили, очевидно, новым властям сейчас было не до таких мелочей. О колхозах ходили разные слухи, однако, судя по всему, до следующей весны всё останется по старому. Лишь новые советские деньги – рубли и копейки напоминали о переменах.
Алексей Иванович Михайлов имел полное право поехать в родную Курскую губернию, называвшуюся теперь областью, в которой не был более двадцати лет, но поездку на семейном совете отложили до следующего года, да и то если удастся вырваться хотя бы на неделю. К тому же следовало накопить денег на дорогу и на подарки родне, если таковая осталась. Двадцать с лишним лет прошло, мало ли что могло случиться…
Написали два письма на родину, но ответа пока не получили Кто знает, может быть после коллективизации разъехались родственники по городам. Вон какие заводы построили, надо же кому-то на них работать. А кому работать, как не бывшим крестьянам?
Хозяйство оставить тоже не просто, хоть и есть пока теперь на кого. Всё лето и сентябрь Николай проработал на радость родителям в родной деревне. От старой эстонской армии мало что осталось. Летом никаких известий из части, где служил Николай, не было. Уже в конце сентября пришло с нарочным заказное письмо из нового советского военкомата города Печоры, в котором сообщалось, что на территории Эстонской СССР из бывших военнослужащих эстонской армии формируется новое подразделение Красной Армии – территориальный эстонский национальный корпус .
Ориентировочно в конце октября, когда будет прислана повестка, рядовому Николаю Алексеевичу Михайлову, уроженцу деревни Никольево следует прибыть в военный комиссариат города Печоры, для прохождения дальнейшей службы. Так что после длительного отпуска Николаю надлежало продолжить службу в новом территориальном корпусе Красной Армии.
Со своей девушкой Анфисой он регулярно переписывался, и та согласилась приехать с родителями на Рождество, познакомиться. О свадьбе пока не говорили, но Алексей Михайлович полагал, что до весны можно потерпеть. Вот и надо было успеть съездить на родину пока Николай дома и присмотрит за хозяйством. На одну Аринку дом не оставишь.
Однако теперь и эти планы рушились.
– Как ехать, если сына вот-вот опять призовут теперь уже в Красную Армию? – вздыхали родители – Алексей Иванович и Надежда Васильевна.
От старшего сына Ивана с мая нет никаких вестей. Писали всей семьёй в Таллин, в пароходство. Пришёл ответ, что судно осталось в немецком порту. Об Иване Михайлове ничего не известно.
И вот вчера, когда все «жданки прождали», ожидая вестей от Ивана, приехал на велосипеде свояк, Владимир Петрович, оставшийся в одиночестве. Ольга уехала с мужем на новую границу и с тех пор дома не появлялась, а Юрий окончил университет, и был направлен новыми властями на работу в Таллинский порт, который расширялся и принимал советские военные корабли, становясь главной военно-морской базой на Балтике.
Владимир Петрович привёз свояку повестку от участкового, явиться послезавтра да не в Изборск, а в Печоры, в райотдел милиции. Зачем – неизвестно. В Изборск можно было сходить пешком, а в Печоры придётся ехать на попутной машине. В один день не обернёшься.
Надежда Васильевна всю ночь не спала. Чувствовало материнское сердце, что вызывают отца из-за Ивана. Так и случилось. Уполномоченный офицер в гимнастёрке с синими петлицами – значит не простой милиционер, прибывший из Пскова, начал расспрашивать об Иване. Давно ли виделись в последний раз и многое другое. А когда разволновавшийся Алексей Иванович рассказал, как на духу, всё что знал, уполномоченный показал ему две фотографии сына, снятые в анфас и профиль.
– На фотографии Ваш сын, Иван Михайлов? – спросил уполномоченный – человек ещё молодой, лет тридцати, не более.
– Да! Это он! Ради бога, скажите, что с ним? – взмолился Алексей Иванович. – Жив ли?
– Успокойтесь, гражданин Михайлов. Жив Ваш сын. Его доставили в Псков и через несколько дней вы увидитесь.
– Как доставили? Почему доставили? Что с ним?– растерялся Михайлов, почувствовав неладное.
– Да Вы не пугайтесь, гражданин Михайлов. Разберёмся, и сын Ваш вернётся домой.
Понимаете. Судно, на котором он плавал, осталось в Германии, команда тоже. А Вашего сына спустя две недели подобрал с лодки в немецких водах наш сухогруз «Вологда», следовавший из Любека в Ленинград.
Где он был всё это время, мы не знаем. Сам говорит, что у хороших людей, они и помогли ему, подобрали в море, выходили и помогли с лодкой. Правду ли говорит Ваш сын? Что это за люди? Нам не известно. Вдруг эти люди из Абвера?
– Откуда? – не понял Михайлов.
– Есть такая вредная немецкая служба, – туманно пояснил уполномоченный, закуривая папиросу.
– Не сомневайтесь, товарищ, я знаю Ивана, он всегда говорит правду! – вступился за сына Алексей Иванович. – Вот радость! Жив Иван!
– Поэтому я Вас и вызвал, гражданин Михайлов. Во-первых, Вы сразу же опознали сына, а ведь вместо него мог оказаться другой человек. Во-вторых, Вы у нас на хорошем счету. Ведь это Вы захватили командира отряда кайцелитов, – уполномоченный взглянул на бумаги, – лейтенанта Мяаге, и при этом был застрелен один из его людей?
– Да, кайцелита застрелил мой младший сын Николай, дезертировавший из эстонской армии.
– Где он сейчас?
– Дома, в Никольево, помогает вести хозяйство. Уже пришло заказное письмо о скором призыве Николая в Красную Армию, в территориальный корпус. В конце месяца ждём повестку, – ответил Алексей Иванович.
– Ну что ж, гражданин Михайлов, довольно. На сегодня Вы свободны. Через несколько дней Вас вызовут, теперь уже в Псков. Если последние проверки покажут, что Ваш сын чист, недельки на две заберёте его с собой.
– На две? А что же потом? – спросил взволнованный отец.
– Как гражданин СССР, не прошедший обязательной в нашей стране военной службы, он будет призван в ряды Вооружённых сил СССР, – объяснил Михайлову уполномоченный.

* *
Домой Михайлов возвращался пешком, не чуя под собой ног. Спешил обрадовать мать, которая не мало пролила слёз, томясь неизвестностью. И лишь на полпути нагнал его попутный грузовик и подбросил до Изборска. Алексей Иванович зашёл к свояку и пообедал с ним, сообщив, что Надя была права, это из-за Ивана вызывали.
Толком Михайлов не мог рассказать, как такое случилось, что подобрал Ивана в море наш корабль и что за немцы помогали ему. Однако Иван был жив и скоро вернётся домой. 
– Сам за ним поеду, когда вызовут, – пояснил Алексей Иванович.
– Рад за тебя, Алексей. Скоро всей семьёй соберётесь в Никольево, – порадовался за свояка Лебедев. – Такое сейчас не часто случается…
На днях по пути в Псков заехал офицер. Специально сделал крюк в Изборск. Передал письмо от Ольги. На день раз по десять читаю. Надо же, дочка замужем уже четыре месяца. Слава богу, новый паспорт получила, и скоро зарегистрируются. Только очень уж неудобно перед родителями Игоря. Так и не повидались…
Вот и Ольга, когда приедет – не знает, не отпускают мужа со службы, но весной – приедет обязательно. Написала, что есть у неё для этого «очень веские причины». Вот и думаю, что за такие причины, да ещё и веские, – поделился с родственником Лебедев, – как думаешь?
– Тут и думать нечего. Люди они молодые, здоровые, любят друг друга, – с хитрецой посмотрел на свояка Михайлов. – Неужели сам не смекнул, в чём дело?
Лебедев вопросительно посмотрел на свояка.
– Рожать приедет домой, наша Олюшка! Факт! – улыбнулся довольный Михайлов.

5.
– Живёшь, Василий, прямо как буржуй! Такие хоромы! – Игорь с интересом рассматривал большую квадратную комнату площадью в тридцать с лишним метров, с затейливой лепниной в виде цветов и виноградных гроздей под высоким потолком и с массивной люстрой.
Стены комнаты были оклеены дорогими обоями в хорошем состоянии, а пол покрыт паркетом, сверкавшим к приезду дорогих гостей. Да и казённая мебель в такой комнате смотрелась совсем по-другому.
Слегка растерянная Ольга остановилась на пороге комнаты, напоминавшей зал, прижимая к себе сумочку, в которой лежали все сбережения молодой семьи Лебедевых, скопленные за лето – около семи тысяч рублей и плащик, из которого она выросла за последние два года, теперь он не достигал колен.
– Не стесняйтесь, Оля, давайте Ваш плащ, я повешу его в прихожей. У нас тепло и сухо. У Василия сегодня выходной день и он с утра разжёг камин. Сухие берёзовые дрова создают неповторимый уют, напоминающий мне детство, когда летом мы жили на даче под Ленинградом. Летом там бывало дождливо и холодно, вот и растапливали с мамой печь, – занимала разговорами гостью жена Василия, Людмила – миловидная молодая женщина года на два старше Ольги.
– Василий рассказал, что Вы родом из Изборска и теперь, наконец, воссоединились с Россией. Это замечательно!
– Людмила, никаких «Вы»! Мы же близкие родственники. Приглашай скорее Олю к камину, а то она бедняжка замёрзла и угости кофе, – прервал жену старший брат Игоря Василий Лебедев – морской офицер, старший лейтенант.
В дальнем углу комнаты захныкал ребёнок.
– Извини, Оля, Катенька проснулась! – Людмила направилась к дочке, которая встала в кроватке и протягивала к маме ручки.
Место жены занял Василий и троекратно, по-родственному, поцеловал Ольгу в щёчки. Очевидно, первого поцелуя в тот момент, когда «младшие» Лебедевы переступили порог квартиры «старших» Лебедевых, ему не хватило. Небольшие жёсткие усики, которые он отпустил для солидности, щекотали кожу. От Василия пахло коньком. Он выпил рюмку «за встречу» с двоюродным братом Ярославом и его женой Русой. Соколовы сговорились приехать в Лиепаю к «старшим» Лебедевым в один день с «младшими» Лебедевыми. Надо же было, наконец, познакомиться. Только супруги Соколовы отошли на полчаса в магазин, докупить кое-что к праздничному столу и разминулись с Ольгой и Игорем.
Стойко выдержав щекотливые поцелуи Василия, и решив, что Игорю усы ни к чему, пусть даже и не думает их отращивать, Ольга поспешила на помощь Людмиле, менявшей годовалой дочке подгузник.
Девочка была крепенькая розовощёкая и ясноглазая, словом – вся в папу.
– Иди, родная моя, к тёте Оле, иди, познакомься с ней, – покончив с подгузником, предложила Людмила. Будет кому сегодня нянчить малышку, а у неё и на кухне полно дел.
Василий и Людмила Лебедевы были старожилами Лиепаи, жили здесь с прошлой осени, с начала строительства военно-морской базы. Первые полгода они ютились в щитовом «финском» домике, а Василий служил помощником командира сторожевого корабля. Весной Лебедевы переехали в больной многоквартирный дом, в котором прежде жили преимущественно немцы, дружно выехавшие после присоединения Латвии к СССР в Германию по призыву Адольфа Гитлера – вождя немецкой нации.
Квартира была двухкомнатной. Помимо семьи Лебедевых в неё вселили капитан-лейтенанта  Бусыгина, но тот был холостяком и разместился в меньшей по площади комнате, к тому же находился в настоящий момент в командировке.
Бусыгин был хорошим мужиком и на время оставил свою комнату в полное распоряжение Лебедевых. Так что гостям будет, где ночевать.
К этой встрече «старшие» Лебедевы готовились загодя и очень волновались – попробуй, собери всех сразу, ведь все военные, а для военных нет общих выходных, да и отпуска планировать заранее – занятие безнадёжное.
Не успела Ольга вдоволь потискать и нацеловать хорошенькую малышку, как в прихожей раздался звонок.
– Вот и Руса с Ярославом! – как была в фартучке, Людмила побежала с кухни в прихожую, но её опередил Василий и открыл дверь. Вошли супруги Соколовы. Ярослав снял предварительно расстёгнутый плащ, обнажив парадный китель офицера ВВС, с тремя правительственными наградами и помог раздеться жене, повесив её модное демисезонное пальто на плечики.
Знакомясь с Русой, Игорь Лебедев пожал ей руку, осторожно поцеловал в щёчку и никак не мог оторвать взгляда от удивительно красивой женщины. Пытался молча сравнить с Ольгой, но вовремя спохватился и представился:
– Старший лейтенант Лебедев, Игорь Владимирович, двоюродный брат Ярослава, Вы, наверное, не помните меня, я был на вашей свадьбе прошлой осенью в Старой Руссе?
– Почему же не помню? – улыбнулась Руса. – Хорошо помню, Игорь Владимирович! Ярослав рассказывал мне о Вас и вашей девушке. Удивительная история! – Руса улыбнулась Ольге державшей ребёнка на руках. Девочку перехватила Людмила, и Руса с Ольгой обнялись, поцеловались по-женски в щёчки.
– Будем знакомы! И давай, Олечка, сразу перейдём «на ты», – предложила Руса, ровесница Людмилы. В сентябре ей исполнилось двадцать лет.
– У нас с тобой, Оля, очень сходные судьбы, – загадочно улыбнулась необыкновенно красивая жена капитана Соколова, – обязательно расскажу…
Руса взяла на руки девочку и обе женщины прошли к камину, в котором весело пылали сухие берёзовые поленья. В большой комнате было уютно и тепло. Остаток дня, вечер, ночь и почти весь следующий день дорогие гости проведут в гостеприимном доме, вдоволь наговорятся, послушают музыку, споют под гитару, потанцуют – редкая удача для семей молодых офицеров, практически всё своё время отдававших службе. И когда только вновь придётся встретиться вот так, всем вместе?

* *
Активная часть незабываемого вечера знакомств затянулась заполночь. Посидели за общим столом, полным всяких деликатесов – от заморских ананасов, до чёрной белужьей икры, которая в те времена была широкодоступной и, тем не менее, отличной закуской под водку, словом такое изобилие не часто появлялось на семейных столах.
Разговоры за ужином на разные темы, в том числе политические, сопровождались рюмками коньяка, водки и вишнёвой настойки – это для мужчин, и более редкими и неполными бокалами «Хванчкары», привезённой Соколовыми из Риги, или весьма хорошего местного сидра – это для женщин.
Бокалы и рюмки звенели под тосты, обычные на любом русском застолье: «За знакомство!», «За любовь!», «За здоровье!». Были и прочие пожелания или тосты, и, конечно же, обязательный тост: «За здоровье товарища Сталина!». Устав от стола и тостов, Василий на правах хозяина дома завёл патефон, поставил пластинку и пригласил танцевать Ольгу.
Меняясь парами, молодые люди, с удовольствием танцевали танго и фокстрот под модные на конец сорокового года мелодии: «Брызги шампанского», «Рио-Рита», «Кумпарсита», «Утомлённое солнце», «В парке Чаир распускаются розы» и другие, пластинки с которыми Василий Лебедев с неделю собирал для такого случая у знакомых офицеров.
Малышка Катя, спавшая в это время в комнате капитан-лейтенанта Бусыгина, куда перенесли детскую кроватку, не беспокоила. За окном шёл нудный осенний дождь и девочке хорошо спалось с открытой форточкой, через которую уютная комната наполнялась свежим морским воздухом.
Устав и от танцев, пели под гитару, на которой поочерёдно и весьма неплохо играли Василий и Людмила. Особенно удался старинный русский романс, исполненный Ольгой под аккомпанемент Василия.
Собравшиеся, в том числе Игорь, не предполагавший, что Ольга так хорошо поёт, затаив дыхание, слушали проникновенную историю любви  немолодого мужчины из уст юной восемнадцатилетней женщины:

Я встретил Вас, и всё былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время, время золотое,
И сердцу стало так тепло…
       Я вспомнил время, время золотое,
И сердцу стало так тепло…

Как поздней осенью порою
Бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною,
И что-то встрепенётся в нас.
Когда повеет вдруг весною,
И что-то встрепенётся в нас.

Так, весь овеян дуновеньем
Тех лет душевной полноты,
С давно забытым упоеньем
Смотрю на милые черты…
С давно забытым упоеньем
Смотрю на милые черты…

Как после вековой разлуки,
Гляжу на Вас как бы во сне,
И вот – слышнее стали звуки,
Не умолкавшие во мне…
И вот – слышнее стали звуки,
Не умолкавшие во мне…

    Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь.
И то же в Вас очарованье,
И та ж в душе моей любовь...
И то же в Вас очарованье,
И та ж в душе моей любовь…

Ольге захлопали в ладоши. Она склонила голову в знак признательности и украдкой смахнула набежавшую слезу.
– Какое счастье, что мы русские! – воскликнула Людмила и обняла мужа, отложившего гитару. – Ни один народ в мире не может столь чувственно и проникновенно сказать о любви. Ни один!
– У тебя, Игорь, прекрасная жена! – не смог сдержать восхищения Василий. – История вашей удивительной любви, встреч на границе возле калинового куста, со временем обрастёт романтикой и обязательно станет темой для нового романса! – красиво пошутил старший Лебедев, искренне радуясь счастью младшего брата. – Жаль, что сейчас с нами нет отца и матери. Впрочем, и свадьба ваша ещё не сыграна. Вот соберёмся, все вместе, в Старой Руссе и сыграем!
– Давайте наметим время новой встречи! – предложила Руса, вспомнившая свою замечательную свадьбу в доме родителей Ярослава.
– Ох, и трудно нам будет собраться всем вместе! – вздохнул Ярослав и поцеловал жену в щёчку.
– Всё равно надо наметить! – потребовала Руса, больше года прожившая среди русских людей, а после замечательного сентябрьского отпуска мужа узнавшая огромную и прекрасную страну, побывав в Москве и Киеве, на Волге и на Чёрном море, она ощущала себя русской и только русской!
– Хорошо, давайте наметим, – сдался Ярослав, старший по званию и по возрасту. – В этом году уже не получится. В следующем, весной и в начале лета тоже не удастся, отпусков не будет. Обстановка в мире тревожная. Гитлер на Франции не остановится, и даже если не добьёт Англию, нападёт на нас…
– Думаешь, будет война? – прервал его Василий.
– Счастье, что она не началась уже этим летом, – вздохнул Ярослав, – Успехи во Франции вскружили им головы, и теперь немцы не остановятся пока не получат мощный отпор. Если и случится нападение в следующем году, то произойдёт оно весной или летом. Осенью и зимой немцы напасть на нас не решатся.
– На границе не спокойно. Едва ли не каждый день стрельба в нашу сторону. За лето уже погиб один боец и трое раненых. Нам отвечать на огонь запрещено. В приграничной зоне полно солдат Вермахта. Всё это очень тревожит, – признался Игорь Лебедев.
– Да, – подтвердила Ольга, жена начальника заставы, знавшая обо всём, что творилось на границе.
– Если полезут к нам весной или летом, то к осени мы разобьём их и отбросим далеко от наших границ, как это сделали с японцами на Хасане и Халхин-Голе ! – оптимистически заключил Василий. – Наш флот на Балтике силён как никогда! Мне довелось два месяца прослужить на крейсере «Киров». Мощь его сто восьмидесятимиллиметровых дальнобойных орудий впечатляет! Я уже не говорю о наших танках и самолётах, которых у нас вдвое больше, чем у немцев!
Василий Лебедев сильно переживал неожиданный перевод с крейсера на СКР  «Агат» помощником командира корабля и начальником БЧ-2 . Этот перевод на сторожевой корабль устаревшей серии молодой офицер связывал с делом тестя, арестованного в позапрошлом году и расстрелянного.
– Похоже, кадровики перестраховались, – оправдывался сам перед собой Василий, приложивший немало сил и стараний, чтобы привести вверенную ему боевую часть, да и весь сторожевой корабль в образцовый порядок. – А на крейсер я ещё вернусь! – упрямо повторял про себя старший лейтенант Василий Лебедев, которого в середине сентября назначили командиром ставшего родным СКР вместо заболевшего и отправленного служить на берег прежнего командира, не пользовавшегося у экипажа авторитетом. Это назначение утешило самолюбие Василия, но мечта о службе на крейсере и непременно на «Кирове» никуда не пропала.
– Твоими, Василий, устами, да мёд пить, – покачал головой Ярослав. – Вермахт и Люфтваффе очень сильны, так разделали Польшу и Францию! В сентябре тридцать девятого мне довелось видеть их самолёты в бою. Они значительно превосходят наши «Чайки» и «Ишаки» , а новых самолётов, таких как «Як-1»  у нас пока мало.
Что касается бомбардировочной авиации, то она у нас не только не хуже немецкой, а даже лучше. Однако и здесь многое непонятно. Секретный бомбардировщик «ТБ-7» , об этом не следует никому рассказывать, – спохватившись, предостерёг Ярослав, – превосходит все самолёты подобного класса. Потолок высоты у «ТБ-7» около десяти километров! Да на такой высоте нашему бомбардировщику не опасны немецкие истребители. Из-за нехватки кислорода для двигателей они там как сонные мухи, да и зенитки не могут стрелять прицельно, снаряды достигают такой высоты на излёте. Будь у нас таких самолётов хотя бы тысяча, и никто не посмел бы на нас напасть. Но их мало, всего несколько штук. Почему не знаю, может быть сложны в изготовлении, а может быть есть другая причина? Не знаю. Одно несомненно. Война будет и к ней надо готовится.
При этих словах мужа Русу бросило в холод. Она вспомнила сентябрьский полёт на беззащитном польском «Пулавчаке»  над Виленским краем  и серых коршунов – германских «Ме-109»  с чёрными крестами на крыльях. Просто чудо, что тогда им удалось вырваться из их когтей… 
– Да, дорогие мои, война неизбежна, – подтвердила Руса, и её красивое лицо стало особенно строгим:
– Данайцы  уже снаряжают корабли и готовят колесницы к походу на Трою… – загадочно молвила Руса, вспомнив пророчество старой и мудрой женщины, ныне покойной бабы Ванды, прозвучавшее прошлой осенью спустя несколько дней после её с Ярославом свадьбы. Даже теперь спустя год Руса словно видела и читала это пророчество в незабываемой пронзительной синеве глаз многое повидавшей на своём веку мудрой старушки.
– Но ведь у нас с ними договор ? – напомнила встревоженная Людмила.
– Не верь данайцам, приносящим дары! – вековой мудростью, переданной от Ванды ответила ей Руса.
– А как же встреча? – спросила Ольга. Она, конечно же, знала о Трое, красивой легенде о Елене Прекрасной и о данайцах, но всё же не понимала, какое это имеет отношение к ним.
– Наметим встречу на осень. Соберёмся в Старой Руссе, – вернувшись к реалиям, предложила Руса. – И ещё, в первый день месяца тот  мой день рождения. Я приглашаю всех вас к нам, под Ригу. – Спохватившись так неожиданно сказанному, казалось совсем забытому, Руса добавила:
– Одиннадцатого сентября.
– Лучше в Старую Руссу, – уточнил Ярослав. Объединим встречу с днём рождения Русы. Отпуск буду просить в сентябре. Не месяц, так хотя бы неделю, надеюсь, дадут.
– Вот и славно! – одновременно воскликнули свояченицы Людмила и Ольга Лебедевы, переглянулись и рассмеялись, как славно это у них получилось. И только Ольга заметила в словах Русы нечто странное: «в первый день месяца тот?».
– Следует расспросить, что это такое, – решила она, – когда будет удобно.
Затем компания распалась. Мужчины горячо обсуждали дела своей службы и продолжили разбирать непростое международное положение осени сорокового года. Женщины обсуждали своё, наболевшее, и опять международное положение – так были политизированы все советские люди в то бурное предвоенное время.
Наконец женщины ушли на кухню поговорить о своём, оставив мужей за столом одних.
– Замечательные у нас жёны! – Отметил Василий, провожая взглядом Людмилу, Русу и Ольгу. – После гибели тестя, и ареста Александры Васильевны, он понизил голос, – мы все очень переживали. Меня перевели с «Кирова» на «Агат» и отправили в Лиепаю. Первые месяцы жили в деревянном домике. Холод сырость. Маленький ребёнок, я в море. Людмила совсем замоталась. Думал, бросит меня, уедет с малышкой в Ленинград, благо мать к тому времени отпустили. Квартиру Александра Васильевна потеряла, но, слава богу, жива осталась. Поселили её в коммунальной квартире. Тесно, но жить можно.
Людмила выстояла, осталась, а позже всё более – менее устроилось. Живём в хорошем доме, дочка растёт. Вот только гибель тестя продолжает омрачать нашу жизнь. Людмила частенько плачет, вспоминая отца, жалея мать, и я не в силах её утешить…
Василий налил всем по рюмке водки, и молодые офицеры молча помянули русского морского офицера Крылова.
– Скажи, Ярослав, ты здесь старший из нас и, наверное, знаешь больше нашего. Можешь говорить откровенно. Рядом с тобой близкие родственники, братья. Что происходило в стране в последние годы? За что казнили прославленных маршалов: Тухачевского, Блюхера, Егорова ? За что казнили командармов Уборевича и Якира, комкоров  Корна, Эйдемана, Фельдмана, Примакова, Путну? За что расстреляли или уволили многих офицеров из высшего состава Красной Армии и флота? Почему расстрелян мой тесть?
– Трудную задачу ты мне задал брат, – задумался капитан Соколов. – Даже не знаю, что тебе сказать. Опубликованные материалы судебных процессов тебе известны. Думаю, что в них есть доля истины. Егорова жалею. С его осуждением не согласен, но ведь мне не всё дано знать. С Блюхером тоже не понятно. Громил японцев, а оказался «врагом народа». Тоже наш, русский человек. Жаль его…
– Русский говоришь? – засомневался Василий. – А фамилия странная.
– Слышал я, что это деда Василия Константиновича так прозвал помещик за внешнее сходство с немецким генералом победителем Наполеона в битве при Ватерлоо . А истинная фамилия у них русская. Точно не помню какая, кажется Медведевы, – пояснил Ярослав.
– Ну а Тухачевский? – спросил Игорь Лебедев. – Неужели он возглавлял фашистский заговор и был заодно с Гитлером?
– Фашистский или не фашистский, кокой-то иной, не знаю. Заодно с Гитлером? Вряд ли. Не из того теста сделаны эти герои гражданской войны, да и есть ли среди них русские люди? Я не уверен. Много русской крови пролили в Гражданскую войну. И своих и врагов не жалели…
– Что ты хочешь этим сказать? – не понял Василий Лебедев. – Что и мой тесть заговорщик?
– Да нет, Василий, – остановил его младший Лебедев. – Твой тесть случайно попал под тяжёлые жернова. Так уж случилось…
– Вот и я думаю, что случайно. Только уж очень много таких случаев… – Старший лейтенант флота Василий Лебедев налил в рюмку водки, тяжело вздохнул, выпил, ещё раз помянув в душе тестя, и неожиданно выдал:
– У меня на «Агате» служит политруком Иван Яковлевич Афанасьев. По возрасту он самый старший на корабле. Хороший мужик, семейный, двое детишек у него. Краснофлотцы Афанасьева уважают. Как-то, наедине, разговорились с ним по душам, дошли до судебных процессов над маршалами и комкорами, заодно помянули Ягоду и Ежова . Иван Яковлевич вдруг и сказал мне: «Время теперь другое. Теперь наказывают тех, у кого руки сильно запачканы кровью русских людей, убиенных в Гражданскую войну, а затем и в двадцатые годы…» Так и сказал наш политрук Афанасьев.
Повисла гнетущая тишина. Братья Лебедевы смотрели на Ярослава – старшего среди них. Что скажет?
– После Гражданской войны и внутрипартийной борьбы с Троцкистами, которые толкали Советскую Россию возглавить «Мировую революцию» и сгореть в войне со всем миром, – продолжил Ярослав, – русские люди, не желавшие больше воевать, хотевшие строить свою новую, рабоче-крестьянскую Россию, стали по одну сторону с товарищем Сталиным, возглавившим индустриализацию. Вполне возможно, что отказ от продолжения революции в мировом масштабе устраивал не всех. Якир, Уборевич, Эйдеман, Фельдман, Путна, многие другие, и, прежде всего, конечно же, высланный из страны Троцкий, полагали, что именно им должна принадлежать власть в России, а они распорядятся ею по-своему. Эти люди вполне могли пойти и на заговор.
Твой политрук, Василий, пожалуй, прав. Смелый человек, не побоялся сказать. Что касается Тухачевского, то он как был барином то ли польских, то ли каких других кровей, так барином и остался. Наш замкомполка по политической части рассказывал, что служил он прежде под Москвой рядом с дачей Тухачевского, многое видел, многое слышал от местных крестьян. Как вытаптывал маршал поля на конной охоте со своими друзьями и сворой собак, гоняясь за зайцами, как презрительно относился к крестьянам, а по слухам требовал приводить к нему красивых девушек. Сам не видел. Что слышал, то и говорю. А сколько крови тамбовских крестьян было пролито им при подавлении крестьянского восстания? А сколько матросов было убито в Кронштадте ? Вот и ответил… – Ярослав не стал уточнять за что, и так ясно, выпил рюмку и припомнил:
– Как-то Руса сказала мне, что «Революция пожирает своих детей». Она вычитала это высказывание в одной из книг, когда жила ещё в Германии. Оно принадлежит одному из французских революционеров , – подытожил капитан Соколов, вряд ли способный в полной мере ответить на непростые вопросы Василия, который вздрогнул при упоминании Кронштадта. Покойный тесть принимал участие в подавлении мятежа и не скрывал этого.
– Германии? – переспросил Игорь Лебедев. – Ты не ошибся? Разве Руса жила в Германии? Возможно ли это?
Ярослав понял, что, наверное, сказал лишнее. Задумался. Ему очень хотелось рассказать братьям, как год с небольшим назад вывез Русу на маленьком беззащитном польском истребителе «Пулавчаке» из разведывательного полёта над Виленским краем.
Случилось это незабываемое событие за несколько дней до вступления частей Красной Армии на территорию западных областей Украины и Белоруссии. Эти исконно русские земли были отторгнуты панской Польшей у молодой и неокрепшей Советской России после разгрома наших войск под командованием того же злосчастного Тухачевского в советско-польской войне 1920 года. 
– Впрочем, а почему не рассказать? Женщины уединились на кухне, и, как родственницы, делятся друг с другом самыми сокровенными тайнами. Руса обязательно расскажет им о себе, и ему хотелось рассказать братьям о своём удивительном полёте, опасном ранении и вынужденной посадке на Куршской косе, где его ждала Руса…   
Слушая удивительный рассказ капитана Соколова, братья Лебедевы, продолжившие вместе с рассказчиком пить маленькими рюмками водку, которую уже с августа продавали почти во всех магазинах новых советских республик, названных Прибалтийскими, протянули до часа ночи и разошлись спать.
Русе и Ярославу отвели комнату капитана Бусыгина и его полуторную кровать, которую Людмила загодя застелила чистым бельём. Спать туда отправился уставший и захмелевший Ярослав.
Младшим Лебедевым отгородили ширмой угол с диваном – самые молодые, уместятся. На диван спать отправился Игорь. Он и прошлую ночь толком не спал, на границе была одна из бесчисленных тревог – немцы обстреляли пограничный наряд, к счастью никого не зацепило. От выпитой во время мужской беседы водки его окончательно сморило, и он моментально уснул.
Последним из офицеров, пожелав спокойной ночи женщинам, которые собрались на кухне за чаем с тортом, спать отправился Василий. От выпитого он заметно покачивался, но качка для моряка дело привычное, а засыпают моряки ещё быстрее армейских.
– Слава богу, угомонились, – облегчённо вздохнула Людмила, сбегавшая взглянуть на мужа и Катеньку, кроватку которой опять перенесли из комнаты капитан-лейтенанта Бусыгина в комнату Лебедевых. – В хорошей компании русским мужикам трудно остановиться, – пожаловалась она.
Женщины промолчали – не могли не согласиться с Людмилой, а каждая в отдельности уже наметила серьёзную воспитательную беседу со своим супругом на завтра.
Пили чай с тортом, Людмила рассказывала о себе. Тяжёлая история. Отец и мать были арестованы в тридцать восьмом. Отец погиб в заключении, мать через полгода отпустили. Живёт одна в Ленинграде в коммунальной квартире.
– Я не пострадала, наверное, потому, что была уже замужем за Василием, а он – самого, что ни на есть рабоче-крестьянского происхождения, не то, что мы… – всплакнула измученная Людмила и, скоро попрощавшись, ушла спать, оставив на кухне Русу и Ольгу. Оторвать их друг от друга в тот вечер, перешедший в ночь, было невозможно.

* *
– Руса, у тебя такое удивительное имя, откуда оно? – спросила Ольга.
– Откуда? – улыбнулась Руса. – Так назвали меня родители. Впрочем, я не помню их, они и мои старшие братья погибли. Так звал меня дед. Раса и ли Руса. В последний раз он назвал меня Русой, верно предвидя моё будущее, связанное с Россией. С этим именем я и отправилась в путь…
Только по документам я числюсь Еленой Васильевной Соколовой, урождённой Ольшанской. И родом я из деревни Гореличи, из Беларуси… – грустно улыбнулась Руса.
– Но ведь это не так! – воскликнула Ольга.
– Откуда тебе это известно? – сделала удивлённый вид Руса.
– Не знаю, но чувствую, что это не так, – призналась Ольга
Руса вновь улыбнулась и внимательно посмотрела на Ольгу.
– Ты не находишь, что мы с тобой очень похожи? – спросила она.
– Да, я это заметила. Вот разве только у тебя длинные русые волосы, а я отрезала косы и мои волосы светлее. Что же в этом удивительного? Красивые женщины одного народа часто бывают похожими друг на друга. Мой папа преподаёт в гимназии русский язык, литературу и историю. У нас хорошая домашняя библиотека. Учёные, изучающие расы и этносы, давно заметили это свойство присущее чистой расе, я об этом читала, – покраснев от удовольствия, ответила Ольга Русе, и, словно спохватившись, спросила её подтверждения:
– Ведь правда?
– Да, Ольга. Ты права, – подтвердила вновь серьёзная и очень красивая Руса. Вероятно, что мы с тобой принадлежим к одной древней расе и наши предки, разделённые громадными расстояниями, строго соблюдали законы Рода и крови. Моим и твоим предкам это удалось.
– Очень похожие слова о чистоте «особой германской расы» – потомков древних арийцев мы слышим сейчас из Берлина. Достаточно послушать немецкое радио, – напомнила взволнованная Ольга.
– Вот как, ты владеешь немецким языком? – спросила Руса.
– Да, помимо русского и эстонского, – призналась Ольга. – У нас был приёмник, и я слушала передачи из Берлина, Москвы, Ленинграда. Приёмник забрали в полицию после того, как папа напечатал несколько статей в печорской газете.
– Никакой «особенной германской расы» не существует, и о чистоте её не следует говорить, – продолжила Руса, отвечая на вопрос. – Немцы произошли от смешения многих рас и народов, и лишь язык их можно считать индоарийским. Один мой знакомый историк и очень хороший человек, – Руса была сильно взволнована, – служил несколько лет назад в одном ведомстве, занимавшемся изучением «индогерманской истории». Он, как никто другой знал, что это не так. И если у современных немцев что-то и осталось во внешности и характере от древних арийцев, называвших себя русами – значит светлыми, одухотворёнными, так это от них, древних русов, живших когда-то и в тех местах, где теперь разместилась Германия. Я прожила среди немцев несколько лет и хорошо знаю их. Последние полгода жила совсем рядом, но по другую сторону границы, в Мемеле. Сейчас эту границу охраняет твой муж. Мой муж охраняет небо над западным краем Большой России, вернувшейся к исконному русскому морю, называвшемуся в прошлом Вендским. Море охраняет муж Людмилы. Так случилось, что всё мы живём на новых рубежах, а старое имя моря – вновь память о нас, русах. От древних русов же и пошла истинная святая Русь и русские люди! – красиво и ярко рассказывала Руса и от неё исходила невидимая энергия, охватившая Ольгу. Ей было удивительно хорошо рядом с умной и красивой женой капитана Соколова, которая стала для неё близкой родственницей, словно старшей сестрой…
– Жила несколько лет в Германии, рядом отсюда? – задаваясь немыми вопросами, слушала Ольга, подпирая щёчку рукой и не смея перебивать Русу. – Сама обо всём расскажет…
Неожиданно она вздрогнула, вспомнив нечто совсем уже странное: «Первый день месяца тот»? и вопросительно на неё посмотрела.
Руса наполнила чашечки ароматным индийским кофе, который привезла из Ленинграда и положила в тарелочки по кусочку торта.
– Наберись, Оля, терпения и приготовься выслушать историю моей жизни, в которую до сих пор не верит мой муж Ярослав, называя меня фантазёркой. Возможно, что он ещё не созрел для того, что я тебе сейчас расскажу…
В эту ночь откровений, едва иссяк долгий и удивительный рассказ Русы, потрясённая Ольга, которой понадобится немало времени, чтобы понять и прочувствовать её судьбу, в свою очередь обнажила перед ней последний год своей жизни. Она поведала историю любви юной изборянки и русского офицера-пограничника, начавшуюся год назад тёмным осенним вечером на старой границе.
Всё как на духу рассказала Русе Ольга. Рассказала об удивительной связи времён, о своём чудесном перерождении, о прошлой своей жизни, которую отчётливо и ясно вспомнила ещё ребёнком.
Слушая Ольгу, Руса не сводила с неё глаз, а губы словно шептали что-то. Молитву?
– Ты веришь мне? – спросила встревоженная Ольга.
Руса вздрогнула, так, словно вопрос отвлёк её от сокровенных мыслей.
– Верю, Оля, очень даже верю! – Она встала, прошла в прихожую и вернулась с сумочкой. Обычная дамская кожаная сумочка чёрного цвета с латунным замочком. Руса открыла сумочку и извлекла некий предмет округлой формы размером с чайное блюдце, скрытый в замшевом чехольчике. Отстегнув кнопку, она извлекла диск из жёлтого металла с рисунком, выполненным чернью.
Ольга ахнула. Странное чувство – от сверкнувшего золотого диска, освещённого настольной лампой, повеяло глубокой древностью. На диске было начертано изображение сокола с распахнутыми крыльями, державшего в лапах две державы.
– Что это? – спросила изумлённая Ольга, осторожно взяв в руки золотой диск.
– Солнечное изображение Хора-Пта-Атона , моё приданое, – серьёзно, не меняя строгого выражения лица, ответила Руса.
Вслед за диском она извлекла из глубокого внутреннего кармашка сумочки небольшой предмет цилиндрической формы, вырезанный из куска янтаря. Ольга сразу же узнала солнечный камень – окаменевшую миллионы лет назад смолу сосен.
– Это жреческая печать, – пояснила Руса, – она принадлежит моему роду. Я последняя из древнего рода русов, пришедших многие тысячелетия назад в долину Нила и основавшего в ней великую культуру.
Руса окунула печать в остатки кофе, смочила изрезанную сложным рисунком поверхность, вынула, чуть подсушила и прокатала по бумаге.
– Смотри, что получилось.
– Но это же родовой герб князя Рерика! – прошептала изумлённая Ольга, – Сокол, падающий с небес …
– Вот она, Ольга, связь времен. Единый знак русов Нила и русов Ругии, откуда прибыли к словенам князья Рерик, Трубор, Синеус! Вот и секрет нашего с тобой родства, сестричка! – с особенным чувством произнесла Руса.
Они смотрели друг на друга по-новому. В ночной синеве прекрасных глаз Русы, Ольге чудились величественные египетские пирамиды. В пронзительной голубизне Ольгиных глаз, зачарованная Руса увидела трёх русов – былинных витязей, ступивших после долгого пути по морю на самую дальнюю и северную русскую землю – будущую Россию…
Волшебство рассеялось, и Руса с Ольгой вернулись из тысячелетних далей в свой 1940-ой год. Разлили по чашечкам кофе и положили на тарелочки по новому кусочку вкусного, пропитанного ликером торта. 
И продолжила Ольга рассказ о том, как её мужем стал лейтенант Игорь Лебедев.
Рассказала о волшебной ночи, проведённой с Игорем на Труборовом городище. Поведала об удивительной силе каменного креста, установленного на могиле князя, умершего от ран больше тысячи лет назад, о короткой ночной свадьбе в Никольево.
Рассказала об эстонском лейтенанте Алексе Мяаге и о страшной дуэли в саду своего дяди.
Рассказала о том, как эстонский лейтенант пообещал, что страшная дуэль будет продолжена…
Рассказала о походе колонны автомашин к новой границе, и историю, случившуюся с ней и со старшим лейтенантом Чвания, уничтоженным гневом былинного князя Трубора, призванного её отчаянной мольбой при попытке мерзкого чудовища в облике офицера надругаться над нею…
В самом конце яркого, эмоционального рассказа, потребовавшего мобилизации всех духовных сил и не обошедшегося без слёз, Ольга призналась Русе, что беременна…
– Пошёл третий месяц, – устало улыбнулась Ольга, и её высохшие прекрасные голубые глаза засияли с новой силой.
Руса подсчитала: – Родишь в мае?
– Да в мае. Любимый мой месяц!
– Не ты одна, милая моя, мне ведь тоже рожать, – сделав паузу, призналась в свою очередь Руса, – только месяцем позже, в июне…
Знаешь, Оля, я чувствую, что наши судьбы очень схожи. Чувствую, что несмотря ни на что, каждой из нас суждена большая, интересная жизнь. Будем мы с тобой и счастливы и несчастны, будут у нас с тобой встречи редкие, но такие, что боюсь даже загадывать…
Последние, глубинные слова Русы, шедшие от сердца, испугали молодых женщин. Они долго молчали, не зная с чего начать, как продолжить свой разговор. 
В чашечках оставалась кофейная гуща. Засидевшиеся до утра женщины постепенно успокоились и, возбуждённые счастливым ожиданием материнства, уже в шестом часу утра принялись гадать, пытаясь в кофейном рисунке узнать своё ближайшее будущее. Как ни смотрели на кофейную гущу, выходило, что Ольге родить девочку ещё до большой войны, а Русе родить сына, с её началом. Загадывать о мужьях было страшно, не стали, а вот эстонский лейтенант Алекс Мяаге вдруг сам неожиданно всплыл в причудливом завихрении.
– Быть встрече! – испугалась Ольга и закрыла глаза.
Руса выглянула в окно.
– Светало. Дождь прекратился.
– Пойдем, Оля, поспим возле суженых хоть часок. А днём вместе с Людмилой пройдёмся по местным магазинам и купим тебе всё необходимое на зиму. 

6.
До середины осени, при тусклом свете свечных огарков, а то и в полном мраке рыл глубокую нору в плотном, слежавшемся песке, расцвеченном рыжими и бело-голубыми разводьями, то ли будущий послушник, то ли дармовой монастырский работник, прозванный Никодимом. Под таким именем знали новичка немногие нелюдимые монахи и строгое монастырское начальство, давшее человеку приют.
Трудился Никодим часов по двенадцать в сутки, с перерывами на то, чтобы немного передохнуть, погрызть сухарик, выпить глоток воды. Спать уходил из пещер в отведённую для него холодную, прежде заброшенную келью, куда убогий и глуховатый монастырский служка приносил пустые щи, сухую, отварную картошку с луком или кашу, чуть сдобренную постным льняным маслом. Обедал и ужинал Никодим сразу, запивая еду кислым квасом. Затем, не раздеваясь, ложился на деревянный топчан, и до сна вспоминал семью, свою прошлую жизнь. И такая тоска разбирала его, что хоть лезь в петлю…
В ту ночь, когда Никита Иванович Бутурлин вновь, теперь уже случайно, встретился в Изборске с бывшим эстонским лейтенантом Мяаге, он распрощался с безутешной плачущей женой и несчастным пятнадцатилетним сыном, и отправился пешком в Печоры.
Время от времени Бутурлин посылал в Свято-Успенский Печорский монастырь сыры собственного изготовления, а то и деньги, жертвуя на монастырские нужды. За это его любило строгое монастырское начальство и ставило в пример другим не столь щедрым на пожертвования зажиточным крестьянам Печорского, а при эстонцах Сетуского края.
Вот и пришёл Никита Иванович просить укрытия в эту тихую обитель. Кем быть: послушником, насельником, каким другим монахом или простым работником, Бутурлину было теперь всё равно. Лишь бы укрыться на время, а там – как бог даст…
Принял его сам настоятель монастыря Архимандрит Парфений – мудрый, но нездоровый старец. Посетовал на великие трудности, творимые новыми властями.
– Однако на все воля божья, а наш удел смирение. И то уже хорошо, что монастырь не закрыли и никого не забрали. Слава Богу, за всё! – любимой своей фразой закончил архимандрит отец-настоятель монастыря свою короткую аудиенцию. Нездоровилось отцу Парфению. В сопровождении пожилого монаха, опираясь на посох, отец-настоятель удалился, передав Бутурлина своему помощнику игумену Павлу, заведовавшему хозяйством монастыря. Игумену Павлу было за семьдесят, но был он ещё крепок. С ним Бутурлин был знаком, как оказалось ещё с Гражданской войны – оба служили в армии Юденича. Игумен Павел, в те времена полковой священник, духовно окормлял раненых солдат в госпиталях города Нарвы. Это обстоятельство и свело бывшего поручика Бутурлина и отца Павла, а потому, оказавшись в монастыре, Никита Иванович всё как есть рассказал игумену, попросив убежища.
– Для этих безбожников, Никита Иванович, нет ничего святого. Приходили, высматривали, что и как, натоптали сапожищами прямо у алтаря в Сретенском храме. Интересовались, что за люди служат в монастыре, нет ли затаившихся белых офицеров – врагов советской власти?
Однако нет от нас выдачи. В монастыре все мы слуги божьи. Кто и откуда явился, только Богу известно.
Куда же определить тебя, человек божий? – задумался вслух игумен. – Послушников в монастыре немного, все наперечёт, а потому прознают безбожники из новой власти о новом человеке, замытарят. В прислужниках народу побольше, но и люди там разные, в монастыре не все живут, да и баб приходящих много. Пойдут пересуды о новом человеке, да и признать тебя могут…
Слушая игумена, Бутурлину было не по себе. Ждал с тоскою, что откажет отец-игумен. Однако не отказал.
– Будешь ты, человек божий, работником. Пещеру копать новую, ниши выкладывать для усопших. Чует моё сердце, много их скоро будет, ох много! – тяжко вздохнул отец Павел. – Зваться ты будешь… – игумен задумался, – Никодимом. Присматривать за тобой будет схимник Варсанофий. Он и келью подберет и служку из убогих приставит, еду приносить. А на всё остальное – божья воля… – закончил отец Павел и передал вновь обретённого монастырского работника заботам молчаливого и сурового монаха-схимника Варсанофия, из которого слова лишнего не вытянешь и калёным железом.

*
Что творилось в мире, в новой стране под названием СССР, которую он почитал старой матушкой-Россией. Что происходило в маленьком древнем Изборске, где после долгих лет жизни на чужбине пустил свои корни Никита Бутурлин, ныне нигде не числящийся монастырский работник – воистину «раб божий» по имени Никодим, он не знал.
Ни с отцом-настоятелем Архимандритом Парфением, ни с игуменом Павлом он больше не встречался, словно его и не было. А от сурового схимника, присматривавшего за ним по части ежедневной выработки в пещере, куда Варсанофий сопровождал Никодима по утрам после завтрака, состоявшего из четверти ржаного хлеба и кружки кипятка, заваренного травами, без сахара, он не мог добиться ни слова. Да и по вечерам, когда Варсанофий возвращал его в холодную келью после трудового дня, он молчал, словно глухонемой. Такова схима, наложенная на человека. Даже убогий служка с круглым лицом дурачка, приносивший пищу по утрам и вечерам, что-то мычал, глупо улыбаясь и размазывая по лицу сопли, а Варсанофий молчал, хоть и светился разум в его глубоко запавших и карих, как на иконах, глазах.
Да от такой жизни даже совдеповский лагерь не казался теперь таким страшным. Там хоть были живые люди, с которыми можно было поговорить, снять с сердца камень, облегчить душу. Да и работа в том лагере, куда его непременно определили бы лет на десять большевики, вряд ли была труднее его двенадцатичасового копания под землёй…
Да время ли думать о себе? Очень переживал Бутурлин за жену и сына.
«Как там они, одни?»
С таким трудом поднятое дело теперь неизбежно порушено.
«Сам-то еле-еле управлялся. Марии и Сашке такое не по силам. Осень наступила. Голодают, сердешные мои…» – мучился Никита Иванович.
Он вспоминал соседа, Владимира Петровича Лебедева, ратовавшего за присоединение края к СССР. Пытался осуждать его, да что-то никак не получалось.
– Если что, поможет моим, – надеялся Бутурлин. Обещал, когда уводили Бутурлина:
– Не беспокойся, Никита Иванович. Твоих в беде не оставим. Возвращайся скорее…
– Как же, вернёшься теперь. После побега с убийством двоих конвоиров, который устроили люди лейтенанта Мяаге, не будет им никакого прощенья, – с тоской размышлял Бутурлин. – Теперь этот хренов лейтенантик забрался в какую-нибудь щель и ждёт пришествия немцев…
– Немцев! – вздрогнул Бутурлин, – так ведь придут они войной и в наш дом, нашу Россию. Что тогда делать? Как быть? – мучался Никита Иванович Бутурлин – бывший поручик белой Северо-западной армии генерала Родзянко , а ныне непонятно кто, что-то вроде арестанта по собственной воле.
В последние дни чувствовал себя Бутурлин плохо. Осень, вот и простыл в холодной нетопленой келье, где ночами бывало холоднее, чем под землёй. Там хоть согревала тяжёлая работа.
Он уже и жаловался Варсанофию, просил передать о своём недомогании отцу Павлу. Нот тот молчал, как каменный истукан и ничего поделать с этим Бутурлин не мог, чувствуя, как тают силы в прежде могучем теле. Да и похудел он не меньше чем на пуд – такова участь «раба божьего» на тяжких земельных работах, да не на воздухе, а под землёй.
– Будет ли этому предел? – воскликнул в отчаянье Бутурлин в своей тёмной норе, где со временем разместят благочестивых православных усопших, загодя покупавших себе ниши, в которых нетленными мощами будут лежать в раках столетиями…
Когда смолк, свернулся калачом, пытаясь согреться. Копать и насыпать песок в мешки, которые выносил в конце рабочего дня наружу, он больше не мог. Слабость и жар одолели, а воду всю выпил – скоро конец работы.
Вот и шаги Варсанофия.
«Слава Богу, идёт! Слышал мой стон…»
Пригнувшись, схимник приблизился к Никодиму и неожиданно, отчего Бутурлин вздрогнул, заговорил с ним:
– Да ты совсем расхворался, Никита Иванович. Поднимайся, пойдём. Испытание ты прошёл. Теперь ты, братец, младший послушник и больше не будешь копать пещеру.
– А что же я буду делать? – закашлявшись, спросил Бутурлин.
– Сил набираться к весне, душу лечить молитвой, – ответил Варсанофий. – Я тоже так начинал в двадцать втором году. Восемнадцать лет уж как тут. Да не полгода, а лет пять копал пещеру. Меня ты, конечно, не знаешь, но ведь и я служил прапором в армии у Родзянки, так что сослуживцы с тобой мы.
Через это и дал мне приют монастырский отец Павел. Вот и тебя принял, не побоялся. Цени, брат, заботу.
– Я уже думал, что ты немой, брат Варсанофий. Да как же твоё исконное имя? – спросил пришедший в себя Бутурлин.
– Варсанофий и есть Варсанофий. Иного имени уже и не знаю, не помню. Место моё теперь здесь, да и лет мне не мало. Сколько и не упомню, но за шестьдесят, – ответил схимник.
– А ты, Никита Иванович, побудь пока Никодимом, как окрестил тебя отец Павел. Спрашивал о тебе, велел передать, что весточку супруге твоей Марии и сыну Александру отправил. Так что знают они, где ты. Знают, что жив и Богом храним. К Рождеству Христову, Бог даст – свидитесь.
От последних слов разговорившегося схимника затеплилась надежда увидеть зимой жену и сына. Как это случиться он не знал, но раз Варсанофий сказал, значит сбудется.
Между тем Варсанофий приблизился к Бутурлину, пригнулся и втянул носом воздух.
– Да ты, Никодим, совсем не смердишь. Очистился духом и телом в пещерах. Но в баньку пора сходить. Суббота сегодня. Месяца четыре, поди, не был. Попаришься – и всякая хворь из тебя вон.
Схимник распрямился, насколько мог, в своем немалом росте, упираясь головой в свод вырытой Бутурлиным пещеры.
– Идём, Никодим, отец Павел хочет посмотреть на тебя.

7.
К полудню воскресного дня Крестовский проснулся семейным человеком. Рядом тихо и ровно дышала сладко спящая Изольда. Лицо сорокалетней женщины, чуть подёрнутое ранними, мелкими морщинками, было умиротворённо-счастливым и очень красивым. Ему показалось странным, что вчера он не заметил природной и неброской северной красоты Изольды, так высок был эмоциональный накал незабываемого вечера и ночи.
«Милая моя спящая красавица…» – Несколько минут Крестовский любовался женой. Так они решили – муж и жена, и во вторник, минуя понедельник, известный в народе как «трудный день», пойдут в ЗАГС и подадут заявления с просьбой зарегистрировать брак.
Документы, выданные Крестовскому на имя Панина Григория Тимофеевича ещё в Германии, были надёжными, проверенными кадровиками при оформлении на работу осмотрщиком вагонов, а значит и у работников ЗАГСа подозрений не вызовут.
Они многое передумали длинной осенней ночью, после того, как счастливая и умиротворённая Изольда, неожиданно проявившая такой яркий темперамент, копимый долгими годами неоправданно затянувшегося девичества, что Крестовский, повидавший в своей жизни не мало женщин, в том числе юных и горячих как тропики парагвайских индианок, устал и смирился. Тихо, так чтобы не разбудить соседей, разговаривали, строили планы на будущее, мечтали, нежно лаская друг друга, шептались о самом сокровенном.
– Я всегда мечтала о дочке, о девочке, – призналась Изольда, – уже и отчаялась, пугаясь своими годами. Тихо плакала по ночам, подумывала, но никак не решалась познакомиться с мужчиной, боялась. У меня не осталось родных, а вырастить ребёнка в одиночку очень не просто. Однако не столько это пугало меня, как неизбежная в таких случаях близость с нелюбимым чужим человеком…
– Несколько раз от кондитерской фабрики, где я работаю в бухгалтерии, мне выделяли профсоюзные путёвки в дом отдыха. Многие одинокие женщины заводили на отдыхе кавалеров, но я так и не смогла, – вздохнула Изольда, – что-то меня удерживало, теперь понимаю, тебя дожидалась, мой любимый и ненаглядный Гришенька… 
Потом Изольда предложила Крестовскому уволиться с железнодорожной станции, уйти с работы грязной и тяжёлой. Советовала устроиться на кондитерскую фабрику, где трудилась сама, пообещав подыскать ему хорошее место. Предложила перебраться жить к ней.
– Пока мы вдвоём, места нам хватит, а если появится ещё кто-то, – Изольда ещё теснее прижалась к любимому Гришеньке, – тогда подадим заявление в собес и нам дадут комнату побольше, а может быть и две. Я на хорошем счету, у меня непрерывный трудовой стаж больше пятнадцати лет, я член профсоюза, нам обязательно дадут! – с энтузиазмом уверяла она.
– Конечно, комната в коммунальной квартире, даже большая, это не прежняя наша петербургская квартира, но жить можно. Сейчас все так живут. Город сильно вырос и пополнился людьми из провинции. Появилось много новых заводов и фабрик, вот и нужны рабочие руки. Зато квартирная плата небольшая. Стоимость наших двух билетов на вчерашний спектакль – выше, – пояснила Изольда Крестовскому, и тут же перешла на другое:
– Завтра мы обязательно навестим Шурочку – мою единственную подругу. У неё комната ещё меньше. Муж у Шурочки был военным моряком, и они жили счастливой семьёй в хорошей квартире в доме на Васильевском острове. Выдали дочь замуж тоже за морского офицера, молодого лейтенанта, а спустя полгода Шурочкиного мужа неожиданно арестовали. Он погиб в тюрьме. Это было ужасно! Шурочку тоже арестовали. Бедняжка почти год провела в заключении, а когда вернулась, её квартира была уже занята чужими людьми. Почти все вещи пропали. Вы познакомитесь с ней. Шурочка очень славная женщина, – отрекомендовала свою подругу Изольда и, зевая, вновь размечталась:
– Следующим летом обязательно поедем отдыхать к морю, в Крым или на Кавказ. Сейчас многие так делают, останавливаются на частном секторе и уверяют, что это совсем недорого. Последний раз я была в Крыму с родителями в тринадцатом году. Боже мой, последний мирный год. Тогда никто не мог представить, через какие муки нам суждено пройти! – всхлипнула засыпавшая Изольда, но сумела взять себя в руки, отогнала на время сон, так дорога была для неё эта ночь.
– Мама и папа умерли в голодном и холодном восемнадцатом году, а я вот, спасибо добрым людям, выжила, – закончила свой печальный рассказ уставшая Изольда, и тихо уснула на груди у Крестовского.
Он осторожно переложил её голову на другой краешек единственной подушки, сам устроился на другом краешке, и скоро уснул, ощущая приятно согревавшее тепло спавшей рядом любимой женщины.

* *
Подруга Изольды жила неподалёку, на Литейном проспекте. Был выходной день и народу на городских улицах, в послеобеденное время отдыха, было сравнительно немного.
Они зашли в кондитерский магазин и купили пирожные к чаю: три эклера и три корзиночки. Подумав, Изольда купила ещё двести граммов смолотого ароматного кофе. Положив коробочку с пирожными и пакетик с кофе в другой бумажный пакет побольше, услужливо предложенный знакомой по регулярным покупкам продавщицей, Изольда передала его Крестовскому, они вышли из магазина.
Купили по пути ещё килограмм румяных крымских яблок и лимон, уложив в тот же бумажный пакет, но коробочку с пирожными сверху, чтобы не помялись.
Изольда взяла мужа под руку и, наслаждаясь теплом и светом осеннего солнышка, пробившегося ненадолго сквозь тучи, они неспешно дошли до парадного Шурочкиного дома, причём в пути Изольда поздоровалась с несколькими знакомыми ей людьми, внимательно разглядывавшими её спутника.
– Надо же, Изольда Константиновна наконец-то нашла себе «молодого человека», да ещё такого видного, а то всё одна да одна, – так, наверное, думали о ней приветливо улыбавшиеся знакомые, провожая долгими взглядами немолодую и, тем не менее, красивую пару.
Они вошли в подъезд, в котором недавно сделали простенький косметический ремонт, побелив потолок и окрасив стены в зелёный цвет. Прогрохотав, вниз опустился массивный лифт, поднявший их затем на четвёртый этаж. Изольда подошла к двери с глазком и несколькими кнопками от звонков, очевидно установленных в комнатах жильцов большой коммунальной квартиры.
Она нажала на кнопку, против которой было написано белой краской:

«А.В. Крылова»

Минуты через две в тёмном коридоре за дверью щёлкнул выключатель, и посветлевший глазок вновь потемнел – их осматривали.
Зазвенела цепочка и дверь отворилась.
– Здравствуй, Шурочка! Как твоё здоровье?
– Здравствуй, Изольда! Спасибо, гораздо лучше, температуры уже нет, поправляюсь.
Женщины поцеловались в щёчки затем Шурочка, спешно поправила волосы и потуже запахнула тёплый синий халатик.
– Здравствуйте! – кивнула она головой Крестовскому, которого в полумраке подъезда не успела толком рассмотреть, лишь удивилась тому, что Изольда, приходившая всегда к ней одна, на сей раз, явилась с видным мужчиной, прижимавшим к плащу бумажный пакет с покупками.
– Здравствуйте… – растерялся Крестовский, с первого взгляда узнавший Александру, хоть и прошло с тех пор, как они виделись в последний раз, ещё в родительском доме, более двадцати лет, а сестре было тогда чуть больше восемнадцати.
Александра, похоже, не сразу узнала его, продолжая внимательно рассматривать. Вот, кажется, наконец-то… Александра-Шурочка провела рукой по лицу, словно снимая сон. Губы её задрожали, в глазах заблестели слёзы.
– Что с вами? – забеспокоилась встревоженная Изольда, испуганно посмотрев на Шурочку и на Григория. 
– Коленька! – тихо ахнула Шурочка, бросилась в объятья брата и расплакалась.
Крестовский прижал её к себе, целовал волосы, лоб, щёки.
– Коленька? – повторила растерянная Изольда, не понимая, что происходит: – Почему Шурочку охватило такое волнение, почему она плачет? Почему Григорий Тимофеевич целует и прижимает её к себе? И почему – Коленька?
Шурочка опомнилась, оглянулась в сумрачный коридор, в котором в это послеобеденное время к счастью никого из жильцов не было, и, схватив за руки, увлекла брата в свою комнату. Вслед за ними, прикрыв входную дверь и задвинув цепочку, поспешила растерянная, ничего не понимающая Изольда Константиновна.
Шурочка выпустила Крестовского из своих объятий и быстро закрыла дверь комнаты на защёлку.
– Понимаешь, Изольда, Это мой брат, Николай! Я рассказывала тебе о нём, – прошептала дрожащая, заплаканная Шурочка, – где же ты его нашла?
Потрясённая происходящим, Изольда не сразу ответила, не зная с чего начать.
– Это мой муж, Григорий Тимофеевич, – наконец произнесла она и тут же умолкла, увидев, как Шурочка прижала палец к губам:
– Тише! Тише! – могут услышать соседи… – прошептала испуганная Александра.
– Почему Григорий Тимофеевич? – она вопросительно посмотрела на брата. – Почему?
«Действительно, почему?» – подумала растерянная Изольда: «Я обнажила перед ним всю душу, не утаила ни капельки, а он…»
– Сядьте, мои милые женщины! – потребовал Крестовский, силой усаживая Изольду и Александру на кровать. Втроём им в маленькой комнатке, заставленной кое-какой, тем не менее, массивной мебелью, оставшейся от прежней обстановки просторной квартиры капитана первого ранга Крылова, было тесно.
Женщины подчинились и уселись рядышком. Крестовский сел против них на единственный в комнате стул.
– Да, Изольда, я родной брат твоей подруги Александры Васильевны Крестовской Николай Крестовский, разумеется, тоже Васильевич. Прости, но я не решился открыть тебе своего настоящего имени и не открыл бы. По документам я Панин. Изменить ничего нельзя, тем более что это смертельно опасно. Бывший белогвардейский офицер в нынешней России вне закона. Мы встретились самым удивительным образом. Я, ты, Александра. Это просто чудо! Другого объяснения этому факту я просто не нахожу! – Крестовский развёл руками.
Александра склонилась, ухватила брата за руку, прижалась к ней и заплакала. Она вспомнила мужа – лейтенанта Российского флота, перешедшего в восемнадцатом на сторону большевиков, воевавшего с белыми, создававшего Советский военно-морской флот, оклеветанного и уничтоженного два года назад…
– Иван Сергеевич, Иван… – почему-то поправилась, опустив отчество мужа, всхлипнула Александра, протягивая брату последнюю фотографию капитана первого ранга Крылова в тёмной деревянной рамочке. Морской офицер с едва приметной благородной улыбкой на открытом русском лице смотрел с фотографии на Крестовского.
«Вот и познакомились», – с грустью подумал Николай, разглядывая фото.
– А это наша дочь Людмила с мужем. Он тоже морской офицер, теперь служит командиром корабля в Либаве, это недалеко от Риги, – Александра протянула брату новую фотографию.
– Зовут Людочкиного мужа Василием, а фамилия у неё теперь Лебедева. Нам довелось пожить всем вместе полгода в Ленинграде. Счастливое было время! Василий хороший человек, любит Людмилу, не бросил, когда арестовали Ивана…– радовалась сквозь слёзы Александра, протягивая брату новую фотографию. – А это наша внучка, Катенька. Ей пошёл второй годик, а я девочку ещё не видела, только на фотографии. Самой съездить к ним вряд ли удастся, воинская часть закрытая, да и Людмила не советует. Я ведь, Коля, под надзором участкового милиционера, – вздохнула Александра и промокнула платочком остатки слёз.
Крестовский пригладил грубой рабочей ладонью ее светлые, чуть волнистые красивые волосы.
– Успокойся, Сашенька, успокойся, родная моя. Я жив, я в России и это главное. О том, что было со мной, в течение прошедших двадцати лет обязательно расскажу, потом. Поверь, вернулся я на родную землю без дурного умысла. По пути побывал в родительском доме, навестил могилку родителей, попросил у них прощения…
Услышав о покойных родителях, Александра вновь всхлипнула.
– Знаешь, Сашенька, стоит ещё наше родовое гнездо! – добавил Крестовский, обняв и утешая сестру. – А дети приедут, обязательно приедут, как только дадут зятю отпуск. И внучку увидишь. Увидим, – поправился Крестовский. – Всё, в конце концов, образуется. Про меня, если вдруг спросит настырный ваш участковый, скажешь, что муж подруги, Изольды Константиновны, Григорий Тимофеевич Панин. О том, что я твой брат, никто знать не должен. Понимаешь, Сашенька, никто!
 
















Декабрь 1-ое 1940 г. Болгария отказывается от заключения пакта о сотрудничестве с СССР.
Декабрь 5-ое 1940 г. Германское военное руководство докладывает А. Гитлеру о военных действиях в Греции и о подготовке плана военных действий против СССР в 1941 г.
Декабрь 8-ое 1940 г. Решение ЦК ВКП(б) и СНК СССР «Об ответственности наркомов, директоров предприятий и начальников железных дорог за выполнение заказов и перевозок грузов для авиационной промышленности».
Декабрь 18-ое 1940 г. А. Гитлер подписал секретную директиву №21 на развёртывание военных действий против СССР, получившую наименование план «Барбаросса». Этим планом предусматривался разгром СССР в ходе одной кратковременной операции (блицкриг) до окончания войны против Великобритании. Главные стратегические цели блицкрига: Ленинград, Москва, Центральный экономический район, Донбасс. «Конечной целью операции является создание защитного барьера против азиатской части России по общей линии Волга – Архангельск. Таким образом, в случае необходимости, последний индустриальный район, оставшийся у русских на Урале, можно будет парализовать с помощью авиации».
Декабрь 23 – 31-ое 1940 г. Совещание высшего командного состава РККА под руководством наркома обороны С.К. Тимошенко.

















Глава 8. Тёмная ночь

1.
С наступлением зимы на границе стало тише. Батальон Вермахта, размещавшийся в приграничной полосе в зоне ответственности заставы старшего лейтенанта Лебедева едва ли не до конца осени, отправился на зимние квартиры в Мемель, свернув свои шатровые палатки, в которых от холодов уже не спасали чугунные печки, топившиеся брикетами бурого угля.
С уходом подальше от границы нескольких сотен немецких солдат и офицеров, прекратилось действующее на нервы, изматывающее бряцание оружием, нередко со стрельбой, на глазах советских бойцов-пограничников, заступавших в наряд по охране Государственной границы.
Лето и осень были горячими. Заставы на западной границе доукомплектовывались численным составом до 64 человек, пополнялись вооружением и боеприпасами. В нескольких километрах от границы красноармейцы пехотного полка, прикрывавшего погранотряд, вместе с военными строителями продолжали строительство линии оборонительных сооружений нового укрепрайона, несмотря на наступление осенней распутицы, и последовавших зимних холодов.
В распоряжение Лебедева прибыл второй заместитель – лейтенант Константин Булавин, отслуживший уже полтора года в Средней Азии на границе с Китаем. На востоке Китая уже четвёртый год шла большая война  между тремя сторонами: японскими захватчиками, войсками центрального правительства Китая во главе с генералиссимусом Чан-Кайши и китайской Народно-освободительной Красной Армией. Китайскими коммунистами руководил председатель компартии Китая Мао Цзэдун, а китайская Красная Армия была сосредоточена в центре страны, где было сравнительно спокойно. Войска центрального правительства, перебравшегося из Пекина сначала в Нанкин, а потом в Чунцин, подальше от районов военных действий, подавили несколько попыток восстания уйгуров , намеревавшихся отколоть от Китая Синьцзян или, как его называли мусульмане-сепаратисты – Восточный Туркестан.
По древнему и важному теперь для китайцев «Великому шёлковому пути» через Джунгарские ворота  и по долине реки Или , в Китай везли на грузовиках и верблюдах стратегические материалы и оружие из Советского Союза. Советские лётчики перегоняли боевые самолёты, сами летели воевать с японцами в качестве добровольцев , а следом ехали экипажи танкистов и военные специалисты всех родов сухопутных войск.
Кое-что перепадало и Красной Армии Китая, обосновавшейся в пустынном горном районе в верховьях реки Хуанхэ, названном «Особым районом». Наблюдая за ходом военных действий в приморских равнинах, коммунисты, возглавляемые Мао Цзэдуном, копили силы для борьбы с войсками генералиссимуса Чан-Кайши, несшими основную тяжесть борьбы с захватчиками, а сами избегали масштабных столкновений с японцами.
Вот такова была непростая обстановка на востоке Китая, где вовсю полыхала Вторая мировая война, в которой китайский народ потерял около восьмидесяти миллионов жизней – больше, чем все народы Европы, доживавшие последние мирные месяцы до начала большого пожара на обширной Русской равнине, искры от которого опалят едва ли не каждый европейский дом…
На эту и другие темы хорошо информированный только что прибывший лейтенант Булавин, начитавшийся газет в поезде, следовавшем несколько суток из Алма-Аты в Москву, сделал для бойцов заставы политинформацию. Грамотный офицер сразу же расположил к себе красноармейцев и сержантов, как теперь после ноябрьского указа  стали называться рядовые бойцы и командиры отделений.
– А что, товарищ лейтенант, выстоят китайские товарищи в войне с японцами? – спросил Булавина сержант Агапов по окончании политинформации.
– Надеюсь, товарищ сержант, что выстоят.
– Так почему же наша армия не придёт им на помощь?
– Ещё не время, товарищ сержант. Обязательно придёт, когда наступит такое время. Не с руки нам начинать большую войну на Дальнем Востоке. Япония в союзе с Германией. Ударом на востоке мы спровоцируем войну на наших западных границах, а партия и лично товарищ Сталин призывают советский народ и, прежде всего наши вооружённые силы, к выдержке.
Нельзя спровоцировать войну. Нам необходимо выиграть время, пополнить армию новыми вооружениями, чтобы дать достойный отпор любому агрессору! – подытожил Булавин, прямо не назвав таковым агрессором Германию, с которой у Советского Союза уже почти полтора года подписан договор о ненападении.
– Товарищ лейтенант, после политинформации Вас просит зайти к себе старший лейтенант Лебедев! – дождавшись паузы, в дверь «Ленинской комнаты» заглянул дежурный по заставе сержант.
– Товарищи красноармейцы, на сегодня я закончил, – объявил Булавин и, отправив на обед солдат, которым сегодня заступать в наряд, поспешил к начальнику заставы.

*
– Благодарю, Вас товарищ лейтенант, за хорошую политинформацию. Я приоткрыл дверь и прослушал основные моменты, – похвалил Булавина Лебедев. – Вот, ознакомился с Вашей письменной просьбой о выделении помещения для Вашей семьи. Не побаиваетесь привозить на границу жену и ребёнка?
– Нет, товарищ старший лейтенант. Жена моя из семиреченских казачек , а казаки всегда жили у границы, – ответил Булавин. – Да и сам я из кубанцев . Мои предки с Украины. Деда ещё звали Булава, а отец и я уже Булавины. Булавиных на Кубани и поныне немало, много военных. А нам бы с Дашей на первых порах комнатку небольшую с печкой, – пояснил лейтенант.
– Ребёнок у Вас… – Лебедев вопросительно посмотрел на Булавина.
– Сын, – улыбнулся Булавин, – казак! Третий месяц ему. Тимофеем назвали в честь деда. Тимофей Константинович Булавин растёт на смену, – улыбнулся лейтенант, скучавший по жене и сыну – гостили пока на Кубани у родителей Булавина.
– Комната имеется, в нашем с Ольгой доме, но её занимает лейтенант Третьяков. Он пока холостяк. Я поговорю с ним, если согласится перебраться до весны, к бойцам в казарму, то вызывайте жену. Ей лучше ехать до Минска, а там сами встретите, машину выделим. У нас на заставе уже есть две женщины: моя жена, Ольга и супруга старшины Боженко Полина. Втроём им будет веселее. А к марту достроим ещё один дом, и тогда у Вас будет сразу две просторных комнаты. Строим сами, среди пограничников немало сельских парней, ставивших до армии рубленые дома. Баню уже построили, вернётесь с границы – попаритесь. Зимой баня первое средство от простуды.
– А Третьяков согласится? – с недоверием спросил Булавин.
– Согласится. Будь уверен, Константин Степанович, впервые по имени отчеству назвал начальник заставы своего ровесника двадцатитрёхлетнего лейтенанта Булавина.
– Спасибо, Игорь Владимирович, – так же поблагодарил Лебедева Булавин.
– Вот и хорошо. Сегодня, товарищ лейтенант, Вы впервые заступаете в наряд. Граница у нас не простая, да и округ особый. В километре от нас сама Германия. Ночи сейчас длинные и тёмные. Зима гнилая, снег почти весь растаял. Местность на нашем участке пересечённая, сплошной КСП нет, так что следов враг не оставляет. Будьте особенно бдительны, проверяйте караулы.
На прошлой неделе на участках нашего и соседнего сто шестого отряда  после некоторого перерыва зафиксированы два случая перехода в ночное время диверсионных групп, набранных из литовских националистов шаулисов. Бежали летом за Неман и угодили в сети германской разведки – Абвера. Немцы их кое-чему подучили и отправляют на нашу территорию. Большую часть диверсантов удаётся задержать или уничтожить, но некоторым удаётся укрыться на нашей территории.
Сегодня, Костя, пойдёшь на границу с сержантом Агаповым. Он опытный командир отделения, я служу с ним уже год. Начинали под Псковом. Хотел пойти с тобой сам показать весь участок, как-никак первый раз, но должен быть на совещании в комендатуре. Агапов всё покажет, да и ты не новичок. На восточной границе прослужил полтора года, теперь привыкай, брат, к западной.   

2.
С Балтики пожаловал очередной циклон, съевший остатки снега, выпавшего неделю назад. Временами моросил мелкий холодный дождь. Порывы ветра шевелили кроны голых берез и дубов, покачивали крепкие столетние ели и сосны, стоявшие клиньями между заброшенными крестьянскими полями, словно полки средневековых рыцарей-крестоносцев, выдвигавшихся к месту предстоящего сражения. 
Оберлейтенант внимательно рассматривал в полевой бинокль линию границы между Германским Рейхом и Советским Союзом. Невольное сравнение тёмно-зелёных елей и сосен со средневековыми рыцарями оберлейтенанту понравилось. Он чуть улыбнулся тонкими губами и тут же поёжился – дождевая капля каким-то непонятным образом пролезла через капюшон плаща и забралась под воротник мундира, напоминая, что пора возвращаться под крышу.
– Как, господин оберлейтенант, насмотрелись на границу? – послышался голос капитана Таубе.
Оберлейтенат обернулся. Он не заметил, как сзади к нему подошёл немецкий офицер-пограничник, сопровождавший Мяаге из Мемеля к месту предстоявшего этой ночью перехода через границу.
– Места у Вас, господин Таубе, красивые. Напоминают мне мою родину. Только вот погода скверная.
– Погода именно такая, какая необходима для Вас, господин Мяагер, предстоящей ночью. Кстати, что означает Ваша фамилия, и правильно ли я произношу её? – спросил любознательный капитан, готовый заранее принести свои извинения.
– Моя фамилия происходит от слова «гора», что же касается произношения, то не совсем правильно. У нас, эстонцев и финнов, долгие гласные, а «р» в конце – это уже лишнее, впрочем, как и в вашей фамилии, господин Таубе. Вы, немцы, как и русские, гораздо реже используете долгие гласные. Русские, и немцы, вышли из одного племени. Русский офицер тоже называл меня «гражданином Мяге», а правильно называть – Мяаге. Впрочем, это простительно, Вы, герр Таубе, не владеете эстонским языком. Эстонцы, да и финны – очень маленькие народы и их язык практически не известен за пределами собственных стран. То ли дело немецкий язык, им хорошо владеют десятки миллионов иностранцев, а изучают в школах и того больше. Кстати, в СССР школьники, как правило, изучают именно немецкий. Имейте это в виду, герр Таубе, когда придётся допрашивать русских пленных.
Я в совершенстве владею немецким, в чём Вы могли убедиться, а Ваша фамилия, герр Таубе, происходит от птицы «голубь», верно?
– Jawohl, Herr Mjager!  – Рассмеялся капитан и дружески похлопал оберлейтенанта по плечу. 
– Ну что ж, господин оберлейтенант, попробую поупражняться в произношении Вашей трудной фамилии. Скоро предстоит большая прогулка по самой большой в мире стране, которая начинается рядом с нами, за этой границей, и простирается до Японии и Америки! Во время этого путешествия надеюсь побывать и в Эстонии, на земле, где наши предки общими силами создали сильное военное государство – орден , успешно противостоявший несколько веков русской экспансии на запад, – витиевато, подчеркнув знание истории, отшутился капитан. – А почему Вы решили, что русские и немцы «вышли» из одного племени? А как же тогда финны и эстонцы, арийский облик которых выше всяких стандартов? – Поинтересовался капитан, читавший, как и все немцы «Mein Kampf»  и ничего такого в родстве славян и немцев не заметивший. Возможно, что недостаточно внимательно читал или не понял.
– В военной школе в Таллине, которую я закончил, нам читали краткий курс истории Европы. Так вот, Европа населена в основном народами индоевропейской семьи, а это и англичане, и французы, и румыны, и поляки, и русские и немцы и прочие народы кроме нас – эстонцев, финнов, венгров и нескольких небольших народов, живущих в России и имеющих автономии .
Мы всегда жили в Европе от Балтики до Урала, а ваши предки, герр Таубе, вместе с другими индоевропейцами пришли в Европу откуда-то с востока, возможно из Индии, – пояснил немцу Мяаге.
– Да, я что-то слышал об этом, – не желая выглядеть профаном в «расовых вопросах» подтвердил Таубе. – Индусы тоже арийцы. Но самые чистокровные арийцы, естественно мы – немцы, а не какие-то там славяне или французы!
Оберлейтенант промолчал. Он не разделял подобных утверждений. Эстонцы, финны и русские, в окружении которых он прожил свои двадцать два года, имели более выраженные нордические признаки, чем немцы, жившие в самой Германии. Вот и Таубе никак нельзя было признать «голубоглазым блондином». Так, что-то среднее между типичным эстонцем и индусом… 

*
Минуло почти полгода с тех пор, как он покинул Эстонию. Что там происходило, узнавал по большей части из газет, однако писали в них об Эстонии до обидного мало.
В конце июня, переодевшись в гражданскую одежду и с чужими документами, взятыми у ограбленного им пожилого мужчины, судя по фамилии и облику русского крестьянина, Алексу удалось добраться до побережья, но попытка проникнуть в Таллин и узнать что-либо о родителях, едва не закончилась трагически. При проверке документов на контрольно-пропускном пункте русский офицер обратил внимание на несоответствие в возрасте, и его задержали. Воспользовавшись моментом, Алекс бежал. В него стреляли, но к счастью мимо. Помог рыбак, переправивший ночью на моторном боте Мяаге и ещё одного человека, который себя так и не назвал, на финский берег. За услугу рыбаку пришлось отдать все деньги, которые Алекс забрал у ограбленного им крестьянина.
В Финляндии Мяаге не задержался. Пристроился дармовым рабочим на сухогруз и добрался до Германии. В Гамбурге он разыскал старого товарища отца эстонского немца Отто Ридигера, перебравшегося на родину предков в тридцать четвёртом году и служившего в Абвере.
Герр Ридигер сообщил Мяаге, что по имеющейся у него информации отец Алекса подполковник Вальтер Мяаге погиб в Таллине при оказании сопротивления русским солдатам. О матери Алекса он ничего сказать не мог.
Отто Ридигер составил протекцию молодому эстонцу, представив его своему руководству как перспективного разведчика, владеющего немецким, эстонским и русским языками.
Алекса Мяаге приняли в штат Абвера и не без помощи хлопотавшего за него Ридигера присвоили звание оберлейтенант. Потом четыре месяца насыщенной подготовки и вот он в Восточной Пруссии на границе Рейха и СССР.
Мяаге полагал, что гораздо целесообразнее было бы доставить его морем непосредственно в Эстонию, но начальство рассудило иначе. Во-первых, с июня прошло полгода, и теперь русские сторожевые корабли, и пограничные катера хорошо охраняют побережье. Во-вторых, немцы не рассматривали эстонцев обособленно от «прочих прибалтов». Прежде чем пробираться в Таллин с хорошо разработанной легендой и двумя паспортами: на имя уроженца Таллина Яака Тамма, автомеханика по профессии, и советского лейтенанта-связиста Александра Полянского, Мяаге предстояло познакомиться и установить контакты с представителями литовского подполья. С этими «патриотами Литвы»  из созданной недавно организации «Литовский союз» предстояло взаимодействовать и новым «патриотам Эстонии».
Двоих попутчиков-литовцев, которые где-то задержались и вот-вот должны были прибыть на немецкую погранзаставу, литовское эмигрантское правительство, созданное в Германии, и шефствующие над ним руководители Абвера, командировало в Кретингу. С ними пойдёт и оберлейтенант Абвера Алекс Мяаге с документами на имя эстонца Яака Тамма. В дальнейшем литовцы должны были помочь ему добраться до Эстонии. Документами на имя Александра Полянского и комплектом полевой офицерской формы лейтенанта Красной Армии, лежавшими в удобном рюкзаке, Мяаге имел право воспользоваться по обстоятельствам, начиная со дня «Ч». Под этим днём подразумевалось начало военных действий между вооружёнными силами Германии и СССР. Наиболее вероятное время начала войны – конец весны следующего года, а, следовательно, не считая декабря, до окончания которого оставалось чуть больше недели, впереди было пять месяцев или чуть больше.
За это время Мяаге предстояло проделать большую работу – связаться с эстонским подпольем и создать из уцелевших кайцелитов и бывших эстонских офицеров, которых было необходимо разыскать на севере Эстонии, боеспособный отряд в двадцать-тридцать человек, обучить людей методам диверсионной борьбы в тылу русских войск.
Железные дороги и мосты, линии связи и электропередачи – вот основные цели в первые дни и недели войны для диверсионных отрядов, один из которых предстояло сформировать и возглавить оберлейтенанту Абвера Алексу Мяаге. А при подходе к Таллину германских войск, отряды эстонского сопротивления должны помешать русским сапёрам разрушить ключевые объекты города и, ударами в спину бойцам Красной Армии, помочь взять город с минимальными для немцев потерями.

*
  – Отличный бинокль, герр Таубе. Несмотря на сырую погоду хорошая видимость. Из этого удобного пункта наблюдения удалось разглядеть пограничные столбы, наряд русских пограничников, которые проходили вдоль заграждений из колючей проволоки и распаханной контрольной полосы. Сейчас там такая грязь, следы скрыть невозможно, да и проволоку резать – дело не простое, – заметил оберлейтенант.
– С Вами, капитаном Скорупкасом и его спутником через границу пойдёт наш человек и опытный проводник, бывший офицер литовской пограничной стражи. Эти места он знает, как свои пять пальцев. Очень ценный помощник. Кстати, живёт с семьёй на той стороне, а к нам регулярно наведывается два-три раза в месяц.
На той стороне у нас немало сочувствующих, в лесах скрываются боеспособные группы литовских патриотов, не желающих подчиняться русским оккупантам. Кроме того сотни агентов Абвера, которых не трогали прежние власти, теперь дают нам весьма ценную информацию .
У русских пограничников Ваш проводник вне всяких подозрений, сотрудничает с ними, что-то вроде «советника», но твёрдый сторонник Германии. Его покойная мать немка, а кровь многое значит, не правда ли, герр оберлейтенант?
– Разумеется, вы правы, герр капитан, – не слишком уверенно ответил Мяаге, некстати вспомнив, что его мать русская.
«Так значит ли это, что он сторонник Советской России или этого коммунистического монстра СССР?» – От такого неожиданного вопроса, который он задал сам себе, Мяаге растерялся, но скоро опомнился: «Какая чушь! Придёт же такое в голову!»
– Сегодня ночью он будет здесь, заберёт Вас и Скорупкаса и в течение ночи доставит в окрестности Кретинги, – не заметив перемен в лице Мяаге, продолжил Таубе. – Кстати, там расположен штаб русского пограничного отряда. О том, что происходит у русских пограничников, наш человек даёт ценную информацию. Имени его я Вам не назову, лица его Вы не увидите, он закрывает лицо шарфом, оставляя одни глаза. Работает он на нас не только по идейным соображениям и стоит немалых денег. Берёт за свою работу половину в советских рублях, половину в рейхсмарках, говорит, что «на будущее». Знает, что недалёк тот день, когда германские войска перейдут Неман. Бывает и жаден, долго торгуется. В общем, далеко не всегда приятный тип, но мы его ценим, нам он необходим.
Несколько раз этот человек проводил через границу наших людей и всегда удачно. Правда и нам приходилось тратить силы и даже терять людей в операциях прикрытия. 
– Что Вы имеете в виду? – спросил Мяаге.
– Бой на границе. Русские пограничники отражают попытку прорыва в одном месте, оголяя другие участки границы. Утром их и наши представители, в том числе и Ваш покорный слуга, разбираемся в инциденте, приносим свои извинения и всё валим на литовцев. Тех, кто недоволен русским оккупантами полно по обе стороны границы, вот они и ходят туда-сюда, – ухмыльнулся и закурил капитан Таубе. Мяаге последовал его примеру.
– А проводник? Почему он прячет своё лицо? Подстраховка? – спросил Мяаге. 
– Разумеется, на тот случай если, не дай бог, Вас или Скорупкаса схватят. Русские умеют допрашивать… – Сделав небольшую паузу, Таубе продолжил: – Эта ночь удобна ещё и тем, что русские сосредоточатся на другом участке, оголив место вашего перехода через границу. Примерно в пяти километрах от вас на стыке участков двух застав будет прорываться с боем на ту сторону очередная группа литовского сопротивления, которые Ваши коллеги из Абвера пекут как пироги, – пошутил Таубе, – и засылают в тыл к русским. В этих местах большие лесные массивы и есть где укрыться до времени.
Пока русские пограничники будут вести бой, и преследовать прорвавшихся в тыл, наш человек проведёт Вас на ту сторону. Поверьте, успех гарантирован, – пообещал капитан. – Однако не следует расслабляться, ни на границе, ни в русском тылу. Там действуют оперативные группы из войск НКВД. Этих ребят называют «чекистами» – что-то вроде наших СС и СД. 
Кто такие чекисты, Мяаге знал значительно лучше, чем Таубе. Этому учили его в школе Абвера. Русские чекисты или офицеры НКВД были основными соперниками агентов Абвера, в советском тылу.
Участок границы, намеченный для перехода этой ночью, который он только что закончил рассматривать в бинокль, не спроста так привлекал Мяаге. Со слов отца Ольги, Владимира Петровича, в дом которого полгода назад он явился глубокой ночью голодным и измученным, Алекс знал, что Ольга уехала с лейтенантом Лебедевым на новую границу в район Немана. Уже в Мемеле Мяаге охватило не проходящее волнение. Он чувствовал, что Ольга и Лебедев где-то рядом. Мяаге извлекал из кармана серебряные часы русского лейтенанта Лебедева с прекрасным ходом и рассматривал дарственную надпись на крышке.
Часы словно чувствовали близость своего хозяина. Мяаге казалось, что благородный металл корпуса часов был теплее, чем другие металлические предметы.
Вот один из первых вопросов, которые он, затаив дыхание, задал инструктировавшему его капитану Таубе:
– Скажите, герр капитан, Вам известны имена и фамилии русских офицеров-пограничников, охраняющих этот участок границы?
– Да, известны, – подтвердил Таубе. – Тот, человек, который станет этой ночью вашим проводником, приносит нам весьма ценную информацию.
Этот Участок границы закреплён за комендатурой, которую возглавляет капитан Колесников. Его я знаю лично, неоднократно встречались после ряда инцидентов, когда русские выражали нам свой очередной решительный протест. Как правило, нам приходится приносить свои извинения. – Таубе докурил сигарету, погасил окурок и убрал его в карман, завернув в клочок бумаги, а затем продолжил: – В хозяйстве капитана Колесникова четыре заставы, охраняющие около пятидесяти километров границы. А этот участок в ведении заставы оберлейтенанта Лебедева, – продолжал Таубе, не глядя в лицо Мяаге, а потому не заметил, как оно побледнело, и как дрогнул на нём лицевой мускул.
– Со слов нашего осведомителя и проводника, который поведёт Вас этой ночью через границу, мы кое-что знаем об этом оберлейтенанте Лебедеве. Хороший служака, с помощью своей красавицы-жены изучает немецкий язык и уже вполне сносно говорит. Оберлейтенант Флик имел возможность обменяться с ним несколькими фразами, – продолжил просвещать Мяаге капитан Таубе.
– Вот и ответ на мой вопрос, – думал Алекс. Он чувствовал, что Лебедев и Ольга где-то там, за линией промозглого, быстро темневшего леса. Наступала самая длинная ночь в медленно уходившем в историю 1940 году, в году, показавшемся ему бесконечным.
Алекс вспомнил яркий цветущий май в окрестностях древнего маленького эстонского городка Ирбоска, который местные жители почитали исконно русским и называли Изборском. Вспомнил красивую и сильную девушку Ольгу, которую несмотря ни на что продолжал любить, да так, что кровь стыла в жилах от невыносимой тоски…
Вспомнил лагерь кайцелитов близ старой границы СССР, яростный скоротечный бой в саду усадьбы русского крестьянина Михайлова из маленькой деревеньки Никольево. Двое против одного: Он, эстонский лейтенант Мяаге и верный солдат Хейно с одной стороны и русский лейтенант Лебедев с другой…
Тогда русский лейтенант одержал верх. Ему на помощь неожиданно пришёл солдат, дезертировавший из своей роты. Дальше честная была дуэль – двое надвое…
Хейно был убит, Мяаге ранен и взят в плен. Оберлейтенант передёрнулся от страшных воспоминаний.
– Что с Вами? – спросил капитан Таубе, – Не простудились ли?
– Пожалуй, есть немного, – поспешил ответить Алекс.
– Тогда возвращаемся на заставу. Кстати, об этом русском оберлейтенанте Лебедеве, на участке которого Вы перейдёте этой ночью границу, Вам кое-что расскажет его непосредственный противник оберлейтенант Флик. Его застава противостоит заставе Лебедева и они неплохо знают друг друга.
Думаю, что Ваши литовские спутники уже там, а проводник подойдёт, когда совсем стемнеет. Выпьем по рюмке коньяка и по чашке крепкого кофе. Не забывайте, герр Мяаге, я несу за Вас персональную ответственность. В том числе и за ваше здоровье, – Таубе и на этот раз постарался и правильно произнёс фамилию оберлейтенанта.

3.
Двадцать пятого декабря, в день, когда католики, лютеране и прочие протестанты Старого и Нового Света празднуют Рождество Христово, а советские люди – атеисты и православные вспоминают эту дату, лишь потому, что Солнце повернулось на лето и день начинал чуть-чуть прибывать, из соснового бора, покрытого тонким слоем свежевыпавшего ночного снега, вышел молодой офицер в фуражке и шинели с кубиками лейтенанта Красной Армии.
Его новые хромовые сапоги, оставляли чёткие следы на тонком снежном покрове, а под одной приземистой и густой сосной, выбежавшей поближе к дороге, ведущей от третьей заставы к комендатуре, их было натоптано немало.
В лесу офицер с чёрными петлицами на воротнике шинели и с кубиками лейтенанта оставил под присмотром крепкого мужика в коротком овчинном полушубке, заячьей шапке и с лицом, замотанным до глаз шарфом, при двух осёдланных конях свои вещи – вещевой мешок и чёрный кожаный чемодан. У сосны, из-за которой он вёл наблюдение за дорогой, лейтенант в шинели с черными петлицами и начищенными хромовыми сапогами оставил бинокль, повесив его на ветку и замаскировав хвоей.
За час с лишним наблюдений по дороге прошла строем группа – отделение из резервной заставы, возвращавшееся в комендатуру. Их лейтенант пропустил. Еще через полчаса показалась повозка с солдатом-возницей в ватнике и женщиной в овчинном полушубке. К ним лейтенант вышел.
Солдат вскочил с козел, схватился было за винтовку, но, увидев офицера, отдал честь незнакомому лейтенанту с чёрными петлицами, пришедшему, очевидно, из укрепрайона, который возводился километрах в пяти от границы и где полно таких офицеров – спецов по инженерной и строительной части.
Офицер ответил приветствием солдату-пограничнику, ехавшему засветло в недалёкую комендатуру за бельём в сопровождении жены старшины Боженко Полины, которая теперь и постельное и нательное бельё для бойцов не стирала, а получала уже выстиранным и разглаженным в комендатуре. До наступления темноты ещё два часа. Бельё получить успеют и на заставу вернутся вовремя.
– Товарищ, красноармеец, – обратился лейтенант с нечётким выговором к повозочнику, – эта дорога ведёт к хозяйству старшего лейтенанта Лебедева?
– Эта. Тут с полкилометра всего, – ответил красноармеец.
– А Вам зачем на заставу? – спросила женщина, поправив шерстяной платок.
– Лейтенант Полянский, связист. Вот мои документы. – Офицер достал из внутреннего кармана военный билет. – Направлен на заставу по вопросам связи, да, кажется, немного заблудился, – объяснил лейтенант.
– Вроде по-русски говорите, да как-то не так, – поинтересовалась Полина, подозрительно разглядывая незнакомого лейтенанта. На документы она даже не взглянула.
– После контузии что-то с речью, но врачи уверяют – скоро пройдёт, – ответил лейтенант, заранее подготовленным ответом.
– Тогда ступайте на заставу, прямо по дороге. Минут за десять, а то и меньше дойдёте. Только старшего лейтенанта Лебедева на заставе нет. В отряд уехал.
За него остался лейтенант Булавин. К нему обращайтесь. Слышали, какой позавчера был на границе бой?
– Да, солдаты из укрепрайона выходили на прочёсывание местности, – подтвердил лейтенант.
– Говорят, что двоих диверсантов убили, остальные ушли и скрываются где-то в лесах, – добавил лейтенант, весьма обрадованный тем, что старшего лейтенанта Лебедева на заставе нет.
– Говорят, – подтвердила женщина. – Трогай Вася, а лейтенант пусть идёт на заставу, коли заблудился. Обратно прямо по этой дороге за полчаса доберётесь до комендатуры. Если ненадолго задержитесь, встретимся на обратном пути, – пообещала Полина Боженко.
Повозка тронулась в сторону комендатуры, а лейтенант-связист быстрым шагом направился в сторону заставы. Он сильно рисковал, но ничего поделать с собой не мог. Это был Алекс Мяаге, ушедший с конспиративной квартиры, где вчера присутствовал на совещании представителей литовского подполья, вдоволь насмотревшись на их склоки.
Мяаге отказался от помощи, заявив, что сам доберётся туда, куда ему надо. Он хотел увидеть Ольгу любой ценой. Проводника, который провёл его и литовцев через границу и по-прежнему скрывавшего своё лицо, Алекс нанял, заплатив две тысячи советских рублей. «Странный немец» потребовал сначала вернуться к границе. Зачем-то ему было необходимо побывать на русской погранзаставе. Узнав, куда лежит путь, проводник запротестовал. Мяаге пообещал дать ещё тысячу по возвращении. Жадный до денег, проводник, согласился – мало ли чего надо этому немцу, переодевшемуся на его глазах в форму офицера Красной Армии?
      

* *
– Ольга, к Вам лейтенант-связист из укрепрайона. Интересуется телефоном начальника заставы. Говорит, что в ближайшее время будут заменять старые аппараты на новые, – постучав в дверь сообщил лейтенант Булавин, оставшийся на заставе за Лебедева.
Лейтенант Третьяков был на границе, а старшина Боженко в комендатуре. Ждал супругу и повозку, чтобы вернуться на заставу с бельём, продуктами и десятью цинками патронов, выписанных заставе на первый квартал наступающего года.
Ольга отложила книгу, подкрутила фитиль керосиновой лампы, чтобы не коптила и, опустив ноги на пол, привычно нащупала тёплые домашние туфли. Сухие берёзовые дрова, пылавшие в печи, обложенной кирпичом, приятно потрескивали, наполняя комнату теплом. Электричества на заставе по каким-то причинам не было с утра, и обещали дать не раньше, чем завтра. Игорь уехал в комендатуру, а потом в отряд на совещание, где будут «разбирать по косточкам» позавчерашний прорыв через границу большой группы диверсантов.
Говорят, что бой был страшный. Погибли два пограничника, а лейтенант Булавин, впервые заступивший в караул, был ранен, но легко и в госпиталь не поехал. Ольга и Полина продезинфицировали рану йодом и перевязали, убедившись, что рана не опасная – пуля разорвала кожу и мягкие ткани на руке чуть пониже плеча.
Сегодня на границу ушёл Третьяков с отделением бойцов из резервной заставы, прибывшим из комендатуры. С тревогой ожидали новых прорывов. Перед Новым Годом после некоторого затишья литовские националисты, которых направляли немцы, щедро оснащая оружием и снабжая деньгами, словно сбесились и лезли к нам из всех щелей. Вот эти самые щели пограничникам было необходимо заткнуть, а отряды войск НКВД воевали с бандами националистов в заснеженных лесах. Ставились задачи разгрома и ликвидации отрядов «лесных братьев» в течение зимы.
Ольга была на пятом месяце беременности, и ребёнок, она почему-то решила, что обязательно будет девочка, уже шевелился, но со стороны, этого пока не было заметно.
Накинув на плечи тёплый платок, она вышла в сени и отворила дверь.
– Заходи, Костя, заходите, товарищ лейтенант, – позвала Ольга входивших в дом офицеров. В неофициальной обстановке офицеры заставы и жены офицеров, которых скоро станет на одну больше – под Новый Год ожидали приезда жены Булавина с трёхмесячным сынишкой, звали друг друга по имени, реже по имени отчеству.
– Телефон в комнате, работает. Только сегодня у нас темно. С утра отключили электричество, а на дворе хмуро. – Ольга приветливо посмотрела на лейтенанта Булавина и вскользь на связиста в шинели с чёрными петлицами и фуражке с чёрным околышем.
«Очевидно офицер из укрепрайона», – подумала Ольга. Они появлялись иногда на заставе, но всё время разные лица и Ольга не запоминала их.
Связист между тем не отрывал от неё взгляда, совершенно не обращая внимания на лейтенанта Булавина.
Уловив на себе странный взгляд незнакомого офицера, Ольга всмотрелась в его лицо и вздрогнула, узнав эти холодные серые глаза, тонкие губы, прямой нос и небольшой волевой подбородок. Она чуть не вскрикнула, вовремя прикрыв рот ладонью, и закашлялась.
Перед ней в форме советского офицера стоял… Алекс Мяаге!
Ольга едва не подумала, что он по какому-то неясному, но удивительному стечению обстоятельств, служит теперь в Красной Армии и форма советского офицера ему к лицу, но…
«Этого не может быть! Он пришёл с той стороны!» – Ольга побледнела, отвернулась, прошла к кровати и села: «Боже мой! Если я узнаю его и закричу, то он убьёт Булавина…» – Что будет дальше, Ольга не могла себе представить: «Он рискует жизнью! Если его обнаружат, то схватят! С заставы ему не уйти! Зачем он пришёл?»
– Оля, что с тобой? Тебе плохо? – наблюдая за её состоянием, озаботился Булавин. Он знал, что Ольга беременна. Мало ли что может случиться?
– Нет, Костя, ничего. Сейчас всё пройдёт. Я поставила греть чайник на керосинке . Хочется пить. Но нет чая, как назло кончился. Как твоя рука? – забыв о чае, неожиданно спросила взволнованная и растерянная Ольга, мысли которой смешались.
– Пустяки. И двух часов не прошло, как ты сама сделала мне перевязку! Всё в порядке! – воскликнув, улыбнулся лейтенант Булавин. – Так я о чае. Сейчас позвоню повару на кухню, и дневальный мигом принесёт нам чай. Какой ты любишь – грузинский или китайский?
– Лучше грузинский, – ответила Ольга. – Только вот телефон, кажется, не работает…
Алекс, кажется, понял, чего она хочет. Хоть на несколько минут удалить офицера, чтобы объясниться наедине.
«Она узнала меня, не закричала, не позвала на помощь!» – Сердце Мяаге бешено стучало и в то же время ликовало. Он так долго ждал этого минуты, рисковал жизнью и смертельно рискует сейчас. Если она крикнет, он вынужден будет убить этого симпатичного лейтенанта, потом займёт в бревенчатом доме оборону, будет воевать со всей заставой и погибнет у неё глазах...
«Один в поле не воин, – так говорят и русские и эстонцы, да и у немцев есть что-то похожее. Что можно сделать одному с «ТТ» и обоймой на восемь патронов против солдат заставы с винтовками и пулемётами?» – лихорадочно размышлял Мяаге.
– Аппарат не работает. Я посмотрю, что там, – заявил офицер-связист
– Не может быть. Дайте-ка, я сам посмотрю, – не поверил Булавин.
– Костя! Специалист лучше знает, в чём дело! – решительно заявила Ольга, – всего-то две-три минуты, совсем рядом. Сходи, пожалуйста, за чаем, а я посмотрю, не закипела ли вода. Потом вместе попьём. У меня есть конфеты и печенье…
– Хорошо, – нехотя согласился Булавин, как-то странно посмотрел на офицера-связиста, снявшего фуражку и расстегнувшего верхний крючок шинели, и отправился на кухню за чаем.

*
– Я знала, Алекс, что ты придёшь. Мне было видение. Зачем ты пришёл? – с мукой спросила она. Здесь пограничная зона, тебя схватят или убьют, а я не хочу этого. Прощай и немедленно уходи!
– Спасибо, что ты этого не хочешь, – грустно улыбнулся Мяаге.
– Я был у твоего отца. Он сказал, что ты уехала на Неман.
– Я знаю. Отец писал мне об этом. Скрытно, осторожно, ведь наши письма вскрывает военная цензура, но я поняла. Ты остался жив. Чего же тебе ещё надо?
– Сама судьба привела меня к тебе, – с дрожью в голосе ответил Алекс. – Я пришёл с той стороны. Хочу сказать, что скоро сюда придут немцы, придут их танки, прилетят их самолёты. Я видел германскую мощь. Удар будет чудовищным, вам не устоять!
Я пришёл за тобой. Уйдём, я люблю тебя! Ты даже не можешь представить себе, как я тебя люблю! – Алекс попытался обнять Ольгу и прижать к себе.
Она решительно оттолкнула его.
– Возьми себя в руки, Алекс, и уходи! Сейчас вернётся лейтенант Булавин, и тебя схватят! Ты погибнешь! Уходи же! – Ольга была готова разрыдаться. Она оттолкнула Мяаге с такой силой, что тот потерял равновесие и присел на кровать. На глаза попалась книга, которую читала Ольга. Он пробежал глазами текст на серой картонной обложке:

Здоровый ребенок
Под общей редакцией проф. Р.О. Лунц
Наркомздрав СССР
Медгиз – 1940

Алекс побледнел. Он всё понял и виновато посмотрел на Ольгу.
Лицо её вспыхнуло. Ольга посмотрела на Алекса, и в её взгляде что-то переменилось.
– Боже мой, как же ты красива! – тихо застонал Алекс.
Ольга схватила книгу и прижала к себе, словно хотела защититься ею. Эту книгу, только что поступившую в продажу, ей привезла из Минска Марина Колесникова. Минск был ближайшим к ним крупным русским городом, и Ольга мечтала побывать в нём. Планировали съёздить вместе с Игорем уже в январе. Необходимо было купить кое-что из одежды, а заодно и посмотреть город.


*
В сенях послышался топот шагов. Булавин возвращался не один.
«Неужели с ним Игорь?» – подумала Ольга, и её красивое лицо исказилось неподдельным страхом.
Алекс расстегнул кобуру и положил сверху руку.
В комнату вошли лейтенант Булавин и дневальный по заставе. Боец держал в руках металлическую миску, прикрытую сверху другой такой же миской.
– Вот и мы, Оля. Тимошук принёс тебе пирожков с капустой и рисом. Алимов постарался, а он большой мастер по пирожкам! – обрадовал Булавин.
Дневальный по заставе боец Тимошук поставил горячие пирожки, прикрытые миской, от которых исходил аппетитный аромат на стол и обратился к Булавину:
– Товарищ лейтенант, – разрешите идти!
– Идите, красноармеец Тимошук, и чтобы к разводу у Вас был полный порядок! – скомандовал лейтенант.
– Слушаюсь! – Дневальный повернулся кругом и вышел из дома.
Мяаге незаметно застегнул кобуру.
– Телефон исправлен. Я пойду, – глухо произнёс он.
– Что у Вас с голосом, лейтенант? Как-то странно вы говорите? – заметил, наконец, Булавин.
– Я был недавно контужен. Что-то с голосовыми связками, – ответил Мяаге.
– Оставайтесь, попьём чаю с пирожками на дорожку, – предложил Булавин. – На дворе завьюжило и похолодало. К Новому Году насыплет, наконец, снега, – мечтательно добавил Булавин – любитель лыж. Раздевайтесь, лейтенант, а то я вижу, что совсем запарились в шинели. Только я сейчас позвоню в комендатуру и доложу о Вас. Напомните, как Ваша фамилия?
– Лейтенант Полянский, – неохотно назвался Алекс.
– Извините, я пойду. До комендатуры шагать полчаса, а уже темнеет, – отказался он.
– Зря. Только что в дежурку  позвонил старший лейтенант Лебедев. Он уже в комендатуре. Вернётся вместе со старшиной и Полиной. Скоро будет здесь. Познакомитесь, – предложил Булавин лейтенанту-связисту.
– Нет, я пойду. Телефон исправен. Позвоните, товарищ лейтенант, часовому, чтобы пропустил меня. Прощайте! Бог даст, ещё увидимся! С Рождеством вас!– Алекс сдержанно посмотрел на Ольгу, круто развернулся и вышел из дома, хлопнув дверью.
Булавин проводил лейтенанта долгим взглядом и позвонил часовому.
– С Рождеством? У нас и праздника такого нет. – Странный какой-то этот лейтенант. Видно и в самом деле контуженый. Ну да ничего. Молодой и здоровый парень. Поправится.
А у меня, Оля, радость. Только что сообщили из комендатуры. Послезавтра в Минск приезжает Даша с сыном! Думал, что после Нового Года приедут, а они не стали ждать. Хорошо, что телеграмма пришла вовремя! Поезд приходит в четырнадцать двадцать. Сегодня с развода на границу, а завтра с утра – в Минск. Капитан Колесников даёт машину! – не мог сдержать радости лейтенант Булавин.
– Давай, Оля, попьём чаю с пирожками, да я пойду встречать Лебедева, – вспомнил Булавин о пирожках, которые повар Алимов выпекал два раз в неделю, баловал солдат, командиров и их семьи.   
– Даже не верится, что на заставе я всего-то неделю. Кажется, что давно знаком со всеми, а с тобой, Оля, целую вечность! – улыбаясь, признался Булавин. – Познакомишься с Дашей и нашим малышом, подружитесь! – Булавин взглянул на книжку, лежавшую на кровати поверх шерстяного одеяла, а Ольга догадалась, что и Булавину уже известно о её беременности, смутилась и едва заметно покраснела. Это помогло ей выбросить из головы на несколько мгновений тревожные и непростые мысли о неожиданном визите Алекса, но не надолго.
«Что же я скажу Игорю?» – надкусив пирожок, мучительно думала она.

4.
Быстрым шагом, едва ли не бегом, Мяаге уходил прочь от заставы. На душе было так тяжело, что хоть вой собакой или волком.
«Она беременна, готовится стать матерью…» – страдая от бессилия, мучался Алекс, чувствуя, что любит её ещё больше, чем до этой короткой встречи. На глазах наворачивались слёзы. Он смахивал их и успокаивал себя, что это от дувшего в лицо холодного со снегом северного ветра…
Снегопад усиливался. Замело-завьюжило и сильно потемнело. Алекс едва не прошёл мимо раскидистой, одиноко стоявшей сосны, из-за которой наблюдал за дорогой. Заметив ошибку, вернулся и, утопая в снегу уже по щиколотки, побежал к спасительному дереву, за которым можно укрыться, и вовремя. Где-то впереди за снежной метелью послышался храп лошадей, скрип колёс с деревянными спицами и тяжёлая поступь кованых копыт. Сквозь белую пелену показалась повозка с заснеженными силуэтами четверых пассажиров.
Мяаге узнал повозку. Вспомнив, о чём говорил с Ольгой лейтенант Булавин, Алекс понял, нет, пожалуй, ощутил, что один из этих заснеженных силуэтов и есть оберлейтенант, а по-русски старший лейтенант Лебедев, возвращавшийся на заставу из комендатуры.
«Какой из них?» – Мяаге расстегнул кобуру, и зажал в руке пистолет, готовый выстрелить.   
Не смог. Рука не слушались, то ли от холода, то ли…
Повозка прокатила мимо, шагах в пятидесяти от него, укрытого метелью и заснеженной хвоей. Проехавшие пограничники не заметили следов, замело. Мяаге машинально убрал снятый с предохранителя, готовый к стрельбе пистолет в кобуру и тяжело вздохнул. Он не понимал, что с ним происходит. Перед глазами стояла Ольга. Печальная и очень красивая, с шерстяным платком на плечах, и умоляла его взглядом:
«Уходи…»
Алекс, снял бинокль с ветки и повесил на шею. Затем набрал пригоршню снега, протёр горевшее лицо, смыл с воспалённых глаз остатки скупых мужских слёз и понуро побрёл в сторону недалёкого леса, ориентируясь на могучий раскидистый дуб и считая шаги. Так легче было найти проводника с вещами и лошадьми.
В лесу было ещё темнее. Однако, отсчитав триста пятьдесят шагов и трижды негромко прокричав кукушкой, как было условленно, Мяаге вышел к лошадям и проводнику. Тот ждал его, притопывая от холода ногами в огромных сапожищах.
– А я уж думал, герр офицер, что Вы не придёте, – подбирая немецкие слова, угрюмо приветствовал его появление проводник, кутавшийся в полушубок. Между надвинутой на лоб шапкой и шарфом, натянутым на нижнюю часть лица, как-то недобро, по-звериному жадно, едва заметно светились его холодные глаза.
– Думал, что «плакали» мои денежки, – тихо закашляв, напомнил проводник о третьей, обещанной тысяче рублей.
Неожиданное глубинное чувство вдруг подсказало Алексу:
«Будь осторожен. Мало ли что на уме у этого здоровенного мужика, прячущего своё лицо?»
Присматривая краем глаза за проводником, Мяаге расстегнул шинель, забрался в специально пришитый внутренний карман суконной гимнастёрки и достал объемистый пакет из плотной пропитанной парафином бумаги с советскими деньгами, которыми его снабдили накануне перехода через границу. Доставая одну за другой, принялся отсчитывать обещанную тысячу – десять сторублёвых купюр.
– Вот, возьмите, – протянул деньги проводнику.
– Я сильно рисковал, герр офицер. Добавьте ещё тысячу, – жадно посматривая на пакет полный денег, потребовал проводник, протягивая руку за деньгами.
– Хорошо, добавлю после того, как Вы поможете мне выбраться из пограничной зоны и обойти части укрепрайона, – напомнил уговор Мяаге.
– Переодеваться будете? – спросил проводник, рука которого, дрожавшая от напряжения, приближалась к деньгам.
– Не стоит. Уберу фуражку и надену шапку. Холодно.
– Да, холодно, – подтвердил проводник.
Алекс почувствовал, напряжение в его словах и движениях, и интуитивно одёрнул руку с деньгами. В следующий момент проводник прыгнул в его сторону, намереваясь сбить с ног массой своего тела, но проделал он это как-то неуверенно, неловко.
Алекс увернулся, отскочил в сторону и встал в боевую позу.
Проводник едва не упал в снег, не рассчитав броска, резко повернулся и захрипел. От его горячего дыхания из-под шарфа, укрывавшего лицо, шёл пар. В правой руке проводника тускло блеснуло лезвие ножа. Он сделал ещё один глубокий выпад, пытаясь достать немца ножом, но просчитался.
В разведшколе Абвера придавали большое значение физической подготовке, и Мяаге успешно освоил основные приёмы очень эффективной русской борьбы Самбо. Он уверенно перехватил руку проводника и вывернул ему кисть. Проводник вскрикнул от боли и попытался достать молодого, по-юношески стройного и увёртливого немца, ногой, обутой в огромный сапог.
Бросив руку противника, Алекс увернулся, расстегнул на ходу кобуру, выхватил снятый с предохранителя пистолет, и выстрелил в лицо проводнику. 

* *
Завидев сквозь плотную снежную пелену повозку, возвращавшуюся на заставу, часовой открывал ворота. В это время где-то в стороне раздался негромкий выстрел, приглушённый метелью и ветром.
– Что это? – оглянувшись, спросила Полина.
– Выстрел из пистолета, – определил на слух старшина Боженко, – Не на границе, в нашем тылу. Он вопросительно посмотрел на начальника заставы.
Выстрел встревожил Лебедева.
– Как думаешь, Тарас Васильевич, где это? Как далеко?
– Километра с пол будет. Похоже, в лесу. Там, – старшина указал направление и напомнил: – В нашем тылу, товарищ старший лейтенант.
Повозка подкатила к воротам. Лебедев спрыгнул на землю, определив на глаз, что снегу выпало уже сантиметров десять-пятнадцать и быстро прибывало. Вчера земля была голой, утром уезжал в комендатуру по тонкой ночной пороше, а разразившаяся метель обещала намести к утру по колено.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! – приложив руку к шапке, приветствовал его часовой.
– Здравия желаю, товарищ боец! Слышали выстрел?
– Так точно! – сейчас позвоню дежурному по заставе!
Часовой принялся накручивать ручку полевого телефона с магнето, прикрытого о непогоды крышей «грибка».
Повозка въехала на территорию заставы.
– Товарищ старшина, организуйте разгрузку и присутствуйте на разводе, а я с тревожной группой немедленно иду в лес. Необходимо выяснить, кто стрелял, – Лебедев не стал дожидаться, когда часовой соединит его с дежурным по телефону, и поспешил в дежурное помещение, расположенное рядом, метрах в сорока от поста часового.
– Товарищ старший лейтенант, возьмите служебную собаку! – посоветовал ему вслед старшина.
– А может быть, это хрустнула ветка или упало дерево? – засомневалась Полина. – Куда они пойдут в такую метель? Что там можно найти?
– Найдут, Поленька. Пограничники обязательно найдут. Если бы на границе стреляли, а то ведь в нашем тылу…

*
Четверо пограничников и служебно-розыскной пёс Урал прочёсывали лесной массив, начинавшийся за заброшенными полями в двухстах метрах от заставы.
Лебедев и бойцы едва поспевали за Уралом. Оружие держали наготове. Снег к счастью был ещё не глубок, однако от бега взмокли. Вот Урал рванул поводок, затем встал, заворчал, оглянулся на ефрейтора Копейкина – своего хозяина-проводника, воздержавшись, как это было положено служебной собаке от лая.
– Товарищ старший лейтенант, собака чует людей! – негромко доложи Лебедеву ефрейтор.
– Как далеко?
– Метров пятьдесят, чуть больше.
– Дослать патрон в ствол, изготовится к стрельбе! – приказал Лебедев. – Хоронись за деревьями! Вперёд, за мной! – Он снял с предохранителя «ТТ» и, перебегая от дерева к дереву, двинулся вперёд, до боли всматриваясь в темноту, чуть подсвеченную снегом. Взяв винтовки наизготовку, бойцы старались не отставать от командира.
Внезапно между стволами деревьев Лебедев увидел какое-то движение. Урал не выдержал, залаял. Собака рвалась вперёд. Послышалось испуганное лошадиное ржание.
Старший лейтенант прижался к стволу дуба, достал из кармана электрический фонарик, включил и высветил осёдланную лошадь, привязанную к берёзе. Поблизости никого не было.
Ефрейтор Копейкин отпустил повод на полную длину и Урал несколькими прыжками добрался до присыпанного снегом безжизненного тела, встал на него передними лапами и зарычал, повернув морду в сторону подходивших пограничников. Лошадь, привязанная к берёзе накоротке дрожала, роя копытами землю и озираясь на людей огромными тёмными глазами.
– Но, милая, успокойся! – протянув руку, погладил ей холку боец. – Не обидим.
Ефрейтор Копейкин оттащил Урала от трупа. Пёс подчинился и замолк. Он своё дело сделал.
Лебедев наклонился над телом. Крупный мужчина в овчинном полушубке, в натянутой на лоб шапке и с замотанным шарфом лицом, лежал на спине, широко раскинув руки.
Переносица убитого была раздроблена пулей, один глаз вытек, другой тупо уставился на пограничников. Поблизости больше никого не было.
– Убит наповал, Стреляли в упор, – определил Лебедев. – Ну-ка, посвети, – передал фонарик бойцу.
Лебедев сорвал с лица убитого шарф с шапкой и узнал его. Это был бывший капитан литовской пограничной стражи Жегалло, с которым ему довелось познакомиться в первый день по прибытии на новую границу.
– Товарищ, старший лейтенант, так ведь это… – узнал убитого Копейкин.
– Да, это Жегалло, – опередив ефрейтора, подтвердил Лебедев. – Но зачем? Почему он оказался здесь? Кто и за что стрелял в него?
– Обыскать окрестности! – Приказал бойцам Лебедев. – Разгребайте снег, ищите следы. На Вас ефрейтор Копейкин и на Урала особые надежды.
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! Ищи Урал, старайся!
– Пёс окунулся мордой в снег и выхватил зубами смятый бумажный листок. Лебедев забрал у бойца фонарик и осветил находку.
– Сто рублей! – удивился он.
– Товарищ старший лейтенант, вот ещё сотня! – воскликнул ефрейтор. – Ищи, Урал, да тут под снегом лежат деньги!
– Лебедев посмотрел на притихшую лошадь, продолжавшую коситься тёмным влажными глазами на людей.
«Умела бы ты говорить, милая, многое смогла бы рассказать», – подумал Лебедев, озадаченный убийством бывшего капитана Жегалло неподалёку от заставы.
Жегалло был у пограничников на хорошем счету. Жил с семьёй на хуторе под Кретингой, по старой памяти захаживал и на заставу и в комендатуру. С ним советовались, считали своим. Границу он знал хорошо и мог оказать помощь пограничникам.
«Что же произошло? Кто стрелял в него? Вот незадача…» – ломал голову Лебедев. Он приложил руку к голове убитого. Она была ещё тёплой.
– Товарищ старший лейтенант! Под снегом обнаружены следы второй лошади. Следы ведут в наш тыл! – доложил боец-первогодок Тимохин.
– Тот, кто уходит сейчас в наш тыл и есть убийца, – решил Лебедев. Необходимо было немедленно вернуться на заставу, сообщить о происшествии в комендатуру, отряд, укрепрайон и общими силами организовать преследование и задержание преступника.
«Кто он? Неужели с той стороны? Почему убил Жегалло? Каким образом они оказались здесь?» – мучительно размышлял Лебедев, отвечавший за это загадочное происшествие, которое произошло в зоне ответственности его заставы.


5.
Метель бушевала всю ночь и помогла Мяаге уйти из пограничной зоны. Ехать верхом по ночному лесу было невозможно, поэтому он выбрался на заснеженные крестьянские поля и, взяв направление по компасу, минуя спящие хутора, поскакал не жалея лошади на северо-восток. Во время учёбы в военной школе Мяаге занимался конным спортом и чувствовал себя в седле уверенно. Ночь и метель не лучшее время и погода для верховой езды, зато уже в десяти шагах он был невидим, а значит неуязвим.
Регулярно сверяя направление движения по компасу, стрелки, стороны света и деления которого были подсвечены зеленоватым фосфором, он доверился чутью лошади, выбиравшей дорогу. Умное животное обходило канавы и рытвины, переступало через камни и поваленные деревья, держалось в стороне от жилья. Сельская Литва, как и Эстония – страна хуторов. Встречаются хутора часто, как правило, возле перелесков, на краю крестьянских полей.
Ехать по прямой получалось не всегда, и сохранять выбранное направление помогал компас. Тем не менее, по самым грубым расчётам, за длинную тёмную и вьюжную ночь Алекс одолел верхом больше ста километров. За ночь, к счастью, не похолодало, наоборот потеплело. По ощущениям, где-то около нуля градусов. В противном случае он бы замёрз, особенно ноги в хромовых сапогах, хоть и в суконных портянках.
На рассвете лошадь и всадник окончательно выдохлись. Мяаге выбрал небольшую полянку в густом ельнике и устроил привал. Ужасно хотелось спать. Он смёл толстый слой снега со ствола поваленного ветром дерева и присел на шинель. Посмотрел на понуро стоявшую лошадь. Благородное животное, измученное долгим ночным маршем, прикрыло глаза и дремало.
– Лошади спят стоя, – с глупой завистью подумал Мяаге. Встал, распряг, разбудив своего «верного Буцефала» , который, впрочем, оказался молодой справной кобылой. Рюкзак и чемодан с вещами, притороченные к седлу позади всадника, изрядно намяли круп лошади, особенно чемодан, местами до крови. Алекс присыпал снегом потёртое место, почувствовав, как дрогнула лошадь, то ли от боли, толи от холода. Умное животное повернуло к нему голову, и укоризненно посмотрело на человека печальными глазами.
– Голодная, бедняжка, не знаю даже как тебя звать. Сейчас я тебя покормлю. В рюкзаке есть сухари и сахар. Немного, но тебе понравится, – заговорил Алекс с лошадью. – Ты уж не сердись за чемодан, бросить его не могу.
«Буцефалом» он назвал лошадь в шутку, потом, сопоставив своё полное имя – Александр, на котором «сошлись» при его появлении на свет отец-эстонец и православная русская мать, с именем легендарного полководца, и, прибавив к этому факту «легенду» о русском лейтенанте-связисте Полянском – тоже Александре, больше уже не шутил. 
Мяаге расстегнул рюкзак, в котором лежал красноармейский вещевой мешок с продуктами. Достал банку русской тушёнки, бумажный пакет с сухарями и несколько оберток с сахаром по два кусочка – всё советского производства.
Лошадь мигом изгрызла большими жёлтыми зубами полпакета пшеничных сухарей и горсть из развёрнутых кусочков сахара. Убедившись, что это всё, опустила шею и принялась слизывать снег.
Мяаге вскрыл складным комбинированным ножом банку тушёнки, убрал нож, вынул ложку, спрятанную в массивной рукоятке, и с жадностью съел содержимое банки: мясо, жир и желе вприкуску с сухарями. Тушёнка была очень вкусной. В этом деле русские были вне конкуренции. Вместо чая разжевал и проглотил несколько кусочков сахара с комочками снега, таявшими во рту, а на десерт выпил несколько глотков хорошего коньяка из алюминиевой фляги.
Покончив с завтраком, Алекс кое-как устроился на снятом седле, прислонился спиной к стволу большой ели, прикрывшей его густыми зелёными лапами, опускавшимися едва ли не до земли, и задремал.
Спал чутко. Сны были горькие. Снился май, снилась Ольга. Потом почему-то приснился лейтенант Ланге и сцена страшной дуэли с лейтенантом Лебедевым…
Очнулся Мяаге от стука топора. Посмотрел на часы. Около двенадцати. Зябко поёжился. Посмотрел вверх. Было облачно, но светло. Ещё потеплело. С еловых лап падали капли воды.
«Три часа», – Алекс подсчитал время тревожного сна, немного восстановившего силы, и прислушался. Он не ошибся. Неподалёку стучал чей-то топор.
«Крестьяне заготавливают дрова и отвозят на санях», – подумал Мяаге. Поднялся со своего неудобного лежбища, расправил шинель, сменил шапку на фуражку, лежавшую в чемодане, вспомнив при этом, как застрелил вчера проводника, лишив немцев важного сообщника, переводившего через границу диверсантов и разведчиков. Он, конечно же был разведчиком, пробиравшимся в родную Эстонию, которая для немцев была русским тылом.
«А ведь он мог убить меня из-за денег», – передёрнувшись от неприятных воспоминаний, подумал Алекс. – Чёрт с ним. Сам виноват!
Стало жаль рассыпанных в снегу денег. В темноте не все сумел подобрать.
Застава недалеко. Пограничники услышали выстрел и вне всяких сомнений начали поиски. Нашли труп проводника, собрали потерянные купюры и организовали его преследование. Впрочем, теперь это уже не важно. Долгая тёмная ночь и метель скрыли его следы.
«Интересно, где это я нахожусь сейчас?» – думал Мяаге. В планшете офицерской сумки, перекинутой через плечо, лежали не слишком подробные русские карты всей Прибалтики от Немана до Финского залива. Но он хорошо знал карту по памяти.
За шестнадцать часов непрерывного ночного перехода он вполне мог пересечь северо-западную часть Литвы и добраться до соседней Латвии. Это предположение следовало проверить.      
Мяаге уложил седло на спину лошади и затянул подпруги. Прикрепил ремнями чемодан и рюкзак, поменяв их местами, щадя натёртый прошлой ночью бок бессловесного и терпеливого животного, и, поставив ногу в стремя, запрыгнув в седло, направляя своего верного «Буцефала» на стук топора.
Мужичок средних лет, приехавший в лес на санях, в которые была запряжена некрупная серая лошадка, обрубал зелёные сучья сваленной загодя крупной сосны. Дерево было высоким и стройным, а следовательно пригодное не только на дрова.
Завидев конного офицера, мужичок растерялся и опустил топор.
– Здравствуйте! – приветствовал Мяаге мужичка по-русски.
Молча, сняв шапку, мужичок поклонился в пояс русскому офицеру.
– Я заблудился в лесу. Скажите, как называются эти места?
Мужичок замотал головой, очевидно не понимая, что от него хотят.
– Литва или Латвия? – задал самый простой вопрос Мяаге.
– Латвия, Латвия! – закивал мужичок, сообразив, чего хочет от него русский офицер, забравшийся в такую глушь.
– Город, место? – продолжил расспрашивать Мяаге, избегая лишних слов, которых мужичку всё равно не понять.
– Алисе, – мужичок догадался, чего от него хочет русский офицер, и указал в сторону ближайшего от его хутора городка или местечка, как назывались в этих краях небольшие населённые пункты.
«Значит Латвия!» – обрадовался Алекс. Достал из планшета карту и нашёл маленькое местечко Алисе. От Алисе до Риги километров семьдесят, а если напрямую, то и до Эстонии не более двухсот!
В нем загорелся охотничий азарт:
«А что если вот так, верхом, как средневековый рыцарь, полями и лесами добраться до родного края? Когда ещё представится такой случай? Зима, поля пусты. Имея карту и компас, он сможет обойти города и населённые пункты. Не холодно, похоже, дело к оттепели. Всего-то два-три дня пути…»
Мужичок терпеливо ждал, что же предпримет русский офицер. Латыш был небогат, скоре беден и русских не боялся – что с него возьмёшь. А вот айзсарги, прятавшиеся по лесам, наведались к нему осенью. Забрали поросёнка и мешок картошки. Поросёнка забили, а съесть не успели, окружили и перестреляли их русские солдаты. Пол поросёнка и картошку вернули хозяину. Слава богу, нет больше айзсаргов в окрестных лесах. Уцелевшие ушли, по слухам, в Курземе . Леса там большие и глухие. Есть где спрятаться.
Между тем лошадь Мяаге дотянулась мордой до саней и жадно жевала сено из подстилки.      
– Подкрепись, верный мой «Буцефал», – Алекс погладил холку лошади и, не обращая внимания на выжидавшего мужичка, принялся прокладывать по карте намеченный маршрут. На это ушло минут десять.
– Всё, довольно! – объявил Мяаге лошади, сложил и убрал в планшет карту и тронулся в путь.

6.
Потрясённый рассказом Ольги, которая ничего от него не скрыла, Лебедев растерялся, не зная в первый момент, что ему предпринять. Аппетит пропал, и пожаренная на ужин картошка стыла на столе. Игорь налил в кружку домашнего кваса, и жадностью выпил, повторил и вытер ладонью влажный лоб. С тревогой посмотрел на жену.
«Что привело Алекса Мяаге на заставу? Неужели только желание видеть Ольгу? Сумасшедший, ведь он смертельно рисковал и всё же пришёл, ничем не выдав своего с ней знакомства…» – мучился Лебедев.
Доложить по начальству всё, как есть – означало подставить под смертельный удар и жену и себя. Алекс Мяаге – его давний противник, пропавший в июне и встретить которого он никак не ожидал, всего через пол года оказался здесь и очевидно перешёл границу на его, Лебедева, участке в памятную ночь прорыва диверсантов и ожесточённого боя на соседнем участке.
Случись такое, и он, и Ольга будут немедленно арестованы. На допросах придётся рассказать всё. Рассказать, что происходило весной и в начале лета в Изборске, Объяснить, как Ольга оказалась здесь и сильно подвести при этом капитана Калюжного, который тогда очень помог им, да и смерть Котэ Чвания им припомнят. Что могло с ними случиться дальше….
Лебедев передёрнулся от таких мыслей, а Ольгу просто трясло. Он обнял её и прижал к себе.
– Успокойся, родная. Мяаге ушёл, бесследно исчез в метели. С погодой ему повезло. Судьба странным образом сводит нас. Знаешь, теперь я уверен, что он не сгинет и нам предстоит новая встреча. Твоё осеннее видение в Либаве сбылось.
Из отряда в укрепрайон послали запрос. Никакого лейтенанта Полянского там нет. Лейтенанта Булавина вызывали в отряд, едва не отдали под трибунал, за то, что пропустил на территорию заставы врага. Спасибо Колесникову, еле-еле отстояли лейтенанта. Да он и не виновен. Документы у лейтенанта были в порядке, и он не первый из офицеров укрепрайона, кто к нам наведывался. Дашу с ребёнком поехал встречать в Минск старшина Боженко.
Просто чудо, что не добрались до тебя, не потребовали объяснений почему «лейтенант-связист» был у нас дома. Булавин всё ещё в комендатуре, даёт показания, но я уверен, что он промолчал о том, что ты оставалась с этим «лейтенантом Полянским» наедине. Спасибо ему, жаль, что Дашу с ребёнком поехал встречать в Минск старшина Боженко, Костя сам рвался.
Да, Оленька, не забудь с утра протопить печь в их комнате. Боженко должен привезти жену Булавина и ребёнка к обеду. И приготовь, пожалуйста, чего-нибудь горячего поесть Даше. Ей ребёнка грудью кормить, – попытался улыбнуться Лебедев. Время бежит быстро, скоро и им предстоит радость общения с малышом…
В горле опять пересохло. Лебедев допил остатки кваса прямо из трёхлитровой банки и пересел с табурета на кровать поближе к жене. Чуть слышно потрескивая, в печке пылали сухие берёзовые дрова, наполняя комнату теплом.
– Игорь, ты только, пожалуйста, ничего не подумай. Я боюсь Алекса, боюсь его ужасной настойчивости! Я видела его глаза. Он мог убить Булавина, мог убить меня…
Лебедев сжал кулаки, вспомнив, что подарок родителей – серебряные часы, так и остались у Мяаге.
«Ну, попадись мне!» – говорил его взгляд.
– Загадочное и необъяснимое убийство Жегалло? – принялся рассуждать Лебедев.
– Убийство человека не вызывавшего никаких подозрений. Убийство бывшего литовского офицера, капитана, помогавшего нам своими советами в охране границы. Убийство врагом, облачённым в форму советского офицера непонятно зачем оказавшимся, в окрестностях заставы. Впрочем, Оля, нам-то с тобой «понятно зачем», и не дай бог, если это станет известно следствию, которое продолжается и неясно чем всё закончится, но я теперь, кажется, понимаю, что произошло в лесу прошлым вечером.
Понимаешь, Оля, выходит, что Жегалло был заодно с Мяаге. Зная границу, как свои пять пальцев, он проводил через участок нашей комендатуры, через участок нашей заставы диверсантов и шпионов, но вчера вечером между ними вспыхнула ссора. Они что-то не поделили, возможно, деньги.
Сторублёвые купюры, найденные в снегу, оказались одной серии с теми, что нашли в кармане убитого. Чуть позже рядом с трупом Жегалло нашли нож. Была борьба, и Мяаге застрелил его. Вот как это было. Других объяснений у меня нет. Разгадают ли до конца эту загадку наши следователи, вот в чём вопрос?
Эх, Жегалло, Жегалло, а мы тебе верили, – сокрушался Лебедев, нервно меряя шагами комнату.   

* *
Вечером тридцатого декабря, Алекс Мяаге оказался на эстонской земле. Он это чувствовал, да и карта подсказывала. В последние сутки резко похолодало. Прояснилось, и низкое зимнее солнце впервые после несколько пасмурных дней осветило засыпанные снегами леса с белыми клиньями крестьянских полей. Лучи заходящего солнца скупо освещали большую гору с лысой вершиной. До неё было не более пяти километров. Эта гора звалась Муннамяги  и была самой высокой в Эстонии.
Отсюда до Изборска всего несколько десятков километров и Алексу захотелось там побывать, несмотря на то, что его в тех краях могли опознать. Теперь он почему-то не спешил в Таллин, откладывал встречу с матерью, надеясь, что она жива, ведь не станут же русские преследовать женщину и вдову. Кто знает, быть может, удастся побывать и на могилке отца…
И совсем не спешил Алекс приступать к выполнению задания, которое ему поручили в разведшколе Абвера.
«Днём нельзя, приду в Ирбоска ночью, постучу в окно Владимира Петровича, расскажу ему о встрече с Ольгой», – Алекс вспомнил о часах теперь уже, как и он, оберлейтенанта Лебедева, и пожалел, что не вернул их Ольге. 
«Отдам часы её отцу», – решил Мяаге, и осмотрел своего «Буцефала», измождённого тяжёлыми зимними переходами. Лошадь едва стояла на ногах и не выдержит ещё одного перехода, падёт.
– Как бы и мне «не пасть», – устало, вслух пошутил Мяаге. Он вспомнил о своём бывшем мотоцикле, нелепо сравнив это замечательное средство передвижения с измученной лошадью, искренне пожалел о том, что теперь на «Цундапе» катается какой-нибудь русский офицер или милиционер и принялся рассматривать в бинокль хуторок, приютившийся у подножья Муннамяги. Судя по постройкам, это был эстонский хутор на одну семью. Русские жили в деревнях и не стремились обособиться.
Когда-то в детстве, Мама читала ему отрывки из книги русского писателя Лажечникова . Называлась книга «Последний Новик» и была написана на русском языке свыше ста лет назад. Позже, Мяаге сам прочитал её от «корки до корки». В книге был описан период русско-шведских войн конца семнадцатого – начала восемнадцатого века и история присоединения латышских и эстонских земель к России .
Более двухсот лет назад у подножья Муннамяги стояло русское войско, а офицеры и генералы рассматривали с вершины горы новые земли, которые предстояло присоединить к бескрайней Российской империи…
«Наверное, с вершины горы можно увидеть Ирбоска», – отвлекаясь от исторических картин, подумал Алекс: «Отдохну на хуторе, подлечу и откормлю свою бедную лошадку, своего верного Буцефала и поднимусь на вершину Муннамяги. Русские не упразднили эстонскую государственность», – Алекс вновь перескочил на другую тему. Он читал об этом в немецких газетах. Теперь Эстонская республика, стала «советской и социалистической» и вошла в союз с Россией и другими республиками. Как это выглядело в реальной жизни, Алекс не слишком хорошо представлял. Его удивило, что даже Сетусский край, Изборск и Печоры, которым вернули из русские имена, остались в составе Эстонии . Этого факта он объяснить не мог.
«А лейтенант Ланге? Где ты, дружище, сейчас?» – вновь перескочили мысли Мяаге, как говорят русские – с пятого на десятое: «Наверное, служит в Красной Армии. Куда же ещё податься доброму и уравновешенному сааремскому парню из бедной крестьянской семьи?» – пошутил про себя Мяаге.
Было странно другое, и этого Алекс так же не мог понять:
«Так почему русские сохранили национальные воинские формирования и в Литве, и в Латвии и в Эстонии, подчинив их командованию Красной Армии?» – Мяаге почувствовал, что у него кружится голова. Приложил ладонь: «Горячая! Да ты, дружище, простыл! Нельзя так, побереги себя…»
Мяаге поёжился. Сильно похолодало. Стыли ноги, першило в горле.
– Пойдём! – позвал он замученную кобылу, которую в шутку прозвал «Буцефалом» и любил побеседовать с ней о жизни. – Пойдём на хутор. Отогреемся. Авось не сдадут нас с тобой новым властям, да и нет их в этой глуши. – Мяаге раскрыл чемодан, отбивший все бока бедной лошадке, и переоделся в гражданский костюм, надев поверх свитера и пиджака бобриковое полупальто. На голову надел тёплую кепку из того же бобрика, сделанного в России. Офицерскую форму хотел бросить, но потом передумал, аккуратно сложил и убрал в чемодан. Шинель и пустой красноармейский вещевой мешок уложил в рюкзак.
Теперь рабочим парнем Яаком Таммом он явится на хутор и отдохнёт денька два – три среди крестьян, а там видно будет.   

* *
Ветер синичке пропел: «Баю-бай»,
Ночь заглянула в окошко.
Глазки, мой птенчик, скорей закрывай,
Спи, ненаглядная крошка.

Ласточка дремлет в доме своём,
В роще умолкла кукушка.
Спи, мой любимый, спокойным сном,
Дай-ка, поправлю подушку…

Укачивая колыбель в дальнем детском углу, пела своему первенцу – малышу Пааво длинноволосая красавица Кайса – молодая сноха хозяина хутора Тууле Сеппа.
В облике белокурой красавицы Кайсы гостю старого Сеппа, захмелевшему от выпитой водки во время проводов старого, переполненного событиями сорокового года, чудилась другая любимая им женщина, укачивавшая плакавшего малыша.
– Наш малыш! – уже не помня себя, глупо улыбался пьяный Мяаге, представившийся хозяевам механиком Яаком Таммом. 
Кайса пела на редкость приятным молодым голосом, красиво растягивая долгие гласные, а в камине, сложенном из валунов, потрескивал огонь, согревая просторный рубленый дом. Мяаге чинно сидел за вечерним столом напротив Калева, мужа Кайсы, рядом с его немолодыми, но ещё крепкими и работящими родителями Тууле и Анной. Тут же расположились младшие сын и дочка.
Ели куски поджаренной на сале свинины, картошку, сдобренную растительным маслом, отжатым из семени льна, квашеную капусту с клюквой, солёные огурцы и грибы, мочёные яблоки, ржаной хлеб. Пили домашнее пиво из больших деревянных кружек и домашнюю водку из маленьких рюмок. На краю стола дожидался своей очереди к чаю большой пирог с яблоками и курицей.
Всё хорошо, только выпил гость, щедро заплативший хозяину за постой, слишком много этих маленьких рюмок и может не дотянуть до наступления Нового Года. А потому Анна – старшая в доме женщина уже приготовила гостю постель в соседней с горницей маленькой и уютной комнате. Как только гость начнёт засыпать, так отведут его на покой мужчины.
В другом углу горницы, ближе к входу, стояла пушистая ёлочка в новогоднем убранстве, а стрелки больших настенных часов – гордость хозяев – неумолимо приближались к полуночи.
Алекс Мяаге боролся с хмелем и сном, не желая сдаваться. Он должен встретить со всеми наступление Нового года, выпить ещё одну рюмочку водки и отведать пирога с курицей.
Ребёнок уснул. Красавица Кайса вернулась к столу. Сев рядом с Калевом, посмотрела на гостя и улыбнулась.
Мяаге вздрогнул от взгляда знакомых, как ему показалось, голубых глаз, протёр свои сонные очи и уставился ими на Кайсу. Ему грезилась Ольга…
Тууле Сепп по-хозяйски наполнил рюмочки водкой и, посмотрев на часы, объявил о наступлении Нового Года. 





























Часть 3. Нашествие

* * *
ИЗ СООБЩЕНИЯ НКВД СССР В ЦК ВКП(б) И СНК СССР О НАРУШЕНИЯХ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ГРАНИЦЫ СССР С НОЯБРЯ 1940 г. ПО 10 ИЮНЯ 1941 г. № 1996/б 12 июня 1941 г.:

 За прошедшее после октября 1940 г. время, то есть по 10 июня 1941 г. со стороны Германии нарушили границу Союза ССР 185 самолетов. Особенно усилились нарушения нашей границы германскими самолётами за последние один-полтора месяца. Только за май и 10 дней июня 1941 г. границу СССР нарушил 91 германский самолёт.
Нарушения границы СССР германскими самолётами не носят случайного характера, что подтверждается направлением и глубиной полётов над нашей территорией. В ряде случаев немецкие самолёты пролетали над нашей территорией до 100 и больше километров и особенно в направлении районов, где возводятся оборонительные сооружения, а также над пунктами расположения крупных гарнизонов Красной Армии.
15 апреля этого года в районе г. Ровно истребителями Красной Армии был приземлён германский военный самолёт, у экипажа которого оказались карты Черниговской области Украинской ССР, а также аэрофотосъёмочные принадлежности и отснятая плёнка. Этот самолёт залетел на нашу территорию на глубину до 200 км.
С 1 января по 10 июня 1941 г., то есть за 5 месяцев и 10 дней, всего было задержано 2080 нарушителей границы со стороны Германии. Из этого числа уже разоблачено 183 агента германской разведки.
Количество задержанных нарушителей границы за 1941 год по месяцам составило: в январе – 503, в феврале – 175, в марте – 381, в апреле – 260. В мае и за 10 дней июня количество задержанных нарушителей из Германии увеличилось. В мае задержано 353 нарушителя, а за 10 дней июня – 208. За пять с половиной месяцев при задержании нарушителей на границе с Германией и при оказании вооруженного сопротивления убито 36 и ранено 25 нарушителей границы.
За последнее время был ряд случаев задержания заброшенных в СССР агентов германских разведывательных органов, снабжённых портативными приёмопередающими радиостанциями, оружием и гранатами.
Народный комиссар внутренних дел СССР Л. Берия.
         
 




 
Глава 9. Граница в огне

1.
Обстановка на западной границе в последние предвоенные дни становилась все более тревожной и напряженной. В апреле и в мае через границу было совершено несколько прорывов крупных банд националистов, подготовленных офицерами Абвера для совершения диверсий и террора против местного населения, сотрудничавшего с «русскими оккупантами».
На сопредельной территории немецкие военные инженеры и солдаты Вермахта без всякой маскировки оборудовали вблизи границы огневые позиции, наблюдательные пункты, вели дорожные работы, подвозили к рекам переправочные средства. Открыто проводилась рекогносцировка местности. С самолётов, аэростатов и подъёмных наблюдательных вышек осуществлялось наблюдение за расположением наших войск. Не встречая достойного отпора, немецкая авиация вела систематическую разведку и фотографирование приграничной территории. В наш тыл забрасывали вражеских парашютистов . Становилось всё более очевидным, что в ближайшие дни начнётся вторжение немецко-фашистских войск на территорию СССР. 

* *
Гул сотен авиационных моторов наполнил ночное небо и стремительно приближался. Вот армада германских бомбардировщиков, пересекла Государственную границу Советского Союза. Лебедев посмотрел на свои новые часы, купленные взамен именных дорогих для него часов, так и оставшихся у Алекса Мяаге, который исчез в ночной метели ровно полгода назад.
Три часа сорок минут, – отметил время Лебедев, пытаясь разглядеть тёмные силуэты самолётов врага, шедших группами и эскадрами , как на параде. Так, в конце самой короткой в году ночи началось вражеское вторжение. Его ждали со дня на день, ждали с огромным напряжением.
Лебедев крутанул ручку полевого телефона. Трубка молчала, связи с комендатурой не было. Последний раз он звонил на заставу минут пять назад, говорил с лейтенантом Третьяковым. Не дожидаясь приказа, проворный боец-связист побежал по проводу искать место обрыва.
В окопах, вырытых вдоль границы в местах наиболее опасных, зашевелились бойцы-пограничники и стрелки из роты прикрытия, прикомандированные к заставе с середины июня . В остатках короткой июньской ночи красноармейцы пытались рассматривать ревущие могучими моторами германские бомбардировщики, летевшие над их головами на большой высоте.
Вторую неделю, вместо обычного патрулирования границы пограничными нарядами, каждый вечер прямо с развода в спешно оборудованные окопы и огневые точки уходила на боевое дежурство половина численности заставы и половина стрелковой роты прикрытия. И так каждую ночь.
Ещё через пять-десять минут в нашем тылу загремели приглушенные расстоянием взрывы.
«Да что же это творится? Да ведь за это время они достигли Кретинги, Лиепаи и Шяуляя!» – растерялся Лебедев, мысленно пытаясь представить себе, что там сейчас происходит. Он ждал и всё ещё надеялся, что в быстро светлевшем небе вот-вот разгорятся воздушные бои, из УРов  ударят сотни зениток и на землю десятками повалятся вражеские самолёты, но ничего этого не случилось. Наших самолётов не было видно, а залпы малочисленных зенитных расчётов не были слышны, заглушаемые разрывами тысяч бомб и снарядов – с германской стороны по нашим ближним тылам била артиллерия
«Как же так? Ведь началась война, а наши не отвечают? Что же случилось? Почему наша авиация не летит бомбить Мемель, Тильзит, Пилау и Кенигсберг », – мучился не находя себе места начальник третьей заставы старший лейтенант Лебедев. Он осмотрел окопы. Повсюду вертелись головы растерянных бойцов, по-прежнему пытавшихся что-то рассмотреть в быстро светлевшем небе, и очевидно задававших себе такие же вопросы.
Срочно было необходимо что-то предпринять.
– Слушай мою команду! Приготовить оружие к бою! – Встав во весь рост на краю окопа, ведущего к замаскированному наблюдательному пункту, прокричал он бойцам, и был едва не убит пулемётной очередью ударившей с той стороны. Сразу две или три пули изодрали планшет с блокнотом, картой и карандашами.
Лебедев пригнулся и спрыгнул в окоп. С нашей стороны по вспышкам из перелеска заработали два пулемёта – «Максим» и «Дегтярёв». Один у стрелков, другой у пограничников.
  – Почему открыли огонь без приказа! – промелькнула в сознании Лебедева нелепая мысль и тут же угасла. Заухали немецкие миномёты. Мины падали и разрывались возле окопов. Вскрикнул раненый боец из стрелков и в это время в окоп прямо на Лебедева свалился лейтенант Булавин. С группой бойцов-пограничников он бегом прибыл с заставы.
– Товарищ Лебедев! Застава горит! Артиллерией накрыло. Есть убитые и раненные! В нашем тылу орудует банда. Похоже, что шаулисы, обстреляли нас с тыла, лейтенант Третьяков убит! Связи с комендатурой нет! Что же это, Игорь?
– Война, Костя, вот что! Почему покинул заставу без приказа?
– С десятью бойцами и пулемётом прибыл к вам в помощь! На заставе окопались стрелки. С ними пехотный лейтенант и старшина Боженко с пограничниками!
Булавин глупо улыбался, вертя в руках автомат.
– Ты что Костя, с ума сошёл? Контужен? – закричал на лейтенанта Лебедев.
– Никак нет! Радуюсь, что старшина успел вывезти свою Полину с детьми и мою Дашу с сыном в Лиепаю. Там флот, туда немцы не сунутся!
Обстреляв пограничные заставы и комендатуры, немецкая артиллерия перенесла огонь по огневым точкам и окопам вдоль линии границ. Границу заволокло дымом и пылью. Под прикрытием артиллерийского и миномётного огня из леса, где накапливалась немецкая пехота, показались мотоциклисты. Специальные штурмовые отряды рвались через границу в заранее намеченных местах, где не было окопов. Несколько мотоциклов подорвались на минах, установленных сапёрами, другие прорвались через проходы, устроенные артиллерией.
Пограничники и стрелки развернули пулемёты в тыл и били по прорвавшимся через границу мотоциклам. В помощь пулемётам на пределе своей скорострельности хлопали мощные трёхлинейные винтовки – основное оружие красноармейцев сорок первого года.
Вид убитых врагов и опрокинутые горевшие мотоциклы вселяли в бойцов уверенность.
– Ура! Наша взяла! – кричали стрелки и пограничники.
Растерянность первых минут боя прошла. Лебедева охватил боевой азарт.
Ему уже грезилась стремительная контратака с винтовками на перевес с примкнутыми штыками. Руки чесались, как описано в поэме «Бородино» :

Чужие изорвать мундиры о русские штыки!

В его руках был новенький, хорошо пристрелянный пистолет-пулемёт, один из четырёх присланных на заставу две недели назад «ППШ» , а рядом вещевой мешок, полный снаряженных магазинов.
Большая часть немецких солдат из штурмовых отрядов полегла под плотным, хорошо организованным огнём пограничников и стрелков, остальные повернули обратно. Бойцам, воодушевлённым первой победой, казалось, что ещё чуть-чуть и, встретив такой дружный отпор, немцы повернут. Войны не будет, и спишут всё на провокацию.
А как же самолёты? Ведь бомбили?…
Вновь с закрытых позиций загрохотала артиллерия, накрыв передовые окопы вместе с русскими солдатами и офицерами, посмевшими оказать сопротивление непобедимым солдатам фюрера .
Пограничники и стрелки, полуразрушенные окопы которых начальник заставы видел со своего хорошо замаскированного НП , оборудованного в ста метрах от границы, понесли тяжёлые потери. Сделав своё дело, пушки затихли, освобождая приграничное поле боя для новой атаки.
На этот раз из перелеска показались шесть танков и серые фигурки солдат, догонявших бронированные машины и прятавшиеся за них от русских пуль.
Танки открыли прицельный огонь из пушек и пулемётов, заставив пограничников и стрелков, уцелевших после артиллерийского удара, присесть на дно окопов.
Танк пулемётом не возьмёшь. Если нет пушки, то подойдут гранаты – противотанковые или в связках по четыре-шесть штук. Противотанковую гранату или связку далеко не бросишь, надо ждать, когда танк подползёт. А за танком пехота. Если не попадёшь пехоте на глаза, уцелеешь и бросишь связку гранат, то шансов выжить на голом месте всё равно немного – автоматчики расстреляют.
На НП начальника заставы пробрался засыпанный с ног до головы землёй пехотный лейтенант – командир взвода стрелков. Лейтенант был только что дважды ранен, к счастью легко – кое-как, наспех перевязаны голова и плечо. Кровь сочится из-под бинтов, густо капает на землю.   
– Товарищ старший лейтенант, что будем делать? Здесь танки не остановить!
Надо отходить к лесу. У меня две трети бойцов убитые и раненые. У пограничников тоже не лучше. Всех вместе живых и здоровых наберётся человек двадцать! Уходить надо!
– Отставить, лейтенант! Нет приказа, отступить! – накричал на лейтенанта Лебедев.
– Товарищ старший лейтенант, не будет никакого приказа! – едва не плакал от отчаянья юный пехотный лейтенант, всего как месяц в войсках после училища.
Вновь на КП появился Булавин с противотанковой гранатой в руках.
– Товарищ старший лейтенант! Нашли три противотанковые гранаты! Со мной двое добровольцев, попробуем подорвать танки! Разрешите выполнять?
– Отставить, товарищ Булавин! – опомнился Лебедев и посмотрел на страдавшего от ран пехотного лейтенанта. – Лейтенант прав. До танков Вам не добраться, башку снесут! Есть ещё несколько минут. Берите раненых и скорее отползайте к лесу, возвращайтесь на заставу. Там примем бой, и будем стоять до подхода оперативников  и наших основных сил!
Со мной остаётся сержант Агапов. Минут на пять задержим немцев и догоним вас. Выполняйте приказ!
– Товарищ старший лейтенант, разрешите остаться мне! – попытался возразить Булавин.
– Не разрешаю. Выполняйте приказ! – жёстко ответил Лебедев. Возможно, что он был не прав, но иначе поступить в данный момент не мог.
– Есть! – оба лейтенанта побежали по окопам собирать людей и плащ-палатки для раненых, которых придётся выносить по открытому месту волоком.
– Сержант Агапов! – позвал Лебедев земляка и лучшего пулемётчика на заставе.
– Я!
– Бери, Петро, станковый пулемёт и занимай позицию на третьей огневой точке. Я остаюсь здесь. Будем прикрывать отход товарищей. Когда все укроются в лесу, отходи сам. Удачи тебе!
– Слушаюсь! – Подхватив бесхозную сумку с ручными гранатами и низко пригибаясь, сержант побежал по окопу занимать позицию возле осиротевшего пулемёта – оба бойца расчёта погибли во время артобстрела
Лебедев осмотрелся и взглянул на часы. До танков было метров двести, и продвигались он не достаточно быстро, так чтобы не отстала пехота, а стрелки часов показывали четыре двадцать пять. Бой длился всего двадцать пять минут, но за это время рассвело, на востоке алела утренняя заря, и до восхода солнца оставалось с полчаса.
Лебедев отложил «ППШ» в сторону, припал к ручному пулёмёту, и, установив прицельную планку на двести метров, открыл беспокоящий огонь по пехоте и танкам. С третьей огневой точки чётко и размеренно, застучал станковый пулемёт сержанта Агапова. Вражеские солдаты прижались к броне, и танки замедлили ход, прикрывая собой понёсшую потери пехоту.
Расстреляв неполную пулемётную ленту, сержант быстро заправил новую в безотказный, проверенный временем и многими войнами пулемёт «Максим». Вспомнив лихого чапаевца и своего тёзку Петьку Исаева , стрелявшего из такого же станкового пулемёта по белякам, прикрывая отход своего комдива, нажал на гашетку.
– Врёшь! Не возьмёшь! – приговаривал сержант последними звучавшими в фильме словами легендарного комдива, переплывавшего Урал, стреляя по танкам и пехоте врага.
– Не плачь, Алёнка, не возьмёт меня немецкая пуля! – под грохот «Максима» шептал он эти и другие тёплые слова верной, любимой девушке, ждавшей его возвращения. Отпуск сержанту или солдату полагался после двух лет службы, а отслужил Агапов только полтора, два будет осенью, но теперь война и что там впереди – не известно никому… 
Пули ударили в бруствер с тыла. Одна попала в каску, отлетела, и в ушах сержанта повис звон.
«Что там ещё?» – мотая головой, оглянулся Агапов. В лесу, куда отошли пограничники и стрелки, с ранеными бойцами, шёл бой.
«Вот и бандиты из шаулисов хотят немцам помочь!» – скрипел зубами сержант: «Да нет, бьют их наши!»
Агапов заметил с десяток бандитов-националистов с нашивками на рукавах, неосторожно вырвавшихся вперёд и метавшихся на открытом месте. Попав под огонь пограничников, отходивших с боем к заставе, бандиты понесли потери и залегли, беспорядочно отстреливаясь из винтовок.
– Вот я поддам вам сейчас жару! – Агапов развернул перегревшийся пулемёт и несколькими длинными очередями со своей выгодной позиции навсегда пригвоздил к земле немецких пособников.
Вода в кожухе пулемёта, охлаждавшая ствол, закипела, пар рвался наружу сквозь щель водоналивного отверстия возле повреждённой пробки-винта.
– Потерпи, «Максимыч»! У нас с тобой ещё две коробки – полтысячи патронов, стрелять да стрелять!
Агапов взглянул на НП. Лебедев уверенно бил по танкам и пехоте из «Дегтярёва». Пулемёт – оружие правильное, а автомат старшему лейтенанту понадобится во время отхода. Убедившись, что с Лебедевым пока всё в порядке, сержант оглянулся на тыл. Добив бандитов-националистов, пограничники и стрелки уже подходили к заставе, всего-то метров четыреста через лес, но и там шёл ожесточённый бой .
«Наверное, немцы провались на другом участке, и штурмуют заставу», – с горечью подумал сержант и вытер рукавом гимнастёрки пот, заливавший глаза.
«А у нас с товарищем Лебедевым порядок! Ещё пару минут и можно отходить. Жаль, что пулемёт придётся оставить, не вынести одному…»
В это время по оставленным русским позициям вновь ударила вражеская артиллерия. Сразу несколько снарядов обрушились на наблюдательный пункт старшего лейтенанта Лебедева, раскалывая брёвна и сметая с бруствера землю…

2.
Прижав к себе затихшего ребёнка, бледная Ольга присела к радиоприёмнику. По поручению Советского правительства народный комиссар иностранных дел читал важное правительственное заявление . Отец стоял рядом, положив ладонь на её плечо. Рука Владимира Петровича вздрагивала.
– Что же это такое, папа? Да как они посмели!
– Война, Оленька. Война! – уставшим, не своим голосом ответил Владимир Петрович. – Вот она и началась…
Он вспомнил февраль восемнадцатого года, когда немецкие полки прошли мимо Изборска, на Псков, где их остановили спешно сформированные отряды рабочей Красной гвардии, прибывшие из Петрограда.
– Сейчас другое время. Красная Армия сильна и не допустит врага на русские земли. Разве не для того год назад к СССР присоединили прибалтийские страны и Молдавию, а годом раньше Западные земли Украины и Белоруссии? – вслух пытался успокаивать себя отец, не зная, что ещё ответить дочери.
Расплакался малыш, словно почувствовал угрозу, исходившую от слов деда, но в это время из радиоприёмника послышалась музыка, и хор сильных мужских голосов запел:

Ой вы, кони, вы, кони стальные,
Боевые друзья трактора,
Веселее гудите родные, –
Нам в поход отправляться пора.
 
Мы с железным конём
Все поля обойдём –
Соберём и посеем и вспашем…
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим!

Урожайный сгибается колос,
И пшеница стеною встаёт,
И подруги серебряный голос
Нашу звонкую песню поёт.

Наша сила везде поспевает,
И когда запоёт молодёжь,
Вся пшеница в полях подпевает,
Подпевает высокая рожь!

Широко ты, колхозное поле, –
Кто сумеет тебя обскакать,
Ой ты, волюшка, вольная воля,
В целом мире такой не сыскать!

Наглый враг, ты нас лучше не трогай,
Не балуйся у наших ворот, –
Не пуглив, справедливый и строгий,
Наш хозяин – советский народ!

Мы с железным конём
Все поля обойдём –
Соберём и посеем и вспашем…
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим! 

Ребёнок притих, но не от звонкой бодрящей песни. Ольга кормила Алёнку грудью. Владимир Петрович убавил громкость и, не желая отвлекать дочь, вышел из дома. В глаза бросилось скопление людей возле здания поселкового совета, над перекрытой весной железом крыше которого развевался красный флаг. Изборяне обсуждали недобрые новости. Идти к народу не хотелось, да и сердце, пошаливавшее после смерти жены, прихватило. Лебедев присел в саду на скамеечку под раскидистой яблоней и задумался.
Только вчера они вернулись из Никольева, где прожили без малого две недели, присматривая вместе с Аринкой за хозяйством Михайловых. Надя с Алексеем Ивановичем наконец-то оторвались от извечных крестьянских хлопот и поехали в Курск на родину Михайлова, где тот не бывал более двадцати лет.
Занятия в бывшей гимназии, которую теперь называли школой, в целом завершились к началу июня. Оставались выпускные экзамены, но Владимиру Петровичу ценой немалых усилий удалось уйти в отпуск по «семейным обстоятельствам». Тут и дочь недавно родила, и много ещё нашлось всяких причин. Главной, однако, причиной, по которой директору школы понадобился отпуск, был отъезд Нади и Алексея. Весенние полевые работы были завершены, на огороде всё пошло в рост и можно было дней на десять оставить скотину на Аринку и родственников. Да и Ольге с малюткой в Никольеве будет не хуже, чем дома. Аринка поможет двоюродной сестре, ей это пригодится на будущее. Парни уже засматриваются на красивую девушку, не заметишь, как позовёт пригожий молодец замуж…
С хозяйством и со скотиной, а так же с малюткой Алёнкой все вместе управились, несмотря на то, что Владимир Петрович, даже будучи в отпуске, едва ли не каждый день наведывался в школу, где принимались экзамены.
Домой, Надя и Алексей Иванович, вернулись двадцатого числа, оба счастливые, словно помолодёвшие. За всю жизнь первый отпуск, а для Нади, не бывавшей дальше Печор, ещё и дальняя поездка. Привезли всем гостинцев и массу впечатлений.
В родном селе Алексея Ивановича самых близких родственников не оказалось. Родители и старшая сестра давно умерли. Младшие уехали в города: брат на Дальний Восток строить Комсомольск-на-Амуре , да там и остался, женился, работает на авиационном заводе. До него не добраться – так далеко, что ни времени, ни денег не хватит. Зато теперь можно будет писать письма. Сестрёнка рядом, в Курске. Вышла замуж, двух детишек родила и теперь работает на фабрике. Две комнаты им дали в большом пятиэтажном доме.
Курска Алексей Иванович не узнал – так вырос и отстроился город, обзавёлся заводами и фабриками. А вот Сейм , вроде как обмелел, не то, что раньше. Жаль. На чернозёмных полях, поразивших Надю своей тучностью, повсюду колхозы и ни на волах, ни на лошадях не пашут, разве что личные огороды. В полях трактора и комбайны – такая силища!
– Владимир Петрович! – прервав воспоминания Лебедева, зашёл на двор Тимофей Пантелеев. – Что ты думаешь насчёт немца, как скоро побьёт его Красная Армия? Слышал, нарком Молотов сказал: «наше дело правое, победа будет за нами!».
– Будет победа за нами, – подтвердил наркомовские слова Владимир Петрович, держась ладонью за сердце. – Извини, Тимофей Иванович, от волнения прихватило.
– Эх, беда, – посочувствовал товарищу Пантелеев. – Ступай, Владимир Петрович, приляг. Если что не стесняйся, скажи, поможем с Настей. Вечерком зайдём, жена пирогов испекла к воскресному дню, а тут на тебе – война. Чайку попьём, обсудим факт германской агрессии. – Пантелеев проводил Лебедева до сеней и ещё раз предложил свою помощь.
– Спасибо, Тимофей Иванович, – поблагодарил Лебедев. – Приходите с Настей вечером.

* *
Ольга уложила Алёнку в люльку, сплетённую из лозы, и принялась укачивать под старинную русскую колыбельную песню, которую должно быть пела, убаюкивая младенцев, няня Пушкина Арина Родионовна – умная и добрая псковская крестьянка:

Берёзонька скрип, скрип,
Моя доченька спит, спит…
Моя доченька уснёт,
 – Её сон унесёт,
Унесёт её в садок,
Под малиновый кусток.
А малинка упадёт,
Дочке в ротик попадёт.
Малиночка сладенькая,
Спи доченька маленькая.
Берёзонька скрип, скрип,
А доченька спит, спит…

Сама пела колыбельную, а думала о муже:
«Как там сейчас, милый мой Игорёчек? Как воюет, родной мой? Ведь пограничники – первые русские воины на пути проклятых «тевтонов».  Жив ли, любимый?» – слёзы наворачивались на потемневших и печальных, синих-пресиних глазах. Еле сдерживалась, нельзя плакать…
Прошедшей ночью Ольга спала тревожно, чутко. Алёнка просыпалась, однако плакала на удивление тихо, словно и не дитя. Когда, перепеленав ребёнка, ложилась и засыпала сама, ей снились сны: сумрачная, просторная, натопленная до жара горница в большом рубленом доме, тусклые огоньки светильников, широкий длинный стол, светлый синеокий князь на смертном одре и она в углу – простоволосая, несчастная с младенцем на груди. Растаял жаркий сон, его сменил, обдав прохладой, другой: лунная ночь на Труборовом городище, одинокая и красивая нагая женщина, она ли, Ольга, или же она – Милана склонилась у креста, молила князя о защите мужа, защите рода.
Таял и этот сон и вновь по кругу – сумрачная, просторная, натопленная до жара горница…
Очнулась Ольга задолго до рассвета, часы пробили половину. Встала, посмотрела – половина четвёртого утра. Больше не ложилась. Тревожно на душе. Присела возле колыбели, смотрела на спящую Алёнку и вспоминала…
Теперь, после полуденного заявления правительства, ей стало ясно, отчего являлся странный сон. Болело сердце, и наяву молила князя: «Спаси и сохрани…».
Солнце немилосердно палило в окна, а Ольга вспоминала июньскую лунную ночь прошлого года на Труборовом городище, чудотворный крест, свои слова о древнем предании: «Князь помогает людям, наполняя их тела, дела и мысли жизненной силой. Но это только, если у людей добрые помыслы. Надо встать спиной к кресту, прижаться телом и распахнуть руки. Но сделать это можно лишь однажды, в самый трудный период жизни. Я этого пока не делала, чувствую, что время ещё не пришло. Подумай, Игорь, прими решение»…
И слова Игоря: «Я не готов, пока»…
Ей стало страшно за мужа. Ольга терзала себя за то, что не убедила его в тот раз просить покровительства князя. Тогда казалось, что преждевременно и самый трудный день ещё далёк. Теперь страшно, а что если поздно?
«Прочь! Прочь дурные мысли!» – опомнилась Ольга.
Дитя уснуло. Ольга присела на краешек кровати рядом с отцом. Она чувствовала, что он хочет рассказать ей что-то.
Владимир Петрович взял дочь за руку.
– Как ты себя чувствуешь, папа?
– Лучше. Полежу немного, пройдёт. Я вот что хочу тебе рассказать, Оленька. Прежде не решался, не хотел беспокоить, но теперь расскажу. Помнишь, ты рассказывала мне о визите Алекса Мяаге на заставу?
– И что же? – удивилась Ольга. – Право, мне нечего добавить. Даже сейчас я с содроганием вспоминаю те минуты.
– Это случилось двадцать пятого декабря, верно?
– Да, двадцать пятого. Почему ты спрашиваешь, папа?
– Четвёртого января он был у меня. В точности такой, как ты мне его описала. Приехал вечером, в метель, на лошади и в форме лейтенанта Красной Армии. Я был в доме один и принял его. Юра приезжал тридцать первого декабря со своей девушкой Эрикой, я тебе рассказывал о ней. Мы встречали Новый год вместе с Михайловыми: Надей, Алексеем Ивановичем и Аринкой. Но уже второго января Юра с Эрикой вернулись в Таллин. Ему с большим трудом удалось добиться трёхдневного отпуска, теперь в порту много работы даже зимой.
Владимир Петрович почувствовал, как напряглась рука дочери. Ольга молчала, ждала, что скажет отец.
– Мы долго говорили с Алексом. О событиях в Европе и мире, о войне. Алекс рассказал мне, как попал в Германию, где поступил на военную службу, как потом оказался в СССР. С какой целью – не сказал. Впрочем, и так ясно. Вернулся он врагом…
В точности, как потом мне поведала ты, он описал вашу короткую встречу на заставе. – Владимир Петрович умолк, и внимательно посмотрел на дочь.
– Что же он ещё сказал? – напрягаясь, спросила Ольга.
– Он признался мне, что любит тебя, очень любит и ничего с собой поделать не может. Вот так, Оленька. Я не хотел тебе об этом говорить. Молчал до этого страшного дня. Прости меня.
– Не надо, папа, успокойся! – разволновалась Ольга. Ты мог мне об этом не рассказывать. Этот Мяаге просто преследует нас! Поверь, я не давала ему ни малейшего повода так поступать!
– Я верю тебе, Оленька. Не надо об этом! – остановил дочь Владимир Петрович. Он встал, прошёл к комоду, где в ящичках хранились документы, фотографии и прочие ценные вещи, и достал из неприметной коробочки серебряные часы на цепочке.
– Вот, Мяаге вернул мне часы Игоря и попросил извинения за то, что не сделал этого раньше. По его словам, он просто забыл вернуть их тебе во время вашей встречи на заставе и заехал в Изборск, чтобы исправить свою ошибку.   
Он уехал под утро, куда не сказал. Это всё, Ольга. Сейчас, когда началась война, он может вновь появиться здесь…
Ольга взяла часы из рук отца и прижала к себе.
– Папа, почему же ты не передал их Игорю в мае, когда он привёз меня? Он так о них переживает. Я сейчас же напишу ему письмо, что часы у нас!
– Видишь ли, Оленька, во-первых, ты должна была родить со дня на день, и я не хотел волновать тебя рассказом о том, как часы оказались у меня. Во-вторых, Игорь не пробыл дома и часа. Привёз тебя и помчался обратно. Прости, не получилось, хотел сам отдать и всё объяснить, а теперь вот – война… – тяжело вздохнул Владимир Петрович.
– Папа, неужели ты думаешь, что война продлится долго? Неужели ты думаешь, что немцы могут придти сюда? Вблизи границы возводятся укрепления, размещены наши войска! В Лиепае, где служит брат Игоря, Василий, стоит наш флот! Под Ригой и во многих других местах размещены наши военные аэродромы! На одном из аэродромов служит Ярослав, муж Русы! Неужели они не защитят страну? – возмутилась Ольга. Я сегодня, сейчас же напишу письма Игорю, Людмиле и Русе. Людмила с девочкой в Лиепае, совсем рядом с границей. Руса сейчас в Старой Руссе. Ей время родить. Но мужья-то наши на границе, они воюют! – с гордостью произнесла Ольга, доставая из ящика письменного стола листы бумаги.   
– Видишь ли, Ольга, надо быть готовым ко всему, – продолжил Владимир Петрович, подавая дочери чернильницу и перо. – Вот и в Первую мировую войну говорили, что немец будет разбит в Восточной Пруссии и русская армия парадным маршем пройдёт по покорённому Берлину. Уже и форму для парада шили. Остроконечные шапки, словно шлемы русских воинов. Не вышло. Я хорошо помню, как в восемнадцатом году немецкие полки шли мимо Изборска на Псков … – Владимир Петрович вновь присел на кровать и приложил руку к сердцу. – Потом эти шапки прозвали «будёновками» , – после длинной паузы добавил он.
– Успокойся, папа! – отложив на время листы бумаги, спохватилась Ольга. – Сейчас я согрею воду и напою тебя чаем с мятой и мёдом. Для сердца хорошо! – захлопотала Ольга, мельком взглянув на спящую Алёнку и поправив ей чепчик, сползавший на личико.

3.
– Вы хороший офицер, герр Лебедев. Ваши солдаты продолжают упорно оборонять заставу, отбивая непрерывные атаки батальона Вермахта. Это Ваша заслуга, герр Лебедев. Но сопротивление бесполезно. Ваша застава окружена. Комендатура уничтожена с воздуха и прекратила сопротивление. Отдать приказ о сдаче или отходе некому… – Оберлейтенант Флик чуть помедлил, посмотрев русскому офицеру в глаза, – некому, кроме Вас, герр Лебедев. За час утреннего наступления механизированные части наших доблестных войск преодолели до двадцати километров и уже ведут бои за Палангу и Кретингу. Сейчас четверть шестого утра, солнце только взошло, так что у нас весь день впереди.
Вам повезло. Вы живы и практически не пострадали. Так, лёгкая контузия и изорванная гимнастёрка. Вас засыпало землёй. Сержант не отступил, пытаясь помочь Вам. Ему не повезло, – оберлейтенант Флик кивнул на безжизненное тело сержанта Агапова, уткнувшееся лицом в землю.
– Один наш общий знакомый, пропавший, к нашему сожалению, в конце декабря, утверждал, что Вы неплохо говорите по-немецки. Языку Вас учит красавица-жена. Кстати, она сейчас на заставе? – прищурив рыжий прусский глаз, поинтересовался Флик.
Этот вопрос вывел Лебедева из оцепенения. Он распрямился и, покачиваясь, принялся вытряхивать землю их волос и из-под гимнастёрки. Посмотрел на иссечённое пулями тело Агапова, пытавшегося ему помочь, и застонал от беспомощности.
«Позор! Попал в плен! Не сумел даже застрелиться…» – Лебедев завидовал сержанту Агапову – земляку, которого ждёт и теперь уже никогда не дождётся славная девушка Алёнка из колхозной деревеньки под Старой Руссой…
– Что же Вы молчите, гер Лебедев? – спросил Флик, рядом с которым стояли унтер-офицер и несколько солдат-пограничников в непривычных для них касках, которым теперь нечего было охранять и, по всей видимости, их скоро вольют в какой-нибудь батальон Вермахта.
– Впрочем, пока можете не говорить, но вот когда я передам Вас в руки майору Брюннеру, у которого уже погибли больше ста солдат, Вы заговорите и сделаете всё, что он Вам прикажет! – угрожал оберлейтенант Флик. – Я послал солдата вперёд. Майор уже ждёт Вас, так что поторапливайтесь.
– Пошёл! – рявкнул грозный унтер и замахнулся винтовкой, угрожая ударить русского офицера прикладом.
Демонстративно пошатываясь и изображая крайнюю физическую усталость, пытаясь хоть как-то выиграть время, Лебедев побрёл в сторону заставы. За неширокой полосой леса, в котором попадались трупы националистов и немцев, наших стрелков и пограничников, среди последних Лебедев узнавал своих погибших бойцов, шёл бой. С немецкой пехотой сражалась непокорённая застава. Лебедев различал очереди станковых и ручных пулемётов, стрельбу винтовок и разрывы гранат.
Вот на полянке небольшая группа пленных стрелков, Лебедев насчитал восемь красноармейцев, под прицелом винтовок двух немецких солдат. Бойцы разуты, сидят на земле, заложив руки за головы. Среди них старшина. С помощью немолодого переводчика из националистов его допрашивает немецкий ефрейтор. Националист на плохом русском языке задаёт вопросы. Старшина не отвечает, и немец бьёт пленного прикладом винтовки. Голова старшины залита кровью, старшина стонет. На серых лицах сидящих на земле босых красноармейцев страх. Похоже, что они ничего не видят кроме истязаемого старшины.
– Герр Лебедев, я Вас уважаю, как хорошего офицера, ведь мы прослужили рядом ровно год. Не упрямьтесь, иначе майор Брюннер сделает из Вас отбивную почище, чем этот ефрейтор. Мне будет Вас жаль. Вы владеете немецким языком, ваша арийская внешность не может не понравиться командованию. Вступайте в немецкую армию. Уже скоро мы будем устанавливать новые границы Рейха где-нибудь на Урале, а может быть и дальше, и тогда Ваш опыт пригодится. Пожалейте, наконец, Вашу юную красавицу жену. Бывший капитан Жегалло, фамилию которого теперь можно не скрывать и с которым мы были хорошо знакомы ещё до Вас, описал мне её. Вы счастливчик, герр Лебедев. Я наслышан о красоте русских женщин. Очень скоро они смогут дарить свою любовь доблестным немецким солдатам. От такой любви родится новое сильное поколение арийцев, способное завоевать весь мир! – философствовал оберлейтенант Флик, начитавшийся всякой популярной в Рейхе литературы.   
– Кстати, а куда подевался этот Жегалло? – перескочил с пятое на десятое словоохотливый оберлейтенант. – Пропал после Рождества, как в воду канул. Вы, наверное, знаете что произошло. Мы истратили на него немало денег, но он того стоил. Хорошо знал границу и провёл на вашу сторону немало наших людей. Рассказывайте, герр Лебедев.
– Его застрелил ваш агент Мяаге, – наконец ответил дотоле упорно молчавший Лебедев.
От неожиданности у Флика отвисла челюсть. Во-первых, русский, наконец, заговорил, а во-вторых:
– Как! Вам известна его настоящая фамилия? Неужели его задержали? Жаль…
– К сожалению, ушёл, – ответил Лебедев, лихорадочно соображая, что ему делать. Времени оставалось мало. До заставы минут пять ходьбы, а по лесу всего ничего. Бой между тем затихал.
Очевидно, пограничники отбили очередную атаку, и немцы пытаются придумать что-нибудь новое, или жестокий майор Брюннер, потерявший, по словам Флика, больше ста солдат за первый час войны, ждёт – не дождётся русского начальника заставы, попавшего в плен, – пытался понять Лебедев. Он не имел права показаться на глаза своим бойцам в таком виде и под немецким конвоем. Лучше смерь!
«Бежать, попытаться скрыться в густом еловом подлеске? Не получится. Их много, догонят и свяжут, а пока хоть руки свободны… Что же делать? Бросится на оберлейтенанта в надежде, что застрелят, а если нет?» – мучился Лебедев.
Флик закурил на ходу папиросу.
– Дайте курить, – остановился и попросил Лебедев.
Флик достал из коробки вторую папиросу.
– Вы же не курите? – удивился немец? – Вот видите, как мы много про Вас знаем! – выпустив густые клубы дыма от отвратительного эрзац-табака, ухмыльнулся Флик, довольный тем, что удалось морально сломить русского оберлейтенанта.
– Раньше курил. Дайте, прошу Вас.
Флик протянул ему папиросу и, щёлкнув зажигалкой, поднёс огонь.
«Была – не была!» – решился Лебедев, краем глаза заметив, что кобура на поясе Флика расстёгнута и из неё торчит рукоятка «Люгера», а унтер-офицер и солдаты остановились и прикуривали позади них, шагах в пяти. Лебедев был знаком с немецким пистолетом. На заставе был такой, изъятый у нарушителя границы. Он брал «Люгер» на стрельбище, стрелял из него с правой и с левой руки.
«Двум смертям не бывать – одной не миновать!» – Будучи на полголовы выше Флика, он наклонился, делая вид, что прикуривает, резко выбросил левую руку вперёд, прижав горящую зажигалку к лицу немца, а правой выхватил «Люгер» из расстёгнутой кобуры.
Обожжённый Флик закричал от боли, солдаты и унтер растерялись, а русский офицер, убедившийся, что пистолет снят с предохранителя, открыл по немцам огонь, расстреляв за пару секунд всю обойму.
Прикрываясь Фликом, Лебедев отступил в еловый подлесок и отшвырнул от себя оравшего от боли немца. Не оглядываясь и мучительно ожидая выстрелов в спину, бросился в чащу.
Среди немцев, часть из которых получила ранения, в результате неожиданной и дерзкой атаки русского лейтенанта, который, как показалось, был морально и физически сломлен и уже заискивал перед Фликом, возникло замешательство, спасшее Лебедева.
Два – три неприцельных выстрела не причинили ему вреда, а преследование началось с запозданием, так что метров на тридцать он оторвался и побежал вопреки логике обратно в сторону границы, рассчитывая подобрать у убитых солдат ещё не собранное оружие.
Вот труп первого немецкого солдата, убитого в бою с отрядом лейтенанта Булавина, отходившего с боем к заставе. Из-под немца торчит «Шмайсер», за голенище широкого сапога заткнута пара неизрасходованных магазинов.
Вытащив из-под трупа автомат и из сапога магазины, Лебедев отскочил в строну и залёг под еловые лапы, опускавшиеся к земле.
Мимо проскочили разъярённый унтер и двое из не пострадавших солдат оберлейтенанта Флика, наткнулись на труп и встали, как вкопанные, тяжело дыша и озираясь по сторонам.
Из своего укрытия, едва сдерживая победный клич, Лебедев уложил всех троих одной длинной очередью. Прислушался. В стороне, где находилась застава, вновь вспыхнул яростный бой.
– Молодцы пограничники и стрелки, держатся! – ликовал начальник заставы, радуясь, что не поленились бойцы, окопы вырыли глубокие, в полный профиль, а блиндажи и огневые точки укрепили не только брёвнами, но и тяжёлыми валунами, связанными цементным раствором.         
Отложив автомат, Лебедев быстро раздел труп крупного унтер-офицера, натянул на себя немецкую полевую форму, затянул пояс с кобурой, уложив в неё «Люгер», повесил на шею автомат и покрыл голову каской.
Проще всего было отходить в глубину леса в сторону укрепрайона, где громыхало утреннее сражение, в надежде отыскать какую-нибудь нашу часть, но Лебедев не мог оставить заставу и своих бойцов.
То, что он вырвался из плена, было настоящим чудом. Не иначе как Ольга молила святого князя о спасении мужа…
Лебедев вспомнил жестоко избитого старшину и пленных босых солдат. Они были рядом, метрах в трёхстах, не дальше. Лебедев сориентировался. Он хорошо знал этот приграничный лесок и, выбрав направление, побежал, раздвигая руками лапы молодых елей.
Пленные и немцы оказались на месте. Тело убитого старшины лежало здесь же, а ефрейтор и националист избивали следующего пленного бойца, задавая ему какие-то вопросы. Боец не мог много знать, но, по-видимому, мучителям доставляло удовольствие истязать русского солдата.
– Хальт! – крикнул Лебедев.
Увидев унтер-офицера, оба солдата, ефрейтор и националист прекратили расправу и вытянулись в приветствии. Не поднимая автомата, прямо от пояса, длинной очередью, Лебедев расстрелял всех четверых. Ефрейтор был ранен в живот и с воплями корчился на земле. Только что истязаемый им солдат с трудом поднялся с колен, вытер рукавом гимнастёрки кровь с лица, подобрал винтовку и, ахнув, размозжил кованым прикладом голову своего мучителя. Взял автомат ефрейтора и сумку с магазинами, встал рядом с унтером-освободителем.
– Я русский офицер! – таким неожиданным образом представился растерянным бойцам Лебедев. – Быстрей обувайтесь, хватайте оружие и за мной! – приказал он, повернув в сторону заставы, где вновь яростно затрещали пулемёты.
Наспех, обутые без портянок на босую ногу, остальные красноармейцы похватали свои и немецкие винтовки и не жалея сил догоняли русского офицера в немецкой форме, уверенно расстрелявшего на их глазах четверых врагов и вселившего в них надежду.
Они вышли из леса в тот момент, когда усталые солдаты разнервничавшегося майора Брюннера при поддержке двух присланных им в помощь танков «Т-III» , пошли в очередную атаку на непокорную заставу, вся территория которой – сто на сто метров представляла собой перепаханную снарядами и бомбами землю с грудами разбитых, горевших и дымившихся брёвен от разрушенных строений.
Начальство в грубой форме и не раз отчитало майора за большие потери и неспособность взять в течение полутора часов разбомбленную с воздуха и расстрелянную артиллерией русскую заставу, на ликвидацию которой отводилось по плану всего полчаса. Что было мочи в промытой шнапсом глотке, Брюннер подгонял руганью и угрозами своих солдат и младших офицеров.
Два автомата и шесть винтовок неожиданно ударили по немцам с тыла. Со своего временного КП майор Брюннер удивлённо разглядывал жёлто-зелёные фигурки красноармейцев. Русские солдаты бежали за немецким унтер-офицером, стреляя на ходу в спину его солдатам.
«Сколько их там ещё в лесу?» – испуганно подумал Брюннер, которому сегодня ох, как не везло!
В это время под одним из танков раздался мощный взрыв. Танк подпрыгнул, внутри его ещё более мощным взрывом детонировали снаряды. Сквозь трещины в броне полыхнуло пламя, превращая в пепел и дым экипаж, а башня с пушкой отлетела в сторону, раздавив всмятку залёгшего солдата Вермахта.
На поле боя всё смешалось. Второй танк повернул обратно. Обгоняя его, трусливо побежали немецкие солдаты.
– Ура! Ура! – Кричали стрелки и пограничники, поднимая вверх винтовки. Взлетали гранёные штыки, сверкая в лучах утреннего солнца. На одном из русских штыков расцвел победой красный лоскут.
Старший лейтенант Лебедев, в белой перепачканной землёй нательной рубахе, без скинутого на ходу немецкого мундира и без каски, а вслед за ним уцелевшие стрелки пробились через расстроенные взрывом немецкие порядки и оказались в полуразрушенных окопах среди своих бойцов. 
4.
Начальник комендатуры капитан Колесников погиб в пятом часу утра, на исходе шестой минуты от начала войны во время артиллерийского обстрела. Не довелось капитану Колесникову воевать на этой войне…
Приказав укрыть раненых и женщин с детьми в подвале старого, оставшегося от литовской пограничной стражи здания, полуразрушенного немецкой артиллерией, начальник штаба комендатуры капитан Наумов принял согласно званию и должности командование сводным гарнизоном комендатуры.
Уже в четыре часа двадцать минут утра, по дороге, ведущей от второй, смятой сходу заставы, по которой, ввиду удобной на её участке конфигурации границы, был нанесён главный удар, показались немецкие танки. Однако раздавить сходу комендатуру танкам не удалось. Поднятые по тревоге два отдыхавших отделения резервной заставы во главе с несемейным лейтенантом Калинкиным, бойцы хозвзвода комендатуры, полурота стрелков и два расчёта сорокопяток , присланные накануне в комендатуру из укрепрайона, снарядами и гранатами отразили танковую атаку, подбив два средних и один лёгкий танк противника.
Танкисты, не ожидавшие такого отпора и потерь, связались по рации с артиллерией, и комендатуру вновь накрыл огненный шквал. Не смея снижать темпы наступления, утверждённого генеральным планом, и, догоняя очередную волну бомбардировщиков, немецкие танки помчались дальше штурмовать укрепрайон, предоставив право взятия комендатуры подоспевшей пехоте.

*
В тесном полуразрушенном подвале здания комендатуры, превращённого вражеской артиллерией в руины, распоряжался военврач – начальник санчасти комендатуры старший лейтенант Петров. Два измученных санитара в забрызганных кровью халатах перевязывали раненых. Из офицеров комендатуры уцелели лишь он и начальник штаба капитан Наумов. Лейтенанта Калинкина, отбившего вместе с расчётами сорокопяток танковую атаку, только что убил снайпер. Зам по тылу погиб от осколков, умер сразу, не мучился. Начальника связи прошила пулемётная очередь. Старшину хозвзода раздавило бревном. Замполит подорвался со связкой гранат под танком… 
В тёмном, разделённом кирпичными перегородками переполненном помещении подвала кричали и стонали раненые красноармейцы, крепились, стоически перенося боль, оба стрелковых лейтенанта, отбившие танковую атаку, а сами не уцелевшие, стенали, плакали две женщины: жена заместителя по тылу и жена старшины резервной заставы. В одночасье обе стали вдовами. Рядом ревели их дети, размазывая по грязным личикам горькие слёзы…
Не уехали женщины вслед за женами капитана Наумова и политрука, брали пример с Марины – жены капитана Колесникова, понадеялись бедняжки на извечное русское «авось».
Обняв правой рукой тихо умершего от ран начальника разведки лейтенанта Лобанова, плакала, убиваясь по мужу, его молоденькая бездетная жена Танечка. Нещадно коптили несколько керосиновых ламп, скупо освещая сырые стены подвала и его обитателей, а наверху рвались мины и гранаты, трещали пулемёты, автоматы, винтовки.
В углу возле тела мужа сидела, как неживая, Марина Колесникова. У ног её пристроился на горшке, хныкал и грыз сухарик трёхлетний Николка. Ребёнок не понимал, почему папа – такой большой и сильный, лежит теперь неподвижно и не встаёт. Тёти плакали, и он плакал, хватая мамочку за руку.
При тусклом свете керосиновой лампы, не отрываясь и не моргая, Марина смотрела в открытые глаза мужа. О чём она думала? Кто знает…
Вот, наконец, дрогнуло её каменное лицо. Оттаявшие слезинки скатились по щёкам. Марина протянула руку и закрыла мужу глаза. Встала, достала из кобуры пистолет мужа с не расстрелянной обоймой, положила в карман жакета и обратилась к вдове лейтенанта Лобанова.
– Присмотри, Танечка, за Николкой. Пойду к раненым.
Сильная, красивая, не сломленная жена, а теперь вдова погибшего коменданта капитана Колесникова одела поверх жакета белый халат, встала рядом с военврачом Петровым и умело обрабатывала раны младшего сержанта, только что поступившего в подвальный лазарет.
Стиснув зубы, не теряя сознания, младший сержант стоически переносил боль и даже пытался улыбаться Марине.
Ваши руки, Мариночка, лечат лучше всяких лекарств, – морщась от боли, грустно шутил младший сержант. – Немного полежу и опять в строй!
– Как там, наверху, Володя? – спросила Марина.
– Боеприпасы из ружкомнаты  кончаются, а те, что на складе – завалило. Ребята копают, пока не нашли, а то нипочём нас не взять их пехоте!
Марина прислушалась. Наверху затихло. Бой шёл где-то далеко в стороне, наверное, в укрепрайоне и ближе к границе, на заставе старшего лейтенанта Лебедева.
«Слава богу, вовремя уехали с заставы Полина Боженко и Даша Булавина с детьми, а Оля уже родила и далеко в тылу», – с облегчением подумала Марина: «Выживут. Вот только уцелеют ли их мужья? Или же всем нам уготована горькая вдовья доля…»
Хотелось верить, что за укрепрайоном наши полки и дивизии побеждают и вот-вот на помощь комендатуре и сражающимся заставам придут наши танки, прилетят самолёты…
В подвал в сопровождении сержанта вбежал покрытый пылью капитан Наумов, осмотрелся, привыкая к сумраку, и обратился к старшему лейтенанту Петрову:
– Товарищ Петров! Я принял решение о сдаче комендатуры. Все средства защиты исчерпаны, связи нет, помощи не предвидится. Только что немцы сделали нам предложение о сдаче, подогнав машину с динамиком. Сдача – единственный способ спасти жизни людей! Мне срочно необходим кусок белой ткани, простыни или чего-то подобного!
– Товарищ капитан! Что Вы говорите! Сдаться врагу? – вскричал обычно уравновешенный военврач Петров. – Я категорически против Вашего решения! Вы не имеете права! Вся ответственность за этот позор ляжет на Вас! Да Вас расстреляют!
– Оставьте, эти слова для кого-нибудь другого, – сквозь зубы процедил капитан Наумов, и сплюнул набившийся в рот песок. – Ещё одной атаки нам не выдержать, а после этого может случиться поголовная резня! Я обязан спасти людей! – резко ответил военврачу начальник штаба.
– Сержант, Гнатюк, берите простыню и крепите к рейке! – приказал Наумов.
Марина молча следила за разговором офицеров на резких тонах. Руки её, залитые кровью раненного сержанта, сжимались в кулачки.
– Товарищ капитан! – в подвал влетел обливающийся потом боец в сдвинутой набекрень каске, – Нашли! Откопали боеприпасы! Цинки с патронами, гранаты! Много! – Сообщив важную новость, боец побежал наверх.
– Есть боеприпасы! – Что вы на это скажите, товарищ капитан? – обрадовался Петров.
– Приготовьте лазарет к сдаче, товарищ Петров! Приказы старшего по званию не обсуждаются! – впадая в ярость, повторил Наумов, вырвал из рук Гнатюка простыню и побежал по ступеням наверх.
– Что он делает! Его надо остановить! – закричал Петров, вытирая залитые кровью раненых руки о влажное полотенце.
– Гнатюк, что Вы стоите, догоните его, остановите!
– Я догоню! – Марина опередила растерянного сержанта из хозвзода, скинула халат и, зажав в руке пистолет мужа, ступила на полуразрушенную лестницу, которая вела наверх, на волю.
Румяное утреннее солнце зависло над лесом. Шёл второй час войны, казавшийся бесконечностью. Немецкие солдаты приближались к перепаханной минами и снарядами территории комендатуры, на которой не сохранилось ни единого строения, одни руины. Проворный капитан Наумов забежал далеко вперёд, привязав белое полотнище к шесту. Растерянные пограничники и стрелки, которых осталось в живых не больше двадцати человек, ошалело смотрели на капитана и приближавшихся немцев.
– Амба! – ахнул молоденький красноармеец из стрелков и вытер грязное потное лицо пилоткой.
Капитан Наумов был уже в нескольких шагах от немецких солдат первой цепи, вооружённых автоматами. Серые мундиры с погонами, засученные по локоть рукава, волосатые руки с часами, жирно блестевшие каски надвигались со всех сторон. Вот цепь солдат обогнал офицер с пистолетом в правой руке и левой в кармане. В губах его дымилась папироса.
Капитан Наумов привычно вскинул руку к фуражке, готовясь отдать германскому офицеру честь и сдать комендатуру.
Несколько пуль ударили в спину Наумову. Капитан зашатался, выронил белый флаг и упал лицом вниз под ноги германскому офицеру.
Красноармейцы разом обернули головы. Марина Колесникова продолжала стрелять уже в немецкого офицера, но промахнулась и попала в автоматчика. Тот споткнулся, задрал вверх автомат, выпустил длинную очередь и стал оседать на спину. Немцы бросились в атаку, оставив за собой убитого капитана Наумова, раненного солдата и офицера, открыв плотный огонь из автоматов. В ответ запоздало застучали два пулёмета, и в наших окопах началась рукопашная схватка: русская винтовка и штык против кинжального огня немецких автоматов...
Бледная, без единой кровинки в лице Марина спустилась в подвал, молча приблизилась к телу мужа и вложила в кобуру ещё теплый, пропахший порохом пистолет с расстрелянной обоймой.

5.
Застава старшего лейтенанта Лебедева отбивала немецкие атаки до полудня, стойко обороняя в течение восьми с лишним часов маленький клочок земли, изъеденный снарядами и простреливаемый со всех сторон.
Давно прекратился бой в той стороне, где находилась комендатура, грозный гул войны отступал от укрепрайона всё дальше на север и на восток. Ни советских танков, ни самолётов, бойцы-пограничники так и не увидели. Напротив, со стороны Германии шли всё новые и новые группы бомбардировщиков в сопровождении истребителей.
К полудню, выставив заслоны из пулемётов, немцы отошли от заставы на безопасное расстояние. Подвезли обед, и голодные солдаты Вермахта из тех, кто уцелел, принимали пищу. Артиллерия заставу больше не обстреливала, беспокоили только два миномёта, время от времени слепо забрасывавшие мины на позиции пограничников и стрелков. По мере сил бойцы продолжали углублять и укреплять подсобными средствами свои оборонительные позиции и практически не страдали от такого неприцельного беспокоящего огня.
К немцам подкрепления тоже не подходили. Очевидно, майор Брюннер, батальон которого в первых приграничных боях потерял убитыми и ранеными до половины численности личного состава и безнадёжно отстал от своего полка, сильно проштрафился у командования, а потому его оставили без дополнительной поддержки добивать упорную заставу в то время, как полк и вся ударная дивизия пробили бреши в полосе укреплений УРа и развивали наступление в глубь советской территории.   
Выставив наблюдателей, Лебедев собрал бойцов. Из офицеров уцелели лишь он, лейтенант Булавин и лейтенант стрелковой роты по фамилии Дёмушкин, раненый в обе ноги и не способный передвигаться без посторонней помощи. Лейтенант Третьяков погиб в самом начале боя, офицеры стрелковой полуроты погибли позже, да и стрелков осталось всего двенадцать душ из них половина раненых. Две пушки сорокапятки выведены из строя, расчёты погибли. Невредимых пограничников восемь, раненых девять, из них трое тяжёлых. Да ещё служебный пёс Урал, единственный уцелевший из четвероногих служащих заставы, высунув язык, ошалело бегал от бойца к бойцу по окопам. Лошади и остальные служебные собаки были убиты во время артиллерийского обстрела, а во время танковой атаки героически, подорвав противотанковой гранатой танк, погиб старшина Боженко.
«Вот и осталась Полина вдовой с тремя детьми: старшей девочкой, живущей в деревне у матери, и двумя младшими – дочкой и четырёхмесячным сынишкой на руках. Слава богу – вывезли их вовремя вместе с женой и сыном лейтенанта Булавина в Лиепаю. Там мощные укрепления, там флот и немцам города не взять. А Оленька с доченькой Алёнкой, которой он ещё не видел, слава богу, далеко в тылу, в Изборске», – подумал Лебедев, отвлёкаясь от тяжелых мыслей, и посмотрел на перепачканного землёй и сажей, в изодранной и обгоревшей гимнастёрке, белозубого и невредимого лейтенанта Булавина.
– Как же нам быть теперь? Что думаешь об этом, Костя?
– Воевать мы научились! Заставу отстояли! Теперь сам чёрт нам не страшен! – ответил возбуждённый боем и улыбчивый Булавин. В нём в полной мере проснулся боевой дух русского воина, настоящий казацкий дух! – Выдохлись немцы, в атаку не идут, при первых выстрелах ложатся, вояки хреновы! Нам бы боеприпасов побольше, до вечера могли бы продержаться!
– Боеприпасы, Костя, на исходе. До вечера не хватит. Пока немцы обедают, надо нам идти на прорыв. Дальше будет поздно.
– Среди белого дня? – Булавин недоверчиво посмотрел на Лебедева. – До леса двести метров. Не дойдём, всех положат из пулемётов, да и в лесу засел снайпер. Надо ждать ночи, товарищ старший лейтенант.
– До ночи больше десяти часов, не доживём, Костя, – вздохнул Лебедев. – Пойдём по окопам, благо мы их нарыли почти до самого леса.
– Но там же немецкие пулемёты?
– Будем пробиваться. Где штыком, где гранатой. Шансов конечно мало, но другого нам не дано. Попытаемся прорваться, пока немцы обедают и отдыхают. Иначе ударят по нам с флангов. Я, товарищ Булавин, пойду впереди. Как говорится: двум смертям не бывать – одной не миновать…
– Товарищ старший лейтенант, но впереди – это же почти верная гибель! – попытался возразить Булавин.
– Почти, Костя, значит ещё не верная! Я, товарищ Булавин, уже успел побывать в плену и вырвался, а сержант Агапов погиб, пытаясь разыскать и спасти меня. А ведь мог уйти. Теперь моя очередь, я в ответе за всех! Пограничники исполнили свой долг. Застава продержалась восемь часов. Флик говорил мне, что Брюннеру отводилось на взятие нашей заставы всего полчаса.
– Какому Брюннеру? – не понял Булавин.   
– После расскажу, если останемся живы. Собирай бойцов, а я поговорю с лейтенантом Дёмушкиным. С ранеными нам не уйти, не вынесем.

*
– Не хнычь, Петро, будь солдатом! Товарищи твои раненые и то терпят. Терпи и ты, немного уже осталось. Или придут наши и прогонят немцев, или не дождёмся их и скоро отмучаемся, – то ли стыдил, то ли подбадривал лейтенант Дёмушкин своего солдата.
– А вот и старший лейтенант Лебедев пожаловал. Что скажешь, товарищ? – обратился лейтенант к пограничнику, принявшему бой на самой границе и пробившемуся с несколькими стрелками на заставу.
– Я к Вам, товарищ Дёмушкин. Вот что, товарищ лейтенант, решил я пробиваться к своим пока немцы притихли. Пришёл с просьбой, – непросто было Лебедеву начинать такой разговор с раненым и потому обречённым лейтенантом, командовавшим оставшимися в живых стрелками.
– Раз пришёл, так проси чего нужно, – прищурив глаза от солнца, посмотрел лейтенант Дёмушкин на старшего лейтенанта в другой своей изодранной, местами прожжённой гимнастёрке, найденной уже на территории заставы под руинами собственного дома.
– Прошу прикрыть нас, товарищ лейтенант…
– Прикрыть, говоришь, а мы то как? Неужели немцу сдаваться?
– Сдаваться, лейтенант, не советую. Сам видел, как немцы и националисты расправляются с пленными. Здоровых твоих бойцов возьму с собой на прорыв. Окопами пойдём в сторону леса. Если пробьемся через пулемётный заслон, то шансы у нас есть. Не велики, но есть. Сам поведу бойцов.
– А нам что же прикажешь делать, застрелиться? – на почерневшем от гари лице раненного в обе ноги лейтенанта заиграли желваки, а в чистых голубых глазах что-то заблестело. Неужели горькие слезинки…
– Лейтенант, сами примите решение. Если откажетесь нас прикрыть – останемся и погибнем все до единого. Боеприпасы на исходе. Решайте, товарищ лейтенант. Те пограничники, что не смогут идти, останутся с Вами. Ваших бойцов возьму с собой. Вам оставим три исправных пулемёта, с собой возьмём один. А там, как выйдет, – тяжело выдохнул Лебедев.
– Решайте, лейтенант…
Дёмушкин снял каску, обнажив светлый ёжик волос, мучительно потёр лоб, собираясь с мыслями.
– Вот видишь, Петро, – лейтенант похлопал бойца по мокрой от пота спине в изодранной гимнастёрке, – не дрейфь, не так всё и плохо. Помнишь фильм «Мы из Кронштадта» ? Бери пример с героев-краснофлотцев. Ты не ранен и пойдёшь со старшим лейтенантом на прорыв.
Дёмушкин поднял глаза на Лебедева.
– Решил я. Ничего не поделаешь, остаёмся, – в голосе лейтенанта Лебедев уловил горечь. Не легко было Дёмушкину. К концу подходила его недолгая жизнь. Выходило ему умереть…
Стрелки стали делиться на две части. Шестеро здоровых потянулись к Лебедеву, шестеро раненых к своему лейтенанту. Лишь двое тяжёлых остались недвижимы, будучи в бессознательном состоянии. Остальные бойцы – пограничники и стрелки, погибшие от пуль и снарядов и присыпанные землёй, наполняли полуразрушенные окопы. Похоронить их по-человечески, не было ни сил ни времени. А где-то на краю территории бывшей заставы возле разбитого танка осталось тело старшины Боженко. Вынести ближе не смогли, потеряли бойца.
Рядом крутился и тихо скулил, заглядывая начальнику заставы в глаза, служебный пёс Урал.
– Не возражаешь, лейтенант, если собаку возьмём с собой? – спросил Лебедев, погладив пса по морде.
– Забирай, зачем пропадать животному. Нам собака ни к чему, а вам пригодится, – согласился лейтенант. – Вот что, товарищ Лебедев, оставь нам половину патронов и по гранате на брата, остальное берите с собой. Да пусть чирканёт, кто желает, записочку, а ты передай-ка те весточки родным, если сможешь. В пять минут управимся, а потом идите с богом. Авось, повезёт вам…
Молодой лейтенант, которому было года двадцать два или того меньше, расстегнул карман гимнастерки, достал измятый, пропитанный потом блокнотик и огрызок простого карандаша. Блокнот порвал на листочки, карандаш разломал, извлекая кусочки грифеля, раздал раненым бойцам, в измученные лица которых трудно было смотреть.
– Пишите, ребята, записки…
За двоих тяжелораненых написал сам по три слова и передал Лебедеву.
– Убери, братишка, подальше. Уцелеешь – передай в полк или в дивизию. Там разберутся и перешлют дальше. Вот и я сейчас напишу.
Зажав ногтями кусочек грифеля, лейтенант Дёмушкин написал несколько слов:

Прощайте родные, мама, Клава и Настенька. 22 июня 1941.
 Лейтенант Михаил Евдокимович Дёмушкин.

– Клава и Настенька – жена и дочка, – пояснил лейтенант Лебедеву. – В деревне они под Тамбовом. Не пускай туда немца, старший лейтенант! Слышишь, не пускай! 

* *
Майор Брюннер, мрачный как грозовая туча, расположился за раскладным столиком против двух офицеров-пограничников и мелкими глотками пил из стакана шнапс, разбавленный лимонадом. После каждого нового глотка, он резко ставил стакан на столик и ругался, обращаясь главным образом к капитану Таубе и лейтенанту Флику, под глазом у которого наливался крупным волдырём ожог от зажигалки:
– Чёртова застава! Другие батальоны ушли далеко вперёд, а мы топчемся здесь! И не надо меня успокаивать, что пограничники – лучшие солдаты у русских, и что дальше не встретишь такого упорного сопротивления. Что за взятым укрепрайоном русская пехота сдаётся в плен целыми полками, а передовые части вермахта уже вышли к Либаве и развивают наступление на Шяуляй! На границе и возле этой чёртовой заставы я потерял почти половину своего батальона, а русские никак не сдаются! Заканчиваются мины, а артиллерия передислоцировалась на другие позиции и больше нам не помогает!
В следующую атаку Вы, Таубе и Вы, Флик, лично поведёте своих солдат. Границ больше нет! Хватит им бездельничать и наблюдать со стороны, как гибнут солдаты Вермахта. Пусть сами добывают победу!
А Вы, Флик, хороши! Упустили русского оберлейтенанта, и теперь он руководит обороной своей заставы!
Флик покрылся краской и липким потом. Задёргался глаз, под которым красовался ожог. Ему нечего было ответить. Он недооценил своего противника оберлейтенанта Лебедева. Брюннер не шутит, он и вправду погонит его и вместе с пограничниками в атаку, а капитан Таубе – эта штабная крыса, посмотрит со стороны, как немецкие пограничники пойдут в атаку на русских пограничников. От таких перспектив по взмокшей от нестерпимого полуденного зноя спине оберлейтенанта пробежал холодок.
В это время в окопах притихшей, но не сдающейся заставы, которую с большими интервалами продолжали поочерёдно забрасывать минами два миномёта, вдруг бешено затрещал пулемёт и пара автоматов, заухали разрывы гранат.
– Что это? – Вскочил и заметался майор Брюннер, опрокинув стакан с недопитым шнапсом, разбавленным лимонадом.
– Герр майор, русские подползли незаметно и, неожиданно закидав гранатами пулемётный расчёт, пытаются окопами прорваться к лесу! – доложил майору командир роты.
– Что происходит? Почему они покидают заставу, которую стойко защищали восемь часов? – плохо соображал Брюннер наверно после выпитого на жаре шнапса, которым пытался снять стресс.

* *
Бросив тяжёлые каски и надев на головы родные зелёные фуражки, в которых уходили на охрану Государственной границы, пограничники и не отстававшие от них стрелки в измятых сброшенными касками, пропитанных потом линялых пилотках, вырвались из окружения.
Добив раненых и контуженых пулемётчиков штыками, русские бежали в сторону леса под пули снайпера, устроившего своё гнездо на опушке. Трое бойцов были убиты, но и снайпер, удобно устроившийся на раскидистом дубе, выдал себя.
Сменив на ходу диск горячего «Дегтярёва», и удивляясь тому, что ещё цел, что снайпер не стрелял в него или же стрелял, но промахнулся, Лебедев открыл огонь по кроне дуба, двумя длинными очередями опустошив весь магазин.
Словно тяжёлый мешок, ломая сучья, сбивая листья и молодые жёлуди, раненый снайпер свалился на землю и пёс Урал, первым достигший опушки спасительного леса, вцепился в раненого немца, отчаянно боровшегося с собакой. Вслед за Уралом подоспел ефрейтор Ерохин и проткнул немца штыком, наматывая кишки на грани, как учили его командиры ещё на курсах молодого бойца. Ефрейтор жестоко матерился, Урал лаял, а немец визжал, словно резаный боров. Вырвав штык, Ерохин добил врага, проткнув ещё раз, и подхватив снайперскую винтовку с оптическим прицелом, очень пригодившуюся впоследствии, догнал товарищей.
Обедавшие немцы побросали котелки и, подгоняемые офицерами, попытались отрезать маленькую группу отчаянных русских от леса, но три пулемёта бойцов лейтенанта Дёмушкина отбили и эту атаку. Понеся потери, немцы залегли и открыли ответный огонь. Оставшиеся в живых пограничники и стрелки скрылись в лесу, и, стараясь не отставать от старшего лейтенанта, уходили в сторону укрепрайона.
Пробежав с километр, Лебедев упал в траву на небольшой полянке. В изнеможении, бойцы попадали рядом с ним.
– Булавин, ты жив!
– Жив я! – отозвался лейтенант Булавин. – Умирать не имею права!
Булавин тяжело дышал. В правой руке держал «ППШ», левой зажимал рану на голове. Фуражка слетела, сбитая пулей, и лейтенант очень переживал потерю. Обидно потерять родную зелёную фуражку пограничника!
– Да ты ранен! – обеспокоился Лебедев.
– Пустяки, кожу сорвало с клоком волос. Сейчас залеплю смолой, заживёт! Фуражку жалко. Наши зелёные фуражки, что у бойцов, что у командиров – одно. Вот снайпер и бил наугад. Бойцов положил, гад! Но Урал молодец, порвал его, а Ерохин хорошо пригвоздил!
Булавин встал и, заметив на повреждённом стволе молодой ели свежую смолку-живицу, принялся соскабливать её пальцами и замазывать рану.
– Вот так, порядок будет! Издревле на Руси еловой смолкой останавливали кровь и заживляли раны. Заживёт! А нам надо уходить. Немцы не остановятся, будут преследовать.
– Подъём! – приказал Лебедев бойцам. Молодец Ерохин! пригляди-ка за лейтенантом, чтобы не отстал.
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! – просиял ефрейтор-пограничник Ерохин, приложив перепачканную землёй и кровью руку к измятой, постепенно возвращавшейся к своей обычной форме фуражке, которую хранил во время боя в вещмешке вместе с прочими ценными вещицами, копимыми к демобилизации.
– Это мы ещё посмотрим, кто за кем приглядит! – повеселел Булавин, убедившись, что смола и слипшиеся волосы приостановили кровотечение. Вот только сбитую пулей фуражку, которую не удержал разорвавшийся подбородочный ремешок, было жаль.
– Товарищ лейтенант, наденьте пилотку. У меня запасная есть, новая, – вдруг предложил тот самый Петро, которого подбадривал раненый и обречённый лейтенант Дёмушкин, продолжавший оборонять то исковерканное снарядами место, где ещё ранним утром была застава.
«Не переживай, лейтенант. Не пустим немца к Тамбову!» – мысленно успокоил Дёмушкина старший лейтенант Лебедев: «Не отдалим врагу на поругание твоих родных, мать, жену, дочку. Как же далеко до Тамбова, а Дёмушкин переживает», – поневоле удивился Лебедев, и ему стало страшно за Ольгу и маленькую Алёнку, которую ещё не видел. Изборск не Тамбов, по нашим российским меркам совсем близок к границе крохотный древний городок на пути к Ленинграду.
– Как твоя фамилия, Петро? – спросил Лебедев маленького стрелка, чей рост едва превышал полтора метра.
– Красноармеец Величко. Из-под Чернигова я, товарищ старший лейтенант, – доложил офицеру маленький боец, приложив по уставу руку к пилотке.
– Лейтенант Дёмушкин, не забывай его, наказал тебе долго жить и крепко бить немца за него и за всех погибших. Им мы поставим памятник прямо на заставе, когда вернёмся. А тебе, Петро Величко, следует подрасти и окрепнуть. Бери-ка, сынок, пока пулемёт и поноси его. Патронов в диске нет, но бросать такое славное оружие не гоже. Патроны раздобудем и он, родимый наш «Дегтярёв» ещё послужит, ещё положит немало немцев в русскую землю, – по-отечески одарил низкорослого стрелка весомым грузом старший лейтенант Лебедев – начальник уничтоженной заставы. 
– За мной, не отставать! – крикнул Лебедев и, ломая мелкий подлесок, устремился в спасительную чащу, уводя за собой людей. Вместе с Булавиным их осталось в живых всего семь человек: четверо пограничников и трое стрелков. Из тех стрелков, что побывали, как и он в коротком получасовом плену и прорывались вместе с ним на заставу, в живых не осталось никого.

6.
Небольшое лесное озеро в глухом, местами заболоченном лесу приютило четверых истерзанных женщин и голодных чумазых детишек в количестве пяти измученных маленьких душ. Истощённые и усталые дети выплакали все слезы, продолжая жалобно скулить, стонать и покряхтывать, как в конец затравленные зверьки или измученные старички…
Огромный летний день подходил к концу. В этот страшный день женщины стали вдовами, а дети сиротами. Над несчастными жёнами погибших советских офицеров надругалась озверевшая от первой большой крови немецкая солдатня. Насилие могло закончиться мучительной смертью, если бы уже немолодой немецкий капитан, пожалевший женщин, бивший морды насильникам крепкой рукой в кожаной перчатке, стрелявший вверх из пистолета и кричавший:
–Halt auf, Schweine! Schaenden den deutschen Soldaten!
Вмешательство офицера спасло жизни несчастным вдовам. Сорокалетний унтерофицер, которого распоясавшиеся солдаты боялись больше чем капитана, помог офицеру навести порядок, пустив в ход свои пудовые крестьянские кулаки.
Истерзанные и заплаканные жертвы насилия были отбиты, насильников успевших надругаться над молодыми русскими женщинами и тех, кто не успел этого совершить, загнали в маршевую колонну и погнали в сторону укрепрайона, догонять свой полк.
Офицер принялся раздавать дешёвые конфеты плачущим детишкам, сбившимся в клубок словно щенята. Дети, на глазах которых насиловали матерей, ревели, растирая кулачками слёзы по грязным щёчкам, от конфет оказывались и надрывно кричали, пугаясь «доброго дядю» в чужой фашисткой форме.
– Verzeihung sie diese Schweine, meine Frau! Denken sie nicht, dass alle Deutschen lumpe sind. Verzeihen sie, bitte einen schwierigen Tag, Uebrigens, er faengt nur an…  – извинялся капитан перед Мариной Колесниковой, единственной из русских женщин, которая не плакала. Напротив, глаза её были сухи и страшны. В глазах молодой красивой русской женщины было столько ненависти, что сорокалетний немецкий офицер, у которого была семья и дочь на выданье, боялся в них смотреть.
Немцы ушли, закидав подвал с ранеными гранатами и погнав за собой нескольких красноармейцев, способных двигаться самостоятельно, остальных раненых добили. В противоположную от маршевой колонны сторону пока ещё близкой Германии двинулись грузовики с убитыми и ранеными фашистами, объезжая дымящиеся руины и тела погибших красноармейцев, остававшихся там, где их настигла смерть…
Зажимая нос от гари, истерзанная Марина с большим трудом спустилась в развороченный взрывами подвал. В кромешной тьме было пусто и тихо. У входа, куда проникал слабый свет, лежал мертвый старший лейтенант Петров. Марина с трудом опознала его.
– Товарищи, откликнитесь, есть кто живой? – спросила она и не услышала собственного голоса, так был он слаб.
– Есть живые? – откашлявшись, громче повторила она.
В ответ молчание. Кто не погиб от разрывов гранат, тот задохнулся.
Тело капитана Колесникова лежало в самом дальнем углу подвала. Он не видел всех ужасов, которые довелось пережить ей. Колесников был мёртв.
Удушливые газы заставили Марину повернуть обратно. Она вышла на солнце, откашлялась и жадно вздохнула всей грудью.
Женщины продолжали плакать, но детишки уже крутились возле их ног, испуганно заглядывая мамам в глаза.
Пятилетняя Анечка Кузнецова – дочка капитана Кузнецова, заместителя начальника комендатуры по тылу, гладила маму Веру крохотными ручонками, всхлипывала и пыталась заглянуть ей в глаза. Наверное, понимала, что папы больше нет, и какая беда случилась с мамой, которую терзали страшные фашисты…
Её полуторагодовалый братик Алёша ухватил мамину ногу, тёрся об неё расцарапанным сопливым носиком и жалобно скулил.
Двойняшки-двухлетки Ванечка и Машенька – дети старшины Сидорчука уткнулись в разодранное перепачканное платье мамы Олеси и плакали. Олеся гладила их по светлым головкам и горько плакала вместе с детьми.
А Танечка Лобанова, самая молодая и больше всех пострадавшая от насильников, лежала, уткнувшись лицом в опалённую землю, на которой не осталось и травинки. Хрупкие плечики хорошенькой девятнадцатилетней женщины вздрагивали. Марина знала, что Танечка на третьем месяце и переживала за неё, как бы не случилась беда…
В стороне заставы старшего лейтенанта Лебедева, скрытой за изгибом леса, шёл бой, пограничники держались. Ещё одна вражеская колонна на грузовиках обошла не сдавшуюся заставу и двигалась по дороге к дымящимся руинам комендатуры. Надо было немедленно уходить.
Марина прошла по окопу, переступая тела убитых. За ней увязался Николка. Мальчик уже не плакал, всё понимал. От вида исковерканных окровавленных тел подступала тошнота. Появились отвратительные мухи. Марина нагнулась над телом убитого лейтенанта Лобанова, сгребла рукой песок и нашла кобуру. Лейтенант воевал с «ППШ», который в качестве трофея подобрали немцы, а пистолёт с запасной обоймой так и остался в кобуре.
Николка потрогал пистолет.
– Как у папы. – Вскинул на маму синие глаза и спросил: – Мамочка, а где папа? Его больше нет?
Марина не ответила. Взяла сына за руку и быстро вернулась к женщинам. Склонилась над лежавшей на земле и плакавшей Танечкой Лобановой.
– Поднимайся, милая моя, надо уходить. Уходим, женщины, в лес. Берите детей на руки. Уходим, пока не появились новые ироды!
Сама взяла на руки двухлетнюю Машеньку Сидорчук.
– Бери, Олеся, Ивана. Дети сейчас самое главное. Сберечь их надо в память о наших мужьях. Сберечь и вырастить воинов назло нашим врагам. А когда товарищи наших мужей придут в Германию, за всё отомстят! – блеснули ненавидящим огнём сухие воспалённые глаза Марины Колесниковой.
И повела Марина вдов за собой. Сама с Машенькой шла впереди маленького отряда, обняв задремавшую девочку левой рукой, с пистолетом в кобуре в правой. За ней едва поспевал Николка, которого держала за ручку Таня Лобанова, за ними Вера Кузнецова с Алёшей на руках и Анечка, вцепившаяся в мамин подол. Замыкала маленький отряд Олеся Сидорчук с Ванечкой на руках.
Каждый шаг отдавался болью, терпели женщины. Больше не плакали. Шли за Мариной, а она вела их по лесу, ориентируясь по солнцу и моля, не ведая сама какого бога, чтобы не наткнуться в лесу на немцев или ещё хуже на националистов из шаулисов, повылезавших из своих щелей. Вела Марина маленький отряд к лесному озеру, где с месяц назад собрались на однодневный отдых свободные от службы офицеры комендатуры и застав вместе с семьями.   

*
Кроваво-красное солнце, утомлённое страшным днём, скрылось за кромкой леса на противоположном берегу озера и всё видимое пространство стало наполняться багровыми тенями, вечерней прохладой и лесной сыростью.
На севере и на востоке не умолкала канонада. Шли нескончаемые бои. Время от времени в тёмном небе появлялись бомбардировщики с чёрными крестами на крыльях. Через четверть часа, отбомбившись, они возвращались за новым грузом смерти, и ни один наш самолёт не воспрепятствовал этому страшному конвейеру смерти…
– Приведите себя в порядок, товарищи женщины, – распорядилась Марина Колесникова, раздевая жалобно скулившего Николку, измученного долгой ходьбой по лесу вприпрыжку, чтобы не отставать от взрослых. Детей следовало выкупать и хоть чем-то накормить.
Женщины узнали это место. В ещё недалекий и яркий майский день, когда цвела и благоухала весенняя природа, офицеры, наконец, выбрались с семьями на однодневный пикник, который решили устроить на берегу красивого лесного озера, покупаться, позагорать, порыбачить, посидеть у костра похлебать ухи и попеть песни – словом отдохнуть на природе.
Жёны офицеров загодя готовились к этой поездке и день, который долго не удавалось согласовать, не подвёл, был тёплым и солнечным. Сшили ситцевые сарафанчики для поездки на природу, напекли пирогов, прихватили прочие припасы. Мужчины обзавелись удочками и сетью для рыбной ловли, взяли в помощь несколько бойцов, ловивших рыбу на гражданке, и, конечно же, захватили вина и водки, но в меру. Не забыли баян с гитарой и патефон с набором пластинок.
Но больше всех поездке на озеро на грузовой машине радовались малыши, самому старшему из которых Сёмке Наумову, сыну начальника штаба, было девять лет, он учился в интернате и только что вернулся домой на каникулы, а самому младшему Ванечке Боженко всего два месяца. Малыш не понимал, куда его везут, но с мамой и папой ему хорошо было повсюду. И лишь старший лейтенант Лебедев был один, без семьи. Ольгу отвёз в Изборск ещё в апреле и сильно скучал по жене и недавно появившейся на свет дочке, которую ещё не видел. Вырваться на несколько часов на озеро Игорь смог, оставив заставу на лейтенанта Третьякова, а вот съездить в Изборск пока никак не удавалось.
– Боже мой, как же это было давно! – вырвалось у Марины, и женщины с испугом посмотрели на неё.
– Это я о поездке на озеро в мае, помните? – грустно улыбнулась Марина.
Женщины не ответили, вспомнили мужей, которых потеряли на рассвете и не смогли похоронить, и вновь залились горькими слезами. Не каждая выдержит то, что сегодня довелось выдержать им.
– Плачьте, милые мои, плачьте, да дело делайте. Умойтесь, искупайтесь в озере. Смойте себя скверну. Детей помойте.
– Боюсь я Мариночка, как бы чего не вышло. Не понести бы от немца-зверя, – всхлипнула Олеся.
– А ты возненавидь насильника лютой ненавистью и сама природа тебе поможет, – ответила ей Марина, возненавидевшая омерзительного рыжего солдата, осквернившего её чистое, познавшее лишь мужа тело. От другого фашиста прыщавого и щербатого отбилась, а тут и офицер появился. Враг, но спасибо ему. А то бы ей не жить и Николка пропал бы. Столько желавших её, насквозь пропотевших, вонючих и грязных, разящих шнапсом, выстроились в очередь…
Искупав детей, женщины разделись и окунулись в тёплое озеро, смывая грязь и скверну, растирая синяки. Марина поплыла, раздумывая над тем, как накормить голодных детей. Вдова коменданта была здесь старшей и на неё ложилась вся ответственность за жизнь женщин и детей.
Покидая озеро после замечательно проведённого дня, женщины комендатуры оставили до следующего раза в дупле дуба не съеденные консервы: тушёнку, лещ в томате, сгущёнку, шпроты и что-то ещё. Кажется, там оставались спички, и можно было развести костёр, согреться посушить постиранную мокрую одежду. Хоть и тепло, но просидеть всю ночь нагишом не просто, особенно детишкам.
– Разыщем дуб, достанем консервы. Доживём до утра, а там и наши вернутся. Не может быть, чтобы не вернулись! – Очень на это надеялась Марина, несмотря на ужас утрат и страшные муки первого дня вражеского нашествия.














    
С началом войны германская авиация нанесла удары по военно-морским базам Кронштадт, Либава (Лиепая), Виндава (Вентспилс), Севастополь, но была встречена огнем ПВО и значительных результатов не добилась. В отличие от сухопутных войск военно-морские силы СССР оказались лучше подготовлены к войне. Основным противником советского ВМФ оказались не ВМС Германии, а её сухопутные войска и ВВС. Первый удар приняла на себя военно-морская база Либава (Лиепая), гарнизон которой с 24 по 27 июня героически сражался в окружении.
На морских коммуникациях Балтийского и Чёрного морей были развёрнуты подводные лодки, ставились минные заграждения. Почти вся авиация Балтийского флота действовала против сухопутных войск противника. 23—25 июня авиация Черноморского флота нанесла бомбовые удары по объектам Сулины и Констанцы (Румыния); 26 июня по Констанце был нанесён удар кораблей Черноморского флота совместно с авиацией.
Вечером 22 июня Главный Военный Совет направил Военным советам Северо-западного и Юго-западного фронтов директивы, требовавшие нанести с утра 23 июня по прорвавшимся группировкам врага решительные контрудары. Однако на подготовку контрударов отводилась только одна ночь, а предназначенные для них войска уже 22 июня были втянуты в бои или находились в 200—400 км от рубежей развёртывания. Несмотря на сложность обстановки, в полосе Северо-западного фронта на шяуляйском направлении 23—25 июня был проведён контрудар по войскам 4-й немецкой танковой группы силами 3-го и 12-го механизированных корпусов неполного состава. Бои носили упорный характер. Наступление противника было задержано на два дня, но остановить его продвижение не удалось.















Глава 10. Июньские дни

1.
Ночь с 21-го на 22-ое июня СКР «Агат» провёл в море на боевом дежурстве в нескольких милях южнее Либавы. Задача сторожевого корабля охранять военные транспорты и воды, прилегающие к военно-морской базе, от проникновения чужих кораблей и подводных лодок. Помимо «Агата» на боевое дежурство в западном направлении вышли две советские подводные лодки. 
Старшему лейтенанту Лебедеву не повезло. По случаю субботнего вечера и следовавшего за ним воскресного выходного дня в гарнизонном Доме офицеров  были объявлены: концерт, организованный совместными силами флотской и армейской самодеятельности, кинофильм «Моя любовь» , который Лебедевы ещё не смотрели, и танцы под музыку полкового оркестра.
Обычно такие мероприятия, заканчивавшиеся танцами, продолжались до полуночи, но в связи с тревожной обстановкой на границе, вечер начинался пораньше и танцы должны были закончиться в 22:00.
Несмотря на то, что приказом наркома ВМФ от 19 июня  флот был приведён в повышенную боевую готовность, и отпуска с увольнениями временно отменялись, мирная жизнь на военно-морской базе и в гарнизоне уютного и ухоженного городка, славящегося своими старыми, начинавшими зацветать липами, продолжалась. Согласно приказу командования ВМФ последние два дня офицеры флота в отличие от офицеров стрелковых и артиллерийских частей гарнизона дома не ночевали, оставаясь с личным составом на кораблях.
Большая часть моряков, корабли которых стояли у причалов, собирались посетить гарнизонный Дом офицеров, расположенный в непосредственной близости от территории базы, вместе с жёнами, ждавшими праздник с нетерпением, а после танцев, проводить довольных супруг домой, и вернуться на корабли, тем самым не нарушив приказ. 
У Лебедевых была возможность оставить Катеньку на попечении Клавдии Ивановны – одинокой немолодой женщины, прачки, жившей в их доме и обстирывавшей военных моряков, а самим отправиться в Дом офицеров на концерт, кинофильм и танцы. Особенно этого хотелось Людмиле, пошившей к лету красивое платье из крепдешина и купившей по совету мужа новые туфельки на высоком каблучке…
Ничего не поделаешь, не сложилось. Служба – есть служба.
С памятного дня встречи с родственниками: Игорем и Ольгой, Ярославом и Русой прошло больше полугода, однако Людмила до сих пор жила этой незабываемым событием. Не имея возможности увидеться с Ольгой и Русой, переписывалась с ними, строила планы на будущее, делилась своими женскими тайнами. И её не забывали, к концу июня у Людмилы скопилась целая пачка писем от родственниц, ставших близкими подругами. В этой же пачке были и письма от мамы. Читая их, Людмила чувствовала, что мать ей чего-то не договаривает. Что-то очень важное, радостное, случилось в её жизни, но что – сказать в письмах не она решалась или не могла, а потому Людмиле очень хотелось встретиться с мамой. Людмила скучала по маме и собиралась навестить её вместе с Катенькой. Уже и билеты на поезд до Ленинграда купили на следующую субботу, на двадцать восьмое число. Хотелось, конечно, приехать всем вместе, но Василию отпуск пока не давали. Были мысли на обратном пути навестить Ольгу в Изборске и Русу с Ярославом, живших в воинской части под Ригой, но это уж как получится…
Братьям Василий писем не писал, да и родителям редко. У мужчин это было как-то не принято, писали жёны. Однако Василий постоянно передавал приветы Игорю и Ярославу и их супругам в письмах Людмилы, напоминая о запланированной встрече в родном городе осенью. Старший лейтенант Лебедев уже подал рапорт по начальству с просьбой предоставить ему хотя бы недельный отпуск в октябре-ноябре.
В мае, уже в Изборске, Ольга родила девочку, которую назвала Алёнкой. Вот-вот должна была родить Руса, находившаяся сейчас в Старой Руссе у родителей Ярослава, а Людмилиной Катеньке к осени бут уже два годика. Девочка хорошо ходила и начинала говорить. Так смешно и трогательно это у неё получалось, что родители не могли нарадоваться, а Людмила с большим удовольствием шила ей первые нарядные платьица, советуясь с более опытными мамами и подругами – жёнами офицеров.
Сегодня в гарнизонном Доме офицеров концерт самодеятельности, кино и танцы. Жаль, конечно, что в такой день Василий в море, но ничего не поделаешь – служба. Его СКР, а Людмила, родившаяся и выросшая в семье военного моряка, легко употребляла флотские термины, в последние дни практически не возвращался из моря.
Одной идти не хотелось, как не уговаривала её Клавдия Ивановна. Офицерские жёны уже оставили под присмотром пожилой, одинокой прачки пятерых ребятишек в придачу с пирогами, конфетами и прочими лакомствами. Там бы и Катеньке быть, но Людмила колебалась недолго и осталась с дочкой дома. А к началу концерта тётя Клава, рассудив, что в такой вечер двум женщинам сидеть дома – это уж слишком, привела весь маленький отряд со сладкими припасами к Людмиле со словами:
– Извиняй, Людочка. Раз уж остаёшься дома – принимай команду! Для танцев я уже старовата, а вот концерт и фильм посмотрю. Сегодня танцы закончатся рано, а вернусь я ещё раньше. Ты уж не обижайся, милая моя…

* *
Между тремя и пятью часами утра – самая, что ни на есть «собачья вахта», когда глаза слипаются сами, а спать хочется так, что никаких сил не хватает тому противиться.
Но это в обычные дни, а не в такие тревожные. Со дня на день ждали широкомасштабной военной провокации со стороны Германии, а в полночь по радио получили новый приказ – «готовность № 1», а это значит – готовься к нападению.
Часть матросов выставили по вахтам дополнительно, остальные отдыхали не раздеваясь. Орудие и зенитные полуавтоматы и пулемёты зарядили, изготовив к стрельбе. Подготовили глубинные бомбы на случай обнаружения вражеских подводных лодок.
Томимый недобрым предчувствием, старшина 2-ой статьи Иван Щербак, наблюдал за морем и, отгонял сон, напевая про себя для бодрости весёлый морской мотивчик :

Я – моряк, красивый сам собою,
Мне от роду двадцать лет.
Полюбил девицу всей душою,
Без любви веселья нет.
По морям – по волнам,
Нынче здесь – завтра там,
По морям, морям, морям, морям,
Нынче здесь, а завтра там…

Минут десять назад корабль обошёл командир – старший лейтенант Лебедев. Командиром Лебедев был строгим, службу с подчинённых требовал, но и в справедливости ему отказать было нельзя. Следил, чтобы старослужащие краснофлотцы не обижали молодых. Не гнушался показать нерадивым, как драить палубу или натирать до блеска медные части вверенного ему образцового сторожевого корабля. Но особенно строг командир был в боевой работе. Орудие, зенитные полуавтоматы и пулемёты корабля содержались в образцовом порядке, а на стрельбах «Агат» всегда стрелял на отлично.
Среди моряков поговаривали, что если не будет срывов в службе и в боевой работе, то через полгода Лебедев пойдёт на повышение – направят служить на СКР типа «Шторм», где артиллерийское вооружение вдове против «Агата», торпедные аппараты и команда в девяносто человек по штату. Но если переведут, то на другую базу, в другой город. Могли, конечно, направить служить и на эсминец, но вряд ли на «Ленин» – самый мощный корабль базы, который в настоящее время стоял на ремонте во внутренней гавани и не был готов к выходу в море. 
Экипаж «сторожевика» не велик – пятьдесят краснофлотцев и старшин при четырёх офицерах, двух воентехниках и боцмане. Имелся свой камбуз, и кок готовил пищу на славу. Пробу старший лейтенант Лебедев всегда снимал сам и следил, чтобы продукты со склада поступали свежие.
Словом, старшина 2-ой статьи Шербак службой своей был доволен. Во-первых – моряк, а не пехота, несмотря на то, что моряки служат не три, а пять лет. Во-вторых – в городе у него недавно появилась девушка из местных, латышка. Не красавица, но фигуристая и приятная. Мало кто из краснофлотцев, служивших в Либаве, мог похвастаться подругой, которая ждёт моряка на берегу, ведь здесь не Россия и не Украина, где полным-полно родных девчат! В-третьих – осенью срок его службы истекал. «Гражданский чемодан», приобретённый, как и полагалось, на последнем году службы, пополнялся подарками для многочисленной родни и некоторыми вещами для себя, купленными на небольшое денежное довольствие, которое можно было откладывать почти целиком ввиду полного содержания за счёт казны.
Весёлые украинские и русские девчата нравились старшине 2-ой статьи Ивану Щербаку больше, чем неулыбчивые местные девушки и были доступнее. Одна такая зазноба осталась в Кронштадте и практически сразу перестала отвечать на письма, наверное, познакомилась с другим парнем. Но здесь в латвийском городке у моря выбирать не приходилось, и Ивану завидовали сослуживцы, у которых не было подруг, а их на родном СКР «Агате», передислоцированном в Либаву, как по старому предпочитали называть городок «под липами» – Лиепаю, не было ни у кого.
Кристине, так звали девушку, он подарил шёлковый платочек, и на свиданиях во время увольнительных, которых на последнем году службы старослужащим предоставляли больше, чем молодым краснофлотцам-салажатам, угощал конфетами.
Таких свиданий было пока, лишь пять. Дальше прогулок по тенистым городским улочкам и просмотров кинофильмов у них пока не заходило. Кристина жаловалась, что за дружбу с русским моряком её ругают родители, осуждают соседи и знакомые, но она никого не желает слушать. Девушка вела себя независимо и охотно училась русскому языку.
У старшего лейтенанта Лебедева и старшего политрука Афанасьева были жёны, и офицерам можно было позавидовать. Ещё осенью Лебедев позвал Щербака к себе домой помочь расставить мебель, а затем жена старшего лейтенанта – Людмила накормила их домашним ужином. Жена у Лебедева красивая и, сидя за столом, Шербак сильно стеснялся, когда Людмила предлагала ему добавку, а кофе со сливками старшина 2-ой статьи отведал впервые и до сих пор не решил – понравился ли ему тот напиток или нет. 
Что касается моря, пусть и не такого тёплого и ласкового, как Чёрное, на берегу которого Щербаку довелось в школьные годы однажды отдохнуть в пионерском лагере, то рабочий паренёк из Харькова, призванный служить на Балтийский флот, был просто влюблён в него. Вот и сейчас Щербак любовался рассветом, предвкушая к концу своей вахты увидеть восход солнца. Хоть и не над морем всходило солнце, но берег, раскинувшийся в полутора милях от корабля, был низменным, и в ясный день первые косые лучи красиво играли, отражаясь в мелкой сине-зелёной волне. Никак не хотелось верить, что сегодня может начаться война.
«Если всё же немцы нападут на СССР, то будут непременно разбиты, как самураи на Дальнем Востоке. Советский Союз не панская Польша и не буржуазная Франция», – рассуждал про себя «политически подкованный» Щербак, любивший слушать на политзанятиях старшего политрука Афанасьева.
Шербак прекратил насвистывать песенку о моряке, «красивом сам собою» и прислушался. О корпус корабля плескалась-шелестела мелкая волна, где-то вдали лениво закричала проснувшаяся чайка, отдыхавшая на воде, предвещая тем самым хорошую погоду, и к этим обычным звукам пробуждавшегося моря неожиданно добавилось странное далёкое жужжание со слабым гулом пополам. 
 «Что это?» – Щербак очнулся от приятных мыслей и с тревогой посмотрел на восток в сторону берега.
На светлевшем небосводе появилось множество тёмных точек, перемещавшихся с юга в нашу сторону. Старшина припал глазами к окулярам бинокля. Со стороны Пруссии ровными рядами, как на параде, надвигались эскадры германских бомбардировщиков, сопровождаемые истребителями...

* *
Людмила очнулась от надрывного воя сирен. С трудом приподнялась с постели, решив в полусонном сознании, что очевидно на базе сыграли ночную тревогу.
Рядом потянулась ручонками просыпавшаяся Катенька, которую Людмила клала спать с собой, когда Василий был на службе и не ночевал дома. Сама легла поздно после того, как раздала детишек вернувшимся из дома офицеров родителям, возбуждённым концертом, фильмом, танцами и тёплой ночью, настоянной на медовом запахе зацветавших лип, а потому крепкий сон, прерванный в такую рань, просто так не желал уходить. Решительно повертела головой, прогоняя сон, и первым делом посмотрела на дочку. Аккуратно повернула девочку на бочок и погладила по головке, полагая, что сирены скоро утихнут и ребёнок продолжит сон. Мельком взглянула на часы – не было ещё и четырёх утра. Самой больше не уснуть, а потому лучше почитать. В конце июня светает рано и можно приоткрыть штору, а «Анна Каренина»  лежала на комоде. Стоило только протянуть руку и окунуться в мир красивой любви…
– Но что это? Похоже на гул авиационных моторов! – Встревоженная Людмила поднялась с постели, накинула халатик, отодвинула штору и выглянула в окно. До восхода солнца оставалось не менее часа, однако было довольно светло. Стуча по брусчатке подкованными сапогами, мимо дома пробежала группа краснофлотцев с винтовками на плечах.
Над внутренним рейдом – там, где стояли на ремонте эсминец «Ленин» и несколько подводных лодок, метались лучи прожекторов. Один за другим послышались сильные взрывы. Задрожали стены, с потолка посыпалась штукатурка, треснуло и рассыпалось оконное стекло, поранив осколком руку. Людмила не понимала что происходит.
Расплакалась Катенька. Рвануло где-то рядом, полыхнуло огнём, и из окон дома на мостовую посыпались стёкла. Людмила в ужасе отпрянула от окна, не чувствуя боли от порезов. Слышались крики проснувшихся соседей, на улице метались люди: полураздетые женщины и дети, штабные офицеры, надевавшие кители на ходу.
В дверь комнаты стучал сосед Лебедевых – капитан-лейтенант Бусыгин, служивший на стоявшем в ремонте «Ленине», а потому, нарушая приказ, заночевавший дома.
– Людмила! Немедленно выходите на улицу! Город бомбят! Это война!
Последнее слово Бусыгина больно ударило Лебедеву. Она заметалась по комнате, не зная, за что хвататься. Малышка поднялась на ножки, плакала и тянула к маме ручонки. Грохнул ещё один взрыв. Вылетела пустая оконная рама, слетела с петель дверь и по стенам пошли трещины.
Застёгивая на ходу пуговицы мундира, капитан-лейтенант вбежал в комнату Лебедевых и взял ребёнка на руки.
Быстрей за мной, в бомбоубежище! – закричал Бусыгин и схватил за руку босую растрёпанную Людмилу в одной ночной рубашке, увлекая за собой.
У выхода из квартиры мелькнула женская фигурка, в которой Людмила не сразу узнала Зиночку – жену лейтенанта с подводной лодки, а, узнав, поняла, что слухи о тайном романе Бусыгина с изменявшей мужу Зиночкой совсем не пустые. Впрочем, теперь не до слухов и не до романов…
Бусыгин с девочкой на руках, Людмила и чуть впереди перепуганная Зиночка пробежали по лестнице, которая трещала под ногами и рухнула секунду спустя, после того, как они оказались во дворе. На глазах Людмилы оседали и рушились стены построенного на века красивого добротного дома, поднимая облака пыли.
Издавая жуткий вой, на приморскую часть города пикировали самолёты с крестами на крыльях, забрасывая бомбами территорию военного городка и причалы с кораблями, поливая свинцом из пулемётов мечущиеся фигурки людей.
С батарей и кораблей стреляли зенитки и пулеметы, отбивая воздушные атаки противника. Горящий «Мессершмитт», пытавшийся выйти из-под огня, взорвался в воздухе. Ещё один самолёт врага прочертил светлеющее небо огненным шлейфом и упал в море.
Зиночка куда-то исчезла, а Людмила, поранившая босые ноги о битое стекло и острые камни, сама не своя, увлекаемая Бусыгиным за руку, перепрыгивала через тела убитых людей, нередко узнавая их. Она не помнила, как оказалась в переполненном подвале соседнего одноэтажного ещё не разрушенного здания строительного склада, переоборудованного под бомбоубежище, где капитан-лейтенант передал ей ребёнка и, ничего не сказав, побежал к своему эсминцу, отражавшему всеми имевшимися средствами воздушную атаку вражеских самолётов.
Стремительно светлевшее небо прочертил ещё один горящий самолёт, от которого оторвались чёрная точка, вспыхнувшая куполом парашюта. По зависшему на стропах немецкому пилоту били из винтовок краснофлотцы, а другие самолёты врага, наткнувшиеся на организованный отпор, покидали воздушное пространство над советской военно-морской базой.
Один за другим корабли отходили от причалов, рассредоточивались на внешнем рейде и продолжали бить из зениток вдогонку немецким самолётам. Корабли готовиться к отражению возможных минных атак. Со сторожевого корабля «Агат», ведущего бой в открытом море, поступили донесения о двух и более подводных лодках противника, скрытно выдвигавшихся к базе.
В тесном бомбоубежище Людмилу заметили Полина Боженко и Даша Булавина, которых привезли с детьми два дня назад с заставы брата Василия старшего Лейтенанта Лебедева. Игорь дал им адрес брата, и женщины заходили к Людмиле познакомиться. Людмила предложила женщинам остановиться у себя, но Полина и Даша отказались. Им выделили пустующую комнату в офицерском общежитии.
– Вот и пришла большая беда! – прижимая к себе и укачивая сыночка, простонала Полина, а её шестилетняя дочка, жавшаяся к маме, такими не по-детски тоскливыми глазами посмотрела на знакомую тётю с маленькой девочкой на руках, что трудно было сдержать слёзы.
– Не плачьте, Людмила, – принялась успокаивать Лебедеву Даша Булавина со спящим, как ни в чём не бывало, полугодовалым ребёнком на руках. – Прогонят наши бойцы немцев, побьют, как побили японцев. Обязательно разобьют проклятых фашистов!
Полина промолчала, не поддержав подругу. Не верилось ей, что так скоро всё это закончится, несмотря на то, что вой самолётов, разрывы и стрельба зениток, доносившиеся снаружи, затихали.
– Да ты раздета и вся в крови! – не сразу заметила Полина.
– Ну-ка, Дашенька, подержи Сашеньку! – Боженко передала Булавиной ребёнка, и женщине пришлось взять младенцев, завёрнутых в пелёнки и одеяльца, в разные руки.
Полина промокнула кровь на руке, плече и на груди женщины, сочившуюся из порезов осколками стекла и, покачав головой, посмотрела на ноги:
– Надо же! В чём вскочила с кровати, в том и бежала…
Между женщинами и детьми протискивался краснофлотец с ведром, наливая воду кружкой, во что придётся.
– Постой, милый, отдай женщине бушлат. Видишь, совсем раздетая, дрожит бедняжка.
Краснофлотец не стал отказываться, снял бушлат и передал жене старшего лейтенанта Лебедева, которую узнал, несмотря на сумрак, царивший в подвале.
– Возьмите, я ещё раздобуду, – виновато пробормотал матрос.
– Ты бы ещё ей чего-нибудь на ноги раздобыл, – попросила Полина.
Краснофлотец пообещал и двинулся дальше, раздавая воду.
– Пока он чего-нибудь разыщет, надень-ка носки, – предложила Полина. – Я словно чувствовала, что война начнётся этой ночью, и легла не раздеваясь. И Даше велела спать одетой и вещи собрать, – Полина указала глазами на два небольших узелка. Свой развязала, достала толстые шерстяные носки и протянула Лебедевой, накинувшей на плечи матросский бушлат. – Надевай!
– Полиночка! Может быть, это ещё не война, а провокация? – с надеждой посмотрела на старшую подругу Булавина.
– Какая же это провокация, милая моя, когда так бомбят и убитых повсюду не счесть! Война это! – ответила ей Полина и с тревогой, которой не скрыть, добавила, – как-то там, на заставе, воюют мужья наши?

* *
СКР «Агат» отходил к базе, отстреливаясь из двух 45-миллиметровых зенитных полуавтоматов и спаренного пулемёта от наседавшей пары «Мессершмиттов», сделавших очередной разворот и пикировавших на корабль. Первые два захода у самолётов не удались, плотным огнём зенитчики БЧ  лейтенанта Линёва заставили их отказаться от прямой атаки и уклониться. Оба раза бомбы упали по правому и левому борту «Агата», не причинив кораблю урона. Озлобленные пилоты, дважды промахнувшиеся при бомбометании, открыли по кораблю ураганный огонь из пулеметов, убив одного и ранив троих краснофлотцев, и ушли на третий решающий заход.
Старший Лейтенант Лебедев, руководивший боем, приказал зенитчикам сконцентрировать огонь на одном из «Мессершмиттов», и в самом начале третьей атаки в пятидесяти метрах над морем истребитель взорвался в воздухе после попадания сразу нескольких снарядов. Другой «Мессершмитт», которому теперь доставались все снаряды и пули, резко уклонился, вышел из боя и позорно бежал в сторону темневшего берега под крики «Ура!» одержавших первую победу краснофлотцев.
Шли первые минуты войны. Помимо приказа отданного по радио, старший лейтенант Лебедев вскрыл и пакет с приказом на случай ЧП  в море. Это была война, и ему было приказано отходить к базе, открывая огонь на поражение по всем воздушным, надводным и подводным целям противника. Противником были немцы. То, чего ждали с таким напряжением все последние дни, произошло. Германия совершила агрессию против СССР.
Лебедев передал командованию радиограмму о сбитом самолёте и замеченных подводных лодках врага, и, продолжая наблюдать за морем, СКР отходил к базе. Вдали показался немецкий эсминец, затемно вышедший из Пилау,  но его продвижения в сторону Либавы замечено не было. Возможно, что у немцев в этом районе не было достаточных сил, а возможно они выжидали, ограничившись пока лишь атакой с воздуха. Представить себе, что уже к вечеру, захватив Палангу, германские сухопутные части подойдут к городу с юга, Лебедев никак не мог . А ведь там, далеко на юге, у самой границы сражался его брат Игорь Лебедев. Каково им там сейчас? – Этого Василий Лебедев не знал.
«Хорошо, что Ольга сейчас в Изборске. А что у нас в городе? Как Людмила и Катенька?» – эти и другие тревожные мысли не давали покоя. Спать, несмотря на бессонную ночь, не хотелось…
– Товарищ старший лейтенант! Слева по борту в восьми кабельтовых  подводная лодка противника! – доложил наблюдатель на дальномере. – Всплывает!
Лебедев разглядел в морской бинокль на показавшуюся над поверхностью моря рубку подводной лодки, определил по форме, что лодка немецкая и приказал открыть по ней огонь из орудия и зенитных полуавтоматов. Упусти несколько секунд и лодка поднимется из глубины на уровень торпедной атаки.
С указанной с дальномера дистанции по подводной лодке врага открыло огонь 102-миллиметровое орудие – самое грозное оружие «Агата» помимо глубинных бомб. Вслед за орудийным снарядом по паре снарядов в замеченную цель послали два зенитных полуавтомата.
Лодка противника стремительно погрузилась, отказавшись от торпедной атаки. Лебедев доложил на базу об обнаруженной подводной лодке противника, но разрешение на её преследование и сброс глубинных бомб не получил. «Агату» приказали возвращаться на базу. Его поздравили со сбитым «Мессершмиттом» и по возвращении на базу Лебедев подаст рапорт о награждении медалью «За боевые заслуги» старшины 2-ой статьи Щербака.
По самолёту стреляли оба зенитные полуавтоматы, однако, по обоюдному мнению командира корабля Лебедева и старшего политрука Афанасьева, внимательно наблюдавших за боем, немецкий истребитель сбил старшина Шербак.
«Отличный матрос!» – подумал Лебедев, сожалея, что осенью Щербак демобилизуется. «Впрочем!» – спохватился Лебедев: «Какая теперь демобилизация, когда идёт война!» – Вот и пришло окончательное осознание того, что же случилось на рассвете самого длинного в году воскресного дня.      
Восход солнца СКР «Агат» встретил на подходе к внешнему рейду базы. Подходил к концу первый час войны. Полностью рассвело, и в четыре часа пятьдесят восемь минут на востоке показался оранжевый краешек солнца.
Припав к окулярам бинокля, старший лейтенант Лебедев жадно рассматривал дымящиеся руины приморской части города. Кое-где бушевали пожары, возле которых суетились матросы, протягивавшие брезентовые шланги к причалам и гасившие огонь морской водой.
Прислушиваясь к тревожному стуку собственного сердца, Лебедев пытался разглядеть свой дом сквозь клубы дыма.
Три знакомые столетние липы, росшие во дворе? Только у одной срезана верхушка, но, кажется, они … – мучительно искал свой дом Лебедев. – Но почему они видны, ведь их закрывал наш дом?… – Дома не было. Не хотелось верить, но вместо дома, где была их квартира, их комната, где оставались Людмила и Катенька, виднелась груда дымящихся развалин…
Василий был близок к отчаянию. Старший политрук Афанасьев молчаливо сочувствовал командиру «Агата». Жену и двоих детей он отправил на всё лето к родителям в деревню, в Калининскую область .
– Товарищ старший лейтенант, возьмите трубку, с Вами будет говорить капитан-лейтенант Бусыгин! – доложил матрос, протягивая командиру трубку телефона, подключенного к радиорубке.
Услышав Фамилию Бусыгина, Лебедев вздрогнул и с замиранием сердца вырвал трубку из рук матроса.
– Герман Алексеевич, я слушаю!
– Алло, Василий Владимирович! Живы твои! В бомбоубежище они под строительным складом! Сам отвёл! – кричал сквозь радиопомехи Бусыгин. – Вот такие, брат дела…
Разговор прервался. Сообщив Лебедеву о семье, Бусыгин побежал по делам, а их у старпома стоявшего на ремонте эсминца да с таким именем и в такой обстановке…

2.
После купания в тёплом неглубоком озере и стирки платьев, с которых, как и с тела, следовало смыть всю скверну, искупали малышей, постирали детское бельё, оставив деток обсыхать нагишом и надеясь развести костёр. Комары не давали покоя и ввиду отсутствия какой-либо иной одежды, женщинам пришлось натянуть на себя отстиранные влажные платья и терпеливо мёрзнуть, высушивая их теплом собственного тела. Мокрые голые малыши, от которых ветками отгоняли комаров, тоже дрожали от холода, несмотря на тёплую ночь, однако постепенно обсохли, а когда их обрядили в штанишки, чулочки, платьица и рубашечки, согрелись и успокоились на руках, обречённо почесывая укусы и жалобно заглядывая мамам в глаза.
Ни полуторалетний Алёша, ни двухлетки Ванечка и Машенька Сидорчук никак не засыпали. Прижались к мамам и при лунном свете терпеливо ждали, когда их покормят.
Старшая пятилетняя Анечка и трёхлетний Николка отправились с тётей Мариной разыскивать дуб, в дупле которого месяц назад была устроена небольшая кладовая. Ходить босиком по ночному лесу было не просто, больно кололись прошлогодние ветки и приходилось выбирать куда поставить ногу. С обувью положение было плачевное. Летние босоножки или домашние туфли, в которых женщин застала внезапная бомбёжка и артобстрел, за день блуждания по лесу если и не развалились, то пришли в полную негодность, а потому были вымыты и оставлены сохнуть на утро. С детскими туфельками и сандаликами было лучше, но и их следовало просушить. А как это сделать ночью и без огня?   
Наконец отыскали заветное дерево. Припасы к счастью оказались на месте. Шесть полукилограммовых банок тушёнки и восемь банок рыбных консервов – целое богатство! Коробок спичек тоже нашли, пошарив как следует по дуплу, но спички отсырели, и гореть не желали. От костра пришлось отказаться и провести ночь в мокрых платьях.
Детишки не плакали, ныли от голода, да и у женщин за целый день без маковой росинки во рту подвело животы, а вскрыть консервы было нечем. Ни ножа, ни какого-нибудь иного металлического предмета кроме пистолета у них не было. Вынув патроны, Марина Колесникова пыталась продавить жесть и вскрыть банку краем пустой обоймы. Не получалось.
Внезапно вскрикнула Таня Лобанова, прижимавшая к себе Машеньку Сидорчук. Марина оглянулась и метрах в тридцати от себя на берегу озера заметила чьи-то тени. Испуганные женщины пришли в движение, вскочили на ноги, заметались. Детишки заплакали. Бросив нераскрытую банку с тушёнкой и лихорадочно пытаясь наполнить обойму, растерянная Марина рассыпала патроны и присела. Шарила рукой по траве, не зная, что ей делать.
– Марина, это я Игорь! Со мной Булавин и пограничники! – донеслись до неё родные слова, и семеро вооружённых мужчин, узнавшие жён комсостава комендатуры, подбежали к женщинам. Узнав Лебедева, Колесникова бросилась в объятья к старшему лейтенанту и разрыдалась, не в силах сдерживать слёзы.
– Мишу уби-и-ли! Капитана Кузнецова, старшину Сидорчука, лейтенанта Лобанова, старшего лейтенанта Петрова – всех уби-и-ли! Что же это делается Игорь! – заливаясь горючими слезами, причитала Марина.
– Война, Марина, это война! – внутренне содрогаясь от страшных слов, ответил Лебедев несчастной женщине, искавшей хоть какого-то утешения. 
– Почему не пришла помощь? Мы держались до последней возможности. Так почему же не пришла помощь? – вопрошала Марина – вдова капитана Колесникова, пережившая в течение первых двух утренних часов смерть мужа, гибель комендатуры, надругательство над собой и жёнами погибших офицеров и едва не помутившаяся рассудком. И только ответственность за Николку, страстное желание спасти его, удержало её от желания покончить собой и ничего больше не видеть...
Что мог ей ответить начальник уже не существующей погранзаставы старший лейтенант Лебедев, потерявший почти всех своих людей и вырвавшийся из окружения с тремя пограничниками и тремя стрелками. Да и вырвался ли? Немцы разгромили укрепрайон, и ушли далеко вперёд. Теперь он даже не представлял, кто и где их остановит. Невзирая на наступившую ночь, чёрные стаи вражеские самолётов продолжали сотрясать воздух, унося в своих чревах смертоносный груз, предназначенный для советских городов, воинских частей, гарнизонов и укреплений, железных дорог и мостов.
Николка прижался к маминым ногам и хныкал. Он узнал дядю Игоря, но о чём мог подумать в том миг ребёнок – поди узнай…
– Успокойся, Марина. Сама измучалась, Николка плачет. Слезами горю не поможешь… – Лебедев оглядел, несчастных вдов комсостава с малышами. – Детишки полуголые, голодные, замёрзли.
– Извини, Игорь, нервы ни к чёрту, – брала себя в руки Марина, – Ты прав, слезами горю не поможешь…
– А ну, снимай гимнастёрки! – приказал Лебедев, снимая свою, под которой оставалась насквозь пропотёвшая изодранная рубашка нижнего белья. В свою гимнастёрку старший лейтенант бережно завернул ребёнка. – Поноси пока, Николка! Побьём немцев, справим тебе матросский костюмчик с ботинками.
Надо разыскать дуб и поискать в дупле консервы. Хорошо, что тогда оставили. Мы и шли к озеру ради консервов, да вот вас нашли. Теперь не пропадём, вместе будем воевать, детишек сбережём, – грустно улыбнулся Лебедев, обнимая Николку, забравшегося к дяде на руки.
– Уже нашли. Вот пыталась открыть банку. Не получается, нечем, – вытирая рукой слёзы, виновато ответила Марина. – Пыталась открыть обоймой, патроны вынула и растеряла, утром соберу. Вот они: шесть банок тушёнки и восемь рыбных консервов! – показала Марина Лебедеву свои богатства. – Костёр бы разжечь, обсушиться, согреться. Только спички отсырели.
– Товарищи, кот курит? У кого есть спички? – обратился Лебедев к бойцам. Ни он, ни лейтенант Булавин не курили, да и не слышал его лейтенант, утешавший Таню Лобанову, подружившуюся с его Дашей, которая теперь в Либаве и ещё не известно, как обстоят там дела… 
– Вот спички, сухие, – достал из кармана коробок ефрейтор-пограничник Ерохин.
– И у меня есть, – предложил спички красноармеец Величко, снявший, наконец, с натёртой шеи пулемёт и прислонивший его к березе.
– Не выдал бы нас костёр? – забеспокоился Булавин, отвлекаясь от Лобановой, которой стало чуть легче от слов сочувствия.
– Костёр разведём в ельнике, место здесь глухое, со стороны огнь не заметен. Женщинам надо согреться и обсохнуть, видишь платья на них мокрые. Воду согреем, заварим липовым цветом, попьём горячего, – перечислял Лебедев преимущества костра.
Закипела работа, и минут через десять на расчищенном среди елей пятачке задымил-разгорелся костёр. У бойцов нашлась пара котелков, которые наполнили водой из озера и поставили кипятиться на огонь. Ножами, без которых солдату не обойтись, вскрыли банки и разложили на «тарелочки» из крупных кленовых листьев кусочки ароматной тушёнки и рыбы в томатном соусе или в масле.
– Глядя с какой жадностью кушали дети, даже самые маленькие: полуторалетний Алёша и двойняшки-двухлетки Ваня и Маша, взрослым не лез в горло даже самый малый кусочек. Если разделить на всех – то, еды не так уж и много.
– Товарищ старший лейтенант! – по форме обратился лейтенант Булавин к Лебедеву. – Укрепрайон отсюда километрах в пяти. Там, похоже, бои прекратились. Поблизости не слышно ни сильной стрельбы, ни разрывов. Война, похоже, откатилась дальше…
– Разрешите сходить туда с бойцами, собрать пока темно боеприпасы, оружие, амуницию. Обмундирование поистрепалось, а женщины и вовсе почти раздетые и босые. В таком виде по лесам долго не проходишь.
На обратном пути заглянем на хутор. Есть такой. Если его не сожги – разживёмся продуктами. А? – Булавин вопросительно посмотрел на Лебедева и мельком на женщин, жавшихся к костру с засыпавшими на руках, завёрнутыми в солдатские гимнастёрки детьми.
«Хорошо, что Даша и Полина с детишками в Либаве. Там тоже не сладко – бомбят, но так, как истерзанные вдовы погибшего комсостава комендатуры, там не бедствуют. Эх, только бы живы были…» – подумал он и вспомнил героически погибшего старшину Боженко, о смерти которого Полина не знает. Впрочем, ничего не знает о нём и Даша. Как-то сложится их судьба в такое лихое время?
– Дело говоришь, товарищ лейтенант, – обдумал и одобрил предложение Булавина Лебедев. – С тобой пойдут бойцы покрепче, чтобы унести побольше. Вы, ефрейтор Ерохин и Вы – запасливый боец, – улыбнулся старший лейтенант. – Как Ваша фамилия? – обратился Лебедев к рослому и крепкому стрелку, с которым ещё не успел познакомиться.
– Красноармеец Малышев! – представился хозяйственный боец, вынесший с заставы на своих плечах нелёгкий вещевой мешок с гранатами, шинельную скатку, ротный ручной пулемёт помимо своей винтовки и даже противогаз в сумке. На голове бойца, как приросла, осталась помятая пулей тяжёлая каска, от которой у неопытного бойца с непривычки ноет шея, а на поясе висела сапёрная лопатка с четырьмя вместо двух подсумками с патронами. В экипировке остальных бойцов отряда отсутствовали не только шинельные скатки и противогазные сумки, но и тяжёлые каски, брошенные в лесу.
– Разрешите мне! – Вдруг заявил красноармеец Величко.
– Отставить, боец Величко. Фамилия у Вас конечно грозная, но красноармеец Малышев вопреки своей фамилии будет посильнее и принесёт на своих плечах побольше всякого имущества. Верно, товарищ Малышев?
– Так точно, товарищ старший лейтенант! – ответил боец.
Лейтенанту Булавину и Егорову с Малышевым вернули гимнастерки и собрали все имевшиеся вещевые мешки в количестве пяти. Булавин вооружился «ППШ» с единственным наполненным патронами магазином, а бойцы пополнили патронами подсумки. У Лебедева и остававшихся с ним бойцов патронов было, что называется в обрез, зато с гранатами, спасибо Малышеву – полный порядок.
Минутные сборы и Булавин с двумя бойцами скрылись в ночном лесу. Лейтенанту удалось сохранить компас, а окружающую местность он знал неплохо, рассчитывая к пяти часам утра вернуться к озеру.
Булавин прислушался. Несмотря на наступившую темноту на востоке и на севере продолжались бои. По отзвуку разрывов и орудийных выстрелов лейтенант прикинул, что наши части продолжали сражаться с врагом не ближе пятнадцати, а то и двадцати километров от них.
«Далеко», – тяжело вздохнув, подумал Булавин. На северо-западе, где километрах в шестидесяти от них находилась Либава, было относительно тихо. Артиллерия в той стороне молчала или же стрельбы не было слышно. Это обстоятельство настораживало. Либо за день немцы ушли далеко вперёд, либо повернули на восток . Отсутствие вестей, как горьки они не были, переносилось особенно тяжело. Никак не хотелось верить, что началась полномасштабная война, как прошлогоднее немецкое вторжение во Францию, что началась война Германии против СССР, в сравнении с которой бои с японцами в Монголии  или война под Ленинградом с Белофиннами казались малыми конфликтами.

* *
Сидя на колких еловых лапах возле прогоравшего костра, втроём, тесно прижимаясь друг к другу и укрываясь просторной шинелью красноармейца Малышева, дремали со спящими детьми на руках несчастные офицерские вдовы, вздрагивали, стонали и плакали в тяжком и беспокойном прерывистом сне. Рядом с ними, положив на лапы голову, чутко дремал пограничный пёс Урал.
Бойцы: пограничник Степанов и низкорослый стрелок Величко притулились по другую сторону от костра. Стрелок Нурдинов, закинув винтовку на плечо и прислонясь к дереву, стоял в карауле, прислушивался к ночным шорохам и терпеливо ждал, когда его сменит Степанов или Величко. Старший лейтенант Лебедев и Марина Колесникова не спали, разговаривали шёпотом. Марина рассказала о смерти мужа, гибели комендатуры, о тех муках и надругательствах, которые довелось пережить…
– Кроме мужа у меня никогда никого не было. Это было ужасно, Игорь! Мы – четыре женщины, побывали в аду. Кругом смерть. Мужья убиты. Все офицеры погибли. Мы не смогли похоронить их, смогли только оплакать…
Страшные видения и сейчас стоят перед глазами. Рогатые тевтоны добивают тяжелораненых бойцов, бьют прикладами, заставляют подниматься, гонят за собой тех, кто ещё способен идти. У женщин, у кого были серьги – сорвали серьги! У кого были кольца – сорвали кольца! Плачут, надрываются дети. Нас насилуют вонючие прыщавые юнцы прямо на их глазах! Какой-то гад фотографирует… – Марина захлебнулась слезами. – В каких же чудовищ, в каких варваров, в каких скотов превратились немцы! Сил нет называть их людьми! Убивать, убивать и убивать! – Марина с силой сжала руку Лебедева. Слёзы немного успокоили женщину. Устав, Марина положила голову ему на плечо.
– Устала я, Игорь, чуть жива…
– Усни хоть на несколько минут.
– Никак не могу. Счастливая твоя Ольга, не пришлось пережить ей таких мук, такого позора. Полину жалко, овдовела бедняжка, одна осталась с тремя детьми.
Что же случилось Игорь? Почему немцы посмели на нас напасть? Почему творят такие зверства? Неужели надеются победить нас? Ведь ни японцы, ни финны не вели себя так. Почему ты не отвечаешь? Почему молчишь, Игорь?
– Прости, Марина. Мне нечего тебе ответить, нечем оправдаться. Вчера я выжил чудом. Побывал в плену, бежал. Оборонял до последней возможности заставу, с боем прорывался с теми бойцами, кто мог стоять на ногах. Нас прикрывали раненые. Видела бы ты их глаза, когда нас провожали. Чуть не сошёл с ума. У меня в документах лежат их предсмертные записки, всего несколько слов. Мне нечего сказать тебе, Марина, – признался старший лейтенант Лебедев.
– Давай-ка лучше думать, как нам отсюда выбираться. Ты, Марина, жена командира. Ты сильная женщина, ты ответственна за жизни вдов и детей, а я отвечаю за ваши жизни и жизни бойцов.
– Хорошо, Игорь. Больше ты не услышишь от меня жалоб и не увидишь слёз. Знаешь, я всё выплакала, – попыталась улыбнуться Марина. Короткая лунная и звёздная летняя ночь была светлой, и Лебедев видел её красивое волевое лицо.
– Давай думать, Игорь, – тяжело вздохнув, согласилась Марина.
– К пяти часам утра ждём возвращения Булавина. Он человек слова. Если обещал к пяти, то обязательно будет. – Лебедев достал из кармана часы. Посмотрел на стрелки.
– Надо же ходят! Помнишь, Марина, мои прежние серебряные часы?
– Помню, подарок родителей.
– Так случилось, что теперь они у врага. Будет время, расскажу тебе всю нашу с Ольгой историю, всё по порядку. Многое пришлось тогда скрыть от тебя, от Колесникова. Очень боялся подставить его, – признался Лебедев. – Теперь всё в прошлом, словно это была прекрасная сказка, словно это произошло с нами в далёком детстве.
С теплотой вспоминаю нашу старую заставу. На той стороне Изборск, Труборово городище, княжий крест и Ольга, читающая стихи…
– Какое городище, какой крест? – не понимала Марина.
– Расскажу, обязательно всё расскажу, – ещё раз пообещал Лебедев и посмотрел на часы. – Пока живу по этим часам. Надёжные, не отказали. Теперь война и очень надеюсь встретиться лицом к лицу с тем, у кого остался мой дорогой родительский подарок.
Сейчас половина второго ночи. Поблизости тихо. Место глухое, заболоченное. Немцы ушли далеко и сюда не сунутся.
Тебя и остальных женщин надо переодеть в красноармейское обмундирование. Придётся обуть сапоги. Без них по лесу далеко не уйти.
– Где же раздобыть для нас обмундирование? – спросила Марина.
– Булавин с бойцами соберут.
– С убитых?
– С погибших, – подтвердил Лебедев. – Укрепрайон немцами взят. Делать им здесь больше нечего, пошли изверги дальше, разве что оставили похоронные команды, которым теперь работы на несколько дней…
Завтра начнут рыть братские могилы для наших бойцов, а сегодня лежат павшие русские воины под ночным небом. Вот у них и возьмут боеприпасы и амуницию Булавин с бойцами, а на обратном пути зайдут на хутор, продуктами разживутся. Без этого нам не дойти, сил не хватит. Вот так-то, Марина.
Утром всё выстираете и залатаете. Иголки с нитками есть у бойцов, а у Малышева в вещевом мешке с гранатами оказались два куска мыла. Молодец, запасливый красноармеец!
День, если ничего не случится, пробудем у озера. Отдохнём, обсушимся, потом пойдём догонять своих. Остановятся же они когда-нибудь! Вот и догоним. Вот как я думаю, Марина.
Иди к женщинам, укройся краешком шинели Малышева, которому следует объявить благодарность, за то, что сберёг такую нужную вещь, и поспи хоть часок. А я сменю Нурдинова и тоже чуток подремлю. Завтра нам силы понадобятся.

* *
 Часа через полтора пути по ночному лесу маленький отряд лейтенанта Булавина вышел на открытое пространство в районе первой полосы укреплений. Травянистая равнина, упиравшаяся в заполненный водой противотанковый ров и цепочку дотов , была изрыта снарядами, бомбами и гусеницами танков. Линию укреплений обороняли стрелки пехотного полка и артиллеристы, вынужденные отступить после ожесточённого утреннего боя под натиском превосходящих сухопутных сил противника и авиации.
На подступах к линии обороны начали попадаться тела мёртвых красноармейцев, ходивших в контратаки и полёгших под пулемётным огнём и гусеницами танков. Тяжелораненых немцы добили на месте, тех, кто мог идти самостоятельно, угнали. Трупы своих солдат собрали и увезли, а тела русских оставили до следующего дня, когда прибудут похоронные команды, набранные из негодных к строевой службе солдат, соберут оружие и боеприпасы, а погибших зароют в воронках, образовавшихся от разрывов бомб и снарядов, чтобы не утруждать себя рытьём могил.
За рвом возле дотов, метрах в двухстах друг от друга бродили двое немецких часовых, изредка перекликаясь между собой. Идти дальше было не безопасно, и Булавин с бойцами принялись собирать боеприпасы у крайних погибших красноармейцев. Нашли автомат «ППШ» и несколько дисков к нему, пару пистолетов, собирали из подсумков не расстрелянные патроны, насыпая вещевые мешки, искали гранаты.
– Всё, хватит. Теперь обмундирование и сапоги, – приказал Булавин.
Тяжёлое это дело раздевать мертвецов, снимая с них гимнастёрки, шаровары и сапоги, подбирая пилотки. Прихватили несколько вещевых мешков, а вот шинелей не оказалось. День был жаркий, и бойцы ходили в атаку без скаток.
Приходилось ползать от трупа к трупу, замирая в те моменты, когда часовой за рвом, до которого было метров двести-триста, подавал голос, окликая соседа. Наконец собрали обмундирование и набили вещевые мешки.
– Простите, павшие воины, что потревожили ваш покой. Простите, что взяли у вас одежды… – Так или по-другому шептали лейтенант Булавин, ефрейтор Ерохин и боец Малышев – не суть. Оставались живые, оставались дети и женщины, оставались бойцы, которым ещё жить и воевать… 
– Отходим! – тихо скомандовал лейтенант и начал отползать в сторону кустарника, за которым начинался лес. Бойцы последовали за ним. Сколько же павших воинов лежало на этом поле боя никто и никогда не узнает.

*
В лесу бойцы поплотнее уложили собранные боеприпасы и амуницию, взвалили по несколько вещевых мешков на плечи и двинулись вслед за лейтенантом.
Булавин сверил направление движения по компасу. Чтобы зайти на хутор пришлось отклониться от прямого пути назад. Часы у Булавина не ходили, раздавил во время боя теперь уже и не помнил где. Не выбросил, надеясь когда-нибудь починить. У бойцов часов не было, да и ни к чему часы солдату, живущему от команды к команде. Попозже, когда научились бить врага, трофейные часы появились у всех, да и те, как правило, дрянь – дешёвая штамповка. А пока часов не было ни у кого и, посматривая на небо, лейтенант прикидывал время на глаз.
– Где-то половина третьего ночи. До хутора приблизительно час ходу. В запасе ещё полтора часа, к пяти утра вернёмся – планировал обратный маршрут Булавин.
Он побывал однажды на этом хуторе еще в апреле. Жили там две семьи. Держали коней, коров, свиней, овец и домашнюю птицу. Засевали несколько гектаров земли рожью и овсом, выращивали овощи. Мужиков на хуторе человек пять. Старший из хуторян, крепкий седобородый старик лет шестидесяти ещё помнил русский язык – служил в царской армии. С ним Булавин немного поговорил о жизни, но что за люди живут на хуторе и как они относятся к новой власти и русским, не понял. Тогда это не было столь важно как сейчас. Не знал лейтенант, есть ли на хуторе оружие.
Впрочем, до хутора надо было ещё дойти. Вдруг его разорили и сожгли немцы, или сбросили с самолёта бомбу. Одной бомбы хватит, чтобы всё разметать…
Лейтенант шёл нагруженный лишь одним вещевым мешком, так что почти налегке. Следом за ним, сгибаясь под тяжестью собранного имущества и едва не засыпая на ходу, тащились измученные бойцы.
Закончился лес. Впереди ржаное поле, за ним очертания двух просторных, таких же, как и в лесной России рубленных крестьянских изб. Между ними хозяйственные постройки.
Ночь тёплая, влажная. Душно, досаждают комары. Распахнутые окошки одного из домов тускло светятся. Слышатся песни. Громкие и не слишком хорошие песни. Так обычно поют пьяные мужики. О чём поют не понятно, но поют литовские песни.
– Чего это они распелись? Празднуют что ли? Чего празднуют? Начало войны, победу! – догадался Булавин. – Вот они, шаулисы поганые!
– Снять мешки, аккуратно сложить! Вернёмся – заберём! – приказал Булавин бойцам.
– Готовь оружие. Идём к дому, поглядим, что там происходит. Похоже, что у хозяев гости. Много их что-то. Вот и посмотрим что это за люди. Вдруг разгулялись шаулисы, победу празднуют?
– Товарищ лейтенант, может быть обойдём? – засомневался ефрейтор Ерохин. – Много их. Поднимут шум…
– Не обойдём, Ерохин. Еда нам нужна. Если в доме шаулисы – закидаем гранатами, покрошим из автоматов, а хутор сожжём, чтобы не принимали бандитов. Война, брат Ерохин, война! Либо мы их, либо они нас. Да только мы их! – глаза лейтенанта зловеще блеснули.
Русские прошли напрямик через поле высокой ржи, достигавшей еда не плеч, и вышли к хутору. Почуяв новых людей, залаяли собаки. Одна, очевидно кобель, сидевший на цепи, рвался, заливаясь, лаем. Другая собака, поменьше и не на привязи, бросилась навстречу пришельцам. Не добежала, испуганно поджала хвост, залегла в кустах.
Дверь дома с раскрытыми святящимися окнами отворилась. Пошатываясь, на крыльцо вышел крупный, по виду пьяный мужик. В руках держал пистолет. Замычал, заорал что-то, задрал вверх пистолет, принялся палить в темноту.
– Малышев, у тебя винтовка. Стреляй! – приказал Булавин. – Ерохин, приготовить гранату и за мной!
Грянул выстрел из мощной трёхлинейной винтовки и пьяный шаулис слетел замертво с крыльца. Собака на цепи завыла, а та, что была отвязана, залезла от страха куда-то под дом.
Булавин и Ерохин с гранатами в руках пригнулись и подбежали к дому. Из окон показались стволы винтовок и гулявшие в доме принялись палить в темноту.
– Не мирные и не крестьяне, не немцы и не наши бойцы. Шаулисы – националисты, вот кто в доме! – Булавин швырнул гранату в окно. Ерохин бросил другую.
Один за другим прогремели два взрыва. Во двор вылетели стекла и рамы, из оконных проёмов потянуло едким дымом. Послышались дикие вопли. Булавин направил ствол «ППШ» в проём и прошёлся по горнице несколькими очередями. Криков поубавилось. В избе что-то загорелось.
Дверь другого дома отворилась и на крыльцо вышла дрожавшая от страха пожилая баба. Толстая, босая, в ночной рубашке.
– Матерь божья, защити! – закричала баба. – Не убивайте! И ещё что-то невнятное.
– Поди-ка сюда! – приказал ей Булавин, показавшись на миг из-за угла, занимавшегося огнём дома. Вспыхнул, наверное, керосин из разбитой лампы.
Кроме босой бабы никто в доме не подавал пока признаков жизни. Баба поняла, что шутить здесь не будут и если не подчинится, сожгут второй дом. Как была босая, проворно, несмотря на немалый вес, сбежала с крыльца и упала на колени перед русским офицером в зелёной фуражке.
– Не убивай! Пощади! – молила офицера баба то ли по-русски, ужасно корёжа слова, то ли по-литовски, но понять женщину можно. Известно о чём умоляют в такой момент.
В тёмной избе заплакали дети, распахнулось окно, закричала другая женщина, на крыльцо вышел пожилой мужик, тот самый с которым Булавин познакомился в прошлый раз. В соседнем бревенчатом строении, то ли сарае, то ли конюшне с массивной дверью, запертой на железный засов, поднялся шум. Внутри стучали по доскам, кричали и матерились точно по-русски.
С другой стороны из занявшегося огнём дома пытался выбраться через окно раненый бандит с винтовкой в руках. Ефрейтор Ерохин, обходивший дом, расстрелял его из автомата, а тут и боец Малышев поспел, наставил винтовку на вышедшего из тёмного дома хуторянина.
– Не стреляйте, господин офицер! – узнал Булавина седобородый старик.
– Чужие люди пришли вечером. Свинью зарезали, самогон забрали. Баб и детей из дома выгнали, гуляли… – старик был в отчаянии.
– Красноармеец Малышев, откройте сарай! – приказал Булавин.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – боец побежал к сараю, толстая дверь которого изнутри не поддавалась, пнул по пути сапогом лаявшего пса на цепи, и выдернул засов.
Отворив дверь ногами, из сарая выбрались на лунный свет шестеро босых связанных по рукам и избитых красноармейцев в изодранных гимнастёрках.
Увидев русского офицера с автоматом в руках и двух бойцов, красноармейцы, как были босые и со связанными руками, попытались построиться и доложить о себе. Булавин опередил их.
– В плен сдались?
– Никак нет, товарищ лейтенант, – сильно волнуясь, принялся объяснять один из красноармейцев. На заготовку сена послали нас. Эти, которых Вы, – красноармеец не знал, как назвать бандитов, – перебили, нас захватили безоружными, избили, сюда привели. Работниками, говорят, будете. Товарищ лейтенант, развяжите, возьмите нас с собой! – просил, умолял босой и побитый красноармеец.
– Ерохин и Малышев, развяжите бойцов! – приказал Булавин, отходя подальше от горевшего дома, от которого дышало жаром. Пламя выбивалось из дверных проёмов, и уже занялась соломенная крыша.
– А где сыны твои? – спросил старика Булавин.
Старик не ответил. Взглянул на разгоравшееся пламя и вытер руками слёзы.
– С бандитами пьянствовали! – догадался Булавин. – Чёрт с Вами, внуков твоих жалко, живите. Живо поднимай баб, поливайте водой второй дом, а то и он сгорит!

* *
Очнулся задремавший старший лейтенант Лебедев от далёких разрывов гранат и автоматных очередей. Вскочил, осмотрелся. Светало. По небу определил, что примерно половина четвёртого утра и вспомнил, что ровно сутки назад над границей появились колонны вражеских бомбардировщиков.
– Товарищ старший лейтенант! – возник перед ним часовой боец Величко. – На север от нас идёт ночной бой! – доложил боец.
– Это Булавин на хуторе. Неужели напоролся на засаду? – встревожился Лебедев. Однако разрывы гранат и очереди из «ППШ», а Лебедев узнавал по звуку родные автоматы, прекратились. Бой длился всего несколько секунд и грохота немецких «МГ-34», который по первому дню войны Лебедев запомнит на всю оставшуюся жизнь, не последовало. Это обстоятельство вселяло надежду, да и лейтенант Булавин был «тёртым калачом», его так просто не возьмёшь…
Проснулись женщины и дети, самые маленькие захныкали.
– Что это было, Игорь? – спросила Марина Колесникова.
– Похоже, что Булавин с бойцами на хуторе с кем-то разбираются, – ответил Лебедев и посмотрел на часы. Стрелки показывали без четверти четыре утра. В лесу просыпались и подавали голоса птицы.
– Что будем делать? – с тревогой спросила Марина.
– Ждать возвращения Булавина, – ответил Лебедев. – Быть в полной готовности покинуть стояку в любой момент.
В тревожном ожидании прошёл час. Окончательно рассвело. Поблизости было тихо, но далеко на востоке и на севере с рассветом возобновились притихшие после полуночи бои. Над головами вновь ревели колонны вражеских бомбардировщиков, сопровождаемые истребителями. Самолёты Люфтваффе летели бомбить советские наземные войска, и ни один наш истребитель так и не появился в утреннем небе приграничного Неманского края. Начинался второй день войны, которой суждено было стать для русских людей Великой Отечественной.

3.
Капитан Соколов вступил в бой с вражескими самолётами в четыре часа десять минут утра первого дня войны.
Ранним утром 22-го июня на полевой аэродром истребительного полка был совершён массированный налёт германской авиации, заставший наших лётчиков врасплох. Предупреждение о приближавшейся армаде германских самолётов поступило слишком поздно, несмотря на то, что подлётное время от Тильзита  и Мемеля, близ которых размещались ближайшие немецкие военные аэродромы не превышало для бомбардировочной авиации двадцати минут.
Едва успели объявить боевую тревогу, как налетели пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87» , сбросили бомбы и обстреляли наши самолёты на земле. Лавируя между воронками от взрывов и горящих на земле самолётов, с опозданием в несколько драгоценных минут, в воздух поднялась лишь половина истребителей дежурной эскадрильи капитана Соколова, пилоты которой дежурили ночью на лётном поле возле своих самолётов, но не были заблаговременно оповещены о приближении авиации врага.
Шесть лучших советских истребителей «Як-1», ведомые пилотами, сумевшими в том аду, который творился на земле, преодолеть растерянность, уклониться от бомб и подняться в воздух, используя двукратное превосходство в скорости, атаковали «Юнкерсы».
Два германских бомбардировщика были подбиты, загорелись и повернули назад, безуспешно пытаясь погасить пламя. Один «Юнкерс» взорвался в воздухе, другой стал стремительно терять высоту и рухнул в лес. Пилоты не смогли воспользоваться парашютами. Это была первая победа.
Атакованные русскими истребителями и слабым огнём оживших после бомбового удара расчётов сильно пострадавшей зенитной батареи, «Юнкерсы» поломали строй, спешно сбросили на русский аэродром остатки бомб и начали отходить, освобождая небо над лётным полем, пылавшим от множества горящих машин, для битвы русских и немецких истребителей.
Силы были неравными. В скоротечной воздушной схватке наши лётчики, не имевшие должного опыта ведения воздушных боёв с истребителями врага, не смогли оказать организованного отпора грозным «Мессершмиттам», численно вчетверо превосходившим шестёрку советских «Як-1».
Командир эскадрильи капитан Соколов единственный из русских пилотов имел опыт боёв во время короткой прошлогодней Финской войны и подбил в воздушном бою над Карельским перешейком финский истребитель. Ещё годом раньше, совершая разведывательный полёт над Виленским краем на трофейном польском «Пулавчаке» ему, безоружному, используя дымовую шашку, удалось перехитрить германские «Мессершмитты», которых затем обстреляли польские зенитчики и отогнали храбро поднявшиеся в воздух польские истребители. Немецко-польская война, с которой официально начиналась Вторая мировая, было проиграна. Немцы окружили и штурмовали Варшаву и те немецкие асы вели себя не слишком агрессивно, «играя» с «Пулавчаком» и намереваясь вынудить польского аса, уносившего на своих крыльях красивую девушку, «похищенную» на земле Рейха, подчиниться и следовать за собой…
И вот беспощадный бой со стаей стервятников «Мессершмиттов» Этот страшный бой, к которому не были готовы русские лётчики, капитан Соколов запомнит на всю оставшуюся жизнь, если она не прервётся в ближайшие мгновенья.
Так уж случилось, что Руса, духовная связь с которой не прерывалась ни на мгновенье, страстной молитвой вымолила ему жизнь у своих непостижимых богов, сути которых капитану Соколову, наверное, никогда не понять. Он выжил, самолёт его был повреждён, но не сбит. Исчерпав все средства борьбы, в азарте стремительного боя и вопреки рассудку, поставив на кон свою жизнь, капитан Соколов пошёл на таран. Жёсткой атаки в лоб не выдержал «Мессершмитт», увернулся, потерял скорость, напоролся на крупнокалиберный зенитный снаряд и рассыпался в воздухе.
Живыми из этого воздушного боя вышли лишь два русских сокола: капитан Соколов и лейтенант Блохин, с которым Ярославу суждено было пройти всю долгую и страшную войну.
К вечеру первого дня войны, когда удалось устранить полученные в бою повреждения, поступил приказ: срочно перебросить остатки полка – двенадцать уцелевших машин под Ленинград на прежний аэродром. Защита воздушного пространства над Прибалтикой была поручена Военно-воздушным силам Балтийского флота .

* *
Руса родила на рассвете с первыми лучами солнцеликого Хора, которому посвятила свои самые сокровенные предутренние молитвы…
Всю ночь она не смыкала глаз, чувствуя сердцем, что пророчество мудрой бабы Ванды: «Данайцы уже снаряжают корабли и готовят колесницы к походу на Трою», – сбывается в эти тревожные предрассветные часы.
Закрывая глаза, Руса видела «корабли данайцев» – эскадры чёрных германских самолётов с крестами на крыльях, летящие над русской землёй, по которой катились «колесницы данайцев» – колонны танков с крестами на серой броне. Видела строгие лики русских воинов в стальных шлемах, с винтовками на плечах и в пешем строю. В небесах говорила с мужем, голову которого покрывал лётный шлем, предупреждала его о вражеском нашествии, благословляла на битву и страстно молила Хора-Ярило защитить в воздушном бою лётчика-истребителя капитана Соколова…
К утру тревожные ночные видения прервались, начались родовые схватки.
В четыре часа десять минут свершалось великое таинство – рождение младенца! Роды прошли на удивление быстро, хотя многоопытная акушерка Пелагея Ивановна, предусмотрительно дежурившая в доме Соколовых с вечера, предупреждала об обратном:
– Такое уж у тебя строение, девонька. Сколько раз не родишь, а всё будешь как девушка. Очень любят мужья таких женщин, на других не заглядываются. Да и как оторваться от такой красы! – любуясь Русой, которой и беременность к лицу, подтвердила старая многоопытная женщина и акушерка, каких поискать.
– Мужа твоего, Ярослава, хорошо знаю. Сама принимала роды у Ольги – свекрови твоей. Как сейчас помню, хороший народился мальчик, без изъянов. Я ведь акушерствую с десятого года , больше тридцати лет. Нагляделась на новорождённых, видела, как потом они вырастали. Володя и Оля, – так Пелагея Ивановна называла старших Соколовых: Владимира Всеволодовича и Ольгу Милославовну, родили и воспитали славных детей. Порода ваша, соколовская, повелась от бабы Ванды. Царствие ей небесное, упокойнице… – вспоминала Пелагея Ивановна, а измученная ночными видениями и к счастью недолгими родовыми муками, которые скрыла так, что их не заметила акушерка, Руса думала и о новорождённом сыне и о муже – светлом Соколе, бившемся в предрассветном русском небе с чёрными германскими коршунами:
«Помогли ли молитвы? Как узнать?» – Только лучшая городская акушерка, принимавшая роды, ахала и удивлялась, как всё случилось – и скоро и хорошо, как будто и не мучилась роженица или терпела сердешная.
Это о младенце: «А как там муж, Ярослав? Не заклевали ясного Сокола чёрные коршуны?» – Сердцем чувствовала – нет!
Несмотря на небольшой вес – акушерка по виду определила: три килограмма, мальчик родился крепеньким и спокойным. В присутствии свёкра, свекрови и вездесущей пятнадцатилетней свояченицы Светки, обрадованных счастливым разрешением снохи, Руса назвала первенца Богданом. А когда взяла ребёнка на руки и прижала к груди, почувствовала тревогу, которая не утихала.
– Папа! Мама! – обратилась Руса к свёкру и свекрови. – Вы ничего не слышали? Ничего не знаете?
– О чём ты доченька? – опередив супруга, с тревогой спросила Ольга Милославовна, приложив руку к голове Русы. – Не жар ли?
– Война началась, родные мои! Знаю, что немцы напали на нас! Включайте радио, скоро скажут, – шептала Руса.
Ольга Милославовна и Владимир Всеволодович испуганно переглянулись. Знали Соколовы – есть у снохи дар предвидения.

4.
СКР «Агат» уходил из Либавы в ночь на 27 июня с последним отрядом советских кораблей . Все средства обороны окружённой с суши военно-морской базы были исчерпаны, и командование флота и Северо-западного округа, преобразованного с началом войны в Северо-западный фронт, отдало приказ оставить город и военно-морскую базу.
В течение дня на город и стоявшие на рейде корабли германская авиация несколько раз совершала налёты. Однако они были не столь массированные, как на рассвете 22 июня и средства ПВО кораблей, получившие опыт борьбы с вражескими самолётами, вполне успешно отбивали воздушные атаки, сбивая отдельные самолёты противника.
Больше всего доставалось городу и портовым сооружениям, где ещё оставались арьергардные отряды стрелковых частей, уходивших на прорыв в сторону Виндавы. С ними уходила часть гражданского населения и персонал оставляемой военно-морской базы, для которых не хватило места на транспортах последнего отряда кораблей.
– Прощай Либава! – с горечью произнёс старшина 2-й статьи Иван Щербак, дежуривший возле своего зенитного полуавтомата. Последний налёт германской авиации был отбит где-то около десяти часов вечера. Бомбардировщиков на этот раз не было. С десяток немецких истребителей покружили над городом, постреляли из пулемётов и побросали зажигательные бомбы, добавившие пожаров на оставляемой войсками территории базы. Зенитчики с кораблей подбили один «Мессершмитт», от которого оторвалась точка прыгнувшего с парашютом пилота, но немецкий лётчик не достиг земли. Отходившие из города стрелки очередями трассирующих пуль из ручных пулемётов подожгли купол парашюта, и пилот камнем упал на землю.
Щербак тоже стрелял по подбитому самолёту, но сказать убеждённо, что подбил немца именно он, не мог. Да и не это заботило его в этот момент. На берегу оставалась знакомая девушка Кристина, так и не решившая на момент их последней и единственной, короткой встречи с того времени, как началась война – уходить ей вместе с русским гражданским населением базы или остаться в городе.
Тогда, ещё три дня назад, когда им удалось встретиться на КПП базы, Иван полагал, что не сегодня, так завтра части Красной Армии и корабли флота во главе с могучим крейсером «Киров», который заходил в Либаву в прошлом году, придут и прогонят немцев обратно в Пруссию. Теперь такой уверенности не было. Взорвав и затопив не готовые к выходу в море подводные лодки и корабли, в том числе гордость либавских моряков эсминец «Ленин», флот покидал город и базу, сдаваемые врагу.
«Агат», шёл в охранении, держась западнее транспортов, уходивших на север, и готовый к отражению торпедных атак немецких субмарин, скрывавшихся в толще воды, и невидимых в наступавшей ночи торпедных катеров. Однако в море пока было спокойно. Два первых отряда благополучно дошли до цели. Была уверенность, что, пользуясь темнотой, и последний отряд дойдёт до Виндавы без потерь.
На «Агате» уходила семья командира корабля старшего лейтенанта Лебедева и ещё две женщины с детьми, по слухам жёны пограничников, заблаговременно вывезенные с границы в Либаву и попавшие в окружение. На вывоз гражданских лиц на боевом корабле у Лебедева разрешения не было. Гражданские лица должны были уходить на тихоходных транспортах, что было ещё не так опасно, или берегом моря со стрелками, а значит прорываться через кольцо врага. Перспективы не завидные.
С согласия старшего политрука Афанасьева, семья которого уехала в Россию ещё в конце мая, не находивший себе места Лебедев, зная, что так поступали многие моряки, взял Людмилу с собой.
– Если судьба погибнуть, то всем вместе, – с большим облегчением принял старший лейтенант Лебедев участие и моральную помощь со стороны старшего политрука и хорошего мужика Афанасьева, служить с которым было приятно.
Вместе с Людмилой и Катенькой он взял на борт женщин с заставы брата: Полину Боженко – жену старшины с детьми и Дашу Булавину с ребёнком. Что касается брата – начальника заставы Игоря Лебедева и мужей, женщин, взятых на борт, надежды на то, что им удалось выжить в ожесточённых приграничных боях, были не велики…
«Агат» шёл левее вытянувшегося кильватерной колонной последнего небольшого отряда кораблей Либавской военно-морской базы и выполнял боевую задачу прикрытия покидавшей базу эскадры от возможных морских атак противника.
Василий Лебедев, нёсший капитанскую вахту на мостике СКР, взглянул на часы. Двадцать три часа двадцать минут. От Либавы отошли на двенадцать миль. Справа по борту корабля тянулся едва заметный низкий берег, озаряемый огневыми всполохами и гулом ночного сражения. Несколько тысяч советских солдат и офицеров пробивались из оставленного города сквозь вражеское окружение. С ними уходили часть моряков, корабли которых были затоплены, гражданский персонал порта и базы, женщины и дети – семьи комсостава, которые не были эвакуированы до окружения города. Всем этим людям, уходившим пешком или ехавшим на сохранившихся полуторках и повозках вдоль берега моря в сторону Виндавы, не позавидуешь. По колонне, прорвавшей на нескольких участках недостаточно прочную немецкую оборону била артиллерия, бомбила и обстреливала с воздуха авиация.
Ходу до Виндавы часа четыре и до рассвета корабли будут на месте, но надолго ли задержатся на новом месте? Не придётся ли уходить дальше, ведь немцы уже подходили и к Виндаве .
Лебедеву казалось, что с начала войны прошли не пять практически бессонных, окончательно вымотавших его, дней, а минула целая вечность. Оборона базы и города завершилась сдачей и подрывом кораблей, неспособных идти своим ходом, в том числе и эсминца «Ленин», на котором служил Бусыгин, спасший Людмилу и Катеньку во время первого и самого сильного налёта на город.
Теперь он понимал, почему за две недели до начала войны их базу покинули отряд эсминцев и часть подводных лодок. На случай военных действий близкая к границе и недостаточно защищённая с суши база в Либаве, могла стать добычей германских сухопутных войск. Так и случилось, а пятидневная героическая оборона города и ближайшей к Германии советской военно-морской базы позволила сохранить авиацию, корабли и подводные лодки, которым ещё предстоит сражаться на море и побеждать.   
Но пока настроение у командира «Агата» было неважное. Теперь ему казалось, что войне не будет ни конца, ни края. Ходили слухи, что немцы взяли Минск, захватив мосты, форсировали полноводную Двину и вплотную приблизились к Риге . Где же их, наконец, остановят наши войска? Хватит ли сил у Красной Армии?
Теперь уже и Старая Русса не казалась далёкой и не доступной для врага, продвигавшегося на всех фронтах по сорок – пятьдесят километров в день!
Оставалась в душе тайная надежда, что немцы свернут себе шею на старой границе, где должна была сохраниться созданная за долгие годы мирного строительства мощная линия сухопутной обороны. Но ведь ставший для Лебедевых родным маленький древний городок Изборск, где сейчас находилась жена Игоря Лебедева Ольга с ребёнком, находился на краю пока ещё Эстонии, а значит до старой линии обороны. Неужели Изборск обречён?
*
До Виндавы оставалось миль двадцать хода, когда в очередной раз прогудел зуммер телефона, подключённого к радио, и следом за сигналом на мостик СКР влетел вахтенный матрос:
– Товарищ старший лейтенант! На проводе офицер штаба!
Лебедев поднял трубку.
– Старший лейтенант Лебедев слушает!
– Товарищ старший лейтенант! С Вами говорит капитан 3-го ранга Черняков. Транспорт «Валдай» потерял ход и вышел из строя. Сообщил по радио, сигналит огнями. Немедленно идите к «Валдаю», возьмите транспорт на буксир и догоняйте отряд. Связь держать со мной. Выполняйте! Конец связи.
Лебедев взглянул на небо. Половина второго ночи, ещё темно, однако на юге послышался гул авиационных моторов.
«Одиночный самолёт, вероятно разведчик. Чужой? Свой?» – думал Лебедев, осматривая море. Корабли шли без огней, соблюдая дистанцию в кабельтов, и лишь милях в полутора южнее «Агата» загорались и гасли огоньки отставшего транспорта. Просигналил своё местонахождение и загасил, опасаясь приближавшегося самолёта.
«Агат» развернулся и полным ходом направился к транспорту. Что там у них с машинами и почему остановились, Лебедев не стал выяснять, приказав радисту связаться по радио с «Валдаем» и больше не зажигать огней. Над «Агатом» пролетел немецкий самолёт-разведчик. Вероятно, засёк движение СКР и теперь отмечал координаты остальных кораблей отряда, а это значит, что ещё до рассвета следовало ожидать атак с воздуха.
Впервые Лебедев пожалел, что Людмила с Катенькой и жёны или теперь ужё вдовы пограничников с детьми на «Агате». Отражать воздушную атаку в строю в составе отряда кораблей было значительно легче, чем в одиночку, да ещё с неповоротливым транспортом на буксире.
– Помоги нам, Николай-Угодник , помоги Господи! – невольно молвил атеист и член ВКПб старший лейтенант Василий Лебедев, командуя кораблём, осторожно подходившим к транспорту.
Минут десять ушло на то чтобы взять на буксир «Валдай», шедший с военными грузами и принявший на борт более сотни раненых, в основном стрелков. Догнать отряд с громоздким транспортом на буксире было уже невозможно, а потому, предупредив по радио офицера штаба, Лебедев принял решение немного изменить курс, уйти западнее маршрута движения отряда.
Рассвет 27-го июня встретил моряков туманом и слабой изморосью. Минули первые огненные дни войны, собравшие доселе невиданную жатву человеческих жизней и народного горя. Подходили к концу самые долгие летние дни и короткие белые ночи. Выстоял самый непокорный в мире прислонённый к Полюсу русский народ в эти тяжёлые и горячие дни вражеского нашествия, не сломался. Не потерял веру в то, что придёт уже недалёкое время, когда соберётся Русь с силами и погонит со своей Русской равнины, дарованной Богом светлому северному народу, одичавших готов, тевтонов, ливонцев, немцев, фашистов, пятнадцать веков давящих на Восток всё в том же волчьем германском обличье…
И старшему лейтенанту Лебедеву, стоявшему на капитанском мостике окутанного утренним туманом боевого корабля верилось: «придёт это время!»
Милях в десяти от «Агата» и покорно шедшего за ним на буксире «Валдая» шел бой. Было очевидно, что авиация противника атаковала корабли отряда на подходе к Виндаве. Через несколько минут предположение подтвердилось. По радио на связь с СКР вышел офицер штаба и передал приказ командующего оставленной советскими моряками военно-морской базы в Либаве идти вместе с транспортом к острову Эзель .
 
5.
Иван Михайлов, призванный в Красную Армию осенью 1940 года, был определён на службу в войска НКВД и к началу войны отслужил более полугода. Начало войны застало его в Даугавпилсе.
Хороший город, старинный, прежде назывался Двинск по имени полноводной реки Западной Двины. В городе много русского населения, как и его, Михайлова семья, воссоединившегося с остальной Россией, которая теперь называлась СССР.
Так случилось, что младший брат Николай отслужил уже два года: год в Эстонской и год в Красной Армии, в новом Эстонском стрелковом корпусе. Служит по-прежнему в Таллине. Писал, что должен демобилизоваться через год. И девушка у него в Таллине есть. Ивану довелось увидеть её однажды. Красивая девушка, русская, статная. Такая будет доброй хозяйкой в крестьянском доме. Николай тогда поговаривал о своём желании жить в деревне. Вот и хорошо – будет отцовым наследником. Потом вроде как передумал, но мог и опять вернуться к прежним намерениям.
Иван, напротив, к работе на земле склонности не имел. После службы мечтал уехать в Ленинград и поступить на службу на большой торговый корабль. Было немного обидно, что его, моряка, ходившего по Балтике, определили служить в пехоте. Что стрелки-красноармейцы, что бойцы НКВД – одно – пехота, служба для которой топтать дороги сапогами. Зато в пехоте служить всего три года, а то, что немцы к осени будут разбиты «могучим ударом и на вражеской территории», ни Иван, ни бойцы-сослуживцы пока не сомневались, так подготовили красноармейцев умелые политработники.
Первый бой красноармеец Иван Михайлов принял в составе взвода охраны автомобильного моста через полноводную Западную Двину, которую латыши называют Даугавой. Его первый взвод размещался на правом берегу, на левом у въезда на мост нёс охрану второй взвод.
Всё случилось неожиданно. Ещё вчера 25 июня Даугавпилс находился если и не в глубоком, но всё же в тылу. Что происходит на фронтах знать рядовому красноармейцу, за которого думает и принимает решение начальство, не обязательно. Однако и рядовые бойцы переживали не меньше офицеров все наши беды на фронтах. Весь день через мост на правую сторону реки катили грузовики, переполненные ранеными бойцами, вперемешку с машинами и повозками беженцев. Население в округе в основном не русское – латыши и литовцы, не очень опасались прихода немцев и оставались на своих хуторах. Уходили советские работники и их семьи, семьи военнослужащих и евреи, из тех, кто наслышан о нетерпимости немцев к «избранному богом» народу. Под вечер прокатил цыганский табор. Ходили слухи, что немцы изводят под корень, прежде всего цыган и евреев.
В обратном направлении шло подкрепление: в основном пехота – усталая, топающая ногами, и реже на грузовиках. Танков и артиллерии было до обидного мало, а самолётов, летевших на запад, и того меньше – разве что днём одинокий истребитель-разведчик или с наступлением темноты несколько бомбардировщиков, практически без истребительного прикрытия. Отбомбившиеся и уцелевшие самолёты возвращались скоро, а, следовательно, немцы были не далеко.
Ранним утром 26 июня на мосту было тихо. Вчерашний поток беженцев и санитарных автомашин схлынул. Бойцы, несшие службу на левом берегу, доедали пшённую кашу с постным маслом из прибывшей полевой кухни, и допивали несладкий чай с ломтями чёрствого чёрного хлеба.
В это время на левом берегу показались четыре полуторки. Даже не притормозив, на мост въехала первая машина, в кузове которой сидели шестеро красноармейцев, вооружённых автоматами ППШ, и помчалась к правому берегу, невзирая на требование охраны остановиться.
Вторая полуторка с красноармейцами в кузове, облачёнными в опрятную не запылённую и не пропотевшую форму, вооружёнными редкими в стрелковых частях для сорок первого года автоматами, последовала за первой. В кабине помимо водителя сидел офицер в надвинутой на лоб фуражке с красным околышем. Однако бойцы и лейтенант, командовавший взводом охраны моста с левого берега, опустили шлагбаум, перекрыв движение второй машине. Полуторка прибавила газу и разнесла в щепки раскрашенную в полоску не слишком толстую сосновую жердь.
– Огонь! – крикнул лейтенант, до которого дошло, что на машинах враги, и отскочил в сторону, едва не попав под колёса. Тотчас из оборудованного пулемётного гнезда заработал станковый пулемёт. Очереди прошили кузов. Раскрылся борт, и на землю повалились убитые, раненые и живые автоматчики. С двух, ехавших следом полуторок, соскочили автоматчики, моментально открывшие плотный автоматный огонь по охране. Подорванное сразу несколькими гранатами, смолкло пулемётное гнездо.
Взвод охраны моста с правого берега, в котором нёс службу Иван Михайлов, закончил завтрак чуть раньше, и бойцы отдыхали или дремали на утреннем солнышке, дожидаясь, когда комвзвода лейтенант Хохлов, размышлявший какими работами загрузить солдат, сделает распоряжения.
Внезапно с другой стороны моста и на левом берегу реки разгорелся яростный бой. Бил пулемёт, трещали автоматы, рвались гранаты, а по мосту на правый берег мчалась первая полуторка. Из кузова строчили автоматы. Вот машина одолела двухсотметровый мост, и в пулемётные гнезда полетели немецкие гранаты на длинных деревянных ручках. Действовали профессионалы. В течение нескольких секунд были убиты и ранены до половины бойцов взвода. Остальные залегли, но никак не могли придти в себя. Автоматчики в форме красноармейцев попрыгали из кузова и вели бой с охраной моста. На той стороне всё было кончено. Потеряв нескольких убитых, в том числе офицера, захватчики не сбавили темп и, стреляя на ходу из автоматов, бежали по мосту на правый берег, спешили на помощь своим.
Рядовой красноармеец Михайлов чудом уцелел, укрывшись в окопчике, который вырыл своими руками. В первый момент Иван оробел. Руки не слушались, винтовку мотало так, что прицелиться было не возможно, да и в кого стрелять – всё смешалось, кругом бойцы в красноармейской форме, но те, что с автоматами – не свои.
Пригнувшись, и стреляя из пистолета, по окопчику пробежал уцелевший лейтенант Хохлов без фуражки и с окровавленной головой.
– Стреляй, твою мать! – заорал лейтенант, увидев Михайлова. Слова командира привели Михайлова в чувство. Иван выглянул из окопа, и увидел автоматчика, расстрелявшего на его глазах двух бойцов, один из которых был ранен. Ругаясь по-немецки, автоматчик продолжал стрелять.
Не помня себя, Иван пальнул в переодетого красноармейцем немца из винтовки почти в упор, попал в грудь и автоматчик замертво скатился в окоп.
Размахивая пистолетом, раненый лейтенант побежал дальше, а Иван расстрелял до конца обойму, убив ещё одного автоматчика, но тут перед глазами замелькало множество немцев в касках и пятнистых маскхалатах, ворвавшихся на мост вслед за диверсантами.
Что было дальше, Иван не помнил. Какой-то неведомый инстинкт вынес рядового красноармейца Михайлова к реке, и он с ходу ворвался в густые заросли камыша. Нырнул с головой под воду и попытался плыть, отчаянно продираясь сквозь заросли. Мешала винтовка, но рука не разжималась, не смела бросить оружие.
Михайлов пришёл в себя метрах в трёхстах от моста, по которому на правый берег реки ползли тупорылые немецкие танки с заляпанными землёй крестами на грязной броне. В воздухе проносились вездесущие стервятники «Мессершмитты», расстреливая из пулемётов наших стрелков, бежавших из города на помощь охране, да не успевших и проигравших бой за мосты, и теперь с большими потерями отходивших к городу под защиту домов. Оба моста – автомобильный и железнодорожный были захвачены противником. Начиналось сражение за город .
Иван было выбрался из камышей к берегу, надеясь догнать отступавших к городу стрелков, но по грунтовой дороге тянувшейся вдоль реки уже грызли глинистую землю гусеницы немецких танков, занимавших правобережье и охватывая город с флангов.
Пришлось вернуться к камышам. Здесь он заметил двух красноармейцев в изодранных мокрых гимнастёрках, побросавших винтовки и спасавшихся у реки. Красноармейцы метнулись от него в заросли, однако, заметив, что боец свой, остановились.
– Куда вы, ребята? – спросил Иван у красноармейцев.   
– К германцу, сдаваться, – тихо ответил тот, что был повыше ростом и постарше, – а ты куда?
Иван не ответил, поправил винтовку и полез в камыши. Похоже, что он попал в окружение, но сдаваться в плен – упаси бог!
Бывал Иван в Германии, когда плавал на сухогрузе. Видел тамошние порядки. Видел польских пленных на работах в порту. Били их, как скот, травили собаками. Этим не объяснишь. А он, Михайлов – боец, убил сегодня двух немцев. Сам видел! Отец воевал с германцами в прошлую войну, теперь его черёд… 
«Не робей, Иван. Ты уже бывалый боец. Понюхал пороху, не сгинул в первом бою, убивал немцев», – сам себя успокаивал Михайлов: «Если идти вот так по берегу весь день, то непременно выйдешь к своим».
Выбившись из сил уже через пару часов, Иван выбрался на берег неподалёку от маленькой деревушки, и притаился в заболоченных зарослях лозняка. Дальше двигаться днём было опасно. Берег реки постепенно поднимался и вниз по течению вместо зарослей камыша тянулся песчаный плёс.
Перед глазами Ивана, ушедшего от мостов километров на пять, разыгралась страшная битва наших бомбардировщиков с зенитками и истребителями врага. Ещё до подлёта к мостам звенья и эскадрильи наших бомбардировщиков встречали «Мессершмитты» и практически безнаказанно расстреливали, пользуясь отсутствием истребительного прикрытия. Бомбардировщики оборонялись от «Мессершмиттов» пулемётным огнём, но побеждали скоростные и манёвренные истребители. Отдельные уцелевшие, повреждённые или горящие бомбардировщики на самой низкой высоте заходили для бомбометания по мостам, по которым сплошным потоком двигались на правый берег реки немецкие войска: танки, артиллерия, грузовики с солдатами, надеясь разрушить их бомбовыми ударами. Их встречали многочисленные зенитки врага, били с предельно близкой дистанции. Самолёты взрывались в воздухе, падали в реку или на двигавшиеся по правому берегу немецкие войска, уничтожая танки, грузовики и пехоту. Однако мосты уцелели. Смотреть на это побоище становилось невмоготу… 
Иван смахнул с глаз слёзы, обернулся в другую сторону и сквозь листву осмотрел лежавшую впереди местность. Десятка полтора изб, окна в которых прикрыты ставнями и ни души на разбитой глинистой дороге полной луж после вчерашнего ливня.
Объезжая самые большие лужи, проскочила немецкая разведка на мотоциклах. Следом за мотоциклами, рыча моторами, проползли несколько танков. Потом проехали грузовики с вражеской пехотой.
На полчаса дорога опустела, однако Михайлов не решался выйти из своего укрытия. Место кругом было открытое, и его могли заметить. Он продолжал наблюдать за деревней. Затявкала собака, к ней присоединилась другая, третья.
«Надо же, поджали хвосты и молчали когда шли немцы», – подумал Иван.
В избах стали приоткрываться ставни. Жители смотревшие на колонну сквозь щели, теперь приоткрывали окна. Но вот послышался нарастающий топот множества ног. Показалась ещё одна колонна. Под конвоем автоматчиков с овчарками шли пленные красноармейцы. Ивану показалось, что среди пленных мелькнули те самые бойцы, которых он встретил в камышах.
Забравшись подальше в заболоченные заросли, Иван Михайлов просидел там до вечера, голодный, нещадно поедаемый комарами. Когда стемнело, выбрался на сухое место уже без сапог, которые оставил где-то на илистом дне. Здесь ему повезло, попалась лодка-плоскодонка с вёслами, вытянутая на берег и как будто не худая. Дотащил лодку до реки, забрался в неё, лёг и поплыл вниз по течению, прижимаясь к правому берегу.
Перевёл дух, пошарил по карманам, достал красноармейскую книжку, которая совершенно раскисла от долгого пребывания в воде. Теперь в ней уже ничего не прочесть. В книжку были вложены аккуратно свернутые деньги – тридцать пять рублей. Деньги можно просушить, ещё пригодятся. В другом кармане лежали несколько писем из дома. Их тоже не прочитать, так – комки грязной бумаги. Письма из дома были Ивану дороги, и он убрал их обратно. Ничего другого, в карманах не нашлось. Пилотку, в которой хранилась иголка с ниткой, он потерял. Зато сохранил винтовку и подсумок с патронами. Одну обойму расстрелял в первом бою – двух немцев убил. Не каждому бойцу выпадает такая удача.
«Да и остался хоть кто в живых от его взвода?» – подумал Иван, искренне жалея товарищей.
Машинально пересчитал обоймы – оставалось ещё девять, а это сорок пять патронов. Он знал, что патроны воды не боятся, а потому вполне пригодны для стрельбы.
При свете луны Иван вынул затвор, из пенала, скрытого в прикладе, достал ершик, комок промасленной пеньки и, навернув на шомпол, прочистил ствол от всего, что попало туда за день. Убедившись, что винтовка чистая и исправная, поставил затвор на место, вложил в магазинную коробку новую обойму в пять патронов, отливавших при свете луны густой медью «рубашек», укрывавших стальные бронебойные сердечники пуль, способных пробить шейку рельса, и дослал первый патрон в ствол.
Лёжа в лодке, задремал. Снилось Ивану, как плыл он год назад, избитый в кровь матросами Пааво и Олевом, на которых, за давностью, зла не держал, на крышке от ящика по заливу Балтийского моря возле Германии. Вот прибило ящик к красивому острову, поросшему буковым лесом, появился хозяин и говорил с ним по-русски. О чём не расслышал, мешал шум самолёта. Откуда он взялся?…
Очнулся Иван от вспыхнувшей яростной перестрелки, протёр слипшиеся глаза, огляделся, схватился за винтовку. С чуть посветлевшего небосвода, раскрашенного трассерами пулемётных очередей, плавно опускались белые шарики с тёмными точками на невидимых нитях. Трассеры, веером поднимавшиеся от земли, пронзали чёрные точки. Вот вспыхнул купол, и чёрная точка упала на землю.
Иван догадался – парашютисты – немцы! Часть парашютистов уже приземлилась, да видно не слишком удачно, попала в засаду, и вела бой. Остальных наши бойцы расстреливали в воздухе.
До места ночного боя было около километра. Иван налёг на вёсла, причалил к берегу и побежал босой, ломясь через высокий кустарник на шум боя. Вот он, тот случай выйти к своим!    
   
6.
Горячими июньскими днями по глухим, едва приметным лесным тропинкам, пробитым дикими животными, пробирался необычный отряд. Состоял отряд из двух офицеров-пограничников, двух бойцов с погибшей заставы, восьмерых стрелков-пехотинцев и четырёх женщин с малыми детьми и пограничного пса Урала.
Блуждая по лесным тропам, отряд упорно продвигался в северо-западном направлении по захваченной немцами территории. Возглавляли отряд старший лейтенант Лебедев и вдова погибшего капитана Колесникова Марина.
Обмундирование, собранное лейтенантом Булавиным и бойцами возле укрепрайона, женщины подогнал под свои фигуры, орудуя иголками с нитками, какие всегда имелись у людей военных. Из белья и обветшалых гимнастёрок выкроили портянки и обули сапоги, без которых по лесу далеко не уйдёшь. Скроили кое-какую одежду для детишек – неказистую, зато прочную и удобную.
Ночи стояли тёплые и женщины с детьми пока не мёрзли. В день проходили километров по тридцать – это предел возможностей. Детей, оберегая матерей от тяжестей – шли бы сами и то хорошо, бойцы, благо их прибавилось после освобождение пленных из заточения на хуторе, несли на руках. Только пятилетняя Анечка и трёхлетний Николка, светлые головки, которых покрывали выстиранные и ушитые пилотки со звёздочками, какие ещё совсем недавно носили погибшие красноармейцы, норовили по мере сил идти сами.
Хозяйственный и запасливый стрелок Малышев, оказавшийся к тому же мастером на все руки, сшил старшим детям с помощью самодельной иглы, свитой из проволоки и дратвы из тонких верёвочек, надёрганных из куска каната, что-то вроде сапожек, используя в качестве материала кирзовые голенища.
Труднее всех было самой молоденькой из женщин – Тане Лобановой. Многие знали, что она беременна и, как могли, помогали ей.
Продукты, стараясь не слишком обижать, брали у крестьян на маленьких глухих хуторах, а те в свою очередь наводили на русских военных людей отряды местных националистов – айзсаргов, перешедших на сторону немцев и рыскавших по лесам в поисках разрозненных групп попавших в окружение или отбившихся от своих частей красноармейцев. Такие мелкие группы и отдельные бойцы, отставшие от своих частей и не желавшие сдаваться в плен, присоединялись к отряду. Чем многочисленнее становился отряд, тем легче было отбиваться от айзсаргов, но и укрываться становилось труднее.
К концу июня, пройдя за восемь дней километров двести, вышли к Даугаве или Западной Двине, как издревле славяне называют полноводную реку, берущую начало на Валдае, в тех старорусских местах, откуда текут наши священные реки: Волга, Днепр, Мста, Ловать, а от Ловати и Мсты – Ильмень-озеро и седой Волхов.
На подходе к реке русский отряд опять стали нагонять айзсарги. Пока двухдневное преследование выливалось в отдельные перестрелки или беспокоящий огонь, однако Лебедев чувствовал, что везение заканчивается. Ему и на этот раз удалось перехитрить преследователей, применив опыт, полученный ещё на старой границе под Изборском. Старший лейтенант выставил в лесной чаще две засады с пулемётами, на которые напоролись преследовавшие отряд националисты. Айзсарги и примкнувшие к ним солдаты из бывшего национального корпуса, дезертировавшие с началом военных действий и стрелявшие в спины красноармейцам, попали под перекрёстный пулемётный огонь и, будучи плохими солдатами, понесли большие потери, бросили раненых и позорно бежали, прекратив на время преследование.
Даже в тяжёлых условиях окружения русские проявили великодушие и не стали добивать раненых, лишь забрали оружие, боеприпасы и сапоги. Близилась ночь, и раньше утра националисты не придут в себя и подберут раненых, которые выживут. А река – вот она – рядом, шириной метров двести пятьдесят, полноводная, быстрая.
Ориентируясь на знаки, подаваемые криком кукушки, на который оказался самым способным маленький стрелок Величко, шедший с пограничниками от самой границы, к отряду подошли бойцы из засад под командой лейтенанта Булавина.
– Товарищ старший лейтенант! – подавая пример бойцам, докладывал по форме и уставу лейтенант Булавин. – Докладывает, лейтенант Булавин: националисты разгромлены и бежали, потеряв девять человек убитыми и ранеными. Сам пересчитал. Кровью умыли гадов! – с удовольствием добавил Булавин. – Боеприпасы, оружие и сапоги собрал. Съестных припасов при бандитах не оказалось! У нас потерь нет! Ночью к нам не сунутся, побоятся. А если сунутся – здесь и зароем!
Только следует нам перебираться на другой берег. Как думаете, товарищ старший лейтенант, догоним наших? Ведь не могли же части Красной Армии сдать всю Латвию? Ведь бомбили немцы правый берег!
– Раненые, говоришь, были? – спросил Лебедев. – Допросил?
– Нет. Лёгких не было, а с тяжёлых – какой спрос. Хрипят и стонут, да и по-русски с ними не поговоришь, не понимают. Греха на душу не взял, оставил умирать своей смертью, – признался Булавин.
– Нет у нас никакой информации, как слепые! – Горько было говорить такое старшему лейтенанту Лебедеву, ответственному за бойцов, за женщин и детей. – Идём наобум, не зная, что творится вокруг, что ждёт впереди! Только карта, да и та немая… 
Лебедев присел на ствол поваленного дерева и достал из нагрудного кармана карту прибалтийского района, свёрнутую несколько раз. Аккуратно развернул на коленях и приготовил фонарик.
Где мы находимся, Игорь? – спросила присевшая рядом Марина Колесникова. Николка устал за день пути и уснул у неё на руках. Застиранная, аккуратно заштопанная красноармейская форма на удивление хорошо сидела на стройной молодой женщине. Сдвинутая чуть набок пилотка прикрывала собранные в узел волосы.
Лебедев включил фонарик, и Булавин с Колесниковой склонили головы над уцелевшей, сильно потрёпанной карте, найденной на заставе незадолго до прорыва.
Старший лейтенант определил примерное местонахождение отряда. Поблизости нет ни мостов, ни паромных переправ, а значит, нет пока и немцев, ведущих наступление вблизи дорог. До Риги километров сто и вероятно враг её ещё не захватил .
Днём видели немецкие бомбардировщики, которые отбомбились на правом берегу реки километров в двадцати севернее, а это значит, что там пока находятся наши войска.
Вверх по течению реки километрах в восьмидесяти – Двинск или, как называют город латыши – Даугавпилс, через который проследовали год назад, когда переезжали всей заставой на новую границу. Там железная дорога и шоссе, там мосты и немцы вероятно уже взяли город…
Сберегая подсевшую батарейку, Лебедев погасил фонарик, свернул карту, убрав в нагрудный карман, ввиду отсутствия офицерской сумки с планшетом и потер ладонью лоб.
– Что делать будем? – задал старший лейтенант вопрос Булавину и Колесниковой.
– До рассвета необходимо переправиться на правый берег, – решила Марина Колесникова.
– Дело не простое, – заметил лейтенант Булавин. – Нет у нас никаких плавсредств, а река широкая и течение сильное. Не все хорошо плавают, а с нами женщины, дети, да оружие и боеприпасы. Много ли на себе унесёшь?
– Вот что, товарищи. Будем делать плот, – подумав, решил Лебедев.
– Без инструментов многого не наделаешь, – возразил Булавин. – Надо идти к деревне. Тут километра полтора. Возьмём лодки.
– Опасно. Выйдем на открытое место. Нас заметят, может случиться непоправимое. В лесу мы в меньшей опасности, – не согласился Лебедев.
– Он прав, – подтвердила Марина. – В деревню идти не следует. Надо делать плот и уходить отсюда. – Она посмотрела на Лебедева.
– Есть топор. Свалим несколько сухих сосен. Свяжем ремнями. Посадим на плот женщин с детьми. Оружие и боеприпасы тоже на плот, а сами вплавь вместе с плотом. Вот так и одолеем реку! – пояснил свой план Лебедев.
– А если эта мразь обнаглеет, если националисты подойдут к берегу, когда плот отплывёт? На воде мы для них лёгкая мишень, – засомневался лейтенант Булавин.
– С засадами у нас получилось удачно. Тебе, Костя, придётся остаться с двумя бойцами ещё раз, прикрыть нашу переправу. Случится вступить в бой или нет – от вас не зависит. Когда плот достигнет правого берега, оставьте тяжёлое оружие и догоняйте нас вплавь. Документы и личные вещи, свои и бойцов оставишь мне.
– Хорошо ли ты плаваешь? – спохватился Лебедев.
– Как рыба в воде! Вспомни наш заплыв на озере. Тогда я тебя обогнал, – улыбнулся лейтенант Булавин. – До войны имел второй разряд по плаванию. До первого не хватало двух – трёх секунд. Есть просьба.
– Какая?
– Пусть с нами останется Урал. Пёс умный, будет на связи.
– Хорошо, Костя, пусть Урал остаётся с тобой. Сам выбери двух бойцов понадёжнее и хороших пловцов, подбери удобное место для секрета, как было принято на границе. Ты же отличный пограничник и знаешь что к чему! – Лебедев похлопал верного товарища по плечу и обратился к Колесниковой и бойцам, тесно обступившим их:
– Твоя задача, Марина, подготовить женщин к переправе, чтобы не пугались, а дети не плакали. Ваша задача, товарищи красноармейцы – свалить, очистить от сучьев и разрубить на части стволы сухих сосен. Топор один и работать придётся по очереди. Не занятые будут в боевом охранении. На правом берегу пока тихо. Есть надежда, что там могут находиться наши части. За работу, товарищи бойцы!






























1941 г. 11 июня. Итальянская авиация наносит удар по британской военно-морской базе на Мальте. 13 июня итальянцы бомбардируют британские базы в Кении. В начале июля итальянские войска вторгаются с территории Эфиопии и Сомали в британские колонии Кению и Судан, однако из-за нерешительных действий далеко продвинуться им не удается.
1941 г. 7 июля. Американские войска высадились в Исландии.
1941 г. 10 июля. Начало крупнейшей оборонительной операции Красной Армии, названное Смоленским сражением – комплекс оборонительных и наступательных действий советских войск против немецко-фашистской группы армий «Центр» и части сил группы армий «Север» на главном Московском направлении.
В течение двух месяцев (с 10 июля по 10 сентября 1941 года) ожесточённые сражения продолжались на огромной территории: 600—650 км по фронту (от Идрицы и Великих Лук на севере до Новгород-Северского на юге) и 200—250 км в глубину (от Полоцка, Витебска и Жлобина на западе до Андреаполя, Ярцево, Ельни и Трубчевска на востоке).
В разное время в сражении принимали участие: с советской стороны — сухопутные войска и авиация четырех фронтов (Западного, Центрального, Резервного и Брянского), а также авиация 3-го дальнебомбардировочного корпуса. С немецкой стороны — войска группы армий «Центр», часть сил группы армий «Север» и авиация 2-го воздушного флота. Смоленское сражение похоронило планы блицкрига и война начинала приобретать затяжной характер.
1941 г. 14 августа. Были заявлены основные положения «Атлантической хартии» – одного из основных программных документов антигитлеровской коалиции. Хартия обсуждалась и была принята на Атлантической конференции «Riviera» британским премьером У. Черчиллем и Президентом США Ф.Д. Рузвельтом, на военно-морской базе Арджентия в Ньюфаундленде, о чём было заявлено 14 августа 1941.
Атлантическая хартия была призвана определить устройство мира после победы союзников во Второй мировой войне, несмотря на то, что Соединённые Штаты в войну ещё не вступили.













Глава 11. Тяжёлое лето

1.
Четыре пуда ржаной муки – не вес для послушника Никодима. Взвалил пыльный пеньковый мешок на плечо и, придерживая одной лишь рукой и немного сутулясь, шёл от опустевшего торгового склада, в котором выгребли всё подчистую, к ставшему родным монастырю, посматривая по сторонам из-под надвинутого на глаза клобука.
В замерших Печорах, с тревогой ожидавших нового пришествия германцев, было не спокойно, тревожно. В последние дни в городе и окрестных деревнях стали пропадать люди, в основном советские работники, активисты, поддерживавшие советскую власть и евреи. Ходили слухи, что по ночам в округе орудуют банды оборотней из бывших кайцелитов. Так это или нет, точно сказать никто не мог, в том числе и сбившиеся с ног сотрудники милиции. А со вчерашнего дня, когда стало окончательно ясно, что город будет сдан, на подводах и редких грузовиках, которые удалось выбить у военных, в сторону Пскова, а оттуда на Ленинград и Новгород потянулись беженцы. Переехавшие год назад из Пскова партийные и советские руководители спешно покидали Печоры вместе с семьями. С ними уехали несколько еврейских семей, и кое-кто из местных русских и эстонцев, не ждавших от немцев ничего хорошего. Жаль было оставлять дома и нажитое несколькими поколениями имущество, да жизнь дороже. Остальным печерянам идти было некуда и приходилось оставаться под немцем.
В монастыре не то чтобы ждали прихода германцев – в монастыре выжидали, полагая, что война дело мирское, а дело духовное – служение господу. О грядущих притеснениях новыми безбожниками или католиками и лютеранами пока не думали. Война ещё только начиналась, и как там будет дальше – никто точно не знал.
– Россия велика и, бог даст, сгинут в ней немцы-германцы, как сгинули ливонские псы-рыцари, пожёгшие Псков и побитые святым князем Александром , – поделился как-то своими мыслями с послушником Никодимом неразговорчивый схимник Варсанофий и, опять, надолго умолкнув, перекрестился перед образами.
Сегодня с утра на улицах еще появлялись отдельные жители, спешили по неотложным делам, потом все попрятались по домам. И Никодиму сидеть бы в монастыре, да не вышло, послал за мукой отец Павел.
На путях возле скромного городского вокзала, скорее станции, натружено пыхтел, выдыхая клубы пара, старый закопчённый паровоз. Последние красноармейцы, покидавшие Печоры, вручную катили по рельсам товарные вагоны, уцелевшие после артиллерийского обстрела станции, и под руководством единственного железнодорожника в чёрной промасленной рабочей одежде, не сбежавшего во время обстрела, формировали состав, который немедленно оправится в сторону Пскова.
Офицер, командовавший солдатами, с опаской посматривал на небо – как бы не налетели самолёты, бегал и суетился, ругался и орал на красноармейцев:
– Быстрее, товарищи бойцы! Быстрее, мать вашу так! Что вы копаетесь как сонные мухи! Немцы наступают на пятки! Если через пятнадцать минут не отправим состав, всем нам хана!
Измотанные бойцы, в пропотевших насквозь гимнастёрках, не евшие и не спавшие больше суток, не слушали ни криков, ни команд, ни мата такого же, как и они замученного старшего лейтенанта, единственного оставшегося в строю офицера. Все понимали, что если не удастся вырваться из города, то либо смерть, либо плен. А что будет в плену, про то никто толком не знал. Сдаться, оно конечно легче, чем воевать, но страшно. Ходили слухи, что загоняют пленных русских солдат за колючую проволоку, травят собаками, морят голодом.
И что не менее страшно – а ну побьют немца. Тогда придётся держать ответ перед НКВД за то, что сдался не раненым и не контуженым, а значит, изменил присяге и Родине. Загонят тогда в колымские лагеря долбить мёрзлую землю в пятидесятиградусный мороз…
Никодим опустил мешок на землю и с состраданием смотрел на замученных молодых ребят в истрёпанной солдатской форме. Его Сашке сейчас шестнадцать, до солдата ещё не дорос, но кто знает на сколько затянется эта война?
Прошлая, Германская, которую теперь называют Первой мировой начиналась с нашего наступления. Думали, что побьём немцев в Восточной Пруссии, а потом на Берлин и к осени всё закончится . Вышло совсем не так…
Бедствует сынок вместе с матерью в Изборске, а он, здоровый мужик, тащит в монастырь мешок белой муки, с которого, если двоим, то можно прожить-протянуть с полгода…
Вот и последний вагон прицепили, затаскивают зелёные ящики с боеприпасами, какие-то мешки, станковые пулемёты – самое грозное оружие пехоты, грузятся сами в вагоны, а офицер пытается пересчитать своих бойцов: «Все ли целы? Никто не сбежал?»
Махнул рукой и зачем-то посмотрел на наблюдавшего за погрузкой рослого могучего монаха в чёрной рясе и запылённых сапогах, в ногах у которого стоял мешок. В следующий момент, очевидно забыв о монахе, полез в последний вагон. Увидел сержанта и приказал ему оставаться в хвостовом вагоне за старшего. Сам спрыгнул, опять посмотрел на послушника Никодима, крикнул:
– Не страшно, отец, оставаться? А то давай, едем с нами!
Ответа офицер не дождался, побежал к паровозу, вскочил на подножку и ещё раз оглядел состав – все ли сели. Паровоз тронулся, потянув за собой десяток вагонов.
– Вот они, какие дела, – тяжело вздохнул Никодим. Припомнил, как в прошлую войну немцы более двух лет топтались под Ригой и до Пскова дошли на четвёртом году к февралю восемнадцатого , когда, наслушавшись большевистских агитаторов, солдаты разбежались с фронтов делить помещичьи земли. Теперь дошли, считай, за две недели. Не в пешем строю, на танках и грузовиках. Да вот и их мотоциклетки! – вздрогнул, прервав тяжёлые раздумья, послушник Никодим, он же бывший царский офицер Никита Бутурлин, прослуживший год в монастыре.
По пыльной привокзальной улочке мчались четыре мотоцикла с колясками, наверное, разведка. К каждой коляске прикручен пулемёт. Вот они, восемь немцев в стальных касках и чёрных очках, закрывающих пол лица, катят себе и словно не замечают его. А он, Никита Бутурлин, бывший поручик, один как перст на улице. Попрятались все жители в домах и по подвалам.
С первой коляски застрочил пулемёт, разбрасывая гильзы. Одна горячая немецкая гильза угодила в лицо монаху. Бутурлин потер рукой ушибленное место. Пулемёт бил по уходившему на восток эшелону. С площадки последнего вагона ответил наш «Максим». Стрелял хороший пулемётчик и первый мотоцикл опрокинулся. Оба разведчика были убиты. Остальные мотоциклы свернули в переулок под защиту кирпичного опустошённого складского здания с настежь раскрытыми обитыми железом воротами.
Монах перекрестился, помолившись за русских воинов, чей эшелон скрылся за поворотом, взвалил мешок на плечо и пошёл своей дорогой. А дорога в монастырь одна, опять идти мимо немцев, не стоять же.
Надо же такому случиться. Послал его отец Павел за мукой ещё при советской власти, а вернётся он уже при немецкой. Вон ещё мотоциклисты, а за ними рычат танки и бронемашины с пехотой. Но эшелон им не догнать, и то, слава богу!
«Вот ведь как случилось?» – думал разволновавшийся Никита Иванович Бутурлин. Двадцать лет назад воевал с большевиками, потом их ненавидел, из-за них, пришедших год назад в Изборск, оставил дом, семью и укрылся в монастыре. Рыл норы, чуть не сдох от такой работы, а теперь жалеет. Болит сердце за русских воинов. Теперь уже не главное, кто белый, а кто красный. Все мы русские люди, а молодые солдаты-красноармейцы, чей эшелон ушёл на Псков, годятся поручику Бутурлину в сыны…
– А это ещё что за ряженые? – удивился монах.
На улице появились несколько человек в эстонской офицерской форме и криками «Хайль Гитлер!» приветствовали немцев. Подскочили ещё несколько мотоциклов. Дорогу перекрыли, хоть поворачивай обратно. Солдат в каске, очках и с красным, облупленным от солнца носом, направил на монаха автомат и закричал, как пёс залаял, хоть и на знакомом, но чужом языке:
– Halt! Was traegst?
– Mehl  – ответил Бутурлин, опуская на землю мешок.
– Sprechen sie deutsch?  – удивился другой немец, судя по знакам различия унтерофицер.
– Ja. Ish lebte in Danzig.
 – Oh! – удивился унтерофицер, – Lass ihm hingehen, Kurt. Das ist ein Moench. In der Stadt ist ein Kloster. Wir untersuchen es schon heute.  – Немцы рассмеялись и, похлопав по плечам эстонских офицеров, вышедших встречать доблестных солдат фюрера, обменялись с ними несколькими фразами и покатили дальше.
Следом за мотоциклистами на улицу свернули бронеавтомобиль и грузовик с солдатами. Вновь поднятыми руками и возгласами «Хайль Гитлер!» эстонцы в форме приветствовали немцев. Машины не остановились, лишь солдаты помахали эстонцам руками.
Монах взвалил мешок на плечо и пошёл вслед за машинами.
– Господин Бутурлин? – окликнул его на не слишком хорошем русском языке молодой мужчина в форме лейтенанта эстонской армии.
Бутурлин пригляделся, узнав в нём бывшего лейтенанта пограничной службы из Изборска Вальтера Ланге.
– Моё имя Никодим, – господин лейтенант, – ответил монах, – а мирское имя – Никита Бутурлин. Я узнал Вас. И вы вернулись?
– Да, как только началась война, я покинул Саарема и вернулся в Петсери.
– Вы значительно лучше говорите по-русски, – заметил Бутурлин, не питавший особой неприязни к покладистому лейтенанту.
– Мне пришлось целый год общаться с русскими пограничниками на Сааарема. Меня приняли на службу старшиной и назначили интендантом. Я поставлял русским рыбу и овощи.
– Дезертировали? – поинтересовался Бутурлин.
– Нет, просто ушёл. Немцы для Эстонии лучше, чем русские коммунисты, – ничуть не сомневаясь, ответил Ланге, хотя его небогатой семье при советской власти, просуществовавшей в Эстонии менее года, жить стало лучше. Если кто и пострадал, так это он сам, потеряв офицерское звание лейтенанта, а это для молодого человека, мечтавшего сделать военную карьеру, было обидно.
– Здесь теперь моё место, хочу служить освобождённой Эстонии! Вы бывший кадровый офицер, пострадавший от большевиков. Немцы побеждают, присоединяйтесь к нам!
Бутурлин не ответил, хмуро посматривая на Ланге и его товарищей в форме эстонских офицеров, презрительно рассматривавших монаха с пыльным мешком.
«Эти будут служить немцам, как преданные собаки! И куда только смотрели большевики?» – подумал он, поймав себя на этой мысли, что она – эта мысль, по меньшей мене для него странная…
– Неделю прожил на нелегальном положении у старого товарища, – продолжил упражняться в русском языке Ланге, – теперь собираюсь в Ирбоска посмотреть, что сотворили с комендатурой. Думаю, что уже сегодня Ирбоска будет освобождён германскими войсками от коммунистического режима, а Вы, господин Бутурлин, сможете уйти из монастыря и вернуться домой. Я слышал от Мяаге, что Вы были арестованы, бежали и укрылись в монастыре. Теперь Вы свободны!
– Забудем, что прежде у нас с Вами возникали «некоторые трения», – Ланге вспомнил, как год назад поздним июньским вечером накануне ввода частей Красной Армии, в помещении изборской комендатуры Бутурлин обозвал его, эстонского офицера, сопляком и угрожал физической расправой в ответ на его угрозу применить оружие.
«Как же давно это было…» – Ланге припомнил бледную красивую Ольгу, которая нравилась и ему, и растерянного Мяаге, на котором не была лица, говорившего по телефону с капитаном Пятсом.
Ланге не сомневался, что если его старый товарищ лейтенант Алекс Мяаге жив, то непременно и очень скоро появится в Петсери и Ирбоска. Слишком многое Мяаге связывало с этим краем и, прежде всего, красавица Ольга, уехавшая по слухам с мужем пограничником, которого они упустили тогда, нагрянув в Никольево тёплой и влажной июньской ночью…
– Вы приехали к нам из Германии, – вернулся Ланге от воспоминаний к Бутурлину, – а теперь Германия пришла к нам! Вот увидите, немцы наведут порядок, и нам эстонцам и вам русским будет хорошо! – рассуждал Ланге, а Бутурлин догадался, что тот был немного навеселе и вышел встречать немцев, хлебнув на радостях спиртного.
Хотелось Никите Ивановичу спросить – встречался ли Ланге с Мяаге, да раздумал. Не время и не место. Теперь он думал, как поскорее уйти из монастыря, чтобы не обидеть монастырское начальство, предоставившее ему приют в самое тяжёлое время. Истосковался Бутурлин по семье. Сегодня же уйдёт, лучше под вечер. И не жарко будет и укромнее под покровом ночи. Захотелось пройти пешком по ставшим родными местам.
– Мне пора, господин Ланге. В монастыре ждут муку, – простился с эстонцем бывший поручик Бутурлин, а пока ещё послушник Никодим, поправил на голове клобук, и, не обращая внимания на смеявшихся над ним, неуклюжим, бывших эстонских офицеров, которые непременно поступят на службу к немцам, широким шагом, гремя по каменной мостовой подкованными сапогами, пошёл к монастырю. Пока дошёл, церковное начальство уже встречало немцев, подъехавших к монастырю на машинах.

* *
Бутурлину так и не удалось отобедать в тот день. Не до мелкой монастырской служки, когда такие дела. В главной трапезной принимали немецких офицеров, подкативших к монастырю на автомобиле в сопровождении грузовика с солдатами. Солдаты остались наверху, осматривая издали монастырские строения, расположенные в природной лощине, а офицеры спустились вниз.
Архимандрит Парфений лишь скупо приветствовал нагрянувших осмотреть пещерный монастырь немцев и, сославшись на сильное недомогание, а вид у старца и в самом деле был неважный, покинул трапезную, ничего не отведав с богатого стола. Немцев угощал игумен Павел вместе с гостями монастыря – настоятелем таллинской церкви и его сыном, которым теперь не просто вернуться домой: здесь немцы – там Красная Армия. Вместе с ними трапезничали прочие доверенные монастырские люди, рассказывая о монастыре через переводчика, некоего господина – человека немолодого, покинувшего Россию после революции и служившего у немцев в должности унтерофицера.
Часа полтора трапезничали за разговорами, потом осматривали иконы и прочие монастырские сокровища, в то время как младшая монастырская челядь работала в пещерах или сидела по кельям, чтобы не попадаться начальству на глаза.
Лишь Бутурлин, сдавший муку кладовщику, устроился на скамеечке возле источника и стал дожидаться появления игумена во дворе. Надумал немедля просить отца Павла отпустить его в Изборск к семье. С утра Никита Иванович пожевал лишь сухарик и попил воды из святого источника. На дворе было жарко и пил Бутурлин не раз, утоляя жажду и пребывая в волнении от предстоящей встречи с отцом Павлом.
– Отпустит ли? Благословит?
По двору пробежал озабоченный Варсанофий.
– Ты чего здесь сидишь, брат Никодим?
– Жду игумена. Домой хочу отпроситься. Теперь можно.
– Ну ладно, отпрашивайся, – ответил Варсанофий и побежал дальше.
Из Успенского собора, где сытые и довольные немцы осматривали алтарь и роспись, на монастырский дворик вышел погулять мальчик, одетый, словно взрослый священник в рясу и клобук. Бутурлин узнал его. Это был сын гостившего в монастыре настоятеля таллинского храма отца Николая. Мальчик увидел Бутурлина и подошёл к нему.
– А Вы кто? – спросил сын священника. На вид ему было лет двенадцать, круглолицый, курносый. Из-под чёрной шапочки выбиваются светлые кудри.
– Послушник Никодим, – ответил Бутурлин, прикидывая, на сколько старше, выше и крупнее этого мальчика его Саша, которому уже исполнилось шестнадцать лет, и которого он не видел больше года.
– А что вы здесь делаете?
– Воду пью.
– А вы копали пещеру?
– Копал мальчик, копал. Как зовут-то тебя?
– Алексий. Нам теперь невозможно вернуться домой. Отец говорит надо ждать. А я в храме прислуживаю. Отцу помогаю, – похвастался мальчик и, взяв кружечку, налил в неё воды из источника и напился.
– Хороша водица? – спросил Бутурлин.
– Хороша! – ответил мальчик и отправился на прогулку по монастырскому двору.
Так прошёл ещё час, а может быть и больше. Наконец из собора вышли немцы и монастырское начальство.
Немцы сфотографировались несколько раз на фоне собора, попрощались, и в сопровождении двух монахов принялись подниматься к выходу, где их ожидала машина и грузовик с изнывавшими от жары солдатами.
Набравшись храбрости, бывший поручик Российской армии Никита Бутурлин, а ныне монастырский послушник Никодим, направился к игумену Павлу.
– Отпусти меня, отец Павел, домой. Теперь можно, ушли большевики…
– Ушли, Никодим, ушли! На всё воля божья, – перекрестился отец Павел. – Власть у нас теперь новая, немецкая… – И так были сказаны эти слова, что, поди-ка узнай, что у игумена на душе.
– Ступай, Никодим, проведай родных, поживи рядом с ними. Трудно станет – возвращайся пещеры копать. Теперь брат война, много будет усопших.

2.
После ночной переправы через Даугаву отряду старшего лейтенанта Лебедева удалось оторваться от айзсаргов, но слишком дорогой ценой. Группа прикрытия – лейтенант Булавин и два бойца, оставшиеся на берегу, вели во время переправы ожесточённый получасовой бой. Что с ними случилось, так и осталось неизвестным. Когда рассвело, то ни самого Булавина, ни его бойцов на правом берегу не оказалось. Реку переплыл лишь Урал, но записки от Булавина в ошейнике собаки не оказалось. Либо не успел написать, либо потерялась во время переправы. Какой спрос собаки. Смотрит умными глазами, да ничего рассказать не может.
Километрах в пяти севернее места переправы с рассветом вспыхнула перестрелка. По-видимому, шёл бой арьергардного отряда красноармейцев с немецким десантом, сброшенным ночью на парашютах. Лебедев видел на фоне звёздного неба два транспортных «Юнкерса», падающие тёмные точки и раскрывшиеся купола парашютов, медленно опускающиеся на землю.
Русские отошли, а немцы закрепились на правом берегу, ожидая подхода основных сил, чтобы охватить Ригу с востока и перед угрозой окружения заставить советские войска сдать крупный промышленный центр и транспортный узел.
На правом берегу к отряду прибился ещё один отставший от своих красноармеец – босой, голодный, но с оружием в руках. Сапоги ему подобрали из запасных, и на привале старший лейтенант Лебедев допросил бойца, у которого сохранилась красноармейская книжка, сильно подпорченная водой, в которой мало что можно было разобрать.
Боец проходил службу в частях НКВД, охранял автомобильный мост и утром 27-го июня вступил в бой с диверсантами. Чудом уцелел после гибели в скоротечном бою взвода охраны во время захвата моста диверсантами, скрывался в зарослях камыша, а затем спустился в лодке вниз по реке от охваченного пожарами Двинска, который немцы окружили и штурмовали весь день.
Во время допроса Лебедев присматривался к бойцу, очень походившему лицом на дядю Ольги Алексея Ивановича Михайлова.
– Вот и назвался боец Михайловым. Впрочем, фамилия распространённая, – подумал Лебедев, продолжая допрос: – Ваше имя?
– Иван. Иван Алексеевич Михайлов, – назвался полностью красноармеец.
– Откуда родом?
– Деревня Никольево Изборского уезда Печорской волости, – уверенно по старинке ответил боец Михайлов.
Старший лейтенант улыбнулся и протянул руку бойцу:
 – Сын Алексея Ивановича и Надежды Васильевны?
– Да, – растерялся боец, – откуда Вам это известно, товарищ старший лейтенант?
– Вот так встреча, Иван! Я Игорь Лебедев, муж твоей двоюродной сестры Ольги! Слышал, наверное, о таком? Вот и свиделись! – Лебедев обнял родственника за плечи.
– Марина! Иди сюда! – позвал Лебедев Колесникову. – Вот, Марина, познакомься, это Иван Лебедев, двоюродный брат Ольги, бывший моряк. Помнишь, я тебе рассказывал его историю?
– Помню, – улыбнулась Марина и пожала руку Ивану.
– Вот так встреча! – продолжал удивляться Лебедев. Встреча с тобой, Иван – первая радость с начала войны!
– Рассказывай, Иван, что знаешь! Что дома? Как Ольга? Как родители? – нетерпеливо требовал Игорь.
– Не был я дома с осени, товарищ старший лейтенант, – признался повеселевший Иван. Вот он, родственник – начальник заставы Игорь Лебедев, о котором ему столько рассказывали!
– Последнее письмо из дома получил ещё в начале июня. Что и как там сейчас – ничего не знаю, – искренне сожалея, что ему нечего рассказать мужу Ольги, признался Иван.
Впрочем, Лебедев и не ожидал услышать об Ольге что-то новое. Знал, что родила, что у них дочь, но что было дальше, где она сейчас, дома или эвакуировалась на восток, Игорь не знал. 
– Ладно, Иван, если нет вестей из дома, тогда рассказывай всё, что знаешь. Мы после двадцать второго июня, словно слепые и глухие. Идём к родным русским землям дремучими лесами, куда не лезут немцы, отбиваемся от шаулисов, айзсаргов, скоро столкнёмся с кайцелитами – знаешь кто такие?
– Знаю. Наш батальон выбивал их банды из лесов ещё до войны, да не всех изловили. Теперь повылазили недобитки. Я с двадцать седьмого, как и вы тоже скрываюсь у реки. Слышал, что немцы уже под Минском, да ещё Двинск взяли, а больше ничего не знаю, – тяжело вздохнув, признался Иван. – Теперь вот с вами пойду. Куда?
– Туда, куда ведёт сердце, – незаметно утирая слезу, ответила за Лебедева Марина Колесникова.

*
В середине июля, так и не сумев нагнать отходившие на север и восток части Красной Армии, отряд старшего лейтенанта Лебедева приближался к Изборску. Шли глухими лесами, избегая населённых пунктов и контактов с враждебно настроенным местным населением.
 Вот и первый эстонский хутор неподалёку от горы Муннамяги, от которой до русского Изборска рукой подать.
Знал бы старший лейтенант Лебедев, наблюдавший в бинокль за хутором, что полгода назад здесь побывал и провёл новогоднюю ночь Алекс Мяаге, сильно бы удивился. Так случилось, что шли они к Изборску одним путём, только Мяаге добирался в одиночестве, зимой и на лошади, а он – летом, пешком и с отрядом из красноармейцев, женщин и детей.
С неделю как закончились крупа, мука, сало и конопляное масло – продукты, добытые на последнем перед Двиной хуторе. Теперь жили охотой и рыбалкой. Бойцам удалось завалить лося, выследить которого помогал Урал, но в жару мясо долго не сохранишь, и большая часть добычи пропала.
Сберегая боеприпасы, соорудили луки со стрелами, в изготовлении которых отличился боец Лукин, приставший к отряду ещё в Литве. Красноармеец из разбитого в приграничных боях стрелкового полка был родом из-под Великих Лук, оправдывая тем самым свою фамилию. Оказался Лукин к тому же хорошим стрелком из лука, и на лесных озёрах и болотах успешно стрелял, как и его предки-кривичи тысячу лет назад, всякую водоплавающую птицу, особенно уток.
– С испокон веков так охотились в наших краях, – охотно делился своим опытом Лукин. – Места наши бедные, земли тощие – глина и песок, хлеба своего почитай не было, а охота и рыбалка – большое подспорье. Ружьё, порох и дробь – денег стоили, а их не было, вот и гнули луки, как в старину. Плывёшь, бывало, тихонько по озеру на лодочке и стреляешь птицу: одну другую, третью. А пальнёшь из ружья – больше дичь распугаешь.
Лукин был мастером и в рыбной ловле. Соорудил простые и добротные рыболовные снасти, и под его руководством бойцы ловили рыбу и раков. Взрослые были вполне сыты, вот только дети вначале страдали желудками, потом стали привыкать.
В лесах было полным-полно земляники, которую ели в большом количестве, запивая кипятком. Любители собирали травы и заваривали вместо чая. Однажды наши крупное гнездо диких пчёл и детишки несколько дней лакомились мёдом.
За почти месячное скитание по лесам, женская часть отряда привыкла к походной жизни. Красноармейская форма, пригнанная по фигуре, и сапоги, удобные для ходьбы по лесу, уже не казались чем-то необычным, а пилотки, сдвинутые на бочок из-под которых выглядывали волосы, не портили красивых, однако по-прежнему грустных вдовьих лиц. На женщин стали заглядываться некоторые красноармейцы, появились первые неприятные инциденты. После того, как не вернулся лейтенант Булавин, Лебедев оставался в отряде единственным офицером, и справляться с двадцатью мужчинами, среди которых были люди и возрастом старше, и не слишком дисциплинированные было не просто.

*
На хуторе были немцы. Лебедев отчётливо рассмотрел их в бинокль. Унтерофицер и не менее десяти-пятнадцати солдат вольготно разместились в просторной крестьянской избе, выселив хуторян в хозяйственные постройки, однако что привлекло их в лесистую глубинку, было не ясно. Удивили знаки различия на погонах унтерофицера и солдат, служивших в пограничной службе Германии. Лебедева охватило волнение. Ему показалось, что он уже где-то видел лицо этого унтера, возможно во время ожесточённых боёв на границе в первый день войны…
Впрочем, лицо унтера было типично немецким. Возможно, что среди немцев был и офицер, но на глаза наблюдателей он не попадал.
После первого дня ожесточённых боёв на границе и во время последовавшего похода по лесам, отряду старшего лейтенанта Лебедева встречались лишь шаулисы и айзсарги, и вот теперь на подходе к Изборску вновь встретились немцы. Каковы их намерения, выяснить не удалось, наступила ночь. Больно было осознавать, что немцы уже заняли Изборск и Печоры, а возможно и Псков . Да и Старая Русса, Новгород и Ленинград не казались отсюда такими далёкими.
На ночь Лебедев отвёл отряд подальше в лес. Привал сделали на берегу небольшого ручья. Выставили охранение, разожгли костры, поставили закипать воду в ведре и котелках. Красноармейцы из стрелков Нурдинов и Горовицкий, взявшиеся исполнять обязанности поваров, окатили кипятком убитых вчера уток и щипали с тушек перья, намереваясь сварить бульон и накормить людей утиным мясом. Люди, изголодавшиеся за время тридцатикилометрового дневного перехода, с нетерпением ожидали ужин.
Подсоленный бульон, варёная утятина и кипяток, заваренный земляникой, собранной в пути – роскошный ужин для неизбалованных путников. Наконец мясо сварено. Лучшие куски дичи – грудки, Горовицкий раздал женщинам и детям, остальное – бойцам.
Лебедеву достались две утиные ножки и кружка бульона. Присев на замшелый камень, прогретый за день, и прислонившись спиной к берёзке, Игорь выпил бульон, сожалея, что нет кусочка хлеба, или какого завалящего сухаря, обглодал утиные ножки и, налив в освободившуюся кружку кипятка, запивал им ароматную лесную землянику, обдумывая маршрут на завтра.
Хутор следовало обойти стороной, избегая встреч с немцами. Если завтрашний день завершится благополучно, то к вечеру они уже будут неподалёку от Изборска, где среди лесов разбросаны маленькие русские деревушки, где живут русские люди, к которым можно обратиться за помощью.
Следующей ночью, оставив отряд под началом ефрейтора-пограничника Ерохина, он пойдёт в Изборск. Нет, пожалуй, вначале лучше вместе с Иваном зайти в Никольево, где немцев, скорее всего, нет, и среди родных можно прояснить обстановку, а потом уже идти в Изборск.
Несколько успокаивало, что в маленьком городке не было ни военных гарнизонов, ни оборонительных объектов, а, следовательно, бои в Изборске во всей вероятности не велись. Это обнадёживало, но в Изборске могли находиться немцы. И всё же от мысли, что через сутки с небольшим он постучит в окошко дома жены и тестя, сердце старшего лейтенанта билось и радостно и тревожно. Что там? Дома ли они? Живы, здоровы ли? Не сотворили ли что с ними немцы? – эти и другие мысли не давали Игорю покоя.
Внезапно в окрестностях затихавшего лагеря послышался сдавленный женский крик. Лебедев вздрогнул, насторожился, вскочил на ноги. К нему уже спешила Марина Колесникова, на которой не было лица.
– Игорь, Это Таня Лобанова! Минут пять, как отошла. Что-то случилось!
– Как отошла? Зачем? – едва не задал глупых вопросов Лебедев, и уже через несколько секунд вместе с Мариной и бойцами принялся прочёсывать лес в окрестностях лагеря.
Ветви деревьев больно хлестали по лицу. Под сенью ночного леса почти ничего не видно. Да вот и она, бедняжка, присела на землю, обхватила руками голову, плачет, вся трясётся, бедняжка, а в стороне трещат сучья, доносится тяжёлое дыхание и топот ног – убегает мерзавец в чащу.
– Случилось таки! Не доглядел… – сокрушался, проклиная себя последними словами, взмокший от напряжения Лебедев. Вынул из кобуры пистолет.
– Белопольский, стоять! Вернись! – прокричал Лебедев. В ответ молчание и удаляющийся хруст сучьев под ногами. – Уйдёт, гад!
Двадцатичетырёхлетний красноармеец Белопольский, призванный в армию из Ленинграда после длительной отсрочки на время учёбы в экономическом институте, отстал по его же словам от своей части и безоружным прибился к отряду уже в Латвии. Лебедеву он не понравился – скользкий и неприятный тип. Несмотря на свою редкую фамилию, Белопольский не был ни «белым» ни тем более «польским». Был он чернявым и кучерявым, с наглыми чёрными глазами. Не понравился Лебедеву боец Белопольский, однако ведь не прогонишь. Попади такой тип к немцам или айзсаргам – пристрелят на месте.
Взяли с собой Белопольского – пожалели. В ответ на доброту и участие, едва ли не сразу был уличён в хамстве и нетерпимом высокомерии. Отлынивал от работ, бойцов презрительно называл «деревней» и уже несколько дней крутился возле Тани Лобановой, словно там ему мёдом намазали, заговаривал с молодой женщиной, строил ей глазки, вводя в смущение.
Из мужчин только пограничники знали, что вдова лейтенанта Лобанова, погибшего в первый день войны, и самая молодая и хорошенькая женщина в отряде, беременна. Внешне это пока никак не проявилось, и девятнадцатилетняя Танечка с красивыми и вечно грустными глазами немного успокоилась и даже похорошела среди природы на чистом воздухе, несмотря на постигшее её горе. Молодость брала своё...
После ужина Танечка отлучилась от костра по своим делам, и никто не заметил, как подкараулил и увязался за ней Белопольский. То ли у него помутилось с разумом, то ли по жизни был он таким наглецом – теперь не до разбора, когда несчастная Танечка в распахнутой гимнастёрке и с синяками на теле сотрясается от рыданий в объятьях Марины Колесниковой…
– Что случилось, товарищ старший лейтенант? – вопрошал поспешивший на крики и шум, выставленный в охранении красноармеец Величко. – Пробежал мимо, как чумной, вроде бы свой, Белопольский, да стрелять не решился, – сокрушался боец.
– Куда побежал?
– Туда, в ельник, – указал винтовкой Величко.
– Давай за мной! Урал! Урал! – позвал Лебедев пса, а тот был уже рядом, оскалился и зарычал.
– Фас! – указав в темноту, приказал Лебедев служебной собаке, не раз бравшей нарушителей на границе.
Урал собрался в комок, затем распрямился, словно пружина и, чуя ломившегося через ельник Белопольского, напуганного неожиданным отпором молодой женщины и неизбежным наказанием, бросился по следу за ним.
А ведь показалось наглому избалованному ловеласу, что подавала ему надежды хорошенькая блондинка – по слухам вдова, как это случалось у него и не раз на гражданке с замужними греховодницами или глупыми девушками, уступавшими умелому обхождению и напору.
Греховодницы надеялись на подарки и романтическую необременительную любовь, простушки на выгодное замужество с чернявым и кучерявым молодым человеком, к тому же денежным, у которого папа заведуем магазином на Невском проспекте и есть отдельная жилплощадь в хорошем доме возле Московского вокзала. Очень охоч был Михаил Белопольский до женского пола. Рано познал женскую ласку, Особенно ему нравились пухленькие блондинки.
Зачем побежал в этот раз – Белопольский не знал. Испугался, ноги понесли сами. Останься он возле Танечки, которую не сумел даже толком обнять и поцеловать, старший лейтенант непременно бы наказал, а ефрейтор-пограничник Ерохин, ставший после невозвращения Булавина заместителем Лебедева и отличавшийся крутым нравом, пожалуй, отвёл бы в лес и избил, как уже обещал накануне.
– Ай! – вскричал от отчаяния Белопольский, продолжая ломиться через ночной лес. Нащупывал руками дорогу среди деревьев и с ужасом представлял, как ему, единственному сыну из обеспеченной ленинградской семьи, доселе никогда и никем не битому Михаилу Белопольскому, ефрейтор с замашками колхозного скотника «набьёт морду», как обещал, а потом заставит тащить на себе пулемёт и самые тяжёлые вещи.
 Белопольский почти смирился с предстоявшим наказанием и, готовясь сдаться, замедлил шаг, но тут совсем близко зарычал пограничный пёс Урал, и недоброе сердце негодяя болезненно сжалось. Безвольно опустился в сырую от росы траву и жалобно заскулил, проклиная тот день и час, когда рассерженный военком, не поняв намёков родителей на солидную взятку, признал его годным к прохождению военной службы, да ещё не оставил служить в Ленинграде, как хотелось, а направил в Литву, поближе к границе. Хоть и полагалось Белопольскому служить один год, всё равно не хотелось. А тут ещё грянула война…
Поставив передние лапы на поверженного Белопольского, лежавшего вниз лицом, Урал победно рычал, давая понять, что нарушителю от него не уйти.
– Молодец, Урал! Ко мне! – приказал собаке запыхавшийся от преследования старший лейтенант Лебедев, беря пса за ошейник.
– Поднимайтесь, Белопольский!
 Белопольский проворно поднялся на полусогнутых и, втянув голову в плечи, покорно ожидал своей участи.
– Что же теперь с тобой делать, поганец ты этакий? – переводя дыхание, спросил Белопольского Лебедев. – Из бойцов самый старший в отряде, институт закончил, а повёл себя, как последний подлец без стыда и совести!
Не сумев сдержать ярость, Лебедев замахнулся пистолетом.
– Не убивайте! – затрясся от страха Белопольский, упал на колени и обхватил дрожавшими руками ноги старшего лейтенанта. – Ради бога, не убивайте!
– Застрелите его, товарищ старший лейтенант, – посоветовал ефрейтор. – Не хотите мараться сами, давайте я.
Услышав слова Ефрейтора, Белопольский разрыдался. – За что? Что я такого сделал? Она мне нравится, я хотел жениться на ней, – давясь слезами, лгал, пытаясь оправдываться мерзавец.
– Не понимает за что! – опуская пистолет, обратился Лебедев к ефрейтору и бойцам, окружившим их. – Твоё счастье, что не успел сделать. Пулю на тебя жалко, гад!
– Может его удавить? – предложил бывалый красноармеец Величко, воевавший от самой границы.
– Отставить, красноармеец Величко. Пусть уходит прочь! – решил Лебедев. – Смотри, гад, не попадайся мне больше.
– Товарищ старший лейтенант, уйдёт ведь к немцам, – засомневался ефрейтор Ерохин, – лучше бы пристрелить.
– Побоится. В лесу сидеть будет, пока не сдохнет. С таких чернявых у немцев особый спрос. Пустят в расход, – напомнил совершенно раздавленному Белопольскому старший лейтенант Лебедев, убирая пистолет в кобуру.

3.
У Моозундского архипелага эскадра, покинувшая Либаву, разделились. Мелкие надводные корабли – торпедные и сторожевые катера укрылись в заливах острова Эзель – самого крупного на архипелаге, неподалёку от городка Курессааре  и на полуострове Сворбе. Так уж сложилось, что моряки в отличие от местных жителей или военнослужащих сухопутных частей называли прибалтийские города, острова и прочие географические объекты по-старому: Лиепаю – Либавой, Саарема – Эзель, Сырве – Сворбе.
Большая часть подводных лодок ушла на Ханко, в Таллин и те районы Балтики, где на дальних подступах к Ленинграду разворачивались основные военные действия на морских коммуникациях горячего лета 1941 года.
Транспорты, пришедшие на Эзель, оставляли военные грузы для тридцатитысячного гарнизона архипелага и, приняв на борт эвакуируемое гражданское население и раненых, собирались в небольшие караваны, готовясь к ночным переходам в Пярну или Таллин, а оттуда по железной дороге на Ленинград, Новгород и далее на восток.
СКР «Агат» старшего лейтенанта Лебедева остался на внешнем рейде прикрывать совместно с береговыми батареями транспорты от неизбежных атак немецких самолётов с воздуха и торпедных катеров с моря.

* *
Едва показалось солнце, разрывая пелену утреннего тумана, к «Агату» подошёл катер.
– Старшего лейтенанта Лебедева позвать ко мне! – прокричал в рупор морской офицер, в котором вахтенный офицер лейтенант Линёв узнал капитан-лейтенанта Бусыгина.
– Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант! Есть позвать старшего лейтенанта Лебедева! – Линёв отправил матроса за Лебедевым, который спустился вниз к жене и разговорился с Бусыгиным.
– С чем пожаловали к нам на «Агат», товарищ капитан-лейтенант?
– Пришёл за вашими пассажирами. Кто-то доложил начальнику штаба, что на борту «Агата» гражданские лица, женщины и дети. Пока Лебедеву не попало от начальства за самоуправство, переведу ваших пассажиров на транспорт «Сура». Мне поручили подготовку транспортов к переходу в Таллин и Пярну, – пояснил лейтенанту и подходившему Лебедеву капитан-лейтенант Бусыгин, корабль которого, носивший имя вождя российского пролетариата, находился на капитальном ремонте и, будучи не способным идти самостоятельно, был подорван своим экипажем и затонул во внутренней гавани Либавы накануне эвакуации.
– Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант! – приветствовал Бусыгина Лебедев, приложив руку к козырьку фуражки.
– И Вам здравия, Василий Владимирович, – ответил не по уставу и козырнул в ответ Бусыгин.
– Спешу. На всё и про всё тебе десять минут, Василий Владимирович. Не обижайся, давай сюда своих пассажирок. Как стемнеет «Сура» с двумя или тремя транспортами пойдёт в Таллин, а твоему «Агату» – сопровождать караван.
– Так впереди целый день, к чему такая горячка? – огорчился Лебедев. К вечеру сам бы доставил на транспорт.
– Не возражай, минут через тридцать, а то и того раньше туман рассеется, и нагрянут немецкие самолёты, так что тебе предстоит воевать целый день.
На палубу уже поднимались Людмила, Полина Боженко и Даша Булавина, с проснувшимися детьми на руках. Груднички расплакались и женщины их укачивали на ходу, а Катенька улыбалась и тянула ручонки к папе. Следом за женщинами из люка показалась голова корабельного кока в белом колпаке.
Кок успел накормить пассажирок рассыпчатой гречневой кашей со сливочным маслом и передал Полине Боженко, державшей ребёнка одной рукой, вещевой мешок с продуктами на первое время – лучшее из того, что имелось на камбузе и что удалось приготовить за ночь.
– Кушайте на здоровье, – попрощался кок с женщинами и скрылся в трюме.
– Доброе утро! – приветствовал женщин Бусыгин.
– Какое же оно доброе? – подумал расстроенный Лебедев. Обнял и поцеловал жену, потом дочку, опять жену и снова Катеньку.
– До свидания, родные мои! До встречи в Ленинграде! – Лебедев не решился сказать «скорой», вспомнил, полез в нагрудный карман и достал бумажник с деньгами.
– Мила, – так называл он жену в минуты нежности, – вот тебе полторы тысячи, больше у меня нет, а получка через четыре дня, если конечно выплатят. Как только получу – сразу вышлю. Пиши мне, адрес помнишь. Я буду писать на адрес Александры Васильевны. – Всё, родные мои, и Вы Полина и Вы Даша, прощайте. Герман Алексеевич ждёт. Мила, если возникнут трудности, обращайся к нему по-соседски. Верно, Герман Алексеевич?
– Так точно! Обращайся, Людмила, по-соседски, – подтвердил Бусыгин, вспомнив дом и совместную с Лебедевыми уютную квартиру, от которых остались одни руины.
Катер отошёл, и Лебедев помахал женщинам на прощание рукой, украдкой смахнув слезу. Уплывала Людмила в каком-то сером халате, перехваченном пояском и краснофлотском бушлате на плечах. На ногах чьи-то чужие туфли, на голове косынка. Из своих вещей ничего, кроме ночной рубашки. То же у Катеньки, какие-то чужие вещи. Своих спасти не удалось. Вместо утерянного паспорта Людмиле выписали справку одну на двоих с Катенькой: «…являются женой и дочерью старшего лейтенанта Лебедева Василия Владимировича, в/ч…». Даже не так давно начатый альбом с семейными фотографиями, которых не вернёшь, сгорел в охваченных пожаром развалинах.         
Радовало, что Людмила с Катенькой, Полина Боженко и Даша Булавина с детьми скоро будут в безопасности. Пока не закончится война, Людмила с дочкой поживут у мамы, Александры Васильевны, а Полину Боженко Даша Булавина пригласила в богатую Кубанскую станицу к родителям мужа, которые всегда были рады гостям и с радостью примут жену пограничника.
Сколько слёз уже было пролито несчастными женщинами, никак не хотевшими признать себя вдовами, жившими хоть и крохотными, но согревавшими надеждами, что мужья их, встретившие войну на границе, живы. Несмотря на поражения первых дней войны, которых уже набежала неделя, в людях продолжала жить вера, что скоро всё переменится, придут из центра России несокрушимые армии, опрокинут врага и прикончат, как пелось в патриотических песнях на вражеской территории «малой кровью, могучим ударом»…
Бусыгин оказался пророком. Едва рассеялся утренний туман, стали беспокоить самолёты врага. Весь день прошёл на нервах. Несколько раз парами и четвёрками налетали «Мессершмитты», обстреливая суда на рейде. Зенитчики СКР отражали налёты, но сбить хотя бы одного немца так и не удалось. «Мессершмитты» вели беспокоящий огонь с дальних дистанций, и поразить манёвренные самолёты с такого расстояния было непросто.
Во второй половине дня атаки с воздуха временно прекратились, а на горизонте появились быстроходные торпедные катера противника. Единственное орудие «Агата» сделало по катерам несколько выстрелов, присоединившись к залпам береговых батарей. Ввиду значительных расстояний прямых попаданий замечено не было и катера, совершив сложный манёвр, отошли, не сумев произвести пусков торпед. Как только отошли катера, вновь появились осточертевшие самолёты.
– Похоже, бесятся немцы, – заметил старший политрук «Агата» Афанасьев, наблюдавший за огнём зенитчиков.
– Вы правы, Иван Яковлевич. Упустили либавскую эскадру, вот и злятся. Но подойти ближе боятся. На мысе Церель  расположена наша 180-ти миллиметровая батарея, дальность стрельбы которой перекрывает большую часть ширины Ирбенского пролива . От попадания такого снаряда не то что торпедный катер, но и эсминец пойдёт ко дну, – заключил Лебедев. – На море немцы не имеют больших успехов, а вот на суше, к великому нашему сожалению, пока продвигаются очень быстро. Моряки не были отрезаны от внешнего мира, и знали, что уже пали Минск, Вильнюс, Даугавпилс, а немцы под Ригой…
– Пока нас бьют, Василий Владимирович, однако уверен, скоро в войне наступит решительный перелом. Как только прекратятся налёты, обязательно проведу с краснофлотцами занятие по рекомендованной политуправлением флота теме «Боевой дух советского воина-краснофлотца». Били наши предки-моряки и шведа и турка и немца! В Гражданскую не допустили до Петрограда ни немцев, ни Антанту! – в привычном для старшего политрука стиле высказался Афанасьев и принялся раскуривать трубку. Задымив душистым самосадом, который ему присылал в посылках старый друг из Крыма, не стал развивать ни горькую тему поражений первых дней войны, ни уверенности каждого советского человека на грядущий и скорый ответный удар по наглым захватчикам.
Вновь показалась четвёрка немецких истребителей, и Лебедев отдал приказ зенитчикам открыть огонь, по хозяйски оценивая расход боеприпасов истраченных не впустую – обстрелять транспорты с близкой дистанции и тем более сбросить бомбы немецким пилотам не удавалось, зенитчики успешно отгоняли самолёты, а рисковать жизнями немцы не желали.
– Надо же, попал! Опять отличился старшина Щербак, повредил таки «Мессершмитт»! Жаль, что не сбил, – едва успел порадоваться Лебедев, как пули с другого немецкого истребителя ударили по броне надстроек. Пришлось, вслед за Афанасьевым, спустился с мостика в укрытие.
Задымив, подбитый немецкий истребитель развернулся и низко над самой водой ушёл к едва заметному на юге Латвийскому берегу, занятому вчера немцами.
Только сейчас Лебедев осознал, что Эзель – это уже Эстония и немецкие войска, занявшие всю Литву, почти половину Белоруссии и большую часть Латвии, вплотную приблизились к последней прибалтийской республике, за которой начиналась коренная Россия и главный русский город на Балтике – Ленинград.
Но что это? Один из зенитных автоматов «Агата» внезапно умолк, и тройка немецких истребителей, опасно приблизившись к кораблю и слабо вооружённым транспортам, открыла по ним ураганный огонь из автоматических пушек и пулемётов .
Заминка длилась минуты две, не более, однако на СКР и транспортах, появились убитые и раненные. Расстреляв боеприпасы, истребители врага ушли на юг, догоняя подбитый самолёт, и уже вдогонку уходившим самолётам заработал второй зенитный автомат «Агата».
Причиной задержки в стрельбе оказалось ранение лучшего зенитчика корабля старшины Щербака, его второго номера краснофлотца Пирогова и повреждение прицела.

*
Подходил к концу и это трудный, седьмой по счёту день с начала войны. После двадцати трёх часов, когда, наконец, стемнело, СКР «Агат» старшего лейтенанта Лебедева, получившего приказ сопровождать караван из трёх транспортов до Таллина, вышел в море.
До Пярну было вдвое ближе, но туда часом позже выйдет другой караван, а возможности местной железной дороги, забитой эшелонами с войсками и подвергавшейся постоянным бомбардировкам были не безграничны.
Старшину Шербака и краснофлотца Пирогова оставили на берегу в развёрнутом военнослужащими береговой обороны полевом госпитале. Ранения у матросов были не тяжёлыми, и Лебедев надеялся заполучить своих людей в строй недели через две, не зная на тот момент, что на острова Моонзундского архипелага его «Агат» уже не вернётся.
А пока медленно продвигались вдоль берега Эзеля, затем узким и мелким проливом между материком и островом Муху, далее между островами Даго и Вормси до выхода в открытое море.
Весь маршрут от Курессааре до Таллина составлял около 150-ти миль, и его большую часть следовало пройти за короткую «белую ночь» почти такую же светлую, какие бывают в Ленинграде в последние июньские дни.
Немцы уже успели запустить в Рижский залив плавучие морские мины. Пока их было немного, но вместе с транспортами в море вышел тральщик, прокладывавший безопасный путь.
Практически весь ночной переход, к счастью обошедшийся без налётов вражеской авиации, командир «Агата» старший лейтенант Лебедев не покидал капитанского мостика. Измученный прошлой бессонной ночью и беспокойным днём, Лебедев героически боролся со сном, протирая лицо платком, смоченным холодной водой. Василий не отрывал глаз от транспорта «Сура», на котором находились Людмила и Катенька.   
«Это ничего, что путь до Таллина сложнее и дольше, зато там безопаснее и легче добраться до Ленинграда морем или по железной дороге через Нарву,» – успокаивал себя Лебедев.
Ленинград – город огромный, промышленный, российская твердыня на Балтике. Чтобы не произошло, врагу никогда не сдадут Ленинград, за которым лежала его Великая страна, где найдётся место его жене и дочери.
Что касается старшего лейтенанта и командира СКР Василия Лебедева, то он получил в эти тяжёлые долгие дни первый и самый необходимый боевой опыт, а воевать, зная, что самые близкие тебе люди в безопасности, гораздо спокойнее.
На рассвете, «Агат» оставил за кормой Вормси – последний из островов Моозундского архипелага, четырёхмесячная героическая битва за который только начиналась .
В открытом море караван попыталось атаковать звено «Ме-109», базировавшихся на аэродромах в Финляндии,  Зенитчики СКР приготовились к бою, но тут вдвое большими силами налетели наши истребители. Из опасений поразить свои самолёты, Лебедев приказал зенитчикам огня не открывать. Весь экипаж «Агата» высыпал на палубу наблюдать за воздушным боем. Моряки впервые увидели наши истребители в бою и сильно переживали за наших лётчиков. Лебедев узнал в самолётах звено новых «Як-1» и звено устаревших и сильно уступавших в бою «Мессершмиттам» «И-153», прозванных в армии «Чайками».
Нашим лётчикам не впервой приходилось сражаться с немецкими асами над Балтикой. Отработанным манёвром, оберегая «Чаек», ведущих отнюдь не безопасный для «Ме-109» огонь с длинных дистанций, четвёрка «Яков», используя преимущества в скорости и манёвренности, набросилась на немецкие истребители. Немцы дрогнули и повернули. Задымил отставший «Мессершмитт», подбитый, как показалось Лебедеву одним из «И-153», и «Яки» его тут же добили. Под крики «Ура!», на глазах у моряков немецкий истребитель рассыпался в воздухе, а советские самолёты перестроились в небе, и, помахав краснозвёздными крыльями кораблям, шедшим в Таллин, продолжили патрулирование вдоль южного побережья Финского залива.               

4.
– Внимание, герр гауптман , снимаю! – напомнил немецкому офицеру, фотографирующемуся на фоне древней полуразрушенной крепостной башни и фрагмента стены, молодой офицер в форме лейтенанта бывшей эстонской армии. Убедившись, что немец принял правильную позу, не закрыл глаза и лишь немного щурится на солнце, эстонец нажал на кнопку отличного фотоаппарата «Leica».
– Готово!
Капитан расслабился, надвинул на лоб фуражку, прикрывая козырьком глаза от солнца, и спустился по травке с холмика к ожидавшим его спутникам: эстонскому лейтенанту с фотоаппаратом в руках и гражданскому человеку лет пятидесяти в тёмно-сером костюме и белой сорочке, воротник которой лежал поверх пиджака. Голову его покрывала фетровая шляпа, подобранная в тон костюму.
– Очень красивый городок! – похвалил древний Изборск капитан Таубе, для которого с помощью лейтенанта Вальтера Ланге, служившего до июня сорокового года в этих местах, была устроена обзорная экскурсия по историческим местам древнего города. В качестве экскурсовода Ланге пригласил Владимира Петровича Лебедева – коренного жителя Изборска и педагога, заведующего местной гимназией, которую теперь называли школой.
Лебедев не стал отказываться. Ссориться с новой властью было неразумно. Пусть немец знает историю древней твердыни, о которую многие века разбивались орды его предков: тевтонов, ливонцев и прочих псов-рыцарей. И только в прошлую германскую войну, немцы прошли на Псков мимо старой крепости, словно её не заметили, а в эту, только начинавшуюся войну, приехали в Изборск из Печор вместе с вновь появившимся в этих местах Вальтером Ланге всего лишь на двух машинах – зелёно-пятнистом легковом «Хорьхе» и сопровождавшем его бронеавтомобиле. Приехали как хозяева в свою новую вотчину, и никто не вышел навстречу незваным гостям с оружием в руках. Всезнающие старушки шептались, что в Печорах «советская власть закончилась, а монастырское начальство якобы встречало новое немецкое начальство хлебом-солью»…
Обойдя кругом крепости и сделав ещё несколько снимков на память, Таубе, Ланге и Лебедев спустились к словенским ключам, из которых немец напился и, намочив носовой платок, протёр лицо. Озеро, куда стекали ключи, немцу тоже понравилось, и он намеревался приехать сюда на «Хорьхе» под вечер, чтобы искупаться. 
– Наберитесь терпения, герр Таубе. Теперь нам предстоит подъём в гору к самой интересной достопримечательности Ирбоска – могиле князя Трувора и кресту, установленному над ней, – пояснил немцу Ланге. Господин Лебедев хорошо знает историю, а мы попросим его рассказать нам об этом немецком князе, пришедшем на эстонские земли, когда сюда стали переселяться славяне. Я правильно говорю, господин Лебедев?
– Не совсем, господин Ланге, – ответил Владимир Петрович.
– Что же здесь не так? – удивился Ланге. – Мне довелось прожить год при советской власти и пришлось прочитать советский школьный учебник истории. Ваши предки, господин Лебедев, были очень воинственными людьми, всё время с кем-нибудь воевали, а чаще между собой. Доставалось от них и нам – эстонца и финнам.
Порядок начал устанавливаться только после пришествия варягов, приглашённых новгородцами править Русью. Вот и явились на Русь из-за моря конунги Рюрик, Трувор и Синеус. Все варяги, а значит немцы.
Разговор вёлся на немецком языке и капитан Таубе всё понимал, кивая головой в знак согласия с Ланге.
– Теперь у вас в С-С-С-Р опять смута, – Ланге издевательски растянул имя страны по буквам. – Большевики и еврейские комиссары перевернули всё вверх тормашками и пришествие новых варягов благо не только для нас – эстонцев, но и для вас – русских. Немцы повыведут всякую красную нечисть и установят новый порядок. Как это у Вас называется, герр Таубе? – поинтересовался Ланге у гауптмана.
– «Ordnung», – гордо изрёк немец. – Довольно Ваших рассуждений, герр Ланге. Пусть теперь господин Лебедев прокомментирует свою версию этой древней легенды, – потребовал Таубе.
Пока Владимир Петрович обдумывал с чего начать свой рассказ, все трое поднялись на городище и вступили под освежающую сень деревьев, которых обычно множество на русских погостах. Вот и Труборова могила на краю городища – старинный замшелый крест над поросшим травой земляным холмиком.
– Скажите, герр Лебедев, почему называя имя князя, Ланге выделяет литеру «в», а Вы выделяете литеру «б»? – поинтересовался проницательный Таубе, неплохо владевший русским языком и читавший книги по европейской, в том числе русской, истории. 
– В немецком и русском языках буквы «б» и «в» частенько подменяют друг друга, в качестве примера приведу женские имена: русское Варвара и немецкое Барбара. Трубор – суть «Третий лес». То же и Рерик, в имени которого литеру «е», подменили литерой «ю» и в таком виде имя князя стало непонятным славянам, а Рерик – суть «Сокол»!
– Это всё Ваши славянские домыслы и фантазии, – не согласился с Лебедевым капитан Таубе.
– Вот крест. Не правда ли, формой он напоминает наш германский рыцарский крест? Герр Ланге рассказал мне про крест ещё по пути в Ирбоска – так эстонцы называют ваш город, и так он будет теперь называться у нас! Привыкайте, герр Лебедев, если хотите жить в протекторате Русланд под покровительством Германского Рейха! – повысил голос Таубе.
– Впрочем, на чём я остановился? Ах да! Крест обладает волшебной силой. Поясните, что это означает?
– Действительно, есть такое поверье, герр Таубе, – подтвердил Лебедев. – Князь, покоящийся под городищем почти одиннадцать веков на глубине, которой никто не знает, окружает человека, пришедшего на его могилу и прислонившегося к кресту особой защитной аурой. Но человек, который прислонится к кресту, должен быть чист перед богом и должен явиться к князю с чистыми помыслами.
– С чистыми помыслами? – задумался немец. – Как Вы думаете, Ланге, с чистыми помыслами явились сюда солдаты Фюрера? А?
Ланге промолчал, не зная, что на это ответить, а капитан Таубе пока не счёл нужным посвятить эстонского лейтенанта в планы командования создать в окрестностях Печор школу Абвера, в которой предстояло готовить диверсантов для засылки в советский тыл.
В планах немецкого командования на этот год предусматривался выход германских войск на линию Архангельск – Волга – Астрахань. Даже если этого удастся добиться за оставшееся время, то оставалась ещё огромная часть России, населённая сибиряками, которые в богатом воображении Таубе рисовались исполинами вроде древних германцев, описанных в сагах и эддах, сохранившихся в Исландии и воспетых Рихардом Вагнером – любимым композитором Фюрера и всех истинных германцев – от исландцев до австрийцев! Сам Таубе был родом из Граца  и гордился тем, что название его страны раскрывается иностранцу, владеющему немецким языком, как «OstRich» .
Как продолжать войну с азиатской Россией, которая простиралась от Волги до Тихого океана, пожалуй, не знали даже в Генеральном штабе Вермахта. Фюрер настаивал на бомбардировках Уральского и Сибирских экономических районов с воздуха, подпитывая финансами, прежде всего Люфтваффе и авиационную промышленность Рейха, и рассчитывая на вторжение в Россию союзной Германии Японии через Дальний Восток и Китай. 
Капитана Таубе нагрузили текущей работой в Абвере. Дел было много и на такой работе можно было сделать успешную карьеру. Уже осенью Таубе рассчитывал получить погоны майора, а через пару лет заслужить звание оберста .
С начала войны в плен попали сотни тысяч советских военнослужащих, из которых надлежало выбрать самых способных и отвечающих основным критериям «нордической расы». Этих людей следует привлечь на службу Германии и сделать ударным отрядом в борьбе с большевиками в их тылах. Вот так мыслил свою работу на оккупированной русской территории капитан Таубе.
А эстонец Ланге, с которым судьба свела его в Печорах, пригодится. Сносно владеет немецким и русскими языками, служил в этих местах в пограничной страже и хорошо знает округу. Именно здесь, на краю Эстонии и под боком у коренной России, Ланге подсказал Таубе подыскать подходящее место для разведшколы в системе Абвера по подготовке диверсантов, набираемых из пленных советских солдат и офицеров, для засылки в советский тыл.
Таубе не забывал ещё об одном офицере Абвера из эстонцев, которого хотелось заполучить под своё начало. Этим офицером был оберлейтенант Алекс Мяаге. Капитан провожал его в советский тыл в самом конце прошлого года, накануне Рождества.
От Мяаге долго не было никаких вестей, и, искренне жалея молодого и преданного Германии эстонца, Таубе решил, что миссия оберлейтенанта завершилась провалом. Однако в начале июля, незадолго до входа немецких войск в Петсери, из радиограммы, поступившей от диверсионно-террористического отряда, высаженного с быстроходных финских катеров на северном побережье Эстонии, поступило сообщение, что Мяаге жив. Его группа из двенадцати человек, преимущественно кайцелитов, объединилась с отрядом, получившим кодовое название «Эмма» в честь жены одного из крупных чинов Абвера, разрабатывавшего операцию на севере Эстонии в непосредственной близости от главной базы самого мощного в России Краснознамённого Балтийского флота.
Сейчас отряд «Эмма» продвигается по тылам русских навстречу фронту, уничтожая коммуникации и склады, устраивая засады и убивая офицеров, коммунистов и советских активистов . По оперативным данным за диверсионным отрядом численностью до шестидесяти человек охотятся два полка советского НКВД.
Немецкие войска только вошли в южные районы Эстонии и заняли первый русский город Печоры , которому вновь вернули эстонское имя Петсери. Здесь их встречали небольшие группы из ушедших в подполье эстонских офицеров и членов кайтселиста. Северная часть Эстонии находилась в руках русских и битва за неё предстояла упорная. В связи с этим диверсионные операции отряда «Эмма» в русских тылах имели большое значение, это как никто иной понимал офицер Абвера капитан Таубе, в задачи вновь формируемого подразделения которого, входила подготовка таких агентов, групп и отрядов.
В его непосредственном подчинении находился оберлейтенант Флик, который командовал до войны погранзаставой на границе Восточной Пруссии с СССР, а с началом войны с частью своих подчинённых по протекции Таубе был зачислен в структуры Абвера. В настоящее время Флик с группой своих подчинённых обследовал район высоты, которую эстонцы называли Муннамяги. В тех глухих местах предполагалось создать небольшой лагерь военнопленных, где из «перспективных» заключённых, прошедших через «лагерный конвейер», будет подбираться пригодный «материал» для диверсионной школы Абвера, которой будет руководить он, капитан Таубе.
Капитан, перед которым открывались хорошие перспективы, планировал заполучить в свою школу и оберлейтенанта Мяаге, хорошо владевшего помимо немецкого русским и эстонским языками, если тот уцелеет в жестокой схватке отряда с беспощадными подразделениями НКВД, своего рода русского аналога немецких СС.

*
– Господин Лебедев, я лично готов испытать чудодейственное свойство креста. У меня не вызывает никаких сомнений, что ваш князь был германского происхождения, как и ваша императрица Екатерина Великая ! Что же касается чистых помыслов, то миссия освобождения России от ига коммунистов и евреев – священна! – заявил Таубе. – Поясните, каким образом следует прислониться к кресту!
– Прежде всего, чтобы не подвергать Вас, герр Таубе, напрасным испытаниям, хочу заметить, что князь не был германцем – ни немцем, ни датчанином, ни шведом, – голос Лебедева дрожал от возмущения, он с трудом сдерживал себя, чтобы не отхлестать крепкими словами эту «немецкую свинью».
– Князь прибыл в наши земли на славянских кораблях из Западной Руси – Ругии, откуда славян в течение нескольких веков вытесняли ваши, герр Таубе, предки. Русские корабли одолели Балтийское море, которое называлось в те времена Вендским, а значит русским! По этим озёрам, – с вершины городища Лебедев указал рукой на красивые Городецкое и Мальковское озера, – уже на малых челнах, князь доплыл до Словенских ключей и здесь на высоком месте, где новгородцами уже была заложена пограничная застава Изборск, достроил крепость и волею старшего князя Рерика – внука Новгородского князя Гостомысла, сел на княжение! Вот как это было! 
Выслушав на правильном немецком языке такую пламенную отповедь, Таубе поморщился, и ему расхотелось подвергать себя испытанию – прислоняться к кресту.
– Мистика какая-то! – процедил сквозь зубы Таубе, подозрительно оглядев крест.
– Ладно, герр Лебедев, оставим князя в покое, идёмте дальше, я хочу осмотреть вон тот храм, – Таубе указал на Никольскую церковь. – Господин Ланге рассказал мне, что Ваша дочь замужем за русским офицером-пограничником. Это правда?
– Правда, – ответил Лебедев, не ожидая от такого вопроса ничего хорошего.
– Где он сейчас?
– Кто? – Лебедев сделал вид, что не понял немца.
– Ваш зять.
– Нам это не известно.
– А где он проходил службу?
– На западной границе, где точно не знаю, – попытался солгать Лебедев.
– От Ланге я узнал, что вашу дочь с ребёнком ещё вчера видели дома. Неужели она не рассказывала Вам, где служил её муж?
Лебедев промолчал.
– Вы её никуда не отправляли?
– Время тревожное, герр Таубе. Дочь недавно родила и где ей быть, как не в родительском доме, – вздохнул Лебедев, не сумевший вовремя вывезти дочь к родителям Игоря в Старую Руссу. Заболела девочка, и везти месячного ребёнка с высокой температурой на переполненных попутных машинах или повозках, Лебедевы не решились, надеялись, что Печоры и Изборск не будут так скоро заняты немцами.
В эту ночь, скрытно от соседей, Владимир Петрович и Ольга с ребёнком намеревались отправиться на велосипедах в Никольево, укрыться там хотя бы на время. Теперь эти планы спутал Ланге, о котором в Изборске уже забыли. И вот, надо же такому случиться, приехал с немецким офицером из Печор в автомобиле в сопровождении бронемашины с немецкими солдатами. Ланге вряд ли забыл о событиях прошлого года, когда они вместе с Мяаге приехали ночью на мотоцикле в Никольево и едва не задержали Игоря.
«Боже! – как же давно это было…» – промелькнуло в сознании Лебедева: «А ведь как всё хорошо начиналось год назад! Лето, Печорский край и вся Эстония входят в могучий Советский Союз! Дочь выходит замуж за советского офицера, вместе едут на новую границу. Весна, Игорь привозит Ольгу в Изборск. Рождение ребёнка, счастливые хлопоты. И вот немцы здесь, а зять неизвестно где, жив ли?…»
– Кстати, а как поживают Ваши родственники в деревне Никольево? – поинтересовался Ланге.
– Я давно у них не был, – солгал Лебедев.
– Да Вы, Ланге, хорошо осведомлены не только о господине Лебедеве, но и о его родственниках? – удивился Таубе.
– Такова была моя служба, герр капитан. Пограничная зона. Здесь в основном живут русские, но пока ещё Эстония. Настоящая Россия там, – Ланге показал рукой на восток, – в четырёх-пяти километрах отсюда. Это признают даже большевики, сделавшие из Эстонии свою шестнадцатую союзную республику, сохранив при этом Петсери и Ирбоска в её составе и не передав эти земли бывшей Псковской губернии, которая при большевиках входила в созданную ими, так называемую Ленинградскую область. – Ланге с удовольствием обнаружил перед Таубе и Лебедевым знания, почерпнутые им из школьного учебника «География СССР», который ему пришлось прочитать перед тем, как поступить на службу в погранвойска СССР на должность интенданта в звании старшины с испытательным сроком в полгода. Испытательного срока Ланге не прошёл. На пятом месяце его новой службы началась война, и он завершил свою несостоявшуюся карьеру советского военнослужащего, дезертировав и пробравшись к местам своей прерванной год назад службы.
– А Никольево, где проживают родственники нашего экскурсовода господина Лебедева, – Ланге вернулся к теме, прерванной географическими пояснениями, – приграничная деревня. Рекомендую сегодня после обеда съездить и туда, посмотреть, что там и как.
– Не слишком ли опасно. У нас всего лишь один бронеавтомобиль, а в лесах могут скрываться попавшие в окружение русские солдаты, – засомневался Таубе.
– Пожалуй, Вы правы, герр Таубе, не стоит рисковать, подождём несколько дней. Кстати, я Вам не успел рассказать ещё одну интересную историю из нашей прошлой жизни в маленьком Ирбоска, – никак не мог успокоиться Ланге, очень надеявшийся на протекцию капитана Таубе, которого уже считал своим начальником. Русские не оценили его служебного рвения, предложив строевому офицеру должность снабженца и унизительное звание «старшина». Таубе называет его «герр лейтенант» и обещает взять к себе на службу. Судя по всему, герр Таубе не простой офицер Абвера, а с широкими полномочиями, – догадывался Ланге.
– Что же это за история? Выкладывайте! – не возражал Таубе.
– Эта история касается и нашего спутника, господина Лебедева, – подчеркнул Ланге.
– Вот как? Рассказывайте. Я не скрываю, у меня есть виды и на герра Лебедева. Мы не враги мирному населению. Герр Лебедев в Ирбоска человек известный, местное население его уважает. Я хочу рекомендовать его руководству СД в Петсери в качестве здешнего старосты. Так что рассказывайте.
Услышав о предложении немецкого капитана, Лебедев поморщился, но промолчал.
– До войны и советской оккупации в здешних краях неподалёку от деревни Никольево размещался летний лагерь кайцелитов. Им командовал мой друг лейтенант Мяаге. Он был влюблён в дочь господина Лебедева. Надеюсь, мы скоро увидим её. Ольга, так зовут дочь господина Лебедева, удивительная красавица. В моей сравнительно недолгой жизни, я таких красавиц больше не видел, – сделал комплимент Владимиру Петровичу лейтенант Ланге. – Представляете, накануне оккупации Эстонии, из-за неё у Мяаге и будущего зятя господина Лебедева была дуэль – двое надвое! Тогда победил русский офицер с помощью эстонского солдата-дезертира – племянника господина Лебедева, родом из деревни Никольево, а Мяаге был арестован НКВД, но по слухам бежал и куда-то запропастился…
– Подождите, Ланге, – остановил Таубе эстонца, – Вы столько наговорили, что я толком ничего не понял. Хочу знать, не компрометирует ли рассказанная Вами романтичная история о дуэли моего выдвиженца на должность старосты герра Лебедева. Как думаете?
– Мне трудно оценивать подходы немецкой СД к таким назначениям, – пожал плечами Ланге.
– И ещё, в своём рассказе Вы несколько раз помянули фамилию Мяаге. Мне рассказывали, что она одна из самых распространённых в ваших краях. У меня есть один такой знакомый офицер. Сейчас он воюет в русском тылу на севере Эстонии. Надеюсь, что останется в живых. В моих планах взять его, как и Вас, Ланге, в свою команду. Работа не простая, но интересная и перспективная, а главное, нам не придётся сражаться в окопах на фронте. Как его полное имя?
– Александр Мяаге, а если короче, то Алекс, – ответил Ланге.
– Mein Gott!  – вскричал капитан Таубе, – неужели приятель Ланге и есть тот самый оберлейтенант Маяге, которого он провожал в Рождественскую ночь сорокового года через германо-советскую границу в районе Мемеля?
– Рассказывайте, Ланге, как он выглядит! – нетерпеливо потребовал Таубе, не заметив как переменился в лице и побледнел Владимир Петрович.
    
5.
Тёплая солнечная погода. Над серебристым зеркалом озера кружат чайки, высматривают рыбёшку, падают вниз, садятся на воду. Тишь и благодать…
– Обидно умирать в такой прекрасный день, да видно такова судьба, – с такими тяжкими мыслями, понуро опустив перевязанную лоскутом от исподнего беля голову, шёл по песчаному берегу Псковского озера рядовой ополченец Николай Крестовский, принятый немцами из-за возраста и интеллигентного лица офицером, переодевшимся в гимнастёрку и кирзачи  рядового красноармейца. А он и не пытался оправдываться. На вопрос плохо говорившего по-русски немца, ответил:
– Подпоручик.
Шёл Крестовский босой, к чему скорому покойнику сапоги. Заставили немцы разуться.
– Боятся, что сбегу или свои истоптали и теперь попрут на Питер и Москву в трофейных, тьфу паразиты! – Крестовский приподнял глаза и осмотрел группу приговорённых к расстрелу людей, в основном младших командиров и комиссаров в суконных гимнастёрках, да нескольких, таких как он, великовозрастных ополченцев или переодетых в красноармейское обмундирование офицеров.
В первые дни войны Николай Крестовский, как и тысячи Ленинградских рабочих отправился по вручённой ему под подписку прямо на фабрике повестке в районный военкомат. Сразу не призвали, выдали предписание, а в начале июля с отрядом рабочих направили в товарных вагонах под Псков возводить укрепления. Ополченцам выдали бэушную  красноармейскую форму, лопаты, носилки и велели копать противотанковые рвы. В помощь согнали псковичей и жителей соседних деревень, в основном женщин, подростков и стариков, едва способных к физическому труду.
И года не прожил Николай счастливой семейной жизнью. С Изольдой они расписались в Загсе через несколько дней после знакомства. Николай уволился с сортировочной станции и устроился на кондитерскую фабрику, где работала жена, грузчиком, рассчитывая со временем перейти на другую работу.
Жили вместе, на жилплощади Изольды. Не слишком просторно, зато почти в центе Петрограда, как наедине называли любимый город супруги. Весной Изольда забеременела, и верно не было во всём большом городе счастливей семейной пары, чем Панины – пришлось смириться и взять Изольде фамилию, чужую не только ей, но и Николаю. Ничего не поделаешь, наедине звала мужа Коленькой, а на людях Григорием.
Дружили теперь уже вместе с Александрой Крыловой, и никто из соседей не знал, что Григорий Панин и Сашенька – вдова репрессированного морского офицера – брат и сестра Крестовские. Вот какую историю приготовил для них тяжкий крест российской истории…
Скоро не будет всего этого, согревавшего память в последние минуты перед казнью. Застрочат немецкие автоматы и попадают в большинстве своем молодые и здоровые русские люди в офицерской форме в свежий ров на крутом берегу озера, который через год-другой порастёт травою забвения.
В тех же родных местах возле Пскова, где Крестовскому довелось сражаться в первую Германскую войну с немцами, потом в Гражданскую с отрядами Красной Армии, восьмого июля сорок первого года ему вручили винтовку, включили в стрелковую роту и погнали в бой с новой непобедимой германской армией Адольфа Гитлера. Ввиду отсутствия какой-либо подготовки, Крестовскому пришлось самостоятельно вспоминать навыки ведения боевых действий бойцов-пехотинцев, которым он обучал своих солдат в Первую мировую войну
К вечеру после бесконечного дня непрерывных боёв всё смешалось. Где чья рота, где чей полк уже не разобрать. Расстреляв все патроны, и едва не рехнувшись рассудком, бросился Николай Крестовский вслед за комиссаром в штыковую атаку, а очнулся уже в плену, с разбитой от удара немецким прикладом головой.
Голову кое-как перевязал куском нательной рубахи, а потом погнали во временный лагерь в голом поле, обтянутом колючей проволокой. Двое суток пленных не кормили и не поили, лишь чуть освежил небольшой дождик. Потом рассортировали. Рядовых красноармейцев и младших командиров в одну сторону, офицеров и комиссаров в другую. Красноармейцев погнали в другой лагерь – нужны были Рейху рабочие руки. Остальных, в том числе «чернявых, расово неполноценных и других подозрительных» к озеру на расстрел.
Вот и дотопали босыми пятками до рва, выстроились цепочкой. Вот он ров – последнее твоё пристанище, Николай Крестовский – бывший поручик Российской армии, ныне пленный рядовой красноармеец Григорий Панин, принятый немцами за переодетого комиссара. Обидно, да не стал перед ними оправдываться, противно…

*
У рва расстрельная команда – десять автоматчиков в касках и пропотевших от июльского зноя мундирах серого цвета с закатанными рукавами, с ними унтерофицер и оберлейтенант. Рядом с офицером немолодой мужчина в штатском коричневом костюме и сапогах, натянутых на подвернутые внутрь брюки. На рукаве красная повязка с чёрной свастикой в белом круге, на голове коричневая кепка. Тут же вьётся, заискивая перед унтером и «коричневым костюмом» гадёныш, которого Крестовский приметил ещё в лагере. Вроде из солдат. Из себя чернявый, кучерявый и противный. Сразу же переметнулся к немцам, выдал старшего комиссара и военврача, по виду еврея. Обоих чтобы нагнать страху расстреляли тут же, в лагере. Сам назвался Мурзиным, татарином, но врёт гад, такой и родную мать продаст…
Крестовский поправил засохшую, пропитавшуюся кровью повязку, сползавшую на глаза. Внимание его привлёк мужчина в коричневом костюме, беседовавший с оберлейтенантом. Лицо его Крестовскому было знакомо.
«Неужели? Да ведь это Берг! Ну да, штабс-капитан Иван Андреевич Берг, с которым в мае прошлого года он переходил границу под Изборском! Вот так встреча!» – хотелось высказать своё удивление вслух, но промолчал, опустил глаза. Вспомнил, как переходили границу, как были застрелены поручик и прапорщик, как упал и был скручен пограничниками штабс-капитан Берг. Как же он оказался здесь?
Крупный унтерофицер со свирепой и красной, усыпанной веснушками рожей медленно прошёлся вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица пленных. Следом за ним мельтешил гадёныш, сверля пленных чёрными погаными глазами. Вот он указал рукой на опустившего голову молоденького лейтенанта.
– Jude ? – рявкнул унтер и, ухватив за ворот гимнастёрки, выдернул из стоя человека, которого тут же подхватил автоматчик. Унтер двинулся дальше и по знаку гадёныша отработанным приёмом выдернул из строя ещё двоих подозрительных, один из которых, вероятно кавказец, пытался протестовать, за что получил удар автоматом в голову и сник.
Всех троих солдаты отволокли в сторону, спихнули в отдельную яму и расстреляли несколькими очередями на глазах остальных пленных. Оберлейтенант и штатский в коричневом костюме прервали беседу. Берг, Крестовский ещё раз убедился, что это был именно он, обратился к остальным пленным.   
– Русские командиры! Вы храбро сражались против доблестных солдат Рейха и убивали их, однако, несмотря на это, германское командование предоставляет вам возможность сохранить жизнь и послужить Великой Германии! Дни большевистского режима в России сочтены и нам предстоит вместе с Германией, которой подчинилась вся Европа, строить Новый порядок в России! Кто из вас желает сотрудничать с немецкими властями – сделайте шаг вперёд! – С такими словами Берг обратился к пленным. – Подумайте, у вас есть две минуты на размышления. Не надо бояться немецких властей. Немцы – цивилизованный народ. Немцы пришли в Россию, чтобы освободить её от ига большевиков, комиссаров и евреев. Вас от них мы уже освободили, – Берг кивнул на яму, в которой лежали тела только что расстрелянных советских людей. – Время идёт, – для убедительности Берг посмотрел на часы. – Осталось ещё полторы минуты. Кто из вас не сделает судьбоносного шага, тот будет немедленно расстрелян! – С этими словами Берг направился к оберлейтенанту, по возрасту годившемуся ему в сыновья и что-то сообщил офицеру по-немецки. Крестовский не расслышал его слов, на которые оберлейтенант кратко ответил:
– Na gut!
Берг вновь обратился к пленным.
– Решайте. Осталось тридцать секунд!
Шеренга заволновалась. Из полусотни пленных вышли человек семь – восемь. Тотчас к ним подбежали двое немецких солдат и оттеснили от прочих обречённых.
– Ваше время истекает, – посмотрев на часы, напомнил Берг. – Есть ещё желающие?
Крестовский стоял, не шелохнувшись, словно врос в землю. Само его существо противилось предательству. В свих последних мыслях он прощался с Изольдой, с их ещё не родившимся ребёнком, с сестрой Сашенькой, с племянницей Людмилой, с её мужем Василием Лебедевым, воевавшим на Балтике, с их дочкой Катенькой, с которыми, так и не довелось познакомиться…
Длинный худой парень, стоявший с ним рядом и нервно переминавшийся с ноги на ногу, вдруг словно споткнулся на ровном месте, выпал из строя, оказался на четвереньках, отполз в сторону, поднялся и побежал к тем, что вышли раньше.
– Молодец! – одобрил его поступок Берг и перевёл взгляд на стоявшего рядом немолодого человека с плохо перевязанной головой, лицом, заросшим давно не бритой щетиной и, тем не менее, интеллигентным.
– Офицер, переоделся в солдатскую форму, – машинально подумал Берг, и вдруг лицо пленного показалось ему знакомым. Бывший штабс-капитан в штатском костюме и повязкой на рукаве попытался вспомнить, где мог его видеть, и вздрогнул. Берг узнал Крестовского.
Истекали последние секунды, оберлейтенант поднял руку, приготовясь подать команду, солдаты изготовились к стрельбе.
– Ein Moment, Herr Oberleutnant!  – закричал Берг, вцепился Крестовскому в руку и вырвал его из строя обречённых, увлекая за собой.
Затрещали автоматы и русские люди, сохранившие верность Родине, попадали на дно рва. Солдаты подошли ко рву вплотную и короткими очередями добивали раненых…

* *
– У меня словно гора с плеч свалилась! – сняв кепку и утирая пот с бритой «под ноль» головы, – признался Берг. – Буквально вырвал Вас из объятий смерти! Ведь Вас, Николай Васильевич, могли расстрелять! Почему же Вы молчали? Почему шли покорно на смерть?
– Лучше бы расстреляли, господин Берг. Жить тошно! – признался Крестовский.
– Перестаньте! Да хранит Вас бог! – замахал руками Берг. – Познакомьтесь, герр Флик, это мой старый товарищ Николай Васильевич Крестовский. Год назад мы вместе с ним и ещё двумя товарищами переходили эстонско-советскую границу под Изборском. Неудачно. Попали в засаду. Похоже, что русских пограничников кто-то предупредил. Двое были убиты, я был схвачен, а подпоручику Крестовскому, удалось уйти. Мою историю, герр Флик, Вы уже знаете, а вот как господин Крестовский оказался под Псковом и почему сражался с нашими войсками, хотелось бы выслушать.
Они ехали в выкрашенном в защитный цвет легковом армейском «Хорьхе»: водитель, оберлейтенант Флик, Берг и Крестовский. Унтерофицер, солдаты расстрельной команды, гадёныш Мурзин, прислуживавший унтеру, и сохранившие жизнь ценой предательства бывшие младшие советские офицеры, следовали за «Хорьхом» в крытом фургоне грузовика.
Оберлейтенант Флик не хотел, чтобы запачканный грязью, потом и кровью русский пленный ехал с ним в легковой машине. Однако Бергу, который прибыл вместе с капитаном Таубе из Риги, и пользовался его особым расположением, Флик отказать не решился. К тому же, по словам Берга, русский был дворянином.
Из рассказов Берга – потомка остзейских баронов и чистокровного немца, Флик знал, что незадолго перед началом войны сотрудники НКВД пытались склонить его на свою сторону в «игре» с Абвером, имевшим обширную агентуру, в только что присоединённых к СССР странах Прибалтики.
Для этих целей его перевезли из Ленинграда в Ригу и держали под охраной на конспиративной квартире. Берг морочил советским разведчикам головы, но долго это не могло продолжаться. Ему неожиданно повезло. Один из офицеров НКВД, работавший с ним, был глубоко законспирированным эсером , и, чувствуя приближение войны, устроил Бергу побег, помог укрыться у своих сторонников.
Офицера вычислили, но арестовать не смогли. Эсеру удалось застрелиться. Через две недели Германия напала на СССР, и Берг встречал немецкую армию в Риге, где познакомился с капитаном Таубе, взявшим опытного агента Абвера, которому удалось уцелеть, в свой штат. С Таубе Берг оказался в Эстонии, где активно включился в работу по подбору кадров для школы диверсантов из военнопленных, желательно из бывших младших офицеров Красной Армии и Балтийского флота, оказавшихся в плену.
Несмотря на расспросы и давление Берга, Крестовский рассказывал о себе крайне скупо. О не желании устанавливать контакты с германским резидентом в Ленинграде и своей женитьбе, промолчал.
– Установить контакт с резидентом мне не удалось. На Кировский завод не приняли. Работал на железной дороге, а затем на кондитерской фабрике грузчиком. В начале июля призвали в ополчение, рядовым. В лагере ваши приняли за переодетого офицера, наверное «накапал» гадёныш, который едет сейчас с унтером в кузове, погнали к озеру на расстрел. По возрасту показался, – неохотно рассказывал Крестовский.
– И не удивительно, господин Крестовский. Как бывший кадровый офицер и дворянин Вы выделяетесь среди прочего быдла, – заметил Берг. – Продолжайте. 
– Это всё, – закончил свой короткий рассказ Крестовский, по красноармейской книжке, на которую немцы не удосужились взглянуть – Григорий Панин. Под этим именем переходил границу, под ним же был взят в ополчение, а за день до боёв зачислен бойцом в Красную Армию.
– Сегодня я представлю, Вас, господин Крестовский, нашему начальнику капитану Таубе и мы будем работать вместе.
– Не надейтесь, господин Берг. Работать, как Вы, я не буду. Можете расстрелять меня, но участвовать в расстрелах я не буду!
– Понимаю, не хотите замараться, – Берг сделал обиженный вид. – Расстрелы вещь неприятная, но сегодня мы сделали первый шаг в подборе кадров для нашей школы. Эти люди, которые сделали свой осознанный шаг к спасению перед лицами своих товарищей ценой предательства, повязаны кровью и будут преданно служить нам. Вы будете работать в школе с теми, кто едет за нами в фургоне. Эти люди – первые наши воспитанники. Из пятидесяти человек, притом офицеров, которые более образованны, а, следовательно, наиболее способные, девять человек изъявили сотрудничать с нами! Очень неплохо для первого раза. В дальнейшем будем набирать курсантов из рядовых и младших командиров, а эти девять курсантов станут воспитателями. Но прежде нам предстоит сделать воспитателей из них, – делился своими собственными планами и планами капитана Таубе бывший штабс-капитан Русской армии, воевавший с немцами в Первую мировую войну, а в этой войне, которую уже называли Второй мировой, перешедший на сторону единокровной для остзейского немца Германии.
– Не забывайте, господин Берг, – Крестовский не желал называть немца русскими именем и отчеством, – я не давал своего согласия на сотрудничество с вашими нынешними покровителями и готов принять смерть в любой момент, – с трудом сдерживая гнев, напомнил Крестовский. – А того гадёныша, который выдавал людей на смерть, попадись он мне, задушу собственными руками!
– Полноте, Николай Васильевич! Тип и в самом деле мерзкий, думаю, что никакой он не татарин, но и такие, как Вы изволили заметить «гадёныши», пока нам необходимы. Будет стучать на окружающих, выявлять их настроения…
Что касается Вас, то верю – всё образуется, – словно не замечая слов и интонации Крестовского, – пробормотал Берг. – Кстати, господин Крестовский, угадайте, куда мы едем? Где размещается наша школа?
Крестовский посмотрел в окошко автомобиля. Вокруг пустынной дороги крутые холмы, поросшие редким сосновым лесом с можжевеловым и вересковым подлеском. Дорога показалась ему знакомой, он уже проезжал по ней. Прикинул направление движения относительно солнца и предположил:
– Не в Изборске ли?
– Немного дальше. Вот и герр Флик едет туда впервые, но я уверен, место ему понравится. Тихо, кругом сосновые леса. Представляете, господа, – Берг перешёл на немецкий, желая втянуть в беседу Флика, – мне довелось побывать там год назад, совершенно в ином качестве. Мог ли я тогда подумать, что буду занимать один из руководящих постов в тех самых стенах, куда меня доставили на повозке со связанными руками и ногами вместе с телами поручика и прапорщика. Помните, герр Крестовский, накануне перехода границы Вы всё спорили с ними, и мне уже тогда показалось, что слишком уж Вы симпатизировали СССР и большевикам. Впрочем, это в прошлом. Неужели не догадались? – ухмылялся от удовольствия Берг.
– Нет, – равнодушно ответил Крестовский, сожалея, что не убит и не лежит с другими честными русскими людьми в братской могиле на берегу синего русского озера…
– Да, неважно у Вас с аналитикой, господин Крестовский, – озаботился Берг. Вам тогда повезло. Вы там не побывали. На бывшей русской пограничной заставе разместилась наша школа по подготовке диверсионно-разведывательных групп для работы в советском тылу, одна из многих в системе Абвера! – победно произнёс и рассмеялся Берг, вызвав улыбки на лицах немцев – оберлейтенанта и унтерофицера, который вёл машину. Флик ехал смотреть место, где в ближайшем будущем ему предстояло работать. Он был доволен, что не попал служить в Вермахт, как это ему предрекал грозный майор Брюннер, тяжело раненый под Ригой, и не сидел теперь в окопах, втягивая голову в плечи при разрывах русских снарядов.
– Удивлены? – поинтересовался Берг. – Это ещё не всё. Да будет Вам известно, что герр Флик хорошо знаком с бывшим начальником этой заставы старшим лейтенантом Лебедевым, которого в июне прошлого года перебросили на границу с Восточной Пруссией, и ему интересно осмотреть прекрасно сохранившуюся русскую погранзаставу.
– О да! – подтвердил Флик, внимательно слушая Берга.
– К сожалению, с началом военных действий у бывших коллег-пограничников: герра Флика и герра Лебедева возникли «непростые отношения», – Берг посмотрел на лицо Флика, на котором чуть ниже левого глаза был заметен ещё не старый шрам от ожога, а оберлейтенант, уловив неприятную интонацию в словах потомка остзейских немцев, поморщился. От ожога зажигалкой, который оставил ему на память русский оберлейтенант Лебедев, у него иногда дёргался глаз.
– Герр Флик собирается обустроить свой кабинет в комнате, где когда-то жил герр Лебедев, а где теперь сам русский оберлейтенант – неизвестно, – продолжил Берг, довольный тем, что уколол Флика. – Но если Лебедев ещё жив, то обязательно появится в этих местах. Для этого есть весьма веские причины. Мы ждём его и готовы к увлекательной охоте. Представьте, но мне и тем более герру Флику было бы очень приятно отвезти его, связанным по рукам и ногам, в гестапо города Петсери! Каково, герр Крестовский! Представляете, как тут всё переплелось, словно в романе! – азартно продолжал Берг.
– Но и это ещё не все! Сейчас мы въедем в Изборск и притормозим у дома, в котором живёт одна интересная молодая особа и очень красивая женщина, с которой герр Флик давно и заочно знаком, а теперь увидит воочию. В мае она родила ребёнка, девочку. Так эта женщина и есть жена оберлейтенанта Лебедева, а малышка его дочь! Вот та «веская причина», которая приведёт нашего с герром Фликом «должника», в капкан, – заочно радовался Берг. – Девочку Вы, конечно, не могли видеть, но женщину, наверное, вспомните. Даже сейчас я припоминаю, как Вы, подмигнули ей, при отъезде из Изборска в лагерь кайцелитов. Помните, год назад, после майской грозы?
Крестовский не ответил. Разговорившийся Берг самодовольно продолжал:
– В школе вы встретите и ещё одного нашего общего знакомого – лейтенанта-эстонца Ланге, которого по пути к границе обидно обзывали чухонцем.
Так что подбирается интересная компания! Прочь дурные мысли и радуйтесь жизни, герр Крестовский! А пока готовьтесь к встрече с очаровательной фрау Ольгой!
Машина притормозила возле дома Лебедевых. Берг, Флик, и унтерофицер вышли, оставив Крестовского, чей внешний вид был далеко не лучшим, в салоне. Берг подёргал калитку, ведущую через сад к дому, однако она была заперта изнутри, как это часто делают в сельской местности, так что сразу не поймёшь – дома хозяева или нет. На тихой полуденной улочке появились несколько любопытных соседок.
– Могу я видеть Владимира Петровича Лебедева? – поинтересовался Берг у одной из женщин.
– Их нет дома.
– А где они?
– Не знаю, – ответила женщина и, повернувшись, ушла к себе в дом.   

6.
Между часом и двумя ночи на улице тявкнула соседская собака, её лениво поддержала другая, и в окно Лебедевых кто-то постучал. Ольга вздрогнула и очнулась. Она не спала, чуть задремала. Только-только заснула беспокойная Алёнка, плакавшая весь вечер, у самой, словно в предчувствии чего-то, ныло сердце.
Встал отец, прошёл к окну.
– Кто там? – тихонько спросил Владимир Петрович.
– Володя, отвори дверь! – послышался взволнованный голос.
– Алексей? – удивился ночному гостю Владимир Петрович.
– Я, отвори…
– Владимир Петрович, как был босой, поспешил в сени. Ольга за ним, опередила, отворила засов, впуская Алексея Ивановича.
– Игорь пришёл, Оленька, вот что! – выдохнул Алексей Иванович.
– Игорь! – Ахнула Ольга. Затряслась, брызнули слёзы, обняла отца, притихла, взяла себя в руки.
– Папа, я сейчас же иду с Алексеем Ивановичем! – Ольга бросилась через горницу в спальню. Просыпаясь, зашевелилась завёрнутая в пелёнку Алёнка, заплакала. Ольга прижала ребёнка к себе, всё ещё не веря, что это не сон. Сейчас проснётся – и ничего нет…
– Одевайся, дочка, я подержу Алёнку. – Владимир Петрович бережно принял на руки ребёнка, пытаясь укачать. – Одевайся, идём в Никольево!

*
Если пешком и быстрым шагом, то на дорогу до деревни уходит час.
– Пришли после полуночи втроём. Игорь, женщина и Иван. Наш Иван! – задыхаясь от быстрого шага и от волнения, рассказывал Алексей Иванович. – Мать уже все глаза по нему проплакала. С начала войны пришло лишь одно письмо от Николая. Он по-прежнему в Таллине, а от Ивана ни весточки. Где он, что с ним – не известно. И вот явились. Игорь с автоматом, женщина с пистолетом, Иван с винтовкой. Все исхудавшие, Игорь с Иваном давно небритые, заросшие щетиной, какой там – бородами, обмундирование истрёпанное, сапоги стоптанные. Женщина тоже в красноармейском обмундировании. Сказала, что зовут её Марина и ты, Ольга, её знаешь. Больше ничего не знаю – сразу к вам.
– Марина! – ахнула Ольга. Конечно же, это была Марина Колесникова. Она пыталась представить себе подругу в красноармейской форме. – А где же капитан Колесников? Где Николка?
Они дошли-добежали до деревни едва ли не в полчаса. Чтобы не разбудить соседей по улице, прошли в дом через сад со стороны огородов. И хотя в окнах темно, у крыльца, освещённого лунным светом, их уже ждали Надежда Васильевна, Аринка и Игорь с Иваном – оба в пропотевших, пропахших дымом гимнастёрках. Игорь в потрёпанной фуражке с зелёным околышем, Иван в выгоревшей на солнце пилотке.
У Ольги закружилась голова. Она бросилась к мужу в объятья, и затряслись её по-девичьи хрупкие плечики в тихих рыданиях. От мужа пахло чем-то родным, незабываемым, особенным. Они не знали с чего начать, что сказать друг другу. Говорили их души…
Не утирая слёз, плакали Надежда Васильевна и Аринка, сильно подросшая за год, совсем уже девушка. Мужчины крепились. Тут же крутился Волчок – полугодовалый щенок. Тихо скулил, но всё понимал и не лаял.
– Довольно, родные мои, идёмте в дом, – потребовал шёпотом Алексей Иванович. – Не дай бог, кто увидит! – сказал так для острастки – густые кроны вишен, усыпанные наливавшимися соком, алевшими ягодами, скрывали их от постороннего взгляда.
Оторвавшись от Ольги, Игорь бережно принял от тестя ребёнка. Он впервые увидел Алёнку, а девочка совсем притихла и, посмотрев на отца, улыбнулась. Из пелёнки выбралась наружу крохотная ручонка и уткнулась в заросшее бородой лицо. Игорь осторожно поцеловал дочку в лобик, поднял завёрнутого в пелёнки ребёнка повыше, чтобы в лунном свете лучше рассмотреть личико и улыбнулся:
– Здравствуй доченька! Здравствуй Алёнка! Ну, вылитая мама! – перевёл взгляд на жену. Ольга зарделась, забрала ребенка, прижала к себе и вспомнила:
– А где же Марина?
– Сейчас придёт, в баньке моется. Вода хоть и холодная, но говорит, что ничего. Да вот и она! – всплеснула руками Надежда Васильевна. – Ну что же Вы, Мариночка, опять в гимнастёрке. Я же Вам давала чистую рубашку?
– Спасибо, Надежда Васильевна. В гимнастёрке мне теперь привычное, главное помылась с мылом, – дрожащим голосом извинилась Марина и обняла Ольгу.
– Вот мы и встретились… – тихо заплакала Колесникова. – Вдова я теперь. Убили Мишу… Женщины отошли к кусту сирени и, всхлипывая, делились горем. Надежда Васильевна поспешила увести их, а заодно и Игоря с Иваном со двора.
– У Вас немцы были? – спросил Владимир Петрович, свояка, едва они вошли вслед за Игорем и Иваном в дом, а Надежда Васильевна и Аринка плотнее прикрыли ставнями окна.
– Позавчера проскочили два мотоцикла, и больше их не было, – ответил Алексей Иванович. – А в Изборске?
– Третьего дня приезжали. Офицер, с солдатами, а с ними бывший лейтенант Ланге, тот самый, что командовал у нас пограничной стражей. Помнишь его, Игорь? Да и ты, Иван, знаком с ним. Думали, что уехал куда-то или пропал, да вот вернулся. Нацепил эстонскую форму. Потребовал устроить для капитана Таубе – голубь по-немецки, – пояснил Владимир Петрович, – экскурсию по историческим местам Изборска. Потом заходили к нам. Офицер вёл себя прилично, одёргивал наглевшего Ланге, – коротко поведал Владимир Петрович Игорю и Михайловым, умолчав, как Ланге не удержался и сообщил Ольге, что якобы объявился Мяаге и воюет в тылу у русских, то есть у наших, где-то под Таллином.
– Пробыли день, пока мужики, согнанные солдатами, вырубали недалеко от нас в лесу просеку. А просека та ведёт в сторону старой границы. Пока кипела работа, я провёл для капитана Таубе и сопровождавшего его Ланге экскурсию по историческим местам Изборска. Комендатуру у нас намерены устроить. Напросились обедать. Принесли закуски, бутылки коньяка и вина. От вина и коньяка мы с Ольгой отказались, да и закусками побрезговали. Мне предлагали должность старосты. Я не согласился, а к чаю пожаловал сам Ротов, помните такого. Отсиживался в Печорах, а тут прискакал верхом на лошади к самой раздаче должностей новыми властями. Ланге рекомендовал Ротова в старосты. Капитан Таубе согласился. Так что Ротов теперь исполняет обязанности старосты, пока его не утвердят в Печорах, где разместилась немецкая служба безопасности. Гестапо называется, – рассказывал Владимир Петрович родственникам.
– Весь день мужики, довольные разрешением новых властей забрать весь вырубленный лес на строительство и дрова, валили деревья и расчищали просеку под дорогу, а к вечеру немцы укатили прямо через поля и новую просеку. По слухам, уже подыскали на той стороне подходящее место и помещение для военных нужд. Для каких – пока не известно, при мне об этом не говорили.
Ещё одна новость – вернулся Бутурлин. Ты, Иван, его хорошо знаешь. Никто кроме жены не знал где он, а Никита Иванович целый год скрывался в Печорах, в монастыре, – закончил свой рассказ Владимир Петрович и посмотрел на Аринку. Девушка смутилась и опустила глаза. Родители уже знали, что дружит Аринка с Сашей Бутурлиным. С прошлого ноября, когда Аринка перебралась жить к Лебедевым поближе к гимназии, и началась у них дружба. 
Надежда Васильевна, утешавшая по-женски Марину Колесникову, вдруг спохватилась, захлопотала возле стола. Почти два часа как пришли Игорь с Иваном и Марина, а ещё не накормлены. Всё разговаривали. Мать принесла банку с квасом, холодную отварную картошку, свежие огурцы прямо с грядки, зелёный лук, краюху хлеба и молоко в трёхлитровой бутылке, называемой по старому четвертью .
– Поешьте, родные мои, и не спешите. Если в силах – рассказывайте.
Старший лейтенант Лебедев с неохотой выпустил руку жену, невольно подивившись полузабытой её красоте, а она не могла оторвать от него непросохших от слёз синих-пресиних счастливых глаз.
Присели за стол. Игорь с жадностью выпил полулитровую кружку кваса. Марина выпила стакан молока с хлебом и поблагодарила хозяйку. Затем, вспомнив о женщинах и детях, оставшихся в лесу, попросила у Надежды Васильевны молока с собой:
– Как только смогу, обязательно заплачу, – извинилась Марина.
– Как же я сама, старая, не догадалась ей предложить, – разволновалась хозяйка. – Бери, Мариночка, даже не думай! – извинилась Надежда Васильевна и принесла вторую полную бутылку. – Свежее, вечерней дойки. Сочной травы сейчас много Нюрка ещё даст молока. Я дам Вам, Марина, творожка и маслица. Нельзя детей оставлять без молочного!
Иван, испивший ранее воды из родного колодца, накинулся на картошку с огурцами и молчал. Игорь рассказывал подробнее и по порядку, о боях на границе и о пути по лесам, подходя к главному, о чём вкратце успел сообщить Надежде Васильевне и Аринке пока Алексей Иванович ходил в Изборск:
– В лесу остались наши люди. Семнадцать бойцов, большинство из окруженцев, которые прибились на долгом пути от самой границы. Из пограничников только один, ты его знаешь, Оля – ефрейтор Ерохин. Что случилось с лейтенантом Булавиным, не известно. Пропал без вести. Остальные пограничники с нашей заставы погибли. Погиб и старшина Боженко, под танк бросился с гранатами… – опустив глаза, так словно был повинен в их смерти, рассказывал Лебедев. – С нами четыре женщины и четверо ребятишек, ты их, Оленька, всех знаешь: Вера Кузнецова с Анечкой, Олеся Сидоренко с Ваней и Машей, Таня Лобанова и Марина с Николкой. Все они теперь вдовы. Вот и всё наше «воинство».
Ольга закрыла лицо руками и побледнела, пытаясь представить себе, что пережили несчастные вдовы и дети.
– Почему же ты не привёл их?
– Нельзя, Оленька. В лесу будет им безопаснее. Самое позднее через час, пока не начнёт светать, я, Иван и Марина должны уйти.
– Куда? – вспыхнула Ольга.
– День пробудем поблизости, надо подготовиться к переходу, а завтра в ночь отправимся в путь через старую границу, мимо нашей заставы. Думаю идти к Опочке или Идрице  в большие леса, и если не удастся перейти линию фронта, воевать там. В здешних местах леса мало, здесь нам не укрыться, – ответил жене старший лейтенант Лебедев.
– И я с Вами! – вспыхнув и сжав кулачки, потребовала Ольга.
Заплакала Алёнка, напомнив о себе.
– Нельзя тебе, Оленька. Мала Алёнка, ведь не оставишь…
– Алёнку возьму с собой! – решительно заявила Ольга. – Сейчас лето, тепло, а к зиме подрастёт.
– Так ведь придётся в лесу жить, возможно, в землянке, – напомнил жене старший лейтенант Лебедев, приоткрыв ставни и посмотрев на светлевшее небо. В середине июля светает рано и деревня скоро проснётся.
Женщины начнут трудовой день с утренней дойки коров, и запоздать в этом деле никак невозможно – пастух ждать не станет, погонит бурёнок с телятами на пастбище. Мужчины начнут запрягать лошадей, собираясь на второй покос. Вот и Надежда Васильевна забеспокоилась, хоть и бессонная выдалась ночь, а скоро пора доить рогатую кормилицу Нюрку. И Алексей Иванович с вечера собирался на лесные поляны – лучшее время для покоса пока травы не высохли от июльской росы. Не до войны крестьянам в горячую летнюю страду.
Ольга прижалась к мужу и протянула ему родительский подарок – серебряные часы на цепочке.
– Вот, Игорь, возьми.
– Откуда они у тебя? – едва не закричал Лебедев, осмотрев исправно тикавшие часы и вскинув взволнованные глаза на жену.
– В начале января в Изборске был Алекс. Он приехал ночью, в метель на лошади. На нём была форма советского лейтенанта. Он был у папы и вернул ему часы. В мае, когда ты привёз меня, папа не решился сказать об этом…
– Прости меня, Игорь, не решился, сам понимаешь почему, – извинился Владимир Петрович, подтвердил слова дочери.
– Куда же он отправился дальше? – спросил Лебедев, пребывая в сильном волнении.
– Не сказал, – ответил Владимир Петрович, – думаю в Таллин. Там у него родители, мать. Но меня не покидает предчувствие, что он жив и где-то рядом. Он обязательно появится здесь. Я боюсь за вас, боюсь за Ольгу, – признался отец.
– Эх, Игорь, зря ты его тогда пожалел. Жаль, что его не застрелил Николай, – вздохнул и развёл руками Алексей Иванович. Старший сын был с ним рядом, жив и невредим, а вот где младший, Николай, он толком не знал. Может быть в Таллине, а может ещё где…
– Помнишь нашу поездку к Василию и Людмиле? – спросила Игоря Ольга.
– Как же не помнить, хорошее было время!
– Ночью, когда вы, мужчины, угомонились и уснули, мы долго разговаривали на кухне втроём, потов вдвоём, с Русой, гадали о будущем. Вышло тогда, что быть встрече с Алексом, а в декабре предсказание сбылось. Ох, боюсь я Игорь! – простонала Ольга, целуя на прощание мужа.
– Завтра мы обязательно уйдём вместе с вами, я и Алёнка. Ты слышишь меня, Игорь!
 
7.
– Герр гауптман, здесь мы не сможем долго отсиживаться. Кругом сплошные болота. Ночью русские через них не пойдут, но утром возьмут проводников с соседних хуторов и начнут прочёсывать местность, тогда нам придётся туго,– разъяснял оберлейтенант Мяаге сложившуюся обстановку командиру диверсионно-разведывательного отряда капитану Хербсту.
Хербст нервничал, выпил из фляги несколько глотков коньяка и одну за другой курил папиросы.
– Вижу, что наши дела швах, – негромко, так чтобы их не слышали подчинённые, согласился с эстонцем капитан Абвера. – Полковнику Швабе никак не терпелось сделать своей молодой жене подарок. Удумал назвать отряд её именем! «Эмма» – это ваш талисман…
Чёрт побрал бы этого Швабе вместе с таким талисманом! Сплошные неудачи! Людей потеряли, и после двух недель непрерывных изматывающих боёв, в конце концов, застряли в этих болотах. Пусть эта распрекрасная фрау Эмма наставит рогов полковнику Швабе! – не выдержал Хербст, и, желая снять стресс, вновь приложился к фляге.
– Хотите выпить, Мяаге. Граммов сто пятьдесят ещё осталось. Коньяк хороший, французский
– Давайте.
Мяаге запрокинул флягу и двумя глотками допил остатки коньяка.
– Прогулка по Франции была замечательной! – мечтательно вспоминал Хербст события годовалой давности и своё участие в лёгкой и победоносной военной кампании. – Отличные дороги, обсаженные фруктовыми деревьями, богатые поместья, полные деликатесов и отличных вин. Шампанское, кальвадос, коньяк и, конечно же, очаровательные француженки – благоухавшие хорошими духами даже в сельской местности и вполне доступные…
К сожалению, Россия это не Франция, – грустно подчеркнул Хербст, заляпанный до пояса болотной жижей. Остатками коньяка захмелевший капитан снял нервное напряжение и уже не так хмуро посматривал по сторонам.
– Это пока Эстония, герр гауптман, – немного обидевшись за свою маленькую страну, не помянутую Хербстом, заметил Мяаге. – Россия впереди. Там холод, грязь, отсутствие деликатесов, вина, коньяка, пахнувших дорогими духами доступных женщин и жестокие русские, – напомнил Мяаге избалованному комфортом немцу.
Немец тяжело вздохнул, вспоминая прекрасную Францию, богатую винами и хорошо пахнувшими француженками или свою фрау с двумя киндерами, фото которых он уже показывал Мяаге.
С юга едва доносилась далёкая артиллерийская канонада. Фронт проходил километрах в тридцати, и Хербст с Мяаге вели туда остатки своего сводного разведывательно-диверсионного отряда. Практически с самого начала операции их преследовал по пятам истребительный батальон войск НКВД, уничтожая отряд по частям. Логичнее было бы оставаться на месте рассчитывая на то, что через несколько дней русские отойдут под натиском немцев, и отпадёт необходимость, рискуя жизнями, прорываться с боем через линию фронта, но и это не получалось. Оторваться от преследования истребительного батальона хотя бы на день, никак не удавалось.
Две недели назад, ночью, на берег Финского залива восточнее Таллина с быстроходных финских катеров была высажен разведывательно-диверсионный отряд капитана Хербста численностью свыше пятидесяти человек, составленный преимущественно из бывших эстонских офицеров, бежавших в июне прошлого года в Финляндию и прошедших подготовку в специальном лагере.
Руководство Абвера возлагало на отряд, который возглавили эстонский подполковник Сепп, хорошо знавший отца Алекса, и кадровый германский разведчик капитан Хербст, большие надежды. Основными задачами отряда, снабжённого двумя переносными рациями и получившего условное наименование «Эмма», были разведка и диверсии на коммуникациях, используемых частями Красной Армии. Помимо главных задач диверсантам надлежало разрушать линии связи и электроснабжения, ликвидировать советских и партийных работников в мелких населённых пунктах, захватывать штабные машины и уничтожать небольшие группы советских солдат и офицеров. Отдельная задача – привлечение к повстанческому движению эстонцев, не довольных советской властью.
В самом начале рейда, в отряд Хербста и Сеппа влилась группа офицера Абвера Алекса Мяаге численностью в двенадцать человек, созданная в течение зимы и весны из бывших кайцелитов и действовавшая в окрестностях Таллина. Объединённый отряд совершил несколько диверсий в районе приморского шоссе и железной дороги, ведущей на Нарву и Ленинград, но скоро попал в окружение двух многократно превосходящих по численности и хорошо оснащённых истребительных батальонов войск НКВД.
Неудачи последовали одна за другой. Рейд по тылам Красной Армии был сорван и отряд отходил с боями к югу в край мелких хуторов, лесов и болот, теряя людей в непрерывных боях. Погибли подполковник Сепп и более сорока бойцов в прошлом эстонских офицеров или кайцелитов. Уносить с собой раненых не было сил, и приходилось добивать их самим, чтобы не допросили русские.
К исходу второй недели, измученные трёхсоткилометровым рейдом по лесам и болотам, остатки отряда – пятнадцать человек во главе с капитаном Хербстом и оберлейтенантом Мяаге после короткого вечернего боя на хуторе, который русские разрушили миномётным огнём и сожгли, укрылись среди болот. От окончательного разгрома отряд в этот день спасла наступившая ночь. Оставалась одна работоспособная рация, и о бедственном положении отряда было сообщено в центр. В ответ ни слова о помощи, лишь пожелания «выжить любой ценой»…
После выпитого коньяка, вымотавшийся за день и захмелевший тридцатипятилетний капитан Хербст, вспоминавший Францию и семью, задремал, прислонившись спиной к берёзе. Мяаге не стал его будить, обошёл бойцов, притулившихся кто где на небольшом сухом участке, выставил двух часовых и велел остальным отдыхать. Подъём был назначен Хервстом на четыре утра, и три с половиной часа можно было поспать. Ни о каком ужине не могло быть и речи. Прихватить что-либо с хутора не успели. Кроме пачки-другой галет на брата из еды ничего не осталось. А потому каждый пожевал, что у него было, запил водой из болота, бросив в неё для обеззараживания кристаллик марганцовокислого калия, и забылся тяжёлым сном в промокших насквозь сапогах и камуфляже. Развести костёр и обсушиться было невозможно. Русские посты располагались не далее трёхсот метров, а с вечера отряд обстреляли из двух миномётов, к счастью никого не зацепив.
Мяаге присел в мягкий сырой мох и прислонился спиной к дереву. На душе было тревожно, спать не хотелось. Остатки отряда были обречены. Русские уничтожат их на рассвете.
В голове Алекса мучительно зарождалась и не давала покоя навязчивая мысль – уйти одному, затеряться среди лесов и болот. Такой поступок выглядел предательством, и Мяаге искал для себя моральное оправдание.
Капитан Хербст и подполковник Сепп, вынужденный подчиняться немцу, частенько не прислушивались к советам Мяаге, вот и попали в капкан, откуда выхода нет. Можно конечно пойти в отчаянную атаку, попытаться прорваться через заслоны. Но сколько бойцов вырвутся из кольца: один, два, быть может – никто…
Мучили мысли об Ольге, от которых никуда не деться. Теперь он понимал, что такое безответная любовь, которая иссушала его, изглодала до самых костей. Алекс продолжал любить её несмотря ни на что.

* *
В январе после визита в Изборск к отцу Ольги, ещё больше обострившего его неразделённые чувства, Алекс добрался до окраин Печор, оставил лошадь у дороги первому, кто решится её забрать, и припрятал в укромном месте брошенного полуразрушенного строения вещевой мешок с офицерской формой, укрыв от сырости и завалив кусками известняка. Документы на имя лейтенанта Полянского Мяаге оставил при себе. В гражданской одежде он подсел в темноте на площадку товарного вагона и, сделав в пути пересадку, добрался до Таллина.   
Город сильно изменился. На улицах меньше праздной эстонской публики и больше военных. В центре по маленьким чистеньким улочкам не спешно прохаживаются жёны русских офицеров в тёплых шубах, привезённых с собой, и шляпках, купленных уже на новом месте. Полные достоинства матроны гуляют с любопытными розовощёкими детьми, осматривают достопримечательности старинного города, сильно отличавшегося своей европейской архитектурой от российских городов, делают покупки в многочисленных магазинах, отдыхают в маленьких уютных кафе, охотно поглощая, с кофе или чаем пирожные, и наслаждаясь прочими благами европейской жизни.
В порту стоят под разгрузкой множество судов под красными флагами, в отдалении выстроились военные корабли – Таллин стал главной базой советского Военно-морского флота.
Побродив по городу и убедившись, что он не вызывает подозрений у военных патрулей и милиционеров, среди которых уже немало эстонцев, как только разлились ранние зимние сумерки Мяаге направился в сторону родительского дома.
Дома он не был почти год, с марта прошлого года, когда навещал мать, перед тем как отправиться в окрестности Изборска на поиски подходящего места для обустройства летнего лагеря кайцелитов, который предполагалось разместить неподалёку от границы. Отца, который в тот момент находился в командировке в Германии, он не видел с Рождества позапрошлого года.
Вот и знакомая с детства тихая улочка, пустынная, за исключением двух – трёх удалявшихся прохожих, даже в такое раннее предвечернее время – около шестнадцати часов. Хотя нет, вот вышла из их подъезда пожилая Анна Хааге – соседка и подруга мамы, издали посмотрела на силуэт молодого мужчины, не узнав Алекса, и, прихрамывая больной ногой, заковыляла в другую сторону.
Одно из окошек родительской квартиры, которое выходило на улочку, светилось. С замиранием сердца Алекс дождался, когда госпожа Хааге повернёт за угол, где разместились аптека и маленький бакалейный магазинчик, и отворил парадные двери. Быстро поднялся на второй этаж, приблизился к двери родной квартиры и нажал на кнопку звонка.
– Кто там? – послышался незнакомый женский голос, задавший обычный в таких случаях вопрос на русском языке. Алекс такого не ожидал. Голос был не мамин, да и не говорила она с чужими людьми по-русски.
– Скажите, здесь живёт госпожа Мяаге? – после паузы, вызванной растерянностью, спросил Алекс.
– Нет, теперь не живёт, – ответил незнакомый голос, – Старая хозяйка сдала квартиру домоуправлению, и уехала.
– Куда? – упавшим голосом спросил Алекс, пребывая в полном смятении.
– Не знаю. А Вы кто? – спросил женский голос.
– Простите, – ответил Мяаге, быстро спустился вниз и вышел на улицу. Теперь необходимо было дождаться возвращения соседки и маминой подруги госпожи Хааге и расспросить её.
Вот и она, возвращается из аптеки или бакалейного магазинчика с бумажным пакетиком в руке.
– Матерь божья, Алекс! – едва не выронив пакетик, всплеснула руками Анна Хааге. – Откуда Вы, господин Мяаге? Ходили слухи… – женщина не стала рассказывать о том, что по слухам, дошедшим до них, Алекса уже не было в живых.
– Из Петсери, – ответил Алекс. – Где мама?
– Мария уехала. Как только ей выдали новый советский паспорт, сдала квартиру домоуправлению – теперь дом государственный, зато квартирная плата очень невысока, – пояснила Хааге, – и уехала.
– Как уехала? Куда?
– В Сибирь. Кажется, город называется Омск. У меня записано. Там, Алекс, у Вашей мамы до войны были родственники. А в вашей квартире поселили русского офицера, полковника с семьёй. Что же мы стоим на улице. Это очень хорошо, что мы встретились. Зайдите к нам. Кроме мужа у меня дома нет никого. Томас заболел, у него температура. Купила аспирин в аптеке. У меня есть письмо от Вашей мамы. Она всё надеялась, что Вы вернётесь. Письмо написано по-русски, там есть адрес куда написать.
– Да, конечно, госпожа Хааге, я ненадолго, – пробормотал обескураженный Алекс. – «Мамы нет дома, уехала в Сибирь искать родню…»
Они вошли в подъезд.
– А отец? Вы не знаете где мой отец?
– Как, Алекс, разве Вы ничего не знаете? – в глазах пожилой Анны Хааге блеснули слёзы. – Ваш отец погиб летом прошлого года. Это случилось двадцатого июня, да именно двадцатого. Сама я не видела, рассказывали. На улицах стреляли. Ваш отец командовал отрядом каких-то людей в военной форме. В них стреляли портовые рабочие, которым выдали винтовки. Было очень страшно, – тихо заплакала госпожа Хааге, хоть и не видела, как это случилось, и потянулась за платочком. – Говорят, улица была залита кровью. Вашего отца, Алекс, убили. Тело куда-то увезли. Мария пыталась его разыскать, но её едва не арестовали. Вот как это было…
– Просите, госпожа Хааге, до меня дошло известие, что он погиб, но до конца я этому не верил, – пробормотал Мяаге, едва сдерживая слёзы.
Анна Хааге открыла дверь, и они вошли в квартиру.
– Анна, это ты? – донёсся из комнаты простуженный голос старого Томаса.
– Я, дорогой. Сейчас разденусь, смерим температуру, и ты выпьешь лекарство.
– Простите, госпожа Хааге, мне не безопасно оставаться в Вашем доме. Я хотел бы взять письмо мамы и уйти, – тихо, так чтобы его не услышал Томас, напомнил Алекс.
– Понимаю… – догадалась Хааге. Не раздеваясь, прошла на кухоньку и вынесла в прихожую конверт.
– Спасибо, госпожа Хааге, – поблагодарил женщину Мяаге, убирая письмо во внутренний карман пальто.
– Да хранит Вас бог! – напутствовала сына Марии Мяаге разволновавшаяся, прослезившаяся женщина. 
Алекс спустился на площадку первого этажа, где у парадных дверей едва не столкнулся лицом к лицу с высоким широкоплечим русским офицером в шинели и фуражке, успев мельком заметить, что с полковником, и, перехватив закрывавшиеся двери, выбежал на улицу, попав под струю выхлопных газов отъезжавшего автомобиля, доставившего полковника домой. Очевидно, это и был новый жилец квартиры, где год назад проживали Мяаге.
Отойдя от родного дома на несколько кварталов, Алекс достал из внутреннего кармана вскрытый конверт, очевидно госпожа Хааге надеялась прочитать письмо, извлёк сложенный пополам лист бумаги, разлинованной в клеточку, как школьные тетрадки, и развернул его.
Письмо было написано на русском языке. Алекс понял, что иного у мамы, жившей в недавней буржуазной стране, не приняли бы на почте. Возможно, что госпожа Хааге и прочитала его с помощью своих новых соседей, но в письме мамы об Алексе не было ни слова. Очевидно, старые подруги договорились об этом во время прощания.
Мама написала, что отыскала в городе Омске, а Алекс хорошо представлял себе, где это, знакомясь в детстве с картой бывшей Российской империи, свою двоюродную сестру Наталью Сергеевну, временно поселилась у неё и с помощью сестры устроилась работать в ателье «верхней одежды» приемщицей заказов.
В письме были ещё несколько ничего не значащих фраз и адрес, по которому можно ответить: «г. Омск, Главпочтамт, Марии Антоновне Мяаге, до востребования». Письмо датировалось октябрём прошлого года.
Алекс попытался себе представить, как третий месяц мама регулярно заходит на главный почтамт города Омска, в котором сейчас должно быть очень холодно, и спрашивает о письме, которое ждёт…
Ужасно захотелось ей написать, однако это опасно. Письмо из Таллина наверняка прочитают сотрудники НКВД и мама и он сам могут пострадать. Лучше прислать письмо, например из Ленинграда, попросив проводника поезда опустить конверт в почтовый ящик в бывшей столице Российской империи. Текст письма следовало тщательно продумать, чтобы мама догадалась от кого оно, но чтобы посторонние этого не поняли. Тоже опасно, маму могут заставить признаться. Впутывать в такое дело госпожу Хааге, которая могла написать от своего имени, тоже нельзя…   
Измученный сомнениями, Алекс бродил по вечернему городу несколько часов. Не заметил, как оказался в приморской части. По-видимому, никто из прежних знакомых ему не повстречался или же они его не узнавали, а потому не останавливали. Пошёл мелкий мокрый снежок. Мяаге стал замерзать и зашёл в небольшой ресторанчик. Хотелось снять стресс водкой или коньяком – всё равно.
Ресторанчик не пустовал, но официант отыскал для него маленький отдельный столик в самом тёмном уголке.
Мяаге рассеянно просмотрел меню и заказал двести грамм коньяка, который назывался «Армянским» – такого он ещё не пробовал, кружку пива и салат оливье – закусить.
Есть не хотелось. Помянув отца, со смерти которого минуло более полугода, коньяк выпил залпом из большого стакана – как будто полегчало. Коньяк оказался крепким и хорошим, приятно согревал. Рассеянно ковыряясь вилкой в салате, принялся потягивать холодное пиво, осматривая посетителей ресторанчика. Их было не слишком много, но и ресторанчик был невелик. Из эстонцев были всего лишь двое – молодой мужчина с модными усиками и девушка. Остальные посетители ресторанчика – военные моряки, сухопутные офицеры и гражданские лица со своими женщинами. Много пили, много ели, громко разговаривали, пели свои непонятные Алексу песни и танцевали танго под музыку из радиолы, на небольшом свободном от столиков пятачке, на котором могли разместиться две – три пары. Словом вели себя как типичные русские люди, не слишком стеснённые в средствах, которых по широте души ни с кем не спутаешь.
«Зря я сюда забрёл», – подумал Мяаге: «Чего доброго нагрянет патруль и проверит документы».
Они были в порядке. Кроме того, во внутреннем кармане пальто лежал «Люгер». Уроженец Таллина автомеханик Яак Тамм не должен вызывать подозрений, но кто знает, что в головах у этих русских?
От выпитого коньяка и пива, а официант поставил перед ним вторую кружку, назвав на этот раз новый для него сорт пива – «Жигулёвское» , оказавшееся вполне приличным, не хуже рядового немецкого, которое с осени исчезло в Эстонии, Алекс изрядно опьянел.
Военные его не заинтересовали, показались все на одно лицо, а вот эстонцы привлекли внимание. Вначале белокурая девушка, потом её парень. Мяаге догадался, что они не были мужем и женой. Парень почему-то уставился на него, едва ли не сверлил глазами. Мяаге пригляделся.
– Где-то я его видел, – подумал Алекс, продолжая мелкими глотками пить пиво, которое определённо ему понравилось. В гаштетах  Гамбурга и его окрестностей, где Мяаге довелось побывать во время учёбы в школе Абвера, пиво было ничуть не лучше.
«Надо же, русские умеют делать хорошее пиво!» – размышлял над таким пустяком Мяаге: – «Впрочем, почему бы им и не делать хорошего пива?»
Между тем девушку молодого человека пригласил на танец морской офицер, перекинувшийся с ним парой фраз. Тот ответил с непринуждённой улыбкой и Мяаге догадался, что эстонец был с офицером знаком. Девушка взяла офицера под руку и они прошли к крохотному танцполу, успев к началу хорошо знакомой аргентинской мелодии. Проводив офицера и девушку взглядом, молодой человек с модными усиками приподнялся и явно собирается к нему подойти.
«Кто бы это мог быть?» – Нет, эти усики, возможно отпущенные недавно, он припомнить не мог. Возможно оттого, что сильно опьянел от коньяка и пива – напитков, которые лучше не смешивать.
«Не пора ли покинуть ресторанчик и поискать приюта на ночь», – подумал Алекс.
Парень с усиками подошёл к нему. На вид он был постарше Мяаге, но не намного, года на два.
– Мяаге, это Вы? – спросил парень
– Ваше лицо мне знакомо, но никак не вспомню, где я Вас видел, – удивился взволнованный Алекс, отставив недопитую кружку. – Давно отпустили усы?
– Недавно. Я Лебедев, Юрий Лебедев, брат Ольги, – назвался парень, хорошо говоривший по-эстонски.
Мяаге побледнел, насколько это было возможным в хорошо протопленном зале ресторанчика, затем его бросило в жар, и лоб стал покрываться капельками пота. Сбили с толку усики. Теперь узнал брата Ольги, которого видел дважды: мельком во время допроса Ольги в комендатуре, незадолго до того, как позвонил капитан Пятс, и во время ужасной ночной дуэли двое – надвое, когда был убит Хейно, а он был ранен, связан и пролежал до утра в сарае возле тела своего лучшего солдата. 
– Вы ошиблись, господин Лебедев, – выдавил из себя Мяаге, оставил на столике пятидесятирублёвую купюру, что было вдвое больше стоимости выпитого коньяка и пива, и так и не съеденного салата, прошёл в гардероб, накинул пальто и быстро вышел из ресторана.
– Холодный ветер с моря обдал его мокрым снегом. Мяаге натянул на голову кеппи, которую, к счастью сунул в карман пальто и не потерял, поднял воротник и зашагал прочь.

*
Алекс очнулся от мучительных воспоминаний и поежился от ночного холода, так словно только что вернулся в июльскую ночь из вечерней январской метели. Промокшая одежда давала о себе знать. Прислушался. Комары, досаждавшие с вечера, давно угомонились, было тихо и сыро. Он посмотрел на часы. Стрелки показывали половину третьего ночи. Ждать до четырёх утра было бессмысленно. Мяаге знал куда идти. Словно магнитом его тянуло в Печоры и Изборск, но уходить одному, по предательски, расхотелось.
Он поднялся на ноги, и бесшумно ступая по мягкому мху, отправился проверить часовых. Оба спали, присев под берёзками. Будить их не стал, намотались за сутки непрерывного преследования. От его парней, с которыми он пришёл в отряд Хербста, в живых остались лишь двое. Алеск разыскал их среди спящих и растормошил.
– Бруно, Калев, поднимайтесь. Уходим. Кайцелиты очнулись, протёрли заспанные глаза и подчинились своему командиру. Третьим Мяаге растормошил капитана Хербста.
– Герр гауптман, просыпайтесь. Надо уходить.
Хербст очнулся вполне трезвым, и посмотрел на часы.
– Вы с ума сошли Мяаге! Договаривались на четыре часа. Идти через болото ночью опасно. Можно угодить в трясину!
– В четыре утра будет не намного светлее, однако упустим время. Нам следует разбиться на небольшие группы и пробираться врозь. Шансов уйти не много, но они есть. Я принял решение – ухожу со своими парнями. Дальше действуйте по собственному усмотрению. Не мне Вас учить, герр гауптман. Да поможет Вам бог! 
 
8.
В августе на широте Моонзундского архипелага темнеет рано, не то, что в июне. Уже в девять вечера, если к тому же пасмурно, что для сырого климата острова Эзель явление обычное, довольно темно.
Сегодня переменная облачность. С неба пока не капает, и то хорошо. Вечером седьмого августа старшина 2-ой статьи зенитчик Иван Щербак заступил в караул по охране особо важного объекта – спешно развёрнутого и хорошо охраняемого секретного полевого аэродрома, на котором разместились эскадрильи бомбардировщиков «ДБ-3Ф», Краснознамённого Балтийского флота, передислоцированные из-под Ленинграда.
После неопасного ранения в конце июня во время отражения воздушной атаки, старшину Щербака и его второго номера краснофлотца Пирогова, так же пострадавшего от огня «Мессершмиттов», отправили в госпиталь. Могли бы оставить лечиться на корабле, но отправили на берег. Кто бы мог тогда предположить, что СКР «Агат», ушедший сопровождать транспорты с эвакуируемым гражданским населением и тяжелоранеными бойцами в Таллин, не вернётся. До Щербака, пролежавшего больше недели в полевом госпитале, дошли слухи, что «Агат» переподчинили и отправили на Ханко . Его же вместе с Пироговым после лечения перевели в глубь острова, где готовился полевой аэродром для бомбардировочной авиации. Теперь они охраняли воздушное пространство над аэродромом от возможных налётов немецкой авиации. 
В госпитале Щербак неожиданно встретился со своей либавской подругой Кристиной, которую уже и не чаял увидеть. Эта встреча стала для него полной неожиданностью.
Кристина призналась, что окончательно разругалась с родителями, которые ждали прихода немцев, при которых прекратятся обстрелы и жить, по их мнению, станет лучше.
Вечером, накануне ухода последнего каравана судов, она оказалась на пристани возле транспорта, на котором размещали эвакуируемое гражданское население, раненых и часть личного состава стрелкового полка, выводимого из оставляемой военно-морской базы морем.
Немцы обстреливали город, обстановка была нервозная. Документы толком не проверяли, и Кристина поднялась на транспорт, тот самый «Валдай», который на подходе к Виндаве потерял ход и дошёл на буксире вместе с «Агатом» до острова Эзель.
На «Валдае» Кристина добровольно помогала военным медикам ухаживать за ранеными бойцами, и военврач в звании майора зачислил её в медицинские сёстры, пообещав на берегу оформить по всем правилам, как военнослужащую. Военврач и его команда остались на Эзеле, с ними осталась Кристина.
Щербаку было приятно сознавать, что девушка влюблена и ради него оставила дом и родителей. Других мотивов он не понимал.
Хорошая девушка, упорная. Прилежно училась говорить по-русски, смешила многими словами, произношение которых ей никак не давалось. Вместо «шапка» говорила «сапка», вместо «пушка» – «пуска», а вместо «шишка» – «сиска»…
Тут Иван не мог удержаться от смеха. Со временем, остальные, тщательно подбираемые слова, Кристина выговаривала правильно, но вот те, в которых встречались русские буквы «ш», ей пока не удавались, а ведь всего-то необходимо было научиться правильно прижимать язычок в верхнему нёбу. Но ничего, это придёт. Самое интересное, что Кристина упорно обращалась к нему на «Вы» и по другому никак не хотела.
«Давайте, Иван, я осмотрю Васу рану. Вы всё время сутите. А какую еду готовит Васа мама по воскресениям?»
Вспоминая Кристину, Щербак улыбался. В Либаве от знакомства с местной девушкой он ждал, прежде всего, того, чего хочет каждый здоровый мужчина, пытался ускорить события и поскорее уговорить её…
Не получилось. Иван полагал, что для ухаживания за девушкой не хватило времени. В Кронштадте хватало. Ту свою подругу он больше не вспоминал, а Кристина, хоть и не была красавицей по меркам украинских или русских девчат, ему нравилась всё больше и больше – правильная девушка и ростом и статью вышла. «За такой женой, как за каменной стеной» – говорят в народе. Только вот с тех пор, как направили его вместе с Пироговым охранять аэродром, Кристину он не видел. Размечтался, а ведь война…
Воспоминания старшины прервало появление на лётном поле группы пилотов в полном полётном снаряжении. Сопровождали их офицеры из штаба аэродрома. От группы отделился пилот, державший шлем в руке и направился непосредственно к Щербаку, дежурившему у своего зенитного автомата.
«К чему бы это?» – заволновался старшина.
– Вы моряк с «Агата»? – спросил подошедший лётчик.
– Так точно, товарищ! не знаю Вашего звания, – смущённо добавил Щербак.
– Капитан Соколов, командир эскадрильи истребителей, сопровождавших бомбардировщики из-под Ленинграда, – представился младшему по званию краснофлотцу подошедший офицер.
– Старшина 2-ой статьи Иван Щербак, – спохватившись, представился зенитчик с «Агата».
– Я только что узнал, что Вы, старшина, с «Агата», – пожал руку Щербаку капитан Соколов. – На «Агате» служит мой брат старший лейтенант Лебедев, однако что с ним мне не известно, а Вам, старшина?
– Я был ранен уже на Эзеле и отстал от «Агата», товарищ капитан. По слухам «Агат» сейчас на Ханко. Больше я ничего не знаю.
– А о жене старшего лейтенанта Лебедева Людмиле Вы ничего не слышали?
– Жена старшего лейтенанта с дочкой и ещё две женщины – жёны пограничников, уходили на «Агате» из Либавы. Живы, здоровы. В конце июня их эвакуировали в Таллин на транспорте, а «Агат» был в сопровождении, – ответил Щербак.
– Спасибо старшина за добрые вести, – прощаясь, ещё раз пожал Щербаку руку капитан. – Если доведётся встретиться, передавайте привет старшему лейтенанту Лебедеву от капитана Соколова и его жены Русы. Не забудете?
– Никак не, товарищ капитан. Не забуду. Есть передать привет старшему лейтенанту Лебедеву от капитана Соколова и его жены Русы! если конечно доведётся встретиться, – по-военному чётко, отдав честь, ответил старшина Щербак, не удивившись редкому имени жены капитана.
Капитан догнал группу пилотов, осматривавших вместе с механиками готовые к вылету самолёты, очищенные аэродромной прислугой от маскировки из веток и срубленных мелких деревьев, и перегнанные с наступлением темноты на взлётные полосы. Сегодня первый боевой вылет. Куда – тайна, но и до зенитчиков дошли слухи, что летят наши «ДБ-3Ф» бомбить Германию.
Первыми взлетели истребители, задачей которых была воздушная разведка в районе архипелага. Вслед за ними с интервалом в десять минут, урча могучими моторами, одна за другой поднялись три эскадрильи советских бомбардировщиков и, взяв курс на юго-запад, растаяли в ночном небе .
Проводив последнюю эскадрилью до восточного побережья острова Готланд , истребители повернули обратно. Согласно приказу, истребители возвращались на свой аэродром под Ленинград с промежуточной посадкой в Таллине. На Эзеле, на случай прикрытия наших бомбардировщиков с воздуха в последующие вылеты оставалась одна эскадрилья истребителей КБФ.
Встреча со старшиной с «Агата», пролившего свет на судьбы родных для него людей – Василия и Людмилы Лебедевых обнадёжила и в то же время разволновала капитана Соколова. Людмила вероятно уже добралась до Ленинграда и, скорее всего, сейчас у матери. К сожалению, Ярослав не знал её адреса, но обязательно разыщет через знакомых моряков.
Об Игоре Лебедеве, встретившем вражеское вторжение на границе он ничего не знал и уже не надеялся увидеть его в живых. О его жене, Ольге, которая в апреле была отправлена в Изборск, тоже ничего не известно. Изборск был занят немцами месяц назад. Успела ли эвакуироваться Ольга? Если успела, куда?
Те же мысли о Русе. Только и знал Ярослав, что родила она сына в день начала войны, и больше от неё никаких вестей. Письма не доходят, вырваться хотя бы на день никак не удаётся. Фронт совсем близко от города. От военных сводок замирает сердце. Страшно услышать в перечне оставленных немцам русских городов родное имя Старая Русса .
С такими тяжёлыми мыслями летел над Балтийским морем со своими лётчиками-истребителями командир эскадрильи «Як-1» капитан Соколов не зная, что война продлится без малого четыре года и закончит он её в небе поверженной Германии на западных берегах Балтики, которую древние славяне называли Вендским морем.   
 
9.
– А ну, Антанта, покажи немцу «кузькину мать»! – Вконец замотанный пехотный капитан махнул рукой и четыре старых танка «Рено», французского производства, изготовленные в двадцатых годах, давно списанные и отправленные «добрыми союзниками» на вооружение бывшей эстонской армии , рванули вперёд, загрохотав из всех своих пулемётов.
Ударно потрудился инженер-механик судоремонтного завода Юрий Лебедев, сумевший перебрать и запустить старые французские моторы. Рабочие его бригады, помогавшие чинить моторы, установили на каждый из четырёх танков до семи пулемётов и, старинные машины, необычный внешний вид которых напугал немецкую пехоту, штурмовавшую пригороды Таллина, помчались в контратаку на врага. Спешно собранные из рабочих и стрелков экипажи танков, укрытые бронёй, которой не страшны пули немецких винтовок, пулемётов и автоматов, рвали гусеницами выставленные ночью проволочные заграждения, поливая свинцом засевшую в окопах немецкую пехоту.
Возбуждённый боем инженер-механик Лебедев азартно давил на рычаги. Старый танк французского производства прокатился по неглубоким, вырытым наспех окопам, закатывая в землю растерявшихся немецких солдат. Те, что были проворнее, бежали, показав русским мокрые пропотевшие спины. По ним били пулёмёты танков.
За танками слышалось «Ура»! Рота стрелков вперемешку с ополченцами истребительного отряда, подгоняемыми своими младшими командирами и комиссарами, вели бой в окопах. Трещала беспорядочная стрельба, рвались ручные гранаты, сверкали штыки…
Внезапно поле боя покрылось разрывами снарядов. Немцы, не ожидавшие контратаки, поддержанной странного вида танками, опомнились и вызвали на помощь артиллерию, бившую без разбора по смешавшимся ополченцам, русским и немецким солдатам. Снаряд угодил в один из танков и разворотил его. Вспыхнуло горючее, и дико закричал объятый пламенем водитель танка – рабочий судоремонтного завода, впервые державший в руках рычаги боевой машины.
Большинство неопытных, необстрелянных ополченцев спешно сформированного истребительного отряда, попав под артиллерийский огонь, растерялись, повернули и побежали в сторону городской окраины под защиту домов.
Капитан, который вёл их вместе со своими бойцами в контратаку, отвёл душу яростным матом в адрес «истребителей» и приказал отходить своим солдатам, закрепиться в немецких окопах и ждать подхода подкреплений.
– Поворачивай, браток! – прокричал Лебедеву на ухо сержант, стрелявший попеременно из двух пулемётов. – Пехота отступила, отходим!   
Танк начал неуклюже разворачиваться. По броне стучали пули, рядом разорвался снаряд, лопнула и слетела гусеница, танк накренился, угодив в яму, мотор заглох. На головах бедовых бойцов-танкистов пилотки вместо шлемов, у Лебедева кепка. Голова трещала, уши заложило так, что ничего не слышно, дышать нечем.
Эх, Антанта, твою мать! – заорал сержант и с помощью бойцов принялся открывать нижний люк. Его перекосило. В дело пошёл лом, захваченный на всякий случай. Люк свернули, инженера пропустили вперёд. Лебедев выбрался из танка и сполз в окоп, уткнувшись в мёртвое лицо заколотого штыком немецкого солдата. Выпученные остекленевшие глаза, кровь, стекавшая с полураскрытых, рваных губ. Лебедева стошнило. Раскалывалась голова, он почти ничего не слышал, судорожно цепляясь руками за комья земли.
– Давай, браток! Ползи, родной! Отходим! – кричал ему на ухо бывалый сержант, воевавший третий месяц. – Побыли танкистами, теперь обратно в матушку-пехоту – окопы рыть, на брюхе ползать…
Капитана ранило в плечо. Отчаянно ругаясь и морщась от боли, он продолжал руководить отходом своих бойцов, поднимая их теперь из окопов и приказывая возвращаться под огнём противника к домам на окраине, по которым била немецкая артиллерия. Добротные кирпичные дома, крошились от беспощадной крупповской стали , в оконных проёмах метались языки пламени, валил чёрный дым.
Пару минут назад второй посыльный из штаба принёс донесение – подкреплений не будет. Для сдерживания немцев комбат приказал оставить заслон из надёжных бойцов, остальным немедля отходить в район порта и грузиться на корабли.
«Амба! Сдаём город!» – дошло до смерти уставшего, раненого пехотного капитана, которому полчаса назад поставили задачу контратаковать немцев. «Кого же оставить в заслоне на верную смерть?» – мучился двадцатисемилетний капитан, потерявший в боях обоих взводных лейтенантов своей роты. «На Ваньках-ротных, да Ваньках-взводных и держится наша пехота» – шутили в армии.
Капитан окинул грустным взглядом вверенное ему поле боя, зажал рукой рану и лихорадочно принялся считать своих бойцов, не замечая нестойких, собранных городскими властями после нескольких предшествовавших мобилизаций, выбравших народ покрепче, навязанных ему под начало малопригодных для службы «истребителей». Это не бойцы эстонского или латышского добровольческих рабочих полков , на которых можно положиться. Устав, капитан сбился со счёта и окончательно решил, что время оставаться в заслоне самому.
Последними отходили самые стойкие бойцы. Капитан отступил к развалинам крайнего дома, куда добрался единственный уцелевший танк, и под прикрытием дыма от пожарищ, собирал бойцов возле себя. Станковый пулемёт, два «Дегтярёва» и шесть бойцов – вот и весь заслон. Переподчинив остатки роты старослужащему сержанту, капитан отправил их на сборный пункт, находившийся метров в двухстах, куда должны были подойти грузовики, затем позволил себя перевязать и занял с шестью бойцами – безвестными русскими воинами свой последний рубеж.   

*
С помощью бойцов, ставших на четверть часа экипажем застывшего на поле боя подбитого танка, Юрию Лебедеву удалось добраться до крайних домов и укрыться на узкой улочке, где сержанты собирали своих бойцов и ополченцев из истребительного батальона. Последних, готовых продолжать борьбу, было не густо. Большинство таллинских рабочих и служащих, собранные накануне в истребительные отряды, оставляли винтовки и, виновато пряча друг от друга глаза, расходились по домам. Их не останавливали. Люди в большинстве своём немолодые, малопригодные для службы. Да и оставшиеся и не сложившие оружие «истребители» были деморализованы и подавлены. Оставлять их на расправу немцам или того хуже – отрядам националистов, шедших с немцами и повылезавших из городского подполья, никак нельзя.
Из штаба полка прислали два грузовика, раздолбанных, но на ходу. Бойцы, открыли задний борт и грузили раненых. Тела убитых оставляли. Подхватили контуженного Лебедева под руки и помогли забраться в грузовик.
Смеркалось. Заканчивался последний день героической обороны города. Впереди была ночь, которую необходимо использовать для погрузки войск и эвакуируемого гражданского населения на транспорты и боевые корабли. Утром все исправные суда, построенные в походный порядок, выйдут в море курсом на Кронштадт и Ленинград .
Немецкая пехота вернулись в свои окопы. Артиллерия прекратила обстрел городских окраин. Немцы перенесли огонь на приморскую часть города, в порт, на внутренний и внешний рейды. Наша корабельная и наземная артиллерия била в ответ по батареям и местам сосредоточения войск противника, стараясь по возможности не задевать городские кварталы.
Оба грузовика, до предела набитые бойцами и ополченцами, тронулись и, натружено рыча перегретыми моторами, покатили по улицам города в сторону порта. Самые храбрые и нетерпимые горожане, просидевшие весь день в подвалах своих домов, ожидая, когда затихнет стрельба, с наступлением темноты стали появляться на улицах, вступая в перебранки с разрозненными группами красноармейцев, отставших от своих частей. Среди стариков, женщин и детей появились молодые мужчины, которые вели себя особенно нагло. Порой словесные перепалки перерастали в столкновения. Вот затащили в толпу отставшего замотанного и худенького красноармейца и, учинив самосуд, едва не забили.
Сбежавшиеся в кучку товарищи-бойцы пришли на помощь. До стрельбы дело не дошло. Здоровенному мужику с красной и потной мордой, пинавшему красноармейца, разбили прикладом голову, длинного парня с кастетом на пальцах и с перекошенным от злобы лицом проткнули штыком возле ключицы. Женщины, участвовавшие в самосуде, визжали, подростки и мужчины разбегались, укрываясь в подворотнях. Из чердачного окна раздались первые выстрелы. 
Озираясь по сторонам, озлобленные красноармейцы подхватили на руки едва живого товарища и, отступив к стенам домов, отвечали из винтовок на пистолетные выстрелы. У младшего сержанта с забинтованной головой сдали нервы. Укрывшись за тумбой с обрывками довоенных объявлений, он открыл огонь из ручного пулемёта по окнам домов. Крошился кирпич, с дребезгом вылетали стёкла. Увидев грузовики, младший сержант опустил пулемёт и замахал рукой. Грузовики снизили ход.
– А ну, вояки, полезай в кузов! – велел красноармейцам немолодой старшина, сидевший рядом с шофёром.
Красноармейцев не надо было уговаривать. Кто-то полез наверх, ухватившись за протянутые руки, кто-то встал на подножку, уцепившись за борт. Худенького избитого красноармейца, годившегося ему в сыновья, старшина втиснул рядом с собой в кабину, а младший сержант с забинтованной головой протянул бойцам в кузове пулемёт, а вслед за ним и руки.
Из подворотни кирпичного трёхэтажного дома раздались два пистолетных выстрела. Руки младшего сержанта разжались, он едва не упал на мостовую. Бойцы перехватили его покрепче и втащили обмякшее тело в переполненный кузов. С тронувшихся грузовиков, ощетинившихся винтовками и штыками, захлопали ответные выстрелы.

* *
Строгий и красивый корпус мощного военного корабля содрогался от залпов орудий главного калибра. Три бронированные башни крейсера «Киров» – все девять стволов 180-ти миллиметровых орудий, развёрнутых в сторону берега, били по прорвавшимся к внутреннему рейду немецким войскам.
Сделав несколько залпов по охваченной пожарами припортовой территории, сметавших вырвавшиеся вперёд танки и пехоту врага, башни начали медленно разворачиваться по курсу крейсера, выходившего на внешний рейд, где формировались отряды боевых кораблей и конвои транспортов.
Инженер судоремонтного завода Юрий Лебедев, почти оправившийся от контузии, уходил из Таллина на крейсере «Киров». Накануне его бригада проводила профилактический ремонт ходовых машин, и командир крейсера устроил форменный разнос директору судоремонтного завода, откомандировавшему инженера Лебедева восстанавливать «музейные» танки «Рено».
К счастью всё обошлось, Лебедев вернулся и был немедленно препровождён на корабль. Через иллюминатор кубрика , куда его поместили отдыхать, Юрий наблюдал за удалявшимся силуэтом не чужого для него города, в котором оставался его разрушенный завод, комната в доме на припортовой улице, куда его поселили от завода, с пока ещё немногими дорогими вещами, города, где оставалась любимая девушка Эрика, жившая в соседнем квартале. Доведётся ли когда-нибудь её увидеть?
Вдали таял опалённый огнём войны силуэт Старого города с острым шпилем кирхи Олевисте , куполами-луковицами главного православного собора Александра Невского. Где-то там, на Вышгороде, в склепах Домской лютеранской церкви  остались в своих гробницах служившие России адмиралы Грейг и Крузенштерн …
Вдали тянулась зелёная полоска искалеченного снарядами парка Кадриорг, а на низком берегу Таллинского залива виднелся и долго не пропадал из вида величественный памятник русскому броненосцу «Русалка». Как и в прежние времена, бронзовый ангел-хранитель с крестом благословлял уходящие корабли в добрый путь – на подвиг, на удачу.
Отсалютовав боевыми залпами советским солдатам и ополченцам истребительных отрядов, погибшим при обороне Таллина, носившего прежде светлое, солнечное русское имя Колывань , красавец-крейсер уходил на восток к славному городу на Неве, откуда более двух веков назад, после многовекового забвения, на просторы Балтики вышли русские военные корабли.
Матросы крейсера стояли по вахтам, но кубрик был полон ранеными красноармейцами и краснофлотцами. Те, кто мог подняться, припали к иллюминаторам и смотрели на охваченный пожарами покидаемый город. Не спавший две ночи кряду, Лебедев устало присел на выделенную для него подвесную матросскую койку, и, засыпая под грохот орудий, вспомнил Изборск, захваченный немцами полтора месяца назад. Как они там? Что с отцом, с Ольгой, с новорождённой племянницей, которую так и не удалось увидеть в это страшное и жестокое лето сорок первого года.
 






























1941 г. 8 сентября. Немецкие войска захватили Шлиссельбург и вышли к южному берегу Ладожского озера, перерезав сухопутную связь с Ленинградом. Начало блокады главной базы Балтийского флота – Кронштадта и Ленинграда.
1941 г. 19 сентября. Немецкие войска захватили Киев.
1941 г. 30 октября. Начало обороны Севастополя – окружённой немцами главной базы Черноморского флота.
1941 г. 5 – 6 декабря. Начало контрнаступления советских войск под Москвой. Провал германского плана окружения и захвата столицы СССР.
1941 г. 7 декабря. Нападение японского флота на главную базу Тихоокеанского флота США Пёрл-Харбор. 8 декабря, США объявляют войну Японии. 11 декабря, США объявляют войну Германии и Италии.
1941 г. 21 декабря. Сиам (Таиланд) заключил военный договор с Японией, вступив в союз Стран Оси.
1941 г. 23 декабря. Японские войска заняли Гонконг, начав войну с Великобританией.




























 
Глава 12. Русская сила берёт!

1.
– Великолепная погода! Неправда ли, герр Воронцов? – любуясь густой синевой моря, оттенённой высоким голубым небом и белоснежными облаками, воскликнул капитан 3-го ранга Карл Земан.
– Вы правы, Карл, погода сегодня прекрасная, – охотно согласился с ним капитан медицинской службы Кригсмарине Сергей Воронцов. – Слава богу, возвращаемся в Киль. Хочется обрести под ногами твёрдую землю. – Сегодня настроение у Воронова было не самое худшее. Пожалуй, даже хорошее, если сравнивать с другими днями, которых уже перевалило за третий месяц, с тех пор, как началась война с СССР. Настроение приходилось глубоко прятать, а на лице, практически не меняя, сохранять холодную, равнодушную ко всему маску, а это было ох как непросто…
Воронцову необычайно повезло. На огромном линкоре «Адмирал Шеер»  служил Карл Земан – единственный человек, которого можно было назвать приятелем, даже другом. Их связывало секретное плавание в Советскую Арктику двухгодичной давности, о котором, а они дали в Управлении имперской безопасности подписку, не следовало никому рассказывать.
Впечатлениями о тех незабываемых днях Воронцов и Земан делились лишь наедине. Приятно было вспомнить трёхмесячное путешествие на край света в страну вечного льда и белых медведей, которое началось за месяц до начала мировой войны, а закончилось в период крупных осенних морских сражений в Северной Атлантике. Именно там, в Арктике, было такое же тёмно-синее море, как и осенняя Балтика, и самый чистый в мире снег, напоминавший своей непорочной белизной высокие облака, резко контрастировавшие со зловеще-серой стальной германской эскадрой, шедшей на юго-запад в сторону фатерлянда под флагом Кригсмарине – кроваво-красным имперским стягом с чёрной свастикой, оттенённой синими линиями.
Воронцов не мог тогда знать, что менее чем через год «адмирал Шеер» оправится в свой знаменитый арктический рейд охотиться на военные караваны союзников, и судьба занесёт самый удачливый германский линкор к архипелагу Новая Земля , где в сентябре тридцать девятого он побывал вместе с Земаном в научно-разведывательной экспедиции, совершив потрясающее открытие. Он хранил это открытие в глубокой тайне, несмотря на подозрительность руководителя экспедиции штурмбанфюрера СД Гофмана, чувствовавшего, что Воронцов что-то скрывает…
Сейчас пока заканчивался сентябрь сорок первого года и в миле от большого, но всё же «карманного» по британским меркам линкора «Адмирал Шеер» шёл поистине огромный «Тирпиц» . Правофланговый отряд из двух мощных германских кораблей, уходивших от Аландских островов  к берегам Рейха, сопровождала группа миноносцев и торпедных катеров. Левее линкоров тем же курсом, но двумя днями позже в Германию уйдёт отряд из двух крейсеров «Кёльн» и «Нюрнберг» с тремя эсминцами.
Цель выхода главных сил Кригсмарине в район Аландских островов в непосредственной близости от восточного театра военных действий, не разглашалась, однако среди офицеров ходили слухи, что «Тирпиц» и «Адмирал Шеер» ждали в районе Аландов известий о падении под ударами Вермахта Ленинграда – последней русской крепости на Балтике, и капитуляции советского Балтийского флота .
«Царь Пётр  пробил окно в Европу, а мы его забьём! И тогда Остзее  будет внутренним немецким морем!» – шутили между собой офицеры линкора, охваченные патриотическим угаром от блицкрига и не раз задевавшие русского Воронцова.
Богатое воображение адмиралов и офицеров Кригсмарине рисовало яркие радужные картины. Германские линкоры со свитой из крейсеров входят в Финский залив и, раскрашенные флагами, торжественно продвигаются от Кронштадта к устью Невы в сторону бывшей имперской столицы России Санкт-Петербурга. Справа и слева от победителей со спущенными красными, «молоткастыми» и «серпастыми» и бело-голубыми Военно-морскими флагами СССР, стоят покорившиеся русские корабли. Многочисленные военные оркестры исполняют военные марши. Выстроившиеся на кораблях русские моряки понуро опустили головы, а торжествующие немцы – новые готы, тевтоны и викинги поют под могучую музыку священный германский гимн… 
– Балтика переменчива, – посмотрев в бинокль на юго-запад, заметил Воронцов. – Взгляни, Карл, мне кажется, что я вижу фронт облаков, – Воронцов передал товарищу морской бинокль, который брал с собой во время прогулок по палубе в свободное от служебных обязанностей время.
Раненых на линкоре не было, больных всего трое: двое матросов простудились на вахтах, у одного офицера обнаружился триппер. Болезнь грязная, скорее всего лейтенант подхватил её от проститутки, которые не перевелись даже с началом войны, несмотря на усердие полицейских, безжалостно отлавливавших путан и отправлявших их в трудовые лагеря на лечение и перевоспитание. Офицера теперь спишут на берег и вероятнее всего уволят из флота и отправят на фронт.
Своей командировкой на «Адмирал Шеер» Воронцов был обязан командиру линкора Капитану 1-го ранга Бокену, которому полгода назад удалял камни из почек. Перед походом на Балтику к берегам России, Бокен просил откомандировать хирурга Военно-морского госпиталя Сергея Воронцова на свой линкор. Не излишне будет иметь под руками хорошего хирурга, который совершит круиз возле берегов своей Родины, понаблюдав при этом за здоровьем командира одного из лучших германских кораблей.
В разговоре с Воронцовым, Бокен искренне жалел потомка именитых дворян, которому пришлось оставить Россию после ужасной русской революции. Германия, в которой революционные события грянули годом позже, лишилась кайзера, но устояла от диктатуры марксистов, пролетариата и евреев, терзавших Россию третье десятилетие, по твёрдому убеждению командира линкора и «добропорядочного немца» образца 1941 года, воспитанного, как и вся Германия в «нетленном духе» национал-социализма. Возразить этим «национальным ценностям» было не возможно, а те, кто попытался, сгорали в лагерных крематориях, и по-немецки аккуратная администрация лагеря присылала родственникам бедняги счёт к оплате за «похоронные услуги».
«Но скоро этому придёт конец», – не имея права сомневаться, полагал капитан 1-го ранга фон Бокен, в жилах которого с восемнадцатого века текла и русская кровь, о чём, впрочем, не следовало распространяться. Словом, Бокен составил Воронцову сильную протекцию и офицеры линкора с явно антирусскими настроениями, которых Сергей старался сторониться, пока не слишком досаждали. 
– Да, на горизонте тёмная полоска. После обеда обязательно взгляну на барометр. Если это движется циклон, то давление должно падать, – возвращая бинокль Воронцову, ответил Земан. 
Воронцов принялся рассматривать в бинокль линкор «Тирпиц», представляя его в возможном бою с русскими кораблями. На Балтике у русских были два старых линкора, построенные ещё до Первой мировой войны и модернизированные в тридцатые годы.  И ходом и вооружением они сильно уступали новым немецким линкорам. Был ещё новый крейсер «Киров», обладавший быстрым ходом. За ним не могли угнаться ни германские линкоры, ни крейсеры. Однако калибр орудий русского крейсера не шёл ни в какое сравнение с калибром орудий «Тирпица». Случись столкнуться германским и русским кораблям в открытом море, результат сражения был бы не в пользу русских…
– О чём задумался, Серж? – спросил Воронцова Земан.
– Об огневой мощи «Тирпица», способного уничтожить русские корабли, ушедшие в Петроград, – ответил Воронцов, называя город своего детства на русский лад.
– Скажу Вам, Серж, по секрету, как старому товарищу, – Земан понизил голос, – из штабных документов мне стало известно, что русские линкоры и крейсеры во время неудачного сентябрьского штурма Петербурга сильно осложнили положение наших сухопутных сил огнём своих орудий главного калибра. Выстроившись, как это было принято в старину, в одну линию между островом Котлин и южным побережьем Финского залива в районе Ораниенбаума, которое русские удерживают до сих пор, «Марат», «Октябрьская революция», «Киров» и другие корабли обстреливали наступавшие части Вермахта из тяжёлых орудий. 
Так что в Петербурге русским кораблям угрожают не орудия наших линкоров, а бомбы Люфтваффе, – дополнил Земан, называя город по-немецки, как называли его до Первой мировой войны. – А мы не смогли даже войти в Финский залив, берега которого контролируем вместе с нашим союзником . И только два маленьких русских форпоста – мыс Ханко и остров Осмуссар  на входе в залив делают прохождение наших линкоров весьма опасным. Береговые батареи русских перекрывают всё пространство, и попасть под их огонь нашим главным силам непростительно. К тому же в шхерах  легко укрыться быстроходным торпедным катерам, которые особенно опасны для больших кораблей, – пояснил Воронцову Земан, служивший в штабе у Бокена и хорошо разбиравшийся в таких вещах.
Рассеянно слушая Земана и не делая никаких комментариев, Воронцов продолжал осматривать горизонт. Ему так и не удалось увидеть кусочек родной русской земли, где родились и жили его предки, где родился он сам. Воронцов вспомнил русского парня Ивана из Эстонии, которого морские волны вынесли на Вустров, и которому помог вернуться на советском судне уже в СССР.
– Где-то он сейчас? Воюет?…
Внезапно хлынули яркие, мучительно-сладкие воспоминания о Русе – славной девушке загадочного происхождения, которая была в него влюблена. Из странного рапорта несостоявшегося мужа Русы Генриха Браухича руководству Абвера, Воронцов знал, что с осени тридцать девятого года Руса находится в России. Браухич, самолично, видел её в зале ресторана Московского вокзала Ленинграда рядом с ним, Сергеем Воронцовым, на котором была форма капитан ВВС СССР!
Непостижимая загадка. И хотя ему очень хотелось оказаться рядом с Русой в том ресторане города своего детства, приходилось признавать, что Браухич был или вне себя, когда составлял свой рапорт, или же ему померещилось, или же...
Подобных чудес в природе не бывает. Он не мог раздвоиться и находиться одновременно на борту субмарины Пауля Шварца, возвращавшейся из Арктики, и в городе, на который безумно хотелось взглянуть хотя бы одним глазом, тем более, будучи рядом с Русой…
Воронцов мог лишь мысленно представить себе, как повзрослела и расцвела за эти пять лет загадочная шестнадцатилетняя девушка, вывезенная Браухичем из затаившегося в среднем течении Нила древнего пещерного храма.
«Но кто же тогда тот капитан ВВС СССР, принятый Генрихом Браухичем за Воронцова? Кого же Браухич видел рядом с Русой за столиком ресторана Московского вокзала города Ленинграда? Кто тот неизвестный русский офицер, если, конечно он не плод больного воображения Генриха? Вопросы, вопросы, вопросы…» – мучился он.
Курт Земан, знакомый с Воронцовым около трёх лет, не мог знать о личных переживаниях товарища, поэтому лишь отчасти понимал его состояние. Германия воевала с его Россией, с его народом. Какими бы не были обиды Воронцова на власть большевиков, он не мог оставаться равнодушным к тому, что происходит на его Родине. Родной страной Земана была Германия. Возможно, она была не права, начиная эту войну, но это была его страна…
– Самолёт! – возвращаясь от грёз к окружающей их реальности, указал Воронцов на маленькую точку к западу от курса линкоров.
– Разреши, Серж, – Земан взял у Воронцова бинокль и принялся рассматривать самолёт.
– Истребитель, русский разведчик. Прилетел с Ханко. Сейчас уточнит наш курс, и обратно. Перехватить его финны вряд ли вряд ли сумеют, их авиация оставляет желать лучшего, а наши зенитки не достанут. День ясный и корабли хорошо видны с большого расстояния.

*
Незаметно к ним подошёл капитан-лейтенант Гредзен, подкашливавший и кутавшийся в шинель. Гредзен был простужен, но из принципа не желал обращаться к корабельным эскулапам. По классификации Воронцова, которой он естественно не афишировал, Гредзен был крайне «неприятным типом» и русофобом до «мозга костей» родом из баронов и прибалтийских немцев. Судьба Гредзена напоминала его, Воронцова, собственную судьбу. Родители Гредзена покинули Эстонию в начале двадцатых годов, и он вырос и получил военное образование уже в Германии.
– Что, герр Воронцов, не удалось принять капитуляцию русского флота? Никак не пойму, радуетесь ли Вы этому или нет? 
– Герр Гредзен, не задавайте, Воронцову провокационных вопросов. Советую Вам это, как старший в звании офицер, – вежливо заметил Земан.
– Во-первых, фон Гредзен! – вспыхнул барон, требовавший называть себя именно так, и вынужденный прощать упрощённое к себе обращение старших в звании. – Во-вторых, почему это провокационных? – капитан-лейтенант постарался сделать удивлённое лицо, не дождался ответа, разозлился и его понесло:
– В то время как Вермахт напрягает все силы на Восточном фронте и несёт большие потери, немцы и прочие граждане Рейха не могут быть равнодушными к нашей борьбе и не желать скорой победы! – восклицал раскрасневшийся, чрезмерно возбуждённый фон Грезен, от которого попахивало шнапсом.
– Недавно я разговаривал с одним матросом. Крестьянский парень из Баварии. У него брат служит в Вермахте и воюет на Восточном фронте. Так вот, брат пишет, что на фронте очень тяжело, большие потери, но они на пути к Москве и конец войне близок. Солдат полон веры в нашу победу и надеется выжить.
Среди солдат Вермахта ходят слухи, что после войны все герои, заслужившие награды или пролившие кровь, получат от фюрера в качестве дара на вечные времена с правом наследования по одной русской деревне со всеми её жителями и землёй.
Мой матрос сожалеет, что не воюет в Вермахте и не получит русской деревни. Представляете, о чём сейчас думают наши солдаты и матросы!
– И что же Вы сказали своему матросу? – поинтересовался Земан, презиравший Гредзена.
– Я сказал матросу, что Россия – огромная страна, в сорок раз больше Германии и всем героям найдётся в ней по небольшой деревеньке с землёй, батраками и полнотелыми бабами, которые будут исправно рожать немецкому хозяину новое поколение арийцев!
Земан рассмеялся, заявленной глупости и съязвил:
– Всем деревень не хватит, но Вам, герр Гредзен, обязательно дадут. Без наград и кровопролития. 
Гредзен начал наливаться яростью.
– Не смейте смеяться над патриотическими чувствами немецких солдат, проливающих кровь в беспощадной борьбе с большевиками! Этот Воронцов оказывает на Вас дурное влияние! – закипел отпрыск ливонских баронов.
Воронцов с гневом посмотрел на Гредзена, который уже не раз задевал его. Голос его дрожал:
– Вас никто не звал в нашу компанию, герр Гредзен! Прогуляйтесь по палубе пока хорошая погода, остыньте, протрезвейте, а потом идите и выполняйте свои служебные обязанности!
– Не Вам учить меня, «russisch Schwein» ! – желая как можно больнее уколоть Воронцова, грубо выразился ярый русоненавистник капитан-лейтенант Гредзен.
Воронцов не сдержался и в присутствии Земана, не успевшего перехватить его руку, отхлестал капитан-лейтенанта Гредзена белыми перчатками по отвратительной, красной физиономии.

2.
– Мы с Вами почти что земляки, Елена Васильевна, а говор Ваш совсем не белорусский. Родом Вы из-под Полоцка, а я из-под Могилёва. Хотя давно живу и служу в Ленинградской области, а всё никак не научился говорить как ленинградцы, москвичи и прочие великороссы. За глаза зовут меня «хохлом», но правильнее будет «бульбашом» . Фамилия моя хоть и украинская, но я коренной белорус. Удивляюсь, как в двадцать лет Вам удалось научиться, так правильно говорить? – Майор Калюжный внимательно посмотрел на Русу, любуясь удивительной красотой, молодой женщины, какой, пожалуй, ещё не встречал.
– В этом нет ничего удивительного, товарищ майор. Родилась я и выросла в советское время, комсомолка. Хорошо училась в школе, была влюблена в русскую литературу, слушала радиопередачи из Москвы, вот и овладела литературным русским языком. Хотела стать учительницей русского языка и литературы, – призналась Руса.
В любви к русскому языку она была искренна, в остальном, в том числе в желании стать учительницей или того, что касалось учёбы в школе – не совсем, но в данном случае это не имело никакого значения.
– Осенью тридцать девятого года вышла замуж за офицера-лётчика старшего лейтенанта Ярослава Соколова, служившего в наших краях, и сменила в связи с замужеством девичью фамилию Ольшанская на фамилию мужа. За успешное выполнение ответственного боевого задания мужу присвоили воинское звание капитан и перевели служить под Ленинград, а в конце августа сорокового года под Ригу. В мае сорок первого года муж привёз меня к своим родителям в Старую Руссу, где 22 июня я родила сына.
– В первый день войны, – уточнил Калюжный.
– Да, товарищ майор, в первый день войны. Месяц спустя, в конце июля, оставила ребёнка свекрови, добралась до Новгорода и пришла в райком Комсомола. Оттуда, направили в НКВД, к вам товарищ майор.
– Что Вас побудило принять такое непростое решение? Ведь не просто для матери оставить грудного ребёнка?
– Моя страна в большой беде, товарищ майор. Мой муж воюет и моя святая обязанность защищать её! – с дрожью в голосе ответила Руса.
– Вот ответ капитана Соколова на Ваше письмо, переданное мне два дня назад, – Калюжный протянул Русе конверт.
Лицо молодой женщины вспыхнуло. Широко раскрытыми глазами она посмотрела на майора. Взгляд её говорил: «Неужели? неужели ответ пришёл так скоро?».
Калюжный угадал её мысли.
– Вот видите, и мы умеем кое-что, – улыбнулся он.
Конверт был вскрыт. Руса вскинула глаза на майора.
– Не сердитесь, военная цензура, – извинился Калюжный, – мне пришлось ознакомиться с содержанием письма. Оно хорошее. Муж Вас любит, и это не удивительно. Вы очень красивая и сильная женщина, а Ваш патриотический порыв восхищает меня. Письмо прочтёте позже и напишите ответ, но о том, чем Вам предстоит заниматься, в письме ни слова. Конспирация, понимаете ли. Вот когда закончится война, Вы сможете, кое-что ему рассказать, – пояснил Калюжный.
Майор был женат. Несмотря на то, что его жена и двое детей находились в эвакуации в городе Кирове , Калюжный был примерным семьянином и не бегал за «чужими юбками». Так что Руссе повезло с начальником. Увы, нередко встречались и не слишком морально чистоплотные офицеры, которые, используя служебное положение, могли склонять своих подчинённых женщин к сожительству. Впрочем, Калюжный чувствовал, что Елена Соколова не из тех, кто может уступить, и могла за себя постоять.
Видя, что Руса не выпускает из рук драгоценного конверта, Калюжный успокоил её:
– Жив и здоров Ваш Ярослав. В письме этого нет, только, как и положено, адрес воинской части, но Вам скажу – воюет он на Северо-западном фронте. Это недалеко отсюда, так что мы соседи.
Кроме того, могу передать Вам адрес вашей родственницы Людмилы Лебедевой. Можете написать ей письмо.
– Людмила Лебедева? – затаив дыхание, переспросила Руса. – Вы и её разыскали?
– Да, относительно Вас проведена проверка. Осенью сорокового года вы с мужем гостили два дня в Либаве у двоюродного брата Ярослава Соколова Василия Лебедева и его жены Людмилы. Там же и в это время находились младший брат Василия Лебедева Игорь с женой Ольгой. Я ничего не напутал? – спросил Калюжный.
– Нет, всё было именно так, – ответила Руса.
– Что касается старшего лейтенанта Игоря Лебедева и его жены Ольги, то, к глубокому сожалению, у нас о них нет никаких сведений. Игорь Лебедев принял бой на границе в первый день войны и дальнейшая судьба его не известна. Ольга Лебедева с апреля находилась у отца в Изборске, где родила девочку.
– Это мне известно, – нетерпеливо перебила майора Руса. – Что с ней сейчас?
– Я уже сказал, что нам это неизвестно, – ответил Калюжный. – Изборск занят немцами. Могу сказать, что лично познакомился со старшим лейтенантом Игорем Лебедевым и его женой во время перебазирования пограничного отряда на новую границу. У Ольги, не имевшей на тот момент советского гражданства, могли возникнуть серьёзные проблемы, но всё благополучно разрешилось. Они прекрасная пара, однако, о них нам ничего не известно, – с сожалением повторил Калюжный.
– Что касается Василия Лебедева, то он воюет на Балтике, командуя сторожевым кораблём «Агат». Вот адрес его воинской части. Можете написать ему письмо. Теперь о Людмиле Лебедевой, урождённой Крыловой. Вам известна судьба её родителей?
– Да известна, – напряглась Руса.
– Что Вы можете сказать о Людмиле Лебедевой? Лояльна ли она к советской власти?
– Этот вопрос насторожил Русу. Усилием воли она подавила возникшее в ней напряжение.
– Думаю, что да...
– Простите за нетактичные вопросы, – извинился Калюжный, и протянул Русе лист бумаги с адресами Василия и Людмилы Лебедевых. Обрадованная Руса, прочитала адрес Людмилы: «Ленинград, Литейный проспект…» 
– Ну что ж, Елена Васильевна, теперь после всех проверок, я могу посвятить Вас в наши планы, – перешёл к сути дела майор Калюжный. – Прежде всего, хочу задать Вам один вопрос?
– Задавайте, – вновь насторожилась Руса.
– Нам известно, что близкие люди зовут Вас не Еленой, а Русой. Откуда это имя?
– Так прозвали меня с детства родители за красивые русые волосы, – смущённо улыбнулась Руса, которой не раз приходилось отвечать на подобный вопрос.
– Волосы у Вас и в самом деле необыкновенные! – майор сделал молодой необычайно красивой женщине комплимент, залюбовавшись уложенными в красивый узел роскошными волосами, которые, будучи распущенными, несомненно, достигали бёдер.
– Хорошо, Руса, если это доставит Вам удовольствие, то разрешите мне называть Вас именно так.
Руса кивнула в знак согласия. Майор продолжил:
– Жаль, что Полоцк и Витебск, как, впрочем, и Могилёв захвачены врагом, и нам невозможно связаться с Вашими родителями, а Вам написать им письмо, – выразил своё сожаление майор НКВД, знавший, что деревня Гореличи, откуда была родом белорусская девушка Алёна Ольшанская, полностью сожжена немцами, оправдывая своё несчастливое название. Оставшиеся в живых жители разбрелись кто куда. Проверка этой частицы биографии Соколовой была в сложившейся ситуации невозможна.
Такая проверка сотрудниками НКВД могла закончиться для Русы крупными неприятностями. К счастью, всё обошлось, хотя и жаль было деревеньки Гореличи, в которой ей так и не довелось побывать.
– Так вот, Руса, – учитывая то, что Вы в совершенстве владеете не только литературным русским языком, но и немецким, причём его самым правильным, берлинским диалектом, мы предлагаем вам сложную, очень ответственную и вместе с тем чрезвычайно опасную работу. Вы вправе отказаться и Вас за это никто не осудит. Тогда мы найдём другое применение вашим силам и знаниям. Однако в случае отказа от задания, суть которого я сейчас изложу, Вы не принесёте сражающейся с врагом Родине той пользы, которую можете принести.
– Я догадываюсь, какую работу Вы готовы мне предложить, – прервала Калюжного Руса. – Я согласна работать в тылу врага...
– Вы умная, смелая и догадливая женщина, – улыбнулся Калюжный. – Я знал, что вы согласитесь. В течение полутора месяцев мы готовили Вас к такому заданию. Вы успешно освоили основы делопроизводства в низших структурах аппарата СС и СД, усвоили терминологию, служебную этику, субординацию. Получили практические навыки рукопашного боя и самообороны без оружия. Что касается стрелковой подготовки, то Вы просто удивили нас!
– В части, где служил до войны мой муж, я была неофициальным чемпионом по стрельбе из пистолета, – призналась Руса.
– Тогда о сути Вашего задания, подготовку к которому Вы начнёте немедленно. На всё отводится не более трёх суток. Сейчас пятница 3 октября, а уже с понедельника вы приступите к исполнению служебных обязанностей штабсшарфюрера  СД в гестапо небольшого городка, районного центра и важного транспортного узла.
Нами перехвачена некая Эльза Ланц, следовавшая к новому месту службы. Все трое суток, все 72 часа пока будут готовить Ваши документы и экипировку, Вы, пленная Ланц и я будем работать над Вашим образом. Вы должны стать патриоткой Германии, членом НСДАП и штабсшарфюрем СД. Справитесь с заданием? – Калюжный внимательно посмотрел в красивые, небесно-голубые глаза молодой женщины, готовой к любым жертвам в борьбе с врагом.
– Справлюсь! – уверенно ответила Руса.

3.
Из окрестностей Изборска пришлось уйти следующей ночью, а накануне, когда старший лейтенант Игорь Лебедев, Иван Михайлов и Марина Колесникова побывали в Никольево, из отряда ушли четверо стрелков. Ушли, оставив оружие и мотивируя свой поступок тем, что в этих местах начинаются русские деревни, в которых можно укрыться и переждать лихое время возле молодой вдовушки или «доброй солдатки».
Ерохин, остававшийся в отряде за старшего, в тот момент спал, а другие бойцы из окруженцев не воспрепятствовали их уходу.
– Чёрт с ними, Ерохин! Не переживай. Ушли, так ушли! – решил Лебедев. – Случайными оказались людишками, не бойцами. Толку от таких не много, а навредить могут, попадись в руки немцев.
Простившись с родными и взяв с собой Ольгу с ребёнком, не желавшую, несмотря на долгие уговоры, оставаться в Изборске, Лебедев повёл свой поредевший отряд тихой лунной июльской ночью через старую границу. Неоднократно проделанный год назад путь через вековой бор проходил мимом родимого калинового куста, возле которого и у него и у Ольги, прижимавшей к себе спавшую Алёнку, защемило-заныло сердце от не слишком далёких воспоминаний.
Тут же, неподалёку, стоял покосившийся, почерневший от времени, полусгнивший пограничный столб бывшей Эстонской республики, который очевидно забыли убрать.
Прошли близко от старой заставы, к которой вела недавно прорубленная просека. Территория заставы была занята немцами. У ворот дежурил часовой, на вышке другой. Во дворе тарахтел генератор, и светились несколько окошек, в том числе в бывшей холостяцкой комнате лейтенанта Лебедева.
Из раскрытого окна дежурного помещения доносилась громкая музыка. По-видимому, играла пластинка, поставленная на электропроигрыватель. Слышались возбуждённые голоса, обрывки немецких слов, из которых трудно было что-либо понять, и отвратительный русскому уху вражеский смех. Немцы развлекались и явно не без коньяка или шнапса.
Из окна доносилась популярная до войны зажигательная мелодия, под которую лихо пели дуэтом беззаботные женский и мужской голоса.
Терпеть такое было невозможно. Будь под руками у Лебедева полнокровная застава или хотя бы два отделения бойцов, он повёл бы их на штурм и уничтожил наглую фашистскую нечисть, устроившую пьянку под весёлую музыку на святой для пограничников территории старой заставы.
Однако в отряде помимо пограничника ефрейтора Ерохина и нескольких красноармейцев, на которых он мог рассчитывать, были женщины и дети. Рисковать их жизнями старший лейтенант Лебедев не имел права. Неизвестно какими силами располагали немцы, и что они устроили на опустевшей территории заставы, которую уже начали обносить высоким глухим забором.
В тот тёплый поздний вечер конца июля сорок первого года Лебедев отвёл своих людей на безопасное расстояние. Скупо простился с Ольгой, отпускавшей его со слезами на глазах, умоляя не терять голову, поберечь себя. Затем вернулся вместе с Ерохиным к заставе, где продолжалось гульбище, очевидно, оккупанты что-то праздновали. Спиртное их подогрело, четверо офицеров вышли на дворик, обсаженный подросшей за год сиренью, и оживлённо разговаривая, курили перед светящимися окнами.
Самое время ударить по ним из пулемёта, а Лебедев прихватил с собой два набитых патронами диска для «Дегтярёва». Ерохин взял с собой автомат и трофейную снайперскую винтовку. Немецкий снайпер, которого ефрейтор пригвоздил к земле штыком в первый день войны, делал ножом зарубки на прикладе, по-видимому, вёл счёт убитых им людей. Зарубок было девятнадцать. Пять свежих – это бойцы заставы, убитые снайпером в первый день войны, да две или три он не успел нанести – слетел с дерева, сбитый пулемётной очередью. Остальные зарубки означали число убитых снайпером людей на другой войне: с Францией, Польшей, Югославией? На какой – не известно.
Ерохин открыл свой снайперский счёт на другой стороне приклада: шаулис, два айзсарга, немец. Чесались у ефрейтора руки, сегодня зарубок явно прибавится.
Лебедев попытался рассмотреть в бинокль лица куривших офицеров, один из которых был в эстонской форме и привлёк его внимание, но было довольно темно, к тому же мешали ветки сирени, и офицеры, представлявшие хорошую цель, словно почувствовали грозившую им опасность, поспешно побросали окурки и скрылись в здании заставы.
Последним вошёл эстонец, который заинтересовал Лебедева, упустившего несколько драгоценных секунд. Лицо оглянувшегося эстонского офицера на мгновение осветила лампочка у входа, и Лебедев узнал в нём лейтенанта Ланге.
– Вот негодяй! – едва не вскричал Лебедев. До него дошли слухи, что в июне прошлого года Ланге дал подписку в том, что не станет выступать против новых советских властей. Ланге отпустили с миром, и он уехал к себе на родину.
– Что, товарищ старший лейтенант, стрелять? – спросил Ерохин.
– Эх, упустил возможность уничтожить всёх четверых! Засмотрелся на эстонца! Не смотреть, бить надо было! – сокрушался Лебедев в своей оплошности. – Ничего. Подготовимся лучше и вернёмся, выметем осиное гнездо из родных стен! – это в качестве успокоения, но что не сделано, то не сделано…
– Бей, Ерохин, по часовым. Вначале убей того, что на вышке у пулемёта, потом того, что у ворот и попытайся вывести из строя генератор. Я ударю из пулемёта по окнам. Через тридцать секунд отходим. Огонь!
Несколько длинных очередей по окнам. Звон битого стекла, крики, беспорядочные ответные выстрелы в темноту. Погас свет. Ерохин застрелил из снайперской винтовки часовых и третьим выстрелом вывел из строя генератор. C другой стороны здания на улицу выбегали полураздетые немецкие солдаты. Плохо ориентируясь в темноте, солдаты спешили залечь. Послышалась стрельба из винтовок, затрещали несколько автоматов. Немцы били по лесу вслепую.
Лебедев не стал расходовать второй магазин, сокрушаясь, что упустил время и не расстрелял куривших на улице офицеров, среди которых был его старый знакомый бывший лейтенант пограничной службы Эстонии лейтенант Ланге, оказавшийся в одной компании с немцами. В тот момент, когда Лебедев узнал Ланге, его охватило волнение. Он подумал, что где-то рядом мог оказаться и Алекс Мяаге…
Они уходили в глубину бора, где в полутора километрах на небольшой поляне остались остальные бойцы отряда и женщины с детьми. Ночью немцы не станут их преследовать, а к утру отряд будет уже далеко. Тщательно изучив карту прибалтийского района, которая простиралась до главной псковской реки, названной в далёкую старину Великой, Лебедев наметил стокилометровый маршрут отряда по лесам левого берега до городка Опочка. Далее предстояла переправа на правый берег и выход большими лесами правобережья к линии фронта.
Повесив ещё не остывший пулемёт за спину, Лебедев окликнул следовавшего за ним Ерохина и сориентировался по компасу.
– Я здесь! – откликнулся Ерохин. Ефрейтор слегка подвернул ногу и отстал от командира шагов на двадцать.
– Подождите меня! – следом за Ерохиным донёсся до Лебедева иной, чужой голос.
– Кто там? – насторожился Лебедев и снял с плеча пулемёт.
– Я свой, русский солдат. Не стреляйте!
Показался Ерохин, державший наизготовку снайперскую винтовку, на которой можно было сделать ещё две зарубки, и следом за ним в скупом лунном свете, пробивавшемся через кроны сосен, показался высокий человек в немецком солдатском мундире, без головного убора и без оружия. Человек поднял над собой обе руки, как это делают те, кто сдаётся в плен.
Ерохин зашёл к нему сзади и приставил винтовку к спине.
– Бежал за нами. Я чуть не застрелил его, – пытался объяснить Ерохин. – Кто это, товарищ старший лейтенант? – задал глупый вопрос ефрейтор.
– Кто Вы? Почему бежали за нами? – спросил в свою очередь Лебедев незнакомца в немецком мундире.
– Русский солдат. Бежал от немцев, когда началась стрельба, – ответил тяжело дышавший человек в немецкой форме. Даже в темноте можно было видеть, что он далеко не молод и, по-видимому, сильно устал.
– Откуда Вы бежали?
– Из школы Абвера, которую вы обстреляли.
– Школы Абвера? Так вот оно что! – не столько удивился, старший лейтенант Лебедев, сколько был взбешён намерениями немцев устроить в родных стенах старой заставы школу по подготовке диверсантов. – Не бывать этому!
– Ладно. У нас мало времени. Расскажете позже. Идите строго за мной. При попытке отстать или бежать буду стрелять, – предупредил Лебедев незнакомца, назвавшегося русским солдатом.

*
Несмотря на то, что немцы не преследовали отряд, ночь прошла в непрерывном движении. Ещё до рассвета, сделали привал неподалёку от берега реки. Лебедев прикинул по карте пройденное расстояние, ориентируясь по речному изгибу. Выходило, что прошли километров двадцать. В ночном августовском лесу люди промокли до нитки от обильной росы. Необходимо было согреться у костров и просушить одежду, а, кроме того, подкрепить силы нехитрой едой, немного поспать и после полудня со свежими силами продолжить движение.
Выставив караулы, бойцы разжигали костры. Женщины доставали из вещевых мешков сухую одежду и переодевались. Дети, которых несли на руках, просыпались, хныкали, просили есть.
Прежде всего, Лебедеву необходимо было допросить бежавшего с территории заставы немолодого человека в немецком мундире, назвавшегося русским солдатом. В пути Лебедев узнал его имя и фамилию.
– Николай Крестовский, – назвался мужчина. Никаких документов при нём не было. – Красноармейскую книжку забрали немцы, взамен ничего не дали, – объяснил Крестовский, назвавшийся подлинным именем. Он внимательно вглядывался в лицо старшего лейтенанта с зелёными петлицами на гимнастёрке и в зелёной форменной фуражке. Сам представился ленинградским рабочим из ополчения отправленного возводить оборонительные сооружения под Псков. При подходе немцев ополченцев зачислили в рядовые красноармейцы, переодели в обмундирование и выдали винтовки. В первом бою был контужен взрывом бомбы во время налёта вражеской авиации и захвачен в плен.
Рассказывая, Крестовский продолжал внимательно вглядываться в лицо Лебедева.
– Что Вы на меня так пристально смотрите… Крестовский? – не решаясь назвать бежавшего из плена ни товарищем, ни красноармейцем, спросил Лебедев.
– Вы кадровый офицер? – спросил Крестовский.
– Да, кадровый. Пограничник.
– Я Вас помню, товарищ старший лейтенант, – пытаясь скрыть волнение, признался Крестовский.
– Откуда? – удивился Лебедев. – Впрочем, и Ваше лицо как будто показалось мне знакомым. Только никак не вспомню, где я мог Вас видеть.
К мужу подошла Ольга в длинном до пят непромокаемом брезентовом плаще дяди Лёши, в котором росистыми вечерами ходила на свидания с лейтенантом Лебедевым к родному калиновому кусту, росшему у старой границы. Молодая женщина прижимала к себе завёрнутую в тёплое одеяло спящую Алёнку. Ольга положила руку на плечо мужа и устало улыбнулась, счастливая тем, что муж рядом, цел и не вредим.
Крестовский перевёл взгляд с офицера на молодую красивую женщину с рёбенком на руках.
– И Вас я помню. Вас называли Ольгой, – заметно волнуясь, признался Крестовский.
– Да, Моё имя Ольга. Вас я тоже припоминаю…
– Понимаешь, Оленька. Он, – Лебедев указал глазами на Крестовского, уверяет, что помнит меня. Теперь, оказывается, и тебя знает! – продолжал удивляться Лебедев.
– Май прошлого года. Вас привезли на грузовике в Изборск. Чинили радиатор машины. С вами было ещё трое. Вы улыбнулись мне, – вслух вспоминала Ольга, где она видела этого человека.
– Да, это был я, – облегчённо вздохнув, признался Крестовский, и ничего не скрывая, как на духу, рассказал молодому офицеру и, как он догадался его жене, свою непростую историю.
– Так это в Вас я стрелял, а Вы помахали мне рукой и скрылись! – воскликнул Лебедев, вспоминая ночной бой на границе. – К сожалению, тогда Вам удалось уйти.
– К счастью, – подумал про себя Крестовский.
– Двое Ваших спутников оказали вооружённое сопротивление и были убиты. Одного взяли живым. Я был ранен, – Лебедев прикоснулся рукой к отметине от немецкой пули чуть повыше левого уха, прикрытой отросшими волосами.
– Это был Берг, Иван Андреевич, бывший штабс-капитан в армии Юденича. Ему я обязан жизнью, – признался Крестовский, дополнив несколькими трудными для него словами трагическую картину расстрела пленных офицеров Красной Армии на берегу Псковского озера.
– Теперь Берг служит немцам, и уже приступил к подготовке первой группы диверсантов для засылки в наш тыл. Мне Берг предлагал должность своего помощника. Признаюсь, я хотел застрелиться, но вот бежал, воспользовавшись нападением на школу.
– Скажите, Крестовский, как мне Вас называть? – спросил Лебедев.
– По имени-отчеству не достоин, товарищ старший лейтенант. Зовите просто Николаем, – опустил голову Крестовский.
– Гоните прочь чёрные мысли, Николай! Война только начинается. Предстоит долгая и жестокая борьба. У Вас будет немало возможностей послужить СССР и России, смыть кровью свой позор! О том, что с Вами случилось, больше никому не рассказывайте. Я верю Вам!
– Спасибо за доверие, товарищ старший лейтенант! – В глазах Крестовского блеснули слезы…
– Вот ещё что, Николай, – спохватился Лебедев. – Это и тебе, Ольга, небезынтересно. Среди офицеров, вышедших на улицу перекурить я узнал эстонца, лейтенанта Ланге. Это действительно он?
– Да, это Вальтер Ланге. Капитан Таубе хлопочет о зачислении Ланге в штат Абвера на должность лейтенанта, подтвердил Крестовский.
– Фамилия Таубе мне не знакома. А не слышали ли Вы, Николай, что-нибудь об эстонском офицере по фамилии Мяаге?
– Да слышал, – подтвердил Крестовский. – Оберлейтенант Мяаге старый приятель Ланге. С ним я познакомился ещё в Изборске в мае прошлого года перед переходом через границу. Ваша жена Ольга тоже хорошо его знает. Я помню, как Мяаге уговаривал её покататься на мотоцикле.
Услышав о Мяаге, Ольга побледнела и переглянулась с мужем.
«Вот и сбывается предсказание. Будет новая встреча…» – говорили её широко раскрытые встревоженные глаза. Лебедев скрыл охватившее его волнение. – Продолжайте, Николай, рассказывайте.
– Его знают капитан Таубе и оберлейтенант Флик. Оба надеются, что Мяаге будет работать с ними, готовить диверсантов для забрасывания в советский тыл. Мне известно, что Мяаге руководил своей группой в диверсионно-разведывательном отряде Абвера, который действовал в тылу Красной Армии в районе Таллина. Отряд разгромлен истребительными батальонами НКВД, но Мяаге удалось вырваться из окружения. Берг рассказывал, что Мяаге сейчас в Тарту и проходит проверку. Таубе ожидал его приезда со дня на день, – закончил Крестовский, наблюдая за лицами старшего лейтенанта и Ольги, которых сильнее всего взволновала весть о Мяаге. По-видимому, у них были для этого особые причины, о которых Крестовский не знал.
– Вы назвали фамилию Флик, – после длительной паузы, предчувствуя, что и здесь его ожидает «сюрприз», спросил Лебедев. – Скажите, у него нет случайно шрама от ожога под глазом?
– Да, есть, – подтвердил Крестовский.
– И этот гусь, Оля, наш старый знакомый по немецкой границе, здесь! – воскликнул Лебедев. – А шрам – это моя ему на память отметина. Вот какая компания подобралась в стенах нашей старой заставы! Да Вы, Николай, просто находка, столько нам рассказали! Руки чешутся вернуться и уничтожить всю эту сволочь! Сколько человек охраняют школу? – спросил Лебедев.
– Взвод солдат. Около пятидесяти человек, – ответил Крестовский.
– Много, очень много…
– Не смей, Игорь, даже думать об этом. Перейдём линию фронта и сразу сообщим нашим о школе диверсантов. Вот тогда их всех уничтожат! – жёстко заключила Ольга.
   
* *
Отряду старшего лейтенанта Лебедева не удалось перейти линию фронта. Шли ожесточённые бои, и уцелеть, пробиваясь через немецкие позиции, было практически не возможно тем более с женщинами и детьми.
Красноармеец Лукин, приставший к отряду ещё на территории Латвии, был родом из-под Великих Лук, возле которых почти до конца августа шли упорные сражения , и хорошо знал эти места. Ещё до войны он обнаружил в глухих лесах три старые избы на берегу безымянного ручья, что-то вроде заброшенного скита. Проплутав двое суток, Лукин разыскал это место, очень подходящее для отряда. От августа оставались две недели, и следовало подумать о предстоявшей зимовке.
Лукин, деревня которого была километрах в тридцати, отпросился навестить семью. Оказалось, что он человек женатый и в деревне осталась его жена с двухлетним сынишкой, который родился уже после призыва в армию и Лукин ещё не видел малыша.
– Что же вы, красноармеец Лукин, ничего не рассказывали нам о семье? – спросил бойца Лебедев.
– Да ни к чему было об этом рассказывать, товарищ старший лейтенант. Осенью мне полагался отпуск, да вот война началась, так что побываю дома досрочно. Разведаю, расспрошу, что и как. Ведь теперь мои земляки под немцем…
– Хорошо, Лукин. Идите и проведайте семью. Будьте осторожны. Хорошо если о Вашем появлении в деревне будут знать только самые близкие люди. Сами понимаете. Очень надеюсь на Ваше возвращение, – напутствовал Лебедев, пожимая руку красноармейцу Лукину.
Остальные бойцы и женщины принялись чинить избы. Забивать щели мхом, перекрывать сгнившие крыши щепой. Большинство красноармейцев – недавние деревенские жители и руки у парней, привыкших к труду с детства, золотые. В самой большой избе сохранилась русская печь, которую можно восстановить. В этом доме будут зимовать женщины и детишки. В двух других избах сложили из валунов очаги, соорудив в крышах отверстия для дыма. Все избы были без пола, так что хорошо прогретые камни очага, уложенные на землю, могли согревать избу в течение ночи.
Смастерили нары, накосили сена, найденной ржавой косой, наточенной на куске песчаника, это для того чтобы мягче спать. Пока сено сохло и стояли последние погожие дни, следовало подумать о припасах на зиму. За ручьём разведали несколько небольших лесных озёр, в которых водилась рыба. Этим озёрам суждено было стать основным источником питания в зимнее время. Лукин рассказывал, что в здешних лесах водятся кабаны, косули и лоси, так что можно охотиться. В пойме ручья заросли калины, в ягодах которой много витаминов и собирать их можно всю зиму. Ещё бы немного муки и сухарей, да соли, и вполне можно прокормиться в зимнее время. Может быть, Лукин немного принёсёт из деревни.
«Протянуть до весны можно. Труднее всего пережить холода детям. У Ольги грудное дитя, а Танечка Лобанова должна по расчётам родить в январе. Грудных детей прокормят матери, но и им следует хорошо питаться». – Такие непростые мысли одолевали Лебедева и днём и ночью. Был он теперь и командиром и завхозом и всем остальным. С него за всё спрос.
«Вот только выстоит ли Красная Армия? Сможет ли одолеть немцев?» – думал старший лейтенант Лебедев, прислушиваясь по ночам к далёкой канонаде, к звукам авиационных моторов. Уверенность такая всё же была. Проходили дни и недели, а фронт не удалялся. А это значит, что держали наши войска оборону. Да и немецкие самолёты не шли на восток таким числом, как в начале войны. И наши самолёты, бомбардировщики и истребители летали по ночам на запад бомбить врага. Напрямую от Опочки до Латвии километров сто, а там и до моря можно долететь, особенно в тёмное время суток. Так что бомбили наши самолёты основные коммуникации врага возле Риги и Двинска, бомбили немецкие транспорты в Рижском заливе.
Ко всеобщему облегчению, Лукин вернулся через неделю нагруженный до предела. Принёс три пуда муки, два килограмма соли, немного лука и чеснока и кое-какую старую одежду.   
– Фронт прошёл мимо нашей глухомани. Говорят, что бои идут возле Великих Лук. Похоже, что так оно и есть. В нашей деревне немцев пока не было, но в районном центре стоит небольшой гарнизон и назначен бургомистр. Немцы приглашают мужиков в полицию. Есть и такие, что идут в услужение врагу. Колхозы в округе пока не разгоняют. План по хлебу, молоку и мясу оставили прежний. Начиная с сентября велено свозить продукты в районный центр. Подводы будут сопровождать полицаи. Можно перехватить, только следует это делать подальше от нашей базы, – рассказывал Лукин, довольный тем, что побывал дома.
– В деревню приезжали на подводе полицаи, рассказывали народу о новых порядках, назначили старосту. Наш, деревенский мужик. Вроде бы не плохой, но как себя поведёт, неизвестно.
Дома обещал, что приду через неделю. Хорошо бы взять с собой хотя бы двух бойцов. Принесём побольше картошки и старой одежды, – добавил Лукин, полагая, что старший лейтенант не откажет в таком нужном деле.

* *
Сентябрь ушёл на подготовку к зиме, заготовку провизии и зимней одежды, разведку окрестностей. Совершили первый боевой выход – захватили две повозки с продовольствием, которые сопровождали двое полицаев. Продовольствие конфисковали, Мужиков с пустыми подводами отпустили, полицаев расстреляли.
Позже, Лукин, сходивший в очередной раз в свою деревню, узнал, что тех мужиков наказали плетьми и велели собрать утраченное продовольствие, угрожая в противном случае спалить деревню. Продукты собрали и отвезли в райцентр, а искать налётчиков поручили полицаям. Несмотря на то, что больших партизанских отрядов и тем более организованного партизанского движения на псковской земле в то время ещё не было, полицаи ходить по лесам побаивались и на первый раз дело замяли. Не желая подводить крестьян под карательные меры немецких властей, Лебедев временно отказался от нападений на подводы с продовольствием.
Близился октябрь. Лебедев не забывал о старой заставе, куда был намерен вернуться до снега и дать бой немцам, обосновавшимся в родных для него стенах. Там собрались не только его заклятые враги, но и предатели, которых готовили для засылки в советский тыл с целью организации диверсий на оборонных предприятиях и на транспорте.
В середине сентября Лукин с бойцами перехватили двенадцать колхозных лошадей, укомплектованных сёдлами и сбруей, которых перегоняли в райцентр для нужд немецкого гарнизона.
С тех пор непреклонная решимость Лебедева уничтожить школу Абвера собственными силами, была подкреплена идеей стремительного конного рейда в окрестности Изборска.
Выступление было назначено на второе октября. На базе – так называли место предстоявшей зимовки отряда, из мужчин оставались только двое: красноармейцы Лукин и Иван Михайлов – самые надёжные и деловитые мужики, на которых можно было положиться. И женщин не обидят и прокормят, а если потребуется – защитят. В помощь им оставили Урала. Пограничный пёс, прослуживший на старой заставе полтора года, словно понимал, куда идёт старший лейтенант с бойцами, рвался к родным местам, скулил, заглядывал в глаза Лебедеву, но безуспешно. Служба есть служба, пришлось подчиниться приказу начальника заставы, которым несмотря ни на что оставался старший лейтенант Лебедев.
Ольга и Марина Колесникова упрашивали Лебедева взять их собой, но старший лейтенант был непреклонен. Марине следовало помогать Лукину и Малышеву, а Ольгу, у которой на руках грудное дитя, он не имел права брать с собой.
– Тебе, Оленька, нельзя оставлять Алёнку. Кто же её накормит, родная моя! Потерпи, не переживай. Если остался жив после боёв на границе, то ничего со мной не случиться. Опытного, обстрелянного бойца не просто убить. Самое позднее, через неделю мы вернёмся. Прежде всего, навещу отца и тётю Надю с дядей Лёшей, передам от тебя и Ивана привет. Опять придётся идти ночью, да видно судьба такая посещать Изборск по ночам. А потом уничтожим осиное гнездо, которое завелось в стенах нашей старой заставы! – Последние слова были произнесены с такой решимостью, что Ольгу охватил душевный трепет.
– Игорь! Я давно думала об этом. Чувству, что пришло самое трудное, самое страшное время! Сходи на могилу князя, все сходите. Встаньте к кресту, попросите у князя защиты…
Лебедев ощутил в голосе Ольги затаившиеся слёзы и особую глубинную тревогу. Она была необычайно взволнована, такой он её запомнил во время незабываемого свидания на заставе, но тогда не было слёз, была радость.
– Я буду молиться за тебя, Игорь! – По русскому обычаю Ольга трижды поцеловала мужа и отпустила….

*
Ещё в начале сентября в пятнадцати километрах от базы обнаружили место жестокого июльского боя. Истлевшие тела красноармейцев и командиров оставались не погребёнными, повсюду разбросано много оружия и боеприпасов, в том числе два ручных пулемёта, два автомата и четыре пистолета. Удалось откопать даже ротный миномёт с несколькими десятками мин в лотках  и много гранат, в том числе несколько противотанковых.
Тела погибших похоронили в братской могиле, а Лебедев переписал имена и фамилии бойцов из найденных красноармейских книжек. Оружие и боеприпасы собрали. Теперь отряд было хорошо вооружён, и Лебедев планировал ещё этой осенью и зимой совершить несколько конных рейдов к железной дороге Витебск – Ленинград, мечтая пускать под откос поезда с немецкими войсками и техникой. Главные же боевые действия намечались на весну – лето. Лебедев рассчитывал, что к тому времени в войне наступит перелом и Красная Армия погонит врага на запад. Представить себе наше поражение в войне Лебедев просто не мог.   

4.
Наступил октябрь сорок первого года. Пошёл второй месяц с тех пор как самый большой северный город мира – трёхмиллионный Ленинград , бывший в течение двухсот лет столицей Российской империи, был окружён с суши германскими войсками .
Путь в огромное, сродни морю озеро, называвшееся в глубокую старину Нево-озером, на южном берегу которого и поныне стоит одна из древних столиц Руси Старая Ладога , где согласно летописи сидел на престоле князь Рюрик, проходил по короткой многоводной реке Неве. Однако захватить древнюю русскую крепость Орешек , закрывавшую проход вражеским кораблям из Варяжского моря  в Ладожское озеро, немцам так и не удалось.
Беспримерная в мировой истории, долгая и трагическая оборона Ленинграда, названная блокадой, закончившаяся в январе 1943 г. прорывом наших войск на Шлиссельбургском направлении, была омрачена огромными жертвами. От голода, холода, болезней, артиллерийских обстрелов и бомбардировок с воздуха погибли до миллиона ленинградцев – защитников города и мирных жителей .
С октябрём наступили холода. В домах не топили, вода и электричество подавались с большими перебоями, а скоро ни того, ни другого не стало совсем. В ход пошли керосиновые лампы, свечи, лампады из-под икон, самодельные жирники, сделанные из гильз и что-то другое. Воду брали в Неве или собирали дождевую, в комнатах, где жили люди, как и в Гражданскую войну, ставили печки-буржуйки, которые сохранились у самых запасливых горожан с Гражданской войны. У кого таких печек не было, вынуждены были мастерить из того, что было под рукой.
Наступление осенних холодов совпало со значительным снижением норм отпуска населению города по продовольственным карточкам хлеба и прочих продуктов, перечень которых был резко ограничен.
По Ленинграду поползли слухи, что после того, как сгорели Бадаевские склады  запасы продовольствия в окружённом городе подходят к концу и зимы ленинградцам не пережить.
Ещё в начале июля до Ленинграда добрались эвакуированные из Либавы Людмила с Катенькой и Полина Боженко с Дашей Булавиной – обе с грудными детьми, а Полина ещё и со средней дочкой, которой скоро исполнится семь лет.
В коммунальной квартире на Литейном проспекте, в маленькой комнатке Александры Васильевны Крыловой, Людмилиной мамы, Полина и Даша прожили два дня. На третий уехали из города по ещё перевозившей гражданских пассажиров Московской железной дороге в Москву, а оттуда на Кубань к свекру и свекрови Булавиной.
Людмила осталась с мамой. Кто же тогда мог предположить, что Ленинград будет окружён. Кроме того, муж Людмилы воевал на Балтике и в любой момент мог оказаться в Ленинграде. От него пришли два письма, но ничего конкретного о своём приезде Василий не писал, просто не знал. 
Из рабочих и служащих Ленинграда формировались многочисленные полки и дивизии народного ополчения, уходившие на защиту города. Большую надежду ленинградцы возлагали на Лужский оборонительный рубеж , в строительстве которого в течение двух недель принимала участие Людмила.
По разнарядке райкома партии копать противотанковые рвы должна была ехать мама, но Людмила оставила ей Катеньку и отправилась на землеройные работы вместо матери с работницами кондитерской фабрики.
Две недели показались молодой женщине, никогда не занимавшейся физическим трудом, сущим адом. Копать лопатой глубокий ров по четырнадцать часов в сутки под палящими лучами солнца или под дождём – выдержит не каждый мужчина, не то что женщина. Рядом с двадцатиоднолетней Людмилой работали пятидесятилетние женщины и пятнадцатилетние девчонки. Людмила была молодой и сильной женщиной, муж её был военным моряком и воевал с немцами на Балтике, и, копая противотанковые рвы, она должна была внести свой вклад в борьбу с врагом.
Руки в грубых брезентовых рукавицах, под которые Людмила надевала мягкие домашние варежки, тем не менее, покрылись мозолями и постоянно болели, спина по ночам ныла, временами раскалывалась, и так день за днём в течение двух долгих недель. Горячим кормили два раза в день. Утром и вечером давали кашу с хлебом и чай. Днём во время «большого перекура» – только хлеб и воду. Курящим выдавали махорку. Людмила не курила, но от махорочного довольствия не отказалась. Обе пачки поменяла на фунт колотого сахара и припрятала для Катеньки, когда вернётся в Ленинград. Не получилось, сахар пропал, кто-то украл. Такое с Людмилой случилось впервые, и она заплакала от обиды. Но в целом держалась достойно и ни на что не жаловалась, выстояв свой двухнедельный трудовой фронт на молодости и на нервах.
Увозили женщин с Лужского рубежа под огнём немецких танков, наткнувшихся на новые оборонительные сооружения и решительный отпор частей Красной Армии, защищавших Ленинград на дальних рубежах в течение трёх недель, дав городу возможность укрепить оборону на ближних подступах.
Когда Людмила вернулась в Ленинград, нервы сдали, и с неделю проболела сама. Потом заболела корью Катенька, заразившаяся от детишек – соседей по коммунальной квартире. Потом зарядили августовские дожди, простудилась и слегла мама.
В середине августа немцы прорвали Лужский оборонительный рубеж, захватили Новгород и, спустя несколько дней, перерезали Октябрьскую железную дорогу – основную артерию снабжения Ленинграда.
Так и остались Людмила с дочкой и мамой в Ленинграде, а в конце сентября, когда город был окружён, родила мальчика мамина подруга Изольда Константиновна, муж которой и мамин брат был призван в конце июня в народное ополчение, и с тех пор о нём не было никаких вестей. Изольде Самсоновой, по мужу Паниной было более сорока лет, когда она вышла замуж. Роды были тяжёлыми, но ребёнок родился на удивление крепеньким. Начались холода, и Александра Васильевна решительно забрала подругу с новорождённым к себе. В тесноте, да не в обиде, зато можно было согреть комнату небольшой печкой, которую изготовил для Крыловой за две бутылки водки, хранимых с мирного времени, знакомый слесарь.
– Познакомься, Людмила, с моей близкой подругой, а теперь и нашей родственницей, – представила Александра Васильевна дочери Изольду Константиновну и рассказала о родном брате и дяде Людмилы Николае Васильевиче Крестовском, с которым после двадцати лет полного неведения довелось самым удивительным образом встретиться осенью прошлого года.
– Одни мы остались, Людмила, три женщины и малые детишки. Здесь нам теперь жить. Здесь, чтобы ни случилось, нам необходимо выжить ради детей! 

5.
Через прицел трофейной снайперской винтовки, с которой не расставался от самой границы, ефрейтор Ерохин, переодетый в сапоги, старые залатанные брюки, толстовку и ватник, наблюдал за часовым у ворот. Другой часовой сидел на вышке возле пулемёта и наигрывал на губной гармонике какую-то немецкую песенку.
– Вот сволочи, товарищ старший лейтенант, расположились на нашей заставе как у себя дома. Всё точно как в прошлый раз, всё как было у нас – один часовой на вышке, другой у ворот! 
– Знают, Ерохин, службу. Голыми руками их не возьмёшь. Ещё не забыли, как мы задали им жару летом! – заметил Лебедев, внимательно рассматривая территорию своей бывшей заставы, обнесённой глухим забором и колючей проволокой, с наблюдательного пункта, устроенного в трёхстах метрах на высокой сосне. Одет он был так же как Ерохин. Никто не скажет что военные, что пограничники, обычные деревенские мужики, только с оружием, и устроились, укрытые хвоей, на толстых раскидистых ветвях векового дерева – Лебедев повыше, Ерохин пониже.
Внизу в подлеске расположились ещё восемь бойцов, прибывшие к бывшей третьей заставе верхом на лошадях из больших лесов на правобережье реки Великой южнее маленького русского городка Опочка. Два бойца, были оставлены в лесу с лошадьми.
Нападение на территорию бывшей заставы планировали совершить под утро, между четырьмя и пятью часами. Погода стояла ясная со слабыми заморозками. Ночь обещала быть лунной, а в четыре утра немцы и курсанты школы диверсионно-разведывательной школы Абвера, набранные из пленных красноармейцев и офицеров, изменивших Родине, должны были крепко спать.
Старший лейтенант Лебедев разрабатывал план операции на месте, посвящая в детали бойцов. Прямого боевого столкновения он не планировал. Основная задача по уничтожению главного здания бывшей заставы, возлагалась на миномёт, к которому имелось четыре лотка по семь мин в каждом – итого двадцать восемь снарядов. Лебедев разделил свой отряд на пять групп по два человека в каждой, включая себя. Отдельно действовал снайпер ефрейтор Ерохин.
Четыре группы, каждая с ручным пулемётом и автоматом, скрытно выдвигались с четырёх сторон к забору. Одну из этих групп возглавит он сам. Пятая группа – миномётный расчёт, куда Лебедев определил красноармейца Малышева, умевшего обращаться с ротным миномётом, и Крестовского, задача которого подавать мины, оставалась в тылу на опушке леса. С возвышенного места было удобно вести огонь по основному зданию бывшей заставы. С началом миномётного обстрела пулемётные расчёты делали с помощью гранат проломы в заборе и через них вели перекрёстный огонь одновременно с четырёх сторон.
Расчётная продолжительность миномётного обстрела, в течение которого предполагалось разрушить и сжечь основные строения старой заставы, превращённой немцами в разведывательно-диверсионную школу, уничтожая охрану и курсантов пулемётным огнём, составляла от восьми до десяти минут. С разрывом последней мины следовало немедленно отходить к месту сбора.

*
Близился вечер, темнело. С высоты своего НП Лебедев ещё некоторое время мог рассматривать территорию бывшей заставы, которую враг использует в своих целях. Крестовский внёс ценные коррективы во внутреннее расположение. В бывшей казарме личного состава теперь размещались так называемые «курсанты» школы Абвера. По словам Крестовского в конце июля их было человек пятнадцать, но по штату предполагалось обучать одновременно до восьмидесяти человек, которых должны были отбирать в лагерях военнопленных на территории Эстонии.
Взвод охраны частично располагался в бывшей «Ленинской комнате» и в двух домах комсостава, в которых прежде жили с семьями старший лейтенант Колесников и старшина Боженко. Взвод охраны – это приблизительно пятьдесят солдат, вооружённых в основном винтовками, но есть и автоматы. На вышке располагался крупнокалиберный пулемёт, который не слишком беспокоил Лебедева. В прошлый раз Ерохин уничтожил пулемётчика первым же выстрелом из снайперской винтовки. Справится и на этот раз, благо ночь, как и накануне, обещала быть лунной, светлой.
У охраны ещё не менее четырёх пулемётов. Кроме того, вооружена часть курсантов, и они могли оказать сопротивление. Помимо солдат в школе находились до десяти офицеров – руководство и инструкторы-воспитатели, квартировавшие по остальным комнатам, да ещё этот Берг. Так было два месяца назад, а что теперь, доподлинно неизвестно.
На территории школы силами нескольких военных строителей и полутора десятков пленных возводилось ещё одно щитовое сооружение барачного типа на высоком каменном фундаменте. Большинство сооружений, кроме центрального корпуса заставы, построенного из кирпича, с деревянными перекрытиями и жестяной крышей, представляли собой сухие сосновые срубы и должны были заняться огнём от трассирующих пуль. А по кирпичу поработает миномёт.
Чтобы грамотно атаковать вдесятером такие силы, уничтожить максимальное число врагов, разрушить и сжечь строения, стараясь не понести потери, необходимо было тщательно продумать план операции, а пока, оставив наблюдателя и связного, следовало отвести остальных бойцов в глубину леса и отдыхать до трёх часов ночи.
Самым главным преимуществом Лебедева и его бойцов оставалась внезапность.

* *
Костров не разводили. Укутавшись в ватник, Лебедев присел на еловые ветки и прислонился спиной к дереву. Ворох непростых мыслей никак не давал уснуть. Прогнать их и заставить себя спать, никак не получалось.
Прошлой ночью, памятую страстный, не терпящий возражений наказ Ольги, которым не возможно было пренебречь, Лебедев и десять бойцов, кроме коновода, оставшегося при лошадях, ходили в Изборск к княжьему кресту.
После десяти вечера действовал комендантский час, но древний русский городок засыпал гораздо раньше. Ни огонька в тёмных затаившихся избах, ни единой души на улицах и подворьях. Даже собаки не лаяли, то ли боялись, то ли их успели извести.
Оставив товарищей на городище, Лебедев сходил к тестю, проникнув в дом через сад. Владимир Петрович был дома, хворал. Приходу зятя очень обрадовался, обнял и расцеловал со слезами на глазах. Пожаловался, что по указанию новых властей школы по всему краю временно не работают, и он остался не у дел.
Рассказав об Ольге и успокоив тестя, что ей ничего не угрожает, есть надёжное укромное место в больших лесах между Опочкой и Великими Луками, где можно перезимовать в тепле и не голодая, Лебедев выслушал тестя:
– Живём, Игорь, в постоянном страхе. Новые власти отбирают у крестьян зерно, лён и скот. Говорят, что на нужды немецкой армии, которая скоро возьмёт Москву, а к началу зимы дойдёт до Урала, окончательно разобьёт Красную Армию и освободит Россию от ига коммунистов, евреев и комиссаров. Страшно слышать такое! Скажи, Игорь, тебе то хоть что-нибудь известно? Что с Ленинградом? Что с Москвой? – на Владимира Петровича было тяжело смотреть. У него поднимался жар, начался кашель.
– Всё, что говорят немцы – ложь! – жёстко ответил старший лейтенант Лебедев. – Москвы и Ленинграда им не видать! Зубы обломают! – сказал так, хоть и сам не знал, что творилось на фронтах, и как далеко проникли немцы вглубь России. 
– Да, это так, – согласился с зятем Владимир Петрович, продолжая своё: – Голодно. Зимовать придётся с картошкой, да капустой. Новая напасть – стали забирать молодёжь и увозить на работу в Германию. Из Печор нагрянули бывшие кайцелиты, теперь их прогерманское движение именуется омокайтсе . Наглые, откормленные морды! Форма на них немецкая, все вооружены. Ходили по домам, хватали парней и девушек постарше, тех, кого не успели спрятать. Сашу – сына Никиты Ивановича Бутурлина схватили прямо на улице. Отец с ними в драку. Как будто убил одного кулаком, вот как довели! Саша убежал, в лесу прячется. Бутурлина сильно избили, связали и увезли в Печоры. Говорят, что в гестапо. Страшное это место. Оттуда или на тот свет или в Германию, в лагерь. Вот такие у нас новости, Игорь.
Где Юра? Что с ним? Жив ли? Не знаю. Хорошо, Игорь, что ты забрал с собой Оленьку с Алёнкой. Дважды наведывался Алекс Мяаге, опять вместе с Ланге. Оба теперь немецкие офицеры, часть их размещена на твоей бывшей заставе. Что они там делают – неизвестно. У Ланге рука на перевязи, где-то его ранили. Оба раза были пьяные. Меня терзали, дознавались, где скрывается Ольга. Сказал, что ушла вместе с тобой. Удивились, не ожидали, что ты жив, не поверили. Сильно ругались, грозились, что если жив, то разыщут тебя и уничтожат.
– Это, как сказать, – с трудом сдерживая гнев, заметил Лебедев и больше ничего не добавил к своим словам, не следовало знать Владимиру Петровичу о задуманной операции – первого крупного удара по врагу.
– А Михайловы, что с ними? – спросил Игорь тестя.
– Плохо. Корову и овец забрали, урожай ржи, овса и льна – всё забрали. Лошадь оставили, чтобы весной сеял, только чем её кормить? Только сено. Да и не хочет Алексей Иванович сеять на следующий год, говорит, что всё равно урожай отберут.
– Следующего года под немцами не будет. Весной погоним их с нашей земли! – возмутился Игорь. – А Аринка, как она?
– Прячут её родители. Надя все глаза проплакала. Боится, что угонят в Германию, и пропадёт девочка, замучат её изверги. Всего то ей пятнадцать лет. Не знаю, Игорь, рассказывала ли тебе, Оля, у Саши Бутурлина с Аринкой любовь. С прошлой осени началось это у них, когда Аринка жила у нас. Отношения у них чистые и серьёзные. Сейчас Саша с двумя пареньками живёт в лесу возле Никольева, а Аринка приносит им поесть. Забрал бы ты их, Игорь, с собой. Впереди зима, пропадут…

*
Полнолуние. Светлая ночь напомнили Лебедеву июньскую прошлого года, когда Ольга знакомила его с окрестностями Изборска. Та незабываемая ночь было влажной и тёплой. На западе пылали зарницы. Оттуда наплывали опоясанные молниями тучи, угрожая затмить луну, пролиться ливневым дождём. Сейчас октябрь. Сухо и холодно. К утру лужи покроются тонким ледком.
Вот и древнее городище князя Трубора. Шумят на лёгком ветру пожелтевшие кроны деревьев, осыпаются листья, покрывая могилы предков золотым осенним саваном. Лунный свет вырывает из мрака погоста старый замшелый крест, неожиданно напомнивший Лебедеву своей формой кресты на немецких мундирах и самолётах…
От такого сравнения ему стало не по себе.
«Не пощадили княжьего знака. И посолонь, и древний крест  запачкали кровью, изверги!» – вспомнил Лебедев, как, лязгая гусеницами, закапывал в окопы раненых пограничников тупорылый немецкий танк с чёрными крестами на башне, как старшина Боженко метнул под днище противотанковую гранату и сгорел вместе с ним в огне.
С душевным трепетом припал спиной русский офицер к холодному телу креста, широко распростёр руки, закрыл глаза и ощутил в себе шедшую от сердца древнюю святую, сокровенную, без слов молитву, сути которой не понимал, в которую искренне верил, как верили в неё далёкие северные предки...
Словно гора сошла с плеч, а тело наполнилось неведомой силой. Лебедев отошёл от креста и смотрел, как к кресту по очереди припадали бойцы.
– Я не стану этого делать, – неожиданно отказался Крестовский.
– Почему? – не понял его Лебедев.
– Видите ли, товарищ старший лейтенант, я человек верующий, православный. Не всегда им был, но, оказавшись в России после двадцатилетнего изгнания, вернулся к богу. Вы, конечно же, атеист, Вам меня не понять, так Вас воспитали. Возможно, что Ваши воспитатели и правы. Не мне судить. Часть моих предков были священниками и тому свидетельство моя фамилия. Наверное, этот призыв идёт от них. Впрочем, не знаю. А припадать к кресту языческого князя – это язычество. Я не смогу, – мучаясь и переживая, что его за это осудят, признался в тот миг Крестовский…
Вот и он, лёгок на помине. Медленно прошёл рядом, надеясь, что командир его заметит, рассеяно смотрит на звёздное небо.
– Не спится? – спросил Лебедев, уловив, что Крестовскому необходимо высказаться.
– Не спится, товарищ старший лейтенант, – тяжело вздохнув, признался Крестовский.
– Подсаживайтесь, на еловых ветках сухо и тепло, – предложил Лебедев.
– Не потревожу? Вам необходимо отдохнуть, поспать, ведь через несколько часов предстоит тяжёлый бой и Вам придётся им руководить, – забеспокоился Крестовский.
– Ничего, я привык. До войны два года прослужил на границе – год здесь, год на новой западной границе. Привык не спать по двое-трое суток.
– Это пока Вы молоды, – заметил Крестовский, которому нравился молодой офицер, годившийся ему в сыновья. – Сколько Вам лет?
– В январе будет двадцать три, – ответил Лебедев.
– А мне будет сорок четыре и тоже в январе, – признался Крестовский. – Я ведь воевал с немцами в прошлую войну, будучи прапорщиком. Незадолго до свержения монархии был представлен к званию подпоручика. Надел новые погоны уже при временном правительстве. Вас, Игорь Владимирович, тогда ещё не было на свете. Вы многого не видели и, наверное, многого не знаете, товарищ старший лейтенант.
– Почему же не знаю. Историю России и СССР я изучал в школе, а затем в пограничном училище, – не согласился с Крестовским Лебедев.
– Простите, пожалуй, Вы правы, изучали, – извинился Крестовский. – Тяжело вспоминать. Война германская, потом Гражданская. Бегство из России и скитание по миру. Возвращение воровским путём в личине немецкого шпиона и диверсанта. Но не стал я им, порвал с прошлым. Добрался до Петрограда, который сильно изменился за прошедшие двадцать с лишним лет и называется теперь по-другому – Ленинград.
Устроился на работу, встретил любимую женщину. Расписались в Загсе, как это принято в СССР. Когда меня призвали в ополчение, жена, а она уже не молодая женщина, ей за сорок, была беременная, на седьмом месяце. Что с ней теперь – не знаю.
Скажите, товарищ старший лейтенант, что меня ждёт после войны, если, конечно, удастся дожить до того времени?
– Не знаю, – после небольшой паузы уклончиво ответил Лебедев.
– А я думаю, что меня арестуют, как бывшего врага советской власти и оправят в лагерь на длительный срок или пожизненно, – сам себе ответил Крестовский. – Я ведь из дворян, из не очень богатых. Мужа моей сестры – красного командира и капитана 2-го ранга в тридцать восьмом году арестовали. За что не ясно, очевидно за то, что, как и я, был дворянином. Слава богу, осталась жива сестра Александра и племянница Людмила, которая годом раньше вышла за военного моряка. Племянницу и её мужа мне так и не удалось увидеть. Они жили в Либаве и что теперь с ними, мне не известно. Кстати, товарищ старший лейтенант, Вы с нашим зятем однофамильцы, – добавил Крестовский и продолжил о наболевшем:
– Есть, конечно, иной путь. Бежать и затаиться, как я уже попытался это сделать год назад. Авось никто не узнает о моём прошлом. Но не хочу, не лежит сердце… 
– Постойте! – остановил его Лебедев. – Либава, однофамилец? Как зовут Вашего зятя?
– Лебедев Василий Владимирович, он, как и Вы, старший лейтенант, только моряк, – ответил Крестовский.
– Так это мой старший брат Василий! – воскликнул Лебедев. – Вот это новость! Вы понимаете, Николай, мы ведь с вами родственники!   

6.
С наступлением ночи осеннее небо над островами окончательно затянулось тучами, оставив в кромешной тьме два десятка красноармейцев и краснофлотцев, большинство из которых были ранены, на западной кромке мыса Церель, за которым простиралось холодное свинцово-чёрное море. Среди одной из последних разрозненных групп защитников южной оконечности острова Эзель, ушедших от немцев и прижатых к морю, не осталось ни единого офицера. Все они или погибли в ожесточённых боях последних двух дней, или оказались в плену вместе со своими деморализованными, исчерпавшими все средства сопротивления бойцами.
– Баста! – прохрипел вконец измученный краснофлотец, с перевязанной грязными окровавленными бинтами головой, на которой едва держалась неразлучная бескозырка. – Топать дальше не куда! – Не дойдя несколько шагов до обрыва, за которым плескалось море, он устало опустился на землю, оперся на винтовку и тут же заснул. Возле него обречёно садились остальные красноармейцы и краснофлотцы, пытаясь хоть как-то согреться, прижимались друг к другу. Кто тут же засыпал, кто тихо стонал, кто беззвучно плакал, прощаясь с жизнью. В течение нескольких минут возле уснувшего краснофлотца с перевязанной головой образовался людской клубок, который не поднять с матушки-земли ни кулаками, ни пулемётным огнём, никакими иными силами.
Примерно в километре от последнего прибежища русских воинов, возле взорванных днём орудий, что-то горело, и багровые языки пламени зловеще подсвечивали низкие тучи. Холодный северный ветер нёс оттуда едкую гарь.
Старшина Щербак, возможно и старший по званию в этой группе замученных краснофлотцев и красноармейцев, постелил на землю шинель и усадил не неё Кристину. Сам сел рядом на землю. Возле них прилёг на бок краснофлотец Пирогов. Они старались держаться вместе.
У девушки был жар и давил кашель, она сильно простудилась прошлой ночью, которую провела под холодным дождём.
– Сестричка! – с трудом заметил в темноте Кристину красноармеец, с перевязанной и притянутой к груди правой рукой. – Не болит рука, совсем не чувствую, и пальцы не шевелятся. Завтра посмотришь?
– Посмотрю, – с трудом сдерживая кашель, ответила Кристина.
– Да что ты пристал со своей рукой. Видишь, сама едва жива, – одёрнул красноармейца Щербак и приложил руку ко лбу Кристины.
– Горячая, очень горячая! Сейчас бы ей горячего чая с малиной, укрыться в постели тёплым одеялом и пропотеть…
После того, как бомбардировщики, бомбившие Германию, покинули аэродром, прошёл почти месяц. Зенитчиков перебросили на южную оконечность Эзеля защищать от налётов вражеской авиации артиллерийские батареи, установленные на мысе Церель, обстреливавшие немецкие корабли и транспорты, следовавшие в Ригу через Ирбенский пролив. В коне сентября, когда силы защитников Моонзундского архипелага, отрезанного от большой земли,  истощились, немцам удалось прорваться с материковой Эстонии на острова. Отряды защитников острова Эзель с тяжёлыми боями отходила на крайний юг острова, на полуостров Сворбе.
Настроение у людей – хуже не бывает. По радио приходили тяжёлые известия. Ленинград окружён, немцы под Вязьмой и Калугой, а это совсем близко от Москвы. Так что Эзель оставался далеко за линией фронта на оккупированной врагом территории.
Здесь, на краю большого острова Эзель, почти целиком занятого немцами, старшина Щербак вновь встретился с Кристиной, отступавшей из Курессааре вместе с остатками госпиталя и с сотнями раненых на юг острова в надежде на эвакуацию морем. Но корабли флота, зажатые между осаждённым Ленинградом, Кронштадтом и Ораниенбаумским плацдармом  не смогли придти на помощь к окружённым защитникам Эзеля. На помощь пришли лишь несколько быстроходных торпедных катеров, перевёзших ночью лишь небольшую часть наших войск на остров Даго и военно-морскую базу Ханко, рискуя нарваться на мины.
Последние дни они были вместе, не расставаясь на минуту. Кристина прослужила в госпитале почти три месяца, но никто из изголодавшихся по женщинам мужчин так и не коснулся её. Девушка смола постоять за себя.
Здесь на краю земли, холодными пасмурными ночами, обычными осенью на архипелаге, с новой силой вспыхнули между ними прежние чувства, и они, никого не стесняясь, спали вместе под открытым небом на земле, чуть прикрытой травой или ветками, завернувшись в шинель и крепко обнявшись…
Добродушный краснофлотец Пирогов – по флотской терминологии «салага», не прослуживший ещё и года, держался своего командира и покровителя, ничуть ему не завидовал и одобрял любовь старшего товарища.
– Жена товарища старшины, – глупо улыбаясь, пояснял Пирогов любопытным.
Скромное, до некуда, военное счастье. Вот только жить им оставалось считанные часы. На катера, подходившие к берегу прошлой ночью, они не попали. Дождливым днём, сбившиеся в небольшой отряд краснофлотцы и красноармейцы, вели перестрелку с немецкой разведкой, потом с моря надвинулся туман, и немцы отстали, отложив охоту на непокорных русских солдат и матросов до следующего дня. Русским удалось затеряться в кустарнике, а потом пришла спасительная ночь. Что будет утром? Думать об этом не хотелось…
Внезапно Щербак уловил шум мотора. Прислушался. Внизу возле самого берега, снизив обороты и не зажигая огней, проходил малый корабль.
– Неужели катер! – догадался Щербак и толкнул в бок Пирогова. – Слышишь?
– Есть кто живой? – донёсся с моря усиленный рупором голос. – Отзовись!
– А ну поддержи! – попросил Щербак Пирогова, осторожно передавая товарищу закутанную в шинель и забывшуюся в тревожном горячечном сне Кристину.
Щербак спрыгнул с обрыва, утопая сапогами в сыром песке, и сходу ступил в воду.
– Товарищи, здесь мы! Нас двадцать душ! – закричал Щербак, не узнав своего хриплого слабого голоса.
– Кто такие? – послышался голос из мрака.
– Старшина 2-ой статьи Иван Щербак с СКР «Агат». Со мной двадцать человек, почти все раненые.
– Знаем «Агат», – ответил голос, и Щербак увидел низкий корпус торпедного катера, уткнувшегося носом в песок. – Извиняй, браток, огней не зажигаем. Немцы рядом. Лейтенант Кручинин! – представился командир торпедного катера. – Давай, старшина, поднимай поскорее своих орлов. Повезло вам, братишки, думали уже никого отыщем. Торпед нет, давно израсходовали, так что все поместитесь. Давай, поспешай, старшина, идём на Даго!

7.
Унтерофицер Кляйн опять ни за что избил Белопольского, нанёс несколько ударов кулаком в область грудной клетки и один раз ударил по лицу. Следов побоев на груди не видно, и то ладно, а вот под глазом, наливаясь кровью, разрастался лиловый синяк.
Обидно Белопольскому. Свирепый Кляйн, не дававший спуску ни солдатам, ни курсантам, которых готовили к засылке в советский тыл, особенно невзлюбил «липового татарина» Мурзина, называл его «Jude» и бил за «неправильный нос» и чёрную курчавую шевелюру.
Хоть и постригся Белопольский наголо, но нос никуда не делся и Кляйн не изменил своим привычкам. Если бы только он. Другие курсанты, не испытывавшие товарищеских отношений друг к другу, тем не менее дружно возненавидели немецкого холуя Мурзина, как назвался Михаил Белопольский в тот страшный судный день расстрела офицеров Красной Армии на берегу Псковского озера.
– Сами немецкие пособники, так за что же ко мне такая неприязнь? – плакал в подушку Белопольский. – И Кляйн бьёт, и эти обижают, хоть в петлю лезь!
Единственным человеком в школе Абвера, кто относился к нему терпимо и даже жалел, был Иван Андреевич Берг.
– Можете не претворяться, Мурзин или кто Вы там на самом деле. Никакой вы не татарин. Не буду уточнять Ваше происхождение, но у Кляйна чутьё на евреев. Терпите, если хотите жить. Теперь Вы сильно запачканы. Большевики Вам не простят, и сгноят в лагерях.
Юдофобия у немцев в крови. Прежде их сдерживали, а сейчас им позволено всё. Ну да не мне их осуждать, особенно сейчас, когда они побеждают повсюду. Как говаривали ещё древние, кажется римляне – «Победителей не судят», – разоткровенничался как-то остзейский немец Иван Андреевич Берг, но по начальству о своих подозрениях не сообщил. Выходит, пожалел беднягу Белопольского. И за это ему спасибо.
Бергу и самому жилось не сладко после загадочного обстрела здания школы в конце июля, в результате которого были убиты оба часовых и ранены оберлейтнант Флик, лейтенант Ланге, два солдата и куда-то исчез курсант Крестовский – приятель Ивана Андреевича. Поскольку тела Крестовского так и не нашли, а кто-то видел, как тот бежал в сторону леса, капитан Таубе сделал вывод, что русский сбежал и возможно, что к нападавшим. Кто были эти люди – установить не удалось. На опушке леса обнаружили гильзы он русского пулемёта и немецкой винтовки, по-видимому, с оптическим прицелом, из которой были убиты часовые.
Капитан Таубе и эстонский лейтенант Ланге, отделавшийся неопасным ранением руки, предположили, что школу Абвера обстреляла группа красноармейцев, попавшая в окружение. Других версий не было. Если бы это был десант, то так просто бы не отделались.
Прочесали лес, обыскали ближайшие деревни, но ничего кроме стреляных гильз от немецкой винтовки и русского пулемёта не обнаружили. Охрану территории усилили и скоро успокоились.

* *
С вечера Белопольский прикладывал к щеке холодную фунтовую гирьку, а потом, весь из себя разнесчастный, ненавидящий всех и вся, накрылся с головой одеялом, долго мучился, задремал, но спал тревожно, часто просыпался и прислушивался к ночным звукам и шорохам. Ближе к утру, совершенно измученный, он, наконец, забылся тревожным сном и проспал бы до побудки, если бы на здание не посыпались мины.
Под грохот разрывов, треск рушившихся перекрытий потолка и зарева от вспыхнувшего пожара, солдаты из взвода охраны, офицеры и курсанты выбегали из здания, попадая под перекрёстный огонь четырёх пулемётов, бивший через пробитые гранатами проломы в заборе.
В исподнем белье Белопольский выбежал из здания, метнулся в сторону не сбросивших листья кустов сирени, надеясь укрыться за ними, и попал в перекрестье прицела устроившегося на высоком дереве снайпера. Через цейсовскую оптику  с шестикратным увеличением удивлённый Ерохин узнал в своей цели подлеца, которого изгнали из отряда ещё летом.
– Вот гнида, перебежал таки к немцам! Три! – нажав на курок, удовлетворённо подсчитывал свои трофеи ефрейтор Ерохин, убедившись, что цель поражена в голову, и принялся искать следующую. Вот в окопчике, вырытом в том месте, где прежде была волейбольная площадка, мелькнул офицерский мундир, голова в каске, рука с автоматом. Ерохин не успел хорошенько прицелиться, и пуля угодила не в шею, а в каску, насквозь не пробила, скользнула, отскочила. Немец упал на дно окопчика и больше не поднимался.
– Не убит! – огорчился Ерохин и, поймав в перекрестье прицела фрагмент другой спины в офицерском кителе с погоном майора на плече, поспешил нажать на курок. Пуля ударила под левую лопатку.
– Есть! Убит или тяжело ранен. Четыре! – продолжил счёт снайпер. 
Разгром был полный. Всё, что могло гореть – горело. Выжившие немцы и курсанты забились в вырытые окопы и, вжимаясь в землю, не смели поднять головы.
Расстреляв четыре лотка мин общим числом двадцать восемь штук, красноармеец Малышев, имевший опыт стрельбы из ротного миномёта, вместе с помогавшим ему Крестовским, подхватили ствол и плиту и отходили в лес к месту общего сбора. Вслед за ними по приказу Лебедева, убедившегося, что здание заставы разрушено и не подлежит восстановлению, а все деревянные сооружения хорошо горят, попарно отходили пулемётчики. В лесу возле лошадей их дожидались Саша Бутурлин с Аринкой Михайловой и ещё два никольевских паренька пятнадцати и шестнадцати лет. Забрал их с собой старший лейтенант Лебедев, как просил за ребят Владимир Петрович.
– Лебедев чувствовал, что Мяаге и Ланге где-то на территории заставы. Возможно, убиты, возможно, уцелели, однако проверить это не представлялось возможным. Уцелевшие и опомнившиеся немцы, открыли в сторону леса беспорядочный огонь.
Случилось непоправимое. Шальная пуля, залетевшая в лес, ударила Крестовского в шею со стороны спины. Николай Васильевич ухватился рукой за тоненькую берёзку и стал беспомощно оседать. Когда к нему подбежали бойцы, Крестовский был мёртв. Других потерь отряд не имел.
– Не припал человек к кресту, вот и погиб, – качали головами бойцы – молодые русские ребята, поверившие в свои силы после разгрома врага этим ранним октябрьским утром, подняли тело годившегося им в отцы бывшего подпоручика царской армии, ставшего рядовым красноармейцем и погибшего в праведном бою, и понесли к лошадям. 

8.
С конца июля Николай Михайлов служил на военно-морской базе Ханко. Вначале воевал на сухопутном фронте, отбивая атаки финнов, затем высаживался в составе десантов на острова вокруг Ханко , где дело доходило до рукопашных схваток. В сентябре, когда подорвался на минах финский броненосец , и большую часть финских войск перебросили от Ханко на Карельский перешеек, стремясь всеми силами вместе с немцами, напиравшими с юга, задушить Ленинград, Михайлов после лёгкого ранения и недельного отдыха в гарнизонном госпитале оказался в роте охраны береговой артиллерии.
На Ханко Михайлов попал после ожесточённых июньских и июльских бомбардировок с воздуха, артиллерийских обстрелов и боёв с финскими войсками, когда сухопутные силы гарнизона военно-морской базы понёсли большие потери, и по просьбе командования КБФ несколько свежих рот красноармейцев-стрелков перебросили морем из Таллина на подкрепление гарнизона военно-морской базы.
Жаль было покидать Таллин и новые казармы, куда Николая Михайлова перевели служить после того, как он добровольно вступил в Красную Армию. Год службы в эстонской армии засчитали. Второй год прослужил в Красной Армии. В январе рядовому Михайлову за образцовое выполнение служебных обязанностей присвоили звание ефрейтора.
Николаю оставалось отслужить ещё год, и он всё чаще задумывался о предстоявшей гражданской жизни. За последний год его планы на дальнейшую жизнь радикально переменились. В Никольево он не вернётся, останется работать в городе. Уже и двоюродного брата, который служил инженером на судоремонтном заводе, расспрашивал о работе. Как только выйдет срок службы, Юра Лебедев обещал Николаю помочь с трудоустройством.
Хорошо, что Николай служит в пехоте. Отслужил три года – свободен подчистую, а у краснофлотцев срок службы пять лет. Хоть и форма у них красивая, и девушкам моряки больше нравятся, но пять лет всё же многовато. Да и до других девушек ему дела нет, если есть Анфиса… 
В январе после присвоения, недавно введённого в Красной Армии воинского звания ефрейтор, что означало «старший солдат», Николаю дали увольнительную на трое суток, и они с Анфисой – верной и работящей девушкой съездили в Изборск и Никольево познакомиться с его родителями и родственниками.
Анфиса родителям Николая понравилась. И красивая, и крепкая русская девушка. Такая жена и детей здоровых родит и с хозяйством управится. Им бы жить на земле, но тяжёлый крестьянский труд молодёжь больше не привлекает. В городе жить и легче и интересней. Благо у родителей Анфисы свой дом в русской слободке на окраине Таллина, и молодым есть, где жить.

* *
Минула бесконечная и тяжёлая военная осень, сегодня первое декабря. Давно уже сдан Таллин, окружён Ленинград, пали острова Эзель и Даго, немцы рядом с Москвой и второй месяц безуспешно штурмуют столицу. Положение на фронтах тяжёлое, а военно-морская база Ханко и остров Осмуссар по другую сторону Финского залива несмотря ни на что выстояли, не сдались врагу, не пропустили к Ленинграду германские линкоры и крейсеры .
Мощная крупнокалиберная артиллерия Ханко и Осмуссара полностью перекрывала вход в Финский залив . В этом деле была хоть и не большая, но и его, ефрейтора Михайлова, заслуга. Его рота охраняла береговые батареи, в том числе подвижную железнодорожную батарею из трёх 305-миллиметровых орудий. Ротный говорил, что другой такой нет во всей Красной Армии. Передвигаясь по железнодорожной ветке укрепрайона, манёвренная и хорошо замаскированная батарея постоянно меняла своё местоположение, сбивая с толку воздушную разведку немцев, наводившую на береговые укрепления финскую артиллерию, способную поражать всю территорию полуострова длиной в 22 километра, и немецкие бомбардировщики, которые прилетали по ночам и бомбили впустую. Днём зенитчики и наши истребители  отгоняли самолёты врага, не давая им производить прицельное бомбометание.
В течение ноября несколькими караванами судов с Ханко были эвакуированы более половины защитников военно-морской базы. Продолжительные ноябрьские ночи и плохие погодные условия способствовали ночным переходам до Ленинграда с общим расстоянием в 450 километров. Лишь отдельные транспорты подрывались на минах, но и с них людей, как правило, снимали и размещали на других кораблях . У острова Гогланд  караваны встречали корабли из Кронштадта, и дальнейший путь был практически безопасным.
К концу ноября база заметно опустела, да и финны, перебросившие свои основные силы на Карельский перешеек, почти не тревожили. Укрывшись за оборонительными линиями на севере полуострова Ханко, который в иные времена звали мысом Гангут, прославившим русский флот , финны словно впали в зимнюю спячку и мало препятствовали эвакуации.
Первый день зимы совпал с плановыми политзанятиями. Бойцы, свободные с утра от службы, собрались в пострадавшем от бомбардировок помещении опустевшего продовольственного склада. В гарнизоне Ханко пока не голодали, но нормы отпуска продуктов снижались, и недоедание ощущалось. От нехватки витаминов начинали кровоточить дёсны. Так и до цинги не далеко. На полуострове было ещё терпимо, а вот десанты, которые снимали с островов, голодали. Немного выручала рыба, пойманная в море, но к зиме и её почти не стало. Об этом рассказал Николаю сержант Сергей Пучков, с которым они познакомились и сдружились ещё в августе во время десанта на один из островов с трудным для запоминания названием. Там во время короткого боя с финнами Николай был ранен в плечо и эвакуирован, а Пучков остался на острове. Вновь они встретились уже в середине ноября, когда наш десант покинул остров. Николай подивился тогда на девяностокилограммового здоровяка Пучкова, каким он его помнил, потерявшего в весе килограммов пятнадцать, да зубы шатались и дёсны кровоточили.
За две недели сержант Пучков, для которого повар не жалел макарон и выдавал в день по луковице, немного отъелся и прибавил в весе килограммов пять. Теперь со дня на день ждали эвакуации в Ленинград. Ходили слухи, что караван будет последним и самым крупным.
В складе хоть и пусто и холодно, зато не задувает ветер с холодного моря, покрывшегося с берегов коркой льда, державшего человека. Простуженный, кашлявший и сморкавшийся ротный политрук рассказывал бойцам о подвиге русских моряков, стрелков и артиллеристов, защищавших тридцать семь лет назад от японцев русскую крепость Порт-Артур, построенную на полуострове в Жёлтом море, на другом конце света. На рейдах Порт-Артура в те времена стоял российских Тихоокеанский флот: броненосцы, крейсеры и другие корабли – большая по тем временам сила.
– Поднимите руку, кто знает или что-нибудь слышал о Порт-Артуре? – спросил бойцов политрук.
Из сотни бойцов руку подняли человек сорок.
– Неплохо, – заметил политрук, откашлялся и продолжил: – У нас на Ханко сейчас флота нет, и воюем мы теперь с финнами и немцами, а японцы их союзники и держат на наших восточных границах многочисленную Квантунскую амию . Им мы рога пообломали на Хасане и Халхин-Голе. Нападать на СССР самураи пока не решаются, – рассказывая бойцам о военно-политической ситуации в мире, политрук очерчивал указкой на развёрнутой большой политической карте мира, наклеенной на марлю, театры военных действий. Покончив с картой, политрук отложил указку и достал из офицерской сумки аккуратно обёрнутую в серую бумагу книгу.
– Вот первая книга писателя Александра Николаевича Степанова, которая посвящена обороне крепости и называется «Порт-Артур» . Издана книга недавно, а потому пока редкая, – политрук показал бойцам первый том.   
– Товарищ политрук, а почитать книгу можно? – спросил ефрейтор Михайлов. Он поднял руку, но о Русско-японской войне и обороне Порт-Артура знал до-обидного мало. Рассказывал ещё в детстве дядя Николая Владимир Петрович, да он из того рассказа почти ничего не запомнил.
– Можно, товарищ ефрейтор, но позже. Книгу я ещё и сам не прочитал, но сегодня хочу прочитать всем бойцам несколько страниц.
Товарищ политрук, вчера артиллеристы говорили, что ожидают приказа о подрыве орудий и эвакуации не позднее третьего дня. Верно ли это? – набравшись храбрости, задал сержант Пучков вопрос, волновавший бойцов.
– Слухи такие, есть, товарищ сержант. Грядут сильные морозы и до ледостава эвакуация должна быть завершена, – ответил политрук. – Моё мнение, что эвакуация начнётся на днях, может быть уже завтра и командование нас здесь не оставит. Это вам, товарищи, не царское время, когда генерал с немецкой фамилией Стесель сдал крепость Порт-Артур и бросил на произвол судьбы её героических защитников, вынужденных побывать в японском плену. Время сейчас не такое и нас не оставят, – уверенно подчеркнул политрук, сняв напряжение среди бойцов.
– Свою задачу военно-морская база Ханко с честью выполнила, не пропустив к Ленинграду немецкий флот во время сентябрьского штурма города. Теперь обстановка на Ленинградском фронте стабилизировалась и нас эвакуируют, транспорты и корабли охранения прибывают ночами. Такого их количества на Ханко ещё не бывало. Хотя ещё раз повторяю, приказа такого я ещё не видел, – закончил о наболевшем вопросе политрук и, открыв книгу, прочитал бойцам несколько страниц из романа.

* *
Предположения политрука и разговоры артиллеристов подтвердились уже к вечеру, и вокруг закипела работа. Всё, что могло гореть – горело, всё остальное, что не должно было достаться врагу, разрушалось, уничтожалось, выводилось из строя. В самую последнюю очередь взрывали подземные склады со снарядами и уничтожали артиллерию крупных калибров, не подлежавшую эвакуации.
В сильный мороз и метель, на пронизывающем ветру с замерзающей Балтики, со слезами на глазах, артиллеристы подрывали стволы орудий, ставших для них родными, а бойцы роты охраны железнодорожной батареи, вооружившись кувалдами, разрушали противооткатные устройства и железнодорожные тележки, которые волокли, навалившись «всем миром» и сбрасывали в штормовое заледеневшее море .
Тяжёлые стальные плиты раскалывали неподдающийся волнам прибрежный лёд и погружались в воды Балтики. Всплывавшие обломки льда сходились и смерзались над затопленными останками могучей батареи…

*
С наступлением ранних декабрьских сумерек, взглянув напоследок на груду металла, оставшуюся от уничтоженной батареи, артиллеристы и бойцы из роты охраны натянули глубже на головы шапки-ушанки, подняли воротники шинелей, построились в колонну по двое, закинули на плечи винтовки и вещевые мешки и молча, походным строем направились к причалам грузиться на корабли.
Перед погрузкой судьба разлучила ефрейтора Михайлова и сержанта Пучкова. Николая вызвали в штаб на допрос пленного финского лейтенанта, которого вместе с группой солдат захватили бойцы из заслонов оставленных на перешейке. Заметив, что основные силы оставили укрепления, группа финских разведчиков попыталась проникнуть на наши позиции. Их обстреляли наши пулемётчики и взяли в плен. Солдат расстреляли на месте, лейтенанта доставили в штаб.
Михайлов знал эстонский язык, похожий на финский, и его не раз привлекали к допросам пленных. Дело неприятное, но нужное. Молоденький лейтенант держался не долго. Капитан из контрразведки нагнал на пленного страху и пару раз ударил кулаком по лицу. Харкая кровью из разбитых губ, финн начал давать показания. Не врал, но показания не заинтересовали капитана, неожиданно пощадившего пленного финского лейтенанта. Ему выдали старую солдатскую шинель и шапку и отправили под конвоем на самый крупный транспорт каравана теплоход «И. Сталин». Предвидя, что в пути может понадобиться переводчик, капитан позвонил ротному и на время эвакуации переподчинил себе ефрейтора Михайлова.
Осознав, что последние защитники покидают Ханко, усилила обстрел финская артиллерия. К счастью пушки били вслепую. К артиллерии присоединилась немецкая авиация. Сбросив осветительные ракеты, самолёты пытались бомбить корабли у причалов и на рейде. Наши зенитчики отгоняли их плотным огнём. К судам на рейде шли катера, баркасы, шлюпки с эвакуируемыми людьми. Крутая волна, угрожая опрокинуть мелкие судёнышки, обдавала людей ледяными брызгами.
На глазах у ефрейтора Михайлова артиллерийский снаряд среднего калибра угодил в баркас и разнёс его в щепки. Никому из эвакуируемых солдат, находившихся в баркасе выжить не удалось, Через несколько секунд на месте баркаса плавала куча деревянных обломков и несколько изуродованных тел в пробковых спасательных жилетах. Остальные пошли ко дну…   
К десяти часам вечера, с большими трудами и потерями погрузку людей удалось завершить. Последними подкатили две полуторки с бойцами из заслонов. Как были в белых маскхалатах, нагруженные стволами и лафетами станковых пулемётов, бойцы поднимались на транспорт, а на пристани, объятые пламенем, горели обе полуторки, подорванные гранатами. С кораблей произвели несколько залпов по оставляемой территории, которую занимали передовые финские отряды, обнаружившие, что русские ушли со своих укреплений.
Первыми в открытое море вышли тральщики и принялись проделывать проход в минных заграждениях. На это ушло не менее двух часов. За тральщиками потянулись эсминцы «Стойкий» и «Славный», продолжавшие вести из орудий беспокоящий огонь по территории базы, где в любой момент могли показаться финские танки.
Несмотря на холод и сильный ветер, невзирая на усталость, Николай Михайлов не уходил с палубы. Кутался в шинель, завязал шапку. Согревая стывшие пальцы, сжал в кулаки кисти рук, на которые были натянуты не слишком тёплые солдатские рукавицы с двумя пальцами для стрельбы. Николай с тревогой следил за движением боровшихся со штормом судов, выходивших в отрытое море.
Под натиском штормового ветра огромный и неуклюжий теплоход «И. Сталин» плохо поддавался управлению, угрожая столкнуться с мелкими судами. По-видимому, что-то случилось с рулём, и теплоход не справлялся с управлением. Штормовой ветер сносил его от проделанного тральщиками фарватера куда-то в сторону. С эсминцев сигналили, требуя от теплохода вернуться в строй. По палубе забегали матросы с испуганными лицами.
– Браток, что случилось? – ухватив за рукав матроса в спасательном поясе, попытался спросить Николай. Матрос от него отмахнулся, и побежал дальше. Внезапно один за другим раздались два сильнейших взрыва. Теряющий управление теплоход сносило ветром на минное поле. Громадное судно бросило в сторону, смерчи воды и огня взвились вверх. Пламя осветило море на несколько миль округ. Корабль, подорванный двумя минами, окончательно потерял управление. Штормовой ветер продолжал сносить его на минные поля. Последовали еще два взрыва по правому борту. В трюм хлынули сотни тонн ледяной воды, а в машинном отделении начался пожар, вырвавшийся наверх в помещения, заполненные людьми.
На световые вспышки от пожара со стороны финского берега открыли огонь береговые батареи. В такой сложной обстановке к погружавшемуся в морские пучины теплоходу начали подходить вспомогательные суда и катера. Объятые ужасом красноармейцы прыгали с верху вниз на палубы подходивших мелких судов, калечась и ломая ноги при падении.
Шторм, ночь, холод, метель, разрывы снарядов и сильный пожар на теплоходе создавали огромные трудности в проведении спасательной операции. Отчаявшиеся люди прыгали в море, не попав на палубу кораблей-спасателей, в судорогах тонули в ледяной воде, перемешанной со снежной крошкой. Ничего этого ефрейтор Иван Михайлов уже не видел. Во время первых взрывов его ударило оторвавшейся балкой, и, теряя сознание, Николай упал с высокой палубы в воду. Полы шинели, задравшиеся кверху, держали его на поверхности несколько секунд, затем напитались водой и красноармеец Михайлов, так и не приходя в сознание, скрылся в тёмной, холодной пучине.
Суда каравана перестроились, заняв место полузатопленного от огромных пробоин теплохода, который продолжало сносить в открытое море. На теплоходе оставались люди, среди которых множество раненых и погибших, однако продолжать спасательную операцию не представлялось возможным.  Несмотря ни на что, героический ледовый поход на Кронштадт и Ленинград во главе с эсминцами «Стойкий» и «Славный» продолжался .
Многие бойцы и командиры Красной Армии и Краснознамённого Балтийского флота не дожили всего три дня до радостного события – разгрома немецко-фашистских войск под Москвой .
 
* *
В течение ноября СКР «Агат» сопровождал несколько караванов транспортов, эвакуирующих войска и технику с Ханко, прикрывая слабо вооружённые транспорты от возможных атак кораблей, субмарин и самолётов противника. Кроме того, «Агат» принимал на борт до сотни бойцов c лёгким вооружёнием. Словом, универсальный корабль – и транспорт и боевая единица. Пока Николай-угодник – старинный покровитель моряков хранил «Агат» от мин, бомб и снарядов, и у старшего лейтенанта Лебедева не было потерь ни в личном составе, ни по технической части. Редкое везение в огненном сорок первом.
В начале июля Людмила с Катенькой благополучно добрались на поезде до Ленинграда и поселились у мамы. За два дня до отправки работниц фабрики, где трудилась Александра Васильевна, на строительство оборонительных сооружений под Лугу, Василию удалось вырваться на несколько часов в город. Прихватив с собой месячный офицерский паёк, без которого он мог прожить, питаясь из матросского котла, и мало что значащие теперь деньги, Лебедев добрался на катере из Кронштадта до причала торгового порта и далее на двух трамваях с одной пересадкой оказался на Литейном проспекте. Ему удалось позвонить заранее, и дома его ждали.
Встретили с радостью и слезами. Статная и всё ещё красивая Александра Васильевна, которую Лебедев даже про себя не решался называть тёщей, обняла его и поцеловала в щёку, промокнув тихие слёзы платочком. Людмила плакала навзрыд, крепко обнимая, жадно целуя и орошая слезами мужа. Глядя на маму, расплакалась соскучившаяся по папе Катенька и с рук бабушки тянулась к отцу, дожидаясь своей очереди.
После такой долгожданной и эмоциональной встречи Александра Васильевна расставила на столе чашки с блюдечками, и все вместе пили чай с вкусными пирогами, которых напёк для командира заботливый кок. Людмила вспомнила доброго повара, вручившего женщинам полный продуктов вещевой мешок, когда они покидали «Агат», и передала ему огромное спасибо. Катенька, которой осенью исполнится два годика, не отрывала от папы счастливых детских глаз, с аппетитом ела кусок румяного пирога со сгущёнкой, а бабушка заботливо переливала чай в блюдечко, чтобы девочка не обожгла губки.
Насытившись пирогами, Александра Васильевна быстро собрала внучку на улицу, сообщив, что они будут гулять не менее двух часов. Оставшиеся наедине и изголодавшиеся друг по другу, Людмила и Василий коснулись наспех разобранной не слишком широкой кровати и не отрывались друг от друга, отведённые для супружеского счастья часы…
Второй раз они встретились спустя месяц. Немцы штурмовали Лужский рубеж, и пока из Ленинграда можно было выехать по железной дороге. В то, что город может быть захвачен врагом или оказаться в окружении никто не верил. Третья встреча состоялась в конце сентября, когда город был уже окружён…
 Октябрь и ноябрь Лебедев провёл в море между Кронштадтом и Ханко – «Агат» ходил на разведку и сопровождал караваны судов. Не раз попадал в переделки, но счастье было на стороне корабля и его командира.
И вот последний конвой. Потеряв теплоход «И. Сталин», а с ним сотни человеческих жизней, вышли, наконец, в открытое зимнее море. Оказавшись вне пределов зоны слепого обстрела финской береговой артиллерией, всю долгую декабрьскую ночь шли длинной кильватерной колонной на восток к острову Гогланд. «Агат» охранял транспорты от возможных атак с северного финского берега.
Везение не бывает бесконечным. На рассвете судного для «Агата» дня из тумана выскочил затаившийся в шхерах торпедный катер, выпустил торпеду, предназначенную крупному транспорту, битком набитому людьми и техникой. Вспарывая чёрную поверхность моря, торпеда устремилась к цели. Лебедев стоял капитанскую вахту и интуитивно направил «Агат» наперерез торпеде. Грохнуло носовое орудие, потопив финский катер первым снарядом, затем рвануло у кормы, «Агат» подбросило и накренило. В огромную пробоину хлынула вода. К счастью торпеда не попала в центр корабля, и он не переломился надвое.
Той ночью бодрствовал весь экипаж и стрелки, плывшие пассажирами, размещались на палубе, все в спасательных поясах. Не смогли подобрать лишь нескольких человек, четверо из них – матросы с затонувшего «Агата». Старший лейтенант Лебедев провёл в ледяной воде минут пять. На транспорте его оттерли и напоили спиртом, так что выжил и даже не простудился.

* *
Самая тяжёлая в истории России война только начиналась. Впереди ещё морозный декабрь сорок первого года, три полных года великих сражений, каких ещё не знал мир, и победные месяцы сорок пятого года. Впереди новые испытания, которые пришлось пережить нашим героям – тем, кому довелось дожить до победы. А пока над необъятным полем битвы, какой стала Русская равнина от студёного Ледовитого океана до незамерзающего Чёрного моря, стоял морозный декабрь сорок первого года, и наша русская сила брала верх! 




Часть 4. Победа

* * *
1944 г. 1 января. Впервые по центральному радио был исполнен Гимн Советского Союза .
1944 г. 9 января. Советские войска освободили Кировоград.
1944 г. 22 января. Высадка американских войск на юге Италии.
1944 г. 14 января. Начало наступления советских войск против немецкой группы армий «Север».
1944 г. 27 января Освобождение Гатчины. Снятие полной блокады города Ленинграда.
1944 г. 4 февраля. Началось наступление советских войск против немецкой группировки армий «Юг».
1944 г.7 февраля. Премьер-министр марионеточной Эстонской республики призвал эстонцев пойти на призывные пункты, и вступить в эстонские части «Ваффен-СС».
1944 г. 18 февраля. Освобождение города Старая Русса.
1944 г. 22 февраля. Немцы берут под свой контроль Венгрию.
1944 г. 9 апреля. Немцы оставили город Одессу.
1944 г. 22 апреля. Высадка американских войск на Новой Гвинее.
1944 г. 9 мая. Советские войска освободили Севастополь.
1944 г. 11 мая. Начало наступления американской армии на Рим. (Освобождён 4 июня 1944 г.).
















Глава 13. В пещерах

1.
Тёплым и солнечным майским днём 1944 года у комендатуры старинного русского городка Изборск остановился «Хорьх». Из машины вышли два офицера – майор и капитан, облачённые в форму «Ваффен-СС», с символикой 20-ой эстонской гренадёрской дивизии СС . Унтерофицер и солдат-шофёр остались в машине, извлекли из ранцев термосы, бутерброды и решили подкрепиться.
Поедая с аппетитом ломтики свежего хлеба с хорошей ветчиной, и запивая ещё не остывшим эрзац-кофе, сытые и розовощёкие эстонские парни, служившие фюреру и Великой Германии, посматривали по сторонам через открытые дверцы автомобиля. Впрочем, Германия, после трёх лет войны с Россией, великой уже не казалась. Даже самым твердоголовым и упёртым эстонцам и русским – встречались и такие, связавшим свою судьбу с «Ваффен-СС», становилось ясно, что «Тысячелетний Рейх» обречён на неминуемое поражение, и уже недалёкое будущее вызывало у тех, кто воевал на стороне Германии, пока ещё скрытую тревогу…
Типичная сельская улица. Потемневшие от времени рубленые дома по обеим сторонам. В палисадниках буйно цветёт майская сирень, скрывая прикрытые ставнями окна в резных, давно некрашеных наличниках. На столбах или старых вётлах с обрубленными сучьями и верхушками – гнёзда аистов, такие же, как и по всей Эстонии с любимыми в народе красивыми благородными птицами. На улице ни души. Так повсюду в русских сёлах и деревнях. Местные жители затаились в своих домах, опасаются лишний раз появляться на улице. Завидев полицейских или немцев, к которым относят теперь эстонцев и даже русских, надевших немецкие мундиры, селяне стараются укрыться «от греха подальше», да ещё затворить ставни. Как говорится у русских – «бережёного и бог бережёт».
Унтер и шофёр ещё не доели свои бутерброды, как из здания комендатуры, возле которого лениво прохаживался полицейский, в сопровождении гросс-полицая Ротова, служившего начальником полицейского участка ещё при Эстонской республике, вышёл майор.
Был он молод и строен, светловолос и сероглаз. Его лицо с несомненным нордическим, волевым подбородком, прямым носом и тонкими губами можно было без всяких натяжек назвать красивым. Сильно портил его только длинный глубокий шрам, проходивший через всю левую половину лица от виска до оконечности подбородка.
Майор напомнил Ротову, что часа через два вернётся, и попросил не напиваться «до чёртиков». Компания подобралась славная. Во владениях гросс-полицая Ротова гостил его старый приятель Пятс – бывший капитан пограничной службы Эстонии и непосредственный начальник Вальтера Ланге, сравнявшегося за прошедшее четыре года в звании со своим шефом. Собственно говоря, желание повидать, быть может, в последний раз, знакомые места и стало главной целью поездки двух офицеров батальона «Ваффен-СС», расквартированного пока в Тарту. По слухам очень скоро весь полк «Эстлянд», куда входил батальон Мяаге, отправится защищать Нарву. Заехав по пути в Петсери, Ланге узнал, что Пятс в настоящий момент гостит у своего старого приятеля Ротова.
– Вот и отлично, Алекс. Пока ты навестишь господина Лебедева, мы славно посидим в родных для меня стенах, как-никак – первое место службы, и вспомним за рюмкой шнапса старое и доброе довоенное время. Пятс хоть и бывал самодуром, но всё плохое, в конце концов, забывается. Старик поступил правильно. У него хватило ума остаться от всего в стороне, – как тогда показалось Мяаге, Ланге позавидовал своему бывшему начальнику.
«И в самом деле, если большевики не тронули Пятса в сороковом году, то не тронут и теперь, возможно даже сохранят ему пенсию», – подумал Мяаге, собственное будущее которого рисовалось в мрачных тонах. Очень не хотелось, но приходилось признавать, что Германия терпит поражение. И самое неприятное, что англичане и американцы вместе с русскими воюют против Германии, а после прошлогодней встречи трёх лидеров воюющих стран в Тегеране , информация о которой просочилась и в эстонские части «Ваффен-СС», надежд на сравнительно благополучный исход войны не оставалось. Союзники русских – англичане и американцы готовы воевать с Германией до конца. Ходят слухи, что англо-американцы вот-вот откроют Второй фронт в Европе, высадив свои армии на западном побережье Франции . У русских могучие союзники. Британия и США – это не Финляндия или Венгрия и тем более не Эстония – самые верные союзники Германии …
Теперь Мяаге сильно беспокоили карательные операции против мирных жителей, в которых принимал участие его батальон, и особенно акции по уничтожению сотен евреев, в том числе стариков и детей, свозимых в эстонские концентрационные лагеря со всей Прибалтики. Особенно много их прибывало из Литвы и Польши. В этих акциях, проводимых в основном в сорок втором и сорок третьем годах, он принимал личное участие и мог за это жестоко поплатиться.
От русских, которые начнут после войны выявлять и казнить бывших карателей, сжигавших деревни и убивавших мирных граждан на своей территории, можно было попытаться укрыться на Западе, но еврейские финансисты, имеющие огромное влияние на правительства Великобритании и США, преступлений против евреев не простят…
Алекс неожиданно «поймал» себя на том, что начал считать шаги. Так он делал всегда, когда хотел отогнать тяжёлые мысли и успокоиться.
«Всего-то несколько шагов до машины, а столько негатива!» – Мяаге достал с заднего сидения, где лежали два автомата с запасными магазинами, пакет из плотной розовой бумаги и что-то сказал унтерофицеру.
– Господин майор, Вас подвезти? – спросил шофёр.
– Нет, – отказался Мяаге. – Здесь недалеко. Пройдусь пешком, хочется размяться, – ответил он и, прижав к себе пакет левой рукой, направился по улице к цели своего приезда – дому школьного учителя Владимира Петровича Лебедева.
На время в душе майора воцарилось новое сильное волнение уже иного свойства, однако его холодные серые глаза этого не выказывали. В глубине сознания вспыхнула старая неразделённая страсть или любовь – Алекс уже не мог сказать себе, что именно. За прошедшие три года у него были разные женщины: эстонки, русские, немки – легко доступные в военное время, когда жизнь от смерти отделяли подчас всего несколько шагов. Он даже умудрился подхватить заразную болезнь, к счастью не самую опасную, и потом скрытно и долго лечился. Но более всего ему не давало покоя, не проходящее чувство того, что Ольга и его соперник – русский оберлейтенант Лебедев где-то неподалёку, возможно рядом. От этого постоянного ощущения по телу частенько пробегала нервная дрожь.
Проходя по улице, майор ощущал кожей, что из-за приоткрытых ставен и занавесок его разглядывают десятки пытливых глаз, и понимал, что многие уже узнали в немецком офицере бывшего командира кайцелитов, лейтенанта Мяаге, который не появлялся в Изборске почти три года. Непросто было идти под их пристальными взглядами, постоянно ожидая, что в любой момент из зарослей цветущей сирени может грянуть выстрел…
И вновь Алексом овладели прежние, тяжёлые мысли, на фоне которых он вновь принялся считать шаги. Вредная привычка. Майор Мяаге знал, что район Петсери и Ирбоска, входивший в состав Эстонии с довоенных времён и даже после провозглашения Эстонской СССР, хоть и населён преимущественно русскими – сравнительно спокойное место. Партизанских отрядов в этих краях не было. Партизанский край начинался восточнее в больших лесах за рекой Великой или между городками Гдов и Луга  за Чудским озером, которому так и не сужено было стать «внутренним эстонским морем».
Прошлой осенью и зимой батальон Мяаге в составе эстонской добровольческой бригады «Ваффен-СС» принимал участие в карательных операциях в районе крупных партизанских соединений, имевших связь с Россией по воздуху. Воевать с русскими партизанами пришлось в лесистой местности между малыми русскими городами: Полоцк, Невельск, Идрица, Опочка, Остров, Дно и Холм . Эти названия он запомнит надолго.
От воспоминаний полугодовой давности веяло сыростью холодных ноябрьских дождей и сменившей их лютой декабрьской стужей. Хорошо вооружёнными партизанскими соединениями руководили кадровые офицеры Красной Армии. Прекрасно зная лесистую болотистую местность и уклоняясь от ударов крупных сил противника, манёвренные партизанские отряды наносили огромный урон карателям, ничем не уступая в жестокости солдатам Вермахта и эстонским эсэсовцам. В ответ на сожжённые деревни, убитых или выброшенных на мороз русских женщин, стариков и детей, партизаны наносили молниеносные ответные удары там, где их не ждали. Бутылками с зажигательной смесью сжигали утопавшие в снегах и болотах танки и бронетранспортёры, брали в плен эстонских легионеров, беспощадно расстреливали, вешали и даже рвали на части по старинным славянским обычаям, привязывая врагов к согнутым берёзам…
В этих боях майор Алекс Мяаге осознал, что победить русский народ на его исконной земле было не возможно. Эстонские части покидали лесной край, устилая трупами своих солдат русскую землю, умываясь кровью, откатывались к границам Эстонии, а неподалёку уже гремел раскатами артиллерийских орудий фронт, и Красная Армия взламывала германскую оборону.
Профашистской Эстонии повезло в том, что весной наступившего сорок четвёртого года главные события Второй мировой войны развернулись на южном и западном направлениях, а о Прибалтике на время словно забыли. Ленинградский и Калининский фронт, которые позже преобразуют в 1-ый и 2-ой Прибалтийские фронты, остановились чуть западнее Луги и Великих Лук .

*
Дойдя до калитки дома Лебедевых, майор Мяаге сбился в счёте шагов и усилием воли взял себя в руки. Пропустив руку между планками, он открыл внутренний крючок и окунулся в душистую цветущую сирень. На пороге дома стоял сильно постаревший хозяин и, с трудом сдерживая волнение, приветствовал незваного гостя:
– Здравствуйте, господин Мяаге. Давно о Вас не было слышно. Заходите, если пришли.
Мяаге вошёл в дом, прошёл в горницу и уселся за обеденный стол. Раскрыв пакет, выставил на стол бутылку французского коньяка, датскую ветчину в жестяной банке, картонную коробочку с финским сыром, лимон, выросший в Испании, плитку швейцарского шоколада и пачку венгерского печенья.
Алекс осмотрелся. Несмотря на яркий солнечный день в комнате царил полумрак. Оба окна были прикрыты ставнями, и свет попадал в комнату через небольшие щели.
 – Простите, господин Мяаге, я не совсем здоров, – извинился Владимир Петрович. – Угостить мне Вас мне нечем. Хлеба нет, в доме только прошлогодний картофель, лук и капуста. Несмотря на пошатнувшееся здоровье, приходится работать в саду и огороде. Сегодня закончил посадку картофеля. На днях посею свёклу, и высажу семена тыквы, – пояснял Лебедев незваному гостю.
Алексу показалось, что хозяин чем-то сильно взволнован, пожалуй, испуган.
«Возможно моим визитом», – подумал он: «Неужели я такой страшный?» – Мяаге пытался проникнуть в мысли хозяина и, как ему казалось, понимал его.
По правде сказать, Владимир Петрович надеялся, что Алекса уже нет в живых, что он погиб ещё в октябре сорок первого года, когда Игорь со своими бойцами разгромил школу Абвера, устроенную на территории бывшей погранзаставы. Ходили слухи, что было очень много убитых и раненых, которых отвозили в Псков. Главное здание бывшей заставы было разрушено и сгорело, от остальных построек тоже ничего не осталось. Больше на этом месте немцы ничего не строили, и следующим летом пепелище заросло иван-чаем – очень любит эта высокая трава с обильным розовым цветением селиться на гарях. Владимир Петрович самолично сходил туда и всё осмотрел.
– Сейчас тепло и печь я не топлю, готовлю себе на костерке в саду. Просто и много дров не уходит, – пояснил гостю Лебедев. – Поставлю на огонь чайник и вернусь.
Владимир Петрович вышел в сад. Мяаге собирался последовать за ним, но передумал. Он увидел на этажерке большой альбом в кожаном переплёте, в каких обычно хранят фотографии. Да это был альбом с фотографиями, которого он ещё не видел. Положив на стол, Алекс открыл альбом. На первой странице большая пожелтевшая от времени семейная фотография – родители, дети. Алекс узнал в мальчике лет двенадцати хозяина дома. Вот и дата под фотографией, записанная карандашом:
«1906 год»
– Мои родители, – подсказал незаметно вернувшийся Владимир Петрович.
Мяаге вздрогнул от неожиданности.
– Нервы, – посочувствовал Лебедев.
– Да, после ранения, – признался Алекс и провёл рукой по глубокому шраму, прорезавшему всю левую половину лица.
– Это, Вы. Я узнал Вас, – Мяаге указал пальцем на мальчика.
– Да, это я. В тот год мне исполнилось двенадцать лет.
– Так значит у Вас в этом году юбилей? – подсчитал Мяаге.
– Уже был, в марте. Стукнуло пятьдесят, – грустно улыбнулся Владимир Петрович, который встретил своё пятидесятилетие едва ли не в одиночестве. В тот день его навестила свояченица Надежда Васильевна, жившая после смерти Алексея Ивановича одна.
– Я сам не местный, родился и вырос в Пскове, а в Изборск перебрался преподавать в гимназии после окончания педагогического училища в восемнадцатом году ещё до немецкой, позже эстонской оккупации.
– Оккупации? – сделал удивлённый вид Мяаге. – Петсери и Ирбоска – исконные эстонские земли. Даже большевики, оккупировавшие в сороковом году Эстонию, чему мы с Вами были не только свидетели, но и участники, не подвергли это факт сомнению. Русские большевики, устроившие Эстонскую С-С-Р, – Мяаге издевательски растянул последние буквы, – оставили Сетуский край в составе Эстонии. Что Вы на это скажите?
Лебедев промолчал. Бесполезно было полемизировать с матёрым немецким офицером в чине майора, в которого превратился за прошедшие четыре года молодой эстонский лейтенант.
– Я моложе Вас вдвое. В конце февраля мне исполнилось двадцать пять, – сменив неприятную для хозяина тему, признался в свою очередь Алекс. – По правде сказать, я вовремя даже не вспомнил об этом и никак не отметил своего юбилея. Четверть века – согласитесь, не мало? Поэтому предлагаю отметить оба наших юбилея, пришедшиеся на сорок четвёртый год, рюмкой хорошего коньяка.
Мяаге достал из кармана швейцарский нож с множеством лезвий и всевозможных инструментов, раскрыл штопор и откупорил бутылку.
– Предлагаю выпить за наше здоровье, – предложил Алекс хозяину.
– Я практически не пью, – заметил Лебедев, но рюмку за здоровье – думаю можно.
Мяаге наполнил рюмки, которые хозяин достал из буфета, открыл банку с ветчиной, какой Лебедеву ещё не доводилось пробовать, коробочку с сыром и порезал в тарелочку лимон.
Владимир Петрович взял в руки бутылку и прочитал этикетку. Французским языком он практически не владел, но коньячная этикетка не требовала особых знаний.
– Коньяк французский, ветчина датская, сыр финский, лимон… Немецкого, а тем более, эстонского – нет ничего, – вслух перечислил он.
– В этом нет ничего удивительного, – заметил Мяаге. – Германия и Эстония воюют. На выработку деликатесов не хватает ресурсов. Как говорят русские, а мне довелось видеть их хронику, захваченную в качестве трофеев: «Всё для фронта, всё для победы!» Зато у нас есть хорошие поставщики, – криво усмехнулся Мяаге. – Будем! – напомнил он, поднимая рюмку.
– Будем, – согласился Лебедев, и они выпили. Мяаге закусил долькой лимона, а Владимир Петрович кусочком сыра.
– Не подумал, о том, что у Вас может не быть хлеба, поэтому не захватил. Ешьте, ветчину можно есть и без хлеба, предложил Мяаге и принялся нарезать её ломтиками прямо в банке.
– Спасибо, – поблагодарил Лебедев. – Хлеб у крестьян выгребли подчистую, даже сеять нечем, – заметил Владимир Петрович.
– Кстати, как поживают ваши родственники в Никольево. Я часто вспоминаю их дом, в котором принимали русского лейтенанта, ходившего на свидания с Вашей дочерью через границу. Помню и сад, где я был ранен и схвачен, – повторно наполняя рюмки, припомнил Мяаге.
– Алексей Иванович умер в прошлом году. Долго болел…
– Простите, – извинился Алекс. – Многие умерли за последние годы. Моего отца убили в Талине двадцатого июня сорокового года русские солдаты и мне не известно, где его могила. Мать уехала в Омск осенью того же года, надеясь разыскать родственников, и мне не удалось её увидеть, – признался помрачневший Мяаге. Он отправил матери в Омск не письмо, в котором всё равно ничего не мог о себе написать, а открытку – весточку о том, что жив. На открытке была нарисована ветка сирени – любимый цветок мамы. Получив эту открытку в далёком и холодном сибирском городе, Мария Антоновна непременно догадается от кого она…
Мяаге выпил, Лебедев лишь пригубил и поставил рюмку на стол. Мяаге закусил долькой лимона и стал переворачивать страницы альбома с фотографиями. Вот маленькая девочка смотрит на него внимательными детским глазами.
– Ольга! – заныло сердце Алекса. Несмотря ни на что он продолжал её любить, и временами эта неразделённая любовь глодала его так люто, что хоть в петлю лезь…
На следующих листах Ольга взрослела. Вот она уже девушка, какой Алекс её знал.
– Эту я возьму на память, – Мяаге бесцеремонно извлёк из альбома фотографию, вложил её в бумажник и убрал в карман мундира. – А это что такое? – На следующем листе он увидел фотографию Ольги с мужем, сделанную осенью сорокового года, о чём поведала запись карандашом: «сентябрь 1940». Мяаге поднял глаза на хозяина.
– Оставьте в покое эту фотографию, господин майор! – взмолился Владимир Петрович.
– Хорошо, оставлю, – согласился Мяаге, – но советую убрать её подальше, чтобы не увидели посторонние, – Алекс долго вглядывался в лицо русского офицера, которого выбрала красавица-изборянка, отказав ему, затем резко захлопнул альбом и отодвинул на край стола. Ему захотелось поделиться с отцом Ольги частицей своей судьбы.
– В январе сорок первого года, спустя несколько дней после моего к Вам визита в форме лейтенанта Красной Армии, я добрался до Таллина. От соседки узнал, что отца убили, а мать уехала в город своего детства Омск. В тот, вьюжный и снежный день я долго бродил по старому городу. Наконец ноги вынесли меня в район порта, и я зашёл выпить и погреться в небольшой ресторанчик, в котором отдыхали одни русские. Много пили, ели, разговаривали, танцевали. Представьте себе, господин Лебедев. В ресторанчике, в компании очаровательной девушки и единственной в этом заведении эстонки, которую мне удалось разыскать и расспросить подробнее много позже, когда Таллин освободили германские войска, я увидел вашего сына Юрия. Он узнал меня первым, подошёл и назвал моё имя. Я ответил, что он ошибается, и был вынужден спешно уйти. В ресторане было слишком много русских военных, – рассказывал Мяаге, выпив третью рюмку. – Где же Ваш сын в настоящее время?
– Он эвакуировался в Ленинград, – не ожидая подвоха, признался Лебедев.
– Вот как? Откуда Вам это известно? Неужели существует почтовое сообщение между Ирбоска и Петербургом? – сделал удивлённый вид Алекс, упрямо называя города по-своему и сверля жёсткими серыми глазами Владимира Петровича.
– Это моё предположение, – ответил растерявшийся Лебедев, хранивший письмо от сына, переправленное через линию фронта, в томике Пушкина.
– Ну, если это предположение, то у меня к Вам вопросов нет, – продолжая накаляться, развёл руками Мяаге, не поверив хозяину.
– А ваш племянник, кажется Николай, который застрелил моего солдата и ранил меня в руку, где он сейчас?
– Этого я не знаю, – поспешил исправить свою оплошность Лебедев, хотя из переданного ему письма знал, что Николай Михайлов погиб при эвакуации с Ханко в декабре сорок первого года. Сержант Пучков, товарищ Николая, был свидетелем гибели теплохода «Сталин», а по прибытии каравана в Ленинград прочитал имя товарища в списках погибших. Юре, встречавшему корабли последнего каравана, удалось познакомиться с сержантом Пучковым. Он тоже читал те списки. Так что ошибки быть не могло. Узнал Лебедев о гибели Николая совсем недавно, и, не смея томить неизвестностью овдовевшую Надежду Васильевну, рассказал матери всё что знал.
Между тем Мяаге выпил ещё одну рюмку и уже с неприязнью смотрел на хозяина.
– Не верю! всё Вы знаете, господин Лебедев. Чувствую, что знаете! 
– А Ваша дочь? Неужели Вы не знаете, где находится и она? – неожиданно спросил Алекс. – Только не лгите, я чувствую, что она где-то рядом, я чувствую её запах! Он сводит меня с ума! – тонкие ноздри Мяаге дрожали. Он с жадностью втягивал в себя воздух и буквально сверлил хозяина дома взглядом своих холодных, светло-серых глаз.
– Успокойтесь, господин Мяаге, и больше не пейте! – с трудом сдерживая напор майора, ответил побледневший Владимир Петрович.
– В августе сорок первого года, когда Вы вместе с Ланге приходили в мой дом, я рассказал Вам, что Ольгу и ребёнка забрал муж и с тех пор мне о них ничего не известно… – Лебедев опустил глаза.
– И с тех пор Вы о ней ничего не слышали, ведь так? – продолжал допытываться Мяаге.
– Так, – ответил Владимир Петрович, наливаясь краской и с трудом сдерживая в себе нараставшую ярость.
У Мяаге задёргалась левая щека, прорезанная глубоким шрамом – след от ранения, полученного в начале октября сорок первого года во время нападения неизвестной вооружённой группы на школу Абвера. Тогда погибли майор Таубе, оберлейтенант Флик, оба офицера и большая часть солдат охраны, почти все инструкторы и курсанты школы. Уцелели только – друг Алекса лейтенант Ланге и господин Берг – старый пройдоха, которого Мяаге недолюбливал.
Ланге, получивший лёгкое ранение в конце июля при первом, как тогда показалось случайном обстреле школы Абвера, когда кроме убитых часовых потерь не было, в ту роковую октябрьскую ночь не пострадал. Ранен был Мяаге. Кусочек стали, вырванный из каски бронебойной пулей, изуродовал ему щёку, повредил челюсть и выбил два зуба.
Мяаге чувствовал, что приближается момент истины.
– Господин Лебедев, только не утверждайте что Вам ничего не известно о нападении вооружённого отряда на школу Абвера в октябре сорок первого года. Нам удалось обнаружить следы тех, кто нападал на школу в июле и в октябре сорок первого года. Есть веские доказательства, что эти нападения дело рук одних и тех же лиц. К тому же меня не оставляет предчувствие, что в обоих случаях дело не обошлось без Вашего зятя.
Вот взгляните, – Мяаге достал из кармана небольшую металлическую коробочку и извлёк из неё несколько пуль, одна из которых была деформирована, и разложил их на ладони. – Знаете что это?
– Что? – спросил Владимир Петрович.
– Пули калибра 7.92, выпущенные из немецкой винтовки системы «Маузер» предположительно с оптическим прицелом.
– Какое же это отношение имеет к моему зятю? – попытался сделать удивлённый вид Лебедев, однако по его лицу было видно – сильно взволнован.
– Вы неважный актёр, господин Лебедев. Надеетесь, что меня можно провести? Не выйдет! – усмехнулся Мяаге и порекомендовал: – от волнения у Вас поднялось кровяное давление, поберегите сердце. Нападение, совершённое при участии Вашего зятя в июле, Вы уже практически подтвердили. Меня там тогда ещё не было, да и потери были не велики. Убиты два солдата часовых и ранен лейтенант Ланге. Его перевязанную руку Вы видели, когда уже вдвоём мы заходили к Вам. Ланге был ранен пулей калибра 7.62. Это русская пуля, от пулемёта или винтовки, не важно, но русская. А вот пули, которыми были убиты часовые на вышке и у ворот – немецкие от трофейного оружия. – Мяаге передвинул две пули пальцем другой руки. – А эта пуля, помеченная красной краской, – Алекс указал пальцем, – извлечена из тела капитана Таубе, убитого в октябре сорок первого года. Он передвинул и её к двум другим. Оставалась последняя пуля, с повреждённой «рубашкой» . Эта пробила край моей каски, и рваный маленький кусочек, оторванный от неё, так изуродовал моё лицо, – Мяаге провел свободной рукой по щеке. – Эксперт подтвердил, что все эти четыре пули, выпущены из ствола одной и той же винтовки калибра 7.92.
Что Вы на это скажите, господин Лебедев? – Мяаге победоносно посмотрел на прижатого к стене фактами Владимира Петровича. – Неужели после всех приведённых аргументов Вы откажетесь признать, что и в июле и в октябре на школу Абвера было совершено нападение одной и той же вооружённой группы, в которую входил Ваш зять? Да или нет! – вскричал Мяаге, теряя над собой контроль.
– Не надо кричать, господин Мяаге! – остановил его Владимир Петрович. – Если я скажу – да, что это изменит?
Алекс в момент протрезвел, и вскинул глаза на Лебедева. Четыре рюмки коньяка – это совсем немного для молодого и физически крепкого мужчины.
– Так да! или нет? – повторил Мяаге.
– Да…
– Да? Тогда я арестую Вас за пособничество врагам Эстонии и Германии! – Алекс вскочил из-за стола и потянулся за пистолетом.
 Скрипнула и открылась дверь за спиной майора. Владимир Петрович побледнел и встал из-за стола. Смотрел он почему-то не на Мяаге, а поверх него.
Алекс резко обернулся. На пороге спальни стояла Ольга. В её руке отсвечивал воронёной сталью советский пистолет «ТТ».
 
*
Невозможно передать всех чувств, которые овладели в тот миг майором Мяаге. Ярость рвала его на части. Слёзы душили, не смея выступить на жёстких сухих глазах. Кожа лица пылала. Шрам сделался багровым и страшным. Казалось, что он вот-вот треснет и хлынет кипящая кровь…
– Алекс, не делай глупостей. Поставь на предохранитель и убери пистолет в кобуру! – необычайно красивым и властным голосом приказала ему Ольга. Он задрожал и подчинился, продолжая смотреть на неё немигающим взглядом таких светлых глаз, что так и хотелось воскликнуть: «сгинь, чудь белоглазая»!
Мяаге продолжал смотреть на Ольгу, испытывая невольное восхищение. За прошедшие четыре года она ещё больше похорошела. Казалось, что уже некуда, да вот оказалось что есть…
Жестокое сердце Алекса дрогнуло. Глаза его оттаивали и, забыв обо всём, он любовался Ольгой, так была она хороша. В ней появились и мягкая славянская женственность, какой не хватало холодным эстонкам, и твёрдая воля благородной северной красавицы, знавшей себе цену.
На Ольге была строгая чёрная юбка и белая блуза, подчёркивавшие стройность фигуры. Красивые волосы с тех пор, как он её видел в последний раз, отросли и были убраны в изящный, как у античных богинь узел, обнажив благородную линию шеи. В ушках сверкали серьги с кроваво-красными рубинами, которые так к лицу природным блондинкам.
Алекс вспомнил о серьгах, которые мечтал подарить ей на восемнадцатилетие без малого четыре года назад. Его подарок был отвергнут. Эти серьги с рубинами были другими. Наверное, их подарил ей муж…
Между тем Ольга пристально вглядывалась в сильно переменившееся, возмужавшее лицо Алекса, внимательно рассматривала символику на его безупречно подогнанной форме майора эстонских «Ваффен-СС».
Сложные чувства овладели ею. Ольга и ненавидела, и по-женски жалела Мяаге, вспоминая его визит на заставу возле германской границы в ранних сумерках короткого декабрьского дня сорокового года. Был он тогда много моложе, бледен, без шрама, изуродовавшего левую половину лица, и облачён в форму советского лейтенанта.
– Двадцатая эстонская гренадёрская дивизия СС? – Ольга, вопросительно посмотрела на Мяаге.   
Алекс промолчал. Под пристальным взглядом Ольги он странным образом начинал стыдиться своей формы, которую, будучи в этом уверен, ничем не запятнал.
Солдат и офицеров твоей, Алекс, дивизии брали в плен наши бойцы осенью сорок третьего в лесах между Идрицей и Опочкой. Тогда я не предполагала, что и ты мог быть среди карателей. Ты был там?
Алекс продолжал молчать.
– Был, по глазам вижу, – ответила за него Ольга.
– Как же вы поступали с пленными? – прервав молчание, спросил Мяаге.
– Обменивали на наших товарищей или расстреливали…
Трудно было предугадать, чем бы закончилась эта встреча и эта беседа, если бы за окнами дома не послышался шум мотора. Владимир Петрович припал к щели между ставнями. К дому Лебедевых подкатил «Хорьх» и из салона выбрался Вальтер Ланге в расстёгнутом кителе с погонами гауптмана «Ваффен-СС».
– Алекс, сколько можно навещать… – на секунду Ланге задумался, как ему называть господина Лебедева, и видимо спьяну ляпнул глупость, задевшую Мяаге за живое: – тестя…
Спохватился, что брякнул не то, театрально закрыл рот рукой и тут же исправился: – я хотел сказать, господина Лебедева! – И, как ни в чём не бывал, добавил: – шнапс греется, студень тает, – перечислял Ланге. Слава богу, что всё это он произнёс по-эстонски, и возможно его слова не показались такими обидными Алексу Мяаге.
Ланге отворил калитку и, слегка покачиваясь, шёл к дому.
– Останови его Алекс! – потребовала Ольга и уже мягче добавила: – Будь мужчиной, уйди с достоинством, иначе мне придётся стрелять! Прости, что доставила тебе столько мук, но сердцу не прикажешь. Прощай…
Совсем не угроза, что ей «придётся стрелять», а некая невидимая властная сила заставила Мяаге повиноваться. Он виновато оглянулся, словно желая навсегда запомнить уже не хрупкую девушку, а молодую и сильную женщину своих безутешных грёз.
– Прощай, Алекс, – невольно попыталась улыбнуться Ольга и помахала ему рукой.
Мяаге вышел из горницы, прикрыв собою дверной проём, и обнял за плечи Ланге.
– Идём, дружище Вальтер, пить шнапс. Тёплый шнапс никуда не годится, – пробормотал Мяаге.
«Что ты наделала? Зачем вышла?» – увидела Ольга немой укор в глазах отца, едва оба офицера вышли из дома: «Он же вернётся!»
– Не вернётся, папа, – уверенно прошептала Ольга. – Он гордый и сегодня ни за что не вернётся, а ночью я уйду. Если придёт Ротов и его полицаи, станут меня искать, скажешь, что меня здесь не было, а Мяаге я всюду мерещусь. Пусть потом Ротов разбирается с ним.

2.
– Никодим! где же ты прячешься, брат? Думал, что не найду! – перевёл дух Варсанофий, хватаясь за сердце. Болел схимник. Похудел, телом совсем ослаб, к Рождеству обещал преставиться. Уже и место для успокоения заказал в пещере схимник Варсанофий верному послушнику Никодиму, где лежать к зиме его просветлённым мощам.
– Здесь я, брат Варсанофий, нишу рою для раки с усопшим, – откликнулся Никодим.
– Так что ж в темноте?
– Сгорела-растаяла свечка, а песок не в мешках. На ощупь привык. Насыплю и вынесу, – оправдывался Никодим. – Зачем звал? Случилось что?
– Ребят к тебе привёл. Шесть душ. Ты, Никодим, подбери им место укромное. Пусть поживут в пещерах денька два. Так надо, – объяснил Варсанофий послушнику Никодиму.
За годы работы в пещерах Никодим привык видеть во мраке, а тут загорелся электрический фонарик и он без труда разглядел силуэты людей, заметил в руках их оружие. И не шесть их было, как сказал Варсанофий, а семь.
– Кто такие? – негромко спросил Никодим Варсанофия.
– Русские воины, укрываются от антихриста, – ответил за вооружённых людей Варсанофий. С ними нелюдь, этот, – указал схимник на пожилого человека в гражданском костюме и шляпе, со связанными руками. – Ты укрой их, а я принесу хлеба и кваса. Вы уж ребята не взыщите. Монастырская пища скудная. К хлебу и квасу ещё лук и картошка полагаются. Этого я принесу завтра, когда стряпухи наварят. Ну я пошёл, Никодим, пока ноги держат, а ты подбери им местечко укромное, можно и то, что для меня приготовил. Я пока подожду. – Старец тяжело развернулся, хрустнув костями, и, согнувшись, побрёл по пещере на выход, по возможности сберегая силы – ему ещё возвращаться с пищей для русских воинов, которых привёл в монастырь укрыться. А на дворе теперь тоже темно, ночь наступила.
Никодим оставил в покое свои мешки, решив, что соберёт и вынесет песок завтра, и обратился к русским воинам, которых привёл Варсанофий:
– Кто же вы такие будете, ребята? Откуда пришли? – спросил он, всматриваясь в лица русских воинов и того, что со связанными руками. Лицо одного из воинов с перевязанной под нахлобученной пилоткой головой, напомнило Никодиму сына Александра, а того, что со связанными руками, сразу узнал. Это был штабс-капитан Берг, кажется Иван Андреевич. Постарел, но не сильно переменился. Его Никодим помнил с Гражданской войны и без труда узнал в мае сорокового года, когда увидел в Изборске. Был в тот день Берг в компании трёх неизвестных мужчин, лейтенанта Ланге и лейтенанта Мяаге с его кайцелитами, заехавшими к Пантелееву чинить радиатор машины.
В третий раз свела их судьба в сентябре сорок первого. Привезли тогда избитого и связанного, как теперь Берг, Бутурлина в гестапо города Печоры. Заступаясь за сына, которого схватили во время облавы прямо на улице и хотели угнать на работу в Германию, Бутурлин сцепился с немецкими прихвостнями из бывших кайцелитов, и говорят, что убил одного кулаком. Того унесли, живой остался или точно дух испустил – Бутурлин не узнал, а за сопротивление властям оказался в сыром подвале, откуда лишь два пути: или в лагерь или на виселицу. На первом допросе, который мог оказаться для Бутурлина и последним, в качестве переводчика присутствовал Берг. Узнал Бутурлина, представил как бывшего русского офицера, воевавшего вместе с ним с большевиками, стал уговаривать поступить на службу в полицию. Гауптштурмфюрер , заправлявший в гестапо, доверял Бергу и велел перевести Бутурлина из подвала в другое помещение, развязать и накормить. Ночью Бутурлину удалось вырвать решётку и бежать вместе с двумя такими же, как он мужиками из соседних деревень, задержанными за укрытие от немцев продовольствия.
Мужики подались в свои деревни, а оттуда кто куда, а Бутурлин вернулся в монастырь и припал к ногам игумена Павла. Тот опять его принял в братию и скрыл от гестапо в пещерах.
Вот и в четвёртый раз свиделись Бутурлин с Бергом, только пока тот не признал в монахе бывшего своего однополчанина поручика Бутурлина. Был он не в себе, ничего не видел и не слышал. Вид его был жалок – костюм порван, шляпа смята, на лице кровоподтёки, похоже оказал сопротивление русским воинам и был сильно ими помят.
– Папа это же я, Саша! Неужели не узнаёшь меня? – неожиданно обратился к нему, заставив всех вздрогнуть, тот самый рослый парень с лицом, показавшимся монаху похожим на сына, одетый, как и все русские воины, в камуфляжный маскхалат и с автоматом на плече.
Парень приблизился к монаху, густо заросшему седеющим волосом и с бородою в пояс, обнял и припал к его могучей груди.
– Я знал, я чувствовал, что ты здесь! И мама сказала, что укрываешься в монастыре, как и в прошлый раз. Только вот не знал, что доведётся оказаться в пещерах и увидеть тебя…
– Саша, сынок! – монах стиснул в могучих объятьях единственного сына, которого не видел почти три года и уже не чаял увидеть на этом свете. Слёзы брызнули из его глубоко упрятанных глаз.
– Сашенька, родной мой! – дрожал голос монаха, целовавшего и прижимавшего к себе сына. – А я уже думал, что ты пропал, сыночек мой родной. Мама передала мне весточку, что забрал тебя с собой зять Владимира Петровича Лебедева. Ушли вы на восток в большие псковские леса. Ушли воевать. И вот вернулся русский воин! Вырос, возмужал, поди, сильнее меня уже стал! – любовался сыном Никита Иванович, едва сдерживая от волнения слёзы и всё ещё не веря своим глазам. Вот сейчас очнётся от сна, и никого рядом нет…
Но нет, очнулся, всё на месте и Саша рядом.
– Видел маму? – спросил Никодим, не имевший ом жены вестей больше года.
– Заходили ночью, тайком, на несколько минут. Еле в себя пришла, – признался младший Бутурлин. – О тебе рассказала…
Бутурлин помолчал, дожидаясь, когда исчезнет подступивший к горлу комок.
– А Аринка, дочка Алексея Ивановича, она где? – вспомнив о девушке, с которой Саша дружил, которую они вместе с матерью уже видели невестой и женой сына.
– Нет, папа, Аринки. Схватили её немцы, угнали в Германию, – опустив голову, ответил Саша…
– Вот так дела? – удивлённо развёл руками старший над русскими воинами. – Бутурлин? Никита Иванович? Так это Вы послушник Никодим? Рядовой Бутурлин, Ваш сын, ничего не говорил о Вас.
До монаха не сразу дошло, что обращаются к нему, ничего он не видел и не слышал в тот момент.
– Папа, товарищ капитан тебя спрашивает, – попытался вернуть отца к реальности младший Бутурлин.
– Я Бутурлин Никита Иванович. А Вы кто, божий человек? Лица Вашего что-то не помню. Откуда меня знаешь?
– Видеть Вас не доводилось, но слышал. Владимира Петровича я зять, Игорь Лебедев.
– Вот как! – удивился монах. – Значит муж Ольги?
– Он самый!
– Да как же вы оказались здесь, родные мои русские воины? Здесь же немцы! В монастыре бывают едва ли не каждый день! Что хотят, то и творят! Жрут, пьют, совещания устраивают, словно у них здесь штаб! Ведут себя, как хозяева и начальство наше, монастырское, ничего с этим поделать не может. Боятся…
В конце зимы прислали машину. Описали всё самое ценное в ризнице, серебряную посуду, древние иконы в дорогих окладах и многое другое. Расписку дали отцу Павлу, что всё вернут, когда придёт время, а пока вывезут на хранение в Германию . Увезли, только не вернут они нашего добра, растащат по себе. Поди потом, собери.
А когда бомбили город и железную дорогу, так немцы, опять у нас скрывались. Место наше – богом хранимое …
Очнулся, пришёл в себя Берг, повертел головой, прислушался к разговору. Узнал, наконец, в монахе Бутурлина, да и называли его так.
– Здравствуйте, Никита Иванович. Неужели не узнаёте? Это я Вас не сразу признал в этой рясе и клобуке. Вот и сына встретили. Не знал, что у Вас такой сын. Здоровый парень, это он так меня… – Берг поморщился и не стал уточнять «как», и так было ясно, что брал его младший Бутурлин. – Везёт Вам сегодня на встречи. Теперь вот ещё один Ваш знакомый объявился, такой уж видно выдался денёк. Приятно Вам или нет видеть меня, но я здесь. Вот он я, Иван Андреевич Берг, бывший штабс-капитан русской армии! Неправда ли, неожиданная встреча?
– Куда уж неожиданней, господин Берг.
– Почему же Берг, а не Иван Андреевич, – с малой надеждой в дрожащем голосе пытался хоть как-то расположить к себе Берг русских воинов, – Мы ведь с Вами, Никита Иванович, старые знакомые, неправда ли?
– Так Вы же немец, господин Берг. Откуда мне знать, может быть, теперь Вы зовётесь Ганс Андреас фон Берг или как-то иначе. Дождались прихода своих. Впрочем, с ними вместе скоро придётся драпать. Хотя Вам, господин Берг, – Бутурлин поправил клобук, – вряд ли…
– Никита Иванович, так Вы знакомы с ним? – Лебедев кивнул в сторону Берга.
– Знаком, с восемнадцатого года, – тяжко вздохнув, признался Бутурлин. – Вместе служили у Юденича. Давно это было…
Сам скажу, иначе он Вам доложит. Вырваться из гестапо мне удалось вот с его помощью, товарищ Лебедев. А Вам, господин Берг, спасибо за помощь, пожалуй, влетело за меня в сентябре сорок первого года, когда заступились?
– Влетело, ещё как! Спасибо гауптману Таубе, заступился перед гауптштурмфюрером Фогелем. Только в начале октября Таубе погиб при атаке десанта Красной Армии на разведывательно-диверсионную школу Абвера, где в то время мне довелось работать инструктором.
– Эта история, господин Берг, нам известна, хоть и не до конца – насторожился капитан Лебедев. – Школу Абвера в начале октября сорок первого года разгромила моя группа. С гауптманом Таубе лично не знаком, но там были мои старые знакомые. Раз уж мы встретились, расскажите о них, – потребовал русский офицер.
– Кого Вы имеете в виду? – спросил ещё более удивлённый Берг, никак не ожидавший того, что русский офицер, взявший его в плен, и есть виновник дерзкого нападения советского десанта на разведывательно-диверсионную школу Абвера, которая была воссоздана лишь спустя полгода и совсем в другом месте.
– Например, оберлейтенант Флик и эстонцы Ланге и Мяаге. Не знаю, в каких чинах они у вас числились.
– Надо же, Вы их всех знали? – Удивление Берга продолжало нарастать.
– И про Вас, Берг, мы многое знаем, так что не пытайтесь ничего скрыть. Рассказывайте, что с ними стало? – требовал Лебедев, которого охватило нешуточное волнение и ударило в жар. Лебедев снял с головы пилотку с капюшоном маскхалата и вытер ладонью проступивший от волнения пот. 
Тут уже Берг едва не закричал от неожиданности. Он, наконец, хорошо рассмотрел лицо русского офицера, показавшееся ему знакомым. Это был тот самый начальник заставы, пограничники которого схватили бывшего штабс-капитана и агента Абвера в майскую ночь сорокового года при попытке перехода Государственной границы СССР!
– Выкладывайте, Берг, всё, что знаете о Мяаге и Ланге. Вот видите, я уже второй раз беру Вас, так что теперь Вы от меня не уйдёте и ответите перед советским народом по всей строгости наших законов!

3.
Встреча старых знакомых, приятелей или подельников – кто есть – кто в такой небольшой компании сразу не скажешь, затянулась далеко заполночь. За просторным дубовым столом канцелярии разместились четверо: гросс-полицай Ротов, капитан в отставке Пятс в гражданском костюме, капитан Ланге и майор Мяаге – оба в мундирах «Ваффен-СС».
Больше всех пил Ротов, закалённый многолетним употреблением местной ханжи, а теперь и немецкого шнапса, которого в войну было столько, что хоть им залейся.
Шнапс пили стограммовыми рюмками и под хорошую закуску: свиной студень, загодя приготовленный сожительницей Ротова – бедовой бабой Матрёной с безразмерной грудью, налитой здоровой плотью, и такими широкими бёдрами, что даже могучий как дуб гросс-полицай умещался на них целиком. Помимо студня на столе имелись прошлогодние рыжики, домашняя колбаса, сало с перцем, квашеная капуста с клюквой, мочёные яблоки и так, кое-что по мелочам.
Здоровая русская пища к неважному немецкому шнапсу может быть и вредна уроженцу фатерлянда, привыкшему к сосискам и пиву и в меру пьющему крепкие напитки, но никак не вредна эстонцу или русскому мужику. Русский или эстонец способен напиться «до чёртиков» или «до поросячьего визга» – это как у кого выйдет, однако такой возможный финал оттягивала добротная русская закуска, заполнявшая широкий стол канцелярии от края до края.
Другая бутылка привезённого Алексом французского коньяка, «идущего» под лимон, шоколад и анчоусы, так и осталась невостребованной, и одиноко стояла на дальнем краю стола возле давно остывшей варёной картошки, которая тоже «не шла». Однако заморских анчоусов в оливковом масле не было, шоколад Алекс оставил в доме Лебедева, а лимон не шёл ни в какое сравнение, ни с рыжиками, ни с замечательной квашеной капустой, так что было не до коньяка.
Мяаге здорово опьянел, но был способен держаться на ногах. Примерно так же выглядел Ланге. Шнапс под хорошую закуску не мог так просто свалить двух молодых и здоровых физически мужчин. Хуже всего приходилось отставному капитану, но у него, очевидно, сработал какой-то внутренний предохранительный клапан и Пятс теперь отпаивался холодным хлебным квасом, запасы которого были не ограничены.
– К осени Эстонию займут русские большевики, от этого никуда не деться, – икнул Пятс, хлебнул квасу и, тяжело вздохнув, продолжил: – хотели мы с женой уехать куда-нибудь от греха подальше. В Германию или Финляндию не стоит, русские придут и туда. Хорошо бы в Швецию, но будут ли там платить пенсию – неизвестно. Русские хоть и не сразу, но немного платили, при немцах лучше не стало, но всё же не забывают, платят пока пенсию капитану в отставке, – изливал свои горести и тревоги сорокадевятилетний военный пенсионер.
– Сдались мы им в этой Швеции, – осадил приятеля Ротов. – Да и плыть туда теперь опасно. В Финском заливе так и шныряют русские субмарины – топят наши транспорты. Я думаю, Вальдемар, что ехать нам с тобой никуда не надо. Меня, конечно, привлекут за сотрудничество и посадят в тюрьму лет на пять. Вины большой за собой не чувствую. Евреев не расстреливал, в каратели не привлекался. Молодёжь готовил к отправке на работу в Германию – признаю, помогал собирать по деревням продовольствие – признаю, порядок не мною установленный поддерживал – тоже признаю. А ты, Вальдемар, совсем перед ними чист, тебе, пожалуй, и пенсию вернут. 
– От наших островов до Швеции ближе всего, – икнув, напомнил о себе ещё не выдохнувшийся Ланге. – От Хиума ещё ближе, чем от Саарема. За ночь можно добраться на баркасе с мотором. В сорок первом русские удерживали острова до октября. Были сильные бои, большие разрушения. В дом родителей попал крупная авиабомба. Камня на камне не осталось. Хорошо, что сами прятались во дворе, в погребе. Письмо получил через год. Перебрались на Хиума. Теперь живут в семье у отцовой сестры. Тётя Кайса овдовела, так что отец единственный мужчина в доме. Как отступят немцы, проберусь на остров. Места там глухие, никто не найдёт. У тётки один ребёнок, да и тот дурачком родился, так что хозяйство мне достанется. Женюсь… – глупо улыбаясь, размечтался пьяный Ланге, нёсший несусветную чушь. 
– Да заткнитесь, вы! – Мяаге хотел добавить «старые козлы», но Ланге в отличие от Ротова и Пятса хоть был таки козлом, но не старым. – И так тошно! Вернутся русские, восстановят в Эстонии С-С-Р. Вас, старики, определят куда положено! И тебе, Вальтер, не растить свиней на хуторе. Поставят к стенке, расстреляют и пойдут дальше. Нет, пока мы живы, будем воевать. Да так, что чертям станет страшно! – Алекс опрокинул очередную рюмку, подцепил аппетитный рыжик и закусил. В голове одно и то же – божественно красивая Ольга с пистолетом в руке, её синие глаза, метающие молнии, а мгновение спустя – тихие и грустные, робкая попытка улыбнуться:
«Будь мужчиной, уйди с достоинством! Прости, что доставила тебе столько мук, но сердцу не прикажешь. Прощай Алекс…»
Нет, не смел он вернуться в дом Лебедевых в таком виде. Дойти-то дойдёт, но мотать из стороны в сторону его будет изрядно. Он придёт к ней завтра, когда проспится и приведёт себя в порядок. Придёт и предложит уйти с ним, а если откажется…
– А что если откажется? – неожиданно подумал вслух Алекс.
– Кто это откажется? – поинтересовался Ланге, икнув пару раз в придачу к размазанным словам. Он то уж точно не держался на ногах, но кое-что ещё соображал, задавал вопросы.
– Никто, её нет, – ответил Мяаге.
– Её нет. Кого нет? – не понял Ланге. – Ах да, её нет. Понял! О чём же ты тогда говорил два часа с господином учителем? – не унимался Ланге. – Господин Ротов, о чём мог говорить с господином Лебедевым, майор Мяаге?
– Откуда мне знать. Меня там не было, – угрюмо буркнул хозяин застолья гросс-полицай Ротов. Он то уж точно не пьянел. Сказывались и сто двадцать килограммов живого веса, и многолетняя практика употребления крепких напитков.
– Господин Лебедев человек тихий, интеллигентный, – влез в разговор Пятс, пивший обычно в меру, хорошо закусывавший и некогда не пропивавший ума.
– Господин Ротов, не замечали ли Вы или Ваши подчинённые что-то необычное вокруг дома учителя Лебедева? Не приходили ли к нему какие-то неизвестные люди? – выпучив на гросс-полицая не мигавшие, блеклые глаза, спросил Мяаге.
Ротов хлебнул из кружки кваса и вытер губы ладонью.
– Соседи и знакомые к учителю ходят часто, а вот чтобы посторонние… – гросс-полицай задумался. – Нет, не ходят, не видел таких. У нас тут тихо.
– Вот и выпьем за то, чтобы везде, как у вас, было тихо! – предложил Ланге, разливая шнапс по рюмкам.
Мяаге выпил и закусил, толком не разжевав, шляпку рыжика.
– Рюмкой больше – рюмкой меньше, теперь уже всё равно. До дивана Ротов доведёт, а там – провалился в сон и до утра… О чём это я? – с трудом соображал Мяаге. – Почему она здесь? Ждём мужа, который бродит с отрядом русских диверсантов по нашим тылам? Откуда у неё пистолет? И я, дери меня черт, ушёл, ничего не узнав. Не вовремя явился Ланге… – дальше мысли окончательно спутались и перед глазами всё поплыло.
– Да он готов! – промычал Ротов, отправив в рот очередной кусок жирного студня. – Нет, Вальдемар, – проглотив студень и покачав головой, продолжил гросс-полицай, обращаясь по имени к старому другу капитану в отставке Пятсу, – не может наша молодёжь пить так, как мы с тобой, старые волки. – Ланге тоже хорош. Того гляди, уткнётся носом в тарелку. Бери-ка своего бывшего лейтенантика, веди пока ногами переступает в комнату и раздевай. Матрёна ему постелила на кровати. А с Мяаге я управлюсь сам. Велел приготовить ему диван.
Уложим гостей, а сами ещё посидим часок – другой. Есть что вспомнить…

4.
Остаток светлого майского дня тянулся невыносимо долго. Владимир Петрович практически не отходил от приоткрытого окна, осторожно наблюдая за «Хорьхом», стоявшим возле комендатуры. Не слишком близко, к тому же мешали ветки сирени, но разглядеть, что там происходит – можно.
Полицейский из местных жителей, которому, очевидно, дал указание гросс-полицай Ротов, пригласил унтера и солдата-шофёра пообедать к себе домой. Другой полицейский, присев на скамейку и зажав между ног винтовку, то и дело зевая, присматривал за улицей и машиной. Прогнав тройку мальчишек лет восьми – девяти, норовивших осмотреть поближе и заглянуть внутрь «Хорьха», полицейский вынул из кармана горсть семечек и принялся грызть, выплёвывая шелуху на выстланный сланцем кусок улицы возле комендатуры.
Вернулись сытые унтер и шофёр, раскрыли дверцы машины, растянулись на сидениях отдохнуть, высунув ноги на улицу. Проходил час за часом, близился вечер, а на площадке у входа в здание комендатуры ничего не менялось. Ни Мяаге, ни Ланге не появлялись. Можно было лишь догадываться, чем они там сейчас занимаются в компании Ротова и бывшего капитана Пятса, приехавшего накануне к своему старому приятелю, назначенному немецкой администрацией командовать местной полицией. 
– Пьют, – подумал Лебедев. – Пусть себе пьют, только бы не вернулся пьяный Мяаге...
Ольга переоделась в домашний халатик, убрав в шкаф мамину юбку и блузку, которые подогнала под свою фигуру за две недели, проведённые в отчем доме, и сидела за столом, перебирая знакомые с детства семейные фотографии, которых после недавнего и неожиданного визита Алекса стало на одну меньше.
– Вот и вторая из предсказанных встреч. Сколько их ещё будет? – прошептала Ольга, не в силах удержать тревожные мысли. Отец обернулся и посмотрел на неё:
– О чём это ты, Олюшка?
– Так, папа, мысли вслух…

* *
В январе сорок четвёртого года партизанский отряд старшего лейтенанта Игоря Лебедева, имевший к тому времени устойчивую радиосвязь с большой землёй, совершил лесами зимний переход к месту предстоявшего прорыва участка фронта частями Красной Армии, и, ударив по немцам с тыла, оказался на освобождённой от врага территории. После проверки в Особом отделе, бывших партизан оправили в тыл и зачислили во вновь формируемый стрелковый полк. За боевые заслуги в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками Лебедеву присвоили очередное воинское звание капитан, наградили орденом «Красной Звезды» и медалью «За боевые заслуги».
Капитану Лебедеву поручили командовать полковой разведкой, куда вошли лучшие партизаны расформированного отряда, в том числе ефрейтор Ерохин, получивший воинское звание старшина, Иван Михайлов, ставший младшим сержантом, и рядовой Александр Бутурлин, которому исполнилось восемнадцать лет. От земляков Игоря, эвакуированных из Старой Руссы, удалось узнать, что родители временно проживают в Боровичах  и оба работают на военном заводе. В феврале Ольге и Игорю, наконец, удалось повидать родителей и близких родственников, собравшихся в Боровичах, а в марте сформированный полк перебросили на участок фронта западнее Великих Лук.
В конце апреля сорок четвёртого года конный разведотряд под командованием капитана Лебедева в составе пятнадцати человек глухими лесами перешёл линию фронта. Вместе с группой разведчиков, в рейд по немецким тылам на территории Эстонии была откомандирована радисткой ефрейтор Ольга Лебедева, владевшая немецким и эстонским языками.
Разведотряд капитана Лебедева и его заместителя старшего лейтенанта Максимова, разделившийся на две группы, действовал на юго-востоке Эстонии в районе Печоры – Тарту и под Псковом. Советское командование планировало наступление на этом участке фронта на середину лета, намереваясь одним мощным ударом выбить к осени немцев с территории Эстонии и перевести боевые корабли Балтийского флота на базы, утерянные в сорок первом году. С баз Таллина, Палдиски  и Ханко наши корабли, сбережённые в непокорённом Ленинграде, могли выйти на оперативный простор и на заключительном этапе войны взять под контроль морские коммуникации по всей Балтике, которую немцы продолжали именовать «внутренним немецким морем». А пока из Кронштадта, находившегося в дальнем углу Финского залива, лишь одиночные советские подводные лодки выходили к меридиану Аландских островов. Однако и одиночных наших субмарин боялись как огня немецкие транспорты, перебрасывавшие войска на Восточный фронт и ходившие за железной рудой и другими стратегическими материалами в порты нейтральной Швеции, активно сотрудничавшей с Германией на протяжении всей войны.

* *
Ранним утром одного из сухих и солнечных дней конца апреля, когда днём едва ли не жарко, а ночью нередки слабые заморозки, конный отряд разведчиков прошёл мимо разрушенной и заброшенной старой заставы, с территории которой не ушёл в русский тыл ни один диверсант.
Кругом ни души. Бывших пограничников – Лебедева и Ерохина, служивших на заставе в бесконечно далёкое мирное время, охватило волнение. Лебедев переглянулся с Ольгой, красиво сидевшей в седле. В её глазах он прочёл нечто иное, чем простое волнение, и вспомнил их незабываемое свидание в пустой холостяцкой комнате бывшей старой заставы…
Теперь перед глазами лишь иссечённые, кое-где обрушенные миномётным огнём стены бывшего здания заставы со следами пожара, бушевавшего здесь два с половиной года назад. Кругом пожухлая прошлогодняя трава вперемешку с бурьяном. Высокие засохшие стебли иван-чая, любящего селиться на пожарищах, и рассыпанные повсюду невзрачные и неприхотливые цветки мать-и-мачехи, дружно раскрывшиеся навстречу ласковому солнышку. 
Обойдя территорию бывшей заставы, отряд вновь углубился в лес, где предстояло провести день, уяснив обстановку в районе, прилегавшем к Изборску. От ночного пятидесятикилометрового перехода устали и люди и лошади. В седле не уснёшь, да и желудки подвело. Место для привала Лебедев выбрал в можжевеловых зарослях в сотне шагов от низины, по которой проходила старая граница, и где пробуждался от зимнего сна заветный калиновый куст.
В лесу отцветали серёжки берёз и осин, набухали почки деревьев, готовясь взорваться свежей зеленью в первые майские дни. Под ногами расстилались лесные фиалки, лилово-розовым цветом и ароматом весны привлекали к себе диких пчёл нежные медуницы, во влажных местах сочными солнечными гроздьями зацветала калужница…
В качестве основной базы разведотряда Лебедев выбрал окрестности Изборска. Отсюда, разделившись на две-три группы, конные разведчики могли совершать быстрые рейды, собирая информацию о немецких укреплениях и воинских частях. Захваченных пленных предполагалось переправлять на основную базу, допрашивать и передавать полученную информацию по рации…

* *
Ольга сильно переживала за мужа, ушедшего в рейд во главе своей разведгруппы более двух недель назад, не имея в течение последних дней от него никаких вестей. Успокаивала себя тем, что у него «барахлила» рация. Теперь, когда она твёрдо знала, что Мяаге жив, тревожное предчувствие, что пути Игоря и Алекса вновь пересекутся, не оставляло молодую женщину.
Ольге мерещились страшные картины неизбежного столкновения двух сильных мужчин и продолжения страшной дуэли, устроенной в первую ночь её совершеннолетия в саду дома Михайловых. Жаль, что тогда она пожалела раненого Мяаге и воспротивилась совету Николая застрелить его. Однако не в правилах сильных и благородных людей бить лежачего даже если это враг…
Николай погиб в начале декабря сорок первого года в ледяных пучинах Балтики, став первым из её близких родственников, погибших в этой страшной войне. Второй стала Людмила. Она погибла от осколка снаряда во время артиллерийского обстрела Ленинграда в марте сорок второго. Василий Лебедев в то время служил командиром орудийной башни крейсера «Киров», пушки которого вели бесконечную артиллерийскую дуэль с немецкой артиллерией.
Во время эвакуации с Ханко последнего конвоя, «Агат» был потоплен торпедой. Случилось это ранним утром в тумане и на чистой, свободной ото льда воде, неподалёку от Гогланда, за которым простирался уже сравнительно безопасный участок пути до Кронштадта. «Агат» затонул, приняв на себя удар торпеды, выпущенной с подкравшегося в тумане финского катера и предназначенной транспорту с эвакуируемыми войсками.
Старший лейтенант Василий Лебедев покинул борт своего корабля последним, как того требовал кодекс капитанской чести. За прикрытие транспорта с сотнями эвакуируемых бойцов и офицеров, а также уничтожение вражеского торпедного катера, старший лейтенант Лебедев был представлен к званию капитан-лейтенант и награждён орденом «Красной звезды». Ряд офицеров и матросов с «Агата» были награждены медалями.
После гибели «Агата», экипаж расформировали, разбросав по кораблям, а боевого офицера Василия Лебедева направили служить на крейсер «Киров». Вот и сбылась его мечта, вернуться на лучший корабль КБФ. В блокадном Ленинграде всё рядом и пару раз в месяц можно вырваться на часок-другой к жене и дочери, помочь им своим офицерским пайком в голодную зиму сорок первого – сорок второго года. Было ли это счастьем? Вряд ли. Какое к чёрту может быть счастье, когда кругом смерть и разруха…
После гибели Людмилы Катенька осталась с бабушкой, Александрой Васильевной. В одной с ними комнате, отапливаемой ненасытной буржуйкой, в которой сгорали остатки мебели и книги, жила на скудные иждивенческие карточки  Изольда Панина – жена погибшего в октябре сорок первого года Николая Крестовского, родившая неделей раньше на удивление крепкого для её возраста мальчика. Николай Крестовский и Александра Васильевна оказались родными – братом и сестрой, пережившими более чем двадцатилетнюю разлуку. Вот как бывает в жизни. Крестовский – третья смерть в этой страшной войне.
В сорок втором году слёг и долго болел Алексей Иванович. К весне не стало и его – четвёртая смерть. О смерти дяди Лёши Ольга узнал от отца всего месяц назад в конце апреля сорок четвёртого, когда разведывательный отряд капитана Лебедева, в состав которого в качестве радиста была включена и она, преодолев линию фронта, добрался до Изборска.
Ещё в первую оккупационную осень полицаи и каратели из эстонских омокайтсе забрали у Михайловых для «нужд германской армии», как и у других крестьян из окрестных деревень, зерно, корову и овец. Зимой те же немецкие приспешники наведались ещё раз и забрали последнего поросёнка, гусей и даже кур. Заметив голубей, капрал приказал забрать и их, заявив: «на территориях, подвластных германским оккупационным властям, иметь почтовых голубей категорически запрещается!»
Защищая любимых птиц, Алексей Иванович пытался протестовать, за что был сильно избит, после чего ещё и простудился, и слёг…
Аринка, которую вместе с Сашей Бутурлиным Игорь забрал с собой в октябре сорок первого года, была схвачена полицаями во время облавы на молодёжь, вывозимую на работу в Германию. Случилось это осенью сорок третьего года незадолго до крупномасштабных карательных операций против партизан. Аринку схватили в селе неподалёку от Опочки, куда девушка была направлена в качестве связной. Что с ней – неизвестно и поныне…
Потерю любимой девушки сильно переживает Саша Бутурлин, ставший одним из лучших бойцов отряда. В боях с карателями восемнадцатилетний Саша поражал товарищей своей отвагой, за глаза о нём говорили – «смерти ищет парень», но был он, словно заговорённый, и пули не брали юношу. Общее горе сблизило Бутурлина с Иваном Михайловым. Они крепко сдружились. Для Бутурлина Аринка была любимой девушкой, в мечтах невестой, для Ивана – сестрой. Теперь они оба бойцы разведотряда её мужа капитана Лебедева и ушли вместе с ним и ещё тремя бойцами в рейд по южной Эстонии. Другая половина отряда во главе со старшим лейтенантом Максимовым находилась в районе Пскова и вернулась позавчера. Разведчики расположились в лесу на заранее подготовленной базе, дожидаясь возвращения капитана Лебедева и его группы, но когда это случится, было неизвестно.
Ночью за Ольгой приходил разведчик. Под утро, боец проводил её обратно после сеанса радиосвязи с разведчастью дивизии, занимавшей участок фронта севернее Великих Лук. Условились, что Ольга останется у отца до возвращения группы капитана Лебедева, а потом предстоял обратный путь к линии фронта…
Ольга рассеяно листала семейный альбом с фотографиями. Вот и вся довоенная семья Михайловых. Ольга вспомнила этот день. Михайловы навещали Лебедевых на Троицу. Под фотографией, которую сделал фотограф, приехавший из Печор, папа пометил карандашом – «тридцать четвёртый год». Очень молодо выглядят Надежда Васильевна и Алексей Иванович. Рядом сыновья-подростки Иван и Николай, на руках у Алексея Ивановича восьмилетняя Аринка. Алексея Ивановича и Николая уже нет, а об Аринке ничего не известно…
А ведь помимо родственников были ещё и друзья-сослуживцы. Погибли в первый день войны капитан Колесников, лейтенант Третьяков, старшина Боженко и многие другие пограничники имена и лица которых помнила Ольга. Защищая переправу через Двину, пропал без вести лейтенант Булавин...
Мысли смешались и, продолжая машинально листать альбом с фотографиями, Ольга вернулась в снежный холодный февраль…
В феврале сорок третьего года Лебедевым предоставили трёхдневный отпуск, и Игорь с Ольгой и Алёнкой, которой к тому времени исполнилось два годика и девять месяцев, добрались на попутных машинах до Боровичей. Узнав о том, что брат жив и воевал в тылу врага, к родителям из Заполярья на двое суток вырвался Василий. Служил он теперь на Северном флоте, куда был переведён осенью сорок третьего года.
До Ленинграда Лебедева подбросили знакомые лётчики. Первым делом он навестил Александру Васильевну и Катеньку. Зимой в их тёплой протопленной комнате по-прежнему жила Изольда Константиновна с сыном, которому уже шёл третий год. Так было удобней. Женщины работали в разные смены, и было кому присмотреть за детьми. Изольда Константиновна уже знала из писем, что её муж погиб осенью сорок первого года, давно оплакала его и теперь жила памятью о любимом человеке и заботами о сыне.
Оставив тёще большую часть привезённых продуктов, сэкономленных в течение нескольких месяцев из офицерского пайка, Василий взял с собой дочку, которую родители ещё не видели, и добирался до Боровичей по железной дороге и на попутной машине. Вместе с ним приехал повидать родственников и Юрий Лебедев, работавший инженером на Балтийском заводе и имевший «бронь» .
Василий и Юрий познакомились в Ленинграде в первую блокадную зиму. Как Юре удалось добиться отпуска, он и сам не знал. Просто пожалел начальник цеха молодого инженера, трудившегося днями и ночами, и отпустил на несколько дней навестить родню и сыграть свадьбу. Приехал Юра с молодой женщиной, о которой написал Ольге в письме. Месяц назад они расписались в Загсе и теперь были мужем и женой.
Вот и выпал случай сыграть сразу две свадьбы. Родители Игоря – Владимир Мефодиевич и Любовь Михайловна впервые увидели Ольгу вместе с внучкой, да и сына, которого не видели более четырёх лет с ноября тридцать девятого года, ждали с большим нетерпением. Тогда Игорь приезжал в Старую Руссу в краткосрочный отпуск, и попал прямо на свадьбу двоюродного брата Ярослава и Русы, которую «сталинский сокол-орденоносец» привёз из Белоруссии.
Лебедевы ещё не забыли, как хороша была Руса, а тут просто ахнули, любуясь женой младшего сына, а уж с Алёнкой никак не могли наиграться, так что старшая внучка Катя заскучала, обиделась и едва не расплакалась. Любовь Михайлова скоро захлопотала у стола, и обе внучки достались счастливому деду, который заранее раздобыл где-то потрёпанный сборник русских народных сказок, и читал девочкам сказку о «Василисе Премудрой и Кощее Бессмертном». Прижавшись к дедушке, который очень понравился девочкам, Катенька и Алёнка затаили дыхание и с восторгом, не сходившим с их хорошеньких личиков, слушали волшебную сказку…
Снежным февральским днём сорок четвёртого года в стареньком хорошо протопленном рубленом доме маленького русского городка состоялась встреча родных людей, запланированная на осень сорок первого года. А если собрались все вместе, то самое время сыграть сразу две свадьбы, хоть и в съёмном, но всё же в родительском доме.
Самой последней, уже в сумерках, приехала Руса. Легковая машина подвезла её до дома.
– Простите, дорогие мои родные, утром мне уезжать, вот и водитель остался с машиной, – извинилась Руса перед Владимиром Мефодиевичем и Любовью Михайловной. – С трудом вырвалась, так много работы! – знакомясь, обнимая и целуя родных, объясняла она. Приехала Руса в меховых сапожках и тёплой цигейковой шубе, под которой оказалось дорогое и красивое синее бархатное платье. Сняв шубу и сапожки, сразу надела туфельки на высоком каблучке, став ещё выше, стройнее и элегантней. Глядя на молодую красивую женщину, которой быть бы актрисой кино, вряд ли кто мог подумать, что она имеет воинское звание лейтенант.
Никто точно не знал, где работает или служит жена Ярослава, и в письмах об этом ни слова, но Игорь и Ольга догадывались – в НКГБ . Вот и шофёр, привёзший её из Москвы на служебной машине, принадлежал к этому ведомству.
Летом сорок второго года Иван Михайлов был направлен связным в партизанский отряд товарища Павлова, действовавший в невельских лесах неподалёку от Белоруссии и видел там очень красивую молодую женщину, в спортивном костюме, приехавшую в отряд верхом на лошади. Кто она узнать так и не удалось, а на следующее утро женщина уехала и опять верхом. Иван запомнил лишь случайно услышанное и удивительное имя молодой женщины – Руса, а потом рассказал о ней Ольге, которая немедленно потребовала подробно её описать. Сомнений не было – это была Руса Соколова.
Позже, во время карательных операций против партизан осенью сорок третьего года, когда партизанские отряды объединялись в крупные соединения и вместе отбивали атаки врага, старшему лейтенанту Лебедеву довелось воевать вместе с отрядом Павлова. От него он узнал о подвиге лейтенанта Соколовой, которая, работая в тылу врага, помогла нашей авиации уничтожить крупную немецкую авиабазу.
– Так что же ты, милая моя, – Владимир Мифодиевич молодецки расправил усы и по-родственному поцеловал Русу в щёчку, не смея отказать себе в таком удовольствии, так она была хороша и свежа с февральского морозца, – приглашай шофёра в дом, а то ведь замёрзнет человек. Не ночевать же ему в машине и на морозе?
На предложение Владимира Мефодиевича отозвался Василий, вышел на улицу и привёл шофёра, на котором была форма рядового бойца НКГБ. Смущённый молодой парень снял в сенях ватник и шапку, смёл снег с сапог и пригладил ладонью вихры:
– Спасибо за приглашение. Неудобно как-то, – заметно волнуясь, признался шофёр.
– Да ты, милок, не стесняйся, будь как дома, – ободрила его Любовь Михайловна. – Я сейчас тебе чайку налью с сушёной малиной, обогреешься, а скоро и ужинать. – Любовь Михайловна налила в кружку заварки из фарфорового чайника, кипятка из огромного самовара и подала шофёру. Боец уселся на скамью в углу избы и, дуя на кипяток, принялся жадно пить, согреваясь после долгого пути от самой Москвы.
В нескольких словах Руса сообщила, что Ярослав назначен командовать авиаполком, и сейчас его дивизия находится под Ленинградом, пополняется новыми самолётами и пилотами, готовится к летнему наступлению. Сам Ярослав приехать не смог, но имеется его адрес. С мужем Руса не виделась с прошлого сентября, зато теперь может с ним переписываться.
– Сын наш, Богдан, сейчас со свекровью. Живут под Москвой, – сообщила Руса Ольге, когда обе женщины уединились в другой комнате, а вот свёкор умер в Старой Руссе ещё в августе сорок первого. Впрочем, я тебе уже писала об этом, – добавила она. – Очень жаль Людмилу, и Василия жалко, в глазах у него такая тоска. Знаешь, мне показалось, что Василий и Игорь стали ещё больше похожи друг на друга и на Любовь Михайловну. В маму пошли сыновья…
– Да, Руса, я это заметила. Время сильно меняет людей, – ответила Ольга. – А ты, моя дорогая, ещё больше похорошела…
– Что ты, Оленька! – смутилась Руса. – Кому цвести и хорошеть как не тебе, милая моя, рядом с мужем! Что же мы стоим, – Руса достала из сумочки две плитки шоколада, – знакомь с девочками!
До этой встречи, всего лишь один раз виделись молодые женщины, а стали самыми близкими подругами. Так и тянуло их друг к другу. Хотелось поговорить о самом сокровенном и наболевшем, но только не теперь, когда Любовь Михайловна с женой Юры Ириной – худенькой и миловидной женщиной, продолжавшей стесняться незнакомых людей, накрывали на стол.
Каждый привёз, что смог. Время военное, голодное. Тут уж не до разносолов. Хотя, хозяева наготовили ещё с лета и осени всяких солений: маринованных маслят и солёных рыжиков, которых в окрестных лесах было невпроворот, квашеной капусты с клюквой и хрустящих огурчиков. Достав с немалым трудом свиных и говяжьих мослов, Любовь Михайловна наварила на свадьбу младшего сына отменного студня, к которому приготовила хрен со свекольным соком. Картошка, ставшая в войну основной пищей, имелась пока в достатке, и её должно было хватить и до нового урожая и на посев.
Игорь с Ольгой привезли пряников и баранок, купленных в войсковом магазине, вяленого угря и хорошо сохранившиеся поздние яблоки, купленные у крестьян на рынке. Василий привёз с севера сёмгу, красную икру и шоколад. Из Ленинграда, с трудом залечивавшего раны после блокады, везти практически нечего, но Юра и Ирина привезли «новобрачным» подарок, ставший первым в их пока ещё не нажитом домашнем хозяйстве. В большой картонной коробке был тщательно упакован чайный сервиз из дорогого мейсенского фарфора  прошлого века. Молодая худенькая женщина с грустными глазами из профессорской семьи, едва оправившаяся от голодовок, сберегла малую часть вещёй, унаследованных от умерших в первую блокадную зиму родителей. Оборотистые дельцы и спекулянты, имевшие доступ к продовольственным складам и разжиревшие на народном горе и страшном голоде, создали за годы блокады дорогостоящие коллекции из приобретённых за бесценок произведений искусств. Скупая за муку, сахар и соль, набили потайные места золотыми изделиями и бриллиантами. За такую «малость», как мейсенский фарфор давали на чёрном рынке всего полбуханки хлеба. Однако к весне сорок второго года у Ирины – студентки художественной академии не было сил не то, чтобы отнести, даже поднять сервиз – так ослабла от голода в огромной и холодной, не раз вскрытой и разграбленной ворами профессорской квартире.
Возвращаясь от товарища к себе на завод, где работал и тут же жил в маленькой отапливаемой комнатке, Юрий подобрал ослабленную до крайности девушку, замерзавшую на улице в лютую мартовскую метель, какие не редки в северном городе. Юра буквально спас её, отогрел, накормил и оставил у себя. Так они познакомились и полюбили друг друга. Вместе работали, а весной сорок третьего года, после январского прорыва блокады под Шлиссельбургом, переехали на квартиру Ирины и, делая ремонт светлыми белыми ночами, привели её в порядок. Среди вещей, не взятых грабителями, сохранилась кое-какая посуда и чайный сервиз мейсенского фарфора – подарок Ольге и Игорю.
Руса привезла из сравнительно благополучной Москвы коробку конфет лучшей московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь», две бутылки армянского коньяка и две шампанского. Когда шофёр принёс коробку и выставил бутылки на стол, Владимир Мефодиевич незаметно убрал четверть самогона, справедливо решив, что ещё двух бутылок «Московской особой» водки, припасённых для такого случая, вполне хватит и не стоит позориться с самогоном перед дорогими гостями.
После того, как к сервировке стола присоединились Ольга и Руса, работа закипела, и к семи вечера всё было готово. Красная икра на ломтиках чёрного хлеба, аппетитный студень, кусочки копчёного угря, сёмга, масляные шляпки грибов, яблоки и многое другое, от которого отвыкли за годы войны, стало украшением праздничного стола.
Электричества не было – экономили для заводов, зато зажгли сразу четыре керосиновые лампы, и в горнице было светло и уютно. Владимир Мефодиевич взял на день патефон у знакомого рабочего и несколько пластинок с яркими танцевальными мелодиями. Всё те же довоенные: «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Кумпарсита», «Утомлённое солнце», «В парке Чаир распускаются розы»…
Перед тем, как сесть за праздничный стол, «молодым» – Ольге и Игорю, Ирине и Юрию вручили свадебные подарки, скромные для военного лихолетья, зато от всей души. Только Руса отличилась, подарила Ольге и Ирине золотые серьги. Ольге с рубинами, Ирине с изумрудами, решительно заявив:
– Ещё раз поздравляю Вас с замужеством! Носите на счастье, родные мои! – с чувством поздравила женщин Руса, вспомнив свой бесценный подарок – золотые клипсы с сапфирами, и сейчас украшавшие её ушки – подарок на Рождество тридцать шестого года неизвестной никому из присутствующих женщиной по имени Шарлота, с которой она вряд ли когда-либо встретится…
Принимая подарок, Ольга вспыхнула и покраснела. Она давно мечтала о таких серьгах с рубинами, которые были очень похожие на те, что ей пытался подарить Алекс Мяаге. Не всегда же быть войне, наступит и мир. Очень красивые серьги, а Руса словно знала о её мечте.
– Это сколько же она денег истратила? – Разволновалась Любовь Михайловна, – Должно быть хорошо получает, и муж у неё лётчик, полком командует…

*
Незаметно пролетел вечер. Поздравив «молодых» под звон стаканов с шампанским, дружно налегли на деликатесы, которые хорошо шли и под коньяк и водку. Это для мужчин, а женщины ограничились шампанским. Потом помянули погибших. При упоминании Людмилы, Василий смахнул слезу, выпил рюмку коньяка и, сославшись на усталость и недомогание, ушёл отдыхать в одну из маленьких комнат, которых в доме помимо горницы было три. Спохватившись, ушёл спать в сени на сундуке, скромно сидевший за столом шофёр, которому Владимир Мефодиевич выдал тулуп.
– Хозяйка вдовая и бездетная. Сдала нам дом целиком, сама живёт у сестры. Платим ей продуктами с карточек и деньгами. Нам хватает, оба с матерью работаем, – пояснил гостям Владимир Мефодиевич. – Теперь вот в разных сменах будем работать, с Алёнкой сидеть. Да вы не стесняйтесь, гости дорогие, ешьте на здоровье!
Немного потанцевали под патефон – два кавалера и три дамы, постоянно меняясь партнёрами. Вот и Ирина перестала стесняться, а Ольга шепнула ей на ушко:
– Мы обязательно подружимся, Ирочка!
 – Хорошая у неё улыбка! – глядя на жену брата своей невестки, определила Любовь Михайловна. Они с мужем не танцевали, любовались на молодых и тихо переживали за старшего сына:
– Ты обратила внимания, Люба, какими похожими друг на друга становятся Игорь и Вася? Прямо-таки – одно лицо! Только у Васи волос светлее и глаза серые. А во всём остальном в тебя оба пошли, Михайловна. Ваша, Русановых порода! Известно, что в Старой Руссе у Русановых и парни, и девчата завсегда были первыми!
– Скажешь тоже, Мефодиевич! – покрылась от удовольствия лёгким румянцем мать, обладавшая в свои пятьдесят с лишним лет отменным здоровьем и ещё не растраченной, воистину русской северной красотой. Заметила, что и Ольга прислушивается к их разговору.
«Надо же, такую красу приворожил младший сыночек!» – любуясь снохой и с удовольствием слушая мужа, – думала Любовь Михайловна, а сердце болело за старшего сына.
– Трудно ему, один остался наш Васенька. Не скоро зарастёт душевная рана, но время лечит. Бог даст – найдёт себе пару. После войны среди женщин выбор большой, вот только остался бы жив, касатик. Хоть и виден войне этой край – наша берёт! да сколько ещё русских воинов полягут в землю… – шептал супруге на ушко Владимир Мефодиевич. Та бледнела, тяжко вздыхала и кивала в знак согласия головой, бережно прижимая к себе спящую внучку. Другая внучка спала на руках у деда.
Пока родители сидели за столом, двоюродные сестрички играли «в прятки», хоронясь друг от друга по углам горницы и под столом между ногами у взрослых, или играли «в догонялки», с визгом бегая друг за другом. Когда взрослые танцевали, девочки пытались им подражать, однако быстро устали и пристроились на коленях у бабушки с дедушкой. Раззевались, свернулись клубочками и тихонько уснули.

*
Как и осенью сорокового года в уютной квартире старшего лейтенанта Василия Лебедева в приморском городе Либава, так и в феврале сорок четвёртого года Руса и Ольга проговорили всю ночь в хорошо протопленном рубленом доме небольшого русского города Боровичи.
Погасив керосиновые лампы, зажгли в красном углу под образами, которые висели здесь должно быть с прошлого века, толстую восковую свечу, уселись рядышком на скамеечку под грустными коричневыми глазами святых с библейскими ликами и делились самыми сокровенными тайнами.
Ольга поведала Русе о том, что её мучило. Рассказала об эстонском лейтенанте Алексе Мяаге и о его визите на заставу декабрьским днём сорокового года в форме офицера Красной Армии.
– Встреча с ним была предсказана тобой ещё в Либаве на квартире Василия и Людмилы. Боюсь я его, Руса. Не оставит он нас в покое. Боюсь за Игоря, недобрые у меня предчувствия…
Решившись, Ольга рассказала Русе о князе и о кресте на его городище, который согласно преданиям обладает чудодейственной силой. Как на духу слово в слово, точно так же, как перед Игорем в волшебную июньскую ночь, проведённую в Изборске, поведала близкой подруге свою родовую тайну: 
– В шесть лет, во мне начала пробуждаться удивительная глубинная память. Я постоянно вспоминала частицу своей иной, прежней жизни, видела её в сновидениях, пугалась, кричала ночами, плакала, хотела рассказать маме, но не решалась, а через год она рассказала нам с Юрой историю старинного, коренного изборского рода Князевых, которая удивительным образом совпадала с моими видениями.
По материнской линии мы с братом Юрой, тётя Надя, её сыновья – Иван, Николай и дочь Арина – все Князевы, и происходим от единственной дочери князя Трубора, родившейся в Изборске, и названной мною Княжаной. Я и есть её мать… – Ольга внимательно посмотрела в глаза Русы, как когда-то смотрела в глаза Игоря, и, прочитав в них глубокое понимание, продолжила:
– В октябре сорок первого года перед боем на нашей старой заставе, где засели враги, Игорь и его бойцы припадали к кресту, прося у князя покровительства и защиты, и все остались живы. Погиб лишь один Николай Крестовский, дядя Людмилы, человек верующий, не поверивший в старинное языческое предание…
В последнее время мне снится князь. Он говорит со мной, но чего-то не договаривает. Просыпаюсь и ничего не помню, а на сердце тревога. Боюсь я за Игоря! – с чего начала, тем и закончила Ольга.
В свою очередь Руса рассказала Ольге, о своей первой девичьей любви и о предчувствии неизбежной и теперь уже скорой встречи с человеком по имени Сергей Воронцов.
– Увижу на мгновенье его лицо, услышу голос, а дальше вновь потеряю его на долгие годы… – прошептала грустная Руса. – Только ты ничего не подумай, Оленька, отношения у нас были самые чистые. Я люблю мужа и принадлежу только ему, однако первая любовь незабвенна, постоянно к себе притягивает, – с душевным трепетом призналась Руса подруге.
– Такого у меня не было, – то ли посочувствовала, то ли позавидовала ей Ольга.
Руса сняла с пальца обручальное колечко. Не зная, что её ждёт, Ольга последовала примеру родственницы и близкой подруги. Женщины приложили кольца друг к другу, были они одного размера и таинственно отсвечивали золотом тусклый свет от горевшей под образами свечи.
Руса привстала, взяла со стола чистый стакан, налила в него до половины сырой колодезной воды из ведра, стоявшего возле остывшего самовара и вынула из висевшей на стене подушечки иголку с чёрной ниткой.
– Что же ты собираешься делать? – вопросительно посмотрела Ольга на Русу.
– Гадание на кольцах, старинное народное поверье. Куда кольцо укажет, тому и быть, – прошептала Руса.
Она вынула из иголки нитку и привязала её к своему колечку. Свободный конец нити зажала большим и указательным пальцами левой руки. Подвесила кольцо над стаканом с водой и, загадав сокровенное желание, отпустила нить…
Кольцо опустилось в воду и коснулось правого края стакана. Руса просияла. Кольцо указало ей – быть загаданной встрече!
Привязав нить к своему колечку и, загадав в великом смятении судьбу мужа, бледная Ольга разжала пальцы дрожавшей руки. Кольцо упало в воду и его отнесло к дальнему краю стакана.
– Что это значит? – Ольга вскинула глаза, требуя от Русы ответа.
– Кольцо не может ответить. Что будет, кольцу пока не известно. Хочешь узнать, повтори гадание, но не раньше, чем через сутки, – побледнев, ответила Руса. – Но лучше, Оленька, не делай этого никогда… – после долгой паузы прошептала она.
Русе стало ясно, какого предсказания ожидала Ольга и что предскажет кольцо ей в следующий раз. Молодая женщина, обладавшая даром предвидения, внутренне содрогнулась и, взглянув на тикавшие часы-ходики, показывавшие без четверти четыре ночи, обняла Ольгу за плечи:
– Пойдём спать, родная моя. Утро вечера мудренее…

* *
Ольга перевернула последнюю страницу семейного альбома, и знакомый с детства волшебный мир счастливой семьи скрылся за массивным кожаным переплётом.
Она посмотрела на отца, по-прежнему стоявшего у окна.
– Присядь, папа, отдохни. Сегодня он не придёт. Он гордый… – А про себя подумала: «Если бы ты знал, папа, как я переживаю за Игоря, как я боюсь его встречи с Алексом Мяаге?»
Памятуя о совете Русы, Ольга больше не гадала на кольце, ни на следующий день, ни потом.
– Уже вечер. Ты уйдёшь? – спросил Владимир Петрович.
– Как стемнеет, уйду. Мне нельзя оставаться, – ответила Ольга.
– А если он тебя выследит, схватит? – забеспокоился отец.
– Сегодня он этого не сделает, не посмеет тронуть меня, да и не в состоянии этого сделать пока не проспится, а вот завтра? Оставаться, папа, нельзя. Со дня на день должен вернуться Игорь. Узнав, что на базе меня нет, пойдёт сюда. Вот тогда Мяаге, Ротов и его подручные могут устроить засаду. И тебе, папа, следует уходить. Могут взять в заложники. От этих негодяев можно ждать что угодно! Ещё не забыл, как Мяаге тянулся к пистолету, требуя от тебя ответа?
– Не забыл, – ответил Владимир Петрович. – Невыносимо трудно покинуть старый и добрый дом, в котором прожил большую часть жизни. Уйти навсегда из дома, в котором родились ты и Юра, в котором жила ваша мама…
– Не переживай, папа, вернёмся и очень скоро!
– Они дом сожгут! – простонал Владимир Петрович.
– Отстроим новый! – не отступала Ольга. Она решительно взяла в руки и прижала к себе семейный альбом. – Возьмём с собой! Собирайся, папа, берём с собой только самые ценные веши, которые невозможно восстановить, и немедля уходим! 

5.
– Только что проводил господ Брюннера и Фогеля. Оба ещё в монастыре, в трапезной. Откушать пожелали. Понимаешь, брат Варсанофий, немцы предупреждают, что в монастыре могут укрываться русские диверсанты. Требуют выдать их или указать место в пещерах, где диверсанты могут быть. Грозились послать солдат и обыскать все пещеры.
Христом клялся – никого у нас нет, и не может быть! – прищурив глаз, игумен как-то подозрительно посмотрел на схимника. – Или я нагрешил, поклявшись Христом. А? Отвечай, Варсанофий! Ты ведь присматриваешь за работами в пещерах! 
– Господь с тобой, отец Павел, нет в пещерах никого, о ком мне неведомо, – как на духу ответил Варсанофий, не смея лгать игумену. Русских воинов, которые вели бой на окраине города, он самолично привёл в пещеры, укрыв от преследования гестаповцев гауптштурмфюрера Фогеля и солдат военного коменданта города оберстлейтенанта Брюннера, пожаловавших на другой день в монастырь.
– Теперь в пещерах работает лишь один Никодим. Хоть у него спроси, владыка, нет там никого постороннего. В пещерах только усопшие, да наши люди по всякой нужде бывают, – принялся успокаивать отца Павла озабоченный Варсанофий, а сам задумался: «Не узнал ли про то кто из братии или служек, не выдал ли?».
– Какие такие «наши люди» бывают в пещерах? – как бы невзначай, спросил отец Павел.
– Наши, монастырские люди и родичи, приходящие к ракам усопших, – не моргнув глазом, ответил схимник.
– Смотри у меня, Варсанофий, – понизил голос игумен, хорошо усвоив за долгие годы жизни, что и стены могут слышать, – если и был кто, то теперь их там нет. А не то Брюннер грозит солдат в пещеры нагнать, осквернить святое место. И уже совсем тихо добавил: – Кончается их власть, звереют, особенно Фогель. Да и Брюннер спуску не даст, лютует. Один глаз ему выбили ещё в сорок первом году, а другой дёргается, так что неприятно смотреть. Добра нам и от немцев не было. А как уходить собрались, вывезли из монастырской ризницы, веками хранимое, поди теперь, спроси с них. Растеряют, растащат сокровища. Скоро и сами сгинут, а с меня спросит советская власть, которая придёт к медовому спасу . Ох! было мне о том откровение. Придут комиссары, скажут – почему разрешил? Почему сотрудничал с оккупантами?  А ведь того не зачтут, что монастырская помощь спасла жизни тысячам русских солдат, которые томились и по сей день томятся в немецком плену, не говоря уже о простых мирянах …
Ступай, Варсанофий, проверь, нет ли чужих в пещерах, а не то Брюннер может прислать солдат. Будь и к тому готов, что войдут в пещеры, – опомнившись от притчи, напутствовал схимника игумен Павел.
– И вот ещё что, – игумен понизил голос. В монастырь пришёл помолиться ещё один офицер, наш, русский. Поручик Скобелев. Служил у Юденича, а теперь служит у генерала Смысловского. Дивизия «Руссланд» . Слышал о таких?
– Про генерала ничего не знаю, мало ли их было, генералов. А вот поручика Скобелева знавал. Вместе бежали из-под Гдова, когда большевики задали нам жару. Был он и тогда поручик, только сейчас ему под пятьдесят будет. Неужели тот самый Вадим Скобелев? – задал сам себе вслух такой вопрос Варсанофий.
– Тот самый или не тот самый, это не мне выяснять, – вздохнул игумен. – Вадим Дмитриевич этот Скобелев. Ни о тебе, Варсанофий, ни о Никодиме я ему не рассказывал. Скобелев пока в монастыре. Говорит, что помолиться пришёл перед ратными делами. Ты уж ему на глаза не попадайся. Не ровен час, признает. 
– Не признает, отец Павел, нипочём не признает. Его я плохо помню, да и не дружны мы с ним были. Я и сам себя давно уже не признаю. Варсанофий я, никого другого во мне уж нет…
Растревоженный Варсанофий вышел из храма на божий свет, перекрестился на разрушения, причинённые монастырю,  и, тяжело ступая больными ногами, направился ко входу в пещеры.
Проходя мимо источника, Варсанофий неожиданно увидел Никодима, беседовавшего с пареньком. Это был Алексий – сын священника Николая из Таллина, который изредка бывал в монастыре, навещал отца Павла по делам или просто так, по знакомству.
– Ты чего это, раб божий, разгуливаешь на воле средь бела дня, да ещё когда в монастыре посторонние? – спросил послушника начальник над ним, Варсанофий.
– Да вот, вышел подышать свежим воздухом, воды набрать и на сирень посмотреть. Дивно как цветёт! А тут старый знакомый пожаловал нашей водицы напиться.
– Знаешь отрока Алексия? – спросил Варсанофий.
– Встречались в тот самый день, когда немцы занимали Печоры. Я за мукой тогда ходил. Почти три года прошло с тех пор. Вырос Алексий, служит теперь при алтаре.
– Здравствуй, Алексий! Как жив, здоров, дружок? – приветствовал юношу Варсанофий.
– Здравствуйте.
– Знаю твоего батюшку и тебя помню. Сколько годков тебе ныне исполнилось?
– Пятнадцать.
– Погостить приехали?
– Погостить. Из Пскова возвращаемся домой в Таллин. Окормляли в храмах псковичей и русских воинов, – ответил юноша. – У алтаря служили вместе с батюшкой, – добавил скромно.
– Это, каких же таких русских воинов? Не от Власова ли генерала? – поинтересовался Варсанофий.
– Нет, не от Власова. Те другие и форма на них другая. Постарше будут, говорят от генерала Хольмстона, – объяснил Алексий.
– Постарше, так постарше, – собрался было попрощаться с юношей Варсанофий и увести с собой Никодима. В пещерах скрывались иные русские воины, о которых узнали немцы. Завелась гнида среди братии или монастырских служек. Пронюхала, наушничает. Следовало укрыть гостей подальше, а лучше проводить из монастыря, пока не полезли немцы в пещеры.
Собрался, да как на грех появился тот самый Скобелев, о котором предупреждал отец Павел. Без предупреждения Варсанофий мог бы и не узнать бывшего молодцеватого поручика Вадима Скобелева в пожилом офицере, облачённом не в немецкую, а в специально пошитую форму старого русского покроя, хоть и немецкого сукна, а так узнал.
– Вот что, Никодим, ступай немедля в пещеры. Гостей уведи подальше. Немцы о них проведали. Грозятся солдат прислать, обыскать пещеры. Твой крестник Фогель и комендант Брюннер ещё в монастыре, обедают трапезной, а ты тут ходишь по белу свету, на сирень любуешься! – шепнул Варсанофий на ухо Никодиму так, чтобы не услышал Алексий и подтолкнул его. – Ступай!
При упоминании имени гауптштурмфюрера, допрашивавшего его в гестапо, Никодима передёрнуло. Спешно прощаясь, он поклонился Алексию, взглянул вверх на прикрытую деревьями площадь перед входом в монастырь и заметил грузовик, возле которого прохаживались солдаты. В ожидании команды, немцы курили и грызли семечки, купленные у местных торговок. Подняв с земли жбан с водой из источника, Никодим торопливо зашагал к пещерам.
– И Вы здесь, молодой человек! – узнал Алексия подошедший к ним Вадим Скобелев, облачённый в гимнастёрку, перетянутую ремнём с портупеей при погонах и трёхцветной нашивке на рукаве , с револьвером в светлой кожаной кобуре на поясе.
Скобелев положил руку на плечо невысокого юноши, кудрявую светлую голову которого покрывала черная гражданская фуражка русского покроя с блестящим козырьком.
– Говорил с Вашим батюшкой, хвалил. Любо-дорого видеть, как служите Вы вместе с батюшкой у алтаря. Молился с вами в Пскове, теперь в монастыре. Прощался. На фронт отправляемся, под Нарву. Скоро схлестнёмся с красными, да так, что чертям станет тошно! Умнём, но в Нарву их не пустим! – Поручик стиснул зубы, и желваки заиграли на его загорелых обветренных скулах. Помолчал, а сам не верил своим словам. Такая теперь силища Красная Армия, что упаси бог…
Достал из кармана широких галифе портсигар, раскрыл, достал папиросу, постучал мундштуком по крышке, щёлкнул зажигалкой и жадно затянулся. Покосился на схимника.
– Курите?
– Нет, Ваше благородие, не курю, да и не положены нам мирские утехи, – ответил Варсанофий. Узнать бывшего однополчанина в сильно постаревшем болезненного вида схимнике, Скобелев никак не мог. Да и не интересовал его старый монах.      
– А каковы Ваши планы, молодой человек? – спросил Скобелев у юноши.
– Батюшка хочет, чтобы я учился в семинарии и отец Павел благословляет.
– А Вы, Алексей, хотите?
– Хочу.
– И где же Вы собираетесь учиться?
– В Петербурге.
– Стало быть, в Ленинграде? – удивился Скобелев.
– Да.
– Там ведь красные?
– Батюшка говорит, что для бога нет ни красных, ни белых. Все люди – рабы божьи, – ничуть в том не сомневаясь, ответил юноша.
– Ну, тогда учитесь, если Вас с батюшкой, не сошлют в Сибирь на каторгу.
– За что же? – искренне удивился отрок.
– Да за то, что окормляли нас – врагов советской власти и немецких прихвостней, – сплюнул, загасил недокуренную папиросу и пошёл прочь бывший поручик русской армии, воевавший теперь в дивизии «Россия», которую уже и сами добровольцы – белые офицеры называли на немецкий лад – «Russland».

* *
Встревоженный Никодим затворил за собой вход в пещеру, и, освещая путь свечой, поспешил к разведчикам.
– Беда, ребята, немцы пронюхали, что вы здесь. Начальник гестапо герр Фогель, и комендант города герр Брюннер были у отца Павла, грозились послать солдат обыскать пещеры, если игумен не скажет где вы, а тот про вас не знает. Немцы и сейчас в монастырской трапезной обедают, а наверху  видел машину с солдатами.
– Гауптштурмфюрер Фогель! – подал голос, связанный по рукам Берг. – Так это же Ваш крестник господин Бутурлин! Забыли, как герр Фогель допрашивал Вас в гестапо? Подвёл бы Вас под петлю кабы не я. Вы Фогеля видели? А ведь он мог Вас признать!
– Замолчи, гад! – Старшина Ерохин ткнул кулаком в подбородок Берга, заставив раскрыть рот, и заткнул глотку пленного кляпом.
– Не видел я их. Фогель с Брюннеров сейчас в трапезной. Любят они поесть. Стряпуха в монастыре хорошая, только нам, чернецам, отведать её стряпни не довелось. А игумен вызывал к себе Варсанофия. Расспрашивал старца, нет ли в пещерах чужих. Так что следует немедленно уходить, товарищ Лебедев, пока немцы не полезли в пещеры.
– Товарищ капитан, возьмём этих немцев – Фогеля и Брюнера и уйдём! – предложил старшина.
– Отставить, Ерохин! – У монастыря грузовик с солдатами. Себя погубим и монастырь подведём. С нами важные документы и этот «гусь», – Лебедев покосился на Берга. – В его голове много ценной информации о диверсантах, которых этот гад готовил для засылки в наш тыл. Головой за него отвечаете, товарищ старшина! Вам Ясно!
– Так точно, товарищ капитан! – по-военному чётко ответил Ерохин.
– Отец, пошли с нами! – во время непродолжительной паузы послышался слегка дрожавший голос младшего Бутурлина. 
Никита Иванович посмотрел на сына и перевёл взгляд на Лебедева:
– Эх, жизнь ты моя, непутёвая! От русских хоронился в пещерах, теперь от немцев прячусь! Или сгинуть мне здесь? Нет! Уйду я с Вами, ребята, возьмёте с собой? – взмолился русский поручик Никита Иванович Бутурлин, не желавший больше оставаться чернецом Никодимом.
– Не сомневайся, отец, давай с нами! Каждая минута дорога! Если немцы в монастыре, то и пещеры их не остановят, – разрешил все сомнения капитан Лебедев.
– Так что же они сразу не полезли в пещеры? – засомневался Ерохин, – Боятся что ли?
– Думаю, что не боятся, от игумена хотели узнать о нас, а тот молчит. Или не знает, или не хочет говорить. Как думаешь, Никита Иванович?
– Ничего я не думаю, товарищ капитан. Голова идёт кругом. Идти надо. Только день сейчас, а до ночи нам не укрыться. Попьют герр Фогель и герр Брюннер чайку после сытного обеда и полезут сюда немецкие солдаты. Много их, все с фонариками и собак у них видел! А мне с Фогелем встречаться второй раз не с руки…
Замычал Берг, пытаясь вытолкнуть языком кляп и что-то сказать. Ерохин вырвал тряпку изо рта пленного.
– Что тебе?
– Сдавайтесь, у Вас нет выхода. Если Фогель и Брюннер пожаловали в монастырь, то они позаботились перекрыть все выходы из пещер. Сдавайтесь!
– Всё сказал, тварь? – Ерохин с силой затолкал кляп на место. Лицо Берга исказилось от боли.
– Он прав. Немцы народ аккуратный. Везде понаставили солдат, да с собаками. Никита Иванович, на Вас наши надежды. Хорошо ли Вы знаете пещеры?
– Как же не знать. При советской власти здесь отсидел год, при немцах скоро как три. С версту накопал разных ходов, не меньше! – возмутился Бутурлин. – Есть на примете один лаз. Снаружи присыпан, ведёт к пустоши. Там густой кустарник. Туда и пойдём. Ну а если и там немцы – придётся воевать. Вы бы, товарищ капитан, дали мне хоть винтовку.
– Винтовок у нас не имеется. В разведку ходят с автоматами.
– Папа, вот трофейный, «Люгер», – протянул младший Бутурлин отцу пистолет. – Заряжен, а вот запасная обойма.
– Спасибо, сынок! – Бутурлин сунул пистолет за пояс и поднял свечу. – Идёмте, товарищи!
– Бери, отец, фонарь. С фонарём идти легче, – Лебедев протянул Бутурлину фонарик.
– С Богом! – припав на колени, размашисто перекрестился Никита Иванович и повёл за собой русских воинов, а меж ними связанного по рукам и с кляпом во рту своего бывшего однополчанина из войска Юденича остзейского барона Берга, служившего немцам. Видно не прав был генерал барон фон Унгерн , заявивший белоказакам, ушедшим в монгольские степи создавать «новую орду», что «лучшие русские – это остзейские немцы».   

* *
Сразу же после короткого разговора с юношей Алексием, поручик Скобелев покинул Псково-Печерскую обитель.
На верхней площади у главного входа в монастырь немецкие солдаты ссыпали в карманы остатки семечек, и строились по команде унтерофицера, ожидая распоряжений лейтенанта, опередившего на несколько шагов, пожилого офицера из дивизии «Russland», который приехал в монастырь на кавалерийской лошади. Лейтенант пробежал мимом Скобелева, не отдав честь русскому офицеру, словно не замечая его. Рука поручика, поднявшаяся было к фуражке, дрогнула и стыдливо опустилась, ухватившись за ремень портупеи.
В этот момент Скобелев увидел прикрытый грузовиком «Хорьх», возле которого переминались с ноги на ногу два молодых офицера – майор и гауптман в форме эстонских «Ваффен-СС». Этих вояк «из чухонцев» Скобелев презирал и никогда не отдал бы им чести.
Очевидно, немецкого лейтенанта, сопровождавшего оберстлейтенанта Брюннера, задержавшегося с гауптштурмфюрером Фогелем в монастыре, вызвали по телефону встречать приехавших эстонских офицеров. Вот они отдали друг другу честь и, сняв перчатки, пожали руки. Немецкий офицер «пролаял» несколько слов на неприятном для Скобелева немецком языке, из которых он разобрал лишь последнее – «Vorwarts!»  и немцы направились вниз по спуску на монастырский двор. С ними двое проводников с натренированными на людей овчарками. Офицеры, спускались последними.
– В пещеры полезут искать диверсантов. Милости просим, господа тевтоны и господа чухонцы! – сплюнув, недобро напутствовал их Скобелев, до которого дошли слухи о советских разведчиках, действовавших в окрестностях Печор, При этом поручик странным образом желал, чтобы русские воины, если и есть такие в пещерах, задали бы немцам жару. И не важно кто они эти русские воины…
Красиво вскочив на лошадь и заставив обратить на себя внимание старушек, торговавших возле монастыря «чем бог послал», поручик поскакал верхом по пустынным улочкам маленького городка, которому было суждено стать последним русским городом, освобождённым через два с половиной месяца бойцами Красная Армия…
Несмотря на посещение монастыря и долгую тяжкую молитву, на душе у поручика было так скверно, что не хотелось жить. Из походной кожаной сумки, притороченной к седлу, он достал плоскую бутылку паршивой местной водки и сделал несколько жадных глотков.
Городок был так мал, что через пару минут поручик оказался среди заброшенных полей возле бугристой и бесплодной, каменистой пустоши, заросшей кустарником. Над низким ивняком, чахлым орешником и удушливо цветущей бузиной кое-где поднимались тощие берёзки, а на местах повыше розовел шиповник, привлекая шмелей и пчёл.
– Куда же это я заехал? – опомнился, наконец, Скобелев. Его отряд стоял возле маленькой деревеньки, в которой остались одни бабы, старики и дети, и ехать туда верхом с полчаса, если мелкой рысью. Поручик стал присматриваться, пытаясь отыскать тропинку и выбраться по ней на дорогу. Впрочем, Скобелев в отряд не торопился, а потому решил спешиться, прилечь на свежую майскую травку и допить то, что осталось в бутылке, закусив парой прошлогодних мочёных яблок, которые купил у старушки на площади возле монастыря, расплатившись целой рейхсмаркой и великодушно не взяв ни пфеннига сдачи.
Скобелев не успел сойти на землю. Внезапно, всего в нескольких шагах от него возле куста цветущей бузины земля стала оседать и куда-то проваливаться.
– Что это? – не верил своим нетрезвым глазам поручик.
Вот земля осыпалась и в образовавшейся норе показалась крупная бородатая голова в чёрном клобуке. Под натиском могучих плеч монаха песчаная почва просела. Вот он целиком выбрался на поверхность и огляделся. Увидев всадника в форме, монах вздрогнул, но в нору не вернулся. Из неё уже выбирался второй человек в пилотке с красной звёздочкой, в пятнистом маскхалате и с автоматом «ППШ» на плече. Это был русский разведчик.
Несколько мгновений монах, русский разведчик и поручик из дивизии «Russland» смотрели друг на друга, затем схватились за оружие. Скобелев попытался выхватить из кобуры свой родной револьвер, сделанный в 1915 году на российском военном заводе в Сестрорецке. С этим дорогим для него оружием Вадим Скобелев не расставался с той давней, казавшейся теперь уже нереальной, поры. Он ухаживал за револьвером как за невестой, которой так и не обзавелся в своей неудавшейся военной и эмигрантской жизни, однако в этот раз руки не слушались и Вадим не смог выстрелить, привлекая тем самым внимание немцев, патрулировавших окрестности монастыря.
Блеснув на солнце, пронзительно визгнул брошенный молодой сильной рукой самодельный нож с тяжёлой рукояткой и вонзился поручику в грудь. Удар пришёлся в область сердца. Скобелев уронил револьвер, стал оседать и клониться набок. Силы покинули умиравшего поручика, и он упал под ноги испуганной лошади.




















1944 г. 6 июня. Открытие Второго фронта в Европе. Начало высадки англо-американских войск в Нормандии (Франция).
1944 г. 22 июня. Наступление советских войск против немецкой группы армий «Центр». Начало операции «Багратион» – Белорусской операции Советской Армии. Эта операция привела к разгрому немецких войск в Белоруссии и освобождению республики. Минск был освобождён 3 июля, Вильнюс – 13 июля, Брест – 28 июля. В этот же день 28 июля союзники освободили другой Брест – крайний западный порт Франции на Атлантике.
1944 г. 20 июля. Неудавшееся покушение группы немецких офицеров на жизнь А. Гитлера. Среди старших офицеров и генералов Вермахта прошли аресты и казни. После покушения на фюрера делается ставка не на Вермахт, а на дивизии СС (немецкие) и «Ваффен-СС», создаваемые, как правило, из пособников нацистов из других национальностей.
1944 г. 22 – 23 июля. Освобождён Псков. До войны в городе проживало 70 тысяч жителей, на момент освобождения осталось не более 21 тысячи.
1944 г. 30 июля. Освобождён Изборск.   





















Глава 14. Засада

1.
– Guten Tag, Herr Major!  – Слегка кивнув головой, ответил на приветствие офицеров эстонских «Ваффен-СС» оберстлейтенант Брюннер, оставивший фуражку перед входом в трапезную. Вслед за Брюннером вошедшим офицерам вяло козырнул шеф гестапо Фогель, не расстававшийся со своей фуражкой, успев покрыть ею свежевыбритую голову.
Мяаге был немного знаком с оберстлейтенантом по сорок первому году, когда была разгромлена школа Абвера, и Брюннер, назначенный после ранения и потери глаза комендантом Петсери, отправлял раненых в госпиталь. О Фогеле, знал лишь понаслышке.
– Помню Вас, герр Мяаге, помню Ваше тяжёлое ранение. Та же половина лица, что и у меня, – не слишком тяжело, скорей по привычке вздохнул сытый, только что из-за стола военный комендант города. Единственный глаз Брюннера, попытавшегося улыбнуться молодому симпатичному майору-эстонцу с безукоризненной арийской внешностью, задёргался и повлажнел. Левая половина лица и глаз, который, будучи ещё майором и командиром батальона, он потерял в последний день июня сорок первого года в боях под Ригой, были закрыты чёрной повязкой. Повязка делала коменданта, имевшего помимо волевого лица орлиный нос, похожим на пирата, какими их изображали на рисунках к старым морским романам.
После лечения Брюннер был признан ограниченно годным к строевой службе и остался в тылу, получив очередное звание за пролитую в боях кровь. Жаль было глаза, зато избежал фронта на этой бесконечной и страшной войне, на которой была разгромлена его дивизия, и погибли почти все офицеры.
– Что привело вас, господа, в стены монастыря? Неужели информация о русских диверсантах, скрывающихся в пещерах? Если да, то откуда вы её получили? – поинтересовался гауптштурмфюрер Фогель после того, как Мяаге и Ланге представились коменданту города и познакомились с шефом гестапо.
– Диверсанты? В монастыре? Неужели они схвачены? – Воскликнул взволнованный Мяаге, взглянув через окно трапезной, в которой немцы только что отобедали, на солдат, заполнивших монастырский дворик. – Нет, о том, что они могут быть в монастыре, нам не известно, – взял себя в руки Мяаге, а Ланге подтвердил кивком головы.
– Пока нет, – ответил Фогель. – Есть только информация о возможном нахождении диверсантов в подземельях монастыря. Игумен уверяет, что это невозможно. Что в пещерах нет, не только русских диверсантов, но и посторонних людей. В отношении к немецким властям герр Павел зарекомендовал себя наилучшим образом. По-видимому, он просто об этом ничего не знает. Но у меня хороший информатор и наш долг проверить так ли это, – пояснил эстонцам Фогель. – Так что же вас привело к нам, господа офицеры? – повторил свой вопрос шеф гестапо сверля эстонцев взглядом круглых карих глаз, типичных для уроженца Эльзаса , а следовательно «не совсем немца», поменявшего в начале тридцатых годов фамилию Фогэ «на более благозвучную и перспективную» в нарождавшемся Третьем Рейхе фамилию Фогель. Такая перемена позволила молодому человеку без серьёзного образования и специальности вступить в НСДАП и сделать неплохую карьеру в СД, дослужившись до звания гауптштурмфюрера и руководителя гестапо в небольшом русском городке.
Мяаге не сразу нашёлся, что ответить гестаповцу. Фогель посмотрел на Ланге. Тот кивнул на Мяаге, – дескать – он знает. Фогель ждал.
– Господин гауптштурмфюрер, мы только что прибыли из Ирбоска. От местного жителя мне удалось узнать, что в окрестных лесах русские диверсанты, предположительно армейская разведгруппа устроила свою базу. Мой долг сообщить об этом немецкой военной администрации, Кроме того, мне хотелось бы лично участвовать в охоте на русских диверсантов, но, к сожалению, мои солдаты далеко отсюда, в Тарту, а время не ждёт. Из комендатуры нас с капитаном Ланге направили в монастырь, сообщив, что комендант города оберстлейтенант Брюннер там, – объяснил Мяаге причину своего появления. – Если же вы, господа, не сочтёте необходимым оказать мне помощь, то распорядитесь выдать мне и моему другу по «MГ-42» . Я знаю место, где появится русская разведгруппа и мы вдвоём устроим засаду.
– Похвально. – Фогель прищурил глаза, словно старался лучше рассмотреть лица офицеров в полумраке монастырской трапезной, куда их привёл лейтенант, и которую он и Брюннер уже покидали. Он видел этих эстонских офицеров, воевавших в «Ваффен-СС» впервые, пытаясь разгадать, что это за люди и почему они горят желанием охотиться за группой русских разведчиков, владевших всеми видами вооружённого и рукопашного боя, что было крайне опасным делом.
– Похвально, господа! – повторил Фогель. – Приятно знать, что рядом такие решительные и преданные Великой Германии люди! Но хватит ли ваших сил справиться с русскими разведчиками, которых может быть десять, пятнадцать и более человек, тем более профессионалов? – Задав вопрос, Фогель не стал ждать на него ответа и продолжил: – Нет, господа, борьба с русскими разведчиками, проникшими в наш тыл, прежде всего забота СД. Я несу ответственность за безопасность вверенного мне района! – лицо Фогеля приняло решительный вид. – Я и герр Брюннер, – уловив удивлённый взгляд оберстлейтенанта, добавил гестаповец. 
– Так кто же Вам сообщил о базе русского разведотряда, наделавшего немало шума в наших тылах. Русские убили несколько солдат и офицеров. Ими захвачены важные документы и личные дела агентов школы Абвера, работающих в тылу русских. Вот и господин Берг, работавший с курсантами, пропал вместе с документами. Не иначе, как был захвачен русскими диверсантами. А ведь этого Берга Вы хорошо знали, господин Мяаге.
– Берг распространённая фамилия. Неужели Иван Андреевич Берг! Это он? – Воскликнул Мяаге.
– Да, он. Из Прибалтийских немцев. Любил, когда его называли на русский лад. Занятный тип. В прошлом русский офицер. Часто вспоминал о противоестественности Первой мировой войне, в которой императоры-кузены воевали друг против друга, хотя следовало общими силами ударить по Франции, Британии и Америке, где свили свои змеиные гнёзда финансовые воротилы, ненавидящие и Россию и Германии… – однако дальше Фогель не стал развивать мысли несчастного Берга, оказавшегося в лапах русских диверсантов. Шеф гестапо полез в карман за портсигаром, но, вспомнив, что они в трапезной, передумал и предложил выйти перекурить на монастырский двор, напомнив Мяаге: – давайте, майор, выкладывайте, что это за информатор завёлся у Вас, о котором мне не известно.
– Господин Лебедев, школьный учитель в Ирбоска, – признался Мяаге. 
– Я так и думал, – многозначительно изрёк Фогель уже на улице, раскрывая портсигар. – Курите, – предложил он свои папиросы офицерам. – Итальянские, из старых запасов.
Брюннер и Ланге взяли по папиросе, Мяаге достал свои. Закурили от зажигалки, предложенной Ланге.
– Понимаешь, Вилли, – обратился Фогель к Брюннеру, которого, несмотря на немалую разницу в званиях, частенько называл по имени, – Мне известна эта история от гросс-полицая Ротова. Господин Мяаге ещё до войны был влюблён в дочь господина Лебедева, но та взяла и вышла замуж за русского офицера-пограничника. Я слышал, что девушка была необычайно красива. Правда, герр майор?
Мяаге промолчал.
– Ладно, на этот вопрос можете не отвечать, – усмехнулся Фогель, – но на следующий постарайтесь ответить. Ваше желание участвовать в охоте на русских диверсантов, связано с теми давними делами. Неправда ли?
Мяаге продолжал молчать, неприязненно взглянув на Фогеля.
– Вижу! По глазам вижу, что попал в точку! И не надо на меня злиться, – выпустив колечко вонючего дыма не слишком хороших папирос, рассмеялся Фогель. – Меня не проведёшь! Вот видите, господин Мяаге, как много я о Вас знаю, хотя до сегодняшнего дня с Вами не встречался. Просто мне о многом рассказывают. Такова специфика моей службы. Ведь я отвечаю за безопасность, в том числе и Вашу, господин Мяаге. Так что не стесняйтесь и не теряйте времени, выкладывайте, всё, как есть. Вы намерены охотиться за русскими диверсантами, которыми, смею предположить, командует Ваш соперник. Об этом Вы узнали от господина Лебедева. Теперь им придётся заняться мне. Я недооценил школьного учителя, о котором неплохо отзывался и Вальдемар Пятс – Ваш бывший начальник, господин Ланге, и гросс-полицай Ротов, о пропуске к которому вы, господа офицеры, хлопотали позавчера в канцелярии моего заведения во время моего отсутствия.
– Ты гений, Карл! – внимательно выслушав рассуждения Фогеля и докурив папиросу, сделал комплимент шефу гестапо оберстлейтенант Брюннер и осмотрел построившихся солдат комендантского взвода на пустынном монастырском дворике, на котором в этот момент не смел появиться ни монах, ни служка.
– Как думаешь, не пора ли взять провожатых и обыскать пещеры? – спросил Брюннер у Фогеля после небольшой паузы.
– Подождём, Вилли. Игумен отрицает присутствие посторонних на территории монастыря. Если это не так, то русские диверсанты уже узнали что мы здесь. Их несколько человек и дать бой твоим солдатам они не решаться. У них ценные разведданные и Берг с документами, я уверен, что он у них. Узнав, что мы здесь, попытаются уйти незаметно и покинуть пещеры где-нибудь за пределами монастыря. У меня есть план пещер и выходы из них. Наверху мои люди, наблюдают за выходами и прилегающей местностью. День в разгаре, до наступления темноты ещё семь часов. Если они появятся на поверхности днём, то мы их обнаружим и возьмём или уничтожим. Так что подождём, прогуляемся по дворику, понаблюдаем, попьём воды из «святого источника». Конфликт с церковью нам ни к чему, а, кроме того, бой в подземелье чреват большими потерями. Есть и другие опасения. Возможно, что русские опередили нас и уже покинули пещеры, но то, что они были там – точно. У меня есть в монастыре свой человечек, – выдал один из своих секретов Фогель. Впрочем, кто бы в этом сомневался. У Фогеля везде были свои агенты, без которых он был бы и слеп и глух.
Никак не выходит из головы этот офицер-пограничник, – признался Брюннер. – В первый день войны у меня был очень трудный бой на границе, это под Мемелем. Я потерял едва ли не половину своих солдат убитыми и ранеными, более восьми часов штурмуя русскую заставу. Оберст  излил по телефону на меня и мой батальон потоки самой грязной брани. Я едва не сошёл с ума. Там был оберлейтенант Флик, застава которого стояла против заставы русского офицера. Вы его хорошо знали, Мяаге. Флик погиб у Вас на глазах уже здесь, но тогда он что-то рассказывал мне об этом русском оберлейтенанте, которого взяли в плен, но тот бежал, пробыв в плену не более получаса, и вернулся на заставу с несколькими солдатами, прорвав цепь окружения. Ещё шесть часов они дрались на заставе, а потом прорвались с боем и ушли. Прикрывать их остались раненые. Все они погибли.
Я видел этих отчаянных людей в бою. Флик, упустивший его, называл фамилию русского оберлейтенанта. Я забыл её, но вот сейчас вспомнил, когда услышал фамилию школьного учителя и зятя командира диверсантов. Эта фамилия – Лебедев. Скажите, русские мужья берут фамилии жен, а, следовательно, тестей?
– Такое бывает и у нас, но крайне редко, когда, например, хотят скрыть своё происхождение, прежде всего национальность, – напомнил Фогель, в хорошей аналитике которому трудно было отказать, несмотря на незаконченное среднее образование. – Тут другое. Ваш враг – русский оберлейтенант, и его тесть однофамильцы. Верно, господин майор?
– Это так, – ответил хмурый Мяаге, закурив вторую подряд папиросу.
– Main Gott!  – Мучительно сопоставив все собранные только что факты, простонал Брюннер и скрытая чёрной повязкой левая изуродованная сторона его лица с выбитым глазом, нервно задёргалась. – Неужели это тот самый русский оберлейтенант, командовавший той проклятой заставой?
– Браво, Вилли! – хлопнул ладонями Фогель. Теперь и у тебя свои счёты с русским оберлейтенантом, которого, как и тебя по всей вероятности повысили в звании за прошедшие годы! Так что охота предстоит увлекательная. Этот русский офицер не только Ваш соперник, герр Мяаге. Теперь герр Брюннер даст Вам не только пулемёты, но и своих солдат!    
Господа офицеры, – довольный собой Фогель обратился к эстонцам, – поделитесь своими планами охоты на русских диверсантов, которых, а это вам известно от господина Лебедева, возглавляет его зять. Теперь я даже не знаю, кому обещать его голову. Тебе, Вилли, или Вам, герр Мяаге! Нет, всё-таки Вам, майор. У Вас «более веские основания», – ухмыльнулся гестаповец.
– Это хорошо, что Вы знаете, где их можно перехватить. Обдумайте, как следует, а я пока позвоню и прикажу арестовать учителя Лебедева. С ним нам будет легче доработать наш совместный план. Неправда ли?
– Господина Лебедева нет дома. Как только я узнал об этом, мы немедленно выехали в Петсери, – прервал рассуждения Фогеля Мяаге.
– Как нет? Когда же он сообщил Вам о диверсантах? – Фогель вновь недобро посмотрел на майора Мяаге.
– Вчера…
– Вчера? – взорвался Фогель. – Так почему же Вы его не задержали сразу!

2.
В базовом лагере отряда, устроенном в лесу близ старой границы, ждали разведгруппу капитана Лебедева. Запланированные сроки возвращения разведчиков, ушедших в рейд в район Тарту – Печоры, прошли, и это обстоятельство вызывало сильное беспокойство.
Группа старшего лейтенанта Андрея Максимова вернулась из-под Пскова два дня назад с ценными разведданными и без потерь в людях и лошадях. Для того чтобы всему отряду успеть дойти до линии фронта к намеченному сроку и перейти её в районе подготовленного «окна» оставалось менее трёх суток. Быстрым конным маршем до линии фронта можно было дойти и за двое суток, так что в запасе оставалось совсем немного времени. Но если группа Лебедева, назначенного командиром разведдотряда, не вернётся к утру следующего дня, следовало радировать в центр о её невозвращении и выступать к линии фронта.
Ольга вернулась в отряд ночью на сутки раньше вместе с отцом и тётей Надей, за которой они зашли в Никольево. Тяжело было Надежде Васильевне, потерявшей мужа, младшего сына и дочь покидать родной дом, оставленный ей родителями, и хозяйство, хоть и порушенное, в котором кроме кормильца-огорода ничего не осталось, но что поделаешь, надо. Пришлось и ей спешно, ночью уходить с узелком самых дорогих вещей, иначе Мяаге, неожиданно появившийся в Изборске, не застав поутру Ольгу и Владимира Петровича, непременно отправится в Никольево и Надежда Васильевна могла стать заложницей. Бросила дом, который немцы или их прихвостни могли сжечь в отместку, зато мать побудет хоть несколько дней рядом с Иваном – единственным сыночком, оставшимся в живых, из семьи Михайловых.   
В отсутствие капитана Лебедева отрядом командовал его заместитель старший лейтенант Максимов, воевавший в полковой разведке около года и ходивший семь раз за линию фронта. В его группе, вернувшейся из-под Пскова, было шесть человек, среди которых и младший сержант Михайлов. В лагере оставались старшина и двое бойцов со своими лошадьми и одной запасной. Базовая рация, с которой радистка отряда ефрейтор Ольга Лебедева выходила на связь с центром, и запасные к ней батареи так же находились на базе.
Каждый час она выходила на связь с группой капитана Лебедева, но тщетно. Либо они лишились рации, либо с группой что-то случилось…
– Ждём до семи утра. Если не придут, оставляем в лагере записку и возвращаемся к линии фронта, – принял единственное, хоть и не непростое решение старший лейтенант Максимов, которому Ольга рассказала о визите майора эстонских «Ваффен-СС» Алекса Мяаге и вкратце поведала об их непростых, ещё довоенных отношениях, поразив Андрея своим рассказом.
Так случилось, что Андрей Максимов до войны служил сержантом в погранвойсках, воевал в Крыму и на Кавказе, получив за доблесть и боевые заслуги офицерское звание. После ранения и лечения в госпитале был направлен воевать на Северо-западный фронт во вновь формируемый полк, куда позже вошли бойцы из партизанского отряда Лебедева.
Здесь и познакомились, подружились. Максимов был свой, пограничник, и с радостью пошёл служить под начало капитана Лебедева. Через Лебедевых Максимов познакомился с Мариной Колесниковой. Со дня гибели капитана Колесникова прошло больше двух лет, и Марина всё это время хранила вдовью верность погибшему мужу. Но время шло, залечивало душевные раны. Жизнь, хоть и военная, суровая, продолжалась, брала своё, и она ответила взаимностью на любовь старшего лейтенанта Максимова.
Марина отправила Николку родителям в Воронежскую область и служила в полку санинструктором. Незадолго до рейда по немецким тылам Марина и Андрей поженились, а ещё раньше, заметно похорошевшая подруга, сообщила по секрету Ольге, что любит Андрея, беременна и должна родить в сентябре, рассчитывая к тому времени получить отпуск и поехать к родителям.
– Думала, Оля, что после смерти Миши конец моей жизни, так и останусь навеки одна. Ошибалась, не может кончиться жизнь. Вот и Андрюшу полюбила, и он меня любит. Плохо мальчику без мужчины в семье, а теперь у Николки будет отчим. У Миши прошения просила, простил он меня, Оленька… – очистила душу перед подругой Марина.

*
Ночной лес. Ветер шумит в кронах сосен. Принялся накрапывать мелкий дождь. Ольга поёжилась, подняла воротник. Тревожно.
– Андрей, меня не оставляет предчувствие, что Мяаге свяжется с немцами в Печорах и те устроят засаду, попытаются нас перехватить. Сердцем чувствую, – поведал Ольга о своих мыслях.
– Да, Оля, я думал об этом. Не хочется говорить, но ты дала для этого повод. Неразумно раскрыла себя. Что если бы вас с отцом схватили?
– Не могла я поступить иначе! – вспыхнула Ольга, которая была очень красива даже при лунном свете. – Ты не знаешь Мяаге. Не появись я, он всё равно бы добился от папы признания, а папа не здоров. Мяаге чувствовал, что я рядом…
– Ладно, Оля, прошли. Не будем об этом… – смягчился Максимов, незаметно любуясь молодой женщиной и немного завидуя капитану Лебедеву, имевшему такую красивую и сильную жену.
«Впрочем, и моя Марина красивая», – спохватившись, подумал Андрей: «Что случилось, то случилось. Хорошо уже то, что Ольга, её отец и тётя в безопасности. А вот что с группой капитана Лебедева?»
– Запас батарей у них достаточен. Очевидно, что-то случилось с рацией, – дрогнувшим голосом ответила Ольга. Имелись в передатчике неисправности…
– Хорошо бы только это, – вздохнул Максимов. – А если вели бой, потеряли лошадей. Хотя я понимаю тебя, Оля. Хочется верить в лучшее.
– Очень хочется в это верить, Андрей. Возможно, они вели бой, но я верю, что все живы и обязательно вернутся. Я тоже оставлю записку…
– Конечно, оставь, – поспешил согласиться Максимов. – Прости, Оля, если сделал тебе больно, – извинился он.
Ольга промолчала. Ей нечего было ответить. Она сильно переживала за Игоря, молила в душе князя-прародителя, просила его покровительства. Игорь выжил в июне сорок первого на границе, неужели погибнет сейчас…
Слёзы душили её, но ефрейтор Лебедева не имела права показывать свою слабость.
– У нас не хватает одной лошади, но думаю – обойдёмся. Ты, Оля, поедешь вместе с Надеждой Васильевной, а твой отец, он крупнее и весит килограммов на двадцать больше, поедет на запасной. Кобыла смирная, с ней он управится.
Кажется всё, а сейчас отдыхать. Подъём в шесть часов, – распорядился Максимов и, назначив часового, приказал остальным бойцам спать.
Приказ командира не касался Ольги. Приближалось условленное время радиосвязи с первой разведгруппой. Посмотрев на часы и настроившись на волну, она приступила к очередному сеансу связи, в целях маскировки вызывая разведгруппу мужа на немецком языке, как это и было условленно:
– «Kreuz», «Kreuz», ich bin «Pfeil». Uebergehe zur Annahme. Antworten, antworten…  – Открытым текстом отстучала Ольга «Морзянкой». Зная на «отлично» немецкий язык, ей было несложно разучить немецкий вариант азбуки Морзе .
Во второй группе, которой командовал старший лейтенант Максимов, на рации работал сержант Кашкин, но в последнем рейде он сломал правую руку, и работать на ключе не мог. К тому же Кашкин не знал немецкого языка и не мог продуктивно прослушивать эфир. Так что Ольга теперь успешно заменяла Кашкина. В первой группе, которую ждали на базе, ответить ей должен был муж. Она хорошо знала его не слишком уверенный почерк, и не спутает ни с каким другим.
С помощью Ольги за предвоенный год и годы войны Игорь достаточно хорошо овладел немецким языком и на курсах радистов, которые посещал вместе с женой, научился передавать «Морзянкой» небольшие сообщения. Пользоваться русским кодом было небезопасно, немцы могли перехватить передачу. В полосе действий разведотряда работало много немецких передатчиков, и свои позывные русские разведчики регулярно меняли. А зашифрованные Ольгой сообщения, собранные от обеих групп, уходили с базы, устроенной в густом хвойном лесу близ старой границы.
Ольга переключила рацию на режим приёма. Проходили томительные минуты ожидания. Волна молчала. До слуха доносились лишь биения и потрескивания. На юго-западе в районе горы Муннамяги бушевала ночная майская гроза.
Повторив несколько раз позывные, и не услышав ответа, Ольга перешла на другую, ранее отмеченную волну, на которой работала немецкая рация с позывными «Adler» . Она регулярно прослушивала эфир, расходуя батареи, но это входило в её служебные обязанности. Радиоперехват для разведчиков на вражеской территории – сильное оружие.
На этот раз долго ждать не пришлось. Минут через десять заработал немецкий радиопередатчик. Радист запрашивал позывного «Wespe» . «Оса» откликнулась, и Ольга прослушала краткое указание, сделанное «Орлом»:
– «Wespe», «Wespe». Bestaetigen sie ihre Ankunft in Zielabschnitt. Bestaetigen ihre Ankunft in Zielabschnitt.
Дальнейший текст от «Орла» был передан из предосторожности азбукой Морзе, однако не был зашифрован. Читать на слух текст, переданный морзянкой да ещё на немецком языке, Ольга не успевала, не имея пока большой практики.
Внимательно вслушиваясь в комбинации «точка-тире» и пауза, пропуская малозначащие слова, ей удалось уловить ключевые: «Русские, старая граница, эстонцы, диверсанты, живые, ликвидация…». Оканчивался текст передачи фамилиями Брюннер и Фогель. Они были последними в переданном тексте, и эти комбинации Ольга запомнила. Эти фамилии были известны разведчикам.
– Комендант города оберстлейтенант Брюннер и шеф гестапо гауптштурмфюрер Фогель? – без труда догадалась Ольга и, сберегая батареи, отключила рацию. Следующий сеанс был запланирован на шесть утра. Но выйдет ли капитан Лебедев в эфир?
За всем этим она не заметила, как вернулся Максимов.
– Молчат? – спросил он.
– Молчат, – тяжело вздохнула Ольга. – Вот какое дело, Андрей, – Ольга рассказала старшему лейтенанту о перехвате текста из радиограммы от «Орла» к «Осе». Разведчики догадывались, что за этими позывными скрываются не просто армейские подразделения противника. По-видимому, это были группы специального назначения, подчинявшие СД, в задачу которых входила борьба с партизанскими отрядами и диверсионно-разведывательными группами на оккупированной территории, примыкающей к прифронтовой полосе.   
– «Русские, старая граница, эстонцы, диверсанты, живые, ликвидация», – задумчиво повторил старший лейтенант Максимов слова расшифрованные Ольгой.
– «Русские диверсанты» – сдаётся мне, что это о нас. И вот, что настораживает, – морщил лоб озабоченный старший лейтенант. – Ты ничего не напутала? Точно в тексте было сказано «старая граница»?
– Точно, Андрей. «Старая граница» и «эстонцы». Мне кажется, я знаю, что это за «эстонцы».
– Говори, говори! – потребовал Максимов.
– Это мои старые знакомые, те самые Мяаге и Ланге, о которых я тебе рассказала. Прости за сравнение, но у Мяаге особый звериный нюх. Он чувствует, что я рядом и не одна, а эти места ему хорошо знакомы. «Старая граница» слова не случайные. Похоже, что «Оса» на подходе к старой границе или уже затаилась в засаде близ развалин нашей старой заставы, через которую должна возвращаться группа Игоря, а «Орёл» контролирует действия «Осы». Чувствую, что там Мяаге, наш старый враг. Меня он не посмел тронуть. Понимаешь, Андрей, он продолжает меня любить, и мне от этого страшно. Но Мяаге одержим. У него свои счёты с Игорем с той самой июньской ночи сорокового года накануне ввода частей Красной Армии в Эстонию, когда между ними состоялась дуэль…
Что было между Ольгой, капитаном Лебедевым и эстонским лейтенантом Алексом Мяаге, дослужившимся до звания майора в частях «Ваффен-СС», воевавших на стороне немцев, Максимов уже знал.
– Что же ты предлагаешь? – спросил он.
– С рассветом нам надо уходить подальше от базы. Немцы могут начать прочёсывание леса. Возможно, что уже засекли наш передатчик и прислали машину с аппаратурой для обнаружения мест ведения радиопередач. Такие установки называются пеленгаторами, – пояснила Ольга Максимову. Инструктор по радиоделу рассказывал на занятиях, как они устроены и чем опасны.
– Вот, что, Оля, тебе больше не следует работать в режиме передачи. Только приём. Отслеживай позывные «Орёл» и «Оса». Ты права, надо уходить. Ждать здесь первую группу до шести утра опасно. – Максимов посмотрел на часы. Уже половина первого ночи. На отдых осталось всего ничего.
– У нас есть два варианта действий, – сосредоточившись, продолжил он. – Первый: отойти к прежней стоянке, и ждать группу Лебедева в течение суток. Места для него знакомые. Возвращаться удобнее известной дорогой. Большего времени на ожидание у нас нет.
Второй вариант: выдвинуться навстречу группе капитана Лебедева в район старой заставы. Игоря поджимают сроки. Чтобы успеть добраться до линии фронта в запланированные командованием сроки, ему необходимо быть в районе старой заставы не позже утра. Эта «Оса» не выходит у меня из головы. Ты молодец, Ольга. Перехваченные и расшифрованные тобой слова много стоят. Весьма вероятно, что «Оса» и есть та самая засада, которая затаилась на пути группы капитана Лебедева. Двигаться ночью и вслепую очень опасно. Если «Оса» уже заняла позиции, то и мы сильно рискуем, несмотря на то, что знаем о её существовании. Что касается группы Лебедева, то они идут ночью, вслепую и могут напороться на засаду. В таком случае последствия будут самые тяжёлые, – вздохнул старший лейтенант Максимов и после небольшой паузы, закончил: – Я за второй вариант. Мы должны быть вместе с нашими товарищами. Так что отдых отставить. Отдыхать и отсыпаться будем потом. Пойду к бойцам, следует подготовиться к ночному переходу. Выступаем через час. До старой заставы больше десяти километров и для ночного перехода с разведкой необходимо иметь не менее двух часов в запасе.
Максимов будил бойцов и ставил перед ними задачу, а Ольга продолжала прослушивать волну, на которой работали «Adler» и «Wespe», однако немцы молчали. В наушниках лишь треск от грозовых раскатов, бушевавшей на юге ночной майской грозы.
Возле Ольги собрались родственники: отец, тётя Нади, Иван.
Надежда Васильевна обняла Ивана и гладила тёплой ладонью по голове с коротко подстриженными волосами. Кроме старшего сына никого у неё не осталось. Только Иван, да ещё Ольга и Владимир Петрович – самые близкие родственники…
– И когда же закончится эта проклятущая война! – не выдержав, простонала Надежда Васильевна. Алексею Ивановичу сама глаза закрывала, сама схоронила мужа. Николай – младший сынок, лежит третий год на дне моря, какого она даже не видывала, а дочка Аринушка, где же ты милая? Жива ль, родная кровинушка?
Если в германской неволе, то не схорониться там красной девице от волков поганых, немецких. Обесчестят русскую девушку, истерзают лютые звери и заступится за неё не кому…
Появился старший лейтенант Максимов.
– Младший сержант Михайлов!
– Я! – вскочил с еловых лап Иван и повесил на плечо автомат.
– Пойдёте навстречу разведгруппе капитана Лебедева. На сборы пять минут!
– Слушаюсь! – по-военному чётко ответил Михайлов
– Куда же ты, сынок, пойдёшь? Один! – всхлипнула Надежда Васильевна.
– Отставить, мама! – прямолинейно, по-солдатски, остановил мать Иван.
– Иван лучше других бойцов подходит для такого дела, Надежда Васильевна, – обратился к матери Максимов. – Иван местный житель, не раз бывал в этих местах, воевал, бил немцев на старой заставе. Мы пойдём вслед за ним через два часа. Очень надеюсь, что капитан Лебедев и его люди вернуться из рейда этой ночью, но немцы, похоже, ждут их именно в районе старой заставы. Тогда не избежать большой беды…
– Товарищ старший лейтенант, разрешите мне пойти вместе с Михайловым! – решительно потребовала Ольга, встав рядом с Иваном.
– Отставить, ефрейтор Лебедева! Михайлов справится с поставленной задачей самостоятельно, – остановил Ольгу старший лейтенант Максимов, и уже мягче добавил. – Я понимаю твоё желание, Ольга, но твоё место в отряде. Продолжай работать с рацией.
– Михайлов, Вы готовы? – спросил Максимов младшего сержанта.
– Так точно, товарищ старший лейтенант! Перемотаю сухие портянки, они у меня в вещевом мешке, глотну на дорожку воды и выхожу! – бодро ответил Иван.
– Вот что, товарищ Михайлов. – Вам необходимо пройти незамеченным мимо засады, а она должна быть где-то возле старой заставы, и выйти навстречу разведгруппе капитана Лебедева. Ещё лучше если удастся обнаружить засаду, но действуйте с предельной осторожностью, в бой не вступайте. С Лебедевым мы договаривались заранее. Он обязательно пройдёт возле калинового куста. Место для него памятное, – Максимов взглянул мельком на взволнованную Ольгу и вернулся к Михайлову.
– Будьте предельно осторожны и ждите их в указанном месте, – продолжал инструктировать Михайлова старший лейтенант Максимов, исполнявший в отсутствие Лебедева обязанности командира отряда. – Ждите их там до рассвета. Если придут, поставьте в известность о засаде и возвращайтесь с планом капитана Лебедева. Место нашей встречи возле старого дуба.   
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! – На несколько секунд Иван присел, профессионально намотав и закрепив уголки, сменил старые дырявые портянки на новые и сухие, которые сберегал для перехода, ибо какой солдат на марше в старых портянках. Затем, хлебнув грамм триста-четыреста холодного подслащенного чая из фляги, которую ему протянула Ольга, исчез в хмурой ночи. На небе сплошная облачность. Накрапывал мелкий дождь. В лесу кромешная тьма и только прирождённый русский человек, предки которого и он сам родились среди северных наших лесов, мог найти дорогу во мраке.
Мать перекрестила спину старшего сына, и, охватив голову руками, тихо заплакала, вспоминая всех сразу: И мужа, и младшего сына Николая, и доченьку Аринку…

3.
– Я научу тебя порядку, тварь эдакая! – выпучив бесцветные круглые глаза и брызгая слюной орала фрау Райхе. – В комнатах неубрано, на рамах пыль! Нижнее бельё Хильды не выстирано. Девочке нечего одеть!
Хайнц избаловал тебя, в моё отсутствие цепляется за твою юбку. Вот-вот затащит в постель, старый кобель! Хватит! Больше так продолжаться не может. Собирай свои тряпки и отправляйся в лагерь. Я сегодня же позвоню фрау Кобленц, и она займётся твоим воспитанием. От зари до зари будешь работать в поле, руки твои покроются мозолями, а спина перестанет разгибаться! Или нет, – получая удовольствие от предвкушения мук, ожидавших прислугу-славянку, фантазировала фрау: – будешь выгребать навоз, сгниёшь в свинарнике!
– Мама! Эта Ирма строит из себя принцессу. Думает, что ей всё позволено. Вместо уборки листает книги в кабинете папы, слушает радиоприёмник и смотрится в зеркало, а в моей комнате всё разбросано, бельё не стирано, а я не могу надеть несвежее! – Скуксилась Хильда – единственная семнадцатилетняя дочь дочь-дурнушка супругов Райхе, уродившая в мать лицом и грузной комплекцией, угрожала закатить на пару с фрау истерику.
Так бы и случилось, если бы вовремя не приковылял на своём протезе герр Хайнц Райхе – муж хозяйки и владелицы поместья. Герр Райхе в молодости был видным, но бедным парнем, да и сейчас мог дать сто очков фору расплывшейся от переедания некрасивой супруге, которую наградил лишь своей фамилией и дочерью, унаследовавшей дурную внешность и характер матери.
– Хильда, немедленно вернись в свою комнату! А ты, Клара, успокойся! Ирма не самая худшая из горничных. Хорошенькая девушка – это, правда, но между нами ничего не было, поверь.
Хайнц Райхе воевал на Восточном фронте, был тяжело ранен, потерял ногу и вернулся домой полгода назад на протезе. Первое время отрешённо пил шнапс под слёзы супруги, потом стал присматриваться к заброшенному хозяйству поместья, доставшегося ему вместе с нелюбимой женой. Сто двадцать гектаров плодородной земли на месте сведённого несколько веков назад букового леса, позволяли неплохо жить даже во времена большой депрессии, разразившейся под конец существования Веймарской республики.
В тридцать девятом году, когда была завоевана Польша, в Германию пригнали бесплатную рабочую силу и дела пошли ещё лучше. В лучшие годы на полях и скотном дворе семейства Райхе работали десять-двенадцать иностранных рабочих, и этого хватало для образцового содержания земли и прочего хозяйства среднего по немецким меркам поместья.
К сорок четвёртому году многое изменилось. О победе старались не говорить, да и мало уже кто в неё верил, несмотря на оголтелую пропаганду ведомства Геббельса . Теперь нужду практически во всём испытывали даже состоятельные люди. Страна давным-давно жила по карточкам, но теперь продовольствия не хватало хронически. Тем не менее, на полях и на ферме семьи Райхе трудились только пять польских рабочих: три женщины и двое немолодых мужчин из лагеря, один из которых на вид казался евреем, но к лицам дармовых рабочих, находившихся в положении рабов, уже не приглядывались.
Недавно появился ещё один работник – молодой, из русских военнопленных, взятый из другого лагеря. Русский хорошо разбирался в моторах и механизмах. По словам начальника лагеря, которого герр Райхе угостил шнапсом и домашней колбасой, русский овладел профессией механика в цехе по ремонту тракторов и автомашин, где работали заключённые. Русский был старожилом лагеря и провёл в плену три года. Дважды пытался бежать. Его возвращали, жестоко наказывали, и только сильный организм мог выдержать такое.
После нескольких рюмок шнапса под хорошую закуску и разговора «по душам», не характерного для довоенных немцев, которые через эту страшную войну «стали немного русскими», начальник лагеря уступил русского работника герру Райхе – инвалиду и герою войны под его ответственность. Звали русского умельца Константином.
Седьмым иностранным работником в доме были русская девушка Арина, которую хозяева немедленно «перекрестили» в Ирму. Им, видит ли, не понравилось, что русская девушка носит имя, напоминающее немцам, гордившимся своим нордическим происхождением, об их «арийских корнях».   
Ирму определили на работу в доме вместо старой и немощной местной женщины, отправленной на покой. И уборщица, и прачка, и прислуга в одном лице, притом очень хорошеньком, но постоянно строгом и не улыбчивом. Единственное, куда не допускали прислугу, так это к продуктам и на кухню. Фрау Райхе сама любила целыми днями готовить и вкусно поесть, а Ирма питалась из общего котла с работниками. Для них готовила полька Марыся – женщина средних лет, потерявшая на войне мужа-капрала и дочь, погибшую при бомбардировках осаждённой Варшавы.
– Что стоишь, забирай свои тряпки и живо отправляйся на ферму, – смягчилась фрау после проходившего приступа ярости и уговоров мужа не отправлять девушку в лагерь, дать ей возможность исправиться. Лишаться такой красивой прислуги герру Райхе не хотелось. Клара думает о нём чёрт знает что, а он лишь несколько раз, шутя, хлопнул ладонью по стройным бёдрам Ирмы. Какой же мужчина устоит против этого?
Зато когда к ним приезжают гости, то красивая прислуга, подающая на стол, как и хозяйство, в котором всё ещё есть, чем похвастаться, являлись предметом гордости семьи Райхе
– На ферму или в лагерь, фрау, – снимая белый накрахмаленный фартучек, покорно уточнила прислуга, не меняя строгого выражения красивого лица.
– Вот же, чертовка! Статная, как королева! Красивая, как фея, а какие синие глаза! Должно быть, такие же были у Фреи . Какие роскошные волосы отросли и зашелковились за четыре месяца сравнительно хорошей жизни в имении! – любуясь прислугой, подумал герр Райхе. – Нет, не только в питании дело, – пришёл, поразмыслив, к правильному выводу герр Райхе. – Питается Ирма вместе с прочими работниками. Картошка, да брюква. Молоко или сметана – если только украдут при дойке, а мяса или масла – ни-ни! Значит всё дело в родителях, в наследственности? А ведь доктор Розенберг  продолжает морочить немцам головы, называя славян «недочеловеками»…
Смотреть после Ирмы на свой «единственный плод» в лице Хильды, нажитый совместно с Кларой, герру Райхе не хотелось. Дурнушка, хуже, чем мать, но ей ведь об этом не скажешь. Разревётся, возненавидит. Он, конечно, был и в самом деле не прочь «поближе познакомиться» с молоденькой, красивой, на первый взгляд холодной славяночкой, да ещё и русской, но понимал, что получит совсем не холодный отпор, а жена, от которой ничего не скрыть, закатит такую истерику, что мало не покажется…
– Нет уж, лучше спокойно спать с Кларой. К ней он давно привык, и кто как не жена, будь она трижды некрасивой и весом под центнер, приласкает как надо и пожалеет инвалида, потерявшего на войне ногу.
От воспоминаний о войне у герра Райхе каждый раз портилось настроение и подкатывали слёзы.
– Что-то с нервами, – то ли оправдывался, то ли утешал себя майор в отставке Хайнц Райхе, догадывавшийся без посторонних подсказок, что Германия, в конце концов, не сдюжит и очень скоро падёт к ногам русских варваров.
Навязчивые мысли рисовали ему жуткую картину. Над женой и дочерью надругались грязные, провонявшие солдаты с раскосыми, как у монголов глазами – он видел такие трупы на передовой, а его – инвалида, отмеченного боевыми наградами, будут нещадно бить, а потом поволокут вешать на первом каштане…

*
Оказалось, что у фрау Райхе всё уже было решено заранее, и она разыграла сцену перед прислугой, после того, как распорядилась прислать в дом одну из полек.
– Данута постарше, но женщина сильная, с домом управится. Да и Хайнц не будет на неё заглядываться, – рассуждала фрау, решив поменять местами своих работниц, которых без всяких натяжек можно было назвать рабынями. Дануте было под сорок. Молчаливая женщина с веснушчатым лицом и вечно грустными глазами. О себе Данута ничего не рассказывала. Как и за что она попала в лагерь, не знали даже обе польки, в помощь которым фрау отправила Ирму.
– Пусть поработает в коровнике с Анной, а там видно будет, – по-хозяйски рассудила фрау и переключила своё внимание на новую прислугу.
Что касается Аринки, то она обрадовалась, решению хозяйки.
– Слава богу, что не в лагерь отправили, а работать в коровнике куда приятнее, чем убираться в ненавистном доме и стирать хозяйское бельё, – думала она, прибирая свой уголок, доставшийся ей от Дануты, в общей женской комнате, оборудованной для работниц при хозяйственных постройках. Обычно спальную комнату закрывал на день управляющий имением старый и противный Ганс, но в этот раз она оказалась открытой.
До обеда оставалось полчаса. Можно было посидеть и даже полежать на топчане. Зимой в плохо отапливаемой комнате было холодно, и женщины спали на матрасах, набитых соломой, не раздеваясь, укрываясь старыми залатанными одеялами.
Сейчас конец мая, тепло и солнечно. Впереди лето. Старожилы из иностранных рабочих говорят, что в этих местах лето дождливое, но тёплое, а май самый солнечный месяц. В километре от имения Райхе – море. То же самое Балтийское, как и в Таллине. Там Аринке побывать так и не удалось. Говорят, что там оно и летом холодное. Здесь море она уже видела и не раз. Красивое. Берег песчаный, растут сосны.
Скоро лето. Польки, которые работали в имении не первый год, в тёплую погоду ходили к морю купаться. Аринку привезли в лагерь, откуда она попала на работу в имение, в декабре прошлого года. Немецкого лета она ещё не видела и в море не купалась.
Схватили её в октябре прошлого года. Обозлённые неудачами на фронтах и ударами партизан, немцы и полицаи свирепствовали в маленьких русских городках и деревнях. Гестаповцы и полицаи выявляли лиц, сочувствующих партизанам, проводили облавы на молодёжь, которую угоняли в Германию. Вот и семнадцатилетняя Аринка, шедшая по заданию в большое село, где действовали советские подпольщики, была схвачена полицаями на проваленной провокатором явке.
Не местная жительница, вот и схватили. Сказалась беженкой. Проверять некогда, а из гестапо пришла разнарядка на набор молодёжи для работы в Германии. Пыталась бежать. Поймали. Красивая девушка, разглядели полицаи. Едва не изнасиловали, не загубили. Немецкий унтер не дал, пожалел. Повезли в город. Вновь попыталась бежать, спрыгнув с подводы в лесу. Опять поймали. Теперь и унтер, обозлился. Хоть и немолодой, стал первым. Потом полицаи. Сколько их было – трое или четверо – Аринка не помнила.
Орала от боли, рыдала, да разве вырвешься из лап подлецов. Потеряла сознание. Лучше бы сразу убили…
Уже в товарном вагоне, в который как скот загоняли русских женщин и девушек, хотела убить себя, разорвав об острый гвоздь вены. Женщина не дала. Сама молодая, но уже вдова. Прошла через всякое.
– Не смей этого делать! Немцам того и надо чтобы нас извести! Во все века враги поступали так с нами. И мне досталось от них не меньше тебя. Ненавижу! Терпи. Будет и им возмездие. Вот придут мужики наши в Германию, да задерут подолы их фрау!
Нам жить надо, родная моя. Бог даст, ничего не случиться. И зараза нас обойдёт, и семя поганое не прорастёт, а прорастёт – вытравим! Молись, если в бога веришь, – так говорила русская женщина, многое испытавшая на своём недолгом веку, не сломленная…
Аринка закрыла руками лицо. Кажется, что всё это случилось вчера, но ведь прошло уже полгода. Теперь май на исходе, скоро лето. Сколько ждать ещё Красную Армию?
В дверь постучали.
– Кто там? – вздрогнула Аринка.
– Я, Константин.
Аринка встала с топчана. Она встречалась за завтраком, обедом и ужином с русским механиком, которого звали Костей. Обменивались несколькими фразами на родном языке, но толком поговорить так и не удалось. Возникал Старый Ганс – управляющий имением Райхе, следивший за трапезой работников, и требовал прекратить разговоры или говорить по-немецки.
Аринка знала, что Константин тоже из лагеря, но хорошо разбирается в моторах и механизмах. За такого работника хлопотал герр Райхе, и ему не смогли отказать – инвалид войны.
– Входи, Костя, только я одна. Женщины ещё не вернулись, а Данута ушла. Теперь будет работать в доме.
Константин вошёл в комнату, оставив дверь открытой на тот случай, если старый Ганс задумает заглянуть и сюда. То, что это случится, Константин не сомневался. Немец всюду совал свой нос, во всём любил порядок и следил за тем, чтобы работники не бездельничали. И упаси бог от всяких амурных дел. На ночь Ганс, самолично, запирал женщин и мужчин в раздельных комнатах, оборудованных в разных концах хозяйственных построек.
Близилось обеденное время. Марыся готовила, Анна была в коровнике, куда после обеда поведёт и русскую, чем-то не угодившую хозяевам, а мужчины, чья комната на другом конце, вот-вот вернуться на обед с поля, где, сберегая дефицитное горючее для трактора, вручную окучивали всходы раннего картофеля. На псковской земле, где нередки весенние заморозки, его только сажали, а здесь посадки закончили в апреле. Рядом море, согревает.
Герр Райхе иногда просвещал молоденькую Ирму, рассказав как-то, что в Германии всё наоборот. На севере зимы тёплые, вместо снега дождь и земля не промерзает. Картофель и овощи можно копать всю зиму по надобности и не строить подвалов для хранения. А вот на юге зимой бывает морозно и всегда ложится снег.
– Ничего, Аринка, не расстраивайся. Будет всему конец. Сегодня утром ездил в город, заказать в мастерских судоверфи шестерёнки для сеялки. Хозяину, как инвалиду войны, власти разрешают пользоваться услугами предприятий, заказывать запчасти. Там работает один мой старый знакомый. Между прочим, немец. Он и слесарь, и токарь, и фрезеровщик. Призыву не подлежит по возрасту.
Кто он такой, мне не говорит, но чувствую, что человек старой закалки из организации «Рот фронт» . Была такая. Сочувствует нам. Меня не боится, значит доверяет. Шепнул мне, что немцы оставили Одессу и Севастополь, а американцы наступают на Рим. Знаешь где это?
– Знаю, училась в школе, – смутилась Аринка, вспомнив последний и самый насыщенный учебный год, когда Печорский край вместе со всей Эстонией вошёл в состав СССР.
В тот год она стала дружить с Сашей Бутурлиным. Полюбили друг друга, потом вместе воевали в партизанском отряде старшего лейтенанта Лебедева. Славное было время. Рядом были Саша, Ольга, Иван…
Саша очень любил её. Несмотря на все лишения и трудности партизанской жизни, Аринка была самой счастливой девушкой на свете. Делилась своим счастьем, своими переживаниями с двоюродной сестрой Ольгой. Расспрашивала, как это было у них с Игорем. Саша её не торопил, а она никак не могла решиться, хотела дождаться, когда ей исполниться восемнадцать, и командир отряда «распишет» их, как полагается по советским законам…
– Берегла себя для Саши, да вот не убереглась… – всхлипнула и едва не расплакалась Аринка.
Анна – старшая из полек, годившаяся ей в матери, с которой Аринка иногда делилась своими воспоминаниями, рассказала Косте о том, что сотворили с девушкой немец и полицаи. Костя никогда не говорил с Аринкой об этом, жалел девушку, которой была нанесена такая страшная душевная рана.
– Ну, ну, Ирочка, успокойся. Всё пройдёт. Встретишь ты своего милого живым и здоровым. Всё у вас с ним сложится, поверь мне.    
– Откуда же ты знаешь, Костя, что у меня есть любимый. Я ведь не рассказывала?
– По глазам вижу, Ирочка, – улыбнулся Костя.
Константин, с которым они сразу же перешли «на ты», называл её то Ариной или Аринкой, то Ириной или Ирочкой, ещё в первые дни их знакомства рассказывал, что есть у него жена Даша и дочка. Только вот где они – не знает, но чувствует, что обе живы. А раз так, то и он не даст себя так просто убить.
– Одесса – это ведь почти на границе. Рядом уже Румыния, а там и Венгрия и Германия недалеко. Так что скоро немцам капут! – объяснял Аринке положение на фронтах лейтенант-пограничник Константин Булавин, попавший в плен после ранения и контузии в конце июня сорок первого года.       
– Одесса – на юге, на Украине. А как у нас на севере? – с надеждой спросила Аринка, мучавшаяся неизвестностью.
– Прости меня, Ирочка. Я ведь так и не спросил, откуда ты родом? – спохватился Константин. – Проклятые фашисты, даже поговорить толком не дают!
– Деревня Никольево под Изборском…
– Под Изборском? – переспросил Костя. – Так ведь в Изборске у меня есть друзья, можно сказать родные люди!
– Кто же? – удивилась Аринка, – я там всех знаю!
– Лебедева Ольга. Жена старшего лейтенанта Лебедева. Служили вместе. Я ведь пограничник. Всего восемь дней воевал, а потом плен…
– Оля Лебедева? Да ведь она моя двоюродная сестра! – едва не задохнувшись от волнения, воскликнула Аринка.
– Надо же! – только и нашёлся, что ответить ей Константин Булавин. – Вот она, жизнь – судьба наша! А я смотрю – похожи вы, да разве догадаешься спросить. Много в нашей матушке-России красивых девушек!
– Говори же скорее, что с Ольгой, что с Лебедевым? – спохватился Константин.
– Были живы, воюют в партизанах! – ответила Аринка, и впервые за многие месяцы неволи не только улыбнулась замечательному человеку Косте Булавину, но и поцеловала его в щёку, словно родственника.
В дверь, которую обычно запирал на день, чтобы работники не заходили в спальное помещение, но сегодня закрутился и забыл это сделать, заглянул рассерженный управляющий и, увидев русских, разорался, угрожая наказать.
– Вот он, старый чёрт, явился! – огрызнулся Булавин. – Я пошёл, Аринка. Будет время – поговорим, о многом поговорим! 
   
4.
К середине ночи остатки последней весенней грозы, бушевавшей над горой Муннамяги, докатились до окрестностей Изборска. Однако блеск молний, метаемых могучим Перуном, и раскаты майского грома постепенно угасали. Ливень иссяк на подступах к руинам старой русской заставы на бывшей советско-эстонской границе. В кромешной тьме, укрывшей древний край, накрапывал мелкий и тёплый дождь.
Майор Мяаге, укрытый плащом с надвинутым на голову капюшоном, пытался курить, прикрыв огонёк папиросы рукой, но и без того скверный табак подмок и вдыхаемый в лёгкие дым был едким и отвратительным. Чувствуя, что вот-вот раскашляется, Алекс погасил огонёк папиросы и прикрыл рот ладонью. Сверкнула далёкая молния, и, измученный недобрыми предчувствиями, Мяаге стал машинально считать секунды.   
«Нервы никуда!» – прервав бессмысленный счёт, подумал Алекс и вспомнил, что вечером в лесу кричала кукушка. Он стал считать знакомые с детства «Ку-ку», вздрагивая после каждой паузы. Сколько раз прокукует – столько лет осталось ему прожить. Суеверие, но никуда от него не деться. Глупая птица. Насчитала столько, что и никому не прожить…
Вновь вспыхнула молния.
– Перунова Русь… – неожиданно прошептал Алекс, припомнив сказанное когда-то матерью и засевшее в детской памяти. В молодости импульсивная, не терпевшая выходок отца, нередко возвращавшегося в те времена домой «навеселе» из компании холостяков-офицеров, мать тогда сильно поругалась с ним, обозвав «пьяным чухонцем» и увела шестилетнего Сашу в спальню, постелив отцу на диване.
Мать положила его спать рядом с собой, и под ужасный храп отца, доносившийся из-за плотно прикрытой двери, который не могли заглушить ни разыгравшаяся за окном гроза, ни ливень, рассказала не желавшему спать сыну несколько длинных, волшебных сказок, наверное, русских. Больше всего мальчика поразила история о Перуновой Руси, как назывались в те времена земли древних эстов и ливов . На кургане в Перуновом граде стояло главное капище, на котором богу-громовержцу приносились кровавые жертвы. Рядом он сам – Великий идол, вырубленный из тысячелетнего дуба с янтарными глазами и серебряными усами. Повелителю гроз и молний поклонялись в те далёкие времена язычники эсты, платившие дань словенам с Ильмень-озера и имевшие защиту от набегов свирепых заморских данов и свеев .
Эстония невелика. Мяаге не раз бывал в Пярну и нашёл тот курган, на котором в древности стояло капище. В средние века на этом месте выстроили кирху немцы – правители Ливонского ордена, возведённого на землях ливов и эстов. Эстам удалось сохранить свою самобытность и стать народом, а вот ливы растворились среди завоевателей, дав название военному ордену-государству, упразднённому шведами в семнадцатом веке.
– А ведь окажись немцы победителями в этой войне, и эстонцев могло и не быть… – промелькнула в голове Мяаге странная мысль. Промелькнула и тут же угасла.
– Алекс! – Прервал мрачные мысли майора Мяаге верный друг Ланге. – Только что «Орёл» передал сообщение от Брюннера. Ты был прав. С севера к нам приближается вооружённая группа. Все пешие. Их до десяти человек. Идут к старой заставе.   
К эстонцам уже спешил гауптштурмфюрер Фогель, пожелавший лично возглавить операцию по уничтожению крупного русского диверсионно-разведывательного отряда.
– Вижу, что герр Ланге уже сообщил вам о приближении русских. Это они. Перехитрили нас, ушли из пещер, но и Фогель не глупее их, – оскалился в зловещей улыбке гауптштурмфюрер. – Теперь мне ясно, что без посторонней помощи им бы не удалось выбраться из монастырских пещер среди белого дня через неизвестный нам тайный ход. Ушли кустарниками у нас из-под носа. Профессионалы. Без шума устранили случайно оказавшегося у них на пути офицера из дивизии «Руссланд», вы помните его. Уже немолодой с саблей на поясе. Приехал на лошади в монастырь помолиться, да видно бог ему не помог, – фальшиво посочувствовал Фогель русскому офицеру, служившему Германии.
– А Вас, герр майор, поздравляю! Вы оказались правы. Русская разведгруппа на подходе. Идут прямо на нас. До русских менее километра, так что, господа, не спугните их, соблюдайте тишину и готовьте оружие к бою. Как правило, русские дерутся до конца и живыми не сдадутся. Нам придётся уничтожить их, так что, герр Мяаге, голову своего соперника возьмёте сами, если конечно от неё что-нибудь останется. Жаль Берга. Если он с ними, а, похоже, что это так, то Берг погибнет вместе с русскими.
Знаете, господа, мы из СД нелюбим Абвер и не доверяем их шефу Канарису. Адмирал, а руководит армейской разведкой. Непорядок! Вся довоенная деятельность Абвера вызывает большое сомнение. Генеральный штаб и фюрера недостаточно информировали о военном и экономическом потенциале России, а это уже выглядит как преступление! Когда фюрер отстранит Канариса от занимаемого поста, а это случится, и я надеюсь, что скоро, вся разведка перейдёт в подчинение СД . Берг – тот человек, который мог бы работать вместе с нами. Жаль его… 
С гаупштурмфюрером Фогелем было двенадцать человек, все вооружены автоматическим оружием, да ещё эстонские офицеры Мяаге и Ланге с безотказными «МГ-42», которые им выдал из «своего арсенала» оберстлейтенант Брюннер. Комендант, он же «Орёл», со своими людьми в настоящий момент координировал работу «Осы», общаясь с Фогелем по рации.
Заняв позиции в заранее намеченных местах, немцы приготовились к бою. Мяаге и Ланге разместились в полусотне шагов друг от друга. Помимо пулёмётов у каждого было по две гранаты и ракетница. Ракетами предполагалось осветить и ослепить русских разведчиков, когда они выйдут из леса на заросшую молодой порослью пустошь возле руин старой русской заставы, где в довоенные времена бойцы-пограничники устраивали пробежки и тактические занятия. Затем из огневых точек, охватывающих пустошь полукольцом, ударят пулемёты и автоматы. Несколько секунд и всё будет кончено…
Мяаге присел на левое колено, приняв положение удобное для стрельбы, и проверил оружие. Снял капюшон от плаща и фуражку, покрыл голову каской. Всё в порядке, однако, на сердце было не просто тревожно, как ещё несколько минут назад. Теперь он ощущал чувство страха. Оно быстро разрасталось, и вот уже стыла кровь, немели руки, под каской выступил противный холодный пот. Алекс вспомнил осень сорок первого года, когда русский отряд под командованием его заклятого врага окружил школу Абвера, устроенную на бывшей погранзаставе и в течение нескольких минут уничтожил её.
Инстинктивно Мяаге прижал ладонь к изуродованной половине лица. Он не чувствовал его. Ещё пять минут назад Мяаге с нетерпением ждал этого боя, был возбуждён, жаждал взять реванш за изуродованное лицо, но, прежде всего, за унизительное поражение в неожиданно завязавшейся дуэли в июне сорокового года в саду русского крестьянина Михайлова.
И вот теперь, когда русские вот-вот выйдут из окутанного ночным мраком сырого промозглого бора, он вспомнил ту страшную июньскую ночь. Вспомнил Ольгу, выбежавшую в сад и попытавшуюся встать между ними, её отчаянный крик: «Алекс! Не смей стрелять в моего мужа!» и выстрелы из темноты. Уронив винтовку, упал убитый Хейно. Вторая пуля обожгла руку Мяаге…   
  Он вздрогнул, возвращаясь к реальности от внезапного прикосновения к спине чьей-то руки.
– Нервничаете, герр Мяаге? – спросил шёпотом Фогель, державший в левой руке автомат. – Где же наши русские разведчики? Почему их так долго нет? Вы не знаете?
– Не знаю, герр Фогель, – едва слышно ответил Мяаге, не оборачиваясь и не меняя позу. 
– Вот и я не знаю, герр Мяаге? «Орёл» их преследует. Там не могли ошибиться. Неужели русские свернули в сторону или, почуяв неладное, затаились в лесу? – выразил свою озабоченность гауптштурмфюрер, уже пожалевший, что принял личное участие и даже возглавил непродуманную и рискованную операцию, положившись на эстонского майора. Впрочем, майора не в чем упрекнуть. Он оказался прав, точно указав место для засады. Но почему же русские замедлили движение?
Фогель поправил каску, перехватил автомат правой рукой, и, пригнувшись пониже, отправился дальше проверять готовность своих людей.
– Ему и мрак нипочём. Видит ночью, словно зверь, – с неприязнью к немцу подумал Мяаге и приподнял с земли промокшее колено.
В этот момент с тыла, в спину притаившимся немцам ударили трассерами два пулемёта, дружно поддержанные несколькими автоматами. Это было русское оружие.

* *
Иван Михайлов успел вовремя. Десять километров пути по ночному лесу он преодолел едва ли на ощупь менее чем за два часа, сверяя направление движения по компасу. Когда забредал в чащу, и идти напролом было совсем невозможно, выручали вспышки молний. Успевал взглянуть, где лес реже и поворачивал туда.
У старой заставы, помня, о чём предупреждал его старший лейтенант Максимов, Иван был особенно осторожен. Немцев заметил, они его нет. Вернулся в лес и, соблюдая предельную осторожность, обошёл засаду стороной. Дальше шёл по краю заросшей мелколесьем просеки, по которой прежде пролегал путь пограничников от заставы к старой границе, протоптанный тысячами солдатских сапог. Вот, наконец, и калинов куст, о котором рассказывала Ольга. Сильно разросся, весь в цвету. Белый цвет виден даже в тёмной пасмурной ночи.
Иван расположился рядом, внимательно вслушиваясь в звуки ночного леса. Взглянул на трофейные немецкие часы. Начало третьего ночи. По-прежнему облачно, сыро и темно. В конце мая светает рано, но это когда ясно. Теперь же станет чуть светлее только после четырёх утра. В листьях шелестит мелкий дождь. Далёкие всполохи молний всё реже и реже, вот и совсем угасли. В такую погоду затаились даже ночные звери и птицы.
Зрение у Ивана, как у всякого моряка отменное, только сейчас от него толку немного. Слава богу, и слухом пока не обижен. Через час чуткого бдения услышал движение людей, их тяжёлое дыхание. Сердцем понял – идут свои. Заухал, как было условленно филином. Его услышали, ответили голосом ночного хозяина леса.
Зашевелились заросли можжевельника, и показался силуэт в маскхалате, внешним видом напоминавший медведя. Напрягая зрение, Иван узнал в бойце Сашу Бутурлина и шёпотом окликнул его:
– Я здесь, Сашок!
– Ты, Иван? – отозвался Бутурлин.
– Я. От старшего лейтенанта Максимова. Вас жду.
Бутурлин подал знак, и из можжевеловых зарослей показались силуэты разведчиков.
– Докладывайте обстановку, товарищ Михайлов! – узнал Иван шёпот капитана Лебедева и шёпотом ответил:
– Товарищ капитан, возле заставы засада. Старший лейтенант Максимов с бойцами должен быть на подходе, так что немцы, те, что в засаде, сейчас между нами. Перехвачена радиограмма. Немцы ждут вашу группу возле старой заставы, а о группе Максимова ничего не знают. Максимов наметил место встречи у старого дуба, – оперативно, экономя время, доложил младший сержант Михайлов.
– Благодарю за службу, товарищ младший сержант. Немцы идут по нашему следу. Разрыв минут в двадцать – тридцать. Теперь ещё впереди засада. Так что и мы сейчас между ними. Вот такой, товарищи, получается пирог, – заметил Лебедев, однако на сердце у командира отряда отлегло. Известие о том, что старший лейтенант Максимов с бойцами рядом и может ударить по немецкой засаде с тыла, укрепило его веру, что отряд вырвется и из этой ловушки.
Из пещер удалось уйти без людских потерь, однако, шальной пулей из пулемётных очередей, которыми немцы прочесали кустарник после того, как обнаружили труп офицера дивизии «Руссланд», разбило и без того барахлившую рацию. Была утеряна связь с базой и группой Максимова. Той же очередью был ранен Берг, и Бутурлину пришлось тащить на плечах бывшего штабс-капитана и своего старинного знакомого, а ныне пленного, служившего немцам.
Бергу так и не вынули кляп изо рта. Не имея возможности облегчить свои муки криком, наспех перевязанный бедолага сильно страдал, заливался от боли слезами, мычал, умоляя оставить его или добить, да кто ж его слушал. Несмотря на немалый возраст, сердце у Берга было крепким, и смерть его не брала, обрекая на муки.
– Выдохся, Никита Иванович? – спросил у Бутурлина Лебедев.
– Тяжёлый, чёрт старый! – тяжко вздохнув, признался Бутурлин, более не желавший себя называть монашеским именем. – Но Вы не беспокойтесь, товарищ капитан, выдюжу. Если сам не околеет, то доставлю его на закорках хоть до самой Москвы.   
– Вот что, Никита Иванович, впереди и позади немцы. Будет у нас с ними бой. Ваша задача укрыться с пленным в лесу и ждать когда всё закончится. Вместе с Максимовым мы их обязательно одолеем!
– А тебе, Иван, – Лебедев обратился к Михайлову, как к родственнику, – большая благодарность. Теперь возвращайся к старому дубу и передай мой приказ атаковать немцев в засаде с тыла. Атаку следует начать ровно в четыре утра, когда начнёт светать. Мы за это время подойдём поближе и вас поддержим, а пока «поиграем в кошки-мышки» с теми немцами, которые крадутся по нашим пятам. Сколько их, каковы их планы, нам не пока не известно. В бою всё станет ясно. Мы на родной земле и победа будет за нами! Ольга с вами? – наконец спросил, словно опомнился капитан Лебедев.
– С нами, товарищ капитан. И Ольга, и отец и мать – все с нами! – ответил Иван Михайлов и исчез в ночи. Времени оставалось в обрез.
– Слава богу! – подумал Лебедев и взглянул на часы. До четырёх утра оставалось менее получаса.

* *
Оберстлейтенант Брюннер во главе взвода автоматчиков вторые сутки преследовал группу русских разведчиков, уходившую лесами на юго-восток.
Операцию по уничтожению русских разведчиков, которым удалось выбраться из пещер, они разработали совместно с гауптштурмфюрером Фогелем и эстонским майором Мяаге в ходе преследования. Фогель проникся доводами Мяаге относительно маршрута отхода русских разведчиков и посадил своих людей и эстонских офицеров на грузовик.
Минуя Изборск, немцы направились в район старой русской заставы, среди разрушенных стен которой осенью сорок первого года полегли курсанты, инструкторы и охрана разведшколы Абвера.
На войне Брюннер стал мистиком. Он обожал музыку Вагнера, возрождавшиеся в Германии древние германские культы, разного рода оккультные науки и очень переживал, что свою военную карьеру связал с Вермахтом, а не СС. Ему постоянно грезились полные тайн мистерии, творимые Великими магистрами и посвящёнными рыцарями ордена СС в недрах замка Вевельсбург . Вот и своё ранение, в результате которого он потерял глаз, Брюннер связывал с особой судьбой, дарованной ему Вотаном .
Последние события с новой силой возбудили в нём веру в свою особую, освещённую германскими богами судьбу.
Его первый бой с русскими воинами произошёл без малого три года назад на новой границе России, дотянувшейся за три дня стремительного «советского блицкрига»  до Восточной Пруссии – неприступной цитадели «нетленного германского духа».
Теперь бой состоится возле старой русской границы, и среди его солдат нет никого, кто был ним в начале войны. Зато ему придётся сразиться с русским оберлейтенантом по фамилии Лебедев, заставу которого батальон Брюннера штурмовал в первый день войны, и здесь он обязательно возьмёт реванш.
Отряд Брюннера, шедший вторые сутки по следам русских разведчиков, загонял их в заранее подготовленную ловушку. Через своих радистов с позывными «Adler» и «Wespe» загонщик Брюннер и Фогель, поджидавший русских в засаде, обменивались регулярными сообщениями, и позывным оберстлейтенанта был «Орёл»!
Пока всё шло гладко, по плану, если не считать, что люди, насквозь промокшие под дождём, были измотаны долгим ночным маршем, да и сам оберстлейтенант, бывший некогда хорошим спортсменом, буквально валился с ног и, полагая, что простуда ему обеспечена, пытался ослабить её, подкрепляясь время от времени мелкими глотками коньяка из небольшой фляги, умещавшейся в кармане мундира.
Временами, пока действовало приятное опьянение, Брюннера так и подмывало охватить русских с флангов и начать «сражение» собственными силами, имея, как минимум четырёхкратное превосходство в людях. Правда, русские разведчики были профессионалами, чего не скажешь о «тыловых крысах», как называли комендантский взвод фронтовики, но Брюннер хорошо подготовил и вымуштровал своих солдат. Половина из них была вооружена автоматами. Имелись два пулемёта и миномёт, навьюченный на самого крепкого солдата. Наверное, он так бы и поступил, если бы не Фогель и эти два эстонских офицера с их идеей засады.
– Им сейчас хорошо. Устроились поудобнее в засаде, укутались в плащи и ждут когда мы выдавим русских из леса прямо под их пулемёты и автоматы, – злился Брюннер, шмыгая простуженным носом и зажимая рукой от кашля рот.
– Впрочем, скоро всё закончится. Русские разведчики на подходе к «расставленным сетям» и совместными усилиями справиться с ними будет значительно легче, да и потерь будет меньше, – оправдывая себя, думал Брюннер, умалчивая даже в мыслях о Фогеле, который был бы взбешён его неоправданной выходкой. Ссориться с гестапо Брюннеру не хотелось.   
– Герр оберстлейтенант! Русские замедлили движение и, кажется, остановились, – доложил Брюннеру унтерофицер.
– Что это? Почуяли опасность или выдохлись? – задал себе и унтеру вопрос оберстлейтенант.
Унтерофицер не посмел ответить начальнику, ожидая дальнейших распоряжений.
– Франц, ты слышал, что сказал унтерофицер? Немедленно передай «Осе», что русские замедлили движение или остановились, – велел Брюннер радисту и приказал отряду остановиться.
Насквозь промокшие солдаты попадали на землю, наслаждаясь передышкой. Некоторые сходу засыпали, и их скоро придётся поднимать пинками, поскольку ругаться и орать на солдат, а в этом деле унтер большой мастер, было нельзя. Следовало соблюдать тишину, несмотря на то, что русские, конечно же, знают о том, что их преследуют.
Радист передал короткую радиограмму и перешёл на прием. Фогель ответил, что на его фланге ничего подозрительного не замечено и потребовал строго следовать плану операции. А ещё чрез несколько минут унтерофицер доложил, что русские продолжили движение, но темп снизился. 
– Пошли! – обрадовался Брюннер и вместе с унтерофицером и лейтенантом принялся поднимать солдат и отдавать им последние наставления. Бой должен был вспыхнуть с минуту на минуту. С началом стрельбы следовало залечь и быть особенно осторожным, чтобы не попасть под пули автоматчиков и пулемётчиков Фогеля. Его люди сделают главное дело, а задача Брюннера не дать русским отступить, а когда всё закончится, собрать раненых, если таковые найдутся. Фогель категорически запретил добивать раненых, собираясь, как он выражался, «привести их в чувство и допросить».
Пребывая в сильном волнении, Брюннер то и дело посматривал на подсвеченные фосфором часы, следя за секундной стрелкой. Прыгающая через секунды стрелка проскакала почти три четверти круга, и в этот момент ударили пулемёты и автоматы.
– Что это? – Вздрогнул оберстлейтенант Брюннер. Он не узнал стрельбы «МГ-42» и «Шмайсеров». С тыла по засаде уверенно и расчётливо били русские пулемёты «ДП» и автоматы «ППШ».
– Этого не может быть! – задыхался Брюннер, простуженный нос которого был наглухо забит. – Неужели русские, которые были где-то рядом, успели так сильно оторваться от его отряда и незаметно зайти к Фогелю с тыла? Да нет же, они впереди, там, где им полагалось быть! – Оберстлейтенант ошалело смотрел на красную ракету, вырвавшуюся из леса в трёхстах шагах от него, зловеще осветив низкие тучи.
Растерянные солдаты комендантского взвода смешались, ожидая приказа от Брюннера, а в это время, с флангов, по немцам ударили два пулемёта. В то время как основная группа капитана Лебедева продолжала двигаться навстречу засаде, старшина Ерохин и ефрейтор Бутурлин с трофейными «МГ-42» отстали и незаметно для немцев приблизились к ним с флангов.

* *
Мяаге распластался среди сосен на усыпанной прошлогодней хвоей сырой земле. Пули свистели над его головой, срезая ветки и вгрызаясь в стволы деревьев. Шипя, дымились трассеры. Будь дерево сухим, оно могло бы загореться, но сосны были живыми и стоически переносили ранения.
Алекса охватил жуткий страх, переходящий в ужас. Четыре года войны, а она началась для него в июне сорокового года, сделали из бывшего эстонского лейтенанта и командира отряда кайцелитов профессионального солдата. Он видел кровь и смерть. Не щадил ни себя ни тех, в ком видел врага. Убивал, в том числе мирных жителей во время карательных операций. Был неоднократно ранен. Отмечен боевыми наградами Третьего Рейха и его верного сателлита – воссозданной немцами Эстонской республики…
В эту жуткую ночь, которая ещё несколько минут назад представлялась ему ночью триумфа и безусловной победы над соперником, что-то вдруг да не сложилось, что-то в нём сломалось. Победы не получится и теперь, если удастся уцелеть, предстояло отвечать перед оберстлейтенантом Брюннером и гауптщтурмфюрером Фогелем, которых он втянул в столь рискованное дело, если, конечно, те выживут в завязавшейся мясорубке.
Русские, подгоняемые Брюннером, у которого были свои давние счёты с начальником непокорной погранзаставы, шли в расставленные сети и вдруг куда-то пропали. Спустя несколько минут, несомненно, другой отряд, с которым у Лебедева была связь, ударил по засаде с тыла.
«Как же он этого не предусмотрел? Почему не предупредил немцев о возможном существовании другой группы русских разведчиков? Ведь это было вполне логично. Как Ольга оказалась в доме отца? Вряд ли Лебедев взял её в опасный рейд по немецким тылам просто так. Она была частью отряда, база которого находилась где-то поблизости. Вот если бы он арестовал её вместе с отцом и допросил… Что тогда?» – Дальше мысли майора «Ваффен-СС» окончательно путались. 
Нет, не пропали русские разведчики. Мяаге услышал стрельбу двух «ДП» где-то в трёхстах метрах впереди. Сквозь стену векового бора мерцали вспышки. Там должен был находиться отряд Брюннера. Так и есть. В ответ затрещали «шмайсеры», а вот и русские «ППШ» присоединились к пулемётам. Мяаге понял, что его противник там, однако продолжал вжиматься в землю. Он почувствовал, что и на этот раз судьба-удача не на его стороне. Дважды был бит, а в третий раз не сносить ему головы. Однако, Алексу хотелось выжить любой ценой…
Пригибаясь, рядом пробежал солдат с автоматом. Это был русский солдат в маскхалате и Алекс хорошо рассмотрел его, обратив внимание на то, что стало светать, и облачность постепенно растягивается. Не замечая притаившегося в вереске немецкого офицера, разведчик припал на колено и стрелял короткими очередями в ту сторону, где должен был находиться Ланге. Тот отстреливался, но вот вскрикнул и прекратил огонь. Русский солдат исчез так же быстро, как и появился, а Мяаге судорожно прижимал к себе пулемёт, не решаясь стрелять и тем самым обнаружить себя.
Убедившись, что рядом никого нет, Мяаге сбросил каску, от тяжести которой нестерпимо заныла шея, и приподнял голову. Бой продолжался. Русские охватывали гестаповцев Фогеля полукольцом, а те, беспорядочно отстреливаясь и неся потери, отходили к полуразрушенному зданию старой заставы.
От нервного напряжения задергалась изуродованная половина лица. Нестерпимо хотелось забраться в глубину леса, затаиться и дождаться окончания боя. Численное превосходство немцев, в конце концов, вынудит русских выйти из боя, и немцы, понёсшие большие потери, вряд ли смогут преследовать их.
Приступ животного страха, да такого, какого он прежде не испытал, медленно отступал. Приподняв голову, майор Мяаге осмотрелся и увидел ползшего Ланге, мундир которого был изодран и залит кровью.
– Жив! – обрадовался Мяаге, и, убедившись, что поблизости никого нет, а шум боя смещается в сторону, опомнился и поспешил на помощь другу. Ланге узнал его, собрал последние силы, подтянулся и обхватил окровавленными руками сапоги Алекса. Что-то хотел сказать, но из глотки раненого вырвался лишь хриплый стон.
– Мяаге взвалил друга на спину и потащил в лесную чащу. Было уже совсем светло, и больше всего он боялся, что их заметят. Но кажется удачно. В них не стреляли, и это давало шанс выжить.
– Потерпи, Вальтер, сейчас я тебя перевяжу, – шептал он, пытаясь разобраться, куда Ланге ранен, насколько опасны ранения и хватит ли у него бинта. Раненый был ужасно тяжёлым, и Мяаге скоро выбился из сил. Он прилёг вместе с Ланге, потерявшим от боли сознание, возле замшелого ствола огромной подгнившей сосны, рухнувшей несколько лет назад во время разыгравшейся бури. Забыв, куда его сунул, Алекс лихорадочно шарил по карманам в поисках индивидуального перевязочного пакета.
Рядом затрещали сухие сучья, устилавшие землю, и кто-то огромный, напоминавший обликом медведя с добычей, вывалился из чащи.
Мяаге едва не закричал, разглядев в крупном бородатом человеке, облачённом во всё чёрное Никиту Ивановича Бутурлина, которого знал слишком хорошо, чтобы ошибиться. Взяв в охапку, Бутурлин волок другого человека в штатском костюме и в одном сапоге. Другой сапог, очевидно, соскочил с его ноги вместе с портянкой.
Бутурлину приглянулось то же место возле упавшего дерева. Он положил на замшелый ствол свою ношу и Мяаге разглядел, что босой на одну ногу человек в штатском костюме шевелится, а, следовательно, жив, к тому же мычит оттого, что рот его забит кляпом из грязной тряпки.
Глаза бывшего русского офицера Никиты Ивановича Бутурлина и майора эстонских «Ваффен-СС» Алекса Мяаге встретились. Бутурлин, облачённый в монашескую рясу, вздрогнул, сунул под одежду руку и вынул её с «Люгером», направив пистолет на немецких офицеров в мокрых изодранных мундирах и без головных уборов, один из которых был в беспамятстве и не подавал признаков жизни.
– Мяаге? – наконец узнал Бутурлин и едва не опустил пистолет.
Алекс опомнился, догадавшись, что Бутурлин и был тем самым монахом, который помог русским разведчикам выбраться из монастырских пещер.
«Как же я об этом забыл? Ведь Ланге как-то рассказывал мне, что видел Бутурлина в монашеском одеянии и с мешком ржаной муки в тот славный и теперь уже далёкий день, когда части Вермахта входили в Петсери!» – Мяаге бросил в пути пулемёт, так и не сделав из него ни единого выстрела, но «Люгер» в застёгнутой кобуре был на месте, давил на живот, напоминая о себе. Необходимо было лишь протянуть руку и…
– Куда тянешься, сукин сын! – догадался Бутурлин и выстрелил в бывшего эстонского лейтенанта, с которым его не раз сводила судьба.
Грохнул выстрел, и пуля ударила Мяаге в грудь. Он ощутил острую боль в правой половине, но сознания не терял. От нестерпимой боли брызнули слёзы, и перед глазами всё поплыло: и монах, стрелявший в него, и немецкий солдат в каске и с автоматом, и оберстлейтенант Брюннер с пистолетом в руке.
Рванула граната, затрещала автоматная очередь и Никита Иванович Бутурлин, огромный, словно медведь, успев сделать несколько выстрелов и, будучи тяжело раненым, убить наповал расстрелявшего его солдата, стал медленно оседать, придавив своим грузным телом человека с кляпом во рту.
Появились ещё несколько солдат с унтерофицером и по команде Брюннера принялись стаскивать тело монаха с мычавшего человека босого на одну ногу и с кляпом во рту.
Сознание всё ещё не покидало Мяаге, сидевшего на земле, опираясь спиной о ствол упавшего дерева, и наблюдавшего, словно во сне, за тем, что происходило вокруг.
– Вы живы, герр Мяаге? Вы слышите меня? – спрашивал унтер.
– Да, – пересохшими губами прошептал майор.
– А гауптман?
– Не знаю…
Немцы залегли и открыли огонь. Ответные пули защёлкали по деревьям, срубая ветки. Руководствуясь инстинктом самосохранения, Мяаге опустился на землю возле Ланге, хоронясь за толстым стволом поваленной сосны. Немцы на этот раз не были застигнуты врасплох и по команде Брюннера грамотно отошли, вытащив из-под огня перевязанного человека в штатском костюме и босого на одну ногу, так и не вынув кляп из его рта.
Эстонцев немцы с собой не взяли, не успели. Алекс проводил их долгим отрешённым взглядом раненого, ещё не потерявшего сознания солдата. Как ни странно, но ему показалось знакомым лицо человека в штатском костюме и босого на одну ногу.
– Ну, конечно же, – истекающий кровью, теряющий сознание Мяаге наконец узнал обернувшегося Берга, вытаращившего безумные глаза. Густой можжевеловый подлесок скрыл немцев, и стрельба на время затихла.
Цепляясь за последние крохи угасавшего в нём сознания, Алекс увидел сквозь разрывы зелени в кронах иссечённых пулями деревьев Ольгу, облачённую, как и все русские разведчики, в маскхалат защитного цвета, а пилотка с красной звёздочкой покрывала её гордо посаженную белокурую голову, словно золотая корона. Даже в лесу, в этот утренний предрассветный час Ольга была безумно красива, и Алекс Мяаге застонал от не проходящих душевных мук.
«Неужели, я уже на «том свете»?» – промелькнула нелепая мысль в угасавшем сознании Алекса, продолжавшего жадно смотреть на любимую и недоступную женщину.
«А вот и он, оберлейтенант Лебедев!» – ревниво продолжал фиксировать увиденное майор Мяаге: «Интересно, какой у него теперь чин? У русских теперь погоны, но под маскхалатом их не видно», – думал он, наблюдая гаснущими глазами за тем, как русский офицер и его жена крепко обнялись, а затем скрылись из виду в зарослях можжевельника, которым так богаты здешние леса.
«Обещал оберлейтенанту Лебедеву продолжить дуэль на большой войне», – усмехнулся, забыв на время о боли, майор Мяаге: «Вот и продолжили… Интересно всё же, какое у него теперь звание?»
Безжалостная пуля разорвала легкое. Мяаге задыхался. Из воспалённого рта рвались наружу кровавые пузыри.
Опять появились русские. Двое. Взяв наизготовку автоматы, русские солдаты в маскхалатах, делавших их малозаметными в лесу, направились в сторону лежавшего Бутурлина и истекавшего кровью немецкого офицера с эмблемой эстонских «Ваффен-СС», приподнявшегося и прислонившегося спиной к стволу упавшего дерева. Ощутив смертельную опасность, Алекс неожиданно ожил и с нечеловеческим напряжением сил отполз в заросли. И откуда только у него взялись на это силы?
Русский разведчик направил автомат на залитого кровью немца в изодранном офицерском мундире, очевидно решив его добить.
– Оставь его, Ваня! Не жилец! Сам сдохнет! Вишь, пузыри пускает фашистская сволочь…
Разведчик опустил автомат и помог товарищу поднять Бутурлина. Двое крепких русских солдат подхватили под руки бывшего русского офицера в монашеском одеянии, несколько минут назад стрелявшего в майора эстонских «Ваффен-СС», и увели. Алексу, от которого невидимый ангел и на этот раз отвёл страшную старуху-смерть с косой в руках и изъеденным червями черепом вместо головы, показалось, что Никита Иванович жив, переступает ногами.
Вновь застучали «Шмайсеры» и из зарослей показался Брюннер с автоматчиками. Бывшему командиру батальона Вермахта и волевому боевому офицеру, удалось собрать солдат своего комендантского взвода, подавить панику, заставить русских разведчиков прекратить бой и начать отход.
Избежав гибели в засаде и истребив неожиданным ударом с двух сторон гестаповцев Фогеля, обе группы советских разведчиков соединились. Закалённые в боях, набравшиеся за жестокие годы войны неоценимого воинского опыта, русские разведчики одолели врага, потеряв в бою трёх товарищей, тела которых уносили с собой, не оставив немцам на поругание.
Уже недалеко, в двух километрах от руин старой русской заставы, у могучего дуба с рассечённой молнией вершиной, росшего не один век в древнем сосновом бору, в котором некогда охотился князь Трубор, русских разведчиков ожидали коноводы и свежие лошади. Пришло время возвращаться к линии фронта.
На то, чтобы перекрыть весь район и преследовать русский разведотряд, у немцев не было ни сил, ни времени.   








1944 г. 1 августа. Войска 1-го Белорусского фронта штурмом овладели г. Каунас. 2 августа был занят г. Волковышки, расположенный в 18-и км  от границы с Германией (Восточная Пруссия).
1944 г. 23 августа. Указом Президиума Верховного Совета СССР была образована Псковская область в составе РСФСР. (Прежде Псковский район входил в Ленинградскую область).
1944 г. 21 августа корабли КБФ потопили в Нарвском заливе четыре немецких эсминца последней серии, построенных в 1943 – 1944 гг.
1944 г. 25 августа. Войска Ленинградского фронта штурмом овладели г. Тарту
1944 г. 31 августа. Советские войска вступили в столицу Румынии г. Бухарест.
1944 г. 14 сентября. Войска 1-го Белорусского фронта вышли к реке Висле в районе Варшавы, завязав бои на левом берегу, в варшавском предместье Прага.
1944 г. 16 сентября. Советскими войсками была освобождена столица Болгарии г. София.
1944 г. 22 сентября. Войска Ленинградского фронта овладели столицей Эстонской ССР г. Таллин. 23 сентября был освобождён г. Пярну.
1944 г. 6 октября. Войска Ленинградского фронта ночью форсировали пролив Вяйке-Вяйн и овладели плацдармом на острове Саарема (Эзель). Первыми на остров высадились части Эстонского корпуса под командованием генерала Пэрна. Началось освобождение Моонзундского архипелага.
1944 г. 10 октября. Советские войска вышли на побережье Балтийского моря южнее г. Лиепая (Либава), заняв г. Паланга. Таким образом, наши войска перерезали пути отхода в Восточную Пруссию крупной группировке немецких войск из Прибалтики, бои с которой продолжались в лесистой области Курземе (Курляндия) до мая 1945 г.
1944 г. 13 октября. Войска 3-го и 2-го Прибалтийских фронтов овладели столицей Латвийской ССР г. Рига.
1944 г. 15 октября. Войска Карельского фронта при поддержке кораблей и десанта Северного флота овладели г. Петсамо (Печенга).
1944 г. 23 октября. Войска 3-го Белорусского фронта прорвали долговременную, глубокоэшелонированную оборону немцев и продвинулись на 30 км вглубь территории Восточной Пруссии. На направление прорыва немцы спешно перебросили 4 танковые дивизии, в том числе эсэсовские: «Великая Германия» и «Герман Геринг».   







Глава 15. Тризна

1.
Несмотря на август, в Скапа-Флоу  холодно и пасмурно. Очередной циклон, налетевший из Арктики, куда мимо главной военно-морской базы Британского флота ходили конвои, собранные из транспортов и военных кораблей, принёс с собой непогоду. Мелкий дождь при пронизывающем ветре к счастью иссяк, позволив советским морякам прогуляться по пустынным в такую погоду улочкам военного городка без зонтиков, которые были для них не по форме. Зато шинели в такую погоду не лишнее, возвращаться придётся поздно.
– Совсем как у нас в Полярном , – заметил старший по званию офицер с букетом из алых роз в руке. – Лето – что осень. Англичане говорят, что здесь в январе бывает теплее, чем в июне, а солнце пробивается сквозь тучи так редко, что местные жители долго помнят такие дни.
– Постоянная облачность укрывает корабли от воздушной разведки противника, а это немаловажно, – заметил его спутник, бережно прижимавший к себе картонную коробку с покупками.
Семь часов вечера. Светло, хоть и хмуро. На уличках пусто, однако на двух русских офицеров, вышедших в город, смотрят в окна, а потому хочется быть особенно подтянутыми. Даже в ногу, плечом к плечу шли по мокрой мостовой русские моряки. Оба в новых чёрных шинелях и высоких фуражках с блестящими, слегка урезанными по моде козырьками.
Остановились возле добротного двухэтажного дома на одну семью, в каких жили с семьями старшие офицеры «Его величества, королевского флота Великобритании».
– Дом номер 67, – посмотрев на табличку, уточнил молодой, выше среднего роста, подтянутый офицер с погонами капитана 3-го ранга на плечах.
– Он самый, – подтвердил его старший по возрасту и младший по званию спутник, носивший на плечах флотской шинели, пришитые месяц назад погоны капитан-лейтенанта при должности старшего политрука .
Этот русский офицер пониже ростом и плотнее телом, обладал пышными усами, которым мог позавидовать любой отпустивший усы британский моряк, полагавший себя «морским волком». 
Придирчиво осмотрев типовое строение под номером 67, куда их пригласил на ужин Ричард Грей – бывший командир передаваемого советскому Северному флоту британского эсминца, капитан-лейтенант добавил, подавив в себе зависть семейного офицера: – хорошо, однако, живут в казённых домах английские офицеры!
Собственно Грей пригласил в гости только русского капитана 3-го ранга, которому передавал свой эсминец. Пришлось доложить начальству о приглашении на вечер в дом английского офицера. Начальство рассудило, что одному идти не с руки, а вот с капитан-лейтенантом, служившим в должности старшего политрука, вполне оправдано. Англичанин был предупреждён, и его семья ожидала визита двух русских офицеров.
Капитан 3-го ранга собрался постучать в дверь, но, вовремя заметив кнопку звонка, прикрытую спустившейся сверху веточкой вечнозелёного плюща, который в России растёт лишь в горшках и на окнах, нажал на неё три раза, для верности.
Через минуту дверь отворилась и в прихожей, которую англичане называют холлом, гостей встречали хозяева – вся семья Ричарда Грея: он сам, миловидная жена лет тридцати, хорошо сохранившаяся пожилая женщина, взглянув на которую не трудно было догадаться, что она приходится жене Грея матерью, и дети. Детей в семье Грея было двое: мальчик и девочка, на вид лет шести и четырёх.
– Здравствуйте! – на хорошем русском языке приветствовала гостей хозяйка – яркая, благоухавшая дорогими духами блондинка, жестом приглашая войти и протягивая открытую до плеча руку с маникюром на длинных ухоженных ногтях и перстнем на безымянном пальце. Миссис Грей была одета в тёмно-зелёное, красивое и недлинное платье. На стройных ногах туфельки на высоких каблучках.
– Здравствуйте, господа. Проходите, – приветствовал, гостей, приглашая в дом, хозяин, в кителе, брюках на выпуск и неуставных для домашних встреч туфлях, начищенных до зеркального блеска.
– Милости просим, – совсем уж по-русски приветствовала гостей пожилая дама в тёмном костюме с удлинённой юбкой, протянутую руку которой русские офицеры поцеловали, не вызвав ни у кого смущения, а капитан 3-го ранка протянул ей цветы, за что был награждён поцелуем в щёку, напомнившим материнский. От дамы исходил тонкий запах приятных, незнакомых духов.
– Елизавета Сергеевна Скрябина, – назвала она своё имя.
– Василий Владимирович Лебедев, – склонил перед дамами голову капитан 3-го ранга.
– Иван Яковлевич Афанасьев. – Представился капитан-лейтенант.
Затем офицеры повторно представились и осторожно пожали маленькую ручку хозяйки, назвавшейся Анной, догадываясь, что следует поступить именно так, от души пожали крепкую руку Ричарда Грея и притронулись к светлым головкам детишек, с неподдельным восторгом рассматривавших двух дядей в незнакомой для них военной форме.
Хозяин принял от Афанасьева разрисованную цветочками картонную коробку, в которой оказалась бутылка джина, батончик салями – особой колбасы, о существовании которой русские моряки узнали в Англии, коробочка шоколадных конфет и несколько крупных оранжевых апельсинов. Неудобно было идти в гости с пустыми руками. Зашли по пути в магазин. Долго выбирали что купить. Скинулись пополам, всё так дорого.
Приглашая к себе русских моряков на прощальный дружеский ужин, Ричард Грей заявил офицером, плохо владеющим английским языком, что в его доме будут разговаривать только по-русски. Оказывается жена Грея – русская. Годовалым ребёнком её привезли в Англию эмигрировавшие из России в 1918 году родители. Отец умер, а тёща живёт с ними и воспитывает внуков. Мальчику дали имя Майкл, девочке Кетрин. Бабушка называла внуков по-русски: Мишей и Катей. Мама и бабушка по-разному, и вместе по мере сил учили детей русскому языку. Будучи чистокровным англосаксом, Ричард оказался в семье в численном меньшинстве и тоже старательно изучал русский язык, неторопливо, по-британски серьёзно и обстоятельно погружаясь в блестящую русскую культуру.
За столом, накрытым в просторной и уютной комнате, в которой разожгли камин, Ричард признался, что изучает русский язык не только потому, что жена и тёща считают его родным, или из желания читать книги русских классиков, прежде всего Толстого и Достоевского, но и для успешной карьеры. 
– Погодой в Скапа-Флоу напоминает Кольский залив. Холодно и пасмурно, – делился своими наблюдениями с семьёй Грей Василий Лебедев. – Что касается британского флота, то мощь его впечатляет!
– Приятно слышать такое из уст русского моряка! – покраснел от удовольствия Ричард Грей. – Вот примем капитуляцию Германию и тогда, как это уже было в 1919 году, соберём в нашей великолепной глубоководной бухте, способной вместить флоты всех держав, уцелевшие немецкие корабли и субмарины. Тогда, мистер Лебедев, после побед на нашем эсминце, Вы опять приплывёте в Скапа-Флоу и получите в командование трофейный крейсер! – попытался пошутить Грей, собирая столь сложные фразы с помощью жены. 
Лебедев знал эту историю с трофейными немецкими кораблями, которые после капитуляции Германии в ноябре 1918 года были разоружены и пришли на Оркнейские острова своим ходом и со своими командами. Однако, здесь с ними случилось непредвиденное. Уже в Скапа-Флоу немецкие моряки взбунтовались и отказались передавать корабли англичанам, затопив их в глубоководной бухте . Эту историю, не столь приятную для уха британского моряка, Лебедев вспоминать не стал и с удовольствием поддержал тост «За победу британского и русского оружия на суше и на море», провозглашённый Греем.
– Война подходит к концу, и после победы над Германией Россия станет одной из ведущих стран мира с огромным военным потенциалом. Британия и США с одной стороны, СССР с другой – вот два новых военно-политических центра. Мы союзники, но и противники, – выпив очередную рюмку виски (с джином было давно покончено), вполне здраво рассуждал Грей, которому частенько приходила на помощь жена, помогая словами и исправляя неуклюжие фразы, непонятные русским гостям.
– Надеюсь, что воевать с вами мы никогда не будем, это безумие. Но интересы наших стран будут совпадать далеко не всегда. Войны между малыми странами, по-видимому, никогда не прекратятся. Вы будете помогать одним странам, мы – другим. При этом будем продолжать сотрудничество в военно-политической сфере. Если хотите знать, господа, то моя мечта после окончания войны и нескольких лет образцовой службе на крейсере, а я постараюсь этого добиться, стать, например, военным атташе в вашей стране. Вот тогда-то мне пригодится русский язык! – открывал русским морякам свои сокровенные мечты британский моряк.
– К тому же, породнившись с русской семьёй, – захмелевший Ричард с любовью посмотрел на свою красивую жену, – я и сам стал немножечко русским…
– Это правда, – подтвердила Анна. – Сопровождая конвои, Ричард несколько раз побывал в Мурманске. Вы бы слышали, с какой любовью он рассказывал нам о своих впечатлениях!
– После войны мы мечтаем побывать в России и, прежде всего, в Петербурге, – продолжила Елизавета Сергеевна. – Ведь я там родилась, воспитывалась, училась, вышла замуж, родила Анну в ужасном 1917 году… – глаза тёщи Ричарда повлажнели. – Мы жили на Невском проспекте. Муж был ответственным сотрудником министерства иностранных дел, а я после окончания гимназии училась в университете на филологическом отделении. Прекрасное было время! – Елизавета Сергеевна промокнула платочком глаза.
– Мы не согласны с Вами, Елизавета Сергеевна, в том, что семнадцатый год был ужасным, – возразил старший политрук. Лебедев попытался его остановить, но Афанасьев не поддался и продолжил наступление: – Вы, очевидно, из дворян?
– Да, из дворян, но, не имея земли и другой собственности, жили на жалованье, полученное на государственной службе, – с гордостью ответила на укол советского офицера и непременно большевика Елизавета Сергеевна. – Мы не приняли революции и были вынуждены покинуть Россию, где разразилась ужасная гражданская война. Первые годы жизни в Англии были нелёгкими, потом всё как-то устроилось…
Предвидя, что Афанасьев вот-вот начнёт вспоминать об агрессии со стороны Антанты, главной «хищницей» в которой была Англия, Лебедев решил сменить тему беседы, проходившей, исключая перекуры, за отлично сервированным усилиями Анны и её мамы столом.
– Моя жена была тоже из дворянской семьи, а сам я из простого народа. Однако, это не помешало нам и её родителям строить новую Россию, сплотившую бесправные народы в могучую семью СССР.
– Вы сказали, была, – заметила Анна, не обратив внимания ни на «новую Россию», ни на «могучую семью СССР», – Где она сейчас, ваша жена?
– Людмила погибла в сорок втором году в осаждённом немцами Ленинграде, – изменившись в лице, ответил Лебедев.
– Простите, мистер Лебедев, за причинённую Вам боль, извинилась Анна.
– У нас осталась дочь, – выпив глоток лимонада, продолжил Лебедев. – Ей пять лет. Её имя Катя. Наша дочь сейчас живёт в Ленинграде с бабушкой Александрой Васильевной Крыловой, урождённой Крестовской. Они вместе пережили блокаду. Вам трудно понять, что это такое. Я воевал в Ленинграде, а затем был направлен служить на Северный флот. Представляете, только после гибели жены и совершенно случайно, я узнал девичью фамилию мамы Людмилы, – признался Лебедев.
– Крестовская? – переспросила Елизавета Сергеевна. – Фамилия довольно редкая. В гимназии я училась вместе с девочкой, у которой была такая фамилия и звали её, кажется, Сашей. Ну да, как моего покойного мужа. Не скажу, что мы с ней были подругами, но учились вместе. Скажите, а вы не знаете, где они жили?
– До революции жили в Петрограде на Фонтанке, угол Невского проспекта. Мне показывали этот дом. Потом Александра Васильевна жила в имении родителей под Псковом.
– Боже мой! Да ведь это Сашенька Крестовская! – Простонала Елизавета Сергеевна. А её муж, он жив?
– Погиб, – ответил Лебедев, не уточняя, как это случилось.
– Надо же, у девочек одинаковые имена! – всплеснула руками Анна. – Катя и Кетрин!
Теперь нам обязательно надо побывать в Петербурге, увидеть дом, где я родилась, пройтись по Невскому проспекту, встретиться с подругой твоего детства! Правда, мама? – У Анны загорелись глаза, и она с надеждой посмотрела на Ричарда, передававшего отремонтированный эсминец русским морякам: офицерам и матросам, прибывшим в Скапа-Флоу из России. После учебы и ходовых испытаний корабля, отслужившего без малого четверть века, русские моряки вернутся в Россию, и будут воевать с общими врагами на бывшем британском корабле .
– Разве это не дружеская помощь России со стороны Британии? – воскликнула Анна и, поочерёдно поцеловав в гладко выбритые щёки мужа и молодого статного русского офицера Лебедева, поспешила уложить в постель детей, которые заигрались в детской комнате.

2.
– О! Фрейлен Эрика! – сделав удивлённый вид, воскликнул высокий, довольно полный, круглолицый, светловолосый человек средних лет в добротном тёмно-сером двубортном костюме, зашедший поужинать в один из немногих ещё не закрывшихся ресторанов Таллина. – Не ожидал Вас увидеть в этом заведении в компании другого мужчины. Неужели у меня появился соперник? – мужчина, от которого исходил приятный запах дорогого парфюма, табака и ещё чего-то такого, что обычно нравится взыскательным женщинам, улыбнулся, обнаружив безукоризненно белые, прекрасно сохранившиеся зубы, за которыми хорошо ухаживал. Да и весь его вид, включая модно повязанный шёлковый галстук коричневых тонов, приколотый к белоснежной сорочке золотой булавкой, изготовленной в форме шпаги, говорил об аристократическом происхождении господина и о его достатке, несмотря на тяготы войны. 
Офицер в чине майора, облачённый в форму эстонских «Ваффен-СС», сидевший за одним столиком с Эрикой, с которой аристократ, хорошо говоривший по-немецки, был знаком, почувствовал себя несколько неуверенно. Развернув голову и обнажив полумраку, царившему в вечернем ресторане, изуродованную ужасным шрамом щеку, майор вопросительно посмотрел на девушку, которая не предупредила его о визите импозантного незнакомца.
– Познакомься, Алекс, это господин Нильсен, – ничуть не смутилась Эрика, и майор догадался – она знала, что этот господин придёт в ресторан и именно этим вечером. – По поводу соперника господин Нильсен пошутил. Я не успела тебе рассказать, Ян Нильсен мой друг, – добавила Эрика.
– Ян Нильсен, – лично представился майору господин, присаживаясь за столик на услужливо поданный официантом стул. – Гражданин Швеции, предприниматель. Приплыл по неспокойному морю завершить свои дела в Таллине, который, увы, очень скоро опять займут русские. Боюсь, что теперь уже надолго, если не навсегда… – не выражая никаких чувств, пояснил швед эстонскому офицеру, судя по форме, наградам и отметкам о ранениях, служившему верой и правдой Тысячелетнему Рейху, стремительно катившемуся к своей гибели.
От слов, «нейтрального шведа», скорее от того, с каким равнодушием он их произнёс, майор вспыхнул, но вовремя взял себя в руки. Он с укором посмотрел на Эрику, которая привела его сюда с целью познакомить со шведом и очевидно по его просьбе, и представился, неохотно пожав протянутую холёную ладонь, неожиданно маленькую, никак не соизмеримую с ростом и комплекцией господина Нильсена.
– Алекс Мяаге, майор.
– Простите, Алекс, за разыгранную мной и Эрикой сценку, – Нильсен освободил руку и сразу же перешёл в обращении на имена, так словно не только Эрика, но и майор был его старым знакомым. – Мне хотелось встретиться и поговорить с Вами – образцовым эстонским офицером и патриотом своей страны. Ресторан почти пуст, столик наш разместился в укромном месте и разговору нашему ничто не помешает. Неправда ли Эрика?
Эрика кивнула в знак согласия.
– Вы успели сделать заказ? – поинтересовался Нильсен.
–Только коньяк и кофе, – ответил Мяаге, не располагавший значительными деньгами.
– Вот и хорошо. Позвольте сделать заказ мне и угостить моих эстонских друзей? – вопросительно посмотрев на Алекса и Эрику, спросил швед.
– Господин Нильсен постоянный клиент этого заведения и сделает хороший выбор блюд, – опередила Алекса Эрика. – Собственно мы и познакомились с ним именно здесь ещё в прошлом году, под Рождество.
«И очевидно не раз встречались не только здесь, но и в постели», – рассеянно подумал Мяаге. Впрочем, к Эрике у него не было никаких претензий на этот счёт. Ему она тоже не отказала. Одинокая, независимая, весьма привлекательная женщина. Добровольно вступила в эстонские «Ваффен-СС». Снайпер. Холодновата, но у эстонок и финок, такое не редкость, а для снайпера хладнокровие и выдержка – самое главное. Просто поразительно, что Эрика была девушкой брата Ольги Юрия, и если бы не война, то вполне бы могла выйти за него замуж…
То ли подействовал выпитый коньяк, то ли Мяаге был ещё слаб после тяжёлого ранения, но его повело, и реальность на короткое время отступила. Алекс откинулся на спину стула, прикрыл глаза и вспомнил Ольгу. Его обдало жаром, словно огнём жестокого ночного боя, разыгравшегося в конце мая в лесу возле старой русской погранзаставы…      

*
После ранения и последовавших за ним осложнений, Мяаге провалялся в госпиталях до середины августа. Он не участвовал в боях под Нарвой, где эстонские части и его батальон, командовать которым назначили немецкого офицера, понесли большие потери и в двадцатых числах июля отошли, сдав русским «северные ворота» Эстонии. Так теперь называли старинный город-крепость на одноимённой реке, выткавшей из Чудского озера и впадавшей в Балтийское море.
Дурацкие мысли о «продолжении дуэли на большой войне», завершившиеся затеей устроить засаду на возвращавшуюся из рейда по восточной Эстонии группу разведчиков, которой командовал его соперник русский оберлейтенант Лебедев едва не закончились для него гибелью. Ему и Ланге, которые держались отдельно от людей Фогеля, уничтоженных полностью в руинах старой заставы, повезло. Словно какая-то Высшая сила вмешалась в судьбы двух эстонских офицеров и вытащила их за уши с того света. За это они должны быть благодарны и старому опытному вояке Брюннеру, сумевшему преодолеть растерянность своих солдат и вытеснить русский отряд с места боя. В противном случае, обглоданные зверями косточки Мяаге и Ланге лежали бы сейчас в глухом лесу, или же, что ещё хуже, их бы уволокли в плен русские разведчики… 
Ланге лечился в другом госпитале, был признан непригодным для прохождения дальнейшей службы, комиссован, получил инвалидность с небольшой пенсией, и уехал к родителям, жившим теперь у родственников на острове Хиума. Добротный дом семьи Ланге на Саарема, сложенный века назад из оставленных ледником валунов, был разрушен бомбой во время тяжелых боёв осенью сорок первого года.
У Мяаге ранение в лёгкое сопровождалось тяжёлыми осложнениями. Несмотря на сложное для немцев положение на фронтах, его направили поправлять здоровье в Хорватию на Адриатическое море, где в тёплом сухом климате покрытого соснами райского острова, носившего трудно произносимое для эстонца лишённое гласных южнославянское название Крк, он провёл три недели начала августа. Помогло, легкие перестали беспокоить, но по совету врачей от курения он отказался.
В двадцатых числах августа Мяаге вернулся в Эстонию, проехав в поезде по Австрии и Германии, подвергнутой сильным разрушениям англо-американской авиацией, до Кенигсберга, а затем на военно-транспортном самолёте был доставлен в Таллин, где его ожидало новое назначение. К этому времени советские войска заняли восточную часть Эстонии, в том числе Ирбоска и Петсери, которые русские опять переименовали в Изборск и Печоры.   
Он вспомнил ставшие ему до боли родными места, которые уже никогда не увидит, и Ольга целиком захватила все его мысли. Стремительным калейдоскопом пробежал эпизоды от самой первой встречи и до последней в предутреннем лесу неподалёку от старой русской погранзаставы. Он чувствовал нестерпимую боль в груди, словно пуля, выпущенная из «Люгера», оказавшегося в руках старого знакомого Никиты Ивановича Бутурлина, обряженного в монашеское одеяние, вновь разрывает лёгкие, и простонал…

*
– Что с тобой, Алекс? тебе плохо? – Эрика трясла его за плечо.
– Сто грамм не могли повредить такому сильному молодому мужчине, –  засомневался Нильсен, оценив взглядом рюмку, источавшую запах далеко не самого лучшего французского коньяка. – Вероятно, наш друг просто расслабился и ушёл в себя.
 – Простите, герр Нильсен, – извинился перед шведом Мяаге и провёл рукой по лицу, – неожиданно нахлынули старые воспоминания, затронутые в недавнем разговоре с Эрикой, да и последствия ранения всё ещё дают о себе знать.
 – Эрика – моя старая знакомая и накануне нашей встречи кое-что о Вас рассказала, – пояснил Нильсен. – В том числе и о своём довоенном друге инженере Лебедеве, с семьёй которого вы были знакомы. Где сейчас этот инженер Лебедев, Вы не знаете?
– Предположительно в Ленинграде.
– Откуда такое предположение? – поинтересовался Нильсен.
– В конце мая я разговаривал с его отцом и сестрой.
Эрика вскинула удивлённые глаза на Алекса. Взволнованный вид её говорил: «ты не ничего мне об этом не рассказывал…»
– Помнит его. Разволновалась… – подумал Мяаге, сделав вид, что проигнорировал взгляд Эрики. Он разговаривал со шведом, пытаясь понять, зачем понадобился этому самодостаточному, сытому и хорошо одетому господину, которому не надо переживать за исход войны.
– Это было в Изборске. Теперь там русские. Если Вы хотите знать, кто они такие, могу рассказать, – предложил Алекс.
– Не надо. Мне это известно. О семье школьного учителя Лебедева и о его детях: Юрии и Ольге мне рассказала Эрика, – остановил его швед, и Мяаге понял, что господин Нильсен осведомлён о многом, в том числе и о его отношениях с Ольгой. Эрике всё это было известно от Юрия.
Между тем официант подал на вместительных тарелках лангет с поджаренным картофелем в обрамлении красиво порезанных маринованных огурчиков, свежих помидоров, сладкого перца и маслин, отдельно и на тарелочках поменьше сёмгу с кружочками лимона и мясной салат в майонезе.
От запаха сёмги, лимона и горячего мяса у Мяаге разыгрался аппетит. Будучи стеснённый в деньгах, он собирался заказать себе и Эрике обычные свиные сосиски, но сёмга, лангет…
Проворный официант быстро обернулся, и поставил на столик откупоренные бутылки хорошего французского коньяка, итальянского красного вина и местного яблочного лимонада. Наполнив рюмки мужчин коньяком, а бокал Эрики вином, сообщил «по секрету», что «всё это богатство из последних запасов и через неделю, самое позднее – две ресторан закрывается в связи с приближением фронта…»
Нильсен остановил словоохотливого официанта взглядом. Тот спохватился, что наговорил лишнего, и, пожелав посетителям приятного аппетита, исчез.
– За что будем пить? – поднимая рюмку, поинтересовался Нильсен, тут же ограничив число тостов на один, самый «избитый», а именно – «за победу германского оружия».
– Тогда, за здоровье, – Вяло предложил Мяаге.
– За любовь…, – загадочно взглянув на мужчин, предложила миловидная сероглазая блондинка Эрика, успевшая за годы войны перепробовать любовь многих мужчин, в том числе и тех, кто сидел сейчас за одним столиком с ней.
Благополучный Нильсен благоухал дорогим парфюмом, а от Мяаге пахло теперь привычным и для неё порохом, а его изуродованная щека, даже возбуждала, если конечно можно возбудить эстонку не самых горячих кровей.
Доведись ей выбирать между ними, Эрика всё же отдала бы предпочтение Нильсену, несмотря на то, что швед был лет на пятнадцать старше её и совершенно ей не нравился. Зато послевоенная обеспеченная жизнь в нейтральной Швеции – что могло быть лучше?
Впрочем, пока ей никто ничего не предлагал, а Алекс, она это чувствовала особым женским чутьём, всё ещё любит сестру Юрия Ольгу, которую Эрика знала лишь по фотографиям.
Вот и сейчас, любуясь правой стороной лица Мяаге, профилем с прямым носом и волевым подбородком, напоминавшим высеченный из мрамора лик одного из древнегреческих стратегов, Эрика находила его красивым, не то, что у шведа – и нос бесформенный и подбородок скошен. Но стоило лишь Алексу повернуть к ней голову левой стороной, и Эрика вздрагивала, так ужасно была изуродована левая половина его лица.
Словно сочувствуя Эрике, Алекс старался быть от неё всегда слева. Вот и сейчас с аппетитом ел лангет, после рюмки коньяка. Эрика не была сентиментальной женщиной, но, глядя на Алекса, пожалела его. Последнее ранение не изуродовало его лица, но было тяжёлым с осложнениями и Алексу с большим трудом удалось выкарабкаться с того света.
Во время их первой после долгого перерыва встречи в начале августа, когда он прибыл в Таллин после лечения на Адриатике, лёжа в постели, Алекс поведал Эрике о страшной, опоясанной молниями майской ночи на старой русской границе, о жестоком бое и о своём ранении. Дрожащим голосом рассказал о том, как, теряя сознание, вдруг увидел Ольгу в маскхалате и армейской пилотке с красной звёздочкой, бросившуюся в объятья мужа – русского офицера. В ночном мраке Эрика прижалась к нему щекой и ощутила кожей его слезу.
«Вот ведь как бывает», – думала она: «любит русскую девушку Ольгу, а спит с ней, чистокровной эстонкой, которая была влюблена, или ей так казалось в брата той русской красивой девушки, и могла бы стать ему хорошей женой, не случись война…» 
Утолив голод, Алекс выпил в одиночестве, не поддержанный Нильсеном, ещё одну рюмку коньяка, улыбнулся вполоборота Эрике, стараясь не огорчать её видом изуродованной шрамами левой половины лица, и ему полегчало. Жизнь казалась уже не столь отвратительной, как полчаса назад. Занятая своими мыслями, Эрика не спеша, ела свой лангет, аккуратно отрезая кусочки, и время от времени запивая маленькими глотками сухого вина, а сытый швед ограничился лишь сёмгой и предпочёл второй рюмке сигару – настоящую «Гавану».
Мяаге не курил с конца мая с той страшной ночи, когда был тяжело ранен. Ароматный дым щекотал ноздри, возбуждал. Он налил и выпил ещё одну рюмку и, посмотрев в глаза шведу, прямо по-военному спросил:
– Выкладывайте, герр Нильсен, начистоту, какие у Вас ко мне дела, зачем вам понадобился майор Мяаге?
Звякнула о тарелку вилка. Алекс почувствовал, как насторожилась Эрика. Он посмотрел на неё. Лицо девушки было бледным и ничего не выражало. Эрика приготовилась внимательно слушать.
Нильсен вынул сигару изо рта и выдохнул облачко ароматного дыма:
– Хорошо, герр Мяаге. Моя миссия в Эстонии подходит к концу. Сегодня двадцать девятое августа, мы пьём хороший французский коньяк, забывая, что всего лишь четыре дня назад американские войска вместе с силами сопротивления Франции вошли в Париж. Париж от нас далеко и за Францию можно быть спокойным, она не достанется русским…
Нильсен продолжал говорить, но Мяаге его не слушал, переключился на своё. Он вспомнил ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июня сорокового года, когда, будучи эстонским лейтенантом и командиром отряда кайцелитов, допрашивал Ольгу в комендатуре эстонской пограничной стражи в присутствии лейтенанта Ланге и из Петсери неожиданно позвонил капитан Пятс.
Даже сейчас, спустя четыре года, которые теперь казались вечностью, Мяаге почти слово в слово вспомнил тот разговор:   
«– Мяаге? А Вы что делаете в комендатуре? В городе творится, чёрт знает что! Ваш отряд разбегается прямо у меня на глазах. Железнодорожные рабочие разоружают полицию и солдат, по городу развешивают красные флаги! Где этот чёртов лейтенант Ланге? Впрочем, уже всё равно! Вы слышите меня, Мяаге?
– Да, господин капитан! Что случилось? Неужели немцы повернули свои войска на восток? 
– Мяаге, разве Вы не слышали заявление Русского правительства?
– Нет, господин капитан. Это по поводу сдачи Парижа?
– При чём здесь Париж, Мяаге! Чёрт Вас подери вместе с лейтенантом Ланге! Возвращайтесь поскорее в Петсери и собирайте своих ребят, тех, кто ещё не разбежался! Из Пскова вышел эшелон с русскими войсками. Говорят, что уже пересёк границу! Скоро Красная Армия будет здесь! Бог мой, всё пропало! Всё пропало!…»
– Что с Вами, герр майор? Вы слышите меня? – спохватился Нильсен, уловив состояние эстонского офицера.
– Простите, герр Нильсен. Опять старые воспоминания… – Алекс провел рукой по лицу. – Тогда немцы заняли Париж, и всё только ещё начиналось… – возвращаясь к действительности, вздохнул он.
– Теперь не до сантиментов, герр Мяаге. Оставьте в покое Париж. Думайте об Эстонии! – Нильсен с осуждением посмотрел на Мяаге. – Недели через три немцы оставят Таллин. Уйдут без боя, по возможности скрытно. С ними уйдут и эстонские части, чтобы продолжать гибнуть в боях на территории Германии. Мне бы этого не хотелось.
– Мне тоже, герр Нильсен, – согласился со шведом Мяаге, окончательно пришедший в себя, и задал свой вопрос: – Но у Вас то какой в том интерес? Швеция нейтральная страна и ей никто не угрожает?
– Ещё как угрожает, герр Мяаге, оставив сигару в пепельнице, – ответил Нильсен. – Русские выйдут из этой войны самой сильной державой, и, продвигая свои войска вслед за отходящими на запад немцами, займут страны Европы, установив в них коммунистические режимы. Русские уже на Висле под Варшавой, со дня на день ими будет занят Бухарест, несмотря на то, что неделю назад румыны свергли прогерманский режим и объявили войну Германии. Там сильны позиции местных коммунистов и Румынию мы уже потеряли. Месяц назад русские заняли Каунас, пока не ясен послевоенный статус Финляндии, наконец, Красная Армия вышла к границам непосредственно Германии. Мы в Швеции, как и в Британии, обеспокоены складывающейся ситуацией и должны предпринять всё возможное, чтобы не пустить русских в Центральную и Северную Европу. Балканы – эти задворки Европы, неизбежно достанутся им, но отдавать Финляндию, Польшу, Чехословакию, Венгрию мы не намерены. Литву мы уже потеряли, но за Латвию и Эстонию ещё можно побороться.
Мяаге был потрясён той информацией, которую только что на него обрушил Нильсен. Он, майор, ничего об этом не знал. Информация с фронтов приходила скудная, противоречивая, а хроника, состряпанная ведомством Геббельса, которую «крутили вовсю», не давала представления об истинном положении дел. Но Нильсену невозможно было не верить. Швед называл вещи своими именами.
– Кто это мы? – подавив растерянность, настороженно спросил Алекс. – Кого Вы представляете, господин Нильсен?
– Вижу Вашу заинтересованность, герр Мяаге, – по-шведски скупо, улыбнулся Нильсен. – Я представляю интересы Европы. Если точнее, то интересы послевоенной Европы, куда не следует допускать орды «красных варваров». Если точнее, то интересы Швеции, Британии и Америки.
– Британии, Америки! – едва не вскричал Алекс. – Интересы наших врагов?
– Успокойтесь, герр Мяаге. Британия и США нам не враги. Вот и Финляндию удалось уберечь в сороковом году от оккупации Красной Армией с помощью Британии и Франции. В противном случае там бы сейчас был коммунистический режим, и Ленинград, осаждённый в сорок первом году, имел бы надёжный тыл.
– Так почему же Британия и Франция бросили на произвол судьбы в том же сороковом году Эстонию, Латвию и Литву? – пытаясь себя сдержать, спросил Алекс. – Впрочем, Франция тогда же получила по заслугам, – жёстко подытожил он.
– Знаете, герр Нильсен, меня удивляет, что, заняв Данию и Норвегию, Германия не тронула Швецию. Вам не кажется это странным?
– Ни в коей мере, герр Мяаге. Нейтральная Швеция на Северном фланге и нейтральная Швейцария на южном нужны Германии, как воздух. Если хотите знать, мы помогаем Германии всеми возможными средствами, которые позволяет статус нейтральной страны. Во-первых, мы осуществляем посредническую роль между Германией и её противниками, в том числе с Россией, во-вторых, снабжаем Германию стратегическими материалами, такими, как хром, молибден, бензин, который покупаем у той же Британии на немецкие деньги. Представляете как это удобно, тем более что шведские суда, идущие из английских портов в шведские и обратно не топят ни британские, ни русские, ни немецкие субмарины.
Наконец, немецкие военнослужащие перемещаются из Норвегии и Финляндии в Германию и обратно через шведскую территорию, что совершенно безопасно в сравнении с путём по морю. Нейтральный статус очень выгоден. Не ошибусь, если скажу, что после войны Швеция и Швейцария, где немцы размещают свои финансы, станут самыми богатыми и успешными странами Европы. Надеюсь, Вам ясно, каково значение традиционного шведского нейтралитета? Хочу отметить, что некоторые мои знакомые, поднимая бокал, первый тост посвящают русскому царю Петру I, который отучил нас воевать. – Словоохотливый круглолицый швед расплылся в улыбке, словно блин в масле, и лицо его не понравилось Эрике, которая внимательно слушала разговор мужчин.
– Да, шведам живётся, хорошо, не то, что нам… – с горечью согласился Мяаге, но всё-таки, почему Британия помогла Финляндии, которая воевала с русскими, и не защитила три маленькие балтийские страны?   
– К сожалению, правительства прибалтийских стран в предвоенные годы активно сотрудничали с немцами и тем самым подставили себя под удар. С такой неразумной политикой маленькие государства с небольшим опытом государственности, оказались между двух огней. В сороковом году русские поднажали и немцы сдали Эстонию, Латвию и Литву, намереваясь в самое ближайшее время взять реванш не только в Прибалтике, но и в России.
Не получилось, не рассчитали силы, надорвались. Нам, шведам, их жаль. Всё-таки роднее немцев, датчан и норвежцев для нас, шведов, никого нет.
– То что, Вы говорите, герр Нильсен, похоже на правду. Это и мне приходило в голову, но что мы теперь можем сделать? – перебил шведа озадаченный Мяаге.
– Что? – добавила свой голос Эрика. Она уже год как служила в отделении женщин-снайперов бригады эстонских «Ваффен-СС», получая неплохое жалование и продовольственный паёк, позволявший ей и матери не бедствовать в трудное военное время. Участвовать в боях Эрике пока не довелось, но бригада, понёсшая большие потери в июльских боях под Нарвой пополнялась и готовилась к отходу вместе с немецкими частями в Восточную Пруссию. С августа Эрика перешла на казарменное положение и могла видеться с матерью и встречаться со знакомыми только во время увольнительных. Сегодня был как раз такой день. Её отпустили до утра по просьбе майора Мяаге, однако Эрика позвонила Нильсену и вот они все трое в ресторане. С Нильсеном Эрика заранее обговорила, что не позже десяти вечера они уйдут и Алекс ночует у неё…
– Вы задали правильный вопрос: «Что мы теперь можем сделать?», – продолжил Нильсен. – Хочу сразу предупредить, что шансов осуществить задуманное немного, но они есть и есть люди, которые готовы помочь Эстонии.
– Вы, герр Мяаге, кадровый эстонский офицер, майор с большим опытом. Я мог бы многое о Вас рассказать, Вы бы удивились. Я знаком с копией вашего послужного списка. У нас есть свои люди даже в СД, которые готовы предоставить необходимую информацию не только из меркантильных, но и из нравственных побуждений. Это очень опасно, но такие люди есть.
Вы зарекомендовали себя бескомпромиссным борцом против коммунизма. Это то, что нам надо. Есть в Вашей биографии ряд негативных моментов, связанных с карательными операциями. Особенно Вас компрометируют акции по ликвидации еврейского населения Прибалтики, Польши и оккупированных районов России. Я не запугиваю, но за такие дела после войны придётся отвечать по всей строгости международного трибунала. Однако, при Вашем согласии работать вместе с нами, мы закроем на это глаза, а послужной список незаметно исчезнет. Соглашайтесь, если рассчитываете на «светлое будущее», – Нильсен наполнил свою и рюмку Мяаге коньком.
– Что я должен делать? – спросил Мяаге, прикоснувшись к рюмке.
– Имеются достоверные сведения, что немцы оставят Таллин не позднее середины сентября и без боя, по возможности скрытно, отойдут к Моонзудским островам. Ваша задача перейти в ближайшие дни на нелегальное положение, и в день «Х» вместе с группой товарищей объявить о воссоздании Эстонской республики, сформировать правительство и, возможно, объявить войну Германии , – чётко, по пунктам объяснил Нильсен.
– Как в Румынии, о событиях в которой Вы только что нам рассказали?
– Да, но в Румынии мы бессильны. Там сильны позиции коммунистического подполья и торг с русскими не пройдёт. В Таллине, где хорошо поработало гестапо, коммунистическое подполье немногочисленное и патриотам Эстонии необходимо обыграть коммунистов в течение двух – трёх дней, пока в город не войдут части Красной Армии. При этом нельзя допустить анархии и разгула преступности.
– Но ведь русские всё равно войдут в город и раздавят нас, как… – Мяаге запнулся, не сумев найти подходящего сравнения.
– Если проявите расторопность и сработаете грамотно, то вас поддержат англичане и американцы, сделав правительственные заявления, и мы, шведы, заинтересованные в независимой демократической Эстонии. Не исключено, что в данном случае возможен компромисс с Москвой. Очень многое зависит от ваших действий. Они должны быть точными и эффективными, – стараясь как можно доходчивее, объяснил Мяаге шведский гражданин.   
– Кто эти люди, готовые помочь Эстонии? – спросил Мяаге, с жадностью выпив коньяк.
– Я назову Вам несколько имён лишь после Вашего согласия, – ответил Нильсен и пригубил свою рюмку.
– Я присягал на верность Великой Германии и фюреру. За измену мне грозит смерть. Виселица или в лучшем случае расстрел. Эрика ты всё знаешь, ты уже дала герру Нильсену своё согласие?
– Ещё нет, Алекс. Я поступлю так же, как и ты, – девушка побледнела и посмотрела в глаза Мяаге.
– Решение не простое. На кон поставлена не только моя жизнь, – Мяге кивнул на Эрику. Я хотел бы всё как следует взвесить. Дайте нам время подумать, – попросил он Нильсена, вне всяких сомнений работавшего на британскую разведку и уверенно чувствовавшего себя в Эстонии, будучи прикрытый шведским паспортом.
Эта мысль заставила Маяге задать ещё один вопрос шведу:
– Герр Нильсен, а Вы не боитесь, что я могу рассказать о нашей встрече и разговоре гестапо?
– Нет. Если меня пригласят в Таллинское гестапо, с шефом которого я хорошо знаком, и станут задавать вопросы, которые возникнут после Вашего доноса, то я отвечу, что Вы оговорили меня, скажем, из ревности к Эрике. Мне поверят. Нильсен посмотрел на Эрику, которая покраснела. В гестапо знали, что она неоднократно ночевала в гостиничном номере шведского предпринимателя. – Шведский паспорт и деньги решают многие проблемы , – подмигнув Эрике, вяло улыбнулся Нильсен. – Так что, не делайте глупостей, господа. Лучше посмотрите вокруг, подумайте, кого из ваших знакомых можно привлечь на нашу сторону. Но эти люди должны быть надёжными. Времени у нас очень мало.
Алекс и Эрика, – доверительно перешёл на имена Нильсен, – я могу вам дать на размышление лишь сутки. Сможем ли мы встретиться завтра в это же время и в этом месте?
– Я не смогу. Увольнительная заканчивается в восемь часов утра, – отрицательно покачав головой, ответила Эрика. – Могу позвонить.
– Хорошо, буду ждать звонка. А Вы, Алекс?
– По вечерам я пока свободен.
– Вот и хорошо, встретимся завтра. 
 
3.
Южный берег Саарема сильно пострадал после ожесточённых боёв, артиллерийских обстрелов и бомбардировок сорок первого года. Старый дом семейства Ланге, в котором родились и выросли несколько поколений островитян, считавших себя эстонцами «самой высшей пробы», был полностью разрушен бомбой, сброшенной с немецкого самолёта в сентябре сорок первого года, когда русские сдерживали натиск немцев, вторгнувшихся на острова. В доме Ланге, из которого выгнали хозяев, временно размещался перевязочный пункт, и в него угодила немецкая бомба, похоронив в развалинах десятки русских солдат.
Оставаться на старом месте было невозможно и, не дождавшись окончания боёв, семья Ланге – Петер, Анна и их дочь Лаура перебрались на остров Хиума к своим родичам, жилище которых не пострадало. К родичам – сказано громко. К тому времени в доме оставалась лишь сестра Анны Ланге Катарина, да её сын дурачок или даун, как назвал это горе заезжий доктор. Других детей бог Катарине не дал, а теперь, потеряв мужа, который был мобилизован на работы Красной Армией летом сорок первого года и с тех пор пропал, она была рада переезду сестры с мужем и дочерью. Вместе и хозяйство поднимут, и жить веселее.
Однако при немцах жизнь не заладилась. Вместо льгот, которые на первых порах предоставила островитянам советская власть, «освободители» ввели тяжкий налог на мясо, картофель и молоко. То ли от непосильных трудов на новом месте, то ли от тоски по порушенному бомбой родному дому и утраченному хозяйству разболелся муж Анны, и зимой она овдовела. Остались в доме две вдовые женщины, дурачок да девушка восемнадцати лет, хорошенькая, с красивым именем Лаура, приглянувшаяся ограниченно годному к строевой службе молодому солдатику с поста, выставленного на побережье возле маяка, который немцы хорошо охраняли.
Солдат по имени Бруно, стал захаживать к Лауре в гости. Как-то в тёплую пору, отпросившись у начальства, Бруно заночевал с Лаурой на сеновале, а утром, с трудом изъяснявшиеся молодые люди, объявили, что любят друга и готовы стать мужем и женой, как только получат на то разрешение. Ждали долго и безрезультатно, а потом Бруно перевели служить в другое место. Спустя несколько месяцев, Лаура родила сына, а матери внука, которого в память о деде назвали Петером.
Но и это ещё не всё. В начале августа сорок четвёртого года, когда даже в островной глубинке ощущалось, что войне скоро конец, ночью на хутор пришли двое: здоровый как медведь русский моряк, увешанный оружием, и крупная, подстать моряку, беременная женщина по имени Кристина.
Анна и Катарина догадались, что перед ними тот, кого все эти годы боялись на Хиуме и местные жители и немцы. С весны по осень то здесь, то там случались нападения на немцев. Людская молва множила такие истории и выходило, что кто-то неизвестный перемещается по всему острову, и жертвами душегуба уже стали десятки полицейских, немецких солдат и офицеров.
Крестьян он не трогал, лишь заходил на хутора в ночное время, забирал продукты и одежду. Его пытались выследить, но на Хиуме ещё не перевелись глухие места, где и с собакой не сыскать лихого человека, а зимой, когда остров укрывали снега, нападения прекращались и о нём на время забывали.
Русский моряк велел хуторянам принять женщину и оказать ей помощь в родах, пообещав приносить семье продукты. Разве такому откажешь...
Осталась женщина на хуторе, а немногим соседям и немцам с поста, которые могли к ним зайти, решили рассказывать, что женщина беременна от сына Анны гауптмана Вальтера Ланге, который сейчас в госпитале, и приехала к родне рожать. В середине августе Кристина удачно разрешилась мальчиком. Роды женщины принимали самостоятельно и хорошо справились с таким естественным делом.

*
В конце августа на островах установилась пасмурная и прохладная погода. С моря задул сильный пронизывающий ветер, приносивший по много раз на день короткие холодные дожди. В такое ненастное время человек, отвыкший от островной жизни, чувствует себя на побережье неуютно, но в глубине острова под защитой леса не так холодно и тоскливо.
В такой ненастный день в сопровождении тощего и близорукого немецкого солдата, нёсшего чемодан со всем имуществом, нажитым за шесть лет службы, и картонную коробку с офицерским пайком, выданным в комендатуре на Саарема, вернулся к Анне Ланге старший сын Вальтер. Пришёл, опираясь на выданную в госпитале трость – правое колено не сгибалось, да и внутренние органы изрядно уменьшились в размерах после нескольких хирургических операций. Словом – мало к чему пригодный инвалид войны. 
Комиссованный подчистую после тяжёлых ранений, полученных во время ночного боя на старой русской границе в конце мая сорок четвёртого года, Вальтер Ланге долго лечился в госпитале под Таллином и был выписан в середине августа. Он разминулся с Мяаге, вернувшимся после отдыха и лечения в Хорватии, всего на день и вероятно теперь уже никогда не встретится со старым другом.
Конечно, обидно было осознавать, что Мяаге струсил в том бою. По иному его поведение не назовёшь. Мог бы прикрыть друга, но почему-то огонь не открывал. Может быть, пулемёт отказал? Хотя «МГ-42» редко отказывает. Надёжнее его нет пулемёта…
– Здравствуй, сынок! – обняла Вальтера плачущая мать, горячо целуя и орошая слезами. – Слава богу, вернулся…
Рядом стояли и вытирали слёзы тётя Катарина, сестра Лаура с двухлетним Петером на руках. Прижимаясь к матери, глупо улыбался широко раскрыв и без того круглые глаза, низкорослый дурачок Пааво, которого Ланге видел в последний раз ребёнком, когда ещё до войны они всей семьёй гостили на хуторе у родственников целых три дня. Стояла хорошая погода, и они все вместе ходили на море, купались возле маяка. В тот памятный год Вальтер закончил учёбу в гимназии, и собирался поступать в военную школу, мечтая стать офицером…
Обнявшись по очереди с родными и поцеловав в белобрысую головку племянника, нажитого Лаурой, от немецкого солдата, все проследовали в дом, укрыться от закапавшего дождя. У входа Ланге вынул из кармана несколько монет, выбрал из них марку и вручил сопровождавшему его солдату, поставившему чемодан и коробку на крыльцо.
– Danke, Herr Hauptmann! , – поблагодарил солдат, зажав в ладони деньги, и, спохватившись, зачем-то, совсем уже по-граждански, добавил:
– Danke shoen , – глупо улыбнулся, неуклюже козырнул гауптману, поправил ремень винтовки, висевшей на плече, круто развернулся на каблуках и оправился обратно, глубже натянув пилотку на голову и подставив дождю серую сутулую спину ограниченно годного к строевой службе солдата, востребованного тотальной мобилизацией сорок четвёртого года.
– Мама, на посту я услышал странные вещи, – едва за ними закрылась дверь, спросил с дрожью в голосе взволнованный Вальтер. – Лейтенант, кажется его фамилия Кроль, поздравил меня с рождением сына! Я растерялся и ничего не мог на это ответить… – Лицо Ланге было бледным, без единой кровинки. Как назло нестерпимо разболелся желудок. Вальтер согнулся едва ли не пополам, перепугав мать, тётю и сестру, и уселся на лавку.
– Что это значит? – простонал он.
– Успокойся, сынок, сейчас я тебе всё расскажу. – Мать замахала руками, и Лаура с Петером, ухватив за руку Пааво, прошли в комнату, затворив за собой дверь. В просторной прихожей вместе с Вальтером, ухватившимся рукой за желудок, остались мать и тётя Катарина.
Женщины переглянулись, решая с чего начать, и Катарина на правах хозяйки, присев к Вальтеру с другого края, рассказала историю о русском матросе, скрывающемся в глубине острова, который загубил уже много немецких душ и тех из эстонцев, которые служили немцам.
– Наша округа была самой спокойной на острове, здесь он никого не трогал. Думали, что нас бог хранит, да видно он здесь укрывается. В начале августа, ночью, пришёл к нам сам, с женщиной. Ей скоро рожать. Велел укрыть и принять роды, помочь по-женски. Разве такому откажешь, – тяжко вздохнула тётя Катарина, а вслед за ней и тихо всплакнувшая мать, прижимая к себе голову сына. – После того дня приходил к нам два раза, приносил мясо, муку, консервы, – с испугом в голосе продолжала тётя. – Ждём со дня на день. Вот и живёт у нас его женщина, не местная, не эстонка, Кристиной зовут…
– Не могли мы её не принять, – следом за тётей прошептала мать, целую в голову, словно дитя несчастного, искалеченного на войне Вальтера. – Неделю назад родила ребёнка. Вот и пришлось нам напраслину на тебя взвалить. Ты уж прости нас, Вальтер. Не могли мы иначе. Что подумают немцы или соседи? Пришлось рассказать, что от тебя приехала женщина. Ты уж прости нас, сынок…
Боль в животе отступила. Ланге распрямился и встал. Был он в немецком мундире, и Анна едва не вскрикнула, посмотрев на сына другими глазами: «Что же с Вальтером сделает русский матрос, если заявится. Что делать, бежать на немецкий пост? Просить помощи?»
– Так, где же «моя женщина», почему не встречает? – неожиданно возвысил голос Ланге.
– Тише, Вальтер, напугаешь ребёнка! – всплеснула руками мать.
– Проснулся, плачет, – глупо улыбнулась тётя Катарина. – Своего, Петера, вынянчили, теперь этого…
В глубине просторного дома послышался плач ребёнка. Тётя Катарина открыла дверь, и все трое вошли в переднюю комнату с большой печью. К этой комнате, которую в русских домах называют горницей, примыкали задние комнаты-спальни. Из крайней слева слышался надрывный плач младенца. Дверь была плотно закрыта и Катарина постучала.
– Кристина, не пугайся. К Анне вернулся старший сын.
Прошли несколько томительных минут. Ребёнок затих, и дверь комнаты приоткрылась. Вальтер увидел женщину. Рослая, крупная, белолицая. Рыжеватые волосы заплетены в косу. Лицо молодой женщины показалось ему знакомым. Пригляделся, вспомнил – да ведь она похожа на шведскую актрису, портрет которой, вырезанный из журнала ещё до войны, наклеен на внутреннюю поверхность крышки чемодана. Не столь красива, как актриса, но похожа. От удивления, вызванного таким сравнением, у Вальтера открылся рот, а на лице появилась глуповатая улыбка, заставившая переглянуться всех женщин: мать, тётю Катарину и кузину Лауру с ребёнком на руках.
Лицо Кристины оставалось хмурым. Она молчала, внимательно разглядывая немецкую форму Ланге с погонами гауптмана. Виду не подавала, но Ланге почувствовал в её глазах скрытую тревогу, даже страх.
– Она почти не говорит по-эстонски и мы плохо понимаем её, – напомнила мать, – поговори с ней по-русски, сынок.
В отличие от своего друга Алекса Мяаге, с которым возможно уже не удастся увидеться, Вальтер Ланге слабо владел русским языком. Значительно хуже покойного отца, которому пришлось послужить ещё в старой Русской армии. Поэтому Ланге не спешил со словами. Он поставил на скамью свой чемодан и открыл. Свет из окна падал на фотопортрет шведской актрисы, наклеенный на внутреннюю сторону крышки чемодана. Вальтер забыл фамилию актрисы, помнил лишь имя. Шведку, которая нравилась ему, звали Ингрид.
Женщины переводили взгляд с фотографии на Кристину и обратно. Мать ахнула, тётя провела ладонью по лицу, а Лаура хихикнула. Лишь дурачок Пааво ничего не заметил и полез рукой в чемодан, содержимое которого его интересовало гораздо больше, чем фотография шведской актрисы.
Наконец и Кристина разглядела фотографию и, сравнив с собой, с ещё большим испугом посмотрела на Ланге. 
– Ваше имя Кристина. Вы русская? – вспоминая и подбирая слова, спросил Ланге.
– Нет, я из Латвии, – с заметным акцентом и сильным напряжением в голосе ответила женщина и спросила: – Вы служите в Вермахте?
– До войны служил в пограничной страже Эстонии, потом СССР. В войну служил, в эстонских частях. Сейчас пенсионер, комиссован по инвалидности. Скажите, Кристина. Кто тот русский моряк, которым привёл Вас на хутор?
– Мой муж…   

* *
Скоро три года, как Иван Щербак – старшина 1-ой статьи с СКР «Агат» на острове Даго. В жестоких октябрьских боях сорок первого года, были рассеяны или погибли его товарищи, которых не удалось эвакуировать на Ханко на последнем, исправном торпедном катере. Погиб и матрос Пирогов, державшийся рядом со своим командиром. Так случилось, что старшина уцелел и на этот раз, а с ним и Кристина, которую краснофлотцы и красноармейцы, оборонявшие Даго, оберегали по мере возможностей.
В ноябре Шербак и Кристина, оказались в глухих, местами заболоченных лесах западной части острова. Работая едва ли не до потери сознания немецким штыком и руками, Иван вырыл землянку и обложил стены стволами поваленных бурей деревьев. Сложил из валунов очаг, в котором запылали сухие сучья, и, оставив в землянке Кристину, отправился в восточную часть острова за припасами на зиму. В ту осень на Даго впервые заговорили о русском матросе, который нападает немцев и местных полицейских.
Зимой нападения прекратились. Иван Щербак и Кристина пережили тяжёлую пору в землянке, питаясь теми запасами, которые старшина собрал по хуторам до снега. С середины марта в разных частях острова вновь заговорили о, одиноком русском матросе, вышедшем из своей зимней берлоги. Матрос устраивал засады на одиночных немецких военнослужащих или на небольшие группы по два-три человека и уничтожал их, забирая оружие, боеприпасы и пайки.
На одинокого русского воина, продолжавшего борьбу в глубоком немецком тылу, развернулась охота, продолжавшаяся до наступления холодов. Охота была продолжена и в следующем году, однако, ввиду безрезультатности, была свёрнута уже к осени, а летом следующего сорок четвёртого года, когда стало ясно, что дела у немцев на всех фронтах – полный «швах», сил на безрезультатную охоту на русского матроса уже не было. Вне пределов своих частей немецким военнослужащим было рекомендовано проявлять бдительность. Теперь только случайность могла привести к его уничтожению
Прошедшие годы войны ещё больше сблизили Ивана и Кристину. Не венчанные и не расписанные по советским законам, латышская девушка из Либавы и русский матрос стали женой и мужей. Летом сорок второго года Кристина родила девочку, однако роды прошли тяжело, и ребёнок не выжил…
 Родители выдержали и этот тяжёлый удар, но жизнь шла своим чередом. Иван и Кристина были молоды и здоровы, любили друг друга, с удовольствием вспоминая недолгие предвоенные месяцы знакомства в чистеньком и красивом приморском городе под липами.
Рожать во второй раз Щербак привёл Кристину на хутор, поблизости которого никогда прежде не устраивал засад на немецких военнослужащих, ввиду того, что их тайное жилище находилось в этом районе острова. Щербак уже знал, что у них родился сын и через несколько дней собирался забрать Кристину с ребёнком. От захваченного живым солдата, которого, пожалев, старшина отпустил, он узнал, что на фронтах у немцев дела плохи, враги бегут, а Красная Армия взяла Минск, Вильнюс и Нарву. От Нарвы до Таллина и островов уже недалеко, так что скоро и на Даго придут Красная Армия и Балтфлот.   
Этим вечером Щербак решил забрать Кристину с хутора. Ребёнку уже неделя и грудного молока у Кристины хватает. До холодов ещё далеко, а там и наши придут. В последние дни он укрывался в лесу в окрестностях хутора, наблюдая за дорогой к немецкому посту, расположенному возле важного маяка, мимо которого в сторону Финского залива и Ленинграда шли военные корабли и суда с войсками и грузами.
Ещё в сорок первом Щербак планировал захватить и взорвать к чёртовой матери этот маяк, затруднив тем самым прохождение судов к осаждённому Ленинграду, однако, тщательно обдумав и взвесив, пришёл к выводу: одному такое не по силам, а себя и Кристину погубишь. Теперь время другое. Корабли чаще ходят обратно, эвакуируя морем войска и награбленное в России добро, русские подводные лодки подстерегают их по всему маршруту и топят не мало судов. Весной с высокого берега Щербаку удалось наблюдать в бинокль торпедную атаку подводной лодки на крупный, вооружённый артиллерией транспорт. Транспорт, набитый войсками и грузами, раскололся от удара торпеды пополам и затонул, переполняя сердце моряка ликованием: «живы балтийцы! Жив Балтийский флот!»
Сегодня случилось непредвиденное. Со стороны поста на хутор проследовали сильно хромавший офицер с тростью, которого Щербак прежде не видел и хилый солдатик в очках с чемоданом и коробкой в руках. В лесу двух пеших немцев старшина мог уничтожить без шума, полагаясь на нож, однако заметил он их лишь вблизи хутора. Почуяв чужих, остервенело залаяла собака, так что обойтись без стрельбы на открытом месте было уже невозможно.
Припав глазами к окулярам бинокля, встревоженный Щербак до рези в глазах всматривался в лицо офицера-инвалида с погонами капитана. Встречать его выбегали из дома все обитатели хутора, на котором не осталось мужчин: хозяйка, её сестра, молодая женщина с ребёнком и малорослый слюнявый парнишка-дурачок. Кристина на дворе не вышла.
Отложив трость, капитан, который, как догадался Щербак, был эстонцем, обнимался с родичами, причём молодая женщина с ребёнком не показалась Щербаку его женой. Дав монету солдату, нёсшему вещи, капитан проследовал вслед за родственниками в дом.
Обратно очкарик возвращался налегке. Вначале старшина хотел захватить солдата, и выяснить, кто такой этот офицер, но передумал. Исчезновение солдата приведёт к тревоге на посту. Вызвав подкрепление, которое прибудет морем, на катере, немцы начнут прочёсывать и эту, прежде спокойную часть острова…   
С хозяйками – двумя одинокими женщинами, не знавшими русского языка, он почти не говорил и мало что знал об их жизни. Велел принять Кристину и помогать ей, вот и всё. А тут откуда-то взялся этот хромой офицер?
– На хуторе собака, офицер вооружён. Идти туда днём опасно, поднимется лай, стрельба. Немцы на посту всполошатся, начнётся преследование, – размышлял старшина, наблюдая за дорожкой, ведущей от маяка к хутору и, торопя время, поглядывал то на небо, то на часы.
– В конце августа ночь наступает после девяти вечера, так что ждать ещё три часа, а для верности и все пять. Собака, конечно, поднимет лай, а вот спящего офицера можно упредить, – наблюдая за дорогой, обдумывал план действий Щербак, сокрушаясь, что не забрал Кристину с ребёнком этим утром. – Если стрельбы не будет, то не будет и преследования. За ночь они с Кристиной и новорождённым сыном, которому ещё не дали имени, не имея возможности обсудить и согласовать такое важное дело, уйдут далеко…

* *
От хутора, куда солдат проводил гауптмана, до поста, расположенного возле маяка на западной оконечности острова, меньше трёх километров. В хорошую погоду и налегке – приятная прогулка, но не сейчас в дождливую и ветреную ненастную погоду. Промокший очкарик едва не бежал по узкой тропе, торопясь под крышу и к ужину. Сегодня солдатам поста полагался рыбный суп с картофелем, и он обязательно попросит добавки – погуще и погорячей. Что может быть лучше, чем наваристый суп из выловленной в море свежей рыбы, с молодым картофелем?
Только бы поскорее миновать лес. Шумит сурово на пронизывающем ветру густой мрачный ельник. В такую погоду в таком лесу даже днём становится жутковато. Что если из чаши выглядывает русский матрос, о жертвах которого полнятся слухи? И хотя в эти места слыли сравнительно спокойными, сердце солдата замирала от каждого треска. Однако остановиться и осмотреться он не решался. Сняв с плеча и крепко сжимая в руке винтовку, солдат прибавлял ходу, успокаивая себя тем, что до поста уже близко.
Ограниченно годный к строевой службе, а словами хмурых и озлобленных фронтовиков – «тыловая крыса», шутце  Шульц был серым и неприметным солдатом с одной из самых распространённых в Германии фамилией. Призванный на военную службу после очередной тотальной мобилизации, Шульц страдал гастритом, вечными расстройствами желудка, сильной близорукостью и прочими изъянами здоровья, которые не позволяли переносить тяжёлые условия окопной жизни.
Служба в глубоком тылу ему нравилась. Командир поста лейтенант Кроль, которому было далеко за тридцать, не делавший карьеры на костях солдат, и пожилой, хозяйственный фельдфебель Вольф, несмотря на свою грозную фамилию, к Шульцу относились хорошо, по-отечески. Чего ещё желать молодому солдату с весьма высокими шансами вернуться в деревню к одинокой матери?
Шульц с аппетитом доедал вторую миску ставшего привычным рыбного супа с картофелем, который не обострял гастрит, когда его вызвал к себе лейтенант. Ещё несколько ложек и с супом покончено. Солдат вытер губы маленьким вышитым платочком, присланным в письме заботливой мамой, оправил мундир и поспешил предстать перед командиром, которому недавно доложил, что проводил офицера-инвалида на ферму и в целости-сохранности доставил его вещи.
– Герр лейтенант, рядовой Шульц по Вашему приказу явился! – забежав в крохотную, соразмерную всему расположению поста канцелярию, – вытянулся и доложился офицеру солдат, заметив сидевшего в углу фельдфебеля.
– Вольно, Шульц. Скажи, а ты видел женщину этого эстонского капитана Ланге? Она его встречала? Хорошенькая?
– Нет, герр лейтенант, не видел. Она его не встречала, – ответил, как было дело рядовой Шульц.
– Странно. Услышал этот эстонский гауптман Ланге о рождении ребёнка, побледнел и едва устоял на ногах. Вот как переволновался, а она даже не вышла его встречать. Очень странно? – задумчиво пробурчал Кроль, пригладил небольшие усики и посмотрел в окно.
– Кажется, проясняется, – заметил он. – Дождь закончился и можно прогуляться.
– Так точно, герр лейтенант, можно! – охотно подтвердил Шульц, не понимая, зачем лейтенант вызвал его. Сегодня Шульцу в караул заступать и для отдыха оставалось часа полтора, которые можно было полежать, предаваясь сладким мечтам…
– Дорога на хутор от дождей не раскисла? – поинтересовался Кроль.
– Нет, герр лейтенант, не раскисла. Почва кругом песчаная.
– А что, Пауль, не совершить ли нам конную прогулку в сторону хутора? – спросил Кроль фельдфебеля.
– Можно, Конрад. Навестим фронтовика, посмотрим, как он устроился. Посидим за бутылочкой шнапса, послушаем, что он нам расскажет, поглядим на его женщину, родившую сына счастливчику, для которого война уже окончена.
Оба – лейтенант и пожилой фельдфебель, воевавший недалеко от этих мест ещё в 1917 году, были неприятно удивлены, узнав, что Ланге много моложе их, однако, будучи даже не немцем, дослужился до гауптмана и, выйдя в отставку по инвалидности, будет получать неплохую пенсию. Впрочем, с пенсиями пока не понятно. Кто их будет платить? А быть инвалидом не самое лучшее, что выпадает на долю солдата, но и не самое худшее…   

* *
Электричества на хуторе не было. Перед самой войной ходили слухи, что новые власти будут проводить электрификацию в сельских районах только что образованной Эстонской ССР. В каждый сельский дом придёт «лампочка Ильича» – терпеливо рассказывали хуторянам, о плане электрификации всей страны, принятом в России по инициативе Ленина после Октябрьской Социалистической революции.
Однако, сбыться этим планам не было суждено. Началась война, и вскоре на хуторах исчез даже ставший привычным керосин. Вечерами крестьяне зажигали свечи или жирники, которые больше чадили, чем освещали, а старые лампы берегли на будущее.
В коробке с пайком, выданном Ланге в комендатуре вместе с консервами, пачкой сахара, упакованным в особую плёнку немецким хлебом, предназначенным для длительного хранения, баночки с джемом и пакетиком карамели оказалась литровая бутылка с керосином, содержимое которой залили в старую трёхлинейную лампу. Через час-полтора в доме станет темно, а сегодня в день возвращения Вальтера хотелось подольше посидеть за столом.
Не спеша, разбирал Вальтер свой чемодан, в котором помимо личных вещей лежали нехитрые подарки, купленные родным после выписки из госпиталя и увольнения из армии по инвалидности.
Нашёлся подарок и Кристине, которая не была для него роднёй, да и знать он о ней ничего не мог. Подарил женщине тёплые шерстяные носки, купленные зачем-то в Изборске у русской старушки накануне трагического ночного боя в лесу близ старой русской заставы. Думал для себя, ан нет – с лёгким сердцем отдал незнакомой женщине, походившей лицом на шведскую актрису по имени Ингрид. Не шведка – латышка, а своих южных соседей эстонцы всегда недолюбливали, помня старые обиды. Не блондинка, а рыжеватая, да и муж у неё – страшный русский моряк, который, по словам тёти, живёт на острове третий год, а душ загубил – всех не упомнишь…
Ещё засветло женщины стали готовиться к ужину. Крестьянская пища проста. Когда хлеба нет, то всему голова картофель. На песчаных почвах сырого острова, сдобренных торфом, только он и родится. Овёс, травы хорошие, но корова в обедневшем хозяйстве одна. С неё только молоко. Поросёнка два, но их следует поберечь на зиму. Прикинув, что приготовить, тётя Катарина зарубила двух кур из тех, которые плохо неслись. Женщины обварили их кипятком и, ощипав, поставили жарить в печь на широкой чугунной сковороде.
Вальтер достал из чемодана припасённые по такому случаю две бутылки: кальвадос и вино, дразнившие яркими этикетками. В качестве закусок подойдут сардины в оливковом масле, баночная колбаса и гусиный паштет. Очень вкусно, если его смешать со сливочным маслом и намазать поверх галет.
Неожиданно из комнаты вышла Кристина. Прижимая к себе ребёнка, она ухватила Ланге свободной правой рукой за локоть и увлекла за собой в дальний угол комнаты.
Женщина была сильно взволнована.
– Уходите с хутора! – решительно потребовала она, никак не назвав Ланге.
– Почему? – не понял Вальтер.
– Сегодня вечером за мной придёт муж. Неужели Вы не понимаете, что он сделает, увидев Вас в этой форме?
Ланге понял Кристину, однако проявить слабость в глазах женщины было недостойным для мужчины и офицера.
– Я дома у своих родственников и никуда не уйду! – жёстко отрезал Вальтер.
– Тогда хотя бы переоденьтесь и уберите подальше свой пистолет! – настаивала Кристина.
– Хорошо, я подумаю, – освобождая руку, ответил Вальтер, спеша успокоить мать и тётю. Обе женщины догадались, о чём идёт речь. В любую минуту на хуторе мог появиться русским матрос…   
Однако случилось иначе. Внезапно, невдалеке прогремели два выстрела, и спустя мгновение во дворе завыла собака. Так воют звери, когда чуют кровь.
– Что это? – побледнела мать и посмотрела на тётю Катарину. В глазах хозяйки застыл страх.
– Пойду, посмотрю, что там. – Вальтер присел на скамью и дрожащими руками принялся натягивать сапоги.
– Я с тобой, сынок! – Собираясь, засуетилась мать. На ней не была лица.
Ланге посмотрел на дверь, за которой скрылась Кристина, достал «Люгер» из кобуры, сунул в карман и остановил мать.
– Оставайся дома. В лесу тихо. Выстрелы услышат на посту. Скоро сюда прибудут солдаты, а я пойду, посмотрю что там. Разберёмся! – с такими словами, забыв надеть фуражку, Вальтер вышел во двор.

* *
Старшина Щербак расположился в двухстах шагах от хутора, дожидаясь наступления темноты и внимательно вслушиваясь в окружающий мир засыпавшего северного острова. Под вечер прояснилось, ветер стих. Похолодало, начала выпадать ранняя и обильная роса, предвещая холодное, ясное утро следующего дня. Верхушки елей окрасились алым цветом низко повисшего солнца. Над лесом всплыл лёгкий как облачко профиль луны. Ещё светло, однако птицы смолкли и куда-то попрятались.
Скоро три года, как они с Кристиной скрываются в лесной глуши Даго. Всё это время старшина Балтийского флота люто воевал с врагом. Упрекнуть его не в чем…
Вот на тропе, ведущей от маяка к хутору, послышалось конский топот. Щербак насторожился, прислушался. До чуткого слуха моряка донеслись храп лошади и обрывки немецких слов, разобраться в которых не мог.
– Так и есть, лошади! Идут лёгкой рысью. Сейчас пройдут мимо. Вот же выдался день, всё сразу на наши головы – сокрушался старшина, не забравший Кристину с хутора вчера или сегодня утром…   
Обдумать складывающуюся ситуацию, не было времени. Щербак выбежал к тропе и укрылся за можжевеловым кустом. На него надвигались два всадника в немецкой форме.
Стрелять старшина не решился. На посту оставались солдаты, которые могли вызвать подкрепление и прочесать лес, а на хуторе рядом с Кристиной и ребёнком вооружённый офицер…
Схватив под уздцы левой рукой первую лошадь, старшина ударил всадника с погонами лейтенанта самодельным ножом с длинным широким лезвием, оборвавшим немало вражеских жизней. Выпучив от боли глаза, умирающий немец захрипел и стал валиться с лошади.
Не мешкая, Щербак бросился на второго всадника, но промахнулся, задев ножом лошадь. Раненая кобыла пронзительно заржала, встала на дыбы и, опрокинув всадника, метнулась в сторону.
Старшина бросился на слетевшего с лошади немца, но не успел нанести удар. Осторожный фельдфебель, не выпускавший из рук «Люгер» в течение всего пути, упал в подступавшие к тропе кусты, смягчившие удар о землю. Не растерялся старый и опытный вояка, дважды выстрелил в русского моряка из пистолета. Первая пуля пробила грудь, вторая – оборвала жизнь старшины 1-ой статьи Щербака. Немногим более месяца не дожил краснофлотец Иван Щербак до освобождения острова Даго от немецких захватчиков . 


4.
В Изборск Лебедевы смогли попасть лишь в конце августа, спустя месяц после изгнания оккупантов из древнего русского городка . Изборск и Печоры были первыми городами коренной России, занятыми врагом, и стали последними из русских городов, освобождёнными от германского ига.
Несмотря на разрушения и выгоревшие местами дома, городок выстоял. Православные верующие, каковых в Печорской волости большинство, уверяли – «Господь нам помог». Возможно и так, да только и дух князя Трубора, витающий над древним Изборском более тысячи лет, и поныне хранит от погибели эту священную частицу русской земли…
Так случилось, что Ольга и Игорь впервые прошли рука об руку по родному городку ясным днём, а не тёмной ночью. Оба в военной форме. Сержант и капитан. Молодые, красивые, сильные. Поклонами, улыбками и протянутыми руками встречали их изборяне, узнавая в статной женщине, которой очень шла военная форма, первейшую изборскую красавицу Оленьку Лебедеву – дочь Владимира Петровича, который в эти последние августовские дни готовился к началу первого после освобождения учебного года.
– Муж-то у Оленьки – офицер, орденоносец! Видный мужчина. Подстать нашей красавице! Игорем зовут, и фамилия у него такая же – Лебедев. Чудно! – любуясь молодыми, улыбнулась беззубая старушка с лукошком в руках. – Чухонец, тот, что ещё до войны не давал ей проходу, против нашего Игоря слабоват будет. Весной появился с дружком. Оба обряжены – что немцы. Пьянствовали у Ротова, а потом, говорят, сгинули оба. Ну да бог с ними, тоже люди… – вздохнула старушка, вспоминая далёкую молодость и свои сердечные тайны.
– Не люди те чухонцы. Немцы и фашисты! – одёрнула её подружка в тех же годах в белом платочке, из-под которого на сухонькую спину с торчащими лопатками, легла седая косичка до пояса, совсем как у девочки, и с глубоким чувством прошамкала: – Вот и княгиня наша Ольга псковитянка за Игорем князем была…
Глядя на молодых добрыми, много повидавшими на своём веку глазами, долго ещё перешёптывались изборские старушки и тихонько крестили их вслед – благословляли, поминая Всевышнего. Война-то ещё не закончилась…
Родительский дом уцелел и Ольга с Игорем, которым удалось вырваться из полка всего-то на один день, застали отца, изучавшего методические материалы к новому учебному году, поступившие из Ленинграда, и тётю Надю, копавшуюся в огороде. Дом Михайловых в деревне Никольево сожгли отступавшие немцы, и одинокая Надежда Васильевна жила теперь в доме Лебедевых.
Послезавтра начнётся новый учебный год – первый после трёх лет вражеской оккупации. Школа пострадала во время боёв, но изборяне сумели отремонтировать под классы несколько комнат, в которых первого сентября, как и во всей огромной стране с гордым названием СССР начнутся школьные занятия.
Счастливый отец остался дома, а помогать ему и Надежде Васильевне с праздничным обедом по случаю приезда зятя и дочери пришла Мария Францевна Бутурлина или просто Машенька, как звал супругу Никита Иванович Бутурлин, которому не нравилось её нерусское отчество. Расцвела женщина после недавнего возвращения Никиты Ивановича, хоть и вернулся муж из госпиталя весь в шрамах, без правой руки, признанный негодным к военной службе и с правом на пенсию по инвалидности. Слава богу, не терзали его за былое. После госпиталя выдали справку, что был партизаном и помогал разведчикам. С тем и отпустили домой. Повезло. Только не знала Мария, что помогла ему в этом деле Ольга. Родственница у неё есть. В НКГБ служит под началом полковника Калюжного, который, узнав историю Бутурлина, уберёг Никиту Ивановича от полной проверки… 
Ещё капитан Лебедев представил Никиту Ивановича к медали. Наградили. Так что теперь к царскому «Георгиевскому» кресту за первую немецкую войну прибавилась советская медаль «За боевые заслуги». Эту медаль за вторую германскую войну Бутурлин носил на людях, а крест продолжал скрывать.
Недавно Бутурлины получили письмо от сына. Перевели Александра служить в другую дивизию, в только что сформированный полк. Воюет теперь в Белоруссии. Вместе с ним перевели в новый полк и Ивана Михайлова, как понимал отец – «укреплять опытными разведчиками полковую разведку».
Любовь Саши Бутурлина и Аринки Михайловой сроднили семьи. Ах, какую сыграли бы свадьбу! Только где она, наша Аринушка, наша кровинушка? Жива ли?– всплакнут и обнимутся в горе Надежда Васильевна и Машенька…

* *
Вот и городище князя Трубора. Сильно разросшийся в годы войны погост. Мамина могилка. Рядом лежат в земле-матушке прочие родичи – дальние и близкие от самых древних времён и до наших дней. Столько их, что всех не упомнить. Здесь и курянин Алексей Иванович Михайлов. Не ещё все вернулись с войны и многие не вернутся. Среди них Николай Михайлов, покоящийся на дне Балтийского моря. Разве удержишься здесь от слёз?
На краю городища княжий крест, такой же холодный, серый, замшелый. Время не властно над ним. Шумит на ветру листва тех самых берёзок, выросших на краю городища, под сенью которых молодые супруги любовались лунной июньской ночью раскинувшейся внизу долиной. Те же озёра, прекрасные в лунном свете, блестят водной гладью. На западе чисто, нет ни всполохов, ни грозовых туч. Сегодня над ними сияет солнце.
Правее, под стенами крепости, журчат, вырываясь на волю, двенадцать Словенских ключей.
Покрасневшими глазами Ольга внимательно посмотрела на мужа, словно хотела о чём-то спросить, но вдруг побледнела, передумала и тихо промолвила:
– Пришло моё время…
Раскинув руки, припала к кресту. Глаза молодой женщины устремились в небо. Припухшие губы шептали древние молитвы, теми словами, которыми говорили далёкие пращуры ругов, словен и русов  с родными ведическими богами. Священные слова божественно красивой женщины, связанной кровными узами с князем, шли от сердца.
Игорь замер. На его глазах свершилось таинство, которого он не заметил, припав второпях к кресту октябрьской ночью сорок первого года. То ли он видел воочию, то ли ему показалось: над Ольгой возникло лёгкое облачко, укрыло её и незаметно растаяло. Князь-покровитель брал под защиту ещё одного русского человека. Сколько их? Хватит ли сил всех уберечь?
Молча, супруги сошли к Словенским ключам. Игорь вспомнил ночное купание в июньскую лунную ночь и Индрика, который наделял его тело особой мужскою силой. С трепетом посмотрел на жену, но Ольга, от всего отрешённая, не заметила его взгляда, думала о своём: «жив или мёртв Алекс Маяаге?»
Придя в сознание, Бутурлин рассказал, что в ночном бою лицом к лицу встретился со старым знакомым. Стрелял. Пуля пробила грудь майора эстонских «Ваффен-СС». Потом рванула граната, и Бутурлин потерял сознание. Бойцы, выносившие Бутурлина, припомнили раненого немецкого офицера, который по их словам «пускал пузыри» и «был не жилец». Так ли это?
Тяжело на сердце, томимом недобрыми предчувствиями. Ольга вспомнила зимний февральский вечер, когда в хорошо протопленном рубленом доме на окраине небольшого городка Боровичи в семье свекрови и свёкра, у которых осталась Алёнка, состоялась долгожданная встреча Ольги и Игоря с Василием и Русой. Ярослав воевал и не сумел отпроситься, а Людмилы уже не было в живых.
Ольга вспомнила ночное гадание на кольцах о судьбе мужа, которое на дало ей ответа, и совет переменившейся в лице Русы повторить гадание, но не раньше, чем через сутки, а лучше никогда не делать этого. Неужели Руса догадалась, что ответит кольцо? – Ольгу охватил ужас. Не послушалась, вчера повторила…
 Из трёх столкновений двух сильных мужчин, её муж трижды выходил победителем. Но нет покоя на сердце и памятны слова лежавшего на земле раненого, затравленного Алекса:
«Мы ещё встретимся с Вами, господин лейтенант. Обязательно встретимся на большой войне, которая случится уже очень скоро, и там продолжим нашу дуэль…»
– Не ужели был прав Николай! – простонала Ольга, вспомнив слова двоюродного брата, произнесённыё в ответ на её и Игоря – «Нет!»:
«Не пожалеть бы, товарищ лейтенант…»
– Что с тобой, Оленька? – отвлекаясь от собственных мыслей, спросил капитан Лебедев, обеспокоенный состоянием жены.
– Нет, нет, Игорь, ничего. Прости, просто устала, – извинилась она, обнимая мужа.
«Не беременна ли?» – подумал Лебедев. «Почему не скажет?»
– Родная, я давно хотел поговорить с тобой. Пожалуйста, отнесись к моей просьбе серьёзно.
– О чём ты?
– Подай рапорт об увольнении. Я добьюсь, тебе не откажут, отпустят. Возьмёшь Алёнку, и пока поживёшь у отца, поддержишь его, поможешь в школе. Ведь ты мечтала стать учительницей. Отдохнёшь, успокоишься. Не пройдёт и года, как война закончится. Я вернусь, и мы все вместе поедем служить на новую границу…
– Нет! – вспыхнула Ольга и решительно остановила мужа. – Я останусь и буду с тобой до конца!

5.
В начале сентября наилучшая ледовая обстановка в Арктике. За лето тяжёлые льды основательно подтаяли и отошли ближе к полюсу, полностью обнажив Баренцево море, большую часть Карского и южные акватории прилегавших к Сибири морей: Восточно-Сибирского, Чукотского и моря Лаптевых. Полярная навигация в разгаре. К нам вдоль берегов Норвегии идут конвои союзников, наши караваны судов идут на Дальний Восток и обратно.
В сентябре на широтах выше семидесяти градусов ночь стремительно нагоняет день, но для северных мореходов это обстоятельство не помеха.
Первое столкновение эсминца «Сияющий» с «волчьей стаей» немецких субмарин произошло в конце августа во время сопровождения очередного конвоя союзников от Британских островов в Мурманск. В боевом охранении конвоя шла новая советская эскадра во главе с линкором «Архангельск» и девятью эсминцами. Эти устаревшие военные корабли были переданы Великобританией Советскому Союзу в рамках военного сотрудничества. Эсминцем «Сияющий» командовал капитан 3-го ранга Василий Лебедев, командированный за кораблём в Скапа-Флоу вместе с экипажем.
Находясь в командировке на главной британской военно-морской базе, Лебедев с завистью смотрел на новые военные корабли и, прежде всего, эсминцы, построенные на военных верфях британских островов. Корабли, передаваемые союзниками для укрепления советского Северного флота, были на два десятка лет старше и сильно уступали во всех отношениях современным многоцелевым эсминцам, созданным английскими инженерами и рабочими в начале сороковых годов.
Чувствуя, какие мысли одолевают старшего по званию и младшего по возрасту боевого товарища, заместитель командира корабля по политической части, старший политрук, капитан-лейтенант Иван Яковлевич Афанасьев, не раз фантазировал о будущем не только Северного флота, но и всего Военно-морского флота СССР. Трудно сказать, насколько он верил собственным словам:
– Бесспорно, Василий Владимирович, Англия – великая морская держава. У нас же в России по европейским меркам флот ещё молод. То нам не доставало выхода к тёплым морям, то мешала общая и техническая отсталость страны, то некомпетентность или предательская сущность наших военачальников.
Не переживай так. «Сияющий» хороший корабль, название обязывает. Совместными с англичанами трудами эсминец отремонтирован и переоснащён. Жаль, что с артиллерией у нас слабовато, зато с минным вооружением порядок. Вспомни эсминец «Ленин», который пришлось затопить в Либаве в самом начале войны. Тоже был не новым и вооружён слабее против «Сияющего». Тогда это был самый сильный корабль Либавской базы, а с немцами так и не повоевал. Разве только зенитчики били по самолётам. Тяжёлое было время. Даже сейчас мурашки по коже бегают, как вспомнишь, что тогда творилось…
Лебедев тяжело вздохнул, а Афанасьев продолжил:
– Теперь другое дело. Наша сила берёт верх, добиваем немца! Красная Армия вышла к Висле, ворвалась в Восточную Пруссию – этот очаг германского милитаризма, который мы сотрём с политической карты мира! 
Победим – новый флот построим, лучший в мире! Будут у нас и новые крейсеры, и линейные корабли, и авианосцы – огромные, как у американцев. Это я тебе обещаю! Мне на новых кораблях послужить уже не придётся. После войны отправят в отставку по возрасту. Я ведь тебе в отцы гожусь, ну так если б женился лет в семнадцать! – хмыкнул в усы Афанасьев! – А ты, Василий Владимирович, будешь ещё командовать крейсером, построенным на наших заводах. Чем чёрт не шутит – адмиралом станешь!
Тему «адмиральства» Лебедев развивать не стал и перешёл на иное:
– Знаешь, Иван Яковлевич, сам не пойму почему, часто вспоминаю нашего старшину 1-ой статьи Ивана Щербака и первый бой в море, когда Иван сбил «Мессершмит». Где-то сейчас наш старшина?
– На Эзеле старшина остался, а там мало кто уцелел, – Вздохнув, ответил Афанасьев.
В этом направлении разговор явно не клеился, и Лебедев «развернулся к флоту»:
– В начале века у России был один из крупнейших военных флотов , уступавший разве что Английскому. Разве не так?
– Не мне тебе объяснять, Василий Владимирович, что это был за флот. Ты учился в военно-морском училище и знаешь не хуже меня. Лучшие корабли, такие как крейсер «Варяг» или броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» были построены в Америке и Франции . За границей были построены и многие из наших миноносцев. Число кораблей впечатляло, но в целом наш флот, размещённый в трёх акваториях, раздёлённых огромными расстояниями, уступил современному по тем временам флоту Японии, собранному в единый кулак. И виной тому не только устаревшие корабли. У нас сгнила правящая верхушка, не способная выдвигать из своих рядов достойных России политиков и военачальников. Русско-японская война с поражением армии в Манчжурии и гибелью нашего Тихоокеанского флота в Порт-Артуре, последовавший за этим разгром эскадры адмирала Рожественского в Цусимском проливе , шедшей с Балтики на Дальний Восток полгода, привели Россию к постыдному мирному договору  и грянувшей вслед за этим Первой русской революции, – как на политзанятиях для матросов излагал командиру корабля старший политрук Афанасьев, а Лебедев то и дело поглядывал на часы, ожидая сообщений от гидроакустиков, отслеживающих осторожные движение германской субмарины, скрытой толщей воды, и был не рад, что затеялась эта беседа, которая хороша за столом за стаканом чая, а то и чего-либо покрепче.

* *
К сорок четвёртому году немецкие субмарины были совсем не те, что в начале войны. На просторах Атлантики и Арктики воевали мощные подводные крейсеры, действовавшие как в одиночку, так и эскадрами, которые моряки прозвали «волчьими стаями». Одной их таких субмарин командовал капитан 3-го ранга Рихард фон Гредзен родом из прибалтийских немцев, оказавшийся вместе с родителями в Германии после гражданской войны в России и провозглашения независимости Эстонии.
В Германии Гредзен получил хорошее военное образование, и в начале службы ему везло. В тридцать девятом году уже в звании капитан-лейтенанта Гредзен был направлен служить на линкор «Адмирал Шеер» и мог сделать на одном из лучших кораблей германского флота блестящую карьеру. Однако в конце сентября сорок первого года из-за нелепого пустяка, который можно было уладить, в запале вызвал на дуэль капитана Воронцова – военного медика, прикомандированного к линкору «Адмирал Шеер» по просьбе командира корабля капитана 1-го ранга фон Бокена.
Воронцов, родители которого эмигрировали в Германию из России ещё раньше, чем семья Гредзен, был хорошим хирургом и оперировал Бокена, который пожелал иметь рядом своего хирурга во время боевого похода к берегам СССР в сентябре 1941 года. Целью похода мощной германской эскадры во главе с линкорами «Тирпиц» и «Адмирал Шеер» было принятие неизбежной капитуляцию Балтийского флота после падения Ленинграда. Однако Ленинград выстоял при поддержке Балтийского флота, и германская эскадра повернула обратно, как говорят русские – «не солоно хлебавши».
Несмотря на попытки офицеров примирить Гредзена и Воронцва, дуэль едва не состоялась. Решено было драться на пистолетах в грузовом трюме. Каждому из дуэлянтов полагался пистолет с пятью патронами. Дуэль должна была происходить в полном мраке. Противники могли сходиться на любую дистанцию и открывать огонь по желанию.
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но у капитана 3-го ранга Курта Земана – единственного на линкоре близкого друга и секунданта Воронцова, косвенно повинного в ссоре офицеров, сдали нервы…
Дуэлянты были взяты под стражу неожиданно появившимся конвоем во главе с дежурным офицером и разведены по каютам под «домашний арест». При участии командира линкора произошло скорое разбирательство. Поскольку пострадавших не было, дело «замяли». Бокен, ценивший Воронцова, ограничился его отзывом из командировки в Киль , а капитан-лейтенант Рихард Гредзен, которого Бокен недолюбливал, пострадал куда серьёзнее – был освобождён от служебных обязанностей, выведен за штат и списан на берег в Данциге.
На берегу Гредзен просидел пару месяцев без дела и на минимальном жаловании, прежде чем его направили на переподготовку в школу подводников. Слава богу, что не на фронт, где солдаты фюрера воевали за кем-то обещанные им после победы русские деревни с крепостными работниками и полнотелыми бабами, который станут исправно рожать от своего барона «новое поколение арийцев» для заселения огромных пространств на Востоке.
С осени сорок второго года по осень сорок третьего, субмарина Гредзена воевала в Атлантике и базировалась на побережье Франции в районе Бреста . Имея на боевом счету три потопленных транспорта и повреждённый эсминец, Гредзен заслужил звание капитана 3-го ранга, и боевые награды. Однако удача опять отвернулась от него. Возвращаясь на базу, субмарина затонула, подорвавшись на мине, сброшенной англичанами с самолёта. К счастью это случилось близ берега на мелководье, и большую часть экипажа удалось спасти.
Верфи Германии производили субмарины новых проектов, для которых катастрофически не хватало экипажей, так что Гредзен и его люди недолго прохлаждались на берегу. На этот раз его новый корабль, который фон Гредзен по праву называл «подводным крейсером» и почему-то сравнивал в мыслях с ладьёй викингов, направили воевать в Арктику.
Базировалась новая субмарина не в тёплом и уютном Бресте, где много молоденьких, хорошо пахнувших и не дорогих для немецкого офицера француженок, а в суровых фьордах Северной Норвегии. На краю земли было холодно, сыро и практически отсутствовали женщины, а те, кого пару раз удалось увидеть, не были молодыми и хорошенькими и насквозь пропахли рыбой…      
К осени сорок четвёртого года военная мощь Германии была подорвана и на суше и на море. Сильнейший удар не только по кригсмарине, но и по всей Германии был нанесён англичанами, сделавшими «рождественский подарок» своему королю , потопив 26 декабря 1943 года в Баренцевом море в ста милях восточнее острова Медвежий один из крупнейших немецких линкоров «Шарнхорст». Оставив на время линкор в гордом одиночестве – эсминцы были направлены на разведку каравана судов, шедших в Россию, немцы допустили роковую ошибку, стоившую в бою с британскими крейсерами потери «Шарнхорста» и почти полутора тысяч моряков, утонувших в пучинах Ледовитого океана в разгар полярной ночи.
После гибели «Шарнхорста» флагман северной эскадры Кригсмарине, действовавшей в Арктике, линкор «Тирпиц» скрывался в западных фьордах Норвегии и по сведениям, которые имелись у Гредзена, дальше Тромсё  не ходил, приковывая к себе значительные силы противника. Впрочем, командир субмарины капитан 3-го ранга Гредзен не знал о секретном походе «Тирпица» в составе небольшой эскадры на Шпицберген, куда под покровом полярной ночи линкор заходил 7-го ноября 1943 г.
Правда, это событие произошло более чем за месяц до гибели «Шарнхорста», но фюрер очень дорожил самым мощным германским кораблём, окружая все его походы ореолом таинственности. Ходили слухи, что в коллекции моделей военных кораблей, выставленных в одном из кабинетов фюрера, «Тирпиц» занимает самое почётное место.
7-го ноября русские большевики праздновали очередную 26-ю годовщину своей революции и очевидно тоже не обладали информацией о том, что самый могучий корабль Германии бросил якорь возле Баренцбурга .
Вся тяжесть войны в Арктике легла на субмарины , главной целью которых оставались транспорты конвоев. Нападать на конвои становилось сложнее. Соотношение транспортов и кораблей охранения резко менялись в пользу последних. В сорок четвёртом году на один транспорт, шедший из Англии в Россию приходилось по два и более кораблей охранения. Та же картина у немцев, вынужденных снабжать свои северные базы по морю. По численности судов немецкие караваны из трёх-пяти транспортов не шли ни в какое сравнение с конвоями союзников и подвергались постоянным атакам советских подводных лодок и авиации.
В конце августа субмарина капитана 3-го ранга Гредзена в составе отряда субмарин принимала участие в атаке на союзный конвой. Подойти к транспортам скрытно и произвести внезапную торпедную атаку немцам не удалось. Атаки повторялись несколько раз. Безрезультатно. Русские эсминцы перехватили инициативу, не давая субмаринам противника всплыть даже на перископную глубину. Началось преследование. Исчерпав все возможности, германские субмарины рассредоточились и отходили на север и восток, пытаясь затеряться в огромном Баренцевом море.
Эсминец «Сияющий» получил приказ преследовать и уничтожить повреждённую глубинными бомбами и частично потерявшую ход германскую субмарину, отходившую к Новой Земле. Архипелаг, по большей части гористый и покрытый ледниками, протянулся с юга на север на тысячу километров и словно огромный барьер отделял свободное ото льдов и по меркам северных мореходов «тёплое» Баренцево море от холодного Карского, льды в котором встречались повсеместно даже в летнее время.
За Карскими воротами  для сравнительно свободного прохода судов, шедших по Северному морскому пути  с запада на восток и обратно, оставалась лишь небольшая прибрежная акватория. Но и путь по ней без сопровождения ледоколов был практически невозможен ввиду тяжёлых льдов возле мыса Челюскин – северной оконечности материковой Евразии.
Днём немецкая субмарина затаилась, и гидролокатор её не обнаружил. Очевидно, легла на дно, глубины позволяли. Гидроакустики внимательно отслеживали маршрут её движения, и Лебедев приказал обработать расчётный квадрат моря глубинными бомбами. Однако, выброса на поверхность обломков субмарины и масляного пятна от горючего не последовало, а это значило, что она жива, ночью обязательно всплывёт и попытается уйти.
Шли томительные ночные часы ожидания. Остановив машины, корабль медленно дрейфовал на восток. Экипаж эсминца бодрствовал. Все БЧ корабля были готовы к преследованию и уничтожению немецкой субмарины. Гидроакустики замерли в ожидании начала движения субмарины. Оба орудия расчехлены, реактивный бомбомёт приведён в полную готовность, торпедный аппарат развёрнут на угол предполагаемой атаки. 
С наступлением темноты включили прожекторы, освещая угрюмую поверхность океана, над которой стлался туман.
– Что-то не всплывает? – приглаживая пышные усы, обронил капитан-лейтенант Афанасьев. – Не нравится мне этот туман, Василий Владимирович. Прибывает. К утру всё будет как в молоке. Тут и прожектор не поможет…
– Одно из двух, Иван Яковлевич: либо мы её пригвоздили ко дну и ей уже не всплыть, либо знают немцы прогноз на туман и ждут его максимума. Обычно такое бывает под утро. Если всплывут в тумане, то гидроакустики и эхолокаторы её обнаружат, но уничтожить вслепую будет крайне трудно.
– Выброса не было, а потому уверенности что лодка уничтожена нет. Что если они выжидают, надеясь, что мы поверили в её гибель? Вдруг перехитрят нас и уйдут. Ищи тогда ветра в поле, то бишь – рыбку в море, – поправился Афанасьев.
– Не уйдёт, Иван Яковлевич. Не зря вчера мы её утюжили глубинными бомбами и сегодня израсходовали восемь единиц. Ход у неё вполовину потерян. Похоже, сдох у неё один дизель. Мы народ терпеливый. Воздуха у нас вон сколько. Дыши сколько душе угодно, а у них кислорода в обрез. Часов на восемь осталось. Так что подождём. А начнёт движение и всплывёт – догоним!
Вот только беспокоит меня, что земля слишком близко. Подлодка попытается спрятаться в укромной бухте. Ляжет на дно. Возможно, её затопят, а экипаж сойдёт на берег и может укрыться на одной из секретных баз. Есть такие базы на Новой Земле. Обустраивать их немцы начали ещё до войны . Хорошо, если успеет подойти сторожевой катер из Белушьей губы ! Командование требует постоянно держать штаб бригады в курсе всех дел. Утром обещают самолёт. Приказано уничтожить фашистскую подлодку, а при возможности захватить её вместе с экипажем! Вот такие дела, Иван Яковлевич!
В Белушьей губе базируются два сторожевых катера. До них миль сто. Один из них вышел. Часа через два будет, – добавил Лебедев.
– Светает, а туман всё плотнее, – заметил Афанасьев.
– Товарищ кап-три-ранга , началось движение. Цель обнаружена! – доложил командиру гидроакустик.
– Ну вот, жива, «тёмная и мокрая немецкая душа»! – устало попытался пошутить Лебедев. – Теперь ты от нас не уйдёшь!
Подводная лодка «проснулась», медленно поднималась к поверхности и, оставаясь в подводном положении, не рискуя всплывать на перископную глубину, со скоростью три-четыре узла выходила из зоны устойчивого контроля гидроакустической станции. Это означало, что лимит времени исчерпан, субмарина вскоре всплывёт и попытается под покровом остатков ночи и плотного тумана оторваться от преследования и скрыться. Гидроакустики докладывали, что шла немецкая подлодка как-то странно, её мотало из стороны в сторону.
Так и случилось. Совершив странный манёвр ценой окончательно разряженных аккумуляторов, израненная субмарина, внутри которой разгорался пожар, всплыла в полутора милях от эсминца и, запустив последний исправный дизель, тихим ходом пошла курсом норд-ост .
Если бы не густой туман, то эсминцу оставалось лишь нагнать и расстрелять субмарину с трещиной в корпусе, повреждёнными минными аппаратами и полуразрушенной ходовой частью. Однако туман не давал возможности убедиться воочию, что у морской хищницы вырваны острые зубы и, пребывая в агонии, она не способна на смертельную для эсминца торпедную атаку.
Не сокращая дистанции, «Сияющий» продолжал следовать за немецкой субмариной. С восходом солнца задул свежий ветер, и Лебедев с нетерпением ждал, когда рассеется туман и позволит оценить обстановку. Радист передал сообщение, что сторожевой катер, из Белушьей губы, подошёл и дежурит в кабельтове от берега.
Расстрелять повреждённую немецкую подлодку эсминец успеет, гораздо заманчивее заставить её сдаться и привести вместе с экипажем на буксире в Полярный. Планы планами, но берег близко, и приходилось соблюдать повышенную осторожность.
С катера передали: «Вижу цель! Подлодка в дыму, идёт на скалы!»
– Что-то случилось? – потирая глаза, покрасневшие после бессонной ночи, с тревогой спросил Афанасьев.
– Лодка горит, Иван Яковлевич, вот что! – бросил в сердцах Лебедев. «Неужели сами подожгли?» – нервничая, размышлял он, пытаясь наспех наметить план дальнейших действий.
Пронзительно затрещал зуммер телефона. Лебедев схватил трубку. Радист соединил его напрямую с командиром сторожевого катера.
– Товарищ кап-три-ранга! Говорит лейтенант Ершов! Немцы покидают подлодку на надувной моторной лодке. Их человек десять. Уходят к берегу!
– А остальные? Где остальной экипаж? Вы слышите меня, лейтенант Ершов? Вы их видите?
– Так точно, слышу! Других плавсредств не наблюдаю, и немцев больше не видно. Горит подлодка. Сильно горит! А моторная лодка уходит! Прикажете уничтожить?
– Отставить, Ершов! Этих возьмём! Организуйте преследование! постарайтесь перехватить! не дайте высадиться на берег! Я подойду поближе и спущу катер. Вы слышите меня, лейтенант?
– Так точно, товарищ кап-три-ранга! Есть организовать преследование и не дать высадиться! – Связь прервалась, и лейтенант с по-юношески звонким голосом принялся исполнять приказ старшего офицера.
– Конец связи! – доложил командиру радист. Лебедев связался с базой, доложил обстановку и план своих действий. Получив «добро», отдал приказ изменить курс и идти малым ходом к берегу. Приближаться к горящей подводной лодке было опасно. В любой момент мог произойти взрыв боеприпасов.
Так и случилось. Эсминец не прошёл и четверти мили, как раздался мощный взрыв. Сквозь таявший на солнце туман взметнулся к небу столб огня и через несколько секунд загрохотало, да так, что вздрогнул корпус эсминца.

* *
Капитану 3-го ранга Кригсмарине Рихарду Гредзену с восемью матросами и двумя офицерами удалось покинуть горящую субмарину на надувной лодке с подвесным мотором. Матрос с красным от ожогов лицом и выпученными глазами без слизанных пламенем ресниц запустил мотор на полную мощность, и лёгкая резиновая лодка помчалась к берегу.
 На лице и руках Гредзена и покинувших вместе с ним субмарину людей ожоги и волдыри. Немецкие моряки из тех, кому повезло больше других, пытались бороться с пожаром, однако, не в силах что-либо сделать и даже помочь товарищам, сдались.
Тем, кто не задохнулся и не сгорел, с трудом удалось выбраться из пекла раскалённого чрева субмарины, где хранился неполный боекомплект торпед и несколько тонн горючего, и в несколько секунд наполнить резиновую лодку газом химического патрона. Приладить мотор ещё пара секунд, а дальше – как повезёт…
В надежде выжить, наконец, вырвались из пекла в холод, не имея с собой ничего. У офицеров лишь пистолеты, у матросов голые обожжённые руки. Маленький подвесной мотор уносил их от корпуса субмарины, в котором в любую минуту могли взорваться боеприпасы и детонировать торпеды.
Столб огня вырвался из развороченного корпуса, и на скалистый берег посыпались остатки начинки развороченной взрывом субмарины. Гредзен втянул голову в плечи. Кодекс чести капитана предписывал ему покидать субмарину последним, однако в жизни нередко бывает иначе…
*
Субмарина, повреждённая глубинными бомбами, двое суток уходила от преследования русского эсминца. После первой бомбовой атаки была выведена из строя одна из двух дизельных установок, после второй атаки образовалась трещина между стальными листами внутренней обшивки корпуса. В отсек под большим давлением хлынула вода. Пришлось сбросить часть балласта и поднять субмарину ближе к поверхности моря. Течь устранили, однако из-за повреждения силового кабеля начался пожар. Огонь выжигал кислород, заполнял отсеки субмарины продуктами горения и угрожал цистернам с горючим и неизрасходованным торпедам.
Матросы и офицеры задыхались от дыма и гибли в огне. Воспользоваться противогазами с противодымными фильтрами смогли лишь единицы. После нескольких отчаянных попыток удалось сбросить балласт и всплыть на поверхность. Дизель-машина заглохла, генератор остановился, свет погас. Не унимался только пожар. Подгоняемая течением, субмарина приближалась к выплывавшему из тумана скалистому берегу…
Командир погибающей субмарины Рихард фон Гредзен, ещё не так давно тайно желал погибели для линкора «Адмирал Шеер», ходившего в арктический рейд в сорок втором году. Так он возненавидел фон Бокена и его корабль. Теперь, оказавшись в положении, которого счастливо избежал фон Бокен и его линкор, дошедший до Таймыра и благополучно вернувшийся на свою базу в Вильгельмсхафен с незначительными повреждениями, Гредзен пребывал в отчаянии и с трудом сдерживал себя от желания немедленно застрелиться.
Последним доводом, который удерживал его от суицида, было нежелание признавать своё поражение в несостоявшейся дуэли с русским Воронцовым. Что с ним? где он сейчас? Гредзен не знал, но чувствовал, что Воронцов жив и режет на операционном столе проливших кровь героев Кригсмарине и Вермахта, а потому он, боевой немецкий офицер, не умрёт на зло своему заклятому русскому врагу, поднявшему руку на остзейского барона!
Из офицеров субмарины в живых остались лишь два лейтенанта. Один из них – лейтенант Родски, которого Гредзен недооценивал и невзлюбил из-за славянской фамилии, оказался человеком с железной волей. Двадцать два года. Обгорел не меньше других, но вместе с оружием вынес планшет с документами и картами, о котором Гредзен даже не вспомнил. Вместе с планшетом лейтенант Родски прихватил тяжёлую сумку с ракетницей и автомат.
– Герр, капитан, вот Ваш планшет, – уже в лодке лейтенант Родски передал Гредзену столь необходимые карты.
– Благодарю Вас, лейтенант. Ваши действия в борьбе за живучесть корабля достойны награды. Я обязательно подам на Вас представление, – невнятно пробормотал Гредзен.
Родски не ответил. Какие уж тут награды, когда кругом угрюмые голые скалы, а позади русские. Он видел катер и не понял, почему русские не стреляют. Всего одна очередь из пулемёта и вспоротая пулями лодка, а вместе с ней и одиннадцать парней с обожжённой кожей лица и рук окажутся в ледяной воде и тогда конец…   
Гредзен прижал к себе планшет. Пока было не до карт. Сторожевой катер догонял лодку, и до Гредзена стало доходить, почему русские не открывают огонь – хотят взять в плен. Где-то неподалёку, скрытый туманом, находился русский эсминец и немец понял, что действиями моряков с катера руководят оттуда.
До скалистого, неудобного для высадки берега, возле которого бесились волны, разбиваясь на мириады брызг, оставалось совсем немного, но от катера уйти не удастся. Сопротивляться бесполезно. Один автомат, три пистолета и надувная резиновая лодка – ничто против крупнокалиберного пулемёта, установленного на катере.
Опять возникла мысль о самоубийстве, которое в одно мгновение освобождало от всех мучений – перенесённых и тех, что впереди: плен, издевательства, голод, тяжёлая работа где-нибудь в холодной Сибири и медленная, растянутая на годы, смерть…
  – Герр капитан, речка! – вернул командира к реальности всё тот же лейтенант Родски.
  Действительно, сквозь нагромождение камней просматривалось сравнительно спокойное место – устье небольшой речки, по которой можно было попытаться подняться вверх по течению хотя бы на два-три километра и оторваться от преследования сторожевого катера с глубокой осадкой, который войти в речку не сможет.
– Диц, заворачивай! – приказал Гредзен матросу, правившему лодкой, указывая, как удобнее обойти буруны.

* *
  В отличие от пехоты, моряки редко встречаются с врагом лицом к лицу. Воюют на расстоянии с кораблями и самолётами противника торпедами, минами, снарядами. Бывает, что гибнут всем кораблём и братской могилой для моряков становится бескрайний океан…
Лебедеву впервые пришлось воевать на земле. Лейтенант Ершов упустил таки немцев, которые на своей надувной резиновой лодке поднялись вверх по речке километра на полтора, прежде чем лодка наскочила на острые камни. Немцы бросили разорванную лодку, выбрались на берег и ушли в тундру.
Оставив на хозяйстве старпома и старшего политрука, командир эсминца «Сияющий» с пятнадцатью матросами, лейтенантом Ракитским и боцманом Пинегиным, лично возглавил преследование.
– Не гоже командиру корабля гоняться за десятью деморализованными фрицами! – пытался отговорить Лебедева от личного участия в задержании немцев Иван Яковлевич Афанасьев. – Некуда им идти. Кругом тундра. Сами вернутся и сдадутся, иначе сгинут и съедят их белые медведи! Пошли за немцами лейтенанта Ракитского. Сибиряк, потомственный охотник. Кому как не ему брать недобитого фашистского зверя?      
– Отставить уговоры, товарищ Афанасьев, с интонацией, не терпящей возражений, остановил его Лебедев. – Сам пойду вместе с лейтенантом Ракитским. Сам хочу взять немцев и посмотреть им в глаза!
  Разодранную оболочку от резиновой лодки отнесло вниз по течению, так что сказать определённо, где немцы высадились на берег, не получалось. Возле Лебедева суетился худенький и невзрачный, похожий на подростка лейтенант Ершов, упустивший немцев.
– Как же ты, сынок, не догадался вдарить по ним из пулемёта! Лодка бы затонула на твоих глазах. Немцев всех одной очередью не перебил бы, осталось бы с пяток их чёрных душ, а то и более того. Тех бы взяли, а то теперь гоняйся за ними, длинноногими, по тундре! – бурчал тридцатипятилетний боцман Пинегин, отчитывая молоденького лейтенанта, словно краснофлотца первого года службы. 
«Был, мол, приказ брать врага живым, вот и не решился открывать огонь…» – Примерно так оправдывался виноватыми глазами лейтенант Ершов, прижимая к себе автомат «ППШ», приданный для усиления огневой мощи маленькому сторожевому катеру, половина экипажа которого – три краснофлотца вместе с ним самим вышли на преследование врага.
Несомненно, что самым опытным в таком деле был боцман Пинегин – помор из Гремихи , ходивший бить морского зверя и птицу на Новую Землю  ещё до призыва на флот и бывавший в богатой западной тундре южного острова, которая называлась Гусиной Землёй . Здесь она недалеко, чуть южнее. Именно поэтому Лебедев взял боцмана с собой.
– Как Вы думаете, товарищ Пинегин, куда могут податься немцы? Могут ли укрыться в тундре?
– Могут. Гусиная Земля рядом. Здесь много речек, озер, болот и ягельников. Полно гусей, которые жируют последние дни и скоро начнут сниматься и улетать к югу, на ягельниках пасутся олени. Так что прокормиться есть чем. Плохо, если упустим их в тундру, могут затеряться. Так что догонять надо. Думаю, товарищ кап-три-ранга, что перво-наперво следует нам разделиться.
– Что значит разделиться? – не выслушав до конца боцмана, спросил Лебедев.
– Порванную лодку отнесло от места их высадки, – словно не заметив неуместного вопроса, продолжал Пинегин. – На обратном пути мы её заберём и заклеим. Бьём немца в хвост и в гриву, а не мы, а он, фашист проклятый, делает такие хорошие лодки! – чуть отвлёкся хозяйственный боцман, но вовремя спохватился: – Где они выбрались из речки, нам не известно, а потому следует осмотреть оба берега вверх по течению. Хоть и холодная в речке вода – придётся через неё перейти в брод. Товарищ кап-три-ранга, пошлите на тот берег лейтенанта с катера и его матросов, – предложил боцман, посматривая на Ершова.
Лейтенант и матросы с катера обратили лица к Лебедеву, ожидая приказа.
«Так и сделаем» – подумал Лебедев.
– Товарищ лейтенант, приказываю Вам переправиться на другой берег речки и следовать вверх по течению параллельно движению основного отряда, внимательно исследуя берег. Будьте внимательны. Не прозевайте место, где высадились немцы. Выполняйте! – распорядился Лебедев.
– Слушаюсь, товарищ кап-три-ранга! – вытянувшись по струнке и приложив руку к пилотке, бодро ответил маленький худенький лейтенант, готовый броситься по приказу хоть в огонь, хоть в ледяную воду.
– Вот что, ребята, раздевайтесь до пояса, снимайте с себя всё и кальсоны тоже и полезайте в речку. Глубина здесь не выше пояса, течение не сильное, с ног не повалит. Если вдруг рыбина попадётся, не отвлекаться и не хватать, потом наловим. На берегу одеться в сухое и вперёд! – придирчиво посмотрев на краснофлотцев и их командира, напутствовал экипаж катера боцман Пинегин – человек бывалый и опытный.
На раздевание под смешки, остававшихся на правом берегу краснофлотцев с эсминца, переправу через речку шириной метров в двенадцать и одевание на другом берегу ушло не более трёх минут.
Идти по каменистой тундре с чахлой полярной растительностью было нетрудно. Всё ещё раннее утро. Туман постепенно таял, но видимость не превышала сотни метров. По заверениям боцмана Пинегина, бывавшего в этих местах ещё до призыва на военную службу, днём погода обещала быть солнечной и тихой.

* *
Гредзен быстро нашёл на карте огромного русского архипелага размером с целую Австрию район своего местонахождения. Речка была безымянной и стекала в море с отрогов невысоких гор, протянувшихся с севера на юг. Максимальная высота этих гор, совершенно невидимых из-за тумана, была указана – высота 522. Но судя по карте до неё километров пятьдесят. За горной цепью ещё столько же и Карское море, где в одной из укромных бухт находилась секретная база Кригсмарине, координаты которой были приведены в секретном приложении к карте. Это приложение с грифом «Секретно» следовало уничтожить при малейшей опасности, что секретный документ может оказаться в руках противника, то есть в руках русских. Гредзен знал, что скрывается за цифрами в секретном приложении, но до базы, которая по сведениям, полученным в штабе, ещё не обнаружена и не уничтожена, от горной гряды ещё примерно пятьдесят километров. Итого километров сто по бездорожью, которые пришлось бы пройти без пищи и тёплой одежды. Сколько времени на это уйдёт? Хватит ли сил?
Гредзен прикидывал в уме, и выходило, что не хватит. А если так, то забираться сгоряча в глубь тундры не имело смысла. Если сразу же повернуть на юго-запад, где местность низменная и покрыта богатой для этих широт растительностью – травами и даже мелким кустарником, то километров через пятнадцать можно добраться до большого озера с названием Гусиное. Такое расстояние можно одолеть часа за три-четыре. На карте было нанесено одинокое жилое строение, помеченное как «Haus Rusova» , расположенное на берегу озера. Если дом существует не только на карте, то в нём можно найти еду, укрыться и отдохнуть. Если нет, то на озере можно добыть птицу и рыбу. Отдохнув и сделав припасы, можно было попытаться добраться до базы и ждать там появления субмарины.
Сложив карты в планшет и определив направление по компасу, надетому на левую руку, Гредзен скомандовал, и немцы цепочкой двинулись вслед за ним на юго-запад, торопясь уйти подальше от речки, где утопили мотор и бросили лодку, которую унесло вниз по течению.
Часа через два туман почти рассеялся, и видимость значительно улучшилась. Прошли километров десять. Низкое полярное солнце повисло над южным горизонтом, и немцы согрелись не столько от его лучей, сколько от постоянного движения. Под ногами хлюпала пропитанная водой бурая торфянистая почва, покрытая высоким оленьим мхом или травами и стелющимся кустарником из полярной ивы и берёзы. Попадались недозрелые ягоды низкорослой клюквы и грибы, на вид вполне съедобные, но сейчас было не до них. Кое-где по тундре были разбросаны небольшие сухие холмы, возвышавшиеся на несколько метров над равниной. Холмы были изрыты норками, в которых при приближении людей прятались лемминги. Несколько раз мимо пробегали песцы, недовольные вторжением чужих в свои владения.
– Смотри, Ганс, в шубах из этих северных лисиц щеголяют красотки, которых снимают в кино! Сколько их здесь! За день можно настрелять на шубу! – делился своими впечатлениями от увиденного матрос со своим товарищем. 
Каждые четверть часа Гредзен поднимался на один из таких холмов и осматривался. Пригреваемая солнцем, тундра парила, и видимость составляла до километра. Погони за собой он пока не видел, но людям отдохнуть не давал, поднимал и гнал за собой.
Во время очередной рекогносцировки он увидел небольшое стадо диких северных оленей, пасшихся метрах в двухстах восточнее, а на юго-западе угадывался крупный водоём, над которым поднимались, проносились и опускались огромные стаи птиц.
«Гуси, Гусиное озеро!» – подумал Гредзен, предвкушая, как скоро вонзит зубы в тушку жирного, хорошо прожаренного на огне гуся и насытится до отвала. «Русские фантастически богатый народ. Даже здесь, в местах необитаемых, птицы столько, что ею можно накормить всю Германию!» – не переставал удивляться увиденному фон Гредзен.
Настроение командира погибшей субмарины улучшалось. Ему не в чем было себя упрекнуть. Субмарина боролась с русским эсминцем до конца, не сдалась и погибла с честью. Ему удалось спасти восемь матросов и двух офицеров. Можно ли было требовать от него большего?
«Неужели русские потеряли их след и отказались от преследования? Неужели нам выпала такая удача!» – Гредзен продолжал размышлять над своей судьбой, полагая, что «родился в рубашке» Мечтал, как, преодолев все преграды, приведёт остатки своего экипажа на секретную базу Кригсмарине, откуда вернётся в Германию.
– Встать! – приказал Гредзен измученным людям, стёршим в кровь ноги в промокших насквозь ботинках. – Встать! Впереди озеро. Там сделаем привал и вдоволь наедимся жирной гусятины.
– Воздух! – крикнул лейтенант Родски, указывая на запад. – Над тундрой показался старый русский истребитель, «И-153» или «Чайка», с которым СССР начинал войну. Таких самолётов давным-давно не встретишь на фронте, а здесь, в глубоком тылу, где нет «Мессершмиттов» – летает!
Не дожидаясь команды, немцы попадали на землю, зарываясь с головой в мох. Самолёт пролетел в километре правее, и оставалось лишь надеяться, что лётчик не заметил тёмные точки на буро-зелёном ковре тундры. Когда самолёт вернулся и пролетел практически над ними в обратном направлении, то немцы, перепачканные болотной жижей и покрытые для маскировки клочьями мха, были уже не заметны с воздуха.
Ещё четверть часа мучительного пути и впереди открылась сравнительно небольшая истоптанная площадка, опускающаяся к крупному озеру шириной не менее пяти километров, и прикрытая от холодных ветров с севера и востока торчавшими из земли скалами.   
На этой площадке стояли хозяйственные постройки и рубленый дом, над крышей которого вился лёгкий, почти незаметный дымок. Почуяв неладное, подала голос собака – сибирская лайка.

* *
Километра через два вверх по течению речки лейтенант Ершов и его краснофлотцы обнаружили место высадки немцев на берег, а в омуте под берегом утопленный мотор от резиновой лодки, от которого поднимался на поверхность радужный масляный след. Этот след на воде и заметили краснофлотцы со сторожевого катера, шедшие левым берегом, а потом уже обнаружили следы высадки немцев на берег. Похоже, что они выбирались из воды, а потому промокли.
– Вот и мотор нашёлся! – с другого берега обрадовался боцман добротному немецкому механизму. – Нам оставили, не тащить же с собой такую тяжёлую и бесполезную в тундре штуковину!
Лебедев объявил через речку благодарность лейтенанту Ершову «за внимательность», а затем, как ранее рекомендовал боцман, показав личный пример, велел всем раздеваться и переходить вброд ледяную, ненамного сузившуюся речку. Теперь тихо хихикали краснофлотцы и лейтенант со сторожевого катера, наблюдая, как матросы с эсминца и капитан 3-го ранга лезли в речку раздетые по пояс, и форсировали водную преграду. Мотор осмотрели и оставили на берегу, собираясь забрать на обратном пути.
Часа три шли по тундре по отчётливому следу немцев, протоптанному во мху, но в тундре их так и не нагнали. Немцы имели фору часа в полтора и, дойдя до озера, укрылись в старой одинокой избе, построенной из плавника, где, по словам боцмана Пинегина, бывавшего в этих местах лет пятнадцать назад, жил пожилой ловец  с женой, оба из староверов.
– Помню, товарищ кап-три-ранга, какие удивительные истории рассказывал старовер о нашей Матке, так поморы Новую Землю величают, – пояснил Лебедеву боцман. – Тогда я не верил, его сказкам, а сейчас уже не знаю, вдруг всё так и было? – обычно лукавый боцман со смешинками в рыжих глазах на этот раз был серьёзным как никогда, внимательно осматривая дом и прочие хозяйственные строения.
– Дом не заброшен, вокруг мох вытоптан. Собачка бегает. С тыльной стены окон нет, но в доме люди, и немцы там, – уверенно заключил боцман, продолжая вспоминать. – Хозяина звали Сила Иванович Русов. Сила – это имя такое, старинное, Русов – фамилия. Как звали хозяйку – не помню. Если жив, Сила Иванович, то принимает сейчас «незваных гостей». Дом невелик. Прежде в нём останавливались охотники на птицу. Обычно три-четыре человека. А немцев более десяти. Набились в дом, лежат, поди, по лавкам, объедают хозяев, в себя приходят. Оттопать по тундре пятнадцать вёрст с непривычки не просто. Как брать их будем, товарищ кап-три-ранга? – боцман вытянулся перед командиром, ожидая указаний.
– Как поступим, товарищ лейтенант? – обратился Лебедев к лейтенанту Ракитскому. – Вы у нас прирождённый охотник. Что скажете?
– Не велик пока из меня охотник, товарищ капитан 3-го ранга, – виновато ответил румяный здоровяк Ракитский, – отцу помогал, когда на медведя ходили…
– Вы, товарищ кап-три-ранга, с краснофлотцами оставайтесь на месте, а мы с лейтенантом Ракитским подойдём к дому и предложим немцам сдаться. Пообещаем сохранить жизнь, если примут наши условия и выйдут из дома без оружия. Если нет, то придётся стрелять. Вот только хозяева могут пострадать… – изложил свой нехитрый план боцман Пинегин, после Афанасьева самый старший из экипажа эсминца по возрасту.
– Как Вам, товарищ Ракитский, план боцмана? – спросил лейтенанта Лебедев.
– Ничего другого не предложу, товарищ капитан 3-го ранга. Можно конечно дождаться темноты, но ночью немцы начнут стрелять с перепугу, да и терять ещё несколько часов не хочется. Так что лучше их брать сейчас, пока светло. Возьмём со старшиной автоматы и пойдём. Не дураки же немцы стрелять. Гитлеру скоро конец и подыхать за этого паразита никому не охота.
На том и порешили. Лейтенант и боцман вооружились автоматами, и направились к дому. Лебедев и краснофлотцы взяли оружие наизготовку и следили за каждым их шагом.
Собака облаяла двух новых неизвестных людей, шедших к дому со стороны тундры, но боцман ей что-то сказал и ласково потрепал рукой по лохматой голове. Понятливая лайка умолкла и улеглась, греясь на низком северном солнышке.
Вот Ракитский и Пинегин зашли за дом со стороны входа. Минуты три-четыре в доме было тихо, а затем раздался приглушенный и единственный выстрел.
– Вперёд! – скомандовал Лебедев, и матросы бросились за ним. В этот момент показался лейтенант и замахал руками:
– Порядок, сдались!
Из раскрытой настежь входной двери, сложив руки на затылке, один за другим выходили заляпанные грязью понурые пленные. Последними вышли офицеры – два лейтенанта и вынесли тело командира субмарины с раздробленной выстрелом, залитой кровью головой. Гредзен застрелился, вложив ствол пистолета в рот. Боцман Пинегин, так и не снявший с плеча автомат, вынес из дома трофейное оружие и пересчитал на дневном свету сдавшихся немецких моряков, загибая для верности пальцы.
– …Шесть, семь, восемь, девять, десять! Всего сдавшихся десять, товарищ кап-три-ранга! Одиннадцатый застрелился, их командир. Успел бросить в печь планшет с картами и застрелился. Жаль, сгорели карты.
– Из-за плеча боцмана выглядывали хозяин с хозяйкой. Оба пожилые, благообразного вида. Хозяин с седой окладистой бородой, в косоворотке и шапке, которую только что надел и волнуясь, поправлял. Хозяйка – красивая лицом, хоть и не молодая, без платка, с косой до пояса, в сарафане старинного покроя.
– А вот и хозяева, товарищ кап-три-ранга. Те самые, о которых я Вам рассказывал. Они и меня вспомнили! – улыбался старшина, в то время как дисциплинированные немцы выстраивались, возле трупа своего командира, которого положили на землю, и покорно ожидали своей участи.
– У, паразиты! – хозяин показал немцам кулак, и, благодарственно посматривая на Лебедева, в котором признал старшего, пожаловался: – Ворвались в дом, морды красные, глаза выпученные, руки в волдырях! Любаву мою напугали, сожрали всё, что нашли и хлеб, и рыбу, и гуся, и сёмужью икру. Икру руками брали, как ложками, теперь их пронесёт…
В избе наплевали, нагадили, завалились спать, кто на лавках, кто на полу. Этот – хозяин указал на труп Гредзена, полез греться на печь. Так что побывали мы с Любавой в оккупации, товарищ командир. Спасибо Вам за освобождение! – Хозяин и хозяйка низко поклонились морякам.
Низкое полярное солнце висело над тундрой, плавно перемещаясь с востока на запад. До ночи было ещё далеко и если, не мешкая, отправиться в обратный путь, то засветло можно вернуться к морю, а там их встретит катер с эсминца. Беспокоила только облачность, наползавшая с запада.
– Погода в этих местах меняется по семь раз на день, – словно оправдываясь, пояснил боцман. – Может и дождь, и снег пойти, а через пару часов опять рассеется и до ночи солнце.
– Ты бы, Саня, представил нас своему командиру по всей форме, а то только показал, – тихо попросил боцмана хозяин. Снял неудобную шапку и, сияя от радости иконописным ликом, напомнившим Лебедеву изображение покровителя моряков святого Николая Угодника, увиденное ещё до войны, в Кронштадте в пустующей часовне возле гавани, куда хмурым декабрьским днём вошли корабли последнего конвоя, эвакуировавшего войска с Ханко. И хозяйка шепнула: – Представь, Сашок.
– Ах да! – спохватился Пинегин. – Вот, товарищ кап-три-ранга хозяева: Сила Иванович Русов и его супруга Любовь…
– Тоже Ивановна, – подсказала хозяйка.
– Любовь Ивановна! – доложил боцман, прикладывая руку к пилотке.
– Лебедев, Василий Владимирович, назвался офицер и пожал крупную натруженную руку Силы Ивановича, а Любовь Ивановна поцеловала молодого и красивого Василия Владимировича по-матерински в щёку и, смахнув слезу, всё о себе рассказала:
– Сыны наши: Глеб и Родим – оба воюют, а дочки – Купава в Мезени, а Ярослава в Териберке. Внуков растят. Спасибо Вам, прогнали немцев. Кругом нагадили проклятые, уже и на меня посматривали…
Пойду, приберусь! – спохватилась хозяйка, а вы пока заприте немцев в сарае и к нам чай пить. Поди устали в тундре?
– Спасибо, Любовь Ивановна. Как-нибудь в другой раз. Люди мы военные, пора нам возвращаться, – извинился Лебедев, любуясь моложавым и красивым лицом хозяйки, напомнившей ему о матери, Людмиле, Катеньке…
– Жаль, – расстроилась хозяйка. – Однако же, нам ждать – не привыкать. Приходите в другой раз, товарищ командир. Ты бы, Сила Иванович, проводил русских воинов к морю, не то проплутают в тундре, время потеряют.

*
Пленных немцев, заглядывать которым в потухшие испуганные глаза Лебедеву расхотелось, погнали за собой, приказав нести по очереди труп Гредзена. Но в километре от помеченного на карте дома Силы Русова, сел в мох и отказался идти молоденький матрос, стёрший ногу чуть ли не кости. Немцы равнодушно прошли мимо своего товарища, всем своим видом показывая, что до оставшегося в тундре матроса им дела нет. Каждый выживает в одиночку.
– Эх, паразиты, товарища бросили! – возмутился Русов. – Жаль, что кончилось лето и гнус отошёл, не то сожрал бы вас всех в тундре и поделом!
– Так не пойдёт! – Боцман Пинегин схватил за шиворот немецкого лейтенанта, сунул ему под нос кулак и приказал немцам нести матроса на руках. Нести двоих пленным было не под силу, а приказать нести труп или пленного краснофлотцам Лебедев не пожелал, незачем унижать своих людей.
Труп Гредзена ещё раз тщательно обыскали и оставили в тундре, уложив в природное углубление и завалив камнями, чтобы останки не растащили песцы или белые медведи, доходившие, по словам Силы Ивановича, от побережья до озера.
Весь обратный путь Сила Русов занимал Лебедева и своего старого знакомого Пинегтна разговорами. Рассказал о себе, об артели ловцов из Мезени, в которой состоял вместе с женой.
– Богата наша Матка. До войны куда больше брали и рыбы, и морского зверя, и птицы, и яиц, и пуха. Теперь не то. Мужиков в артели мало, а молодых и вовсе нет. С неделю как проводили последних ловцов. Сёмгу, у нас её гольцом зовут, заготавливали, икру солили. Трое, у нас жили. Две газеты нам оставили. Одна газета «Правда», другая – «Известия».
Вас провожу, а там и зима скоро. Останемся одни с Любавой до следующего лета. Газеты будем читать, северным сиянием любоваться, со Сварогом разговаривать и лета ждать. Как думаете, товарищ командир, закончится война к следующему лету? – спросил Лебедева Сила Иванович.
– Обязательно закончится! – ответил Лебедев. – Даже не сомневайтесь в этом.
– Вот и хорошо. Сыночков хотим увидеть. От старшего сына ловцы весточку принесли, а от младшего второй год ничего нет, – печалился Сила Русов.
– А скажите мне, Сила Иванович, с кем это Вы будете разговаривать зимой, – после недолгой паузы поинтересовался Лебедев.
– Я знал, что спросите, товарищ командир. Со Сварогом будем говорить.
– Кто же это такой? Не слышал, – признался Лебедев.
– Сварог – наш Бог, товарищ командир. От Матки пошли русские люди и все прочие народы-родичи. Разошлись от великой стужи в разные земли, а Сварог остался здесь, на Матушке-земле. Дух божий витает над землёй и зимнею порой в шуме метелей слышны его слова… – загадками ответил Сила Русов.
– Бог? – удивился атеист Лебедев, плохо разбиравшийся в таких делах. – Да разве бог наш не Христос?
– И тут Ваша неправда. Христос не бог, а божий сын. Да и чужие они нам. Забыли люди русские своих богов…
– Я же говорил Вам, товарищ кап-три-ранга, что Сила Иванович старовер. У них всё не так, как в церкви, – напомнил о себе боцман, шагавший неподалёку и слушавший их разговор.
Старовер сделал вид, что не слышал слов боцмана и продолжил просвещение командира эсминца:
– Недаром в народе говорят – «сварганил», а ведь это сказано о нём, Свароге, создавшем землю и всё, что есть на ней живого и неживого. Так было писано в старинных русских книгах, да нет уж их, пожгли, а те немногие страницы, что остались, начертаны на камне и скрыты здесь, на Матке. – Сложно и не всякому понятно, на удивление красивым и грамотным языком объяснил Сила Иванович суть мироздания советскому офицеру Василию Лебедеву, шагавшему со своими матросами, лейтенантом и боцманом по сентябрьской тундре южного острова архипелага Новая Земля.
Всё сказанное старовером явилось Лебедеву откровением, заставившим задуматься.
– Вот и имя старовера: Сила, имена его детей: Родим, Купава, – Василий Лебедев не слышал о таких.
А мудрый старовер, сумевший заглянуть и в будущее, вдруг озадачил капитана 3-го ранга новым откровением:
– Не прощайтесь с Маткой, товарищ командир. Судьба ещё не раз приведёт Вас в эти места, когда начнутся здесь великие дела, да такие, что содрогнётся Мир и удалится в дальние пределы Бог!
Сквозь разрыв в тучах блеснуло низкое солнце, переместившееся к океану.
– Сварог со Световитом на нас взглянули. Вас разглядели, товарищ командир, запомнили. Знает Сварог, что будет здесь на Матке и не станет препятствовать русским людям – загадочно промолвил Сила Иванович, обратился к божественному светилу ликом, прошептал свою молитву, низко поклонился ведическим богам и с грустью, которой не передать, добавил:
– И нас с Любавой здесь уже не будет…
– Говорил я Вам, товарищ кап-три-ранга, странные истории рассказывает наш товарищ Сила Русов! Говорит, а вроде как не в себе, – нашептал Лебедеву Пинегин и, заметив, что пленные немцы стали отставать, зычно, как и полагалось боцману, закричал на них:
– А ну подтянись, дохлятина немецкая, не то я живо приведу в чувство! – и показал пленным немалый свой кулак. 

6.
Подходила к концу первая декада октября 1944 года. Преследуя разрозненные немецкие части, танки с десантом рассекли немецкую оборону, и вышли к Балтийскому морю севернее Мемеля и южнее Либавы, овладев Палангой.
Разрезанные надвое и деморализованные немецкие войска из поредевших армий группы «Север» откатывались к хорошо укреплённому Мемелю, за которым лежала превращённая в военный лагерь Восточная Пруссия, или к Либаве, попадая в огромный Курляндский котёл , отрезанный по суше от основных германских сил.
Майор Мяаге вместе с Эрикой и несколькими штабными офицерами, с которыми в спешке и неразберихе покидали Таллин, пристали к остаткам разгромленного батальона Вермахта, сформированного из резервистов старших возрастов. На этот раз Мяаге необычайно повезло. Батальоном командовал его старый знакомый оберстлейтенант Брюннер, постоянно ворчавший после очередного стакана шнапса, без которого уже не мог прожить и дня:
– Проклятая страна! Вошёл в Россию, командуя полнокровным батальоном из кадровых солдат. Ухожу опять с батальоном, но из наживших по сто болезней резервистов, которые ни на что не годны! Ни воевать, ни маршировать! Ни шаг чеканить, ни ногу высоко поднять! Ничего не могут! Испортили желудки, отрастили животы, нажили плоскостопие и ковыляют, как беременные бабы! – ругался оберстлейтенант Брюннер, после очередного осмотра своего воинства, и прикладывался к спасительному шнапсу.
Маяге Брюннер обрадовался, любил вспомнить и порассуждать в его присутствии о ночном бое возле старой русской границы.
– Если бы не я, то всё бы сейчас гнили в сыром лесу вместе с Фогелем и его людьми. И Вас, Мяаге и Вашего друга Ланге вынесли из леса и спасли мои солдаты. Комендантский взвод, ограничено годные к строевой службе солдаты, а показали себя в бою не хуже фронтовиков. И всё благодаря мне. Я ими командовал!
Мяаге предпочитал отмалчиваться, хотя многим был обязан Брюннеру. Из Таллина он фактически сбежал, так и не получив нового назначения, да ещё прихватил Эрику, которая таким образом дезертировала из отделения снайперов. Впрочем, другие девушки из отделения, скорее всего, разбежались по домам и возможно уже забыли о своём долге. Кто знает, возможно, даже гуляют по Таллину под ручку с русскими офицерами, даря им свою любовь за плитку шоколада или банку мясных консервов.
«Продажные твари!» – в душе возмущался Мяаге, полагая, что такое сравнение к Эрике не относится. В ночь перед эвакуацией, превратившейся в поспешное бегство, она была дома в постели, и Мяаге был рядом с ней. Оба, он в штаб, а она в часть, где осталась её винтовка, не вернулись. Пристали к немецкой части, а затем встретили Брюннера. С батальоном Брюннера отходили на юго-запад, избегая соприкосновений с русской пехотой и понеся большие потери от бомбардировок с воздуха и артиллерийских обстрелов.
После трёх недель отступления, вполне сравнимого с бегством, они оказались возле границ Рейха, где танковым броском к морю русские разорвали отступавшие немецкие войска на две части. Мяаге опять повезло. Батальон Брюннера оказался по левую сторону от прорвавшихся к морю русских танков, за которыми не поспевала пехота, и не попал в окружение.
В воздухе то и дело проносились русские самолёты и обстреливали отступавшие немецкие части. Немецких самолётов не было видно.
– Всё с точностью наоборот! – вспоминая июнь сорок первого, брюзжал Брюннер и ругался самыми грязными словами, в том числе и русскими, которых наслушался за годы войны и постоянно применял по делу и без, стесняясь ругаться разве что при Эрике, которую Мяаге представил оберстлейтенанту своей женой.
Он не преувеличивал. Они и в самом деле стали мужем и женой, только не венчанными, отложив официальную регистрацию брака на послевоенное время, в то же время смутно представляя, что и ждёт. Дорога в Эстонию им заказана. Германия, по-видимому, будет разгромлена уже в следующем году. Если её оккупируют русские, то НКВД и НКГБ СССР общими силами перетряхнут всю страну и доберутся до них. А грехов у Мяаге слишком много, чтобы надеяться сохранить жизнь. Оставался единственный путь – пробраться на запад и лучше всего в Америку. Впрочем, об этом пока лучше не думать, мало ли что ещё может случиться…
 Днём, оторвавшись от русских, которые праздновали выход к морю и пили водку из фляг, запивая морской водой прямо из касок, немцы укрылись в перелеске и, утолив голод остатками сухого пайка, отдыхали, выставив усиленный караул. Сплошного леса в этих местах не было, а русские части, продвигавшиеся раскисшими от осенних дождей и разбитыми гусеницами танков грунтовыми дорогами, а то и прямо по убранным полям и пастбищами, могли наткнуться на немцев.
С наступлением сумерек, которые в октябре наступают после пяти часов, Брюннер намеревался отходить к Мемелю в надежде укрыться за мощными укреплениями, возведёнными в довоенное время.      
С прошлой ночи у Алекса появились недобрые предчувствия, сразу два. Первое предчувствие подсказывало, что везение не бесконечно и русские обнаружат и уничтожат батальон Брюннера, отбившийся от своего полка, угодившего в Курляндский котёл. Второе предчувствие было непонятным и оттого особенно мучительным, настолько, что разболелась голова. Ему приснилась Ольга. Такое случалось довольно часто, ведь он её любил и так сильно, как никогда уже не сможет полюбить другую женщину, в том числе Эрику. Сон был страшный, Ольга рыдала, её лицо и руки были в крови. Мяаге кричал, испуганная Эрика разбудила его, но ей он сна не рассказал.
Скрыв второе непонятое предчувствие в дальнем уголке сердца, и обеспокоенный первым, Алекс не находил себе места. Ему казалось, что их вот-вот обнаружат русские разведчики и вызовут по рации самолёты, которые сбросят бомбы…
Не выдержав, Мяаге предупредил Брюннера, что понаблюдает с опушки за перемещением русских войск и, получив согласие, взял с собой Эрику. Они были неразлучны. В самом начале отступления осколком бомбы был убит снайпер, и Эрике досталась его винтовка. Хорошая винтовка, лучше той, что осталась в Таллине. Эрика пристреляла её и была готова применить в деле.
На опушке перелеска, где укрылись немцы, росли несколько раскидистых сосен с густыми кронами, прикрытые молодыми пожелтевшими березками. Посовещавшись с Эрикой, Мяаге помог ей подняться на удобный сук, хорошо прикрытый ветками с густой хвоей, а сам устроился чуть ниже, так что мог достать до Эрики рукой. Эрика наблюдала за открытой местностью через оптический прицел, а Мяаге обозревал большое убранное поле, с которого крестьяне успели вывезти солому, с помощью полевого бинокля.
В полукилометре от места наблюдения прошли несколько полуторок с солдатами. К каждой машине была подцеплена противотанковая пушка. Через четверть часа прошли танки с пехотой на броне. Мяаге посчитал машины – две роты. Затем показалась ещё одна колонна пехоты на грузовиках, а впереди катились мотоциклы, до десятка.
Мяаге вспомнил свой довоенный «Цундап», на котором он разъезжал от Печор до Изборска и лагеря кайцелитов, и припал глазами к окулярам. Он был неравнодушен к мотоциклам, узнав русские «М-72», скопированные с одного из лучших немецких армейских мотоциклов «BMW-71» , который ненамного превосходил его «Цундап», конфискованный в июне сорокового года.
Далеко. Полевой бинокль сокращал расстояние в шесть раз, но всё равно далеко, а хотелось получше рассмотреть русских. Зрением бог Мяаге не обидел. Он всматривался в мотоциклистов. Вот за рулём сидит офицер не в каске, а в фуражке. Лица толком не рассмотреть, но Алекса привлёк цвет околыша.
«Зелёный? Почему не красный, как в пехоте и не чёрный, как в артиллерии»? – подумал Алекс. В этот момент колонна остановилась и офицер, заслонявший собой коляску, легко соскочил с сидения, чтобы размяться. В коляске сидела женщина в форме и пилотке, покрывавшей часть её роскошных светлых волос.
– Мяге вздрогнул и от охватившего его волнения едва не упал с дерева, поймав в последний момент рукой ветку. В коляске мотоцикла сидела Ольга. Её он узнал бы с любого расстояния…
– Осторожно, Алекс! Что с тобой? – прошептала встревоженная Эрика.
Мяаге не ответил и вновь припал глазами к окулярам, внимательно рассматривая офицера в фуражке с зелёным околышем.
«Вот и второе предчувствие!» – ощутив приступ нервной дрожи, подумал он.
– Эрика! Видишь русского офицера в зелёной фуражке возле мотоцикла?
– Вижу.
– Убей его!
– Нельзя стрелять, Алекс. Нас обнаружат! – возразила Эрика, не понимая, что с ним происходит.
– Стреляй, Эрика! Я приказываю! Стреляй или дай винтовку мне!
Растерянная Эрика робко пыталась возражать, но Алекс настаивал, так, словно сбесился. Наконец Эрика сдалась и, подавив волнение, хладнокровно прицелилась

* *
Разведрота, которой командовал капитан Лебедев, катила на мотоциклах в голове полковой колонны. Автотранспорта в пехоте не хватало. Многие роты и батальоны, как и в начале войны, месили осеннюю грязь сапогами, но полк, в котором начальником разведки служил капитан Лебедев, передвигался на машинах.
Настроение у капитана было праздничное. До заставы, на которой он прослужил почти год и где принял первый бой, оставалось всего несколько километров, и ради такого случая Лебедев надел свою любимую зелёную фуражку. С ней он не расставался всю войну. 
– Вот и вернулись, Олюшка! Места знакомые. Ещё немного и увидим место, где стояла комендатура, а от неё до заставы – рукой подать! – не говорил, словно пел капитан Лебедев, хлопая по плечу старшину Ерохина в такой же зелёной фуражке, но новой, присланной ему в посылке от двоюродного брата, служившего пограничником на Дальнем Востоке. Служил брат старшины Ерохина далеко от войны на Маньчжурской границе, где, как поётся в песне: «…У высоких берегов Амура часовые родины стоят!».
– Наша взяла, товарищ старшина! Гоним немцев! Завтра будем воевать на их территории и погоним до самого Берлина! Где теперь поставим новую границу? Как думаешь?
 – Не знаю, товарищ капитан, – признался не менее взволнованный, чем Лебедев старшина Ерохин – единственный из пограничников третьей заставы, кто остался в живых. – Может быть здесь, на старом месте, а может быть… 
– Нет, Ерохин. Новую границу СССР и дружественных нам стран, которые уже начали освобождать, мы проведём где-нибудь в Германии. По Одеру, по Эльбе, может быть ещё дальше, пока не знаю, но эта граница будет установлена уже в следующем году и надолго . И войны на русской земле мы больше никогда не допустим! Никогда!
Лебедев хотел ещё что-то сказать, но не успел. Зелёная фуражка упала с его головы и капитан, как подкошенный, рухнул на землю.
Ерохин едва услышал ослабленный расстоянием и шумом моторов грузовиков звук от выстрела и развернулся к лесу.
Мелькнула мысль – «Снайпер!».
Ольга метнулась к мужу, пытаясь приподнять его разбитую пулёй голову. В её синих глазах застыл ужас: «Вот и сбылось самое страшное, сбылось предсказание. Не смог князь защитить каждого русского воина, на всех не хватило сил…».
Беззвучно рыдала Ольга, кусая губы и заливаясь слезами, а старшина Ерохин забрался в коляску мотоцикла и стрелял из пулёмёта по опушке леса, по соснам, едва прикрытым берёзками. Ещё несколько пулемётов присоединились к его «Дегтярёву» и мотоциклы разведчиков помчались к лесу через сжатое и нераспаханное поле. Вслед за ними развернулись грузовики с пехотой и несколько подошедших танков, охватывая перелесок, где засели обнаружившие себя немцы с трёх сторон.

* *
Пулемётная очередь перебила Эрику пополам, и, роняя винтовку, с душераздирающим криком она сорвалась вниз. Раненый в плечо Мяаге последовал за ней, но приземлился сравнительно благополучно. Взглянул на Эрику, корчившуюся в ужасных предсмертных муках и его чуть не вырвало. Закрыл глаза, развернулся и, опираясь на здоровую правую руку, пополз между стволами деревьев. Страдая от нестерпимой боли – пуля раздробила кость и левой руки он, похоже, лишится, Мяаге едва не задыхался от совершенно противоположных чувств. Он видел в бинокль, как Эрика поразила в голову русского офицера Лебедева, которого выбрала изборская красавица Ольга, отвергнув любовь бывшего эстонского лейтенанта и командира отряда кайцелитов.
Мяаге то выл от боли, то хохотал, как безумный, от радости, что, наконец, одержал победу в ужасной дуэли, растянувшейся на долгие годы. И это ничего, что противника сразила бывшая при нём Эрика, которую можно считать оруженосцем, секундантом, да кем угодно!
Милая хорошенькая эстоночка с холодным сердцем и крепкими нервами не посмела ослушаться своего господина и стреляла. Эрики больше нет, и Алекс не слишком-то и переживал её смерть. Зато есть ни с чем несравнимая радость победы. Эрика сделала точный выстрел, и соперника больше нет. Но ревность почему-то не утихала, а разгоралась с новой силой. Такое невозможно забыть, и только смерть может прервать муки неразделённой любви. Но нет, он не позволит себе умереть. Во что бы то ни стало он выкарабкается и будет жить с надеждой, что время залечит душевные раны! Он молод, ему всего лишь двадцать пять. Без левой руки и с лицом, изуродованным шрамом, можно прожить ещё полвека и даже больше. Что там впереди – не известно.
Время лечит, меняется мир. На глазах, как карточный домик, рассыпается «Тысячелетний Рейх». СССР – тоже не вечен. В победе, к которой идут русские, заложено их будущее поражение. В войне сгорел цвет русской нации – миллионы лучших мужчин, а самые лучшие и верные девушки останутся одинокими и не родят лучших детей. А он будет жить и когда-нибудь ветхим старцем вернётся в Эстонию, чтобы разрушить могилы своих врагов. На это у него хватит сил… 
Пули пролетали чуть выше, срезая ветки. Вот стрельба притихла и, убедившись, что можно встать, Мяаге поднялся на ноги и побежал, что есть сил подальше от расположения остатков батальона оберстлейтенанта Брюннера, который обрёчен на полное уничтожение..
 
7.
Жарко пылает огромный костёр, сложенный из цельных сухих деревьев. Возле крады  русские воины. Смотрят сквозь пламя, как душа покидает тело павшего русского воина и остаётся вместо него пепел, перемешанный с древесной золой…
И жена русского воина здесь. Красивая, словно ведическая богиня. Не в себе. Смотрит на огнь сухими синими глазами и шепчет одни лишь ей известные древние молитвы. Откуда они и сама не ведает. Вспоминает, что так уже было в Изборске более тысячи лет назад на городище, которое с тех пор зовётся Труворовым. Помнит, как кралась за ней сморщенная старуха – Ангел Смерти  с чашей дурмана и маленьким острым ножичком, чтобы вскрыть у несчастной сонную жилку и подложить её тело в огонь…
Отбилась тогда от служки страшной богини Мары . Бежала с княжьим дитём, укрылась в глухом лесу в жилище у финки-ведуньи, выжила, сберегла княжью кровинушку…
Прогорела крада. Очнулась жена не князя, а русского воина. Видит: пьют русские воины водку из фляг, поминают товарища, песню поют:
               
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей,
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами –
лесами,
полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят.

Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит.
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится,
пылится,
клубится,
А кругом земля дымится –
Чужая земля.

Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Край сосновый,
Солнце встаёт.
У крыльца родного
Мать сыночка ждёт.
И бескрайними путями –
лесами,
полями –
Всё глядят вослед за нами
Родные глаза.

Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Снег ли, ветер –
Вспомним, друзья!
Нам дороги эти
Позабыть нельзя.

Такую или другую, идущую от сердца поминальную песню, пели русские воины теперь уже и не вспомнить. Сколько их – проникновенных, военных песен было сложено нашим народом и записано поэтами-песенниками в годы войны? Поди теперь, узнай…
Взяла жена русского воина латунную гильзу от орудийного снаряда, насыпала в малую домовину плоть от мужа – горячий пепел и сберегла. Вернётся в Изборск – предаст прах павшего офицера родной русской земле.







1945 г. Январь. Специальным правительственным указом из русских земель, отошедших в 1920 г. к Эстонии, был образован Печорский район с городами Печоры и Изборск и включён в состав Псковской области РСФСР.
1945 г. 9 мая Указом Президиума Верховного Совета СССР в ознаменование победы над Германией в Великой Отечественной войне установлен день всенародного торжества 9 мая – Праздник Победы.
1945 г.24 июня. Приказом Верховного главнокомандующего вооружёнными силами СССР товарища И.В. Сталина назначен Парад Победы в Москве на Красной площади. На парад вышли: сводные полки фронтов, сводный полк Наркомата Обороны, сводный полк Военно-Морского Флота, военные академии, военные училища и войска Московского гарнизона.
1945 г. 2 сентября. Подписание акта о капитуляции Японии. Окончание Второй мировой войны.






















Глава 16. С Псковом

1.
Победный май 1945 г. Берлин взят штурмом, Гитлер покончил с собой, советские войска встретились с передовыми частями американской армии на Эльбе в районе Торгау, а на севере Германии остатки Вермахта, Люфтваффе и Кригсмарине отходят на север в Шлезвиг-Гольштейн  под покровительство британцев.
Поместье Райхе оказалось на линии соприкосновения британских и советских войск, но ни тех не других герр Райхе пока не видел, сидел с женой и дочерью на чемоданах, гадая как ему быть. Если его земля попадёт под британское управление, он останется в надежде отсидеться, пока всё успокоится и даст бог, всё будет по старому. К англичанам герр Райхе относился доброжелательно.
Если же придут русские, то следовало залить в машину последние десять литров бензина и бежать на запад пока не заглохнет мотор. От русских герр Райхе не ожидал ничего хорошего. Его чего доброго расстреляют, а над фрау и дочерью Хильдой надругаются. Страшно даже подумать, что могут сделать с несчастными женщинами восточные варвары.
Ещё более страшными рисовались в воображении герра Райхе заключённые концлагерей, оставленные без надзора разбежавшейся охраной и вырвавшиеся из-за колючей проволоки на волю. Толпы этих истощённых и озлобленных людей бродили по всей Германии грабили и жгли поместья, убивая всех, кто оказывал им сопротивления.
– Вот оно, божье наказание для Германии! – крестились немцы, жившие в сельской местности в ожидании скорой расправы. От неуправляемых разноязыких толп бывших заключённых можно было укрыться лишь в городах, но семья Райхе не решилась бежать из имения.
Польские батраки третий день не работают. Женщины только доят коров, чтобы бурёнки не мучились. Мужчины самовольно забили свинью, съели всей компанией самые лучшие куски мяса, бросив остальное собакам. Хозяев словно не замечают, да и страшно попадаться им на глаза. Пьют какую-то самодельную брагу, от которой не отказываются даже женщины, песни поют, немцев ругают. Управляющего Ганса избили, когда тот попытался им сделать замечание. С пьяных глаз и убить могут, а защитить добропорядочную немецкую семью некому.
Русские, ведут себя лучше. Не пьют, но от мяса, которым их угостили польки, не отказались. Русского рабочего Константина герр Райхе боится больше других, подозревает, что у того есть оружие, и он его прячет. Ирма весной ещё больше похорошела – глаз не оторвать. Герр Райхе решил, что причина тому тайный роман с Константином и сболтнул при ней сдуру лишнее. За такую вольность русская красавица едва не отхлестала его по сытым щекам. Вот до какой степени распустились восточные рабочие!

*
Семья Райхе в полном составе пила чай, когда из помещения, где жили батраки послышались крики полек.
– Что там ещё случилось? – привстал со стула герр Райхе и прислушался.
– Хозяин! – стучал в закрытую дверь управляющий Ганс, – К нам приехали военные, хотят видеть Вас! Откройте, пожалуйста, дверь!
Пожалев отца-инвалида, первой из-за стола вскочила Хильда и поспешила открыть Гансу.
– Русские? Англичане? – вскричал перепуганный Райхе, подавился непрожёванным кусочком бутерброда и закашлял.
– Фрау Райхе принялась колотить полной рукой его по спине.
– Нет, наши, из СС! – срывающимся голосом ответил Ганс.
– Фу, Ганс, как ты меня напугал! – рассердился откашлявшийся с помощью жены герр Райхе. – Чего они хотят? Почему кричат польки?
– Этого я не знаю, я с ними не говорил. Сразу к Вам, хозяин!
Во дворе послышались автоматные очереди и, вздрагивая всем своим полным и чувственным телом, заголосила перепуганная насмерть фрау Райхе, а нервная и неуравновешенная Хильда, переживавшая затянувшийся период полового созревания, скривила тонкие губы и совсем уже по-детски расплакалась.

* *
Четверо солдат и офицер в перепачканной землёй полевой форме с эмблемами «Ваффен-СС» ворвались во двор ещё не разграбленного имения на крытом армейском грузовике. Их заметили и могли преследовать.
Из-за поломки мотора немцы отстали от своей части, успевшей проскочить по узкому коридору между русскими и англичанами на север в сторону Киля, куда с конца апреля организованно отходили части Вермахта и «Ваффен-СС». За небольшим лесом всего в трёх километрах от имения Райхе, по вымощенной булыжником и обсаженной цветущими каштанами дороге, не останавливаясь в маленьких деревнях, шла полковая колонна русских. Никаких других войск поблизости уже не было и грузовик, едва не выскочил навстречу русским мотоциклистам из роты разведки, катившим во главе колонны.
Перепуганный шофёр свернул на грунтовую дорогу и помчался через лес в сторону имения Райхе, которое офицер, сидевший в кабине, отыскал на карте. Немцам, фактически оказавшимся в окружении, было необходимо, во что бы то ни стало, раздобыть гражданскую одежду и попытаться пробиться как можно дальше на запад в зону оккупации британскими войсками.
Немцы нервничали. Русские, занимавшие территорию, примыкавшую к морю, могли оказаться и в имении. Однако опасения не подтвердились и вместо русских солдат немцы наткнулись на польских батрачек, поднявших крик и попытавшихся спрятаться в коровнике, откуда можно было выбраться в сад через другой выход.
Офицер приказал солдатам переловить полек, и те ринулись за ними, но в это время из маленького окошка коровника ударили автоматные очереди. Двое солдат остались лежать на дворе, двое других и офицер залегли за колёсами грузовика и открыли ответный огонь. Пули разнесли вдребезги стёкла и ранили любимую бурёнку Аринки, которую она окрестила Машенькой вместо немецкой клички Матильда. Рядом с мамой улегся двухмесячный телёнок, дрожал и слизывал розовым языком кровь, вытекавшую из раны.
– Арина, укройся! Ложись! – кричал ей Булавин, меняя магазин автомата.
Страдая от боли, жалобно мычала корова и, обернув голову, смотрела полными слёз большими тёмными глазами на телёнка. Аринка легла на соломенную подстилку рядом с коровой, укрывшись от шальных пуль её огромным телом, и пригнула голову. Она знала, что у Константина был автомат. Где он его достал, Булавин не рассказывал.
– На тот случай, если придётся напоследок повоевать, – объяснил он Аринке.
Вот и пришло время последнего боя. С часа на час ждали прихода советских войск или союзников, а тут неожиданно нагрянули отставшие от своей части немцы.
Булавин постоянно менял позиции, стреляя то из одного окна, то из другого. Застрелил ещё одного солдата и замолк. Заканчивался последний магазин, и патроны следовало беречь. Перевёл автомат в режим огня одиночными, и стал выжидать, когда можно будет бить наверняка.
Немцы затаились за колёсами грузовика. Скаты, пробитые пулями, спустили, но металлическая основа колёс являлась хорошей защитой. Положение их было незавидным. Двое убитых, один тяжело раненый и полное неведение относительно неизвестного стрелка, который первым открыл огонь и ведёт бой весьма грамотно и результативно. Замолк. Выжидает или экономит боеприпасы…
Воспользовавшись временной передышкой, к Булавину подползла Аринка.
– Ты цел, Костя?
– Цел, Аринка. Всё в порядке! Берегу патроны, осталось с десяток, но на двоих хватит. Пусть только покажутся! Где женщины?
– Не беспокойся. Данута и Марыся убежали в сад, а Анна здесь, за стенкой. Сердце у неё прихватило, но это пройдёт. Машеньку ранили, гады. Плачет, бедняжка, совсем как человек, а телёночек её лижет, жалеет…
– Куда её ранили?
– В заднюю ногу. Кажется в мягкое место.
– Это не страшно, Аринка. Покончим с этими двумя фашистами и вызовем ветеринара. Рана не должна быть глубокой, пуля срикошетила. Достанет пулю, смажет рану йодом и поправиться твоя любимая бурёнка. Ещё попьём от неё молока! Чувствую я, Аринка, что сегодня последний день нашего плена!
– Ты ничего не слышишь? – вдруг насторожилась Аринка.
Булавин прислушался.
– Мотоциклы! Вот тебе раз!
– Немецкие? – побледнела Аринка.
– Не знаю.
Зато немцы, по-видимому, знали или догадывались, чьи мотоциклы приближались к имению и зашевелились, принялись отползать от колёс, за которыми укрывались.
Булавин сделал через окно пару выстрелов, но промахнулся, и несколько ответных пуль влетели в коровник через окно, к счастью никого не задев. Булавин приготовился быстро занять позицию у другого окна, но не успел. В этот критический момент застучал «Дегтярёв», за ним другой! Булавин не мог ошибиться, звук от родного пулемёта он не мог перепутать ни с чем.
Аринка опередила его и выглянула в окно. Во двор имения ворвались три мотоцикла с установленными на колясках пулемётами. Каски с красными звёздами, из-под которых виднелись родные русские лица. Рядом с не заглохшими мотоциклами стояли на коленях офицер и солдат в полевой форме «Ваффен-СС». Оба «Шмайсера» валялись на земле, а руки сдавшихся немцев были подняты высоко над головой.
    
2.
В середине июня 1945 года после месячного пребывания в Москве и подробного отчёта о выполнении важного и ответственного задания, начальство пошло навстречу капитану госбезопасности Елене Соколовой, которой за отлично выполненное задание только что было присвоено очередное воинское звание. После почти полугодовой нелегальной работы в «логове» СД на севере Германии – Управлении имперской безопасности города Гамбурга, под именем захваченного советскими чекистами офицера СД Эльзы Шнее, Соколовой предоставили первый послевоенный отпуск. Провести месячный отпуск ей разрешили в Витбурге, где дислоцировался истребительный полк её мужа подполковника Ярослава Соколова.
Руса – так звали Елену Соколову близкие люди, добралась до Витбурга на транспортном самолёте вместе с лётчиками, хорошо знавшими её мужа. На военном аэродроме бывшего соединения Люфтваффе, приведённом в порядок после закончившихся более месяца назад последних боёв Второй мировой войны в Европе, Русу встречали муж и знакомый ей по совместной работе в Москве подполковник Калюжный. То, что Калюжный оказался в Витбурге, стало для неё неожиданностью.
Ярослав встретил жену букетом роскошных, любимых Русой, тщательно подобранных цветочницей алых и белых роз и долгими горячими поцелуями.
– Довольно, товарищ подполковник. Прошло уже пять минут. Так Вы зацелуете супругу до потери чувств! – поглядывая на часы, скромно приветствовал Елену Васильевну Калюжный, пожав маленькую и изящную, в то же время сильную руку, красоте которой могли позавидовать многие аристократки «старой Европы».
– Я и так едва не лишилась их, Николай Васильевич, от счастья! – улыбнулась Руса.
– Не слушай его, родная. Калюжный просто завидует мне, – пошутил Ярослав. – Как мама? Как сын?   
– У них всё в порядке. Скучают по тебе. Богдан спит с твоей фотографией. Кладёт под подушку и всем рассказывает: «мой папа командир!». Я привезла фотографии. Дома посмотрим вместе, – успокоила мужа Руса.
– Тогда домой! Отужинаем, отметим встречу! И ты с нами, Николай Васильевич, не терпящим возражений тоном заявил подполковник Соколов. – Посмотришь на мою квартиру, только вчера въехал после ремонта с одним чемоданом, да там всё есть и мебель и посуда и даже картины. В таких хоромах не стыдно поселить любимую жену! Посидим, выпьем по рюмке, а там, глядишь, и ты поможешь подыскать ей работу здесь, в Витбурге. Устали жить врозь, а мне в Витбурге служить лет пять, не меньше. Руса немецким владеет, сам знаешь, как. Поможет нашим офицерам и немецким товарищам разобраться в архивах местного гестапо. Немцам, пережившим фашизм, пришла пора создавать новую народную власть, а сильная власть не может быть без сильных органов государственной безопасности. Вот тут Руса может оказать немецким коллегам неоценимую помощь.
– Ты преувеличиваешь мои возможности! – смущённо покачала головой Руса.
– Чуть-чуть, любимая моя, – согласился с ней Ярослав, – но я же знаю, какая ты у меня умница! – Лукаво посмотрел на Калюжного: «одна надежда, мол, на тебя, Николай Васильевич, помоги…» и подал знак водителю. К ним подъехала машина.

*
Квартира, выделенная для проживания семейному подполковнику и командиру авиаполка, была и в самом деле роскошной. Пять комнат – одна другой лучше, обставленные добротной мебелью.
Эрих Кунст – пожилой немецкий коммунист, проведший в подполье долгих двенадцать лет, рассказал русскому оберстлейтенанту Соколову, что в этой квартире проживал бывший шеф гестапо Витбурга Отто Рудель с женой.
По словам Кунста, жившего в доме напротив и чинившего часы, Рудель был убит входившими в город советскими танкистами, а тело его сожжено. Единственная дочь супругов Рудель не жила с родителями и что с ней неизвестно. Что касается фрау Берты Рудель, то она бежала из города двумя днями раньше. Её вывез в Гамбург племянник, тоже из аппарата СД.
– Та ещё семейка! – не удержался от известного сравнения Кунст, разговаривая с Соколовым на русском языке, которым неплохо овладел, учась в СССР, в школе Коминтерна в конце двадцатых годов.
В своих ярких рассказах мужу во время их майской встречи Руса, наверное, упоминала фамилию Рудель, но в последнее время Соколов слышал столько разных немецких фамилий, что голова от них шла кругом, разве все их запомнишь?
Жене о новой квартире Соколов не успел сообщить. Письма не написал, всё равно бы не успело дойти, ждал приезда. А когда, подъезжая к дому, рассказал жене о бывшем хозяине, то Руса едва не закричала, с трудом поверив в такое совпадение.
Пока она переживала ошеломляющую новость – как же, ей предстояло жить в доме покойного штурмбанфюрера Отто Руделя, с которым довелось прослужить девять месяцев в гестапо маленького русского городка под личиной штабсшарфюрера  СД Эльзы Ланц!
Догадываясь, кто она такая на самом деле, «добрый дядюшка» Отто спустя два с половиной года принимал её в Германии в собственном доме в качестве невесты любимого племянника, а фрау Берта накормила молодых людей роскошным обедом и дала им на дорогу пирожков собственной выпечки. Боже мой, и было-то всё это каких-то три-четыре месяца назад, а кажется, что прошла вечность…
Руса вспомнила «своего жениха» Адольфа Нагеля, который потерял голову, влюбившись в сотрудницу Управления имперской безопасности Гамбурга Эльзу Шнее, и «британскую разведчицу» Элизабет, роли, которых с огромным риском для жизни ей пришлось играть с декабря сорок четвёртого года по конец апреля сорок пятого. Вспомнила фантастическую Вальпургиеву ночь, проведённую под сенью могучего бука на покрытой весенними цветами лужайке, выбежавшей из леса к высокому берегу морю, откуда проводила любимого человека Сергея Воронцова, Хорста Вустрова, Шарлоту, их детей и своего несостоявшегося жениха Адольфа Нагеля, уходивших на одной субмарине в далёкую Аргентину. Что стало с ними – возможно, она уже никогда не узнает…
Они вышли из машины и Руса увидела не пострадавший от войны дом, в котором жил герр Рудель.
– Здравствуйте, товарищ Соколов, – с заметным акцентом приветствовал Ярослава пожилой человек небольшого роста в очках и кепке. – Здравствуйте, товарищ подполковник, – эта часть приветствия относилась к Калюжному, – здравствуйте, фрау, – немец вздрогнул и удивлённо, так что очки полезли на морщинистый лоб, посмотрел на Русу.   
– Знакомьтесь, товарищ Кунст, моя жена Елена Васильевна Соколова, – Ярослав представил немцу супругу.
– Warum sehen sie mich so erstaunt an, Genosse Kunst?  – спросила Руса на самом правильном немецком языке, на котором ещё недавно вещало из Берлина имперское радио, а теперь велись передачи нового немецкого народного радио.
– Entschuldigen sie mir, Frau, aber im Vorfruehling, im Februar oder im Maers, erriene mich nicht genau, habe ich sie in diesen haus gesehen … – выдавил из себя растеряный Кунст.
– А Вы уверены, что это была именно я, – продолжила Руса уже на правильном русском языке, на котором говорит радио Москвы, и улыбнулась. Она догадалась, что пожилой немец, живший по соседству, видел её во время визита вместе с Нагелем в гости к семье Рудель.
– Такую красивую женщину невозможно не узнать, даже если на Вас тогда была форма… – попытался улыбнуться Кунст.
– Унтерштурмфюрера , – помогла немцу Руса.
– Да, – немного помедлив, подтвердил Кунст. – А теперь на Вас красивое платье и туфли… 
– Боже мой! – воскликнул подполковник Соколов, – Прости, Руса. Ведь ты мне рассказывала о поездке с этим Нагелем в Витбург гости к Руделям, а я, очевидно, плохо тебя слушал, и извини – забыл. Вот как бывает, товарищ Калюжный, когда редко видишься с женой! Даже поговорить, как следует, не удаётся! – сокрушался Ярослав и, вспомнив о пожилом немце, пришёл ему на помощь: – Успокойтесь, товарищ Кунст. Елена Васильевна – русская, моя супруга, а на территории Германии она работала по заданию советской разведки, – произнеся эти слова, Ярослав с гордостью посмотрел на Русу.
– Очень рад видеть супругу товарища Соколова в нашем городе, – извинился Кунст, и с большим удовольствием пожал протянутую руку Русы.

* *
Пока Ярослав, Николай Иванович Калюжный и расторопный старшина из службы тыла полка накрывали в гостиной праздничный стол, Руса внимательно осмотрела квартиру, в которой практически ничего не изменилось. В просторном гардеробе, разместившемся в спальне супругов Рудель, сохранилась даже одежда бывших хозяев. Много ли могла взять с собой фрау Берта, покидая родной дом. Скорее всего, она и сейчас живёт в британской зоне оккупации в родовом поместье баронов фон Нагель.
Руса вспомнила ночь на тридцатое апреля, когда в гаштет , расположенный в подвале одного из полуразрушенных домов Гамбурга, сильно пострадавшего от бомбардировок англо-американской авиацией, неожиданно в самый критический момент ворвался Адольф Нагель, сбил с ног огромного как шкаф пьяного гауптштурмфюрера, отрывавшего её от телефонной трубки, и, стреляя из пистолета, вывел свою «невесту» на улицу, прикрыв телом от запоздавших ответных выстрелов. Уже в машине она встретилась второй раз с заплаканной фрау Бертой, пребывавшей на грани тяжёлого нервного срыва, с узелком на коленях – всё, что захватила с собой...
Руса окинула взглядом аккуратно заправленную свежим бельём кровать, на которой спали супруги Рудель и на которой теперь ей предстоит провести первую после полуторамесячной разлуки с мужем ночь.
Не слишком должно быть приятно, спать на чужой кровати, хоть на ней и поменяли матрац, подушки и бельё. Руса присела с краю и глубоко провалилась.
«Ого! Какая роскошная перина!» – подумала она, вспомнив кровать с периной в замке Вустров, где она прожила две недели, с трепетом ожидая в первые, после Рождества, ночи, что Воронцов придёт к ней…
Не пришёл Серёжа, поступил как настоящий мужчина. За это она любит его ещё больше. Наверное, так девушки влюбляются в литературных героев…
«Фу, о чём это я!» – вовремя спохватилась Руса. В соседней комнате муж! Чуточку подождать, пока товарищ Калюжный выпьет водки, поужинает, попрощается и уйдёт. Потом броситься с Ярославом на роскошную перину и любить, любить, любить…
– Ну, муж! Сегодня я не дам тебе выпить больше одной рюмки! – прошептала Руса и вздрогнула. Её звали.
– Руса! – послышался из гостиной голос мужа. – Где ты? Всё уже готово. Ждём тебя! И капитан Максимов к нам подъехал. Иди скорее, познакомитесь. Он хорошо знал Лебедевых.   
– Лебедевых? – Руса вернулась в гостиную с вопросом, который требовал немедленного ответа.
– Андрей Максимов, – представился Русе гость, которого Ярослав пригласил на ужин в свою новую квартиру в день прилёта жены. Полк, в котором Максимов командовал разведротой, размещался в соседнем городке, а Калюжный, узнав от Максимова, что тот служил вместе с Лебедевыми и хорошо их знал, накануне представил капитана по телефону подполковнику, но больше ничего не сказал.
– Каких Лебедевых? Ольгу? Игоря? Рассказывайте! – потребовала Руса, пожав руку капитану.
– Да, Елена Васильевна, я хорошо знал капитана Лебедева и его жену Ольгу, – с грустью ответил капитан Максимов.
– Зовите меня Русой и рассказывайте! Где они, что с ними?
– Капитан Лебедев погиб десятого октября прошлого года. Это случилось в Литве, в нескольких километрах от погранзаставы, на которой служил Лебедев и где он принял свой первый бой в день немецкого вторжения…. – склонив голову, ответил Максимов и после паузы продолжил: – Его убила женщина-снайпер. Ответным огнём она была уничтожена. При ней оказалось военное удостоверение личности немецкого образца на имя Эрики Тамм. Эстонка из Таллина. 
– Боже мой! Какой ужас! – воскликнула Руса, прижав ладони к вискам. – Прошло столько времени, а мы ничего не знали о его смерти. Я готовилась к новому заданию. Ольга не отвечала на письма. Переписка оборвалась ещё в сентябре, а потом до самого мая я была в Германии…
Горькие слёзы выступили на глазах Русы, но уже через несколько секунд она промокнула глаза платочком и взяла себя в руки.
– Ольга моя близкая подруга. Рассказывайте, что с ней?
– Сейчас Ольга Лебедева дома, в Изборске. Живёт с Отцом и тётей Надей. При ней дочка Алёнка. В характере сильно переменилась. Пришла в себя. Тоскует по мужу. Всё что знаю, рассказал, – закончил Максимов.
– Помянем, товарищи, гвардии капитана Игоря Владимировича Лебедева, моего двоюродного брата, – подполковник Соколов смахнул слезу, наполнил рюмки настоящей «Московской особой водкой», которую Руса привезла с собой из Москвы в подарок, и предложил выпить.
Так случилось, что Руса ещё никогда не пробовала водку, и крепкий русский напиток, которым полагалось поминать умерших родных и близких, словно огнём опалил её. Сто граммов «Московской особой водки» вызвали опьянение, которого ей ещё не приходилось испытать. Шампанское или лёгкое вино, которое она себе позволяла в умеренных для молодой женщины количествах, не приводили к подобному состоянию.
– Да ты захмелела, родная моя, – заметил Ярослав. – Прости, налил тебе, как мужику, полную рюмку. Надо было лишь пригубить…
– Ничего, Ярко, – Руса назвала мужа так, как звал сына покойный Владимир Всеволодович, поминки по которому ей справить не было суждено, – Надо, Ярко, всё испытать и водку выпить тоже.
– Вы не всё рассказали нам, товарищ Максимов. Назвали имя – Эрика Тамм. Вы что-то знаете о ней, – обратилась Руса к Максимову.
– Да. Когда Ольга узнала имя снайпера, убившего её мужа, она вспомнила, что ещё до войны брат Юрий, живший и работавший в Таллине, писал, о девушке, с которой дружит. Эстонка, зовут Эрикой, фамилия Тамм. У брата Ольги были серьёзные намерения в отношении Эрики.
– Впрочем, Ольга сказала, что фамилия Тамм в Эстонии распространённая, имя Эрика – тоже. Возможно, что просто совпадение имён и фамилий. Да и какое это имеет теперь значение, – дополнил Максимов свой рассказ.
– Скажите, Андрей, а рядом со снайпером Эрикой никого не было? – неожиданно спросила Руса, вспомнив о страхах Ольги и о ночных гаданиях вместе с ней: на кофейной гуще осенью сорокового года в Либаве и на обручальных кольцах зимой сорок четвёртого в Боровичах. Вспомнила и рассказ о неоконченной дуэли из-за Ольги между Игорем и эстонским лейтенантом Мяаге.
– Когда мы обнаружили женщину-снайпера по имени Эрика, она была ещё жива, но ничего не видела, лишь бредила. Ольги рядом не было, а эстонского языка никто из нас не знал. Вы правы, Руса, рядом с ней кто-то был. Мы обнаружили окровавленный след, уводивший в лес. Преследовали, но наткнулись на немцев, прятавшихся в лесу. Остатки разбитой части, человек сорок. Оказали сопротивление, пришлось их уничтожить. Бойцы разведроты любили капитана Лебедева и пленных не брали. Когда всё было кончено, Ольга осмотрела каждый труп, словно искала кого-то, но не нашла.
– Скажите, Андрей, возможно, Вы слышали какие-нибудь имена или узнали знакомые слова из бреда Эрики, пока она была жива?
– Не знаю, Пока мы домчались на мотоциклах до опушки леса и обнаружили её, прошло минут пять, а при мне она жила не более минуты. Немецкий я немного знаю, но эстонский, – Максимов покачал головой. – Хотя постойте, женщина несколько раз произнесла одно и то же.
– Что? – пытаясь преодолеть опьянение, вся напряглась Руса.
– Кажется «алекс, алекс»… Что это значит по-эстонски, убей – не знаю, – честно признался капитан Максимов.
«Что это, если не имя? А ведь эстонского лейтенанта звали Алексом…» – подумала Руса и спросила: – Вы не говорили Ольге об этом?
– Нет, она не спрашивала. Такое горе пережить не просто, – тяжело вздохнул капитан Максимов и выпил с мужчинами вторую рюмку.
«Он прав», – в душе согласилась с Андреем Руса. Опьянение проходило. После всего услышанного на глазах вновь выступили горькие слёзы и Руса попрощалась с гостями:
– Устала я с дороги, товарищи офицеры, прошлой ночью почти не спала, да ещё опьянела. Простите меня, – сквозь слёзы виновато улыбнулась Руса и ушла в спальню. Чтобы перенести горе, ей необходимо было побыть одной.
– Надо же, первый раз вижу её слёзы! – разволновался Ярослав, размечтавшийся заранее, что отужинают, заведут музыку и потанцуют гости и он сам с его красавицей женой, которой подполковник Соколов гордился, и по праву, а потом, проводив гостей, завалятся на перину...

* *
– Огорчил я своими рассказами, Вашу жену, товарищ подполковник, – виновато посмотрев на Соколова, признался капитан Максимов. – Капитана Лебедева мы уже помянули, так что разрешите покинуть Ваш гостеприимный дом и вернуться в расположение. Да и машину комполка передал мне на три часа, не хочу его подводить.
– Возвращайтесь капитан. Передавайте привет подполковнику Трошину. Если придётся бывать в Витбурге – заходите. Будем Вам рады, – напутствовал Соколов капитана Максимова.
– Максимов встал, прошёл в прихожую, надел фуражку, вернулся в гостиную, и по уставу ответил, отдав честь:
– Есть, вернуться в расположение, товарищ подполковник!
Развернулся и вышел из квартиры, прикрыв за собой дверь.
– Что же ты, Николай Иванович, не рассказал мне о гибели брата? – с укором спросил Соколов Калюжного, когда они остались вдвоём.
– Прости, Ярослав. Только и мне стало об этом известно лишь вчера, да и то случайно, во время допроса бывшего военнопленного. В начале мая, когда наши войска занимали север Германии, он вёл бой в имении одного мелкого барона. Убил нескольких немцев. Назвался лейтенантом Булавиным. Разведчики капитана Максимова доставили его в штаб полка. По словам Булавина, он в плену с конца июня сорок первого года. Пограничник. Служил в Литве. Допрос проводил капитан Небаба из контрразведки. Дотошный такой хохол. Нюх у него на «власовцев» и прочую сволочь, которая пытается выдавать себя за честных советских граждан.
Максимов тоже из пограничников. Правда, служил на юге. Пригласили Максимова. Вдруг у него и у Булавина обнаружатся общие знакомые. Так и случилось. С марта сорок четвёртого года Максимов служил под началом капитана Лебедева. Вместе ходили в многодневный рейд по тылам врага под Псковом. По ходу дела выяснилось, что Булавин служил вместе с Лебедевым на одной погранзаставе. Узнав о гибели Вашего двоюродного брата, сильно переживал. Булавин хорошо знал вдову Лебедева Ольгу и жену капитана Максимова Марину – в прошлом вдову погибшего в первый день войны капитана Колесникова. А тут подошёл старшина, тоже пограничник, который служил с Булавиным на одной заставе и прошёл всю войну. Фамилию его не запомнил. Узнали друз друга Булавин и старшина….
Услышав такую историю, капитан Небаба позвонил мне. Находился я неподалёку. Подъехал. Ведь это я в июне сорокового года сопровождал колонну автомашин с пограничниками от старой границы на Псковщине до новой границы с Германией. В пути и познакомился с Лебедевыми: Игорем и Ольгой. Замечательная была пара. – Закончил свой рассказ Калюжный и, спохватившись: – Прости, что омрачил встречу с женой, но и промолчать не мог. Давай ещё раз помянем…
Водка, которую Руса привезла из Москвы, закончилась, и, покосившись на так и нераспечатанную бутылку шампанского, приготовленную по случаю приезда жены, Соколов вновь наполнил рюмки теперь уже трофейным коньяком многолетней выдержки, сделанным ещё в довоенной Франции.
Молча выпили, помянув всех погибших в этой кровопролитной войне.
– Ходят недобрые слухи, что «союзнички» готовят нам новую войну. Очень они недовольны тем, что мы не только одолели Германию, которая была им не по зубам, но и заняли пол Европы. Что можешь сказать об этом, Николай Иванович? – спросил у Калюжного Соколов.
– Есть такая информация, Ярослав Владимирович. Люто ненавидит СССР правящая верхушка Англии и Америки. Не такого результата ждали они от развязанной ими мировой войны. Второй по счёту с начала века.
– А как же народы этих стран, почему позволяют втягивать себя в войны? – возмутился Соколов.
– Американским и английским народами правят банкиры с Уолл-Стрит в Нью-Йорке и Сити в Лондоне. Только они делают это скрыто, нанимая себе президентов или премьер-министров, а люди думают, что это они их выбирают. Вот такова она – буржуазная демократия, – пояснил подполковнику Соколову Калюжный то, что несколько в ином свете Ярослав уже знал.
– Да, деньги страшная разрушительная сила, – согласился с ним Соколов.
– Так и быть, Ярослав, расскажу тебе, но по большому секрету, – перешёл на шёпот Калюжный. Он с недоверием посмотрел на плотно закрытую дверь спальни, за которой отдыхала Руса, и ещё тише продолжил: – Есть у меня один знакомый полковник из «Смерш» . Не буду называть его фамилии, – подумав, добавил Калюжный. – Представь себе Берлин конца апреля. Идут бои, кругом сплошные руины. Гитлер ещё жив, и фанатики из СС ожесточённо сопротивляются нашим войскам. Вот в такое время и в такой обстановке половник получает приказ пробиться в один из пригородных районов на виллу, местонахождение которой ему показали на карте и дали её фото. На этой вилле следовало взять под охрану одну очень важную персону, какую полковнику не говорят. Далее следовало вывезти этого человека с помощниками и несколькими ящиками багажа, что в багаже тоже не известно, на запад в район Торгау и передать американцам. Самое интересное во всей этой истории, что нашему полковнику передаст этого человека и багаж группенфюрер , который правильно назовёт пароль.
Пробился полковник со своими людьми в этот район и был сильно удивлён тому, что весь город в руинах, а здесь не упало ни одной бомбы, ни одного снаряда. Ни наши, ни союзники не тронули этот район! Полковник в точности выполнил приказ, но потом едва не застрелился. Вот такая, друг ты мой, история, – Калюжный опять посмотрел на дверь спальни.
– Ничего толком не понял, – признался Соколов. – Что же это был за «фрукт»? Почему его охраняли эсэсовцы, а мы, вместо того, чтобы препроводить всю эту сволочь вместе с багажом в Москву под грозные очи товарищей Берия и Меркулова, вывозим к американцам? Кто он такой, этот человек? Кто отдал такой приказ? – изрядно захмелевший подполковник Соколов был возмущён.
– Недавно я встречался с полковником, и он открыл мне по старой дружбе тайну этого, как ты выражаешься, «фрукта». Увидел полковник его фото в американском журнале, который ему показали представители британской военной миссии в нашей оккупационной зоне. Имя этого «фрукта» – Харбург.
– Немец? – спросил Соколов.
– Да нет, не немец, хотя и фамилия у него переиначена на немецкий лад. Предки его жили когда-то в Германии, а в настоящее время этот «фрукт» принадлежит к одному из богатейших семейств американских банкиров, сам понимаешь каких кровей. Просидел всю войну под боком у Гитлера. Контролировал и финансировал его преступный режим, направляя немцев на Восток и имея от этого огромную выгоду. Вот так, подполковник Соколов! И товарищ Сталин об этом знал и товарищи Берия и Меркулов тоже знали, однако пришлось им уступить на этот раз «союзникам». Вот и сейчас ведётся невидимая для нас титаническая борьба за мир. Народ наш может и не выдержать новой войны, если навалятся на нас всем скопом: и Америка, и Британия с Канадой и Франция и Италия и поляки и миллион солдат Вермахта, которых англичане укрыли в Шлезвиг-Гольштейне и не разоружают.
Есть информация, что в США готово к применению новое, доселе невиданное оружие, и от усилий руководителей СССР зависит, против кого американцы применят это оружие, против нас или против Японии, которая продолжает войну …
Неожиданно отворилась дверь спальни и, прервав рассуждения Калюжного, к мужчинам вернулась Руса с покрасневшими от слёз глазами.
«Плакала. Жалеет Игоря, переживает за Ольгу. Близкие подруги. А я совсем очерствел и не способен так горевать по брату», – глядя на жену, подумал Ярослав.
– Спасибо Вам, Николай Иванович, за то, что пригласили капитана Максимова. Он очевидец гибели Игоря и рассказал мне то, о чём не могли бы рассказать Вы, товарищ Калюжный. Я чувствовала, что случится беда. Бедная Оленька, она так любила Игоря! Прости, Ярослав, но весь свой отпуск провести с тобой у меня не получится. Хочу поехать в Изборск и увидеться с Ольгой…
«А ведь она окружена тайной, в которую, возможно, мне никогда не проникнуть» – вздохнув, подумал подполковник Калюжный, любуясь Русой, которая и с заплаканными глазами была необыкновенно красива.
После освобождения Белоруссии, он по личной инициативе, в тайне от начальства и Русы побывал на реке Двине, собрал сведения о белорусской девушке Алёне Ольшанской из деревни Гореличи. Нашёл её родственников и показал фотографию. Родичи не признали в красивой молодой женщине с фотографии погибшую в огне пожара деревенскую девушку Алёну.
Давить на Соколову Калюжный не посмел. Ждал удобного случая, чтобы расспросить поподробнее о своей подчинённой у её мужа. Не мог же он не знать о довоенной жизни своей жены. Собрался поговорить с Ярославом по душам сегодня за рюмкой коньяка, да неожиданно к ним вернулась Руса, словно почувствовала, что не время.   

3.
На грузовых путях маленькой железнодорожной станции застрял на сутки состав с породистым скотом, конфискованным в поместьях немецких баронов в счёт репараций за порушенное войной сельское хозяйство западных районов СССР. В видавших виды товарных вагонах вместе с коровами и телятами возвращались на родину русские, белорусские и украинские женщины, угнанные на работу в Германию.
Аринка сопровождала шесть коров и семь телят, конфискованных хозяйственными службами советских оккупационных войск в богатых поместьях Мекленбурга, славящихся породистым скотом. Поместья тех баронов, которые запятнали себя сотрудничеством с нацистами, ожидала обязательная национализация без всякого выкупа и передача в руки немецких крестьян.
В соседних вагонах с коровами и телятами ехали другие советские гражданки, с которыми во время долгой дороги на Родину познакомилась Аринка, но угнанных с псковской земли среди них не оказалось.
После скоротечного боя Кости Булавина с немцами в поместье Райхе и появления русских разведчиков на мотоциклах, они расстались. Булавина и оставшихся в живых немцев разведчики забрали с собой, а Аринка и польские батраки просидели в поместье ещё сутки, прежде чем подтянулись тыловые службы и взяли под контроль хозяйство и имущество семьи Райхе.
Поляков отправили во временный лагерь польских перемещённых лиц, а Аринку в такой же временный лагерь, где собирали советских граждан, проводили фильтрацию, выявляя предателей, служивших в РОА и частях «Ваффен-СС». Мужчин и женщин содержали раздельно. Женщин проверяли не так тщательно, как мужчин, и уже с конца мая стали отправлять на Родину.
Аринке не повезло. Хотелось поскорее оказаться дома, но её продержали в лагере до середины июня и, получив подтверждение, что девушка была батрачкой и ухаживала за коровами, отправили сопровождать конфискованный скот.
Ухаживать за коровами и телятами в тесном, продуваемом всеми ветрами разбитом вагоне было нелегко. Эшелон не столько продвигался, сколько стоял в полях или в лесах, плутая по глухим местам севера Германии, пропуская воинские эшелоны, потянувшиеся в обратном направлении с запада на восток. Ходили слухи, что войска направляют на Дальний Восток воевать с самураями.
Несмотря на лето, погода стояла дождливая и прохладная. Женщин спасали армейские ватники и неновые сапоги, выданные в дорогу. Сапоги с портянками худо-бедно защищали ноги от сырости и непролазной грязи, а ватники были и верхней одеждой и постелью. Задвинув на ночь дверь вагона, Аринка спала, не раздеваясь, на охапке чуть подсохшей травы, брошенной в углу вагона.
Не только уход и дойка, входили в обязанность женщин, сопровождавших скот, но и заготовка корма в пути следования эшелона. Сено быстро закончилось и приходилось рвать руками траву. Ох, как непросто накормить шесть коров и подросших телят, которых запрещали выводить из вагонов и пасти вблизи железной дороги.
Каждой сопровождающей выдавали по полбуханки чёрного хлеба в день, зато выручало молоко. Хоть и плохо, но коровы продолжали доиться, и ежедневно комендант поезда требовал от Аринки сдавать два ведра молока для нужд армии. Себе она оставляла два литра, пила с хлебом и не голодала.
Повадились приходить к скотницам бойцы из охраны. Кто за кружкой молока, а кто и за лаской. Если бы только они. Заходили солдаты и младшие командиры и из других эшелонов. Случалось, что, пообщавшись с добрыми женщинами, а были среди скотниц и такие, что не отказывали, зашедшие кавалеры давали свои адреса и обещали жениться, но мало кто верил в такие клятвы. Одни армейские эшелоны навсегда уходили, другие подходили, занимая на несколько часов освободившиеся пути, и так изо дня в день.
– И когда же только закончится эта проклятая Германия! – выпроводив очередного кавалера, простонала соседка Аринки двадцатипятилетняя Клава, сопровождавшая в своём вагоне семь коров и пять телят.
– Тошно, Аринка. Мужиков – невпроворот! Замучили! Каждый второй врёт, что любит! Обещает жениться – опять врёт! Письма писать обещает – тоже врёт! А вернусь домой в порушенную деревню – там одни бабы, старики, да детишки. Мать умерла ещё до войны. Муж погиб на фронте. Отца повесили каратели за связь с партизанами. Осталась мачеха. Женщина хорошая, но всё ж не родная. Нет, не вернусь я в деревню. Завербуюсь на торф, а там и сыночка рожу. Тяжело, только двужильная я, неволю прошла. Всё теперь выдержу, а вдвоём с сыночком веселее будет, – улыбнулась Клава своей мечте.
– Почему же сыночек, а если девочка? – робко засомневалась Аринка, отгонявшая от себя кавалеров всём что под руку попадёт.
– Мужики сейчас сильные, а потому и родится мальчик, а кто будет его отцом – разве теперь узнаешь? От немца, слава богу, убереглась. От своего, русского мужика, рожу!
Ты, Аринка, молодец! В чистоте себя соблюдаешь. С хозяевами тебе повезло. Не морили голодом и непосильным трудом, не приставали. Ты красивая и характером хороша! Не найдёшь своего Сашеньку, так другой к тебе посватается. Ещё выбирать начнёшь. Счастливая будешь, помяни моё слово!
– Сашу люблю. Бога молила, чтобы выжил мой Сашенька! Да ведь я перед ним виновата. Простит ли? – едва не расплакалась Аринка.
– Простит, даже не сомневайся! Нет на тебе вины, а насильникам гореть в гиене огненной! Ты носом то не шмыгай, не смей! – предостерегла Аринку от слёз, добрая и сильная женщина Клавдия с разорённой войной Смоленщины, мечтавшая родить сыночка от русского воина, фамилии которого так и не узнает.

* *
– «Витбург 12 км.», – раздвинув двери вагона, зевая, вслух прочитала Аринка надпись на дорожном указателе, сделанную по-русски. Эшелон остановился возле мощёной булыжником дороги, за которой сквозь редкие деревья просматривался луг и небольшая немецкая деревенька. Аринка прикинула, что если эшелон простоит здесь несколько часов, то на лугу можно будет нарвать для коров свежей травы. Коровы голодают, много ли травы нарвёшь руками. Обещали подвезти сено, но, как говорится: «обещанного – сто лет ждут»…
«Пятый день в пути, а всё Германия», – подумала она и сильно бы удивилась, посмотрев на карту. Пятый день, а проехали всего-то сто километров, если считать по прямой.
Часов у неё не было, но после вчерашней облачности и мелкого «грибного дождичка» утро как будто задалось. Ясно, вот-вот взойдёт солнышко. Она подсчитала дни и вышло, что сегодня шестнадцатое июня. Аринка вспомнила, что в этот июньский день у Ольги день рождения. Улыбнулась и пожелала ей в мыслях «всего самого доброго». Аринка не допускала, что с Ольгой могло что-то случиться, и верила, что скоро они встретятся.
– Пусть в этот день будет только хорошее!» – подмигнув коровам, загадала Аринка, решившая подремать ещё с полчасика, однако её внимание неожиданно привлекла грузовая машина с крытым фургоном, впереди которой катил мотоцикл с коляской. Мотоциклом управлял советский военнослужащий в фуражке с красным околышем и больших чёрных очках, другой военнослужащий сидел в коляске. Вот мотоцикл, очевидно сопровождавший грузовик, ехавший в город по каким-либо нуждам, поравнялся с вагоном, из которого выглядывала светловолосая девушка в солдатском ватнике защитного цвета.
Военнослужащий, правивший мотоциклом, вытянул шею и уставился на неё. Потерял управление и мотоцикл скатился в кювет. Грузовик, следовавший за мотоциклом, затормозил, и, открыв дверцу, из кабины выглянул уже немолодой офицер с погонами младшего лейтенанта.   
– Что там у тебя, Бутурлин? – крикнул младший лейтенант водителю мотоцикла.
– Бутурлин! – вспыхнула Аринка, и, как была со сна в шерстяных носках на босую ногу, выпрыгнула из вагона.
– Саша! – что было сил в лёгких, закричала она, ещё не понимая, что могла просто ошибиться. Сколько их русских воинов с фамилией Бутурлин могло служить к концу войны в Советской Армии …
Военнослужащий сорвал с лица защитные очки и, роняя фуражку, слетевшую с головы, соскочил с мотоцикла, побежал к вагону.
– Аринка! – не помня себя от радости, кричал старшина Бутурлин, обнимая плакавшую от счастья девушку в носках и ватнике.
– Чего это он? Вроде встретил кого? – Спросил младший лейтенант вышедшего из коляски сержанта.
– Да разве ж Вы не видите, товарищ младший лейтенант, невесту свою встретил старшина Бутурлин! – ответил сержант. Попытался скрутить «козью ножку» из клочка газеты, да никак не получалось, только махорку просыпал. Бросил затею.
– Надо же, товарищ младший лейтенант! Вот судьба! Не доведись Бутурлину сопровождать сегодня машину в город за продуктами, а ведь не хотел! так и проехала бы девушка мимо! Когда бы ещё встретились. Вот судьба!
Старшего сержанта Михайлова знаете? – спохватился сержант.
– Как же, знаю. В госпитале он, – ответил младший лейтенант.
– Его сестра, – улыбаясь, кивнул на Аринку сержант. – Вот обрадуется Иван, когда узнает, что жива, что нашлась сестрёнка!

4.
– Не стесняйтесь, Мяаге, ешьте. Смею предположить, что в последний раз Вы посещали ресторан в конце августа прошлого года в Таллине. Я прав?
– Да, господин, Нильсен, Вы правы. С тех пор прошёл почти год и мне кажется, что весь этот год я недоедал, – признался Алекс. 
Пользоваться одновременно ножом и вилкой Мяаге не мог. Левую Руку Алексу ампутировали в военном госпитале Мемеля, на третий день после ранения, когда гангрена и высокая температура едва не убили его. А ведь были перед этим двое страшных суток, когда не смыкая глаз, привязав ремнём к телу висевшую как плеть перебитую руку, в полубреду и горячке, он пробирался лесами к границе Восточной Пруссии и успел проскочить между отходившими немцами и наступавшими русскими, чудом оставшись в живых.
Так, вкратце, Мяаге рассказал Нильсену историю своего ранения и потери руки. Помянул и погибшую Эрику, но как это случилось, умолчал. Известие о смерти Эрики огорчило Нильсена.
– Искренне жаль фрейлен Эрику. Хорошая была девушка. Мне довелось близко познакомиться с ней, прежде чем Вы, Мяаге, увели Эрику у меня. Но я не сержусь. Как не сержусь и на то, что вы оба не оправдали надежд и бежали, не пожелав взять на себя ответственность за судьбу Эстонии. Однако об этом больше не буду. В тех условиях сделать что-либо было невозможно. Даже в Польше, наш план провалился , – бессильно развёл руками Нильсен.
– Впрочем, Мяаге, успокойтесь и не портите себе аппетит, – спохватился он, – Лучше вернёмся к Эрике. Холодновата. Как Вы находите Мяаге?
Алекс не ответил, сосредоточено прожёвывая кусочек мяса. Огромную по меркам военного времени свиную отбивную он предварительно порезал на части довольно тупым мельхиоровым ножом и теперь с наслаждением поедал, запивая маленькими глотками пива не из кружки, а из бокала.
– Неужели все эстонки так холодны? – Нильсен повторил свой вопрос в иной форме, дождавшись, когда Мяаге прожуёт очередной кусочек отбивной.
– Эстонки ничем не хуже других женщин, – ответил Мяаге, в душе соглашаясь с Нильсеном. Эрика и в самом деле была холодна, и если бы у неё был муж, то со временем он бы, непременно, завёл женщину на стороне.
Отвлекитесь, друг мой, на минуту от отбивной и пива. Полагаю, что перед тем, как забыть симпатичную эстоночку, которую мы оба хорошо знали, следует её помянуть. Выпьем по рюмке коньяка за вечный покой для Эрики, – предложил Нильсен.
Они выпили, и Алекс вспомнил, что пил пиво и коньяк в один из январских вечеров сорокового года, какого числа он не помнил, в маленьком ресторанчике в приморском районе Таллина, когда вдруг узнал брата Ольги Юрия, ужинавшего в компании Эрики. В тот вечер он увидел её впервые, и девушка ему понравилась. Тогда пришлось уйти. Алекс заметно опьянел и пробродил по улицам Таллина всю ночь.
Коньяк ударил в голову и сейчас, но в Гамбурге, куда Алекса занесла судьба, стоял август, было тепло и можно было переночевать где-нибудь на садовой скамейке или на травке.
После ампутации руки, его направили служить в тыловые части Вермахта, с которыми пришлось отступать до Одера, а затем и до Эльбы. Он видел хаос весны сорок пятого года. Эсэсовцев из заградотрядов, свирепствовавших в прифронтовой полосе. Повешенных на голых деревьях дезертиров, количество которых просто ошеломляло, массовые расстрелы узников концлагерей, к которым подходили советские войска и паническое бегство от русских танков…
– Вижу, о чём-то задумались, господин Мяаге. Не переживайте, для Вас всё давно уже позади, а встреча со мной совсем не случайна. Просматривая списки офицеров Вермахта, оказавшихся в британской зоне ответственности, я обнаружил вашу редкую фамилию. Это хорошо, что Ваша фамилия оказалась в списках Вермахта, а не СС, – с явным удовольствием констатировал Нильсен. 
– Что собираетесь делать, господин Мяаге? – поинтересовался он, имея, конечно же, виды на бывшего эстонского майора, проливавшего кровь за Германию – хоть и не за самую лучшую, но всё же за неотъемлемую часть «западного мира». Нильсен искренне сочувствовал эстонскому офицеру, потерявшему руку в борьбе с «восточной коммунистической деспотией», угрожающей европейской и англосаксонской цивилизациям.
Мяаге не ответил.
– Хочу Вам преложить интересную и хорошо оплачиваемую работу, – продолжил Нильсен, наблюдая, как Алекс расправляется с отбивной.
– Много ли от меня пользы, господин Нильсен, – вздохнул Мяаге. – Инвалид. На что я гожусь, особенно сейчас, когда Германия в руинах и кругом страшная безработица. Мне даже пенсию не назначат.
– Верно, не назначат. Вы ведь не немец, и вообще человек без определённого места жительства или перемещённое лицо, как сейчас принято называть таких людей. Так что Ваше место в лагере и Вашей выдачи могут потребовать власти СССР.
Мяаге криво улыбнулся. Его изуродованная левая половина лица нервно задёргалась.
– Да знаете ли Вы, господин Нильсен, что прежде чем оказаться в британской зоне ответственности, я побывал в советской оккупационной зоне, находился в лагере перемещённых лиц и, пребывая в полном отчаянии, хотел пройти проверку, назвавшись русским военнопленным-инвалидом. Я хорошо владею русским языком, и мог вернуться в Россию, то есть в СССР. У меня там осталась мать. До войны она переехала в Омск, это в Сибири, и я смог бы её разыскать.
– Вот это новость! – удивился Нильсен. – Неужели Вы думаете, что русских, проверяющих так легко провести? Они рассылают запросы по довоенному местожительству или в воинские части, где проходили службу проверяемые и держат людей в лагере пока не приходит ответ. Как же Вам удалось выбраться оттуда и оказаться в районе Гамбурга.
– Я бежал.
– Похвально. Что же Вас подтолкнуло к такому опасному шагу? Ведь Вас могли перехватить.
– Я встретил одну старую знакомую ещё по Эстонии. К счастью, она меня не опознала. – Алекс вспомнил Аринку, которую он случайно встретил в лагере перемещённых лиц из числа советских граждан, каких на востоке Германии было миллионы.
Ольга продолжала ему мерещиться едва ли не в каждой белокурой девушке. Он понимал, что здесь её не могло быть, однако избавиться от такого наваждения никак не удавалось. И вот с группой женщин прошла девушка в стареньком жакете с чужого плеча. Мяаге перехватил её взгляд и едва не закричал, так она была похожа на Ольгу.
«Нет, не Ольга, но кто же?» – Мучился Алекс. И она на него посмотрела, задумалась, но, кажется, не узнала, отвернулась. Трудно узнать в измождённом, заросшем щетиной одноруком человеке в лохмотьях бывшего молодого и подтянутого эстонского лейтенанта.
«Кто же она? Ведь я её уже где-то видел?» – Так и вертелся вопрос в голове.
– Бог мой! Да ведь это же младшая дочь крестьянина Михайлова из деревни Никольево! Точно, она! – наконец догадался и пробормотал по-эстонски Мяаге – на том языке, на котором он думал.
– Чего это ты там бормочешь, браток. Или не в себе? – толкнул его в спину сосед по колонне.
– Голова болит, мочи нет, – попытался оправдаться Мяаге.
– Может ты заразный? Смотри, доложу конвоиру! – пригрозил сосед, и колонна продолжила движение…
– Сколько Вам лет, господин Мяаге? – прервав неприятные для эстонца, воспоминания, поинтересовался Нильсен.
– Двадцать шесть.
– Вот видите, Вы ещё слишком молоды, чтобы думать о покое и пенсии. Вы образованы, имеете определённый жизненный опыт, воевали. Владеете немецким, русским и эстонскими языками. Уверяю Вас, это капитал! Работая с нами, Вы сможете принести большую пользу не только Эстонии, но и другим странам Европы, оккупированным коммунистической Россией.   
– Если я правильно понял, Вы предлагаете мне стать шпионом или разведчиком, что, впрочем, одно и тоже? – насторожился Мяаге.
– Вовсе нет, – Нильсен сделал обиженный вид. – Я готов предложить Вам другую, чистую и совершенно не опасную работу в редакции крупной радиостанции, которая будет размещена в Германии. Называться эта радиостанция, задача которой донести до порабощённых народов ценности свободного западного общества, будет «Голос свободы»  или что-то в этом роде.
– Вы будете озвучивать у микрофона на эстонском и русском языках те материалы, которые вам предложат. Со временем, если проявите способности, будете сами готовить материалы для выступлений. Получите американское гражданство. Работать будете под псевдонимом. Представляться будете американским офицером, потерявшим руку на войне.
– Какой из меня американец. Я ведь не владею американским языком, – грустно улыбнулся Мяаге.
– Не американским, а американизированным английским языком, – поправил Алекса Нильсен.
– Шучу. Конечно же, английским языком, – согласился Мяаге.
– Придётся выучить. Времени у Вас для этого будет достаточно. В любой стране будете чувствовать себя уверенно, английский язык – самый востребованный в современном мире, – не пожалел доброго совета Нильсен.
– И это говорите мне Вы, господин Нильсен, «нейтральный швед»! – усмехнулся Алекс, выпивший в течение разговора ещё три рюмки коньяка и оттого будущее бывшего майора эстонских «Ваффен-СС» рисовалось в розовых тонах.
– Могу сказать Вам, Мяаге, я никакой не швед и даже не владею шведским языком, так несколькими фразами, не более. Шведский язык схож с немецким, а с немцами удобнее говорить на их родном языке.
– Я уже догадался господин Нильсен, что Вы не швед, а англичанин. Вы смелый человек. Узнай кто Вы на самом деле, не миновать Вам таллинского гестапо.
– К сорок четвёртому году немцам уже изрядно набили морду, так что и с гестапо я смог бы договориться, – возразил Нильсен.
– Что касается моей национальности, то в какой-то мере я англичанин, вернее англосакс, а потом уже американец. Но не будем развивать национальную тему. Вы довольны моим предложением?
– Вполне, – согласился Мяаге, которому было нечего терять. – Определяйте меня на радиостанцию «Голос свободы», господин Нильсен, не знаю Вашей настоящей фамилии.
– Придёт время, узнаете, – успокоил Алекса американец. – Пройдут годы, Вы станете старше и серьёзнее. Обзаведётесь семьёй. Советую жениться на американке. С хорошими документами и под дипломатическим прикрытием Вы непременно побываете в СССР, и возможно отыщите там свою мать.
– Кстати, Вам привет от одного старого знакомого. Угадайте от кого? – загадочно улыбнулся Нильсен.
– Не знаю, у меня их было много, – не стал гадать Маяге.
– Берг! Помните такого?
– Помню, – не выразил никакого удивления Алекс.
– Интересный субъект, – заметил Нильсен. – Немец по крови, но обрусел настолько, что очень любит, когда его называют не просто «господин Берг», а «Иван Андреевич», и сильно переживает, что в России не удалось свергнуть большевистское иго. Сейчас Берг работает с нами и очень активен, несмотря на немалый возраст. Вы с ним непременно встретитесь.
Второй Ваш знакомый и, по-видимому, старый друг привета Вам не передавал, но могу сообщить, что на середину июня был жив и находился на маленьком хуторе, расположенном на острове Даго. Вы, конечно же, знаете, где расположен этот остров и уже догадались, о ком я говорю? – продолжал интриговать Нильсен.
– Ланге! – едва не вскричал Мяаге.
– Он самый, – подтвердил Нильсен. – Уволен с военной службы по инвалидности, но руки и ноги у вашего друга, кажется, целы. Если ему удастся избежать сурового наказания, я имею в виду смертную казнь, и отделаться несколькими годами лагерей, то и его Вы сможете повидать лет через пятнадцать – двадцать, когда о войне станут понемногу забывать. Вот видите, Мяаге, как мы много знаем о Вас и Ваших знакомых. Мы ценим Вас, Мяаге, так что постарайтесь оправдать доверие, оказанное Вам! – Растроганный собственными словами, Нильсен налил себе и Мяаге коньяка. Они чокнулись и выпили по последней. 
– Нам предстоит долгая и упорная борьба с этой «неправильной страной» и, прежде всего, с «самым неправильным на земле» русским народом, который в своём развитии упорно идёт против сложившейся системы, – продолжил Нильсен, посвящать Алекса в задачи предстоявшей совместной работы. – Под системой я понимаю западную цивилизацию с её иудео-христианскими ценностями, которые во многом были чужды подданным православного царя. Что касается русских большевиков, то они вообще наплевали в 1917 году на наши ценности, сформировали свою заразительную для бедных стран и народов идеологию и уже двадцать восемь лет не признают священного права на частную собственность.
Но нет ничего вечного, тем более идеологий. Сталин поднял отсталую Россию, сделав из неё СССР – могучую державу, с которой, особенно после разгрома Германии, мы вынуждены считаться, но и он не вечен. Мы переживём Сталина, и будем наблюдать, как новые руководители СССР будут меняться вместе с народом. Мы будем помогать им в этом, воспевая в эфире наш образ жизни, скрывая его недостатки и обличая советский строй, давая русским лишь негатив.
Пока во главе СССР будет стоять фронтовик, и костяк народа будут составлять фронтовики, мы с этой страной не сможем ничего поделать, но время – наш союзник. Придёт день, когда СССР возглавит человек, родившийся и живший в относительном комфорте, не голодавший, не воевавший, не служивший в вооружённых силах, не знавший тяжёлого труда, образованный. Им у нас будут восхищаться. Ему будут льстить, называть «великим реформатором». Он будет много ездить по благополучным странам, увидит, как живут руководители этих стран. В нём проснётся дремлющий едва ли не в каждом человеке инстинкт собственника. Ему захочется жить в богатом доме и пользоваться всеми благами жизни, которые дают большие деньги. Вот тут-то и придёт время, когда можно начинать новый «крестовый поход» против СССР и его ядра – России. И этот поход мы обязательно выиграем! Вместе с Вами, Мяаге!
Семьсот лет назад Ваши предки, господин Мяаге, которых в те времена называли чудью, шли кнехтами на Русь вместе с немецкими рыцарями крестоносцами, но были разбиты на льду Чудского озера. Кстати, перед войной советский кинорежиссёр Эйзенштейн снял прекрасный фильм о тех событиях . Этот Эйзенштейн еврей по крови, а каков в нём русский дух! – с восхищением произнёс Нильсен. – Вам, Мяаге, надо обязательно посмотреть этот фильм, тем более Вы владеете русским языком. С этим я Вам помогу.
История повторилась спустя семьсот лет. Снова немцы и вы, эстонцы, я имею ввиду тех, кто воевал на стороне Германии, шли военным походом на Россию и вновь были разбиты. Знаете почему? Время не пришло. В следующий раз мы пойдём в поход на Россию, когда придёт такое время. Пойдём в поход все вместе: англосаксы, европейцы и те народы СССР, которые встанут в наши ряды. Пойдём с оружием иного рода. Вместо самолётов будет пропаганда нашего образа жизни, вместо танков – кредиты под большие проценты, вместо военных кораблей – не самые лучшие товары в яркой упаковке, что-то вроде стеклянных бус для дикарей. Нас будут встречать с радостью и пониманием, полагая, что мы их любим. В конце концов, СССР взорвётся изнутри, расколется на пятнадцать кусков и Вы получите свою Эстонию, которая будет принята в содружество европейских государств.
Вот как мы это сделаем! Но для этого, господин Мяаге, мне и Вам надо очень много поработать! – заканчивал свою витиеватую речь господин Нильсен, любивший пофилософствовать. – О, да Вы совсем опьянели, господин Мяаге. – заметил увлёкшийся англосакс и вышел позвонить, вызвать людей, которые отвезут «ценный человеческий материал» куда надо.
 
5.
В середине августа 1945 года, когда вся огромная страна, раскинувшаяся от берегов Балтики до Тихого океана, затаив дыхание, следила за тем, как героическая Советская Армия, спустя три месяца после победы над гитлеровской Германией громила в Манчжурии войска японских самураев, в маленький Изборск въехала старенькая «Эмка» .
Помимо шофёра и владельца автомобиля, нанятого в Пскове, в чистеньком салоне на аккуратно залатанных кожаных сидениях разместились трое взрослых людей и два ребёнка. Рядом с шофёром сидел морской офицер в звании капитана 3-го ранга, на заднем сидении расположились две женщины средних лет, девочка шести и мальчик четырёх лет.
Расспросив у старичка, копавшего в огороде молодую картошку, как проехать к усадьбе Владимира Петровича Лебедева, водитель тронул машину и менее чем через минуту остановил её возле потемневшего от времени добротного рубленого дома, пережившего войну.
Встречать гостей вышли хозяева и близкие родственники: Владимир Петрович и Ольга с четырёхлетней Алёнкой, Надежда Васильевна Михайлова и её дочь Арина, вернувшаяся домой после германского плена в начале августа.
Из ближайших домов, сохранившихся после прошлогодних боёв, и из отстроенных заново из леса, выделенного погорельцам, вышли соседи посмотреть на людей приехавших к Лебедевым из самого Ленинграда.
О своём приезде на два дня Василий Лебедев предупредил Ольгу телеграммой заранее, указав день, когда его ждать. В подробном письме, которое пришло ещё раньше, вкратце рассказал ей о двух женщинах, с которыми он приедет. Это мама покойной Людмилы Александра Васильевна Крылова и её подруга Изольда Константиновна Панина – вдова брата Крыловой Николая Крестовского, погибшего в октябре сорок первого года возле старой заставы, и похороненного в лесу.
Все трое после немалых трудов получили краткосрочные отпуска, и из Ленинграда, куда Василия Лебедева подбросили на самолёте знакомые лётчики, отправились в Псков, а оттуда в Изборск.
Познакомились, передохнули с дороги четверть часа, покормили детей, и все вместе отправились пешком к старой границе к руинам бывшей погранзаставы.
Василий и Ольга шли впереди. Оба вдовые, грустные. Приложив к плечу, Василий нёс кованый православный крест, изготовленный заранее по просьбе Владимира Петровича изборским кузнецом Пантелеевым. Надолго запасся железом опытный кузнец – разобрал подбитый немецкий бронетранспортер и перевёз на телеге весь металл в свою кузницу.
Долго молчали, никак не решались заговорить, лишь заглядывали, время от времени, друг другу в глаза. Василий видел, как она вздрагивала, сам бледнел от её взгляда. Недаром говорят в народе: «глаза – зеркало души».
Ещё родители говорили, что чем старше становились Игорь и Вася, тем больше походили они друг на друга – оба в мать, но лица мужские, правильные, красивые. Словом – родные братья. Василий светлее глазами и волосом, возможно и оттого, что служит теперь в Заполярье. Только не увидеть их теперь вместе. Нет больше Игоря, погиб…
– В конце июня к нам приезжала Руса, – прервала затянувшееся молчание Ольга.
– Руса, как она? – вздрогнув от её слов, спросил Василий. – Вы, женщины, переписывались, не то, что мы. Не стало Людмилы, и связь с вами оборвалась. Изредка писал тёще и дочке, ещё реже – родителям, – виновато признался он.
– Руса приехала из Германии. Полк Ярослава оставили служить в городе Витбург. Сейчас Руса в Москве, но с сентября будет работать в Германии.
– Она по-прежнему служит в госбезопасности?
– Да. Руса мне многое рассказала за три дня, которые мы провели вместе. Знаешь, Василий, эти дни вернули меня к жизни, – грустно улыбнулась Ольга. Василий посмотрел на неё и опустил глаза. До этой встречи он видел Ольгу дважды: осенью сорокового года у себя в гостях в Либаве и зимой сорок четвёртого года в Боровичах в доме, который снимали находившиеся в эвакуации родители. Однако третьей встречи было достаточно, чтобы заметить – в Ольге произошли огромные перемены. Перед ним словно другой человек, с другим характером. Лишь лицо осталось тем же, красивым, если не больше… 
– Игорь погиб в октябре сорок четвёртого, когда Руса готовилась к новой работе в тылу врага, а с декабря сорок четвёртого по май сорок пятого она работала на севере Германии, служила в Управлении имперской безопасности Гамбурга. Мы не могли переписываться.
С января я в Изборске с папой и Алёнкой. Всю зиму проболела. К весне стало легче. Начала готовиться к новому учебному году. Папа обещал мне место учителя младших классов при условии заочного обучения в педагогическом училище. Успешно сдала вступительные экзамены в Пскове. Я мечтала быть педагогом, вот и исполнится моя мечта.
Поведала Ольга о своей давней мечте и перешла на другое, на то, что мучило её последние пять лет. Так хотелось поделиться своим горем с близким человеком. Кто как не родной брат должен знать тайну гибели младшего брата.
– Русе я рассказывала эту историю во время нашей первой встречи в Либаве. Понимаешь, Вася, – Ольга впервые назвала так Василия Лебедева и, похоже, что не заметила этого. – С весны сорокового года, когда наш край был ещё частью Эстонии, меня преследовал лейтенант Алекс Мяаге, командовавший отрядом кайцелитов. Их лагерь размещался возле того косогора, у них там было стрельбище, – Ольга указала рукой на место, где находился лагерь.
– Кайцелиты? Что это такое? – не понял Василий.
– Что-то вроде штурмовиков в довоенной Германии, из которых формировались первые подразделения СС, – пояснила Ольга и продолжила: – В тот момент я уже была знакома с Игорем, и мы любили друг друга. Как мы познакомились, как тайком от всех встречались на границе, как я подавала сигнал о встрече, запуская в небо турманов, Игорь, конечно же, тебе не рассказывал, на это у него просто не было времени. К тому же мужчины не придают большого значения таким вещам… – Василию показалось, что Ольга посмотрела на него с укором. – Придёт время, Вася, я тебе всё расскажу, – пообещала Ольга.
– Нас разделяла граница. Игорь был по ту сторону, а Алекс по эту. Они долго не подозревали о существовании друг друга и встретились лицом к лицу ночью в доме Надежды Васильевны в деревне Никольево. Вот и она, – Ольга указала взглядом на несколько уцелевших изб в зелёном островке садов, до которых было не более километра, и продолжила свой рассказ:
– Они стреляли друг в друга. Дуэль была ужасной. Мяаге и его кайцелит стреляли в Игоря, который был на волосок от гибели. На помощь ему неожиданно пришёл сын Надежды Васильевны Николай, бежавший из эстонской армии в ночь накануне ввода частей Красной армии в Эстонию.
– Кайцелит был убит, Маяаге ранен. Видел бы ты его белые и страшные ненавидящие глаза, поистине чудь белоглазая!
«Мы ещё встретимся с Вами, господин лейтенант. Обязательно встретимся на большой войне, которая случится уже скоро, и там продолжим нашу дуэль…» – мне никогда не забыть его пророческих слов. С тех пор борьба между ними вспыхивала дважды, и оба раза Игорь выходил из неё победителем. В мае прошлого года после ночного боя возле старой заставы я надеялась, что с Мяаге покончено, однако скоро такая уверенность иссякла, и появилось предчувствие близкой беды.
В октябре Игорь погиб на моих глазах от пули снайпера. Это произошло всего в нескольких километрах от места, где до войны находилась наша новая пограничная застава. Стреляла в Игоря некая Эрика Тамм – знакомая по Таллину девушка моего брата Юрия, которая осталась в оккупации и пошла на службу к немцам. Я видела её уже мёртвой. Её тело было изрешечено пулями. Вот такова судьба… – Ольга едва сдержала слёзы. – Юра с женой были у нас в начале августа. Я ничего не сказала ему об Эрике. Это уже ничего не меняет, но ляжет тяжёлым грузом на его сердце. Уговори он Эрику эвакуироваться из Таллина, всё могло бы сложиться иначе…
Ольга взяла Василия под руку:
– Продолжение той трагической истории мне рассказала Руса. Будучи в Германии, она встретилась с нашим боевым товарищем капитаном Максимовым, который возглавил полковую разведку после гибели Игоря.
В разговоре с Максимовым опытная в таких делах Руса уловила то, что осталось незамеченной мною. Руку Эрики направлял Алекс Мяаге. Я чувствовала, что он мог быть рядом, но в тот трагический момент была убита горем и осталась в неведении. Руса дополнила то, чего мне не доставало.
В перелеске, откуда раздался выстрел, скрывались немцы. Вспыхнул ожесточённый бой. Наши бойцы уничтожили всех. Я осмотрела каждый труп, но Мяаге там не нашла. Он выиграл дуэль, о которой предупреждал, и исчез. Чувствую, что он жив и это подтвердила Аринка, которая провела более полутора лет в немецкой неволе.
Домой она вернулась в середине июля. Вспомнила, что в мае, в лагере перемещённых лиц видела человека похожего на Мяаге, однако тот был инвалидом без руки, ампутированной по самое плечо, а левая половина его лица была изуродована шрамом. Аринке показалось, что этот человек узнал её. По шраму, который описала Аринка, я поняла – это был Алекс Мяаге, а руки он лишился именно в тот день, когда погиб Игорь…
– Если этот негодяй находится в нашей оккупационной зоне или уже вернулся в Союз, то об этом следует немедленно информировать органы НКВД и НКГБ. Как только вернусь в Ленинград, я займусь этим делом! – выказал свою готовность обеспокоенный Василий. – Думаю, что субъекта с такими приметами можно найти и отдать под суд за военные преступления!
– Тебе, Вася, не надо обращаться в органы государственной безопасности. Я написала Русе. Ты же знаешь, где она служит. Так что Мяаге уже разыскивают. Однако, я не уверена, что его найдут. Он мог бежать из лагеря. Владея немецким языком, мог укрыться среди местного населения и перебраться в британскую или американскую зону оккупации… – Ольга крепко сжала руку Василия, словно искала у него защиты.
– Я никогда не прощу себе того, что не послушалась совета Николая, погибшего в сорок первом году: «Не пожалеть бы, товарищ лейтенант…» – Так сказал Николай, когда на его предложение застрелить Мяаге, я и Игорь ответили отказом. Теперь я жалею, что не послушалась его совета, – тяжело вздохнула Ольга.
– Вечером мы сходим на городище князя, где рядом с могилами предков захоронен пепел Игоря. – Ольга оглянулась на родственников, шедших следом за ними. Погода стояла великолепная. Тепло, солнечно. В воздухе летали тонкие серебряные паутинки, предвестницы близкой осени. Отец разговаривал с гостьями из Ленинграда. Детишки – Катя и Алёша успели познакомиться с Алёнкой, и все вместе бегали по усыпанному цветами лугу, ловили панамками бабочек и кузнечиков. Надежда Васильевна с Аринкой шли последними и несли по небольшой корзинке с едой и питьём для детей и поминальным для взрослых. По русскому обычаю полагалось помянуть человека у его могилы
– Сейчас, Вася, мы пройдём через лес и выйдем к старой границе. Оттуда совсем недалеко до руин заставы, где служил Игорь. Пепелище зарастает лесом. Пройдёт ещё несколько лет и от бывших строений не останется и следа. Я часто бываю там вместе с Алёнкой. Придём в погожий день, расположимся на травке, и я рассказываю дочке, где жил и служил её отец, показываю… 
Потом будем искать место захоронения Николая Крестовского. Его могила находится примерно в двух километрах от заставы, на полянке у большого дуба. Я знаю место захоронения брата Александры Васильевны и мужа Изольды Константиновны лишь со слов Игоря, а Аринка видела это место. Ей легче будет найти.
Счастливая наша Аринка. Выжила в немецкой неволе, не сломалась, вернулась. И вот что удивительно, встретила там лейтенанта Константина Булавина, с которым мы служили с сорокового по сорок первый год на новой границе. Костя прикрывал переправу наших бойцов через Двину и пропал без вести. Теперь он в Союзе, его пока проверяют. Почти всю войну провёл в плену, так что продолжить военную службу ему вряд ли позволят. Вернётся Булавин к семье на Кубань. Счастливая его Даша. Дождалась мужа. И к Аринке жених, он наш местный, скоро вернётся с Дальнего Востока. Разобьют наши солдаты японцев и вернутся домой с победой!   
 
*
Аринка на удивление быстро отыскала небольшую полянку, в солнечном уголке которой под раскидистым дубом возвышался поросший травой земляной холмик, Здесь упокоился Николай Васильевич Крестовский – бывший подпоручик и дворянин в первой германской войне, и рядовой красноармеец во второй и тоже германской.
Став у могильного холмика на колени, сестра и вдова покойного вдоволь наплакались, пригладили травку руками, уложили поверх полевые цветы, а Василий вкопал в землю кованый крест, на котором кузнец выбил две короткие строчки:

 Крестовский Н.В.
14.I.1898 – 9.X.1941

– Здесь, Алешёнька, лежит твой папа, – продолжая гладить одной ладонью шёлковую траву-мураву, выросшую на могильном холмике, а другой ладонью светлую головку сына, объясняла ребёнку горько плакавшая Изольда Константиновна. – Давай, Алёшенька, возьмём земли с папиной могилки, завернём в платочек и привезём в Ленинград. Пойдём на кладбище к дедушке и бабушке, там прикопаем…

* *
Ближе к полуночи, когда в доме Лебедевых завершились долгие поминки по Игорю и Николаю, по всем погибшим и умершим в годы войны родственникам, хозяева и гости укладывались спать возле смотревших «десятые сны» детишек, уставших за день и переполненных впечатлениями.
С утра можно было не спешить и выспаться перед обратной дорогой. Василий договорился с хозяином «Эмки», что машина придёт за ними после обеда. По пути в Псков, откуда поезд на Ленинград отправится поздним вечером, они заедут в маленькую деревеньку на левом берегу реки Великой, чтобы взглянуть на родовое гнездо Крестовских, откуда в военном восемнадцатом году увёз в Петроград восемнадцатилетнюю Сашеньку Крестовскую молодой морской офицер-красногвардеец. Осмотрят усадьбу, о которой им рассказал покойный Николай Васильевич, побывавший в родных местах в сороковом году, и посетят могилы предков и родителей Александры Васильевны.
За поминальным столом после второй рюмки Василий почти не пил, пригубит и незаметно поставит. Пребывая в сильном волнении, слушал удивительные рассказы Владимира Петровича и Ольги о древней изборской земле. Слушал и смотрел: то на зелёную пограничную фуражку брата с багровыми пятнами крови, лежавшую на полочке под его фотографией, то на Ольгу в чёрном траурном платье…
Спать ему не хотелось. Какой уж тут сон, когда волнение, вызванное встречей с Ольгой, не проходило, а нарастало. Предчувствие, что в ближайшие часы может решиться его судьба, не оставляло Василия, вызывая сильную нервную дрожь.
После гибели Людмилы прошло больше трёх лет, в течение которых он не заглядывался на женщин, как будто их не существовало, совершенно не замечая пылких взглядов, которые бросали незамужние жительницы Полярного на красивого и вдового командира эсминца капитана 3-го ранга Василия Лебедева.
О гибели брата он узнал из письма родителей перед самым новым годом. Сильно переживал, проболел несколько дней. Хотел написать Ольге, мучился, не находил слов, откладывал до встречи.
К победной весне сорок пятого года военные действия в Арктике практически прекратились, и он подал рапорт – просил отпуск. Отклонили. Война с Германией закончилась, однако пришло время новых тревог. После победы Великобритания и Америка быстро к нам охладели. Британцы попридержали остатки Вермахта, которые укрылись на севере Германии. Американцы в качестве устрашения рванули на полигоне атомную бомбу, обладавшую неслыханной мощностью. Вооружённые силы СССР готовились к возможному отражению агрессии со стороны бывших союзников и остатков вооружённых сил Германии, три четверти территории которой, были сданы немецкими генералами американцам и британцам без боя.
В августе американцы испытали новое оружие на японских городах, убив и искалечив сотни тысяч людей . Василий думал, что в этом году ему отпуска уже не видать, но неожиданно просьбу удовлетворили, предоставив десять дней не считая времени на дорогу. Знакомые пилоты подбросили его до Ленинграда, где жили тёща и дочь.
Пошёл в партийную и профсоюзную организацию фабрики, где трудились Александра Васильевна и её подруга Изольда Константиновна, надавил, добился для них недельного отпуска по семейным обстоятельствам, и, забрав детишек из детского сада, все вместе выехали поездом, в Псков, а оттуда в Изборск…

*
Тёплая августовская ночь накрыла старинный русский городок чёрным бархатным одеялом, усыпанным мириадами звёзд. На городище звенели цикады, а внизу шелестели Словенские ключи. Над Мальковской долиной медленно уплывала за кромку леса серебряная половинка луны, отражаясь на тёмно-синей глади озёра.
– Как красиво! – прошептал зачарованный Василий, любуясь в волшебном лунно-звёздном свете великолепной панорамой, раскинувшейся у его ног. Они стояли на краю древнего городища в нескольких шагах от креста, под которым согласно народным преданиям упокоился князь Трубор, объединивший вместе с побратимами князьями Рериком и Синавом единокровных кривичей, словен и русов в могучую Северную Русь.   
Склонив голову к плечу Василия, Ольга вспомнила тихую июньскую ночь сорокового года, серебряную луну над долиной, всполохи далёких зарниц, тихий шелест целебных ключей, в которых свершают омовения будущие супруги, и красивые пушкинские стихи, прочитанные любимому:

К плечу головушка склонилась,
Сорочка лёгкая спустилась
С её прелестного плеча…
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина…
 Почувствовав изболевшимся сердцем настрой любимой женщины, Василий собрался с духом и прошептал ей на ушко, по-флотски, прямо:
– Едем со мной, Олюшка!
Он слышал стук её сердца. Ольга вздрогнула, внимательно посмотрела ему в глаза, коснулась влажными губами гладковыбритой щеки, поцеловала, одарив теплом и счастьем, и ответила с дрожью в голосе, сильно волнуясь:
– Поедем, Вася. Игоря и Людмилу не вернёшь. Видно судьбою предрешено быть нам вместе. Поедем, но только не сейчас. Этот год мне надо пережить одной. Потерпи, милый, до весны. Приезжай за мной в мае, когда закончится учебный год. Май – мой любимый месяц. Вот и поедем все вместе к тебе на север: ты, я и Алёнка.

6.
На светлом пригорке возле древних крепостных стен уютно разместились на скамеечке и грелись на солнышке две благообразные седые старушки в аккуратно повязанных платочках. Редкими сохранившимися зубами девяностолетние старушки ловко лузгали поджаренные семечки подсолнуха и «цокали» и «якали» между собой, как в старину:
– Кума, а кума?
– Цаво цабе?
– Радосц-то, кака! Ко Пцкову отнецли нас, как при бацюшке-царе…
– Не всё ль цабе равно, Ляксевна, куда нас отнецли. Цеперь усе мы у Моцквы. Поди, слыхала? Вишь, и дяньжонцы цеперь руцкие, не немецкие и не цухонцкие. Луцку, да цыснацку продала – цуток сольцы и спицацак купила. А про бацюшку-царя ты луцше памалци.
– Цто ты, кума, со Пцковом нно луцше, а то цухна отложица, как у двадцатом годе.
– Ципун цабе на языц, Ляксевна! Вишь, кака ноне мошць! Германа извяли, а ты – цухна…
– Дай-то бог! – глянув на древнее городище князя, укрытое кронами кладбищенских деревьев, истово перекрестилась девяностолетняя крестьянка-изборянка, многое повидавшая на своём веку, и, продолжая успокаивать себя, вслух подумала, словно пропела:
– Со Пцковым – нно луцше!….
* *
Не напрасными оказались страхи давно почившей старенькой изборянки. На смену ярким победным годам середины прошлого века к концу его пришло время смуты. Завелась внутри государства червоточина, изгрызла страну-победительницу. Вот уже отложились от коренной России веками оберегаемые ею народы и территории. Новые неспокойные границы опасно приблизились к сердцу России – Москве. Вырос до Чудского озера новый вражеский орден – не Тевтонский и не Ливонский – многоглавое чудо-юдо НАТО, жадно пожирающее бывшие российские территории.
К счастью для русских людей Печоры с Изборском остались с Россией. Рядом новая, четвёртая по счёту граница за неполный век. Но нет прежде привычных отрядов, комендатур и погранзастав. Вместо них непривычные уху пограничника: «службы», «отделы», «програнотделения». И лишь фуражка русского пограничника, сохранила священный для пограничника цвет – зелёная пограничная фуражкая, в какой выходят русские воины в наряд и на праздник.
Не падайте духом, русские люди. Выведем червоточину, залечим раны, возродим государство и вернёмся с русскими песнями на новые – старые рубежи!

Январь 2007 – октябрь 2008