Меж двух войн. Дочь солдата. Гл. II. Из Северной П

               


                1. Чита – город далеко.

 
    Так было написано в старом, довоенном букваре, по словам родного декана филфака, которому Ольга Витальевна и Марина как-то рассказали о своей встрече в Д-ском университете. Доктору филологических наук, учившемуся по этой азбуке, можно доверять.

                -----------------------------


    После отпуска все вместе поездом поехали в Читу. Это было удивительное путешествие, почти шесть суток они ехали через всю огромную страну – и везде жили люди, суетились на станциях, коротали время в поезде. Ехали в последнюю декаду августа, погода  еще стояла замечательная.

   За вагонными окнами медленно проплывала могучая страна, красивейшая природа в роскоши конца лета – начала осени там, куда они все дальше углублялись. Ехали с папой, а значит, комфортно и беспечно, продуманно тратя деньги, отслеживая по карте свой путь, любуясь видами и сценками за окнами, слушая  отца про историю проплывавших мимо городов и городков. Но уже при подъезде к Байкалу ощутимо похолодало, хоть по-прежнему было красиво и солнечно.

   Так и проследовали мимо «славного моря» на не очень большой скорости ввиду каких-то ремонтных работ на новом пути, заменившем в то время старый путь прямо у кромки  озера, и все время у окна под музыку из динамиков.
 Совершенно незабываемая картина, и  остается в памяти навсегда – и почему-то именно о первой с ней встрече. Ведь потом еще не раз могли ею любоваться в своих поездках вплоть до пересадки в быстро покрывающие восточные просторы нашей страны самолеты,  которые стали совершенно незаменимым транспортом  в последующие годы.
 
   Вот так ехали – ехали и, наконец, приехали. Вот он, вокзал Чита-II. Папа объяснил, что есть еще станция Чита-I, и, как ни странно – Чита-III, которой местные «черные» юмористы окрестили  кладбище.

   С вокзала на  машине проехали в другой конец города – и все время дорога заметно шла вверх. Подъехали к большому забору, окружавшему изрядную территорию  с бережно сохраненной тайгой прямо в городе – и бывает же такое.

 У ворот  - солдатик, он же открыл ворота – и они въехали в лес, настоящий, никаких парковых аллей, только подъездные дороги к трем домам – справа вблизи, справа – в отдалении - и в центре участка. Поскольку площадь  леса в городе была не меньше гектара, то и дома были на значительном удалении друг от друга. Да и сами, не очень большие, двухэтажные, больше были похожи на базу отдыха или корпуса лесного санатория.

   Их путь лежал к дому внутри  этого квадрата лесного массива. Подъехали, взобрались по простому крыльцу, вошли в дом, а затем по деревянной лестнице, ведущей прямо из коридора первого этажа, поднялись на второй этаж – и ахнули.
 
  Ждали чего угодно – соседей, толкотни в коридорах, что сейчас перегородят всем жизнь своим багажом, но только не этого. Весь второй этаж  совсем немаленького дома, а это трехкомнатная квартира замечательных габаритов - был в их распоряжении.
 А к комнатам впридачу – два больших коридора, один – ведущий в комнаты, а другой – в хозяйственные службы. Высокие потолки еще «сталинских» стандартов, стеклянные двухстворчатые двери, и огромные трехстворчатые окна – восемь штук на всю квартиру.

   Папка посмеивался, пряча глаза и влагу на них. А они с мамой прыгали, кружились, с размаху падали на КЭЧевские диваны, бегали по комнатам и коридорам и через каждую минуту все спрашивали, не веря своим глазам:

 - Неужели это все наше? – а получив очередное подтверждение, принимались бегать снова. Квартира была полностью укомплектована мебелью, имелась в ней и ванна с титаном, а значит, можно было нагревать воду. Остальные удобства также были в наличии – и все это на таком заметном удалении всего от всего. Из кухни почти до пола было особое окно – оно открывалось – и таким образом вы оказывались на крыше нижнего этажа, который был больше, чем второй.

 Т.е. получился такой своеобразный «балкон» с небольшим уклоном и огораживающей невысокой решеткой, эдак метров  17, где так замечательно можно было посидеть с чашкой чая и днем, и вечерком в окружении  леса.

   Но папа еще не показал им главного – и они вернулись практически к самой лестнице, в коридор, где напротив окна тех же внушительных размеров лежала ось от вагонетки с колесами – это была папина тренировочная «штанга», которую он таскал по утрам, тренируясь эти железом.

   А сразу за окном были первые по счету двери со стеклом, вот там они еще не были, кружась по двум смежным большим комнатам.
   За двустворчатой  дверью открылась еще одна комната, как сказал папа:
 - А это, Оля, твоя светелка.
В ответ полетели вопли восторга и счастья:
 - У меня будет своя комната?!
 - Почему будет? Уже есть! Маленькая, правда, зато светлая…
   Нет, сказать так – это, значит, ничего не сказать совсем. Да еще после ленинградских комнатенок на троих еще меньшей площади, чем ее одна и для одной.
 - Целая комната! У меня! И такая замечательная.

   Комната в самом деле была сверхъестественной. Практически, за исключением одной стены она была вся из окон, иначе говоря, в ней было три трехстворчатых окна, два с той же стороны, что и окно в коридоре, и одно – с той стороны, что и остальные  три окна в жилых комнатах.

 А если вспомнить, что и дверь была стеклянной, то и окно коридора становилось четвертым источником света в этой комнатке. В ней стояли небольшой диван-кушетка и платяной шкаф – это как раз вдоль единственной стены, а напротив – двухтумбовый письменный стол – все б/у с бирками инвентарных номеров квартирно-эксплуатационной части.

   А за окном, куда ни посмотри – стояли огромные  и высоченные забайкальские сосны, с шелушащейся чешуйчатой  красноватой  корой и шумящими наверху кронами. Вот сколько лет прошло – а эти сосны в окнах Ольге Витальевне до сих пор иногда снятся.
   Практически снятся вместе с картинкой, как почти  все три года жизни в Чите – вместе с соседями дружно выходили наблюдать за спутниками Земли, совершающими свои облеты  по определенной траектории, о которой заранее сообщалось по радио.

   Каждый новый спутник летел высоко над Землей и над соснами светящейся пульсирующей точкой-маячком, как одна из миллионов звезд на ночном и вечернем небе, а в головах отчетливо звучали позывные, многократно услышанные все по тому же радио – ведь телевидения в Чите тогда еще не было и в помине:
  - Пип-пип-пип-пип!
  Но по приезде их восторги тогда не могли умерить и всякие глупости, что, мол, сколько метров надо тюля и штор на эти анфилады окон – и что опять, мол, дрова  заготавливать, но только для титана.

  И даже признание папы, хоть он сам этого еще не прочувствовал, что зимой их дом ощутимо трясет. А бьется он в конвульсиях, поскольку под ним работает котельная, которая как-то не так спроектирована - и ничего нельзя сделать, потому что она отапливает три других дома. И что наш домик – самый тут разночинский.
 
   Вот у ворот справа проехали – это дом командующего округом и его начальника штаба. Командующим  был Крейзер Яков Григорьевич, совершенно легендарный генерал, уже совсем немолодой, дети у которого давно выросли и жили отдельно, в столице.
 
   Позже он всегда церемонно с ними, школьницами, раскланивался, когда одновременно  подъезжал к воротам, и бросал в сторону разбежавшегося порученца, пытавшегося освободить ему путь:
  - Сначала барышни! – и от этого старомодного слова, от которого веяло институтом благородных девиц и хорошим воспитанием, становилось тепло и весело – и они чинно следовали  воротами, как и положено барышням, а не девчонкам, которые только что победили мальчишек в жестокой схватке на портфелях – по чем попало. А проследовав, мчались дальше вприпрыжку и со смехом, хоть и полные внутреннего достоинства.

  А дом  далеко справа – это дом всех замов командующего, там восемь квартир. Там тоже есть охранный пост с солдатиком. А за забором, который отделяет  треть  этого лесистого участка, вот его видно из окна кухни – это обкомовский дом, такой же, как у замов. Но туда им ходу нет, там и охрана своя, а не военная. А школа Олькина – она там, и папа махнул рукой в сторону школы, на соседнюю улицу выше к сопкам – и влево от их дома, если выйти в обратную сторону через ворота и обойти забор по периметру.

  Так и стали обживаться, знакомиться с соседями снизу - там жили две семьи, у каждой по две комнаты.
   Именно с Читы, т.е. с пятого класса Оля стала ходить «записываться» в новую школу самостоятельно.
 
   А что? Взяла папочку с личным делом подмышку – и вперед, к директору школы.  Она называлась Средняя школа № 47 города Читы. Попросим не путать с последующими двумя школами в городках Чита-46 и Чита-47. Причем в последней она никогда не училась, но все ее друзья из интернета запутывались вконец всеми этими близкими и идентичными номерами.

   Школа как школа. Вон у нее в Д-ске на их улице стоит точно такая же – и в ней учились уже два поколения Дорониных.

   Иначе говоря, школа типовая. Но тогда Оля встречалась с таким типом школы впервые.  Вход с высоким крыльцом, по бокам двери – узкие окна – справа – секретарь – слева - директор.
 
   Перед лестницей на 2-ой этаж небольшие холлы, в них уже начинаются классы, и идут далее в два перпендикулярных входу коридора. На втором этаже – очень большой  холл, с окнами по одну сторону – и с классами – по другую. Над коридорами и классами первого этажа здесь также классы и коридоры.
  В свободном пространстве холла второго этажа проводились торжественные построения, ежедневная зарядка, концерты самодеятельности и приглашенных участников, а также утренники для малышни и вечера для старшеклассников. Ну и, само собой, общешкольные родительские собрания.

   Школа встретила ее хорошо. Заканчивался ремонт, и пахло свежей побелкой и краской – никаких обоев в школах еще не было и в помине.
    Директор был на месте, с удовольствием взял ее бумаги и что-то где-то написал, объявив ей,  что учиться она будет в 5-а. И поинтересовался  ее адресом, а также тем,  привыкла ли она к новому времени, ведь в Чите время отличалось на 6 часов вперед от московского. И далее:
  - 31 августа приходи на перекличку.

На перекличке выяснилось, что с ней в классе будет еще одна девочка из их домов – Света, светловолосая и курносая, как и она сама. И тоже более взрослая, чем остальные пятиклашки.

   Оля сразу же пригласила ее к себе, и они просидели на их «балконе» с чашками чаю в руках и с банкой брусничного варенья – угощенья соседей снизу по случаю их приезда.

   Света восторгалась совершенно замечательным балконом, рассказала, что живет в квартире над командующим, потому что папа у нее заместитель командующего. И что у них такого балкона нет. Естественно, откуда у них будет часть крыши в виде балкона, если издалека и невооруженным глазом было видно, что на их втором этаже, который  тоже был Уже нижнего, где жил командующий,  была сделана настоящая открытая веранда, с белой каменной балюстрадой и деревянными поручнями.
 А еще вокруг их дома был разбит сад, где росли в том числе и райские яблочки, и облепиха, увиденные Олей впервые. Впрочем, ей еще многому предстояло удивляться в этом замечательном и далеком краю.

   Утром Оля  не смогла встать, так у нее болел живот. Мама пришла к ней, а она стала жаловаться на то, что варенья переела. Мама решила разоблачить симулянтку, а откинув одеяло, просто как-то загадочно заулыбалась:
 - Рано ты, дочечка, в девушки стремишься…

   А вечером принесла с работы – она уже тоже была при деле и работала в областной библиотеке им. Пушкина – все необходимые брошюры, где первая же фраза поразила Олю до глубины души: - Практически с этого момента девушка может забеременеть. Нет, это не о ней. Но все-таки постепенно прочитала все, переварив и объединив с информацией от двоюродных старших сестриц – и осталась успокоенной и умиротворенной, вдобавок вооруженной необходимой научной информацией. О! Великая сила знаний  на доступном  научно-популярном  языке.

   Светка, как оказалось, уже тоже с недавних пор была отмечена этой естественной  особенностью – и вдвоем было легче. Особенно, когда в школе перед уроками физкультуры эти две крохи ходили отпрашиваться к дядьке-физкультурнику, который сначала вообще отказывался понимать, чего они от него хотят ввиду малолетства, а потом завидев их вдвоем, заранее махал рукой и  с отцовско-заботливым смешком добавлял:
 - А... опять за двоих скороспелки пришли. Ну, кто из вас? Да идите уже, деушки.

   А в классе бурлила своя жизнь – дергали за косички, за что получали портфелями и тяжелой дланью по спине. Таскали учебники и авторучки – с пятого класса вся страна уже писала наливными авторучками, причем только фиолетовыми чернилами для авторучек.
  В партах были выбоинки-желобки специально для карандашей и ручек. И полкласса были влюблены в Витьку Веревкина, мальчонку живого и малость хулиганистого, но доброго и занятного одновременно. Зато какой замечательный стимул появился – сходить в магазин на Витькиной улице, ну хоть за хлебом, хоть еще зачем-то.
 
   Даже мама стала иногда напевать ей с некой издевочкой: - Олю в магазин послали, хлеба ей купить сказали – Оля хлеб не покупала, только с Витей про-сто-я-ла,- на мотив популярной тогда песенки.
 
    В пятом же классе с ней случился казус – учительница отобрала у нее листок с переписанным от руки  «Письмом запорожцев турецкому султану». А что? Все переписывали и она переписала, поскольку всегда любила великий могучий русский язык  в вариации южнороссийского говора.
 Но учительница увидела только нецензурные слова, а попросту – мат. Вызвали родителей, стали им читать морали, но Олька не сдавалась просто так – и виноватой себя не чувствовала:
 
   - Да это ведь исторический документ. Да вообще даже словарь матерных слов существует, называется «Словарь арготизмов». А еще есть словарь идиоматический. Да русский мат даже Даль  изучал и собирал, нет, наоборот, собирал и изучал. И еще этот, профессор с французской фамилией – Бодуэн-де Куртенэ. Вот! – выпалила Оля на одном дыхании.
  Вот поди ж ты, возьми ее за рупь-двадцать. За такие пылкие возражения ее собирались пропесочить на совете отряда, не ограничиваясь беседой с родителями, которые поневоле едва скрывали улыбки, тема-то непростая…  Да и «обучение» в библиотечном институте не прошло даром для пятиклассницы.

   Но потом посчитали, что вопрос с матом только развеселит пятиклассников, тем более, что Оля наверняка и там будет защищаться всеми доступными ей методами, возьмет – еще цитировать начнет, а что – с нее станется. И постепенно отстали, только все время пытались уточнить, от кого получила, да кто еще переписывал. Нет, на этот счет могли и не волноваться даже – Оля молчала, как партизанка на допросе.

   Где-то через месяц ввели новшество – кабинетную систему. Это чтобы учителя не носили наглядные пособия – ученики перед каждым уроком переходили из класса в класс, хотя в пятом классе, где еще ни химии, ни физики – это было явно преждевременно. Потому что в этих перемещениях по всей школе терялось столько необходимых школьнику предметов, начиная с тапок и спортивной формы, заканчивая учебниками и варежками. Про ручки, линейки, резинки и карандаши уже и упоминать бесполезно. Да сама Оля лично потеряла пар пять варежек, из них одни – мамины кожаные на меху – ну, очень дорогие.

   Зато в пятом классе появился английский язык как предмет в лице замечательной учительницы. Как ни странно, но из этой школы из учителей она помнила только одну англичанку, потому что сразу полюбила и язык,  и ее саму.
 
  Высокая, статная, не слишком молоденькая, элегантная, с тяжелым узлом из кос на макушке и в красивых очках без оправы. Она была энтузиастом своего дела, а Ольга имела явную склонность к языкам. Вдобавок, к концу пятого класса она затеялась с ними ставить пьесу по сказке «Золушка» на английском языке.
 
   Светка и Олька были  мачехиными дочками ввиду их похожести. Золушкой была какая-то миловидная худенькая девочка, которую она теперь и не вспомнит. А на роль мачехи отобрали Галю Трубчанинову, новенькую в классе, высокую задумчивую девочку с неизменной одной косой и несколькими естественными завитками по сторонам лба.
   Она была тихая и стеснительная, все время взглядывающая исподлобья, как будто чего-то постоянно стеснялась. Но в актерстве об этом забывала и вовсю гремела на Золушку, мужа, да и дочерей.

   Галин папа был полковником и уже в летах по сравнению с Олиным отцом, но совсем мальчишка по сравнению с отцом  Светы. Служил он в военном госпитале и был главным эпидемиологом округа, будучи уже полковником медицинской службы.  Когда Оля называла его в разговоре врачом, главным санитарным,  Галя неизменно поправляла  ее: - Мой папа – главный эпидемиолог округа.

   Мама же была детским врачом – и работала участковым педиатром в их поликлинике. Дома Галку ввиду ее бледности заставляли пить молоко с маслом, намазанным на хлеб, а она капризничала. Да и то правда, думала поджидавшая ее при этом Оля – это же так противно  - холодное молоко и застывшее масло, ладно бы, если б горячее, но тогда и вовсе на лекарство смахивает. Какое-то время они жили на квартире в частном доме напротив их домов, пока не получили квартиру в одном из ДОСов – доме для офицеров.

   Летом ее отправили в пионерский лагерь в Атамановке, да на две смены подряд. Нет, ей там нравилось. Но между сменами случилось такое непредвиденное событие. В общем, привезли их после первой смены домой, а через день ее снова привезли к окружному Дому офицеров, что в центре Читы, всех юных пионеров посадили в автобусы – и снова в родную Атамановку, километрах в 25 от города.

  Приехали, снова стали проходить медосмотр – и тут обескураженную Олю забраковали  в связи с обнаруженными  этими самыми, насекомыми в голове. Все ее слезы: - Да я же отдыхала здесь два дня назад, да я же здесь их и подцепила, будь они неладны, - медики были безучастны. Ее завернули… и отправили своим ходом с тяжеленным чемоданом домой, выведя за ворота и указав направление к автобусной остановке.
   Тут уже слезы высохли – ведь она отвечала сама за себя, да и реветь было не перед кем.

   И автобуса дождалась, и обращалась за справками только к тетенькам, и доехала  до вокзала в Чите, а потом двумя троллейбусами, между которыми был переход с улицы на улицу, и наконец,  еле дотащилась  домой. Был выходной – и папа был дома. Он был взбешен такими новостями, орал, что он их сгноит, этих чертовых медиков и руководство лагеря.

 Когда пришла мама, все уже поутихло – и Ольку стали освобождать от ее неприятностей. Выводили насекомых керосином, многократно мыли и вычесывали и мокрые, и сухие волосы. Кожа на голове горела, стертые новыми туфельками пальцы и пятки были в ужасном состоянии – парадное облачение в пионерский лагерь сыграло с ней злую шутку, лучше бы на ней были какие-нибудь сандалики, чем новые китайские туфельки из желтой кожи на маленькой, обтянутой той же кожей танкеточке. А спереди со шнурочками, на конце которых были славные бомбошечки, вырезанные из той же замечательной кожи.
 
    Как-то Ольга Витальевна написала на сайте:
  - Кто помнит такие-то замечательные китайские туфельки тех лет двух модификаций – желтые и серо-красные, еще более нарядные. Человек пять отозвалось, и дело не в «тряпочности», а в следах материальной культуры тех лет, трогающих  душу. Да и вообще, счастье – оно и в деталях тоже.

   Утром папа отвез ее в лагерь собственноручно. До этого он уже позвонил и устроил тарарам по тому поводу, что в лагере заражают вшами. А потом отправляют неизвестно куда одну девочку с чемоданом, да где это видано?

 - У вас что, телефона нет? У вас что, изолятора нет? Вот и выводили бы свой недосмотр. А если бы с ней что-нибудь случилось? Кто бы отвечал? Ведь семья отправила ребенка в лагерь, и целый день ни сном ни духом не ведала, что она сама по вашим тут лесочкам, остановкам да автобусам  болтается.

   Постепенно он затихал, перед ними извинялся сам начальник лагеря, чеша в затылке и приговаривая:
 - Действительно, неувязочка вышла. Это все приглашенные на прием медики, да и девочка могла бы ко мне подойти.
 - Да кто бы меня пустил, - встряла Оля, - здесь вообще секции забора стояли и перекрывали вход в лагерь. Выход был только из комнат медосмотра.
 - Напоследок отец сказал:
 - Вы прекратите тут с детьми по-солдафонски. На этот раз обошлось – молите своего бога! - ой, права была бабушка, когда  боялась воображаемого пистолета зятя.

   В лагере была красота. Все вместе выучили множество песен. «Картошку» она и до сих пор помнит слово в слово. Карнавалы, самодеятельность. Открытие сезона и закрытие с костром. Даже один раз ходили в поход с ночевкой, на другую сторону реки. Собирали  ягоды, дежурили по столовой, которая сначала была просто под навесом, где обедали в несколько пересменок.
 А потом сдали в эксплуатацию новую просторную и светлую столовую, где все отдыхающие  могли принимать пищу одновременно. Из столовой таскали хлеб, на вечер, когда все-таки нестерпимо хотелось есть – от 6-часового ужина до 9-ти часового завтрака было слишком долго.

   Везде вместе, везде строем. Корпуса были летние, обычные для лагерей всего Союза. А два старших отряда, в которых были уже девятиклассники – были размещены в больших военных палатках – и ничуть не тужили.

  Во вторую смену она попала-таки в отряд, где пионервожатым был физкультурник по совместительству по кличке «Козья морда». Кличка была заслуженной, это был очень несимпатичный парень замечательной красоты, которую никто из пионеров в нем не видел. Причем, в первой смене он тоже ходил под этим прозвищем, которое передавалось по сменам, как переходящий вымпел.

 В  своих отрядах он пытался вводить немыслимую дисциплину – и сам же от нее страдал, все время настороженный и бдящий. Так, если он случайно слышал смех в тихий час или после отбоя – влетал в палату, как дикий вепрь и начинал их тренировать командами:

 - Встать! – и – только встали – лечь! – и  так до изнеможения, не разбираясь, а чего детишки развеселились, может, и ему бы стало веселей нести свою трудную службу. Однажды весь отряд посреди ночи, в первом часу поднятый им для экзекуции, вставая и укладываясь под команду, дружно запел песенку «Жил-был у бабушки серенький козлик» и пели так долго, пока не пришел начальник лагеря, в конце припевов выкрикивая страшными голосами вместо «серенький козлик» - «серый козел!». Эту же песенку распевали в автобусе, когда под наглядом вожатого с перекошенной мордой,  весело катили домой.

  Лето пролетело очень быстро, вот уже и 1-е сентября и снова «Здравствуй, школа!»

   Но прежде  побывали у врача-хирурга, поскольку на виске у девочки народился большой фурункул, под кожей разлившийся по всему лицу, да так, что и глаз не было видно. Перед этим был еще один, но более благополучный, который прошел постепенно от  всяких домашних припарок.

   К врачу Оля пришла в легкой белоснежной блузочке с вышивкой гладью, а после борьбы с доктором, которого она не на шутку пару раз «задела» локоточком, сопротивляясь  вскрытию фурункула, его разрезанию и чистке. В общем, вышла она встрепанная и в залитой гноем и кровью блузочке, как  раненый боец, о чем и сказал добрый доктор, усмехаясь.

 Ведь и ему от бойца изрядно досталось. Как бы там ни было, но после экзекуции стало полегче, хоть  какое-то время ранка еще постепенно заживала. Написав это, Ольга Витальевна, привычно снимая очки, ощутила под пальцем знакомый бугорок – шрам на виске от злосчастного  чирья.

   В 6-м классе вся семья часто бывала у мамы на работе – ее к тому времени сделали начальником отдела обработки – и все новинки первым делом попадали к ним домой. Но папа еще и в самой библиотеке обнаружил пласты старинной литературы, книг в кожаных переплетах, с бронзовыми замочками, застегивающими книжный обрез.

 Это были  не очень старые летописи и много книг по истории казачества вообще, а забайкальского – в частности. Вот он и сидел, не дыша, перелистывая эти богатства, а Олька рисовала или писала, или читала что-нибудь, ведь все равно в будни, когда все уйдут на работу, она достанет из-под подушки у родителей очередной том журнала «Иностранная литература» и займется чтением всласть, половины не понимая, но заинтригованная именно непонятным, что и оседало в ее голове в виде слов и образов.

   И как же занятно было ей перечитывать, уже специально, в очень взрослой жизни, Джона Апдайка  и Мориса Дрюона, например, – и узнавать, погружаясь в чтение, не слова, а образы, всплывающие в памяти, в каких-то неведомых уголках  сложенные до поры до времени и, наконец, востребованные, чтобы освободиться и  обнаружить себя перед внутренним зрением.
 
   Такова волшебная сила образов, нарисованных  посредством слов, осевших в глубинах  сознания в каком-то причудливом сочетании. Позже, во взрослой жизни, они с Володей всегда, когда это еще было возможно, выписывали  «Иностранку», читая почти от корки до корки. Включая подстрочные переводы стихов африканских народов. И почти  полюбили японских авторов, половину их образности пропуская мимо ушей ввиду ее недоступности их неподготовленному глазу и восприятию.  Но читали и вкушали в качестве экзотического блюда.

  На первом уроке биологии в 6-м классе всех насмешил мальчонка, которого впоследствии все станут звать «дяинька Толя». Такой тихий и воспитанный, с пепельными коротко стрижеными волосами и такими же длинными ресницами, одно время они даже вместе сидели. Так вот на вопрос учительницы, каких еще диких зверей знают в классе, он встал и ответил:

  - Тяни-толкай, - а на поднявшийся хохот никак не реагировал, а так же тихо уселся, как и поднялся. И это была не оговорка, а настоящая провокация – этот ангелок, похожий на седой одуванчик, специально дал всем посмеяться, потому что спутать сказочного персонажа с диким зверем он не мог никак – слишком был начитанным  для такой ошибки.

 Потом он иногда проделывал такие штуки и позже, за что его даже прозвали «дяинькой». Вот ведь и среди взрослых есть такие замечательно веселые люди, которые сами никогда не улыбаются ни своим анекдотам, ни своим розыгрышам – и даже никогда до конца не поймешь – серьезно они что-то провозглашают – или «прикалываются» себе на потеху, которую тоже вроде ничем не выдают. А в чем тогда прикол-то?
 
   Осенью в школе всех одолел бум пионербола, новой спортивной игры через сетку, наподобие волейбола, только мяч надо было не бить и отбивать, а вбрасывать и перебрасывать через аналогичную сетку. Соревнования внутри классов на уроках физкультуры, соревнования между классами, между командами мальчиков и девочек, наконец, между школами.

  Олька была очень активной  в этих играх, буквально захваченная вместе со всеми. Уроки физкультуры проходили в небольшом сквере недалеко от школы, там были оборудованы летом беговые дорожки, ямы для прыжков и игровые площадки – когда тепло, и лыжня – когда ложился снег. Комплект лыж тоже имелся в школе – и никто не таскал лыжи из дому,  хотя в своем лесу они тоже катались на лыжах вместе со Светой, а с ними еще мальчик на пару лет старше, по фамилии Жданов.
 Это именно его отец, генерал, Герой Советского Союза и Народный Герой Югославии, освобождавший в войну Белград, впоследствии разобьется в военном самолете в небе над  Югославией.

  А летели они  целой делегацией военачальников во главе с маршалом,  в 1964 году на 20-летие  освобождения  Югославии.  Какое трагическое совпадение в судьбе – погибнуть почти над городом, в котором улицы были названы в то время его именем, именем освободителя. На месте гибели установлен памятник, который пострадал  во время жесточайшей бомбардировки   в  конце века, но затем восстановлен.  Но это все значительно позже.   А для нашего повествования, события  конца 50-х годов еще далеки  от середины  60-х, когда  обитателей  этих  памятных домов уже судьба  разбросает  кого куда.

    Зимой родители сообщили ей, что у нее будет братик или сестренка. Это была новость так новость для взрослой девицы. Да сами эти уменьшительно-ласкательные слова ее раздражали в высшей степени. Какой брат? Какая сестра? – даже в такой взрослой интерпретации – это было что-то немыслимое.
  Мама не долго церемонилась с ее чувствами:

 - Родится – еще как любить-то будешь, голова садовая. Ну, не в Ленинграде же нам прибавлять в семействе, - на что дерзкая девица, не стесняясь в выражениях, обличала их:
 - Меня, значит, в лагерь на две смены отправили, а сами тут чем занимались?..
    Она явно дерзила, но она и явно страдала в свои тринадцать лет. Да и где ей было знать, что этим занимаются всю взрослую жизнь. Да разве дело в этом, по сути?
   Просто рушился мир, в центре которого была она одна, собственной персоной. Со своим эго довольно серьезной  девицы, а теперь это надо с кем-то разделить – да еще и маму, и папу. Это было немыслимо и необъяснимо.
   А тут еще дружба со Светой становилась все более тесной, и она даже стала ходить к ней в гости. Там была домработница, отдельная столовая при кухне, красивое убранство. Но больше всего ее привлекала мама Светки – Полина Евдокимовна.
 Слегка дородная крашеная блондинка с косой, свернутой  на голове, обладательница всех этих замечательных шуб и нарядов, одевавшая и Свету не в пример лучше, чем была одета Олька. Ведь именно тогда она выросла из своего красного пальто в талию – и ей купили такое уродливое, но теплое  синее пальто, весь вид которого напоминал ей зипун или бекешу, т.к. на  талии имело сборки, как у извозчика, а спереди от воротника до конца пальто было оторочено серым искусственным каракулем. Ну, чем не зипун?

  У Светки же было замечательное драповое бежевое пальто с пелериной, отороченной полированной коричневой цигейкой – и такая же шапка с помпонами, напоминающими ушки. Полина  Евдокимовна была с Олей очень приветлива, но на ее пальтишко косилась с эдакой насмешкой, когда она приходила к ним, но потом как бы забывала об этом, показывала все свое великолепие шуб, дорогих платьев и пузырьков с дорогими духами.

 А между делом рассказывала  жалистную  историю своей жизни, прерываемая резкими окриками дочки. Оля вся внутренне восставала против этих ее грубостей с матерью, ничем не мотивированных, на ее взгляд. Одновременно она  от души сопереживала такой красивой тетеньке, судьба которой находилась в полном диссонансе  с  великолепием ее жизни, что видела Оля своими неискушенными, но пытливыми  глазами.

  - Ты думаешь, у меня только Светочка в дочках была? Она мне и ее отцу уже и не по возрасту совсем. У меня еще были дети – мальчик и девочка. Им бы сейчас было 20 и 18 лет. Но я их не сберегла. Не сохранила в войну, и сколько слез  по ним пролила и плачу до сих пор. А они – она неопределенно взмахивала  в сторону то ли кабинета мужа, то ли Светиной комнаты – не хотят меня понять ни вот столечко.

   Заканчивалось это тем, что Оля вся в слезах возвращалась домой, доведенная до такого  состояния несчастной страдалицей. А потом ей и вовсе родители запретили там бывать, охраняя неокрепшее сознание от таких перегрузок. Оля какое-то время протестовала против такой деспотии, как ей казалось, так что маме пришлось пойти на крайние меры – серьезно поговорить с дочерью:

  - Оля, ты уже большая и, надеюсь, совсем неглупая девочка, - начала она непростой разговор, - понимаешь, тебе не надо туда ходить, это плохо отражается на твоем взрослении  и  видении мира вокруг.
 - Ты ничего не понимаешь, там просто живет несчастная женщина, ей страшно грубит ее дочь, - и она нуждается в моем сочувствии.
 - Глупая! Она нуждается только в бутылке водки – и в этом все их несчастья. Она боль-на ал-ко-го-лиз-мом, - на этот раз резко и отрывисто, по слогам произнесла мама.
-  Ты что говоришь такое? Этого не может быть!
-  Может, Оля, может. На свете еще и не такое может быть. Но я не позволю тебе страдать из-за ее больного воображения – ведь у нее никогда не было других детей. Она их себе придумала, и так развлекается слезами вместе с тобой. Сочувствие – великая вещь, но это не тот случай, когда  его надо пылко проявлять.

 - Так вот почему Света с ней так груба. Она ведь по-настоящему страдает.
 - Еще бы. Эта дамочка проявляет чудеса изворотливости, чтобы доставать спиртное, вплоть до прохожих за забором.  Обслуга-то в доме давно не идет ей навстречу под  страхом увольнения.

   Естественно, после такого серьезного и тайного разговора  Света стала ей гораздо милей и понятней.  Жизнь-то у нее была совсем не безоблачной, как могло показаться с первого взгляда.

   Весна пришла бурная и ранняя. И в связи с этим  принесла  потоп с близлежащих сопок, снег на которых стаял слишком быстро, сливаясь с ливневыми дождями. И все это подтопило Читу- III,  городское кладбище у подножия двух сопок, вернее, в их распадке. И их, шестиклассников, детей «Золушки» и пионербола, отправили на рытье запруд и траншей для отвода  потока.  Правда, далеко их не пускали, но и того, что они насмотрелись, было предостаточно на впечатлительные юные головы.  С кладбища попросту вымывало гробы, и они местами плавали  со всеми  воображаемыми последствиями и деталями.

    А когда уже весна все высушила, на кислородном заводе, что также находился не очень далеко  в их районе, случилась авария  и пожар – и еще долго  были слышны  одиночные взрывы  наполненных кислородных баллонов, разносивших  на мелкие осколки эти толстостенные металлические сосуды.
 
   Слушали всем домом, выйдя на улицу. А соседский малыш, двухлетний Димка, видя какое-то неестественное вздутие живота беременной Катерины, разбегался и бодал этот живот головой, смеша всех взрослых, встревоженных взрывами. А еще этот Димка запомнился тем, что на Новый год пел всем известную песенку на свой лад – и так поет вся Олина семья с ее подачи, смешную интерпретацию Димки: - В лесу родилась елочка, в лесу она «насра».

   А утром после 19 мая, Дня пионерской организации, она проснулась – и никого не обнаружила дома. Побродив некоторое время в полусне – на кухне нашла записку: - Оля, мы с мамой поехали, сама знаешь, куда. Никому пока не говори, и оставайся дома. Папа.
   Вот тебе и раз. Мама поехала в роддом. Рожать! – Оля испытала настоящее волнение и сопереживание, - как она там, что там? Она уже не бродила – ото сна не осталось и следа – а  как заводная вышагивала по квартире,  избыток  неведомых чувств  вкладывая в бессознательное  движение.

   Весь день прошел  в волнениях, а потом и ночь. И только в 5.30 им ответили по телефону, что Поцелуева родила девочку, вес и рост  - нормальные.  Сна не было,  папа  так переволновался, что  погрузился как бы в транс, но лицо было растроганным и взволнованным, как никогда. Потом вроде бы очнулся:
  - Ну, что, Олька, вредная девчонка, с сестрой тебя! – и стал отправлять ее спать, - ну ладно, не спи, - сжалился он над ней, - пойдем-ка отметим это знаменательное событие, ведь человек родился – это надо понимать…

   И отметил слегка, ведь скоро уже и на службу надо, а Ольке быть начеку, он съездит узнает, чего маме надо, а она и отвезет.

   Так всю неделю Оля и промоталась между домом и родильным домом, привозила передачи, писала маме записки. Роддом, старый, из красного закопченного кирпича , находился в конце  центральной улицы, до него надо было добираться  автобусом, а потом пешком, проходя мимо самых нарядных читинских магазинов  промтоваров.

 Проходить было грешно, поэтому она частенько и заходила. В школе уже занятий  для нее не существовало, только на последний звонок она, конечно, попала, чтоб всех повидать и сразить новостью. Что и говорить, у одноклассников были старшие и младшие братья и сестры, но с разницей в возрасте на тринадцать с половиной  лет– не было ни у кого, да уже и не предвиделось.
 
   Нет, еще она пару раз сходила на городские соревнования по шахматам, хоть ей было и не до них, ну просто физкультурник очень просил  поприсутствовать и хотя бы проиграть, только бы не поставили «баранку» за неявку члена команды, что она и проделала, ведь проиграть – не выиграть, времени много не требуется…

   Где-то дней через 8 мама написала, что завтра ее могут выписать, но это еще неточно. Папа дал Оле команду разведать обстановку с выпиской часов в 11, а потом позвонить ему на работу.  Она все узнала, что да, выписывают и позвонила, как условились. Какой-то служивый дядька ответил ей, что Квадратько на месте отсутствует – и никаких вопросов и уточнений, здесь военная организация.

 Ну, бывают же такие идиоты – неужели не слышал, что звонит дочь, неужели не слыхал, что жена в роддоме, да мало ли  по какому срочному делу звонит ребенок, хоть бы объяснил, надолго ли  вышел или послали куда, да вдруг в командировку какую – и такое ведь возможно. Так нет, ответил грозно и односложно – и думай что хочешь, а там человек дожидается выписки. Оля интуитивно чувствовала, что промедление в выписке – подобно наказанию, все собираются, а тебя еще не забирают…

   И она приняла решение, поскольку была человеком не по годам самостоятельным. Поймала такси  прямо у роддома, съездила домой, где с утра уже все приготовила окончательно, а вечером – начинала еще с папой складывать всю эту уйму тряпок и тряпочек для матери и ребенка. Снова выскочила к воротам – такси не пускали на территорию, но с мамой обещали пустить, для чего тоже надо было предупредить и договориться, поехала в роддом и передала все вещи на выписку через санитарку – и уселась ждать.
 
   Она сидела внизу большой белой лестницы со второго этажа, когда там  появилась мама и медсестра с ребенком на руках. Первый мамин возглас прямо сверху:
 - А где папа? Оля, что случилось? – мурашками отозвался прямо по спине, она вдруг почувствовала, что сделала что-то не так:

 - Да ничего! Я ему звонила, а там отвечали, что его нет на месте и передразнила: - Подполковник Квадратько отсутствует! – и никаких деталей. Между тем мама и медсестра постепенно спустились с высокой лестницы:
 - Ну, спасибо, дочечка! – каким-то звенящим шепотом  прошелестела мама, когда спустилась к ней, и они поцеловались. Оля подхватила какие-то сумки, мама сама взяла сверток с ребенком на руки – и они пошли к машине. Домой доехали в молчании – мама была уязвлена случившимся до глубины души, а Олька предпочитала помалкивать, видя ее такой удрученной – и оправдываться тоже не хотелось, она, можно сказать, подвиг совершила, но его никто не оценил…

  Соседи выскочили на крыльцо с поздравлениями, но первым вопросом тоже был:
 - А где Виталий Николаевич? – и  недоумение, может, не явился, недовольный второй дочерью. Кто их, этих мужиков, разберет?

   Виталий Николаевич явился буквально через 10 минут с огромным букетом  пышных белых цветов, кажется, это были марьины коренья, забайкальская разновидность пионов, цветов  красивых, торжественных и с замечательным ароматом.

   Мама плакала, ни за что не хотела его прощать, ведь и Ольку он не встречал из роддома, но тогда она уезжала к маме, и была зима, и они не жили в отдельной квартире в большом городе – и вообще хотелось, чтобы по-людски, красиво и с цветами прямо в роддом.

   Олька демонстративно сидела у себя в комнате – и не лезла за новой порцией  неприятностей, не желая нарушать их идиллию втроем со спящей новой дочкой, хоть и пыхтела внутренне – она сделала все, что могла, но вместо «спасибо», более подходящего, по ее мнению, данному случаю, еще и нахлобучку получила:
 - Ну кто их поймет, этих взрослых?
 
     Постепенно буря улеглась, малышка заплакала, ее стали разворачивать – и позвали Олю. Господи, какая же она была малюсенькая и страшненькая, а мама почему-то называла ее: - Красавица моя! – и добавляла при этом – именно эти слова и вылетели у меня вместе со вздохом облегчения, когда она родилась на рассвете после бессонной ночи.
    Папа от них не отходил и угадывал все желания жены, чего с ним случалось не часто.
   А на следующий день он отправился на работу, оставив их втроем – и теперь вся суета свалилась на Олю. Ведь она была уже большой девочкой, что и говорить.
 
   Летом, правда, ее опять отправили в Атамановку – и это было такое счастье - отдохнуть от крикливой сестрицы и требовательной мамы.  Тем более, что папа достал путевку и для ее подружки Люды Кисляк, что жила в одном доме с еще одной девочкой из класса – Галей Рыжковой. Их дом был совсем неподалеку, обыкновенный двухэтажный деревянный дом на углу, наискосок от их забора, как раз через перекресток. По утрам они встречались на углу- и вместе шествовали в школу, переговариваясь обо всем, о чем щебечут девчонки. Но это только когда на улице не холодно.
   Люда была большой доброй чернобровой девочкой. Ходила она в очках – и очень этого стеснялась, впрочем, также, как и своего легкого грассирования. В общем, это была довольно закомплексованная девчонка, но в их с Галкой Рыжковой обществе она преображалась, разглаживалось лицо, становились заметными черные красивые брови и нос с горбинкой, почти как у Анны Ахматовой, портрет которой ей как-то показывала мама.
 
   Ольку явно тянуло в общество этих двух девчонок, как когда-то к Обареновым и Васильчиковым в Н-ске и Ленинграде. Люда не очень любила читать, зато отовсюду приносила ей книги, и слушала их пересказ в ее исполнении, а когда сама что-то все-таки прочитывала, то разочарованно тянула:


 - Да лучше б я тебя послушала, в сто раз интересней бы было. Так  она отдавала дань Олькиному таланту рассказчицы.

   Вот кино – это совсем другое дело. У Галки  и Люды были фотографии киноактеров, продававшиеся в киосках Союзпечати, в таком множестве, что заполняли собой целые коробки, в общем, это были маленькие коллекции. Был там и актер Вадим Медведев, блистательный Евгений Онегин из одноименного фильма, вышедшего в те годы на экраны, который они с девчонками смотрели по многу раз, чтобы еще и еще посмотреть на полюбившегося актера.
 
   Что и говорить, с Галкой и Людой было гораздо интересней, чем со Светой и Галей Трубчаниновой. Они были настоящими  детьми  домов и улиц, у обеих не было отцов. А  матери  с утра до ночи трудились на какой-то простой работе в военном госпитале. Еще у них у всех были клички: у Ольки – Квадратура или Кубатура, по аналогии с фамилией, Света была  Ставриха, Рыжкова была  Папа Римский, за приговорку к каждому слову – я что, Папа Римский, откуда я знаю? Или: - А ты спроси у Папы Римского!
  Нет, Кисляк она и оставалась Кисляк, правда иногда ее называли Простоквашей или в вариации - Простокишей, что означает тот же кисляк, но переведенный на украинский язык. А у Витьки Веревкина – Веря. А Гале второй ехидненькая Рыжкова придумала прозвище  Трубча-Г. И очень собой гордилась, еще больше задирая свой,  ну, очень курносый и короткий носик, красовавшийся на небольшом бледном личике с очень чистой мраморной кожей,  между двумя выпуклыми карими живыми глазенками.
 
    С этими девчонками они очень сдружились, ее тянуло к ним, они много знали о жизни, настоящей жизни трудового люда всей страны, были остроумны и непосредственны. Да к тому же Ольку иногда тяготило ее бытие за высоким забором, куда и приглашать никого нельзя было, разве что со временем Галю Трубчанинову, поиграть с маленькой сестренкой, ведь она так этого хотела – и бешено завидовала самой Ольке.
 А та и рада была  спихнуть хоть иногда на руки к подружке это замечательное создание – свою маленькую сестренку, которая к осени уже стала такой хорошенькой и забавной, что можно было часами наблюдать за ее  движениями, мельканием ручек и ножек, сосредоточенным сопением и летучими улыбками, а потом и узнаванием ее, Оли, старшей сестры и родного человека, как-никак.
   
   Но в лагере с ней приключилась ангина, и ее упекли в изолятор, где заставляли полоскать горло бесчисленное количество раз в день, зато и не донимали трудовым часом и утренней зарядкой. Оля быстро смекнула, что в каждой гадости есть свои радости – тихо лежала, без конца о чем-то размышляя, много читала. Вот Люда Кисляк и была в лагере ее ангелом-хранителем, скучала без нее, прибегала к ней каждую свободную минуту рассказать о том, о сем.

      В родительский день все приехали на «газике» вместе с коляской, в которой возлежала Светка. Как же она по ним соскучилась, да  еще и с ангиной этой проклятой. Она жаловалась и даже всплакнула, обнимала и тискала Светку, которая ее узнала и изо всех сил улыбалась ей во весь беззубый рот.

    Но на предложение поехать домой неожиданно отказалась, ведь не сегодня, так завтра ее выпишут из изолятора, и она вернется в отряд, а потом еще две недели летнего счастья среди ребятни и ее веселой лагерной жизни – нет, от этого она не могла отказаться, ведь это уже не первый класс в Нахабино. Да еще и костер, и карнавал на закрытие смены, и еще много всяких приключений, тем более у нее такие красивые платья в этом году, и ни одно еще толком не надевано. Ее аргументы были железными – и ее оставили в покое.

   Когда наступил сентябрь, папа вдруг уехал в Нерчинск, в командировку.
Оля начала учебу в 7-м классе – и все казалось понятным и вполне ожидаемым. Тем более, что в 7-м классе их стали приглашать на вечера старшеклассников, на правах самых младших, но все-таки.
 Уже появился «вечерний» наряд  из черной атласной юбки-клеш и вишневой, опять же, китайской кофточки с ярким цветком на груди. О! Самые младшие наверняка суетились больше их старших подруг, собираясь на эти вечера. Но… произошло  то, чего никто и не ожидал, кроме самого батьки Квадратьки, он-то и был, в основном, вершителем их судеб.


                -------------------------------------

 
   А здесь следует несколько отступить от последовательного описания, поскольку следующая глава написалась раньше. А теперь, когда Ольга Витальевна добралась до нее, обнаружились некоторые повторы и отступления, которые вроде бы еще про Читу, но и повторять их в соответствующей главе как бы ни к чему. Да простят ее воображаемые читатели, если кто-то из них осилит ее писанину до этого места.

    И еще Ольга заклинала, хоть это совсем не было в ее стиле: - Люда Кисляк и Галя Рыжкова, я так виновата перед вами, что чувствовала эту вину практически всегда, едва вспоминала о вас. Ведь я уехала однажды в конце октября, едва попрощавшись. Но много позже мои пути неоднократно проходили через Читу, ее вокзал, приезжали мы и в гости к маминым и папиным друзьям по Ленинграду, которые позже появятся в Чите – и Томка Круподерова, мамина однокурсница из Ленинграда, с мужем, офицером связи. И Грант Кочарян, папин  товарищ по академии с новой женой вместо  умершей в Ленинграде его первой жены, маминой подруги.

  Приезжала в магазины  и на первые свидания. Да на комсомольские конференции, в конце концов, и даже на вечер в другую школу, школу-побратим, как было модно в области. И каждый раз мечтала: - Вот бы девчонок навестить или хотя бы увидеть, хоть нечаянно, хоть специально. Помнят ли ее, как она их?

   Но ни разу не нашла времени оторваться от своих срочных дел.
    А когда улетела из Забайкалья почти 45 лет назад – никакой надежды на эту встречу уже не осталось вовсе.

  А недавно узнала, что Галки Рыжковой, курносой и смешной, со странным прозвищем,  уже и нет среди живых. Но вспомнить – никогда не поздно, тем более что где-то в далекой  юной  голове  садовой засело привычное чувство чего-то недоделанного по собственной оплошности.