В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство

В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. том 3. Накал
Часть 16. Ловец
Глава 1. Странный разговор?
       Шоу заканчивалось, как обычно, банкетом, но мы с Володей сбежали с него, оба в жажде уединиться, на самом деле, хотелось сделать это там же, на месте, но не было ни одного помещения, хоть мало-мальски укрытого от чужих глаз. И вот мы ввалились в его квартирку на «Белорусской», хохоча и целуясь, раздеваясь на ходу, прямо на пороге…
      Я чувствовала себя, как пьяная, видимо, температура поднялась выше тридцати восьми. Но ни спать, ни уходить отсюда мне не хотелось. Мне было так хорошо и легко сейчас, как бывало только с Володей, столько в нём было воздуха и жизни. Столько восхищённого огня в глазах, что было не оторваться. К тому же дома обиженный, а может быть, и разъярённый Марк, я теперь и не знала, что от него ждать после того, как он не пришёл на шоу, в подготовке которого тоже участвовал едва ли не больше меня. Ни разу прежде он не проявлял такой неприкрытой ревности, и сейчас мне казалось, что он ждёт меня с лопатой, чтобы треснуть по башке, и после этого сразу закопать и забыть. Или выговаривать, какая я наглая дрянь со своим наглым рокером. С тех пор, как ни Боги, ни Вальдауфа почти не было в моей жизни, Марк будто решил, что нужно полностью ограничить мою свободу, и это было обидно, потому что я ею почти не пользовалась, хотя она была мне обещана и не один раз. И теперь я была обижена на него, такое впервые, мы впервые поссорились, и я не знала, к чему это приведёт.
     Поэтому, целуясь и смеясь сейчас с Володей, я не думала, что меня ждёт дома.
        – Я купила тебя постельное бельё, привезу в следующий раз.
        – Надеюсь, шёлковое? – засмеялся Володя.
        – Несомненно, – улыбнулась я. – А ещё посуду, и заказала кое-какую мебель. Ванную и кухню придут переделывать через неделю, поживёшь пока у меня.
        – Всё же взяла шефство надо мной, – сказал Володя.
        – Хочу приходить в красивый уютный дом, а не в халупу.
        – Получается, я не смогу шмар сюда водить.
        – Придётся шмар у них на квартирах трахать, – сказала я. – Да шучу я, не напрягайся, води, сколько влезет.
       Володя улыбнулся, притягивая меня к себе.
        – Я – однолюб, Танюшка, – сказал он с удовольствием, и провёл по моим волосам, отодвигая их с лица и шеи.
        – Одно другому не мешает, – улыбнулась я.
        – Почему ты такая? Почему не ревнуешь меня? Временами это бесит.
        – Володь, тебя сегодня хотела половина зала на нашем шоу, все женщины и ещё половина мужчин, как бы я стала жить, если бы ревновала?   
      Володя улыбнулся, обнимая меня.
       – Это успокаивает немного. Чуть-чуть…
      Он поцеловал меня, а я целовала его, уплывая от земли на волнах наслаждения… и лихорадки.
       Я проснулась около полудня, чувствуя, что сознание моё затуманено лихорадкой. Обернувшись на постель, я посмотрела на спящего Володю, у меня было два выхода, остаться сейчас и заставить его заботиться обо мне, потому что я чувствую, что я на грани потери сознания, или вернуться домой в надежде на то, что Марк ещё хочет видеть меня. Но даже если нет, там мой дом. Быть может, мой муж хотя бы вызовет мне помощь… Я не хочу весь мир обременять собой, Володю особенно. Поэтому я собралась с силами, оделась и оставила записку Володе. И ушла, стараясь не шуметь, чтобы не будить его…

      …Я остановился на крыльце, тщась унять взбесившееся сердце. Господи, как я ненавижу себя, и за то, что я ошибся семь лет назад, что я поверил в то, что Таня уехала, что поверил, что она могла меня бросить, не любить меня. От ревности поверил тогда, и сейчас во мне билась та же всё сжирающая ревность.
      Да, они с Книжником не играют любовь, она была у них когда-то и продолжалась теперь. Но я знаю о ней и другое. Я знаю, я видел её глаза несколько дней назад, я испытывал то же, что и она, я уверен, потому что я всегда чувствовал её.
        – Отменное шоу, – услышал я за спиной. – А, Валерий Палыч?
      Я обернулся, Никитский с ухмылочкой щёлкнул zippo, и прикурил мерзкие коричневые сигареты с ментолом, которые так любят дешёвые шлюхи, и что Никитскому, нормальному мужику пришло в голову курить эту дрянь.
        – Да не смотри, самому противно, – Никитский посмотрел на сигарету, сплёвывая. – Одна цыпочка забыла у меня, а мои, представь, кончились.
        – Да мне-то что, кури ты хоть анашу, — сказал я.
        – Ну и не без этого, – самодовольно ухмыльнулся он.
        – Возьми, – сказал я, протянув ему свои нормальные «Marlboro».
        – Спасибо, – Никитский кивнул и взял сигарету, выбросив свою. – Что, ничто прекрасное тебе не чуждо?
        – Ты тоже неравнодушен, как я вижу.
        – Моя жена здесь, хоть и бывшая, но пока единственная. Ты на свою тоже, небось, сходил бы посмотреть, если бы… хотя нет, полагаю, ты не пошёл бы на свою смотреть после всего. А ты… на главную «звезду» приходил взглянуть? – он хохотнул. – И чего вы все от неё прётесь, прикольная, конечно, девчушка, но что бы уж так бледнеть как ты всякий раз при виде её, как ты… Или так, за компанию с приятелем своим, Платоном?
        – За компанию, успокойся.
        – Ну да, я так и подумал. А чё сбежал раньше времени? Или на банкет не приглашён, как и я? Может, так пойдём, выпьем?
        – Да я не пью пока Олег Иваныч, у меня суд скоро.
        – Суд? А… всё та же прошлогодняя гнусная история не закончилась, – кивнул он, вспомнив. – Ладно, давай, хоть подвезу, мученик трезвости?
      Через неделю примерно ко мне в кабинет заглянул Кочарян.
        – Валерий Палыч, ты рентгеновские снимки с того, неопознанного Курилова делал?
        – Делал, конечно. Но кости раздроблены, с фото не сопоставишь, если только скальпировать, и собирать по осколкам, но это адова дорогущая работа, реконструкция, компьютерная программа не наша, сам понимаешь, кто на неё деньги даст, Николай Второй он, что ли? — сказал я со знанием дела, приходилось участвовать в экспертизе царских останков.
         — А зубы снимал?
         — А как же?! И зубы снял тоже. Зубы целые, кстати, если будет с чем сравнивать, вполне получится, – я знал, о чём говорил, немногие наши соотечественники имели зубные карты, или хотя бы отдельные снимки зубов в поликлинике. Если этот, неопознанный, москвич, который следил за своими зубами, то вполне возможно, если нет – это бесполезный номер. – Кандидат появился, что ли?
        – Да похоже на то. Генетику-то не сделать, кто нам деньги такие даст? Опять же, его родичи на Дальнем Востоке, что им билеты оплачивать?
        – Ты всё на то, что это Курилов, намекаешь? Не веришь в опознание?
        – Я не в церкви, чтобы верить, Валерий Палыч, особенно таким фифочкам в норках. Откуда бабло у неё, она не шлюха какого-то богатого папика, и ничья не дочка, какая-то художница, ах, да, модель ещё... Только знал я моделек, едва концы с концами сводят, если только не занимаются модным словом «эскорт», уговаривая себя, что они как Джулия Робертс в  этой дурацкой «Красотке».
        – Кажется, у фифочки муж при деньгах, – сказал я.
        – Да не знаю, владелец конторки какой-то занюханной «Печати и штампы», как неудавшийся художник экслибрисы ваяет. Правда он сынок министерский и генеральский внук, квартиры у него в центре, антиквариат, говорят, имеется.
        – Ну вот, – сказал я.
        – Может и так… Только странно это, а? При живом, так сказать, муже она идёт тело любовника преспокойно опознавать.
        – Я бы не сказал, что так уж спокойно, – напомнил я, как Таня в обморок у нас хлопнулась.
         – Может, притворилась? — недоверчиво скривился Кочарян.
        – Да нет, что я, обморок от игры не отличу? Я всё же врач.
        — Да ладно, врач! — засмеялся Кочарян. — У тебя все жмуры, вон, в обмороках.
        — Они не в обмороках, они мёртвые, и тут нечего смеяться, — строго сказал я, я не люблю шуток о смерти. — Идём, снимки тебе его отдам.
       Вот так странно продолжилось дело о мнимом Курилове, потому что я-то верил Тане, что она не опознала его. Хотя… может быть, она научилась притворству за эти годы? Жизнь ведёт, действительно, странную…
        – Ты подозреваешь её, ну… фифочку? – я не хотел обнаруживать свою заинтересованность.
         – Если выяснится, что она соврала, стану подозревать.
         – Почему? Какой резон ей врать? – я отдал ему папку со снимками спорного неизвестного.
       Кочарян пролистнул папку для виду и снова посмотрел на меня:
        – Резон прямой, он завещание оставил, Курилов, то есть.
        – И что есть, что наследовать? – я присел на край стола.
     Кочарян пожал плечами неопределённо, словно и не свои слова произносит сейчас, говорит, а сам не думает:
        – Он художник, как только умирает художник, его картины резко возрастают в цене. Он оставил всё ей, как и авторские права на свои световые инсталляции здесь, в Москве и за границей тоже, то есть на всё.
        – И ради этого она заказала его? Чтобы ещё одну шубу купить? Фигня какая-то, не находишь?
         – У него контракт с несколькими западными фирмами, он сделал для них там… чёрт… я не помню сейчас точно, но за дорого.
        – Так он за границей значит, как она и говорит.
        – Был. В Париже и в Лондоне, это точно, и ещё где-то... А теперь куда-то слился, то ли в Америку поехал, то ли в Москву.
        – Да сообщить в Интерпол…
      Кочарян закатил глаза, захлопывая папку и мне почему-то стало жаль в этот момент, что он забирает её, будто может потерять. Странное чувство, никогда он ничего не терял, вполне был собранный следак, звёзд с неба не хватал, конечно, но кто их хватает? Пуаро?
        – Ох, не умничай, Валерий Палыч, щас подорвутся все разыскивать какого-то Курилова, когда террористов не ищут, что ты ей-богу, как пионер. Выяснить надо сначала, чей труп, вот что…
        – Кому экспертизу-то делать отдашь? – спросил я, продолжая неясно беспокоиться за свою папку.
        – Это как начальники решат. А что? Ты лицо заинтересованное? Тебе нельзя, небось? – он усмехнулся и протянул мне папку назад. – Бери, я хотел убедиться только, что снимки есть. А кто сопоставлять будет, какая разница? Или ты ревнуешь? Хотя ты спец вроде уже?
      Я пожал плечами и поднялся, Кочарян вернул мне папку с усмешкой. Странно всё же…
      Весь этот разговор внушил мне тревогу, в Тане я был уверен, но всё так складывалось, что… что это великолепнейший повод позвонить ей. И я позвонил. Но её номер не ответил, я звонил на протяжении недели. Тогда я позвонил Платону.
        – Лётчик, Таня заболела, поэтому и телефон отключён. Ты не звони ей пока…
     Я замялся на мгновение, смутившись, потому что почувствовал себя чуть ли не назойливым. Но… я не просто так позвонил, я по делу, сказал я себе и заговорил увереннее:
        – Да вообще-то я по делу, Платон, понимаешь, тут ерунда какая-то вокруг неё разворачивается, я хотел… предупредить.
        – Предупредить? О чём?
        – Давай встретимся.
        Мы встретились, зашли в центре в какой-то бар, пропахший пивом и потом, хотя прозывался каким-то модным ирландским словом, которое я не решился бы прочесть вслух, и народу тут было полно. Я рассказал Платону всё, что знал.
        – Ну, если за неделю новостей нет, значит, и не Курилов это, долго снимки сопоставить?
        – Вообще-то это не показатель. Завал дел, Платон, потому и не быстро, и найти ещё надо его, Курилова, снимки, если вообще он к стоматологу ходил в Москве.
        – Ходил, надо думать, зубы у него отличные.
        – А сколько поликлиник? И ещё делали ли ему обзорные снимки там, тоже, знаешь ли, не всем делают. Так что это ниточка очень тонкая и ненадёжная. Но… сам факт, что Таню взяли в разработку лично мне не нравится. Ты понимаешь? Всё будто нарочно против неё.
       Платон посмотрел на меня, качнув головой, брякнул свою кружку на место, вообще пиво он любит, в отличие от меня, но с ним за компанию я готов был пойти хоть в Макдональдс.
        – Ты же понимаешь, что это чушь, какое заказное убийство?! Где Таня, где вся эта… шушера бандитская. Хотя… Марк, конечно… – вдруг помрачнел он.
        – Марк? Это…
        – Марк Лиргамир – муж Тани. Он ведёт… очень сложносочинённую жизнь, о которой даже я ничего не знаю, я только чувствую, что он непрост. Но чтобы он стал избавляться от Боги Курилова… тем более тот уехал надолго, ещё не известно, пойдут дела на Западе, и не вернётся, – Платон проговорил всё это уверенно. – И… да нет, давно бы как-нибудь уже… Книжника не трогает же.
        – Почему?
        – Что почему?
        – Почему не трогает? Почему он позволяет это ей?
       Платон выпил свою кружку, и попросил ещё.
        – Почему… это ещё более сложный вопрос, Валер… Я не знаю, и не понимаю этого, как мужчина, и знаю и понимаю в то же время. Одно скажу точно, он… сделает что угодно, чтобы удержать её.
       Я не стал расспрашивать больше, тем хуже для меня, что Танин муж осознаёт, каким сокровищем владеет.
       – Я поговорю с ним, – сказал Платон. – Пусть пока увезёт Таню от греха…
        – Ты же сказал, она больна.
        – И очень серьёзно, у неё пневмония, недели две проваляется ещё точно, а там пусть валят куда-нибудь… лучше за границу – он выпил свою водку залпом и даже стукнул донышком о стол. – Эх, чёрт… Жаль, что у босяка Курилова сотового нет, уже бы выяснили всё сто раз. А так ни я, ни даже Таня не знаем, где он сейчас на самом деле. А вдруг и правда, в твоём морге…
       Он посмотрел на меня, я покачал головой.
        – Таня говорила так уверенно.
        – Она хотела быть уверенной. И ты на её месте захотел бы, разве нет?
        – Возможно, – сказал я, справедливости ради, тот труп, действительно опознать очень сложно, только размышляя, как Таня... но и ошибиться она могла, конечно, могла, потому что сложно спокойно взирать на такое…
      Я запутался и взволновался ещё больше после нашего с Платоном разговора, и огорчился, потому что он означал, что в ближайшее время мне не увидеть Таню…
   
    …Да, ты прав, Лётчик, новости были нехороши. И странны. Вдруг Таня оказывается в центре странного дела об убийстве, я, как криминальный журналист, очень хорошо понимал, как всё может повернуться в таком разбирательстве.   
       Я поехал с этим к Марку, и самой Тане. Её я застал спящей, и Марк вышел со мной на кухню, подальше от спальни, хотя тут в любой комнате мы не помешали бы Тане спать.
        – Как Танюшка?
        – Выправляется, – кивнул Марк, плотно прикрывая кухонную дверь. – Вчера температуры уже не было и позавчера тоже. Слабая ещё и не ест ничего.
       Он не отдал её в больницу, хотя двустороннее воспаление – вещь нешуточная, но научился делать капельницы и всё остальное, что было необходимо, чтобы помочь ей сейчас. Даже кислородный аппарат купил. Первые дни, когда Таня плохо соображала в своём полуобморочном состоянии, она молчала об этом, а когда стала немного выправляться, сказала ему:
        – Марик, теперь я чувствую себя инвалидом на смертном одре… отдай кому-нибудь эту штуку, в больницу подари, они счастливы будут.
        – Непременно подарю, не сомневайся, вот поправишься полностью, сам отвезу в больницу, – улыбнулся Марк.
       Таня похудела, но и он осунулся за эти дни, не отходил от неё ни на шаг, отключил её телефон и не пускал никого, кроме нас с мамой. И был напряжённым и серьёзным, не отпускал своих обычных острот. Мама помогала тоже, как могла, больше советом. Когда я увидел, как ловко Марк орудует с капельницей, я высказал ему своё восхищение.
       Он посмотрел на меня строго, без улыбки:
        – Вообще-то нечем восхищаться, Платон, я отлично умею делать внутривенные инъекции. Могу попасть в любую вену, даже подключичную. И не только Тане, но даже самому себе. Ну это… к сожалению, – он посмотрел на меня потемневшими глазами. – К сожалению, н-да… но и к счастью, как выяснилось.
       Он спросил, хочу я чаю или кофе, или, может быть, коньяка, включил чайник, по-моему, автоматически, и достал бутылку из буфета. Тане нравилось оформлять вот так свой дом: со смесью старины и современности. Поэтому здесь, на кухне в белых тонах, у неё линии старинных шкафов, гнутых ножек стола, стульев и креслиц поодаль у окна, а окон в кухне было два, выходящих на улицу, скатерти с домотканым кружевом, и таких же салфеток, соседствовали с самой современной кухонной техникой.
       Выслушав всё, что я сказал ему, Марк долго молчал,  налил себе и мне коньяка в сверкающие пузатые бокалы и мы сели с ним в те самые креслица у окна.
        – Странно… Зачем копать под Таню?
       Вот это был самый правильный вопрос. Ну нашли неопознанное тело, не опознали, и похоронили, что особенно разбираться-то? Разве мало такого происходит теперь? Сплошь и рядом. Но они почему-то настойчиво разрабатывают его.
        – Было бы логично предполагать, что Таня, напротив, опознает Курилова, если уже она рассчитывала, якобы, на его невероятное наследство, чушь собачья… а тут… логика где у них? – сказал я, покачав коньяк в бокале.
         – Платон, тут нечисто дело. Таня – не цель, она средство, которым хотят поразить не её. А, например, тебя, – сказал Марк и посмотрел на меня.
         – Меня?! – удивился я. – Тебя понятно, но я-то…
         – Нет, Платон, думаю, всё же тебя, – сказал Марк, и, взяв в руки сигаретную пачку, стал вертеть её, не открывая. – Я фигура прозрачная и незаметная, законспирированная лучше Штирлица какого-нибудь, с самого начала мне нравилась сама эта игра – шифроваться, поэтому я нигде на свет ни разу не выходил. Я для всех – богатый мажор, проживающий наследство предков.
        – Но кто-то всё же знает, кто ты есть?
        – Только Таня, – он посмотрел мне в глаза и я понял, что ей-то он доверяет всецело. – Остальные знают только малююююсенькие кусочки мозаики, – он даже показал холёными белыми пальцами, какие это маленькие кусочки. – Так что, Платон Андреич, ищи, кому ты насолил и крепко.
         – Кому... – я растерялся.
        Вообще-то освещать криминальные новости – занятие неблагодарное и опасное со всех сторон, тобою недовольны правоохранители, тебя ненавидят и преступники, хотя при необходимости и тем, и другим, ты способен принести немалую пользу. Журналистские расследования выявляют преступления, к которым сыщикам бывает не добраться своими путями, а подозреваемые, если они невиновны, могут тем же способом отстоять свою невиновность. Но и тех, и других довольных и озлобленных у меня за спиной… целый сонм. Господи, лучше бы согласился светские новости эти тупые, освещать. Уйду из криминальной… надо подумать, куда…
        – А… муж Кати твоей, этот бывший, он ведь следователь, кажется, – Марк остро посмотрел на меня  из-под светлых бровей. – Не мог он каверзу тебе устроить через Таню? 
        – Да нет… Катю спокойно отпустил, уж хотя бы поскандалил…
       Марк откинулся на спинку креслица, и прищурился, разглядывая меня.
        – Не странно ли? Такую женщину как Катя так легко отпустил? И после того как в юности чуть не засадил тебя из-за одних подозрений в ухаживаниях за ней.
      Я усмехнулся:
        – Ты в курсе, я смотрю.
        – Мы близки с Таней, как это тебе ни странно, – сказал Марк.
      Я ничего не ответил на это, думая, что да, мне это странно, но чем дольше я наблюдаю за ними, тем меньше удивляюсь этому, в каком-то смысле они вообще идеальная пара.
        – С тех пор ещё кое-что произошло, только благодаря мне он вообще сам не сел и даже в Москве оказался, так что нет, он мне скорее обязан теперь, всей своей карьерой, а может, и жизнью.
        – И ты веришь в человеческую благодарность? – покачал головой Марк.
        – Почему бы и нет? – проговорил я, вообще-то я просто не задумывался над этим ни разу.
        – На благодарность способны чистые сердцами люди, способные душами осветить путь во вселенной. Слово-то какое «благо-дарность», способность дарить благо. Ты считаешь, твой Никитский такой человек?
        – «Мой» Никитский, – усмехнулся я.
       Марк лишь пожал плечами, предоставляя мне самому разбираться, мой Никитский или чей он.
      В это время открылась дверь, и вошла Таня в мягком трикотажном костюме и смешных чунях на ногах, волосы убраны в косу, впрочем, растрепавшуюся как обычно.
        – О… привет, Платоша – Таня подошла к нам, легонько поцеловала меня в висок. – Что это вы заперлись, парнищи?
       И переместилась к Марку, положив руку ему на плечо.
       Он сразу преобразился, вся острота и строгость исчезла из его лица, оно стало мягким, светлым, совсем молодым, глаза посветлели и заискрились. Он обнял Таню, ласково притянув к себе за талию, и прижался головой.
        – Поспала?
        – Да только и сплю, как бабка. Пора погулять выйти. Вот Платон, живу в таком месте чудесном, и не прогуливаюсь уже… сколько, Марик?
        – Будто ты до этого гуляла, – усмехнулся Марк, покачав Таню немного своей рукой. – Носилась как ненормальная из конца в конец по Москве. Вот не поверишь, Платон, за все годы впервые мы провели столько времени вместе.
      Таня улыбаясь, притулилась к голове Марка и поцеловала его в волосы.
        – Как у тебя дела, Платоша? Ты просто так приехал, проведать, или что-то случилось? – Таня отошла к чайнику.
       Я посмотрел на Марка и сказал:
        – Проведать, как чувствуешь?
        – Да уже отлично, Марк самый лучший лекарь, – Таня улыбнулась через плечо. – Как Ванюшка?
        – Кажется, неплохо, отличник, – сказал я.
        – А настроение?
        – Да какое настроение, когда он занят день и ночь. Английский, каратэ, музыка…
        – В художественную школу отдай, на черта ему каратэ твоё? – проговорил Марк и допил коньяк. – А английский выучит в два счёта, если понадобится, а так – толку никакого, перевод денег и времени. Поверь, я с детства английский, французский и итальянский учил. Щас не помню ни черта.
        – И что, жалеешь, что учил? – усмехнулся я.
       Марк засмеялся:
        – Не-а! вот поедем с Танюшкой в Италию, мгновенно вспомню.
        – А советы раздаёшь! – захохотал я.
        – Ну, дай поумничать, вредный совет дать!
        – Есть-то будете, хохотуны? – улыбнулась Таня. И всё так хорошо стало, спокойно и ясно на это солнечной, такой светлой кухне. Все тревоги и неясности исчезли, и стало легко и радостно на душе, потому что всё у меня хорошо, дома уже ждёт Катя, приходит с работы в это время, и Ванюша сейчас пообедает и отправиться к репетитору по английскому в соседний двор.
       – Нет, Танюшка, есть не буду, Катюша ждёт…
Глава 2. Человек
       Платону стало легко, я бы тоже позабыл свои тревоги, приписав их мнительности и особенной заинтересованности в Тане, и во всём, что касалось её. Кочарян не появлялся, но, правда и разрешение на захоронение тоже не подписывал, так и лежал у нас неопознанный номер 403-17, грустя в глубокой заморозке.
      Таня уехала в Италию с мужем, поправляться после болезни, так сказал мне Платон. Получалось, что она заболела после нашей встречи, и я даже чувствовал, что из-за нашей встречи, будто что-то сбилось в ней, сдвинулась какая-то плита, защита.
      Но я опроверг сам себя, вспомнив, что на этом «Рок и мода» она блистала через неделю после той встречи и выглядела превосходно. Событие, кстати, упоминали на телевидении, даже в новостях, и на нескольких каналах вышли полновесные сюжеты. Но ни мастерский эффектный монтаж, ни съёмка с самых разных ракурсов и планов не усилила того впечатления, которое получил я, присутствуя там. И того притяжения, что заметил между Таней и Книжником.
       Но моя мама заметила. Она приезжала ко мне несколько раз в год, иногда я ездил к ней, в надежде разжалобить тёщу и тестя и позволить мне видеть ребятишек, пока мне этого не удалось, похоже, Альбина провела дома серьёзную работу и её родители не хотели даже говорить со мной. Но сейчас была мамина «очередь», и она взахлёб делилась со мной впечатлениями о случайно увиденной по телевидению передаче.
        – Лерка, ты не смотрел, тут сюжет показывали по телевидению, ТВ-6, по-моему, или НТВ, не помню точно. Так там наш Книжник с группой, они, оказывается, знаменитые, – добавила она с некоторым удивлением. – И что думаешь, учудили?! Они, то есть музыканты эти, рокеры, концерт играют, а перед ними девчонки вышагивают, как бы показ мод. А те и рады на их ножки-то глядеть, распаляются всё больше, играют всё громче, ой… И Таня твоя, Олейник, там среди них. Так в конце она вообще в свадебном вышла, не иначе, Лер, замуж за Книжника пойдёт. Его родители в ужасе, переполох, что ты… Я тут мать его встретила, так она со стыда не знала, как и говорить, он ведь жену и ребёнка ради неё, бесстыжей, бросил! А теперь и женится, раз в телевизоре показали.
        – Мам, Таня замужем, – сказал я, не выдержав её пророчеств.
        – И-и-и… а ты откуда знаешь? Лера?! – мама строго посмотрела на меня. – Или… встречаешься с ней?
        – Встречался бы, да она не хочет.
       Мама облегчённо выдохнула.
        – Ну ещё бы, – она усмехнулась, покачав головой, оглядев мою скромную комнату в общежитии.
       И знаете что? Именно в этот момент я преисполнился решимости привести Таню сюда, и не просто, а на свидание. Чтобы она, как прежде, как в Кировске когда-то готова была встречаться со мной в любом месте.
       Но Таня уехала, и хотя Платон сказал, что она никогда не уезжает надолго, но в его понимании «долго» и в моём сильно отличались. Для него и две недели не срок, для меня и пять дней были адом. А Тани не было два с половиной месяца. Вначале она была больна, а после они уехали куда-то за границу.
        – В Италию – уточнил Платон.
        – Как положено аристократии, или какому-нибудь Горькому, Алексей Максимычу, – пробормотал я.
        – Алексей Максимыч на Капри катался, а наши в Тоскану, Лётчик, – сказал Платон. – Да не тоскуй, у неё там съёмка, по-моему, и сезон потом, так что летом вернётся.
      Он посмотрел на меня внимательнее, спасибо, что не сказал ничего больше, только улыбнулся и легонько толкнул в плечо.
        – Как твои-то дела? – спросил я. – Иван уже знает о скором пополнении в вашей семье?
       Платон смутился немного, качнул головой.
        – Нет пока, Танюшка приезжала к нам перед отъездом, поговорить с ним, сказала не спешить сообщать ему, станет живот виден, всё сам поймёт, тогда и поговорить, но в первую очередь Кате, ведь она для него главный человек.
       Мы не знали этого, не могли знать, о чём говорила Таня с маленьким сыном Платона. Она рассказала брату об этом позднее.
        – Скажи, Ванюша, когда тебе покупают новую игрушку, ты полностью перестаёшь любить предыдущую?
       – Конечно, нет – просто новая она другая, а любимая остаётся на своём месте.
       – Ну тогда, если у мамы родится ещё ребёнок ты не будешь думать, что она стала тебя меньше любить?
        – А маме нужен ещё ребёнок? Разве ей мало меня одного?
        – Возможно, это тебе скоро станет мало, что ты только один?
        Ваня посмотрел на неё.
        – Ты так думаешь? Но ведь сейчас она любит только меня, а станет любить этого нового ребёнка.
        – Ну, если даже ты не перестаёшь любить свои игрушки, когда появляются новые, то как же мама может начать любить тебя меньше? Наоборот, она станет любить тебя только ещё больше, потому что ты взрослый и с тобой уже интересно и весело и не надо тебе мыть попу и кормить с ложечки. А уж если ты маме хоть в чём-то поможешь, то станешь не только в её глазах, но и в собственных настоящий взрослый мужчина.
       Ваня долго смотрел на тётку, думая, потом спросил:
        – А я хочу быть взрослым?
        – Не знаю, Ванюша, подумай сам и скажи мне. Главное знай, мама тебя любит, и будет любить взрослый ты или ребёнок, хороший или плохой. Но ещё она может тобой гордиться.
        – Гордиться?.. – нахмурился Ваня. – А сейчас не гордиться?
        – Чем больше у мамы поводов гордиться тобой, тем она счастливее.
       Вот тут Ваня просиял.
        – А я думал, она только от дяди Платона счастливее.
        – Почему?
        – Она… так улыбается, когда смотрит на него… – сказал Ваня немного грустно, опустив глаза.
        – А как ты думаешь, Ванюшка, это хорошо, когда мама улыбается? Как ты думаешь, что это значит? То, что она счастлива?
      – Наверное…хорошо, – сказал Ваня с сомнением. – Но раньше мама любила только меня.
       Тогда Таня обняла его и сказала:
        – Ваня, если что-то не происходит у нас перед глазами, или мы чего-то не замечаем, вовсе не значит, что этого не происходит вообще. Скажи, только честно, и не сейчас и не мне, а самому себе, это хорошо, что мама всё больше улыбается? Тебе самому хорошо от этого?
       Ваня улыбнулся.
        – Конечно, хорошо, только… я сомневаюсь, Таня, она меня любит так же или… меньше, чем его… Платона? Вот раньше, когда мы жили с папой, я знал, что больше, что она любит только меня, а папу немножко… а теперь сомневаюсь.
        – Не сомневайся, милый, – Таня поцеловала племянника в макушку.
      Никто не слышал этого разговора, как и многих разговоров между ними, а у них были секреты ото всех, например, только Таня знала, кто из девочек ему нравится в классе, с кем из ребят он дружит, а с кем – нет и почему. Она знала о его увлечениях и разбиралась в них, подшучивала над его покемонами и томагочи, зато книги им нравились одинаковые: фантастика, приключения и детективы.
       Я не знал бы этого всего, если бы мне не рассказал об этом Платон сегодня в порыве откровенности и беспокойства за сына, с которым ему было и легко и сложно.
       Но если Платону было и легко и сложно, то у меня всё было значительно сложнее и мрачнее. В апреле состоялся суд, к счастью родительских прав меня не лишили всё же, ограничение сняли, но потребовали пройти курс у психолога, а после несколько комиссий, которые решат, можно ли мне встречаться с моими детьми или нет.
      Странно, я не ждал их появления на свет, не хотел, но когда они родились, я понял, что люблю их, маленьких и зависимых от меня, и любящих меня. Самый мой большой грех в том, что я не любил их мать и жалею, что именно она родила их, и его мне никогда не искупить.
       Я очень хорошо помню, что я чувствовал, когда Таня была беременна, когда она позволила мне потрогать шевелящегося в её животе ребёнка. И это было необыкновенное счастливое единение с ней, хотя в тот момент я даже не думал, что я люблю её. А вот с Альбиной я не испытал ни одного подобного необыкновенного момента. Напротив, меня пугало то, что происходило в ней. А когда дети родились, это получилось как сюрприз, будто они вообще не имели отношения к ней. Вот странная в моём мозгу получилась сепарация. Альбина отдельно и все мои грехи и преступления по отношению к ней тоже были отдельными от наших с ней детей. Но она всеми силами старалась втянуть их между нами. И ей это удаётся. Она отлично разобралась во мне за те годы, что мы были рядом, и понимала, что дети – единственное, чем она может по-настоящему уязвить меня. Поэтому действовала рассчитано и холодно, без сомнений. И без капли жалости, и Бог с ним, если только ко мне, но к детям…
       Так что я опять погрузился в рабочую рутину. И вскоре произошло событие, которое, не то чтобы потрясло, но обескуражило меня. Кочарян привёз снимки Курилова. Проискал почти два месяца и вдруг явился однажды, сияя, как начищенный пятак, хотя таких знатных пятаков-то давно нет, но кто не помнит их радостный блеск? Мне они в детстве казались щекастыми и пузатыми. Хорошая была денежка, в нашем школьном буфете можно было по субботам купить жареный пирожок с повидлом. И вот таким радостным пятаком или субботним пирожком ввалился ко мне Кочарян однажды солнечным апрельским днём.
        – Уф, ну упарился… – он помахал полой слишком плотной для такой погоды куртки. – Слушай, жара на улице, прям пекло!
       Он снял куртку, бесцеремонно бросив её на мой диван.
        – Ты одевался бы по погоде, – сказал я.
        – Я и оделся, ещё вчера… – ухмыльнулся Кочарян, распространяя терпкий запах пота, сигаретного перегара и какого-то гадкого дешевого парфюма из тех, что в странных бутыльках с кобрами или пистолетами рядами стоят на рынках и в переходах. – Ты не ворчи, сидишь тут без солнца, с лица, вон, сбледнул.
       Ну… я никогда румяным и не был, даже когда был толстым юношей, а на воздухе я бываю побольше, чем он, только вернулись с места происшествия, я отдал стажёрам собранный материал, чтобы разобрали и систематизировали, после чего к работе приступил бы я. Мы отобрали бы баллистику, отдельно почвы, отпечатки обуви, биологический материал, вплоть до травинок и лепестков, нечасто это бывает полезно, но случается, по сосновым и лиственничным иглам находили преступников и их логова. Отпечатки – это моя любимая история… ну и так далее, и пошла работа над распутыванием комка шерсти в аккуратный клубок, из которого следователь вытянет нить и вывяжет расследование. Так что я ничего не ответил.
       А Кочарян, между тем, открыл свою потёртую папку, в которой, как и все, носил дела и документы, и вынул коричневый конверт.
        – Вот, радуйся, Курилова нашего зубки! – сияя в свои тридцать два зуба, сказал он.
       А я-то думал, когда, наконец, вспомнят замороженного нашего беднягу. Теперь, надеюсь, все вопросы отпадут, как и от Тани подозрения.
       – Да ты что, серьёзно? Нашлись-таки рентгенограммы? Долгонько ты искал… И где?
        – Что «где»? Искал? Да везде, сколько поликлиник в Москве, сколько зубных кабинетов, да частных, и все с разными возможностями. Но наш в отменную фирму сходил, наверное, перед заграничной поездкой подлатал бампер. Так что, держи, сверяй, держим ещё парня нашего, как треску, или похороним, наконец, как человека.
        – А чего мы вообще его держим? – спросил я, раскрывая конверт. Действительно, отменные обзорные снимки. – Ну, не опознали и ладно, сколько мы с тобой таких схоронили, данные их лежат, если надо, а тело-то что держать?
        – Вот экспертизу проведем, и… Материалы все останутся.
        – И будет очередной мёртвый висяк. Сколько их у нас с тобой только…
        – Сплюнь! Раскроем Курилова, может, хоть в отпуск пойду, два года не был, – сказал довольный Кочарян.
        – Какой щас отпуск, Иван Иваныч, весна только началась…
        – Отпуск – он всегда отпуск. Когда сделаешь? – он поднялся, забирая свою папку и куртку.
        – Ну, когда… сделаю и позвоню сразу. Или на пейджер скину, – сказал я, думая, что сделаю эту экспертизу, конечно, в первую очередь.
        – Отлично, бывай.
      Я разложил снимки, обзорный и два боковых, даже удивительно, что так подробно всё они сняли, обычно ограничиваются прямым обзорным, чаще снимают конкретную область, а тут расщедрились. Плёнок в больницах нет, а в частных шарашках – сколько угодно и чего угодно.
       Я рассмотрел и конверт, «Мета-дент», Международная ассоциация стоматологов, многопрофильная стоматологическая клиника, и адреса, всего четыре и все в центре города. Маркировка на плёнках тоже правильная, так что, как говориться, не подкопаешься, снимки настоящие.
      Теперь разберёмся, чьи. Я взял с собой конверт и отправился в хранилище. У нас тут порядок, да по-другому и быть не может, вообще-то, иначе не найдёшь ничего и никогда. Вот он 403-17. Я взял оба конверта, запер тут всё, ключи от всех этих хранилищ были у всех допущенных сотрудников, и запасной у охранника и вахтёра.
       В лаборатории никого не было, лампа вертикальная и горизонтальные, и большая лупа на штанге, конечно, ничего фантастического, но и этого обычно достаточно, чтобы сравнить снимки. Сопоставление с фотографиями, это, конечно, ювелирная работа, там нужна компьютерная программа, обещали закупить, тогда можно будет уверенно дифференцировать. А ведь лицо нашего 403-17 и Курилова тоже можно так сравнить… Только, кто даст, да и без компьютера любое сомнение могут трактовать как угодно, очень легко подогнать необъективному человеку. А я необъективен.
       Однако пора приступить к делу, я испытывал волнение, какого никогда прежде не было, с чем бы я ни работал, но сейчас это касалось меня лично. То есть не меня, конечно, Тани, но что касается Тани, касается меня. И от меня зависело сейчас слишком многое. Надо было отказаться, что, если напортачу?..
       Поэтому я выдохнул и выложил снимки на лампу…
       И без лупы было очевидно, что они идентичны эти челюсти… И расположение пломб и их форма, да что говорить, это снимки одного человека, Курилова.
       Я отодвинулся от стола, может быть, всё же я ошибаюсь, ну что особенного, могу ведь я ошибиться. Если бы это был не Курилов, я бы спокойно описал все особенности, на которые опираются обычно при сличении рентгенограмм и дал бы уверенное заключение. Работы на пару часов.
       Но я не мог заставить себя это сделать. Я же видел, как уверенно Таня сказала, что это не Курилов. И не потому, что с горя или нормального женского страха не хотела его признать, но потому что и правда была уверена в этом. Тогда… как это может быть, я не понимаю. Не понимаю. Поговорить бы с ней самой об этом, что она скажет? Может быть, связалась бы как-то с ним, позвонила или… Но думаю, связалась бы в тот же день, если бы могла…
      Я сообщил единственному человеку, кроме Тани, кому вообще мог сказать об этом. Платон посмотрел на меня, изумлённо, когда мы встретились в уже любимом нашем баре. Тут недавно поставили биллиардный стол, и шуму изрядно прибавилось, хотя нам это и не мешало особенно.
        – То есть этот труп у вас в морге – это всё же Курилов?
        – Ну… получается. Сто процентов даёт только ДНК, но ты же понимаешь, что его никто не станет делать, даже запрашивать не будут, наследника престола, что ли, опознавать?
        – Как это странно… – пробормотал Платон. – Таня… не могла ошибиться. Или там один кусок правого уха, что уверенно не скажешь?
        – Таня как раз говорила уверенно, вообще держалась молодцом, в обморок упала, конечно, но…
        – В обморок?! Господи… Таня никогда в жизни не падала в обморок. Наверное, и правда, потрясение.
        – Да вообще-то было чему потрясаться неподготовленному человеку... – проговорил я.
        – Да?.. – Платон посмотрел на меня. – Я всё хочу спросить: как ты вообще там работаешь, среди мертвецов… и всего этого? Неужели не жутко? Или хотя бы… не противно?
       Он даже отставил свой стакан, отодвинувшись вглубь диванчика, сегодня мы сели в глубине зала, подальше от шумной публики.
        – Ну… – выдохнул я, пить сегодня совсем не хотелось, или, напротив, напиться вусмерть, но это можно тогда и в запой уйти с тоски, Тани нет, даже зацепиться не за что…
        – Платон, вопросы ты задаешь... Не противно, представь себе. Потому что нечистоты, подобные тем, во что превращается разлагающееся тело, все люди видят каждый день и не один раз, хотя бы в собственном сортире. Но… я, тем не менее, совершаю благородное служение, как ты полагаешь? Я служу смерти во имя жизни, потому что, возможно, мои изыскания относительно механизмов умирания и подобных вещей могут лечь в основу будущих методик спасений при травмах, удушениях… впрочем, не стану уточнять и шокировать тебя. Но мои труды, возможно, будут полезны травматологам, реаниматологам. По крайней мере, полагаю, несколько моих статей что-нибудь этакое подскажут врачам. Я не могу работать с живыми, страдающими людьми, но я… – я посмотрел на Платона, улыбнувшись. – Тем не менее, хочу помогать им как могу.
        Он смотрел на меня с некоторым удивлением.
         – Тогда почему ты в судебной? Почему не в обычной больнице?
       Я засмеялся:
        – Квартиру давали, Платон. Вот и весь секрет. В то время, да и сейчас, такой завал с убойными делами, что эксперты, как в полевом госпитале хирурги должны работать.
      А потом в свою очередь я посмотрел на Платона:
        – Тебе не бывает противно разве? Я с физическими оболочками людей, иногда и крысами подпорченными, и изрядно подгнившими, но разве вонь от душевных мерзостей не хуже?
        Платон медленно покачал головой.
        – Да прав ты, прав… А только, кто не сталкивается с таким в работе? Пожалуй, только Таня с её возвышенными устремлениями, да Книжник-музыкант. А вообще мы с тобой по сути одним делом заняты – в человеческой скверне копошимся, так что, да, противно, не то слово, каждый день хочу уйти из криминальной журналистики. Но куда? Светские новости – блевотина ещё хуже, да ещё приправленная тухлецой лжи и фальши. В искусство как мама, там возвышенно, конечно, но… как-то это, по-дамски, ну… или по-стариковски... Политика… не думаю, что там грязи меньше…
      Он выдохнул, как мне показалось, с долей, если не отчаяния, но обречённости. Это странно, или нет, но мы с ним оба стремились в свои профессии с самого детства, мечтали, делали всё, чтобы получить их, стольким жертвовали, вместо веселья и развлечений, мы знали разлуку с домом и друзьями, зубрёжку, бессонные ночи, житьё в общежитиях на кошмарной еде. Ни он, ни я не жалели об этом, не жалели о выбранном пути, теперь я точно знаю, что для меня нет пути, кроме этого, избранного очень давно. И Платон, я уверен, иного не ждал и не ищет. Но всё стало складываться так, как, наверное, бывает у многих: детская восторженность уступила место отрезвляющей реальности, в которой всё имеет вкус и запах.  В кино и книгах всё так красиво и благородно, всё легко и правильно, но в жизни всё выпуклое, горячее или холодное, горькое и кислое, нет ничего плоского или бесцветного, ничего, что не волнует хотя бы органы чувств, а если ты не отмер душой, то и душу. Нельзя пройти мимо скверны, смерти, несправедливости. Можно ли всё это победить? Наверное, нет, но это не означает, что не стоит бороться, потому что иначе скверна и хаос поглотят вселенную. Снег каждый год заметает все дороги, но люди расчищают их, чтобы можно было ходить и ездить. Мы никогда не победим смерть, это и не надо, но мы отодвигаем и уговариваем её, мы боремся, и это не бессмысленная война. Человек всегда был и будет таким, и горе, если ты готов стать подобным камню, которому всё равно, лежать на дне чистого ручья или канавы с помоями и дерьмом, не чувствуя разницы. Ещё хуже перегораживать любой из этих ручьёв. Когда понимаешь это, когда не согласен быть просто камнем, когда-нибудь рассыплющимся в прах, когда чувствуешь, что ты можешь построить мостик через чистый ручей или очистить грязный, то всё становится прекрасным вокруг тебя, потому что гармония и сила входят в твоё сердце.
        – И не думай, где больше или меньше грязи и где тошнотворнее. Ты думай, что ты можешь дать, а не взять.
       Платон посмотрел на меня, чуть прищурившись.
        – Всерьёз так думаешь? Вот это всё, про справедливость, смерть, ручьи… Не место красит человека, а человек – место? И тому подобное?
         – Человек вообще всё красит, – сказал я, уверенно.
        – Ну, или разрушает, уродует…
       Я пожал плечами:
        – Ну… на Солнце тоже пятна. И в алмазах бывают дефекты.
        – Ты – добрый человек, – светло улыбнулся Платон, как-то радостно выдыхая, и откинулся на спинку диванчика, забросив за голову руки. – И философ, к тому же.
        – У меня есть время думать, я один живу…
        – Сам с собой говоришь, небось? Ты это завязывай, Валер! – захохотал он, толкнув меня в плечо.
       Мне хотелось сказать ему: легко сказать. Но я промолчал, потому что знал его ответ, ему казалось, что мне ничего не стоит вернуть Таню. Не могу понять, почему я так в этом уверен…
Глава 3. Роскошь
         Тоскана прекрасна в любое время года и, наверное, в любое историческое время, вот, что приходило мне в голову в эти дни. Мы прилетели во Флоренцию, в пятнадцати километрах от города Марк снял виллу, роскошную до невероятности: на вершине холма, с колоннами, лестницами на четыре стороны, с фресками в плафонах, хрусталём, бронзой и картинами в золочёных рамах. Мебель изгибалась, будто в реверансах на своих кривых ножках в вензельках, даже обивка была с золотой нитью. Ванные комнаты, отделанные натуральным мрамором, с медными ваннами, позолоченными кранами с хрустальными набалдашниками, венецианскими зеркалами повсюду, канделябрами, старинными шёлковыми коврами на полах. Что говорить о посуде, бокалах, белье и скатертях…
       Прислуга незаметная, молчаливая и исполнительная, прекрасно понимала русский язык, но Марку нравилось говорить с ними на итальянском.
       В саду всё тоже было идеально распланировано, зонировано, подстрижено, устроено по всем законам садоводства. Я обернулась на Марка, когда мы дошли до фонтана, такого же идеального, как и всё здесь.
         – Марк… только не покупай всё это? – сказала я.
        Он засмеялся, обняв меня.
        – Всё же, как ты хорошо меня знаешь! Нет, правда, обожаю тебя за это! Но… и я хорошо тебя знаю. Мы поживём здесь некоторое время, примем здесь твою модную банду, не сомневаюсь, что им понравится эта натура, а владельцу при удачном раскладе, если снимки попадут в «Vogue», помогут поднять цену для возможных покупателей, да и количество их увеличится в разы. Так что…
        – Не можешь не комбинировать, да, Марик? – Таня обняла меня.
        – Соскучился, пока тянулся отпуск.
        – Не верю, что твои дела могут пострадать оттого, что ты пару недель не выходил из дома.
        – Во времена сотовой связи и интернета, всё можно делать так, что никто и не узнает, кто это делает. Пока я сидел при тебе, как ты говоришь, не выходя из дома, я освоил несколько новых компьютерных программ. Если и дальше так пойдёт, Танюшка, можно стать всесильным, а все продолжат думать, что я рисую визитки и экслибрисы.
       – И ты расскажешь мне?
       Он склонился ко мне.
       – Не всё можно делать дистанционно, – прошептал мне Марк, подхватил меня на руки. – Ох, совсем ничего не весишь…
      Через неделю приехала съёмочная команда. Оглядели местность, фотограф остался доволен. На этот раз Гарик тоже был здесь, он нередко ездил со мной, изображая агента, брал, конечно, комиссионные, но не наглел, поэтому я позволяла, приятно, когда кто-то ведёт твои дела, не могла же я всё делать сама, или сбрасывать на Марка. Тем более что по-настоящему серьёзно я к этой своей деятельности никогда не относилась, в отличие от живописи, и музыки Володи.
       Кстати, с Володей я до отъезда таки не увиделась, но мы говорили по телефону. Он с грустной улыбкой в голосе, я чувствовала её на расстоянии.
        – Привезли оставшуюся мебель.
        – Хорошо теперь?
        – Хорошо всё, что ты делаешь, – сказал Володя. – Мы уезжаем завтра.
        – Это я помню. В Киев?
        – Да, потом Донецк, Одесса, Ростов… потом вернёмся на неделю, и снова… а… ты?
        – Я вернусь в конце июня.
        – Танюшка-а…
        – Не тоскуй, Володя, время быстро пробежит за работой. К тому же вы новый альбом начали.
        – Это да…
        – Тебе сейчас кажется, что тебя сковала тоска, а как стронетесь с места, всё сразу изменится. Как всегда.
        – Да-да… приезжай хоть… на денёк?
       Я засмеялась, чтобы рассеять его тоску немного.
        – Как у Пугачевой в старой песне, помнишь?
        – Не помню… – пробормотал Володя.
       Конечно, я могла бы поехать к нему, и даже не раз, но как я могла сделать это теперь, когда Марк оказался прав в том, что я рисковала и разболелась из-за того, что не послушалась его, и он вынужден был ухаживать за мной столько дней. И что я скажу, «милый, я поеду, проведаю Володю»? Если бы это было раньше, я бы так и сделала со спокойной душой, потому что была уверена, что ему это безразлично. Но теперь я не была в этом уверена. Он ничего такого не говорил, не намекал даже, но я стала это чувствовать.
       Что делать с этим я пока не думала, потому решила, что время само всё расставит по местам, здоровье наладится и всё вернётся на круги своя. Хотя бы и Боги уже вернулся. Как напугало меня это чёртово опознание, нельзя описать. Уже то, что приходится смотреть не на такого мертвеца, каких мы видели, когда занимались анатомией: вымоченного в формалине, бледного, всего какого-то аккуратного, будто он и не человек и никогда не был человеком, а просто такой помощник. Пособие, одним словом.
       А здесь… это был не просто настоящий мертвый человек, притом страшно изуродованный, почти без лица, вернее, с сожжённым лицом и большей частью тела, как узнать кого-то в таком виде? Я так испугалась в первые мгновения, что всё поплыло у меня перед глазами, тем более что они заранее напугали меня, конечно, своим звонком и всеми этими предисловиями, так что я была напряжена до предела ещё до того, как они подняли своё страшное покрывало над ним, которым служила страшноватая простыня не первый свежести, с чёрными штампами. Промелькнула даже мысль: неужели нас всех в конце ждут такие простыни?..
       Но я заставила себя собраться и я помню, отчётливо и точно, что этот человек на цинковом столе в морге не был Боги. Браслет, конечно, аргумент и это первое, что я вспомнила и пока спорила с ними, немного пришла в себя от первого потрясения, собралась с мыслями и зрением, но браслет, действительно, можно снять, подумаешь, перекусил звено и свободен, почему Боги было не сделать это? И хотя я была уверена, что Боги не снял бы мой подарок, но всё могло быть.      
      Но главное было совсем не в браслете, конечно. Просто, это был не он, не Боги. Я его знаю близко много лет, помню, как совсем заросла волосами его грудь и волосы стали появляться на спине, что меня смешило, а он не верил и просил показать в зеркале. Я знаю, какой формы его грудь и плечи, руки… голова, в конце концов. Да, тот человек сильно обгорел, но форма тела не изменилась бы настолько, чтобы я могла ошибиться.
      И теперь я стала чаще думать о Боги и вспоминать, какой он славный, верный друг и влюблённый. И как я жалела теперь, что просила его не звонить и забыть меня и Москву хотя бы на время. Как это получилось нехорошо… и как тревожно теперь, несмотря на мою уверенность, что я видела не его тело, я теперь волновалась о нём. Ведь паспорт-то как-то оказался при этом трупе. Наверное, это и было тем, что украли у Боги, когда вскрыли замки в его мастерской.
       Но самое ужасное – это, конечно, Валера. Эта наша встреча.
       Валера… и не в том дело, что он стал теперь неотразим, он всегда таким был для меня, хотя приятно было увидеть, какое у него, оказывается, лицо, скулы, профиль, лоб, какие блестящие шёлковые волосы, которые он распустил по плечам, когда мы оказались на улице, я смотрела на них в кафе, чтобы меньше смотреть в его лицо, в глаза…
       Не хочу даже слушать, что он говорит, даже думать о том, чтобы, как он сказал, прийти в это кафе, где он собрался ждать меня каждый день, придумал, тоже мне… Быть с ним как раньше невозможно, и дело совсем не в том, что я и он не те, что были прежде, дело не в том, что наша жизнь не та, и даже всё вокруг нас иное, словно прошло не семь лет, а семьсот.
       Совсем не во всём этом дело, потому что мы как раз, боюсь, всё те же…
       Дело не во внешних переменах. Не в годах, прошедших с тех пор. Это ничего не значило. Отказавшись от Валеры, я сожгла саму себя, и пеплом засыпала глаза и сердце. Не Костенька, не Екатерина Михайловна, нет, им это было бы не под силу. Я всё сделала сама. Нет человеку большего врага, чем он сам. Я сама это сделала, да, меня вынудили, но я сделала, я отказалась от него, и даже не посмотрела в его глаза, мне достало глаз его матери, умолявшей меня не портить жизнь её сыну, оставить его, освободить от себя, будто моя любовь это удавка… И теперь мне хотелось, так же глядя в её глаза, спросить, стал ли её сын счастливее оттого, что, как она выразилась, я освободила его. Стала ли приятнее и светлее его жизнь, легче его сердце, свободнее душа? Он так же парит высоко над землёй, как было, когда мы были вместе? Екатерина Михайловна, стоило убить нас с ним ради того, чтобы он шёл дорогой, которая казалась вам верной?      
      Но вернуть теперь всё…
      Я не могла. Из-за Марка, из-за Володи, даже из-за Боги и Вальдауфа. Они все в моей жизни, и с ними я другая, я не та, что могла теперь дать Валере то, что могла тогда, семь лет назад, быть потоком воздуха под его крыльями. Да и летит он теперь сам, я вижу это по его светлому лицу. Ему пришлось плохо, так больно, как, представить могу только я, но он это выдержал и выжил, не скатился в грязь, не спился, не потерял того, что делало его таким необыкновенным. Он стал даже лучше, я чувствую. Кого-то испытания ломают, других очищают и делают сильными, идеальными. Как шлифовка делает алмаз бриллиантом, как руда становится сталью.
       Валере кажется, что для счастья ему нужна я. На деле ему никто и ничто не нужно, он прекрасен, и счастье в нём самом, оттого, как он чувствует и видит этот мир, это было в нём всегда и всегда будет, что бы с ним ни происходило. А я… ну что ж, испытывать влечение – это нормально. Вопрос в том, куда оно своим течением утянет нас обоих. Потому что Валера – это Валера, никто другой, а он способен заполнить меня полностью. А я уже не пуста и… не жива как раньше.
       Валера…
       Валера… ничто не сделало меня каменной пустыней, но то, что я сделала с тобой. Я слышала, как моя мама говорила с тобой через дверь, как она сказала, что я бросила тебя, что я отказалась от тебя, то, что я сделала тогда с тобой, с нами… я не видела твоего лица в тот момент, но я слышала твой голос, я чувствовала твою боль, но я не рванулась к тебе с криком, что всё это ложь, что люблю тебя,  и что у меня нет ничего важнее и дороже тебя. Я не сделала этого, потому что моя боль была ещё больше, моя боль была невыносима, но я не позволила себе избавиться от неё тогда, я позволила тебе поверить и уйти. Почему ты поверил тогда, Валера?! Почему ты поверил? Почему ты ушёл? Чего ты хочешь теперь?..
       Я поднялась с постели, потому что валяться без сна в третьем часу было уже невозможно. Пока я была больна, я была менее способна думать, слабость и сонливость владели мной. Но теперь я была здорова, и всё, что волновало меня, теперь не давало мне спать.
       Полы в этой роскошной вилле, больше похожей на дворец в миниатюре, были выложены узорчатым разноцветным мрамором, что конечно, правильно в этом солнечном и всегда тёплом краю, но сейчас они мне показались ледяными, будто могильные плиты. От этого я сразу замёрзла, пришлось поискать не только тапочки, но и свитер, который я и надела тут же поверх сорочки. И вышла в сад.
      Съёмка, как планировал Марк, прошла превосходно, конечно, здешняя натура понравилась всем, и фотографу, и осветителям и даже моделям, приехавшим тоже сюда. Получая удовольствие от процесса и нашего гостеприимства, от кухни, а повар был приглашён Марком из Милана на эти недели за большие деньги, он угощал всю компанию изысканными блюдами, вызывая дополнительные волны восторга у нас и наших гостей. В духе «Сладкой жизни» мы провели несколько дней.
       Это всё было приятно, утомляло и очень отвлекало от моих мыслей, поэтому пока вилла была полна народу, было хорошо. Но вчера вечером и сегодня утром все разъехались и мы с Марком остались вдвоём. Когда от виллы по идеальной дуге дорожки отъехали последние автомобили, скрываясь за деревьями и идеально постриженными кустами, обрамляющими дорожки, Марк обнял меня, положив мне на плечо горячую тяжёлую руку.
        – Ну что, Танюшка, одни остались? Скучать теперь будешь по своей банде? – улыбнулся он, прижимая меня к себе и глядя вслед уже исчезнувшим машинам.
        – Марк… – я посмотрела на него. – Займись любовью со мной?
      Марк посмотрел на меня.
        – Ну… не зна-аю…
       Но, несмотря на эту шутку, он был во власти вдохновения…
        – Я люблю тебя… как я люблю тебя… – шептал он, прижимая лицо к моему. – Поцелуй меня… поцелуй меня…
       Но Марк уснул, а мне не спалось, поэтому я встала и вышла в сад. Странно, двери на веранду и все окна в дома были распахнуты, но в саду было свежо и влажно и при этом тепло, а в доме душно, но холодно, будто выстроен он над могилой. А в саду с меня сразу будто свалилось тяжёлое мокрое покрывало и стало легче. Если бы не Марк, я вовсе затосковала бы. Мне захотелось посмотреть на него, и я вернулась к спальне, заглянула через дверь. Он спал, плохо, почти не укрытый, прекрасный в своей наготе и неге. Наверное, такими Бог создавал ангелов: светлыми, прекрасными и добрыми сердцем. Хотя, какие у ангелов сердца? На что они им? Или нужны? Чтобы жалеть нас, которых они хранят…
       Я вернулась в сад, начинало светать, пока я ходила вокруг дома, ночь истекла, мне так захотелось запечатлеть это ощущение, которое было у меня сейчас от Марка и всего вида спальни, разворошённой белой постели, что я взяла свою папку с бумагой, которую всегда и неизменно возила с собой, и пастель и села на веранде напротив двери.
      – Bella signora, non riesce a dormire (не спится, прекрасная синьора?)? – улыбнувшись, спросила меня немолодая горничная, поднимающаяся раньше всех в доме, вместе с ней вставали только помощники повара.
      – No, ho dormito bene, (нет, я хорошо выспалась), – сказала я в ответ, тоже улыбнувшись. – Hai gia’un lavoro?( а у вас с утра уже работа?)
      – Sono un uccello precoce, bella signora (я ранняя птица, прекрасная сеньора).
       – Anche gli usignoli non dormono, e tu gia(соловьи тоже не спят, а вы уже на ногах).
        – Si’, bella signora, – улыбнулась горничная, я знаю, что её зовут Магдалена, я слышала, как её называли здесь остальные. – Devo andare(можно идти?)?
        – Naturalmente. Mi dispiace disturbarla, (конечно, извините, что беспокою вас), – сказала я.
       За время своих поездок я успела научиться неплохо объясняться по-итальянски, как и по-французски и по-английски. Собственно говоря, уже в первую поездку в первую же неделю я начала понимать всё, что говорят, обращаясь ко мне, а со второй кое-как объясняться. Дальше всё уже пошло как по маслу. Если оказываешься в чужой стране, среди чужого языка и рассчитывать на переводчиков тебе не приходится, всему учишься очень быстро. Это сейчас здесь работает очень много русских сотрудников в агентствах, потому что и русских моделей теперь здесь очень много, а я в своё время была одна. Нет, были и другие, но нас были единицы, мы и не встречались в чужеземных краях. Но я научилась. Такая у меня планида, быстро всему учиться и ко всему приспосабливаться. 
      Я услышала приглушённые голоса за углом дома, но не разобрала речь, не стала даже прислушиваться, думая, что это меня не касается. Но выяснилось, что я ошиблась. Потому что через пару минут, прошуршав по гравию шагов пятьдесят к террасе, на которой я сидела, подошёл… Вальдауф. То есть я не сразу поняла, что это он, потому что не сразу обернулась на него, только почувствовав, что шуршавший шагами человек остановился как-то слишком надолго около меня, я подняла голову, чтобы посмотреть на него.
        – Ох… Валерий Карлыч… вот это да… – только и произнесла я.
        – Здравствуй, Танюша, – он улыбнулся так радостно и мягко, что мне стало очевидно, что он очень рад меня видеть. – А мы ваши соседи. Все эти дни приходил понаблюдать за вами издали.
        – Почему же издали, Валерий Карлович?! – улыбнулась я, откладывая эскиз, впрочем, почти оконченный.
        – Не хотел мешать, – он поднялся на четыре ступеньки террасы. – Ты за работой как всегда. Отдыхаешь, когда-нибудь вообще?
       Он кивнул на рисунок.
        – Это и есть мой отдых, – улыбнулась я.
        – Позволишь взглянуть?
      Он взял листок, посмотрел долго, улыбнулся и отложил, снова пройдя мимо распахнутых дверей спальни, ветерок легко колыхал белые легчайшие занавеси. Стало уже совсем светло, и я задвинула портьеры, чтобы свет не беспокоил спящего Марка.
        – Ничего не скажете? – спросила я Вальдауфа, обернувшись.
        – Назови меня на «ты»? – сказал он, глядя так, что я поёжилась. И какого лешего, Валерий Карлыч, вы так влюбились в меня? Неужели я виновата ещё и в этом?
       Мы спустились в сад, и пошли по идеальным дорожкам вдоль деревьев, потом показались фонтаны, они уже работали, тихонечко шурша тонкими струями.
        – Тебя тут снимали в образе Симонетты Веспуччи, – сказал он. – Когда ты приедешь сюда в следующий раз, весь город будет носить тебя на руках.
        – Я не так прекрасна.
        – Ты прекраснее.
        – Не-хет… – засмеялась я.
        – Мне виднее. Я – художник, – сказал Вальдауф, блаженно улыбаясь.
        – Вы – мой любовник, – сказала я, качая головой, имея в виду, что он смотрит на меня влюблёнными глазами.
       Вальдауф остановился, обернувшись на меня.
        – Ты ещё так считаешь?
        – Войдя в реку, мы намокаем, – сказала я, тоже остановившись. – И вода остаётся с нами, даже высыхая.
        Вальдауф протянул руку к моему лицу, погладил по волосам, забираясь пальцами в спутанные пряди, я не постаралась причесаться, встав с постели.
        – Я люблю тебя.
      Я улыбнулась, я это знала, и я знала, что это чувство, к счастью, радость для него. Он не страдал и не мучился из-за меня, по крайней мере, с тех пор, как оставил безумную идею жениться на мне. Для этого человека я источник радости и вдохновения, за это я любила его самого, приятно дарить, всегда намного приятнее давать, чем брать…
       Но Вальдауф будто прочёл мою мысль и понял её буквально, притягивая меня к себе…
        – Ва- алери… – я не успела договорить.
        Ну что… сама виновата, сказала же, что он мой любовник, вот он и вступил в права… к порядочной девушке он и не подступил бы когда-то, что теперь ломаться? Под видом чего? Если я не смогла прекратить нашу связь, когда вышла за Марка, если я сама настолько низко пала в своём существовании, когда вообще позволила себе сделаться любовницей профессора, то, что теперь трепыхаться? Лежи теперь в своей тёплой грязи и похрюкивай…
       Ну а почему нет? Да, хорошо, хорошо перестать мучительно думать о прошлом, всё время спрашивать себя, как я могу делать то, что делаю, и как вернуть прошлое и как не дать ему вернуться, потому что той девушки, чистой и невинной уже нет. Да, наверное, и не было. Наверное, будь я по-настоящему такой, ничего бы не произошло у нас с Маратом. Уговаривать свою совесть и стыд тем, что это подстроила Кира, я могу сколько угодно, но я сама болтала ним, и мне нравилось, как у него блестят глаза в полумраке комнаты, что я не догадывалась о его намерениях? Так что не надо думать, что я хотя бы когда-нибудь была иная. Права была Екатерина Михайловна, когда не позволила Валере жениться на мне. Конечно, с ним я была бы иной, конечно, он был все миром для меня, и мне не было бы его мало, но почему он должен был быть с падшей? Не иметь детей и отбиваться от претендентов? Зачем это Валере? Он прекрасный, чистый, идеальный алмаз, а я слякоть, мне не место с ним, со мной он станет страдать. Той, что была его воздухом, как я думала, уже нет. А скорее всего и не было никогда. Приятно думать о себе, что ты такая, что твоя любовь кого-то оживляет и делает не только счастливее, но и совершеннее, но это не так. Для настоящей любви надо быть чистой, а не такой как я, барахтающейся в траве с любовником, и думающей, что одаривая его своими ласками, я делаю нечто доброе. Просто упала в грязь, где мне и место… на этой влажной траве и мягкой душистой местной земле, с утра впитавшей воду поливки, распылявшуюся здесь до рассвета… Господи, как какие-то животные…
       …Да, ей было хорошо, я это почувствовал сам, по тому хотя бы, как хорошо было мне. И почему так мне только с ней? Почему её красота кажется мне совершенной? Почему её тело источник необыкновенного удовольствия, почему она? Именно она и никто больше? Сколько раз я пытался задавать себе этот вопрос и никогда не находил на него ответа, а сейчас на этой тёплой итальянской земле вдруг понял, что я не должен думать, я должен только наслаждаться. И всё. В этом моё счастье и дар Небес. Такой же дар, как и мой талант.
        – Ты похудела, Таня, – казал я, помогая ей подняться с травы.
        – Ох, Валерий Карлыч, как paysans, как вам не стыдно… а если нас увидят садовники? Никакого стыда.
        – Таня, я не спал с тобой три года с лишним, что ты хочешь? – улыбнулся я, подавая ей свитер, который стянул с неё на этой траве, и стряхивая травинки с её волос.
       Таня только вздохнула, надевая свитер, выпростав спутавшиеся волосы, они стали завиваться от влаги с травы. Удивительные волосы, вся Таня удивительная…
        – Приходите сегодня на обед с Мариной, – сказала Таня. – Она ведь больше не сердится на меня?
        – Она счастлива, – сказал я.
       И это была правда, Марина умела быть счастливой. После того как отшумела буря, вызванная Таней, всё успокоилось и Марина вообще забыла о том, что какая-то буря была. Так что да, моя жена была счастлива и спокойна. Я привычно заботился о ней, мне не удалось сломать и перестроить свою жизнь, именно Таня не позволила мне этого, взамен оставшись со мной, что ж, пусть так. Пусть солнце приходит ко мне редко, как в Петербург, но зато я знаю, что такое свет белых ночей… счастье никогда не бывает полным…
Глава 4. Игра на клавесине
      …Вальдауфы были нашими соседями, об этом мне сообщила Таня утром. Ну, то есть утро было относительное, это я только встал, а вообще уже царил полдень. Я нашёл Таню в ванной, той самой, которой она и восхищалась и посмеивалась над невероятной роскошью.
        – Давно ты тут плаваешь? – спросил я с улыбкой.
        – Уже да, – улыбнулась Таня. – Выспался, милый?
        – А ты? – спросил я, прежде чем начать умываться. – Ты, по-моему, вообще не спала.
         – Бывает…. Тут, оказывается, Вальдауфы по соседству обитают.
         – А я знаю, он приходил на съёмку полюбоваться на девчонок и, конечно, на тебя.
        – А чего не сказал?
        – Да не знаю… я знал, что он всё равно нарисуется, – сказал я, невольно брызгаясь зубной пастой.
        – Я пригласила их на обед сегодня.
        – Ну и хорошо, – я прополоскал рот. – А то мы будто в ссоре с ним, даже когда приходил, выпить со мной отказался, так сидел, как будто в обиде до сих пор. Приставал?
        – Конечно, – усмехнулась Таня.
        – Вот говно… ну ладно, врагов надо держать близко… вылезай, Танюшка, за стол без тебя не сяду.
        – Я без тебя тоже не садилась.
        Вальдауфы пришли к пяти, Марина, оставившая теперь балетную сцену, сохраняла идеальную форму, но её худоба не красила её, делая слишком жилистой и сухоносой, она улыбалась из-под соломенной шляпки, на Тане была похожая, но с обширными полями, позволенным только обладательницам такого роста как у неё. Наши дамы в шёлковых платьях, зелёном у Марины Вальдауф и красном у Тани. Этот красный подсвечивал немного бледные до сих пор щёчки Тани. Разговор сразу вышел оживлённый, Марина восторгалась нашей виллой.
        – Боже мой, Вольдемар, ты видишь, у них здесь настоящий дворец! – сказала Марина во время небольшой экскурсии по дому, которую Таня устроила гостям, и когда, спрашивается, успела узнать историю этого места и даже некоторых картин?
        – Я расспрашивала прислугу. Домоправитель очень словоохотлив и хотя я не всё понимала из его цветистой речи, но кое-что усвоила всё же.
        – И допридумала кое-что, да? – улыбнулся я.
        – Не без этого, – засмеялась Таня, и все подхватили её смех. Вообще Танюшка очень обаятельная, это удивительно, но я вижу, что она нравится даже Марине, которая когда-то считала её соперницей. Вот, как ей это удаётся?
       Нам накрыли стол на одной из террас, ветер легонько колыхал листья на деревьях и кустах, лепестки, края белоснежной скатерти, шелка платьев наших дам и кончики волос. Очень лёгкий тёплый ветерок.
       – А в Москве сегодня плюс три, – сказал я и все тоже засмеялись. Ничего, я тоже обаятельный, на том и стоим, как говориться.
        – Да, приятно, что можно путешествовать, – улыбнулась Марина, потягивая белое вино. – Теперь открылись все границы. А когда-то мне, чтобы выехать на гастроли приходилось сто анкет заполнять, да ещё с инструкторами беседовать, будто на Марс летали.
       Вальдауф улыбнулся.
        – Теперь мы и работать и жить можем, где хотим. Завоевание нового времени. Я сказал Тане, что через год Флоренция будет носить её на руках.
        – Из-за Симонетты? – улыбнулся я.
        – Что? Расскажите мне, – сказала Марина.
        – Да нет, чепуха это, – улыбнулась Таня. – Просто фотографу пришла в голову мысль обыграть образ Симонетты и вообще картин Боттичелли и Рафаэля. На Леонардо не покусился. Ну вот и… Мы тут Боттичелли копировали в современных нарядах Christian Lacroix и Blumarine для итальянского Vogue. Принимали позы как на его картинах…
        – Флоренция – особенный город, особенный для живописцев, – сказал Вальдауф. – Здесь фонтан энергии, который стимулирует творческую силу или это удивительное историческое и культурное совпадение, но мы не можем не признать, что нигде больше не родилось столько художественных гениев.
        – С четырнадцатого по шестнадцатый века родилось рекордное количество художественных гениев по всей Европе, – заметил я. – Время было такое – Возрождение.
        – Возможно, – кивнул Вальдауф. – Даже у нас именно в эти века творили Рублёв, Феофан Грек.
        – И всё же, Италия – это чудо, – мечтательно вытянув руки, произнесла Марина. – Я вообще не понимаю, как у нас в России мы все не только живём в этом вечном холоде и хмуром небе, то снег, то дождь со снегом, но появляются дарования вроде вас, дорогие живописцы, или писатели и поэты, хотя кажется, о чём они могут писать кроме как о феврале и хандре, а ведь находят и столько света и страсти… или Чайковский, Мусоргский, Свиридов… я перечислять могу без остановки… Не понимаю. Ну ясно здесь: рай и солнце. Но у нас… Откуда они черпают вдохновение? В чём?
       Она говорила с легкой улыбочкой, которая, кажется, не предполагала серьёзности, на самом деле заключённой в её словах, или сама Марина произносила их не от себя, прочла где-то или услышала. Было не похоже, что это ей собственные мысли.
        – На любом камне может вырасти цветок, – сказала Таня. – И под снегом всегда остаётся живая трава. 
        – Да-да! – радостно проговорила Марина, и я уверился, что то, что она сказала чуть раньше, не плод её собственных размышлений. – Я слышала, есть такой цветок, он растёт на голом камне. Эй… эйли… Вольдемарчик, как он называется?
        – Эдельвейс, Мариночка, – улыбнулся Вальдауф. – Но эдельвейсы растут только на Кавказе.
        – В самом деле?! Вот это да! На нашем Кавказе! – засмеялась Марина. – Ну хоть что-то у нас есть, чего нет у них тут! А вы надолго здесь?
        – Через неделю у Тани начинаются показы в Париже, – сказал я. – А я домой поеду.
        – Как же вы оставите жену одну?! Нехорошо, неправильно, – покачала головой Марина. – Танечка, какая у вас интересная работа.
         – Это правда, – улыбнулась Таня.
         – А картины… не пишете больше?
         – Обязательно. Я тут сделала серию иллюстраций, хочу попросить вас, Валерий Карлыч, взглянуть.
        – С удовольствием, – кивнул Вальдауф. И добавил, обращаясь ко всем нам: – Знаете, каждый раз, когда вижу работы моих учеников, боюсь заметить, насколько они переросли меня, а я сам устарел.
        – О нет! Это невозможно, ты – гений! – воскликнула Марина вполне искренне.
       Вальдауф, шутя, поклонился, раскинув руки в стороны, как на сцене.
        – Рекомендуюсь, гений.
      Между тем принесли сабайон и семифредо. Всё это замечательно вкусно готовил тот самый повар, которого я нашёл в Милане и уговорил пожить на нашей вилле несколько недель за баснословные деньги. Но, хотелось порадовать себя и немного откормить Таню после болезни. Названия всех этих местных блюд и их вкус мы выучили быстро, чтобы так же быстро и позабыть.
       Ароматы вкуснейших десертов витали над столом, ароматы сада, погружающегося в вечер неторопливо, будто в вальсе, увлекаемые ласковым ветерком кружились над нами. Дневное щебетание, похожее на наш неспешный разговор, стало меняться на вечернее, оно больше наполнено страстями, чем дневные светоносные трели, всё громче стрекотали цикады, только набирая силу.
        – Может быть, перейдём в дом? – сказал я.
        – О, да, а то уже начинает темнеть, – растерянно обернулась Марина.
        – Здесь так хорошо, скоро будут видны звёзды… – сказала моя упрямица.
        – Идёмте, я сыграю на клавесине, – повторил я.
        – На чем ты сыграешь?! — конечно, Таня удивилась.
        – Ничего особенного, здесь есть клавесин, и я умею на нём играть. Да-да, милая, я полон сюрпризов, – улыбнулся я. А потом посмотрел на остальных: – Хотите, позабавлю?
        Все, конечно, захотели, и мы расположились в музыкальной гостиной, которых тут было несколько, в одной из них и стоял тот самый клавесин, и я почувствовал себя каким-нибудь Вивальди или Моцартом, дающим камерный концертик перед узким кругом аристократов, пока играл, мне даже казалось, я сейчас обернусь, а на меня смотрят атласные куколки в пудреных париках и мушках.
       Угостились напоследок ликёром с карамелизированной грушей, на этом и проводили наших гостей, с обещанием посетить их тоже на днях. Они отправились восвояси, их вилла начиналась как раз за оградами нашей.
        – Придётся нам тоже в гости к ним идти? – спросила Таня, когда мы сели в полумраке на террасе в уже по-настоящему ночном ароматном саду.
        – Не хочешь? – я посмотрел на неё.
      Таня спустилась в кресле так, чтобы смотреть в небо, где мерцали уже звёзды.
        – Не знаю. Надоели все, никого видеть не хочу.
      Я улыбнулся, я чувствовал то же. Мы посетили Вальдауфов, конечно. Их вилла была несравненно скромнее нашей, но довольно красивая тоже, намного моложе, я думаю, века восемнадцатого, когда наша современница той самой Симонетты и Боттичелли, но их была уже хорошо обжита и довольно уютна, они ведь жили здесь уже больше года, то есть Вальдауф наездами, потому что перемещался по Европе, где проходили его выставки и продавались его работы с большим успехом, и Москве, куда он ездил работать, потому что как он выразился: «Как это ни странно, но в этом благодатном краю я растекаюсь под солнцем как мороженое и ничего не хочу делать, до того мне здесь… хорошо, – он посмотрел на Марину. – А в Москве я на своей планете: кровь быстрее бежит по венам, я сразу молодею и хочу творить. Мой город. А здесь, наверное, надо родиться, чтобы стать здешним живописцем. Я нездешний, я – русский», и засмеялся, намекая, видимо на свою фамилию, хотя никто из нас его немцем, даже наполовину, не считал.
       Оставшиеся до отъезда дни мы с Таней провели за рулём автомобиля. Она так и сказала:
        – Знаешь, что, милый, подарил машину, научи водить.
      В первый раз получилось весело, дорога пустая и Таня, взяв руль и нажимая, как я показал на педали, тронула с места, визжа от восторга.
        – Так подожди, ты сначала объясни мне, для чего три педали? Газ и тормоз я понимаю, а что такое сцепление?
         – Это способ разделить двигатель и колёса, но это… так сказать, грубая схема.
         – Зачем их разъединять?
         – Чтобы передача была плавной, то есть не передавалась сразу на колёса, и автомобиль не двигался рывками. Но в твоей машине автоматическая коробка передач, тебе не придётся думать, она сама выберет режим.
        – То есть, если коробка передач как эта, то выбирает водитель, а если автомат, то решает машина? – Таня удивлённо посмотрела на меня. – Получается, там как бы робот.
        – Ну да, получается. Тебе это не нравится?
        – Да нет… прикольно, я бы сказала, – усмехнулась Таня. – Марк, а ты не хотел бы научиться управлять самолётом? Ну вот, нашим?
        Ну и ну… а почему бы и нет, собственно говоря?
        Таня улетела в Париж, потом на очереди был Милан, затем Лондон, я же, перемещаясь, как и всегда по своим делам, не мешал Тане, зная, какая у неё напряжённая работа и я могу только мешать. И выполнял эту её идею – научиться управлять самолётом. Оказалось очень даже занятно, самое главное не в управлении самим аппаратом, что, конечно, важно, но куда важнее – слушать диспетчеров и следовать правилам и их указаниям. И через месяц мой инструктор позволил мне самостоятельно вести самолёт. Было чем похвастаться перед Таней.
      Мои дела, налаженные мной как самый лучший, самый совершенный механизм работал не без мелких сбоев, которыми я постоянно занимался, перелетая с места на место, и в этих перелётах всё чаще пилот позволял мне брать штурвал, оставаясь рядом.
      В Москву я вернулся без Тани, только чтобы увидеться с мамой и побывать в моём прекрасном офисе, проверить, как там идут дела, это для меня приятная игра. Но, хотя я не собирался долго оставаться в Москве, без Тани мне тут было тоскливо, поэтому я старался находить себе дела, где-нибудь ещё.
       В Чечню, где наросли как гнёзда тараканов лагеря подготовки боевиков, и они лезли туда и оттуда во все стороны, разворачивались новые боевые действия, и где всё происходило на сей раз уже не так, как в предыдущую кампанию, серьёзнее и страшнее, и куда более организованно. И намного больше теперь здесь было иностранных наёмников, лихих парней со всего света, больше всего с Ближнего Востока, но это те, кто изображал воинов Аллаха, но хватало и грузин, украинцев и каких-то прибалтов с англичанами, им тут представлялось эдакое сафари только поострее, охота на людей, полагаю, будоражит подонков куда больше охоты на львов.
       Мы с Радюгиным встречались в Москве регулярно, обставляя наши встречи по всем законам конспирации. И я твёрдо заявил ему, что лично разговаривать с полевыми командирами и командирами нашими я стану только, если в этом будет настоящая необходимость. Меня не прельщала военная романтика, а уж мои приключения в прошлый раз стоили мне трёх месяцев нервического воздержания, когда я, отвратительный самому себе, вынужден был посещать венеролога и специалистов по СПИДу, и только, когда после нескольких десятков анализов меня уверили в том, что я абсолютно здоров, что всё, что я мог подхватить от той девицы, ставшей моим кошмаром на эти месяцы, вылечено, я смог, наконец, обнять мою жену. Как думаете, высокая цена за сомнительное удовольствие почувствовать себя настоящим мачо с калашом и членом наперевес? По мне, так слишком.
       Так что в зону боёв я больше не летал, доказывать кому-то там, что я существую, мне более не хотелось, я предоставил это Радюгину, в конце концов, кто из нас полковник?
        – Я готов участвовать во всём, и финансово и как угодно, но от этих путешествий вы меня увольте, – сказал я Радюгину.
       Он усмехнулся, взглянув на меня.
        – Мне не показалось, что вы испугались в прошлый раз, Марк Борисыч.
        – Ну так вы ошиблись, я испугался.
       Радюгин покачал головой.
        – Хорошо, я согласен считать так, как вам угодно, я принимаю вашу версию, хотя мне представляется дело совершенно в другом. Вы в своей благополучной жизни никогда не касались скверны, и не хотите. Я могу это понять. Но возможно ли делать то, что вы хотели бы, если…
      Меня это немного разозлило, какого чёрта, в самом деле, я должен раскрывать душу перед ним, он мне не друг, товарищ, но не друг.
        – Николай Иваныч, фельдмаршал в окопах лосин не пачкает, после, знаете ли, на коня не сесть, засмеют. Так что я останусь в моих белых лосинах, а вы будете моей ратью. Встречаться с этими людьми мне нет никакой необходимости. Привозите материалы, будем изучать вместе, и разрабатывать планы. Я понимаю, что вы организовали в своей конторе отдел из людей, которым вы доверяете, но я там светиться не стану. Нигде. У меня светлые цели, но я всего лишь мирный коммерсант, а не прыщавый юноша в мечтах о подвигах.
       – «Прыщавый юноша»? – засмеялся Радюгин, но в глазах были злые искорки и побледневшие ноздри задёргались сердито. – Полагаю, у вас и прыщей никогда не было.
       Теперь разозлился он, но мне на это плевать. Он мне нужен для удовлетворения моей совершенно необъяснимой тяги к каким-то светлым идеалам, впитавшимся в мою душу непонятно где, то ли в семье, то ли в школе или в детских книжках моего безоблачного советского детства, или из-за Тани, которая неизменно стремиться к этому самому свету. Но я ему нужнее. Столько связей, сколько имею я, не имеет никто, и он это знает. Кроме того, мои финансовые возможности таковы, что меня ему вообще никто не заменит. Так что на его недовольство мне плевать, не захочет больше сотрудничать, я буду сожалеть, что не удалось выстроить хотя бы несколько ступенек в рай, а у него без меня получиться мало.
        – Не было, – ответил я на его слова. И добавил с вызовом: – Вам обидно?
     Я с усмешкой смотрел на него, он молчал, взвешивал. Тогда я решил ему помочь.
        – Я рос идеальным ребёнком в семье, которая и во сне не присниться даже монаршим особам, потому что деньги и власть у моих близких всегда были, они плыли сами им в руки, помогала удача, природные данные или судьба, но вокруг меня всегда всё было самое лучшее. Но и в райские сады проникают ползучие твари и жалят маленьких детей… – сказал я, глядя ему в глаза. – Однако и с этим мне удалось справиться, как вам и таким как вы это ни удивительно.
      Мы сидели с ним в моей конторке, которую я регулярно проверял на наличие прослушек, в барах и ресторанах мы с ним больше не встречались, это показалось неразумным нам обоим. А сюда он приходил с чёрного хода, который был устроен как раз для таких гостей и вёл через подъезд со стороны двора. Я подумывал, что надо устроить и какой-то второй чёрный ход, о котором вообще никто не будет знать, но при мыслях об этом начинал чувствовать себя параноиком.
       Но сейчас я думал не об этом, сейчас мне хотелось вывести Радюгина из себя, наступил некий момент истины, я это чувствовал.
        – Таким как я? Это каким?! Быдлу? – Радюгин уже побледнел от злости, сложив руки на груди.
        – Я не знаю таких слов, Николай Иваныч, и не употребляю таких слов.
        – Ну ещё бы, вы у нас аристократ, – зло дёрнув губами, прошипел он.
        – Ничего такого, мои предки из простых семей крестьян и ремесленников, – сказал я. – Ни одного аристократа, даже священника или хотя бы разночинца, или там, купца, я чистый потомок пролетариев. Так что ваш дротик пролетел мимо.
      Он сделал глубокий вдох, опуская большие серые глаза. Я ждал, что он распрощается и уйдёт. Но я ему был нужен куда больше, чем он мне и он понимал это, и понимал, что я это знаю. И, кроме того, я и он понимали, что сейчас устанавливаются новые правила наших с ним отношений. Я бросил ему мяч и ждал теперь, куда он отобьёт мой пас.
        – Хорошо, Марк Борисович, я понял… – проговорил он, по-прежнему не поднимая глаз. – Вы хотите быть внештатным сотрудником, притом тайным. Но это ограничивает ваши возможности.
       – Ничуть, – я качнул головой. – Это делает их безграничными, я через меня и ваши. Не понимаете?
       Он посмотрел на меня, прищурившись, нет, он умный, он всё отлично понял. Я могу стать для него не ещё одной рукой, а целой силой с действительно безграничными возможностями. Мой интерес чисто эмоциональный, почти детский, а его – абсолютно профессиональный, и мы как две противоположности, объединённые одной идеей в чём-то идеальный союз.
        – Что ж, Марк Борисович, пожалуй, новые условия мне подходят даже больше, – произнёс он, кивая, и я заметил, что у него побледнела и расслабилась шея.
       Я улыбнулся.
        – Я рад, что не ошибся в вас, Николай Иванович, – я поднялся и достал коньяк из своего шкафа. – Договоримся так, вы доставляете мне все сведения, всё, что стекается в ваш отдел, вы анализируете со своими сотрудниками, а я это делаю отдельно от вас, после встречаемся и обсуждаем. Не сомневаюсь, что результат будет выше. Как говориться, одна голова – хорошо, две лучше.
       Кабинет наполнил аромат коньяка. Радюгин поднял бокал. Мы выпили и с этого дня моё участие в делах его отдела, напрямую занимающееся безопасностью страны, стало непосредственным и самым активным. Компьютерные программы, купленные мной, помогали мне даже следить за поверхностью Земли с помощью спутников всех стран, доступ к которым был только у меня.
        – Как… ты смог это достать?! – воскликнул с восторгом Радюгин, разглядывая снимки.
        – Мы теперь на «ты»? – усмехнулся я.
        – Ох, извините…
        – Да ничего, даже приятно.
        – Так откуда?..
        – Вот ещё диск, держи, — сказал я, тоже переходя на «ты». — На диске запись с интересующих нас мест. Прицельные снимки, вплоть до метра.
       Радюгин посмотрел на меня.
        – А  нам не финансируют такого оборудования.
        – Ну считай, что я финансирую.
        – Тоже на «ты»? – он посмотрел на меня.
        – Вообще-то давно пора, после того как мы в том дурацком лагере настоящих мужиков провели несколько дней, нет?
        – Согласен. Но… Марк Борисыч, признаю, ты стоишь всего моего отдела.
        – Да не… – дурачась, проговорил я.
        – Теперь мы накроем их… всех их, всю эту нечисть, ты понимаешь?
        – Не спеши, Николай Иваныч, – остановил я его радость. – Это только те тараканы, что выбегают, а гнезда их мы тут не видим. Это, во-первых, а во-вторых, чтобы тараканов победить, надо грязь вычистить.
       – Да нешто мы без понятия… но Марк Борисыч… тут же… все точки этих… хрен с ними, с боевиками и террористами, главное, вот – аэропорты, все эти проклятые гнёзда… С этим наблюдением всё упрощается в сотни раз.
       – Их гнёзда здесь, в Москве, – сказал я.
      Он повернул голову ко мне.
         – Скажу больше…
      Я кивнул, не стоит продолжать, я и сам знал не хуже.
        – Вот теперь надо подумать как самим стать сильнее, и как настолько ослабить их, чтобы то, что сейчас происходит в Чечне и много ещё где, закончилось само собой, – сказал Радюгин.
      Так что работа у нас в этом направлении шла самым активным образом.
Глава 5. Силки расставлены
      Таня должна закончить свои съёмки в конце июня, конечно, она осталась бы дольше, но она никогда не покидала Москву дольше, чем на два-три месяца ещё со времён учёбы, поэтому её модельная карьера не могла складываться настолько успешно, как должна, будь иначе, отдайся она этому делу полностью, Таня была бы миллионершей. Но всё шло, как шло, и как она считала нужным.
       Агентство приняло некогда её условия и не прогадало. Таню хотели фотографы и модельеры, поэтому на показах и в журналах её было много, она за свои три месяца отрабатывала то, что другим не всегда удаётся и за год. Быть может, торчи она постоянно на глазах, она могла бы надоесть всем, это очень быстро происходит, а вот так, небольшими дозами… получалось, что при всей ошибочности такой тактики, она была самой верной.
       Таня просила меня приехать Каннский фестиваль в середине мая, чтобы побыть с ней.
        – Ты знаешь, я не хочу светиться, – сказал я, мне хотелось светиться рядом с ней, но я знал, что этого лучше не делать. 
        – Это протокольное мероприятие, оно нужно агентству, оно нужно мне, почему я должна идти туда одна? Или мне что, с Гариком Теребухиным отправиться? Так он мне ростом до плеча, народ смешить?
        – Танюшка, ты же всё понимаешь прекрасно, – сказал я.
        – Если не приедешь, я позову с собой «МэМи», им надо светиться.
        – Скажу одно: идея прекрасная для карьер вас всех, нет ничего лучше для рокера, чем подружка знаменитая модель, а я пока буду злиться и ревновать.
        – Не будешь, если бы злился и ревновал, то приехал бы.
        – Разве я тебе нужен злой?
        – Нет, ты нужен добрый…
       В результате я лицезрел их снимки в журналах и в Интернете, где я проводил много времени, особенно в разлуке с Таней, превращаясь в настоящего киборга, забывающего даже поесть, проводя свои сделки, наблюдая за тем, как преувеличиваются мои капиталы, деньги двигаются по финансовым потокам, как кровь по сосудам, и к тому же выискивая всё, что мог найти о том, что меня интересовало, а интересы мои были обширны и разносторонни. Открыв для себя электронные деньги, я создал несколько анонимных счетов. Точнее они все были зарегистрированы на реальные имена, только людей этих не существовало, всеми был я, это очень облегчало и делало ещё более безопасной мою жизнь.
       Вот я и увидел их всех пресловутой красной ковровой дорожке. Благодаря Тане засветились и Ленин и вся их группа, и даже жена барабанщика Сергея, Роза, которой никакие Канны и во сне не снились, несмотря на все её достоинства. В результате того похода, «МэМи» получила приглашение на несколько концертов в Германию, Австрию и Францию, и даже одно в Америку. А Роза контракт с модельным агентством, с которым сотрудничала Таня. Иногда мне кажется, что всё, к чему прикасается Таня, превращается в золото…
       А вот ко мне в Москве заявился натуральный прокурорский следователь. Весьма самоуверенный и наглый, как все эти представители правоохранительных и карательных структур. Немного вертлявый, хотя при его коренастой фигуре это было неестественно и потому противно, востроглазый, так и шарил чёрными жгучими глазами по углам, словно там надеялся найти ответы на свои вопросы или раскрыть какие-то наши тайны, как какая-нибудь старая соседка-сплетница, у нас был полный комплект таких на Профсоюзной. Здесь, в доме моего детства таких не водилось, старухи здесь все, как графини первой эмигрантской волны с осанками, ридикюльчиками и шубами из прежних времён, обедневшие, но гордые.
       Но немало было таких, кто при новых временах жил лучше прежнего, вовремя подсуетившись, некоторые министерские и номенклатурные работники оказались собственниками или акционерами заводов, фабрик или иных предприятий, приносящих ощутимый доход. Иные оказались в удачной тени своих детей, которым успели устроить карьеры или то же обладание предприятиями различного масштаба или построивших на их обломках новый бизнес, как правило, совместный с иностранными компаниями. Так что публика тут у нас в основном оставалась та же, что помнила меня ребёнком, и чувствовала себя хозяева жизни и страны, пока не отходя в тень, уступив место совсем уж «новым русским», большинство из которых были выходцами из пригородов или даже каких-нибудь Тамбовов.
       Вот такой специалист по всем этим «красавцам» и явился ко мне в один пасмурный и душный день около полудня, и ощущение, что сегодня обязательно пойдёт дождь, который тужится с самой ночи, от появления этого человека только усилилось.
        – Добрый день, Марк Борисович Лиргамир? – сказал он, хотя по его лицу видно, что он отлично понимает, с кем говорит и даже знает, как я выгляжу.
        – Совершенно верно, – сказал я, не отступая от двери, наша приходящая домработница только что пришла, чтобы заняться готовкой и уборкой, и переодевалась сейчас в помещении, которое было отведено ей для этого и ещё для отдыха.
       Именно поэтому дверь открыл я сам, к тому же консьержка позвонила снизу и сказала:
        – Марк Борисыч, тут какой-то прокурорский к вам поднимается, удостоверение предъявил. Я пропустила, правильно?
        – Конечно, не беспокойтесь, – ответил я.
       Так что я знал, кто это поднимается ко мне в квартиру, и, когда он достал удостоверение Кочарян Иван Иваныч, старший следователь прокуратуры уже не удивился.
        – Чем обязан, Иван Иваныч? Или по имени-отчеству не полагается? – спросил я, не спеша отступать от двери и пропускать его в мой дом.
        – Отчего же, – он фальшиво улыбнулся. – Приветствуется. Позволите побеседовать с вами?
       Я отошёл, наконец, от двери, открывая путь.
        – Побеседовать? О чём же?
       Я повёл его в гостиную прямо от передней.
        – У вас очень красивый дом, – сказал Кочарян, а я подумал, он что, лейтенанта Коломбо изображает?
       Я сел в кресло и предложил ему устроиться напротив меня через журнальный столик, на котором аккуратными стопками лежали журналы, где были Танины обложки. Про его взгляду я понял, что он увидел это.
       – Я вас слушаю, Иван Иваныч, – сказал я, не дожидаясь, пока он заговорит о Тане. – Может быть, выпить хотите? Если алкоголь на работе не употребляете, так может… э-э… пепси? Или… тоника?
        – Да, пожалуйста, – сказал он.
       И продолжил, пока я наливал ему тоника в стакан, позвякивающий льдом. Лёд все время стоял у нас в буфете, таял неиспользуемый, но его снова намораживали и ставили для нас и гостей, каждый день.
        – Ваша жена сейчас…
        – Сейчас Таня в Лондоне, – сказал я, подавая ему стакан.
        – Вот как… Вы ведь были знакомы с Богданом Борисовичем Куриловым?
        – С Боги? Почему же был? – я сделал вид, что удивлён вопросом. – Я очень хорошо знаком с ним и даже дружен. Боги Курилов уехал сейчас за границу, по-моему, он теперь в Америке.
         – У вас был конфликт? – он посмотрел на меня, думая, что пронзает своими жгучими чёрными глазами с неприятно густыми короткими, какими-то коричневыми, ресницами. Он весь какой-то коричневый, крепкий и тёмный, и волосы и рябоватое лицо и глаза рыжеватого хитинового цвета.
         – Нет, никакого конфликта. Напротив, мы были близкими друзьями, но немного отошли друг от друга несколько лет назад.
         – С тех пор как вы женились на его невесте?
         – Таня никогда не была невестой Боги, – сказал я.
        Кочарян усмехнулся.
         – Но… у них были отношения.
         – Не были, а есть. Таня и Боги друзья.
        Он снова усмехнулся с видом всё знающего человека.
         – Друзья? Мне кажется, у них отношения иного рода.
        – Вы знаете, мой дедушка, Иван Алексеевич Баукин, в таких случаях говорил: «когда кажется, креститься надо». Перекреститесь, Иван Иванович.
        – То есть вы не в курсе, что между вашей женой и Куриловым существовала любовная связь.
         – Ну и существовала, что особенного? Конечно, Боги всегда был влюблён в Таню, – сказал я.
        – Хотите сказать, вас не волнуют измены жены?
        – Моя жена никогда не изменяла мне, – сказал я.
        – Вы сейчас издеваетесь надо мной? А Владимир Книжник, а профессор Вальдауф?! – разозлился Кочарян. 
         – Скажите, Иван Иваныч, вы женаты? – спросил я.
         – Ну, безусловно.
         – И что вы сделали бы, если бы узнали, что ваша жена вам неверна? – спросил я, глядя ему в глаза.
     Он растерялся немного, моргнув.
         – Ну… как?.. Вообще-то… Марк Борисович, разговор сейчас не обо мне.
        – Я не понимаю вообще, о чём разговор, – сказал я. – Вы пришли ко мне, и отнимаете моё время, пытаясь сообщить мне какие-то глупые и липкие слухи о моей жене? Какая у вас цель? Вы хотите, чтобы я спустил вас с лестницы?
        – Ну, хорошо… – еле сдерживаясь, проговорил он. – Ваша жена не сообщала вам, что была на опознании Курилова?
         – Конечно, она рассказала мне об этом и сказала уверенно, что тот труп, которым вы пугали её – не Боги.
         – Ну, так она ошиблась. Уже доказано, что погибший – Богдан Курилов, и мне теперь предстоит выяснить, кто из вас его убил? Точнее организовал его убийство. Или заказал, что будет абсолютно верно.
         – Вы с ума сошли?! Во-первых: Боги жив…
         – Этому есть опровержение, как я сказал уже.
         – Даже, если бы это было так, хотя я в это не верю, с чего вы взяли, что мы можем иметь к этому отношение?
         – У Курилова не было врагов кроме вас.
         – У Боги вообще нет врагов. И я никогда не был его врагом. Тем более Таня.
         – Курилов оставил завещание в пользу вашей жены, имущество художника сильно возрастает после его смерти.
        – Очень рад. Но только Таня и без того небедная женщина, если вы можете в это поверить. До отъезда Боги жил в мастерской, которая принадлежит ей, она даёт ему работу и устраивает его выставки и контракты, в том числе и те, по которым он и уехал.
        – Он вернулся, это подтверждено данными таможни.
       Я пожал плечами.
        – И был убит на следующий день.
        – И, по-вашему, мы с Таней поджидали Боги, чтоб убить его ради нескольких тысяч долларов, которые достались бы нам в результате его смерти? Вам не кажется, что это бред?
        – Ну… что бред, мы разберёмся. А вот вы были заинтересованы в том, чтобы устранить соперника.
        – Я не понимаю, вы хотите предъявить мне обвинение в убийстве? – сказал я, он ужасно надоел мне.
        – Я хочу поговорить с вашей женой. Вы прятали её месяц, потом вовсе увезли за границу, сделав недосягаемой для следствия. Это наводит на размышления. И всё же Татьяне Андреевне когда-то придётся ответить на вопросы, без неё разобраться не удастся. Когда она будет в Москве?
        – Трудно сказать, у неё много работы.
        – Она скрывается за границей?
        – Скрывается? – усмехнулся я. – Если вы хорошо изучали нас с Таней, то должны были узнать, что она работает там каждый летний сезон уже семь лет.
        – Очень хорошо, исходя из этого, я понимаю, что она должна вернуться со дня на день, – сказал Кочарян.
         – Скорее с недели на неделю.
         – Лучше бы Татьяне Андреевне поторопиться, иначе Интерпол будет вынужден депортировать её в Москву.
        Я посмотрел на него.
        – И не пытайтесь спрятать вашу жену, будет хуже для неё. Если Татьяна Андреевна не виновна, ей нечего бояться вернуться на родину.
        – Бояться? Вы шутите, Иван Иваныч?
        – К сожалению, нет, – сказал он, поднимаясь. – У следствия имеются очень серьёзные основания подозревать вашу жену или вас обоих в этом преступлении. Так что прошу вас связаться с Татьяной Андреевной и поторопить её.
        – Она не приедет раньше окончания работы, Таня очень дисциплинированный человек. Но когда вернётся, непременно встретится с вами, чтобы опровергнуть вашу абсурдную теорию. Таня или я не имеем к этому отношения.
        – Буду рад удостовериться, – сказал он, направляясь в переднюю. – А вас вообще не волнует смерть Курилова? Вы говорили, он ваш друг.
       Он задал этот вопрос, драматически обернувшись и выпучив свои слишком большие для размера его глаз радужки, и мне показалось, что это тараканы выглядывают из щелей его черепа. Да-да, и усами шевелят, смотрят…
        – Я уверен, что Боги жив и всё это ошибка или странная инсинуация. Таня не могла бы не опознать его тела. Она говорила об этом уверенно, и я верю ей, – сказал я, складывая руки на груди.
      Он покивал, пробурчав что-то вроде «Ну-ну», и свалил, наконец, из нашего дома.
        – Марья Петровна, откройте окна, надо проветрить, – сказал я горничной. – Невозможная вонь…
       А сам поднял трубку позвонить Платону, что-то ничего я не понимаю в том, что происходит, надо подумать нам с ним вместе…

       …Звонок Марка застал меня врасплох вообще-то. Мы собирались уезжать в отпуск в Ялту уже послезавтра, Катя занималась сборами чемоданов, воодушевлённый поездкой к морю Ваня бегал туда-сюда из своей комнаты, где тоже вёл сбор своих вещей, в основном игрушек, не в силах выбрать и отказаться хоть от какой-нибудь. Я решил помочь ему.
        – Вань, мы едем на две недели, давай думать, без чего тебе не обойтись.
       Ваня сидел на полу среди десятков разбросанных, как мне казалось, а с его точки зрения, распределённых, по ему одному известному порядку, игрушек, здесь сидели старый мишка, кот и пёс, Баз Лайтер из американского мультика «История игрушек», машина-бетономешалка, самосвал, мотоцикл и самолётик. Кораблик и катер. А также три книжки: «Карлсон», «Мюнхгаузен» и «Врунгель», мне было отрадно, что всё это были и мои любимые книги.
        – Дядь Платон… да без всего.
        – Хорошо, – кивнул я. – Давай тогда складывать.
       Мы взяли его рюкзачок.
         – А ещё надо будет вкусного в рюкзак взять, сникерсов, печенюшек, – напомнил я. – Не то будешь мамину буженину с помидорами всю дорогу трескать.
        Ваня обернулся на меня, взъерошил чёрные блестящие волосы, Катино наследство.
        – Да-а… тогда… как ты думаешь, вот лучше самосвал или бетономешалку?
        – Там на пляже камни, песка нет, думаю, самосвал лучше.
       Ваня кивнул, положил самосвал и База Лайтера. Посмотрел на меня.
         – Мягкие можешь брать все, – сказал я.
        Ваня обрадованно кивнул и спросил, взяв в руки томики и глядя не меня.
         – А книжку?
         – Возьми «Врунгеля», – сказал я. – Я сейчас ещё одну принесу, тоже, думаю, хорошо на море пойдёт.
       И вот, пока я искал на полках «Робинзона Крузо», мне и позвонил Марк. Я выслушал его, удивляясь всё больше, признаться, я перестал думать об этом деле, пока Тани не было, вся эта история, казавшаяся такой странной и даже дурацкой, начала забываться, потому что Тани не было, и всё стихло. Даже Лётчик молчал об этом, не имея новостей. Выслушав Марка, говорившего, кажется, толково, но настолько растерянно, что я понял, он не знает, что делать. И особенно, что думать об этом. Я, надо сказать, я так же растерялся. Помочь понять, что происходит и подсказать, что делать, мог только один человек.
        – Здорово, Лётчик, – сказал я, когда он перезвонил мне после моего сообщения по пейджеру. – У нас тут… странное происшествие…
       Я рассказал всё, что услышал от Марка, Лётчик оказался удивлён.
        – Ничего не знаю об этом… но я же всего лишь эксперт, мне о ходе расследования никто не докладывает, – сказал Лётчик, вибрируя горлом, что выдало его волнение. – Я всё узнаю, сообщу. Ты… уезжаешь, куда звонить-то?
        – Звони Марку, – сказал я.
        – Ну нет… – усмехнулся Лётчик. – Это ты меня уволь. Я тебе буду звонить, телефон-то у тебя всё равно с собой.
        – Тане-то звонить ты можешь.

    …Платон озадачил меня. Это дело, действительно, после всплеска, в ходе которого несчастного, лежавшего в холодильнике морга, несколько месяцев, наконец-то, захоронили, назвав могилу именем Курилова Богдана Борисовича 1967 года рождения, сообщив родным, которые из Владивостока, конечно, приехать не могли. И я, кстати, именно этот момент как-то неприятно переживал, думая, что могла чувствовать мать Курилова, получив такую весть. Тем более что я сам, несмотря ни на что, не верил, что этот мертвец был Курилов, уж очень уверенна была Таня в том, что это не он. Почему я верил Тане больше, чем собственной экспертизе, говорить излишне, но так я для себя и объяснял. Поэтому я сначала взялся за телефон, чтобы позвонить Кочаряну. 
      Но я остановил себя, уже набрав номер. Что я скажу? Нельзя поступать так глупо. Этим звонком я обнаружу, что я близко знаком с фигурантами и меня отстранят, а значит, я ничего не буду знать и ничем не смогу помочь. А я должен помочь, уже тем, что могу узнать, что именно произошло. Быть в курсе событий, это почти управлять. Но для информации мне нужен не Кочарян, который, конечно, сразу же закроется, а кто-нибудь другой. Никитский – первое имя, что пришло мне в голову в связи с этим.
       Но и тут я себя остановил вначале. В самом деле, Никитский мне помог и помог неоценимо. Но Никитский мне не друг. А Платон – друг, при этом Никитский враг Платона. И то, что сам Платон так не считал, почему-то уверившись, что Никитский ничего ему сделать не может и едва ли не боится его, дела не меняло. Платон слишком уж надеется на то, как некогда повлиял на Никитского, напрасно ему кажется, что когда-то прижатый к стенке, Никитский так и остался там стоять. Москва – не Кировск, и, хотя власть прессы никто не отрицает и она, возможно, стала даже больше с тех пор, но и Никитский, здесь, в Москве за прошедшие годы не остался тем, кем был когда-то. Он так укрепился и оброс связями, что теперь его смахнуть, как комара не удастся. Платон не верит в то, что Никитский вообще может как-то навредить ему, уверенность сильных и правых людей. Или чересчур заносчивых. 
        – Если бы хотел, неужели ты думаешь, он отпустил бы Катю так легко? – легкомысленно сказал тогда Платон.
       Логически размышляя, можно было с ним согласиться, прошло уже полтора года, как Платон и Катя жили вместе, теперь они были женаты, она ждала ребёнка, и, действительно, желай Никитский что-то сделать, он делал бы это сразу, как Альбина, что же откладывать? Или он такой необычайно хладнокровный и дальновидный стратег, что выжидал момента, чтобы ударить? Это возможно. Но… только если он был бы одержим целью мстить, или страстной любовью, но и то и другое как будто не о Никитском. Хотя откуда мне знать, что в действительности о нём?
       И всё же мне не хотелось говорить с ним об этом странном деле и обнаруживать свою заинтересованность, обнажать отношения с Платоном, Таней... Так не хотелось, прямо, как мнительная старуха. Конечно, я мог бы поговорить с любым другим прокурорским следователем, но не сомневался, что Никитский неизбежно узнает об этом, и что я выиграю в результате? Проиграю. Так что я отправился всё же к Никитскому.
        – Что ты говоришь? Дело Курилова? – спросил Никитский. – И что там?
        – Да, понимаешь, Таня Олейник была… на опознании, не опознала, но, оказалось, ошиблась, мы тут по зубам установили его.
        – Ну ошиблась и ошиблась, ерунда, бывает. Что тебя взволновало-то? – сказал Никитский.
         – Да понимаешь, Олег Иваныч, Кочарян её в подозреваемые взял.
        Никитский расхохотался.
         – Да ты что! Ох, я не могу… я чего ей убивать-то его? Что есть за что?
        – Там завещание есть.
        – И богатое наследство?
       Пришлось дождаться, пока он отхохочется.
        – Да не знаю я, Олег Иваныч, насколько мне известно, нет, она куда состоятельнее. Но…
        – Ладно, понял я, – сказал Никитский. – Я узнаю всё, расскажу тебе.
       Приятно было иметь с ним дело, надо сказать. И на следующий день он сам приехал ко мне на Хользунова. Приехал, конечно, по своим делам, но зашёл ко мне и по моему делу.
        – Здорово, Валерий Палыч, – он протянул руку для пожатия и сел на диван. – Я быстро, спешу, уж прости. Узнал я насчёт твоей Тани. Там… вишь ли, действительно, есть улики. Свидетели.
        – Свидетели чего? – я раскрыл рот, уронив ручку со стола, потом оказалось, перо треснуло, пришлось выбросить «Parker», линолеум так и остался с пятнами.
       Никитский посмотрел на меня своими рыжеватыми глазами.
        – Оказывается, нашлись те, кому Таня заказала убийство Курилова.
        – Что? Этого не может быть.
        – Я тоже так думал, – кивнул Никитский. – Но, видишь ли, у Тани весьма знаменательный муж, весьма состоятельный, а Курилов маячил, пытаясь вклиниться. И не хотел отставать.
        – Он же уехал.
        – Именно, она и отправила его за границу, в надежде, что… Ну, словом, он вернулся, претендуя на продолжение связи. Она и…
        – Олег Иваныч, бред сивой кобылы…
       Он посмотрел на меня.
        – Представь, что у тебя жена, ну не знаю… Президент московской биржи, а какая-то любовница взяла и решила шантажировать… захотелось бы убить?
        – Мне тебя убить? – разозлившись, спросил я. – Чё ты городишь?
        – У Лиргамира обширные связи среди бандитни, а Таня его правая рука. Правая рука в самом правильном древнем смысле, она в курсе его дел. Так что избавиться хоть от кого-то, ей раз плюнуть.
       – Так скорее он бы… ну, этот, муж, избавлялся от соперника.
       Никитский засмеялся.
        – Вот видно, Валерий Палыч, что ты в делах этих совершенно ничего не понимаешь. В современных семьях «новых русских», – самодовольно сказал он. – Лиргамир себе таких тань три мешка найдёт, если захочет, а она, твоя Олейник, в его лице билет из общаги сразу на Поварскую получила, понимаешь, о чём я?
       Никитский выразительно посмотрел на меня.
        – Он ей нужен, не она ему. Он женился на смазливой провинциалке, чтобы иметь представительство, а она с каким-то одногруппником валандается. Заменить на другую – раз плюнуть. И она-то тоже это понимает, не дура, поди, если отхватила такого Лиргамира. И во-о-о-от, тут он узнаёт, что она, как говориться, на рога ему яйца наматывает. Что он сделает? Пинком под зад. И куда полетит твоя моделька, уж прости? Правильно, в «благородную» службу эскорта, как теперь стыдливо называют проституток, думая, что поднимают их так до статуса парижских куртизанок прошлого века. Х-хех!.. – он качнул головой, усмехнувшись самому себе, и достал сигареты, кажется, «Честерфилд». – Не понимают у нас, что в Париже куртизанка – это профессия, а в Москве шалава всегда шалава, сколько за услуги ни бери, хоть тыщами зелёных, хоть бутылкой водки.
       Я усмехнулся его немного странной философии, размышлять на эту тему мне сейчас совсем не хотелось, сейчас меня интересовало другое.
      – Одним словом, Валерий Палыч, мотив у твоей Тани был. Думаю, она и воспользовалась неожиданным возвращением своего любовника, чтобы быстренько его устранить, так, чтобы муж и не вспомнил о его существовании.
        – Олег Иваныч, этого не может быть.
       Никитский покачал головой, усмехаясь, и затушил свою честерфильдину в уже не очень чистой пепельнице, надо выбросить её, мало того, что это уродливая подделка под бронзу, так ещё и подарок Светланы на 23-е февраля.
        – Я понимаю, Валерий Палыч, она тебе нравится, из детства, наверное, воспоминания хорошие остались, но времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, латинская поговорка.
      Это неуместное и весьма глупое умничание взбесило бы меня намного сильнее, если бы я способен сейчас заметить его сквозь своё волнение, вызванное странной несправедливостью, и спокойной уверенностью, с которой он говорил о Тане и том, что она сделала по его, вернее, по их мнению. Но это мнение способно превратиться в обвинение, суд и срок для Тани. Это не укладывалось в моей голове.
        – Таня… не может быть виновна. Не может быть…
        – Валерий Палыч, Москва, деньги, положение, даже слава, насколько я понимаю, и не таких способны сделать чудовищами.
        – И не таких? – скривился я, мне хотелось крикнуть: «Что ты понимаешь в людях?! Что ты знаешь о «таких»?! О Тане?! Убить кого-то, чтобы не утратить своего «положения»…
      Никитский продолжал самодовольно усмехаться.
        – Не расстраивайся, Валерий Палыч, – он поднялся и похлопал меня по плечу. – Хорошие девочки тоже превращаются в монстров, и даже чаще, чем дурные. Поверь, я много видел таких теперь и с каждым днём их становится всё больше. Слушай, ты… не расстраивайся, выбрось её из головы.
       И направился к двери.
        – Погоди, Олег Иваныч, – воскликнул я, подходя ближе. – Послушай…
       Он обернулся, вопросительно глядя на меня.
        – Ты чего? – улыбнулся он, будто не понимая.
        – Помоги, Олег, – сказал я едва слышно прямо ему в лицо.
        – Что?! – у него вытянулось лицо, только почему-то мне показалось его изумление неискренним.
        – Помоги мне, Олег Иваныч, – очень тихо проговорил я.
        – Чем? Ты чё? Чем я могу тебе помочь? Не я же веду дело. И вообще… убийство, да ещё заказное, со всеми доказательствами…
      Я так смотрел на него, что Никитский вздохнул, качнув головой и снова сел на диван.
       – На фига ты вписываешься, Вьюгин? – вполголоса сказал Никитский, наклоняясь вперёд. – Она смотри, кто…
       Он строго и жёстко смотрел на меня.
        – Тебя Платон просил, что ли? Так ты… головой-то всё же думай, детская дружба, конечно, важно, но вы давно выросли. Ты не видишь, что это за люди? Что за семья? Они горазды людей использовать, они же только сами для себя люди, остальные для них – никто и ничто. Жёны-мужья-друзья… никакой разницы. Даже дети в расчёт не идут. На черта тебе вообще вмешиваться?
       Я молчал, неужели стану объяснять ему. Но он не стал дожидаться моих объяснений, усмехнулся:
        – Или ты переспать с ней хочешь? – и покачал головой, будто говорит с дурачком. – Ох… Не связывайся, Вьюгин, один вишь, переспал уже… думаешь, она отнесётся к тебе по-другому, потому что ты дружок её брата? Это ж… самка богомола. Она опасна и непредсказуема. Ты знаешь, что она лежала в психушке, и вызволил её братец, применив, как говориться, натуральный шантаж. Её освидетельствовать надо в любом случае, а там, глядишь, и оставят принудительно лечиться. Наконец. Ты же понимаешь, ничего не бывает ни с того, ни с сего. Много ты знаешь людей, кто в дурдоме был? Она провела там больше месяца и диагноз ей, между прочим, выставили. Или, по-твоему, это ничего не значит? – он снова выразительно посмотрел на меня.
      И даже долго вглядывался. Что мне было ему ответить? Правды ответить я не мог, потому что я был убеждён, что правду он и сам знает, а говорить о себе и Тане вообще не имело смысла, потому что для него это всё было чем-то глупым, неправдоподобным и не имеющим отношения к реальности каждого дня. А то, что он говорил сейчас о Тане и маячащих для неё перспективах, вообще звучало чудовищно. Неужели всё это они способны притянуть снова и каким-то образом использовать?
      Никитский долго смотрел на меня, потом хмыкнул.
        – Ох, и дурак ты, Вьюгин… ох, дурак… ты что, не понимаешь, что это член тебя ведёт за собой, а не голова, – выдохнул он.
Глава 6. Защита
         Был очень тёплый, пасмурный день, с утра, когда я проснулся, проглядывало солнце, но теперь небо затянули облака, но они, серые и плотные, тем не менее, были высоки и довольно светлы, так что дождя ничто не предвещало, хотя воздух и надулся влагой, будто губка. Кажется, мне было всё равно, будет ли дождь, но я почему-то всё время о нём думал, и стало казаться, что непременно будет, и пока я думал об этом, понял, до чего хочу, чтобы этот самый дождь пошёл в действительности. Будто это породное явление и возвращение Тани связаны. Она должна прилететь сегодня, и я ехал в аэропорт, но я не ехал встречать, потому что…
       Но, по порядку.  Платон позвонил мне дня за два до предполагаемого приезда Тани. Голос у него был какой-то сухой, и казалось, крошится как осенний лист, распадаясь на слова.
       – Марк, серьёзный разговор…
      И мы встретились, на этот раз снова у нас с Таней, где всё было готово к её возвращению, в первую очередь, я, конечно. Но всё оказалось не так просто. Когда Платон рассказал о том, что узнал сам, о том, что Таню всерьёз поджидают в Москве.
        – У них доказательства, что Таня заказала и организовала убийство Боги Курилова.
        – Что у них?! – изумился я.
        – Улики, Марк. Я не знаю, как это понимать, но я точно это знаю. Они ждут её, чтобы задержать. И ей грозит… Господи, – он посмотрел на меня немного растерянно. – Скажи, ты знаешь, что-нибудь о… о том, что было с Таней до приезда в Москву?
      Я не сразу понял, что он имеет в виду.
        – Ну… да, Таня рассказывала кое-что, – сказал я, тот жуткий и неправдоподобный рассказ, я, честно признаться, постарался забыть, тем более что и Таня никогда больше не упоминала этого, мне даже пришло на ум, что ничего этого не было, не то что Таня выдумала, но скажем так… преувеличила.
       Но Платон тогда заговорил.
        – С Таней произошло большое несчастье в последнем классе школы… Она… История длинная и очень… страшная, – он снова нерешительно взглянул на меня. – Видишь ли… Таня забеременела. Не спрашивай от кого, не спрашивай обстоятельств, это не так и важно, это просто произошло. Но… случился выкидыш, и после него кое-кто подстроил так, что Таня попала в психиатрическую лечебницу, потому что было инсценирована попытка самоубийства.
        – Что?! – я помню о психиатрической больнице из Таниного рассказа, но о самоубийстве она не упоминала.
        – Да-да, Марк. Что происходило в самой психушке, сейчас тоже не принципиально, потому что… – Платон болезненно поморщился, отворачиваясь. – Там вообще много чего происходило. Я написал целую серию статей тогда, захочешь, дам почитать тебе. Имени Тани я, конечно, не упоминал, но… сути это не меняет.
        – Таня говорила, – поспешил сказать я, потому что это я как раз помню. Говорила в нашу первую брачную ночь, я испытал тогда ошеломление во всех смыслах, в том, что касалось Тани и меня самого тоже. Но сейчас Платон, похоже, предлагал взглянуть на то, что Таня говорила тогда, что я думал уже совсем с иной точки зрения.
        – Ну и… это неважно. Важно то, Марк, что теперешние обвинения Тани в убийстве получили подтверждения, свидетельство самих исполнителей. Я не собираюсь обсуждать их абсурдность, ясно и тебе и мне, что это инсценировано, или ещё как-то сделано, мы об этом говорили уже. Всё это направлено в тебя или в меня, тоже не так важно, потому что ясно, что Таня для кого-то сейчас, а средство. Теперь важно, что она может оказаться в психушке снова. Вначале для освидетельствования, а там уж… как пойдёт, сам понимаешь, – Платон посмотрел на меня. – Мы должны не дать им вообще подойти к Тане.
        – И что? Прятать до конца дней? – воскликнул я.
       Я как никто знаю, что Таня никогда не захотела бы скрываться. Уверенная в себе, в своей честности, она никогда не согласилась бы на это. Но Платон прав, нельзя позволить им даже подойти к Тане. Но и прятаться – тоже не выход, так, временное, вынужденное решение.
        – Надо найти Курилова, – сказал я. – Это единственный выход, Платон.
        – Если он жив, – тяжело выдохнул Платон.
        – Да жив, – отмахнулся я, меня раздражало, что никто не верит в это и что мне приходится повторять, подтверждая связь Тани и Боги. – Таня никогда не ошиблась бы.
       Я задумался над тем, что Платон говорит. Таню поджидают здесь, чтобы отправить в тюрьму, даже в психушку, по абсурдным, сфабрикованным кем-то обвинениям. Платон начал говорить о том, что ему посоветовали какие-то его связи в органах, но я перебил его.
        – Вот что, Платон, мы с тобой знаем, что ловушка поставлена, конечно, не на Таню и не на меня. Бьют по ней, чтобы попасть в тебя, подбить или ранить, вопрос уже деталей. Я думаю, особенно слушать этих твоих советчиков не стоит, хоть он семи пядей, но понимать смысл странного заговора не может никто, кроме того, кто это затеял. Я считаю, Таню надо спрятать до времени, а пока найти Боги.
        – Как найти-то?! Ведь, судя по всему, он помер.
        – Не помер, уж поверь мне. Платон… если ты спишь с человеком семь лет, ты не можешь не узнать его тела. Таня бы не ошиблась, я уверен.
        – Но он… сгорел вроде, – Платон посмотрел на меня с сомнением.
        – Не совсем же сгорел, иначе и опознавать было бы нечего. Так что будем исходить из того, что Боги жив, и я поеду его искать.  А ты пока спрячешь Таню. Но не сам, Платон, надо, чтобы это сделал кто-нибудь, кто не вызовет подозрений. И там, где никто не станет искать.
        – Может, надо было там, за границей ей пока пересидеть.
        – Ты забыл, Кочарян, может натравить на Танин след Интерпол.
        – Думаешь, это реально?
        – Не думаю, по мне, так это блеф, – сказал я, почти уверенный в этом, не та Таня фигура, на которую кто-нибудь станет натравливать Интерпол. – Но рисковать не хочу. Так что… я отправлю за Таней свой самолёт, незачем лететь обычным рейсом. Но она прилетит через Украину или там… Ригу. А аэропорту самолёт посадят и уведут в частный ангар, оттуда надо Таню перевезти сразу куда-то, куда никто не будет знать. Даже ты и я. Даже встречаться с ней нам пока не надо, мы след, не сомневаюсь, что нас водят, как иначе выследить такую опасную преступницу... Но надо письмо передать, чтобы она понимала, что происходит…
        – Не понимаю, почему мы не должны знать. 
        – Чтобы не проговориться, Платон. Случайно очень легко выдать себя. Лучше просто не знать. Я тоже не думаю, что кто-то так серьёзно разрабатывает Таню, что могут следить и за нами, но вместе с тем всё настолько подозрительно и странно в этом деле, что надо предусмотреть всё.
        – Будем в шпионов играть? – усмехнулся Платон, ему казалось всё это несерьёзным, несмотря на то, что сам он каждый день работает с преступниками и правоохранителями, но применить к себе, как видно, не может. К себе не применяет, потому что всё пока направлено на Таню, а это ему представляется несерьёзным, несмотря на то, что на его глазах Таня уже пережила когда-то. Но заговор против себя или Тани со стороны каких-то настоящих серьёзных людей – это, действительно, кажется, несерьёзным. Но не имей я в последнее время очень близких сношений со спецслужбами, я, возможно, тоже в это не поверил бы.
        – Ну и поиграем, что нам стоит? – улыбнулся я. – Есть у тебя кто-то, кто сможет так Таню спрятать, что никто и носа не подточит? Кто-то верный?
        Платон неожиданно просиял и кивнул.
        Вот так и вышло, что Таня сегодня приедет, а я её даже не увижу. Так что, да, я ехал в аэропорт Шереметьево, чтобы встретить «Таню». Роза, невеста Книжниковского барабанщика, с радостью согласилась поучаствовать в розыгрыше-мистификации.
        – Только я-то, Марк, комплекцией раза в три больше Танюшки, – засмеялась она.
        – Розочка, милая, кто это заметит? – сказал я ей по телефону.
        Я звонил с телефона её Сергея, с этой целью я даже встретился с ними на их репетиционной базе. Даже общение с Книжником, который начинал раздражать меня всё сильнее, я готов терпеть, лишь бы сделать всё для безопасности Тани, думать о том, что её будет допрашивать Кочарян с его пронырливыми тараканьими глазами, что он самодовольно потащит её… в психушку... Считайте, что я параноик, но я хочу исключить любую опасность для Тани.
        – Парик надень под Таню да тренч Burberry и дело с концом, – сказал я, улыбаясь её милой манере говорить. – Парик, очки на всё лицо.
         Они там, в Италии, сейчас были вместе, Роза закончила свои съёмки и ждала Таню, у которой оставались ещё рекламные съёмки Chopard, дорогущий шикарный контракт, который теперь, из-за этой тупости с расследованием гибели поддельного Курилова, она может потерять. Но я знаю, что у Розы теперь трёхлетний контракт с агентством, приедет ненадолго к жениху, и снова отправится, на этот раз куда-то на острова вроде Майорки, а далее они планируют шикарную свадьбу с Сергеем.
         – Что-то интересное ты придумал, – лукаво засмеялась Роза. – Тане звонил?
         – Нет, дашь ей телефон?
       Таня взяла тут же, наверное, была рядом.
       – Марик… милый, что это за ерунда?
        – Не спросишь, как я? – улыбнулся я, хорошо представляю её сейчас: сидит в кресле, подобрав под себя ножки, коленки блестят, будто они мраморные, но они не мраморные, они тёплые и куда более гладкие…
        – Ох, милый, как ты? Это из-за… тебе надо, чтобы я прилетела таким странным образом? Что случилось?
         – Нет, милая, у меня самого всё хорошо и всё спокойно, кроме одного – наша разлука очень затянулась. Я скучаю, Танюша.
         – Я тоже, Марик – её голос улыбнулся, наверняка, опустила ресницы сейчас. – Ты здоров?
         – Здоров, конечно, а ты?
         – Ой, худая стала вообще… ты будешь недоволен, здесь-то, конечно, на «ура» я со своими костями, но отъесться никак не удаётся.
        – Работаешь, небось, как ненормальная опять, ты всегда как одержимая, – сказал я, думая, что только поэтому и не сопровождаю её там никогда, я там помеха и не более того, на меня у неё нет ни сил, ни времени.
       Таня засмеялась.
        – Ну, я же «пятилетку за три года», три месяца тут – это у меня вместо года работы. Ты без меня вообще не спишь, только и работаешь…
       Это правда, когда Тани не было, я занимал себя только делами, летал по всей стране, а бывало, что и по миру.
        – Танюша, не во мне дело. Ко мне приходил Кочарян, следователь, который расследует смерть якобы «Боги».
        – Всё ещё расследует? – удивилась Таня. – Не понимаю…
        – Танюша, скажи ещё раз, ты абсолютно уверена, что смотрела тогда не на Курилова?
        – Ну, Марк, конечно, уверена. То есть абсолютно.
        – Ну и хорошо. Танюша, я полечу искать Богдана, а ты пока спрячься. Они там такое насобирали о тебе, что… тебя ждёт не допрос, а камера.
        – Камера? Что за бред, Марк? За что меня в камеру?
        – Они нашли свидетелей, ты понимаешь?
        – Господи, каких свидетелей? Всё сфабриковано!
        – Да я-то не сомневаюсь, они и сами знают… и потому не остановятся. Так что пока спрячься.
         – Господи… – выдохнула Таня. – Опять прятаться…
       Этих слов я не понял, но дальше в двух словах рассказал Тане, что мы придумали с Платоном.
        – И кто приедет за мной? – спросила я.
        – Я не знаю, Платон сказал, найдёт верного человека, он тебя спрячет так, чтобы не знали даже мы с Платоном, чтобы не выдать тебя.
       – Я не хочу, Марк! Я хочу к тебе, я соскучилась и… вообще, ну, какого чёрта я должна скрываться?! Пусть повторят свои экспертизы, ДНК сделают, если это так дорого, я сама оплачу, из своего кармана, но докажут, что это не Боги был тогда, в морге! Ну не Боги, Марк! Нельзя перепутать Полидевка и Геркулеса, – воскликнула Таня. – Им не понять, но ты-то понимаешь?
       – Это всё, конечно, могло бы прокатить, Танюшка, если бы они хотели разбираться, но разбираться никто не намерен, ты же понимаешь? Они уже назначили тебя.
        – Но почему?! Что им я?! Хоть кому-то… или это из-за тебя?
        – Сомнительно. Я проверил всё и всех, кто меня окружает, и сам, и с помощью моих товарищей в ФСБ, никто моей особой не занимается особенно. Я считаю, хотят твоими несчастьями уязвить Платона.
      Таня засмеялась.
       – Ну нет, это вряд ли. То есть Платон, конечно, любит меня, и привязан ко мне, и мы друзья, семья и так далее, но Марк… мои неприятности – не смертельны для Платона. Это не граната и не пуля для него, а так… хлыст. Взвизгнет по мягким местам, ожжет, достоинство унизит, но не более того.
        – Ты ошибаешься… это, мягко говоря, не так, – я удивился, что она так считает.
        – Однако думаю, что тот, кто затеял это, не о ваших взаимных чувствах  привязанностях думал, скорее, о карьерах, репутации. Вот так. Так что посиди пока где-нибудь в тайном месте, чтобы не дать сработать подлому плану, – сказал я, и слышал тяжёлый, но согласный вздох на другом конце провода.
        – Ну почему не остаться здесь, в Тоскане тогда? Приехал бы?
        – Не пройдёт, Кочарян сказал, отправит Интерпол по твоему следу.
        – Какой бред… Господи, будто я террористка… – вздохнула Таня. – Ох, ладно, Марк… всё только ради вас с Платошкой…
        – Да, Танюша, сим-карту из телефона вынь и сожги. Просто отключить недостаточно. Тебе привезут телефон, который не смогут отслеживать.
         – Господи… – пробормотала Таня. – Ну это вообще…
      Я успокоено распрощался и вот теперь, по дороге в Шереметьево, вспомнил это и подумал с тоской, что не увижу Таню, быть может, несколько недель, а может, и несколько месяцев, зависит от того, насколько далеко забрался Боги. Ох, Курилов, никогда не думал, что когда-нибудь буду искать тебя да ещё с таким нетерпением. Хотя мне жаль, что мы перестали быть друзьями.
        Но пока я ехал в аэропорт встретить «Таню», то есть Розу под видом Тани. Она тоже летела моим самолётом, так было проще пройти паспортный контроль, кто проверяет частные самолёты, особенно в наше время, когда любую проверку обойти ничего не стоит. Так что дали паспорт Татьяны Лиргамир, значит, это Татьяна Лиргамир. Так что Розочка, улыбаясь ярко-красным ртом из-под громадных тёмных очков, качнула волосами белого парика и приобняла меня.
         – Здравствуй, дорогой.
      Она совсем не похожа на Таню на ощупь, плотная, с полными формами, которые, казалось, надуты изнутри, как воздушные шары, казалось, сожми, и заскрипит. Но вот так, особенно издали, вполне за мою жену сойдёт, вряд ли кто-то будет слишком приглядываться из тех, кто, как я предполагаю, следит за нами.
      Я привёз Розу к себе домой, покормил ужином, и пока она угощалась, позвонил Сергею. Он забрал невесту, притом я попросил их пройти через чёрный ход, который вёл в соседний подъезд, будто знал, когда покупал и соседнюю квартиру, не стал заделывать тот второй ход через кухню, там приходила наша прислуга, когда шла с сумками из магазина. Надо теперь придумать и другие пути отхода из дома…
       Я вылечу завтра утром. Сейчас же мой самолёт несёт в Москву Таню, отправившись за ней вторым рейсом. После пилотам надо отдохнуть, а в восемь утра я улечу вначале в Лондон, откуда начну искать Боги Курилова. Ох, Боги… кто бы знал, что я буду так огорчён твоим отсутствием и притом безвестным…

     …Всё это очень расстроило меня. Я так устала за последние недели почти непрерывных съёмок, которые начались после уже совершенно непрерывных показов, что мне хотелось только одного – улететь в Москву и побыть с Марком, Володей, встретиться с Платоном и Катей, просто отоспаться и ни о чём не думать хоть неделю, а потом закончить иллюстрации к маминой книге и приступить к заказанным портретам, люди ждут. Те, что были заказаны раньше, я успела сделать за время болезни, не знаю, только одобрили их или нет. А висели ещё три заказа на портреты, вот тут люди могут обидеться и отказаться от моих услуг…
       Так что я была огорчена предлагаемым простоем. Но больше всего перспективой скрываться где-то, будто я снова перенеслась на семь с лишним лет назад. Самолёт снижался, я стала готовиться к посадке, завернула в плоский узел волосы и надела короткий темноволосый парик. Замелькали огоньки посадочной полосы за иллюминатором, я взялась за плащ. Что там за погода?..
      Стюард открыл дверь, улыбнувшись, пригласил выходить, небольшой и рыжеватый, мне всегда казалось, что он будто нарочно придуман для этого маленького самолётика. Я поднялась, взяв сумочку, в которой бесполезные ключи, домой нельзя, в мастерскую нельзя, кто и куда меня потащит прятать… У Платона надёжный человек, выдумали тоже мне… Каблучки застучали по металлическим ступеньками трапа. Конечно, в дороге удобнее в каких-нибудь кроссовках, но мне всегда нравилось летать в красивых костюмчиках Chanel и туфельках Мэри Джейн с тёмными мысками. Мало этого, на мне было и бельё в старомодном стиле, и крошечная сумочка. Все вместе это создавало мне настроение.
       Но сейчас настроение было испорчено. Я не знала, куда я прилетела. Сверху небольшого трапа открывался вид на ангар, куда завели самолёт. Снаружи шёл дождь, шумел по крыше, стекая в проёме отвесными струями, похожими на тонкие цепочки, серебрящиеся под лучами прожекторов. Здесь, внутри был полумрак, стояла машина, незнакомая, чёрная. «Верный» человек, бандюк какой-нибудь или кто? Ох, до чего мне не хотелось в эту машину…
       Мне открыли дверцу, и я села, не заглядывая, мне было безразлично, кто там. Хотелось уже приехать куда-то и просто понять, где я, лечь спать, и подумать, чем же я стану это время заниматься… Работать надо, иначе с ума сойдёшь. Автомобиль тронулся с места, тихо шурша.
        – Мне начинает казаться, что я невидимка, – негромко произнёс… Валера.
        Я вздрогнула и обернулась. Ну, конечно, «верный» человек, кто же ещё… Ох, Платон…
        – Ты… — невольно выдохнула я.
        – Ну, конечно, я, – он улыбнулся, отбросив волосы за плечо. – Кто же ещё-то, Тань?
         – Это да… кого ещё мог найти Платошка… — пробормотала я, выдыхая, но сердце заколотилось, как будто поймали какого-нибудь глупого кролика. — Ну что ж, лучше ты, чем какая-нибудь незнакомая рожа. Только… Валер, а тебе можно скрывать меня, если ты причастен к расследованию дела?
        – Нельзя, – усмехнулся он, кивнув.
        – И как ты?
        – Никто не узнает.
        – И куда мы едем?
        – В Кировск, – сказал он.
        – Куда?!
        – В Кировск. Что удивляешься-то? Пока побудем там, пока моя мама на юге с ребятишками. А там видно будет.
        – В Кировск… я не была там семь лет.
        – Я знаю, – сказал Валера. – Поспи, ехать долго.
        – Хоть расскажи, почему вообще мной так стали заниматься, что мы с тобой едем прятаться в Кировск.
Часть 17. Сейсмоактивность
Глава 1. Бедность
        – …Взяли двоих отморозков, сами они вспомнили, или чтобы другое какое дело скостить, на таких обычно столько крови, что им… ничего не стоит пару чужих эпизодов взять, дважды не расстреляют, а теперь, после моратория тем более, пожизненное… опять же, два раза не дадут. Вот и рассказали они, что их для убийства строптивого любовника наняла девушка необычной внешности. Что она сидела в машине, наблюдая, пока они подстрелили его, а после взорвали машину.
        – Господи… какая нелепица, – проговорила Таня, потерев лоб, она давно сняла свой странный парик, из-за которого я не сразу понял, что это она, только по походке и узнал её, когда она шла к машине на своих каблучках. – У Боги нет машины, и у меня не было тогда.
       Она выпрямилась, подняв руки к волосам, вытащила шпильки и потрясла головой, распуская пучок, разобрала волосы пальцами и переложила на плечо. Я как зачарованный смотрел на все её действия, ощущая непреодолимое желание коснуться её. Поэтому я сказал:
        – Они не говорили, что в его машине расстреляли, он вроде был с кем-то… Но всё это, Танюша, неточно, материалы дела я не видел, только то, что касается экспертизы. Остальное знаю со слов следователя, и то не того, кто ведёт, а кто согласился узнать для меня.
        – Валер, как странно поворачивается снова спираль, а? – выдохнула Таня, сползая пониже на сиденье. – Опять я прячусь, потому что меня обвиняют в том, чего я не делала. В тот раз над собой, теперь над Боги… И опять ты – мой спаситель, – Таня улыбнулась, повернув голову ко мне.
       Мне хотелось сказать, что это она мой спаситель, потому что даже сейчас в полумраке салона, отделённого от водителя плотным, возможно, пуленепробиваемым стеклом, она заполняет собой пространство так плотно, что мне кажется, воздух стал таким густым, что его можно резать, как желе. Нет, как мясо, он полон крови… и дело не в её светящейся в полутьме красоте, не в аромате её духов, лёгком и притом почти осязаемом, даже не в моём желании, дело в том, что она то, что делает меня живым. Только она…
       Я ничего не чувствую без неё, я вижу будто сквозь закопчённое стекло, слышу, как в ушанке в метель, кожа моя в отсутствии её, толстая, как у носорога, а с ней рядом на мне вовсе нет покровов, я обнажён, я даже освежёван, потому что чувствую её на расстоянии, каждое, даже мимолётное её движение, каждый вдох, мне кажется, даже каждую её мысль. И я знаю, что когда-то она так же ощущала и меня и не может быть, что теперь стало иначе… Я уверен, если я коснусь её, только коснусь, всё вернётся. Я даже поднял руку, но в этот момент мимо на большой скорости пронёсся какой-то тяжкий грузовик, сопровождая грохот тяжёлых колёс сигналом, ещё и обдал наш автомобиль грязью из лужи. И почему всегда найдётся придурок, который с наслаждением окатит грязью чей-то чистый автомобиль? Но его старания испортить нас были напрасны, дождь скоро смыл грязь со стёкол.
       Какое-то время висело молчание, только огни фонарей быстро мелькали, пробегая по нам. По ладоням у меня пробегали колючие искорки, ох, надо отвернуться, иначе…
        – Скажи, Валера, как ты думаешь, кто это придумал? – сказала Таня, глядя в окно. – Вот так вдруг обвинить меня в… таком преступлении. И зачем?
        – Я думаю, что это ошибка, – сказал я. – Почему она произошла, не знаю, но такое случается.
        – Ошибка? – она скользнула по мне взглядом, а мне показалось, даже её ресницы коснулись меня. – Ты веришь в такие ошибки? Довольно странно, нет? Похоже на подкоп. Странно только, что объектом выбрали меня. У меня нет врагов.
        – У твоего мужа, возможно, есть, – сказал я, в моём горле родился спазм, через который пришлось произносить это слово.
        – Я бы знала, – сказала Таня, качнув головой.
        – Знала бы? Довольно самоуверенно, — усмехнулся я, отворачиваясь, не могу спокойно говорить, даже думать о том, что у неё есть какой-то муж!
        Но Таня не обратила внимания на моё замечание.
        – Когда я пойму, в кого направлен этот удар, станет ясно, кто бьёт и что делать, – проговорила она. – Что ты знаешь об этом?
       Я вздохнул и рассказал всё, что мне было известно.
        – Кочарян… нет, – она покачала головой. – А… Валер, Никитский не имеет к этому отношения?
        – Никитский? Почему ты спрашиваешь о нём? – удивился я.
        – Ну, может быть, потому что Платон женился на его жене, – Таня посмотрела на меня.
       Почему я сам об этом не подумал? А ведь… даже то, что мы сейчас едем вместе, это отчасти его идея… «Ты спрячь её пока. Придумайте с её мужем или с Платоном, где спрятать, и пусть посидит в стороне». О том, как он глумливо подмигивал при этом, я вспоминать не хотел.
       – Хотя бы случайно, хотя бы… не знаю, мимо по коридору проходил? – Таня смотрела на меня внимательнее. – Чего завис-то? Лётчик?.. Было?
       Я только кивнул.
        – Расскажи подробнее, – Таня выпрямилась, разворачиваясь ко мне.
       И я рассказал всё, что происходило между мной и Никитским с того дня, как он помог мне избежать обвинений в насилии и прочем.
        – От срока тебя спас? – спросила Таня. – Поэтому ты и веришь ему?
       Я пожал плечами.
        – Когда ты так говоришь, я начинаю…
        – Лётчик, странно, что приходится напоминать тебе, но вспомни тот вечер, когда ты с лицом похожим на котлету пришёл к своему другу Платону, на которого устроили настоящую охоту в ту же ночь. Как и на остальных, впрочем. И ещё вспомни то, что было позднее… Фролкиных и тех, кого посадили за них. И, главное, кто всё это проделал, – она выразительно смотрела на меня. – Если он помог тебе избежать несправедливого наказания, он это сделал неспроста. Неужели ты думал, что он из дружбы помог тебе?
        – Да не думал, признаться, – сказал я, я всегда знал, что Никитский скользкий тип, и другие эксперты говорили об этом и я это помнил и ждал, когда же он захочет использовать меня, которому так помог избежать Альбининых наветов. Но когда коснулось Тани, я как-то… растерялся и ослеп.
       – Он знает, что мы в Кировск едем?
       – Нет, но об этом несложно догадаться, – признал я.
        – Ладно, Валер, не бледней так уж, – улыбнулась Таня. – В ближайшие дни всё ясно станет, нужна я им или нет. А пока и верно, поспать надо, сколько нам ещё ехать, часов пять? Ты тоже поспи, нечего на мои коленки пялиться, я уж их накрываю-накрываю, а ты как прилип глазами.
        – Да ничего я не прилип, – хотел обидеться я, но только задохнулся немного от жара, нахлынувшего на меня из живота. – Подумаешь…
       – Ну не прилип – и хорошо, – улыбнулась Таня, снимая плащ, и оказалась в симпатичном маленьком костюмчике. – И очень это праильна…
       И пристроилась на сиденье, укрывшись этим самым плащом. И коленки укрыла. Жалко тебе, что я посмотрю?
      …Да ничего мне для тебя, Валерочка, не жаль, только меня жгут твои взгляды как кипяток, поэтому не надо, не гляди, поспи лучше, нечего себя и меня зря волновать…
       …Я не спал, попробуйте заснуть, когда вас поминутно бьёт током. Я никак не мог заставить себя не смотреть на неё, не думать о том, чтобы коснуться её немедленно. Господи, и почему я не могу хотя бы не думать об этом?
       Мы приехали в Кировск глубокой ночью, около трёх часов, автомобиль пришуршал к моему дому, абсолютно тёмному, погружённому в сон. Я бывал здесь у мамы несколько раз в год, но сейчас смотрел на наш дом и двор, будто Таниными глазами. Она вышла из машины и остановилась, тоже оглядывая дом и двор, потом обернулась на меня.
        – Деревья-то разрослись, а, Валер? – сказала она, улыбнувшись. – И сирень…
       Я видел, что дом как-то врос и даже покосился, крыльцо точно стало какое-то кривое, траву почему-то вытоптали и стёрли в основном колёсами, машины тут теперь у всех, раньше пешком ходили, весь Кировск из конца в конец за полчаса пройдёшь, клумбы давно уже не было, на ней теперь парковал свой ржавый рыдван какой-то новый сосед, из бывших «деревенских», так что двор стал нехорош, и сама Таня на его фоне, каком-то тёмном, корявом и неуютным, выглядела как похищенная принцесса. Она посмотрела на меня.
        – Мамы твоей точно дома нет? Ты… проверил бы, не хочется, чтобы мне выдрали косы и после спустили с лестницы.
        – Проверить… ну, ладно, – сказал я и направился к крыльцу.
       Нет, мамы не было, она с моими детьми уехала в Анапу ещё позавчера, я сам покупал им билеты и провожал на поезд, воспользовавшись случаем, побыть с ребятами пару дней. Они, как ни странно, не забывали меня, рассказали, что мама уехала тоже на море с дядей «Латуром», мама смущённо слушала это и, пряча глаза, поправила их, назвав имя Альбининого кавалера, оказалось, его зовут Артур. Признаться, я мог только порадоваться за бывшую жену, думая, что теперь её хотя бы отпустит ненависть ко мне, и она позволит нормально общаться с детьми. По крайней мере, она не препятствовала этой нашей с ними встрече. Мы с ребятами сходили на речку, где с Сашей удили рыбу, пока Анюта лепила песочные домики и куличики. Альбина всегда была рада отправить детей куда-нибудь, чтобы «отдохнуть от них» как она выражалась. Если всё продолжиться так, что я смогу видеть детей хотя бы время от времени, но при этом не общаться с самой Альбиной, это было бы идеально… Ведь дети – единственное, что произошло хорошего со мной за эти семь лет.
      И вот теперь начинало, наконец, происходить то, что возвращало мне жизнь и душу. Я вышел на крыльцо и посмотрел на неё, на Таню, настоящую, не нарисованную, не на фото в журнале, не в моих мечтах, стоящую в нашем темноватом и сильно подурневшем за последние несколько лет дворе, и смотрящую на меня. Не на Книжника, не на кого-то ещё, не сверкающую улыбкой всем, как было, когда я видел её на том замечательном шоу, от которого у меня до сих пор ощущение восторга и удовольствия, а на меня. На меня. Настоящая кровь моей жизни, с первого дня, вернее с первой ночи это началось и вошло в меня глубоко и навсегда.
        – Слушай, машину отпустить надо, – сказал я. – Такой автомобиль привлекает слишком много внимания на наших, Кировских улицах.
      С водителем вместе мы перенесли Танины сумки и чемоданы тоже невероятного для Кировска вида, да, Таня, ты далеко уехала отсюда. Но я не только тебя вернул в Кировск, я верну тебя себе.
       В ответ на то, что ему следует уехать, водитель, больше похожий на телохранителя, удивлённо посмотрел на меня, потом на Таню. Она кивнула едва заметно.
        – Я позвоню, если что, – негромко сказала она.
       Тогда он кивнул и направился к выходу.
         – Слушаются тебя, – сказал я.
         – Он наёмный работник только и всего, – сказала Таня, оглядывая нашу с мамой убогую тесную комнатку.
        – Уютно, – сказала она. И кивнула на стул: – Можно?
        – Что ты спрашиваешь, располагайся, – сказал я, сразу после её слов перестав чувствовать смущение, Таня всегда удивительно умела снять с меня любые оковы.
        – Никогда не была у тебя… – она улыбнулась. – Где мне  спать можно?
        – Вот, это мамина кровать.
        – А на твоей можно?
        – Только вместе со мной, – сказал я.
        – Ну ладно хихикать, можно я на твоей буду?
        – Ладно, можно…
        – А… помыться где, Валер?
        – Пойдём, всё покажу, – сказал я, чувствуя страх, потому что ванная наша не приобрела с советских времён ничего, кроме трещин на стенах и ржавчины. – Только сильно не пугайся, коммуналка.
       Таня отмахнулась:
        – Я жила в московской коммуналке, ваша – это миленький дворец по сравнению с той.
       Я снабдил её полотенцем, из новых, у мамы копились они года с 79-го, страшноватые и жёсткие, но зато новые, даже с этикетками. Таня взяла несессер, который стоил, думаю, больше не только всего нашего дома вместе со всеми жителями и их имуществом, но больше всей нашей улицы, открыла один из чемоданов и оттуда достала халатик и тапочки.
        – Чайник поставишь? – она посмотрела на меня. – Есть-то нечего, конечно?
        – Круглосуточный магазин на углу, я схожу, – сказал я.
       Таня улыбнулась с удовольствием.
        – Колбасы купи докторской. Или, лучше, любительской.
        – Ты колбасы хочешь? – засмеялся я.
        – Ужасно!
       Когда я вернулся из магазина с полными пакетами всякой снеди, Таня ещё не вышла из ванной, вышла уже, когда чайник закипал, с полотенцем на голове, а из ванной пахло хлоркой.
        – Ты что там делала так долго?
        – Потёрла немного, ты не против?
        – Потёрла? – я заглянул в ванную. Там всё сверкало так, как я и не помню, даже ржавчину с ванны почти оттёрла.
        – Ты яичницу хочешь или омлет, Валер? – между тем спросила Таня из кухни. Я вошёл туда, Таня сняла полотенце с волос и распространяла теперь нежный тёплый аромат.
        – Ты там отдраила всё, Тань...
        – Ерунда, жить надо в чистоте. И не всё, а так, чуть-чуть… Ох… это я не к тому, что было грязно… просто… — смутилась она.
        — Да ладно, это коммуналка, Тань, ну что тут скажешь…
        – Так омлет или яичницу? Что посерьёзнее завтра приготовлю, а сейчас на скорую руку…
        – Глазунью, – сказал я.
        – Зелени добавлю? – она посмотрела на меня через плечо, нарезая колбасу полосочками.
      Через час мы снова легли спать, наевшись, напившись чаю, и окончательно осовев. Притом Таня достала из одного из своих чемоданов волшебной красоты белоснежное одеяло из меха норки. Верно, дождь, который сопровождал нас, догнал снова и, шурша по крыше, сырой прохладой втекал в окно и не впускал рассвет на небо, будь ясно, в комнате было бы уже светло, белые ночи позади, но те три часа, что они сейчас составляли, уже истекли. Таня положила это одеяло поверх белья. В темноте оно светилось, почти, как светилась сама Таня…
      Слушая, как она ложится, поскрипывая пружинами моего дивана, я думал, что теперь мой диван, моя подушка станет пахнуть ею.
       – Ох, Валерка… тобой постель пахнет, – тихо сказала Таня.
       Я подскочил и тут же оказался возле неё.
        – Ты что? – Таня едва ли не подпрыгнула, прижимая это своё белоснежное одеяло к груди, хотя на ней и так пижамка, которая скрывала её всю до кончиков пальцев. – Ты чего вскочил-то?.. ты… это… что… ты… А! вот что: и не думай! Только подойди, я щас же убегу. Уеду отсюда и… ну, в общем… иди отсюда!
       Она вжалась в спинку дивана, прижимая одеяло даже не к подбородку, а едва ли не ко лбу.
        – Да ладно… успокойся, – выдохнул я, отхлынув. – Спи, кто тебя трогает, тоже мне… вначале шепчет, а потом…
         – Никто тебе не шепчет… – пробормотала Таня, выдыхая. – Подумаешь, сказала, что… ну… ложись, ишь, бродит…
       Утром я проснулся поздно, и услышал через дверь, как Таня разговаривает с тётей Зиной, с которой мы так и продолжали соседствовать…
     …Да, это вышло забавно. Я проснулась около девяти, несмотря на почти бессонную ночь, я не привыкла долго спать, поэтому поднялась, умылась в уже более-менее чистой ванной и, выходя, встретила соседку Валеры.
        – Ого… – она остановилась, в недоумении глядя на меня. – Погоди-ка… Танечка… Танечка Олейник! Красавица, здравствуй! Как ты… а-а-а… к Валерке приехала? Господи, ну, наконец-то! Как на этой змее женился, на себя похожий не был! Так значить, вы теперя… Вот и праильно, а на тётку Катю не серчай, она… неправая, но по дури материнской, близорукая.
       И похлопала меня по плечам, входя в ванную.
        – Батюшки… отмыла нашу ванную… от девка, а у мене руки болят, вот што, стока лет на фабрике, а как закрылись, пришлось на рынок пойти, портками торговать, там и обморозилась ещё…
       Я пошла на кухню, подумать, что приготовить Валере на завтрак и на обед, заодно обдумать и ужин. Приятно было готовить, я так редко делала это теперь… Я состряпала сырники, пока варился бульон. На кухню зашла тётя Зина.
        – Попробуйте сырников, тёть Зин, – предложила я.
        – Мне… батюшки, детка… – растроганно проговорила тётя Зина. – Ты мне предлагаешь…
        – Я и чая вам налью, заварился свежий. Садитесь, тёть Зин.
      Конечно, я проводила время в той самой московской Платоновой коммуналке, иногда по несколько дней, но там я на кухне не ела никогда, так что не знала, как это, а сейчас, приготовив завтрак, не могла позволить ему остывать, когда рано постаревшая одинокая женщина, которой не повезло с судьбой, собиралась на свою безрадостную работу. Она смахнула непрошеную слезу, и послушно села за стол, выпила чай и с удовольствием съела два сырника, поливая их сметаной и сгущёнкой. Нахваливала, думаю, вполне искренне, потому что сырники были вкусные.
       Ко времени пробуждения Валеры, суп уже был готов, мариновалось мясо на вечер, я сходила в магазин, где и купила его, как и специи и всё, что нужно было на ближайшие дни. Сколько времени мы здесь пробудем, неизвестно, но ближайшие две недели, наверное. Так что надо обустраиваться. В комнате надо прибраться тоже, ужасный там у Екатерины Михайловны завал, какие-то бумажки, коробки, какие-то стопочки старых вещей, кажется чисто, ни пыли, ни грязи, но как можно в своём гнезде собирать давно не нужный хлам…
        Вот и Валера… Немного заспанный, с отпечатком наволочки на щеке, поросшей рыжеватой негустой щетиной, с наэлектризовавшимися от расчёски волосами, блестящими, светлыми, которые он, улыбаясь, сейчас перевязывал резинкой.
        – Доброе утро, – сказала я. – Сырники остыли, долго спишь.
        – Да уж… – улыбнулся он, сверкая, Господи, мне он видится таким красивым, ясным, светлым, он прекрасен и даже сам не знает насколько. И не знает, насколько мне дороги эти мгновения, когда я вижу его, вот просто смотрю… Но лучше не смотреть, возврата к прежнему нет, так незачем и замирать…
      Я сварила кофе, и мы вместе пили его, сидя за их столом, покрытым потёртой клеёнкой.
        – Что делать будем?
        – Гулять пойдём, что… не дома же сидеть, – сказала я. – Купим кое-что, я без дела сидеть не привыкла.
      …Это уж точно. Для начала Таня заставила меня взяться за уборку комнаты. Но, когда мы поотодвигали мебель от стен, оглядев всё, Таня сказала.
        – Нет, Валер, так не пойдёт. Я не могу, что твоя мама так живёт. Давай обои переклеим, покрасим двери, рамы? Рамы и на новые поменять бы. Но… это, наверное, время… хотя… давай узнаем. Зачем жить в таком старье, ты-то, сын, чего давно не озаботился? Или так привык, что не замечаешь? Мама только стареет, а ты не заботишься, стыдно, Лётчик. Не так ведь мало ты зарабатываешь. Но, раз уж я тут оказалась, давай-ка порядок наведём. И тётя Зина ваша тоже достойна лучшего.
       Словом, этим мы и занялись. Выбрали и закупили обои, краску, заказали рамы в окна, в том числе и Зинке, новую мебель на кухню, плиту, ванну.
        – Тань, денег откуда столько возьмём? – не выдержал я, когда оценил масштабы её замыслов.
         – Лётчик, ты дурак? – Таня посмотрела на меня. – Сколько мы насчитали на это всё… Тыща долларов с небольшим. На деле, думаю, уйдёт около двух, потому что мебель тоже надо сменить, этим диванам вашим лет больше, чем нам с тобой. Я же живу в доме твоей мамы, должна отплатить как-то, так что успокойся, твои чудесные доходы останутся при тебе.
        – То есть ты всё сама хочешь? Обалдела? Я не дам, что я тебе, совсем голодранец? Я понимаю, у тебя одеялки вон, из белых норок, брюлики и…
        – Успокойтесь, юноша, – спокойно перебила меня Таня. – То самое одеялко стоит семь тысяч, а вот эта сумочка стоит десять. Есть ещё вопросы?
        – Богатая теперь? – фыркнул я.
        – Я, Лётчик, бедной, не была никогда. И никогда не буду, даже если одеялки все потеряю. Потому что я работаю, и всегда работать буду. И даже мало платить будут за мой труд, я не почувствую себя бедной. Бедность, Лётчик, не в кошельке, но в голове и душе. И миллиардер может ощущать себя бедняком, потому что у его соседа этих миллиардов или влияния больше. А это всего лишь вещи и хорошо, если мы можем их себе позволить, они украшают нашу жизнь. Но есть кое-что куда более ценное, мой дорогой, чем норковые одеялки…
       – Ох, ну давай, философствуй, – отмахнулся я. – Учти, все деньги я тебе верну.
       – Обязательно. Только маме не вздумай рассказать, что я тут… всё придумала. Скажешь, всё сам. Понял?
      Словом, через десять дней наша квартира, включая отчасти и комнату Зинки, которая обои клеила сама с помощью своей подруги, но дверь мы тоже ей поменяли. Всё было или отремонтировано или просто заменено, и теперь комната и вся квартира стала просторной, светлой и тёплой, но не душной, как раньше, с красивой и даже изящной мебелью, удобной и при этом не загромождающей пространство.
        – Танюшка….
        – Красотень-то навела, – выдохнула Зинка. – А, Валерка? Вон, на ком женится-то надо было, а ты эту… выдру лохматую взял. Ребятишки, конечно, хорошие, но баба – дрянь, я Катерине сразу говорила… А с этой не пропадёшь, Валерка, держись!
        И показав сжатый красный кулачок, улыбнулась полущербатым, полузолотым ртом и скрылась в своей комнате. С тех пор как Витька умер, она не пила больше, даже, когда грустила, даже на своём рынке не соблазнялась горячительным, в глухо жила завязке и подружки были приличные, некоторые даже богомольные, монастырь-то на том берегу открыли, вот они и шастали туда, помогали в церквах и просто общались.
        – Когда мама приедет? – спросила Таня.
        – В четверг, – сказал я, это через три дня.
        – Ну успели, чё… – свернула улыбкой Таня. – Цветов надо купить перед отъездом.
        – И куда поедем?
        – Ну, куда… решай, ты ж назначился хранителем, – усмехнулась Таня. – Пошли, пообедаем, зови тётю Зину суп есть, я сварила куриный с клёцками, должен быть вкусным, курица свойская с рынка.
       Сама она переоделась в домашнее – мягкий костюм и тапочки, пока я звал Зинку за стол. Таня расставляла тарелки на столе, я резал хлеб.
        – Разбаловали вы меня, ребят, Катерина меня сроду за стол не сажала, будто она из поместья вон, а я из слободки…
        – Тёть Зин, только не говорите Катерине Михалне обо мне? Что я вообще была здесь.
        – Чёй-то? Думаешь, она до сих пор против, чтобы вы с её Лериком снова? Да я думаю, она сама сто раз поняла.
        – Не говорите, пожалуйста, – попросила Таня, ставя тарелку перед ней.
        – Да не скажу… раз просишь. А кстати, поместье-то сносят, знаете? Хотят там строить гостиницу, да. Монастырь-то заработал, туристы ездят, вот теперь будет тут у нас туристский центр.
       Мы с Таней посмотрели друг на друга…
Глава 2. Сдвиг и трещины
         Мы шли в усадьбу почти так же поздно вечером, как тогда, когда ходили туда в первый раз, чтобы спрятать клад, который сейчас собирались забрать. Мы шли молча, нам обоим не хотелось этого, не хотелось снова касаться этих денег, но и оставить их в здании, которое днями снесут, тоже нельзя.
       Но сейчас мы думали оба не об этом. Я не сомневаюсь, что Таня думает о том же, о чём и я, что в последний раз мы были вместе по-настоящему там, в усадьбе. Там был последний наш настоящий миг, потому что в эти две недели мы были неразлучны, но держались на расстоянии не меньше полуметра каждую минуту. Эта усадьба объединяла нас, она была нашим логовом, нашей норой, с первого дня и до последнего.
      Мы оба помнили, где был тот тайный сейф, где мы спрятали мешок с золотыми монетами двенадцать лет назад, и дошли бы туда даже без фонариков, которые пришлось купить сегодня для этой цели. Мы прошли так, чтобы не попасть в те комнаты, где было семь лет назад наше логово. Увидеть его теперь, не то что разрушенным и сгнившим, но осквернённым тем вторжением, что произошло тогда, вторжением, которому мы позволили произойти и разрушить всё, едва ли не разрушить нас. Хотя, что «едва ли», я разрушен, от меня руины, я жив и целен только потому, что Таня, вот она, потому что она рядом, и она на меня смотрит, она меня чувствует, и я не сомневаюсь, что любит меня, потому что я чувствую её. И сейчас с каждым шагом по усадьбе, которая странным образом за последние несколько лет разрушилась куда больше, чем за предыдущие семьдесят, моё сердце билось всё сильнее, всё оглушительнее, меня начала бить дрожь, похолодели руки, пересохли губы…
        – Здесь, Тань, – сказал я, тронув её за руку, оказавшуюся ледяной, как и мои.
       Я отдал ей свой фонарик, она подняла их оба повыше, чтобы светить мне. Нажать на незаметную деревянную панель надо было сразу четырьмя пальцами, чтобы получилось равномерное давление, тогда срабатывала пружина, и рычаг выталкивал дверцу. Удивительно, что за столько лет я не забыл того ничем не примечательного места. И мешок был совершенно такой же, только показался ещё тяжелее. Я вытащил его, мы вместе положили его в рюкзак, который я взял из дома для этой цели.
        – Ну, пошли? Куда теперь девать его будем?
        – В банковскую ячейку положим, – сказала Таня, хмурясь. – Вообще… сосчитать надо, понять, сколько его, а там решить, что делать. Разделить или… Володе надо отдать его долю, между прочим, нашёл-то он.
      Я взгромоздил рюкзак себе за спину, и мы двинулись с Таней в обратный путь. Мы шли как-то угрюмо, и… я не знаю, как и почему это произошло, мы сюда шли нарочно по коридорам в обход тех комнат, где Таня пряталась когда-то, где мы были потом много раз… и вдруг, я не понимаю, как мы сюда попали, но перед нами вдруг открылась та самая комната, где когда-то стояла кровать, стол, топился камин, и…
       Собственно говоря, кровать, стол и камин остались на своих местах, и вообще всё здесь было… почти, как тогда, когда я уходил отсюда, даже разобранная постель. Здесь никто не бывал за эти годы, как ушли мы, так всё и осталось. В темноте я не видел даже пыли, которая должна была покрыть здесь всё. Можно было, конечно, включить свет в коридоре, ведущем сюда, электричество наверняка работало, но мы не сделали этого, думаю, из страха. Потому что хотя в этом старом, разрушающемся доме не было привидений и вообще никакой нечистой силы, но сейчас мы с Таней будто увидели призрак в этой проступившей из мрака комнате, она сама была призраком. Мы посмотрели друг на друга. Меня качнуло к ней, но Таня отпрянула, роняя фонарь, и бросилась прочь от меня в темноту. Но бегство было недолгим, где-то там ахнула, оступившись, и упала.
        – Господи… – пробормотал я, спеша к ней. – Чего ринулась-то, кто тебя трогает? Гляди, недотрога, куда там… Где ты?
       Таня только простонала в ответ.
        – Сейчас, погоди, свет включу.
        – Не включай, здесь я… – сдавленно ответила Таня, вставая.
        – Живая? – спросил я, направив фонарь на её лицо, оно показалось мне слишком бледным.
        – Да не свети ты… ох… с рукой что-то…
       Я подошёл ближе, она прижимала плечо здоровой рукой. Я тронул плечо, она, шипя от боли, и дёрнулась.
        – В травму надо, Тань, сейчас «скорую» вызову.
        – Лучше такси, скорее будет. Ох, Валер… очень больно…
       От её слов мне самому стало нехорошо. Пока мы шли по коридорам, я звонил в такси, теперь я тоже обзавёлся телефоном, как сказал Платон, «не выделывайся, сейчас это необходимость. Подумаешь, пива меньше выпьешь». И такси в городе были, как говорится quantum satis, поэтому, пока мы вышли из ворот, уже подъехала синяя «девятка».
       Водитель был недоволен, дорога здесь кривая в выбоинах, потому что сюда уже приехала техника всё тут рушить, и без того плохую дорогу окончательно разрушили.
       – Чего вас занесло-то в эти места, да ещё на ночь глядя? Шину бы не проколоть…
       – Ты чего трясёшься-то? – спросил я, чувствуя, как Таня дрожит рядом.
        – Больно… что спрашиваешь… оно тут… вылезло куда-то… – она повернулась посмотреть.
       Конечно… вывихнула плечо. Я поторопил шофёра, боясь, что Таня потеряет сознание, от такой травмы тоже и болевой шок случиться. Я бы обнял её, если бы не боялся причинить ещё большую боль. Наконец, мы прибыли в травмпункт, Таня, мне кажется, держалась из последних сил, побледнела в зелень, над губой и на переносице выступили капельки пота. Нас приняли хладнокровно, как обычно в травмпунктах, где видели всё, людей было довольно много как обычно, Тане сделали укол обезболивающего и отправили на рентген, перелома не было, конечно. Как жаль, что я ни за что не решился бы сам вправить этот вывих, хотя в теории я отлично знаю, как это сделать. В теории я вообще всё отлично знаю. Только через полтора часа Таня вышла с шиной на плече, подтянутой на перевязь рукой, всё ещё бледная, и, кажется, похудевшая ещё за это время, что ей оказывали помощь.
        – Мы ещё ей морфин сделали, очень низкий болевой порог, везите домой, в стационар отказалась, так что… Иммобилизация нужна на две недели, не меньше, – привычно сказала медсестра. – Через три дня на осмотр, вот талончик.
       Я спрятал талончик, думая о том, как бы мне довести Таню до дома, чтобы не потеряла сознание по дороге. То же такси, которое не нашло других пассажиров, поэтому отвёз нас до дома. А во дворе мне пришлось взять Таню на руки, я опасался, что она оступится на корявом асфальте, который не латали много лет. Таня только простонала тихо и притулила голову к моему лицу, вяло обняв меня. Дома мне пришлось позвонить, открыла Зинка и, заахав, помогла открыть и внутреннюю дверь, которую мы, кстати, забыли запереть.
        – Что сделалось-то, Валер? – охнула Зинка.
        – Упала, повредила плечо, – сказал я, опуская Таню на постель, её держать на руках было так хорошо. Тяжело, но так хорошо…
      – Помоги, Валер… – попросила Таня, расстёгивая рубашку, ей отрезали рукав, чтобы наложить гипс, теперь мы сняли её остатки и на Тане остались только майка и джинсы. Я помог стянуть джинсы, она осталась в трусиках, между прочим, прозрачных, и я должен был видеть не только её чудесные ноги, но и хорошенький золотистый хохолок у неё между ног, никакой голой лягушки, как стало теперь модно… ну и всё, эти ноги и этот хохолок впечатались в мой мозг…
       Таня укрылась этой своей белой меховушкой едва ли не с головой, и стало казаться, будто это лежит большая белоснежная кошка. Я не мог думать ни о чём, кроме того, что там под этим мехом… что там Таня, её ноги, её…
      Я вышел из комнаты, на кухне, пахнущей свежей краской, светлой, и просторной, какой я вообще её не помню. Я закурил, но пальцы тряслись, и я уронил сигарету, едва не прожёг себе ладонь. Это стало последней каплей, злой и почти слепой от возбуждения, я вернулся в комнату, распахнув дверь, не думая, что я разбужу её, я хотел её разбудить, я пришёл для этого…
       Отбросив её покрывало, я снял с себя одежду, Таня повернулась, удивлённо, странно, но я видел её в темноте хорошо, будто светило солнце.
       – Ва-алер-рка… – задохнулась Таня, когда я навалился на неё. – Ты… ш-што…
      Её тело напряглось струной ко мне, но её сопротивление оказалось мне только в помощь, толкаться, как положено она не могла одной рукой, а с ногами я справился в одно мгновение.
        – Н-не вз-здума-ай… ты… што… а-ха… о, Бо-оже мой…
       Втиснуться внутрь её тела было не так-то легко, но я был охвачен таким огнём, что причинил, конечно, ей боль, но мне было больно и оттого, что я сорвался, и чисто физически, потому что, если толкать карандаш в игольное ушко, неизбежно раскрошишь грифель… Но эта саднящая боль только распаляла меня, усиливая наслаждение. Я схватил ртом её губы, потому что крик рвался у меня из горла, оргазм накрывал меня слепящей волной…
       Но, кончив, я не мог остановиться, насытиться одним глотком невозможно, если ты не пил воды семь лет, если ты семь лет не дышал, один вдох тебе тоже не поможет. Я поднял эту её майку, целуя сладчайшие груди и продолжая двигаться в её теплеющем и набухающем влагой теле. Господи, спасибо, что ты снова привёл её ко мне, что теперь я снова живу, что я вспомнил, что такое наслаждение, и зачем мне член. И сердце…
        – Дур-рак… дурак же… – заплакала Таня, а я целовал её лицо, снимая тёплые солёные слёзы губами, вывёртываясь от её мягких и тёплых ладоней, отталкивающих меня, я захватил губами и её пальцы.
         – Я люблю тебя…
         – Дурак, – опять сказала Таня, пытаясь увернуться от моих губ, но получалось у неё всё слабее.
         – Люблю тебя… люблю тебя! Люблю… Господи, Таня… как я люблю тебя… – почти умирая от счастья и наслаждения, бормотал я...
       Лежать на нежном белом меху – это отдельная радость, я начал ощущать мир только через несколько минут, прижимая Таню к себе, потому что я боялся выпустить её из рук. Но Таня под влиянием морфина задремала снова и бежать никуда не думала, я накрыл нас обоих этим её волшебным облаком, чтобы через час проснуться и продолжить и продолжать так с короткими передышками до самого полудня, пока не проснулся оттого, что почувствовал, Тани рядом нет. Вздрогнув, я сел в постели, оборачиваясь в ужасе, думая, что она исполнила угрозу и сбежала, но Таня как раз в этот момент входила в комнату. Меня даже пот прошиб.
        – Проснулся, сатрап? – проговорила Таня, осипшим голосом. В моём свитере, одна рука, та, что в шине, спрятана под ним.
        – Иди сюда, – прошептал я.
        – Да щас! И так еле хожу, как сумасшедший дорвался…
        – Дорвался, а как ты хотела? – улыбнулся я.
        – Да ничего я не хотела, – вздохнула Таня. – Вставай, поешь хоть.
       У меня стоял, когда я поднялся с постели.
        – Могу я сейчас думать о еде, Тань?
        – А ты подумай, отвлекись. Поговорим, – и вышла из комнаты.
       На кухне шумел чайник, пахло жареной картошкой, кофе, на столе был салат из помидоров с огурцами, хлеб, сало и вот, Таня поставила картошку на стол. Оказывается, я действительно страшно проголодался и ел теперь с жадностью. Таня тоже ела с видимым удовольствием, не очень ловко действуя одной рукой.
        – Ты хотела поговорить, – сказал я, когда моя тарелка уже во второй раз опустела.
        – Валер, мы с тобой не можем продолжить вот это.
        – Это? Что «это», Таня? Что для тебя «это»?
        – А что для тебя?
        – Для меня это всё, вся моя душа и вся моя жизнь.
        – Я замужем, Валера, и ты несвободен. Не может быть того, что было прежде. То ушло навсегда.
        – У меня не ушло, стало только больше во много раз. Я повзрослел и мои чувства стали больше и сильнее. И я не верю, что ты не любишь меня.
         – Ну и люблю! – воскликнула Таня, хлопнув ладонью по столу. – Но что говорить об этом, если мы теперь с тобой не те, что были семь лет назад.
         – Чем не те? Килограммов во мне меньше?! – воскликнул и я. – Чем мы не те?! Есть ты и я, какая разница, что вокруг? Главное, что между нами.
        – Какая разница? Между нами… – выдохнула она. – Мы с тобой расстались потому, что даже тогда мы были не одни на планете. Или ты забыл об этом?
        – Я ничего не забыл, Таня. И я даже знаю, кто заставил тебя бросить меня. И… я благодарен, что ты не говоришь о моей маме, что вообще не держишь зла. После всего этого я могу не хотеть быть с тобой?
        – Трахаться ты хочешь, вот и всё!
        – Хочу, почему я должен отрицать? Я обычный мужик, я люблю и я хочу, что, я должен сделать вид, что это не так?!
        – И как ты себе это представляешь, интересно? Вот как?!
        – А чего представлять-то? – усмехнулся я. – Мы с тобой семь лет назад это начали и сегодня продолжили и ничего невозможного я не заметил.
        – Мы завтра должны в Москву ехать. Там мой муж, там твоя жена, твои дети, там Володя… как всё ты себе представляешь?
       Я встал, даже думать не хочу ни о чём, тем более обсуждать. Что за дурацкая бабья манера выяснять отношения, когда хочется только одного – вернуться в постель.
        – Идём, – я взял её за руку. – Потом будем думать, а сейчас будем делать то, что хотим…
       И делали мы то, что хотели ближайшие двое суток. На третьи пора было уезжать, потому что мама приедет вечером, и застать здесь нас она не должна. Так что с раннего утра автомобиль уже ожидал нас во дворе, и я отнёс Танины вещи, она оделась снова, так как было привычно, вероятно, для поездки на этом автомобиле. Когда мы подошли к машине, водитель вышел навстречу нам и обратился к Тане:
        – Татьяна Андреевна, что с вами случилось? – у него округлились глаза при виде шины, на которой висела Танина рука, прикрытая жакетиком.
        – Упала неудачно, ничего страшного.
        Поиграв бровями, между прочим, водитель сказал:
        – Марк Борисыч сказал отвезти вас на аэродром, там самолёт.
        – Он там? – спросила Таня.
        – Нет, но вас отвезут пока в надёжное место отсюда.
        Мы сели в машину. Я положил ладонь на Танину коленку, она только подложила свою ладонь и переплела свои пальцы с моими. Мне через неделю на работу, куда, интересно, нас намерен отправить Танин муж. Танин муж, пока я его не вижу, его вроде и нет. То, что я видел Таню и Книжника прошедшей зимой вместе на сцене, до сих пор заставляло мне просыпаться посреди ночи с тяжело бьющимся сердцем. Но сейчас я не думал о них, я думал о том, что мы с Таней вместе и она больше не спорит с этим.
       Маленький Як-40, отделанный внутри блестящими деревянными панелями, с большими пухлыми креслами источал приятный аромат кожи, кофе и ванильных булочек. Рыжеватый стюард, улыбаясь, встретил нас у подножия трапа.
        – Куда летим? – спросила его Таня.
        – На Ладогу, Татьяна Андреевна, – улыбнулся стюард. – Я там карту и проспект положил на стол.
       Мне он почтительно улыбнулся, отвечая на моё приветствие. Да, на столике, действительно, лежали карта и проспекты, два экземпляра, что ж, приятно, что я не совсем невидимка для них, хотя, признаться, мне было безразлично, воспринимают эти люди меня как равного Тане или как пустое место.
        – Выпить чего-нибудь хочешь? Мы не завтракали с тобой сегодня, – рассеянно сказала Таня, разглядывая проспекты с симпатичным отельчиком, состоящим из отдельных домиков на каменистом берегу Ладожского озера.
        – Выпить? Время девять утра – усмехнулся я. – А потом, признаться, у меня проблемы с выпивкой, плохая наследственность, видишь ли, так что я предпочитаю не пить. Если только с твоим братом.
        – Сдружились?
        – Не без этого, — кивнул я. – Я был на вашем с Книжником шоу «Рок и мода», между прочим.
        – Ну и как? – Таня откинулась на спинку кресла, самолёт как раз поднялся в воздух и набирал высоту, прижимая нас к креслам.
        – Не знаю, может быть, потому что я неискушённый зритель, но я испытал восторг.
        – Не потому, просто ты знаешь нас, поэтому и смотрел немного иначе. Многие критикуют.
        – Ерунда, в зале вокруг меня все были в диком восторге. А критики – это завистники, неспособные сами придумать хоть что-то стоящее.
      Таня улыбнулась, моя похвала польстила ей и доставила удовольствие, мы все любим, когда нас хвалят, особенно если хвалят те, кого мы любим, а Таня меня любит, я в этом уверен.
      …Уверен он, что сложного, конечно, я его люблю, проклятие какое-то с детства. Вот не надо нам быть вместе, не созданы мы друг для друга и судьба всё время против и обстоятельства, и люди, а ничего не могу поделать, едва он приближается, я теряю волю и хочу только одного – его.
       Но он не понимает, что это всё и как этого мало.
       Потому что в моей жизни для него нет места. Невозможно втиснуть его между Марком и Володей, Вальдауфом и Боги. Валера… ты слишком большая величина.
       – Ты что? – улыбнулся он, оборачиваясь, почувствовал мой взгляд, как обычно.
       Мы гуляли по берегу, здесь мы только это и делали, гуляли по берегу и валялись в постели. Я не знаю, что думал Валера о том, что будет дальше, когда мы вернёмся к цивилизации, мы не обсуждали это, я не имела на это сил, у него в голове, возможно, имелось некое собственное представление, наверняка абсолютно неприемлемое, и теперь я не хотела противопоставлять или примирять их. Он не захотел делать этого сразу, значит, не станем делать этого вовсе. Мы были здесь одни, оторваны от всего внешнего мира, от всех наших близких, и пока это так, оставалось только наслаждаться.
       – Ничего, солнце обнимает тебя, – сказала я, не в силах не улыбаться.
       Это правда, солнце склонилось к закату и протянуло оранжевые лучи к нам через озеро, обнимая Валеру, вызолачивая его кожу, волосы, даже глаза. Он сделал шаг ко мне.
        – Тебе хорошо?
      Хорошо. Разве может это слово, такое короткое и простое вместить то, как мне. Мне не хорошо, мне очень плохо, потому что мы вернёмся когда-то к оставшемуся миру, где всё не так, где нас не двое и, главное, я не такая, какой должна быть, какая я сейчас. Хорошо… Не стоит спрашивать о том, как мне, я не хочу об этом думать, я хочу только чувствовать.
       А вообще здесь хорошо, простор и свобода открытого пространства, спокойная вода, скалы, поросшие лишайником и тонкой травой пронзительно зелёного цвета, только у нас на севере такая зелёная трава. Вода в озере ледяная, но мы с Валерой залезали несколько раз купаться, я, визжа и выскакивая через минуту, он – фыркая и радостно хохоча. По утрам он вставал до рассвета и уходил на берег с удочкой, которую раздобыл у хозяина отеля, приютившего нас. Отель, надо сказать, прекрасен: несколько отдельно и даже не близко друг к другу стоящих домиков, прячущихся в соснах, каждый, как я понимаю, отдельно выходит к воде. Домики оборудованы маленькой кухней, но в центре этого комплекса имелась чудесная столовая, где кормили три раза в день желающих постояльцев, простой и очень вкусной едой, иногда той самой рыбой, выловленной Валерой. Он приносил им ее, и они готовили на обед или ужин.
      Здесь было столько покоя, сколько не бывает нигде. Постояльцев было мало, и все казались друг другу милыми и очаровательными людьми, хотя, возможно, здесь прятались худшие монстры со всей страны, но при встрече улыбались, даже слегка кланялись, желая доброго дня.
      Телевизоров здесь не было, потому что для них надо было бы установить спутниковую антенну, возможно и установят когда-нибудь, но не теперь, сейчас все были довольны, тем более что здесь имелась и библиотека. Так что, действительно, все были довольны, в том числе и тем, что здесь не ловили сотовые – вышек не было, только если поехать в районный центр за тридцать километров. Так что отдых получался идеальный.
       А если учесть очарование местной природы, это тихое журчание воды, рядом с нашим домиком протекал ручей, петляя в камнях, и выливался в озеро, разделившись на маленькую, будто игрушечную дельту на берегу. Мне всегда нравилось играть в кораблики, этим я и занялась, пока Валера рыбачил, смастерила из кусочков коры и сухих палочек несколько корабликов и пустила их сверху. Один из четырёх доплыл до озёрной воды, и я заверещала, радостно подпрыгивая, заставив примолкнуть размеренно переговаривавшихся птиц…
       Я обернулся. Таня как десятилетний пацан прыгала по берегу, добившись, похоже, получилось с корабликами, я видел, как она мастерила их перочинным ножиком. Смешная и, кажется, абсолютно чужеродная здесь со своей рафинированной красотой, слишком тонкая, слишком белокожая, будто сделанная из фарфора, белого золота и сапфиров, со своими слишком тонкими и узкими кистями, запястьями, лодыжками и коленями, слишком тонкой кожей и шёлковыми белыми волосами, такая, каких не бывает в природе, я знаю, о чём говорю, физическую природу человека я знаю, как никто. Но каждый день я удивлялся, насколько она, вот такая, гармонична к этой здешней нежной красоте. Словно она её часть, как сосна или, скорее, берёза, как нежные горечавки, как тот самый ручей на бережку, которого она так потешно прыгает сейчас, будто она часть этого всего, этого пейзажа, этой воды, камней. Или я вижу так, потому что она гармоничная часть моей души? И всей моей жизни. И она думает, что может не быть со мной? Может не стать моей женой? Ох, Таня, смешная ты девочка…
Глава 3. Атака лжи
       Найти Таню или Лётчика, а правильнее было бы сказать, их вместе, потому что я знаю, что они вместе в правильном смысле этого слова, я только не знаю, где. По замыслу Марка они абсолютно недоступны даже для звонков. То есть сам Лётчик мог звонить, но мы договорились, что он будет звонить Кате, если будет большая в этом необходимость. Но, очевидно, необходимости не было, потому что Лётчик ни разу не звонил. Но это мне как раз понять легко, наконец, они оказались наедине и к тому же далеко от всех, так что же не заняться, наконец, друг другом, я не сомневаюсь, что Лётчик не оказался последним олухом и вернул себе свои позиции в Танином сердце.
       Но я был отвлечён от мыслей о Тане и всём, что связано с ней, мне было, чем занимать свою голову и свою душу. Пока мы отдыхали втроём на море, произошёл инцидент, с которым нам с Катей пришлось справляться, как с новым испытанием. Ваня неожиданно обнаружил, или, скорее, догадался, что Катя беременна. Конечно, на пляже было уже довольно сложно скрыть её интересное положение, и в один из первых дней Ваня вдруг замкнулся, не отвечал на вопросы, даже не ел, а вечером спросил мать:
        – Мама... а ты… у тебя там что, ребёнок? – он кивнул на её живот, похожий на прелестный золотистый абрикос.
     Катя смутилась, невольно положив ладони на живот.
        – Да, сыночек, скоро у тебя будет сестричка, – улыбнулась она.
       Мы уже знали, что будет дочь, что вселяло в меня какое-то воздушное ощущение нежности и счастья, будто я вдохнул целое облако сладчайшей душистой пыльцы, прилетевшей ко мне с цветущих лугов. Вообразить, что у меня появится моя маленькая девочка, похожая на Катю, может быть, на меня, на Таню, было таким необыкновенным чувством, которое я не испытывал прежде. Даже моя любовь к Кате приобрела новые оттенки нежности и восхищения.
      Возможно, я просто созрел для отцовства, или причина была в том, что первая Катина беременность проходила вдали от меня, ею гордился Никитский, возможно, потому что всё было неожиданно и пугающе, я всё время чувствовал свою вину, что сделал Кате ребёнка и не смог отвечать за это, хотя бы просто быть рядом, вынужден был скрываться, тайно встречаться с моей любимой, не видеть её месяцами, не видеть, как растёт наш сын. И теперь терпеть то, что Ваня зовёт меня «дядя Платон», а я должен мириться с этим и ждать момента, признаться сыну, который смотрит на меня моими глазами, что я его родной отец. Кто виноват во всём этом? Я знаю, что я, и не снимал с себя вины. Но причиной моей позорной слабости был, конечно, помимо простительного по тогдашней моей юности малодушия, конечно, мой соперник – Никитский. И я был счастлив, что, наконец, вернул своё, пусть и не вполне, потому что оказалось мне очень важно, чтобы Ваня называл и считал меня отцом. А пока для него отец тот самый Никитский. Получалось, пока Никитский в чём-то победил меня.
      И вот сейчас, растерянность и даже страх, который я увидел на лице моего сына, который узнал, что скоро у него появится сестра, я вдруг понял, что у меня появился шанс приблизиться к Ване. Вспоминая, как ведёт себя с Ваней моя сестра, я подождал некоторое время, дал мальчику успокоиться и заглянул к нему. Мы снимали двухкомнатный люкс, поэтому у Вани была своя комната, отдельная от нашей. Когда я вошёл, он обернулся и, полоснув по мне злым синим взглядом, отвернулся.
        – Привет, – сказал я.
       Ваня не ответил.
        – Ванюша, ты расстроился, что у тебя скоро будет сестра? Знаешь, у меня тоже такое было. Да-да. Когда родилась моя сестра Таня, я несколько недель думал, как бы мне избавиться от неё.
       Ваня не шевелился.
        – Я, правда, был помладше, но знаешь, думал, не бросить ли мне её в канал, пока мы гуляли с коляской, но потом я испугался, что мама бросится за ней и утонет. Потом думал, не увезти ли мне её куда-нибудь незаметно и оставить, но я представил сразу, как станет плакать мама, если это произойдёт… в общем, чего я только не придумывал, и всё время получалось, что вместо того, чтобы вернуть маму полностью себе, она ещё больше станет думать об этой несносной Таньке, да ещё и грустить.
        – Не волнуйся, дядь Платон, никуда я вашу дочку не выкину, – пробурчал Ваня.
        – В этом я и так не сомневался, мне было всего пять лет, я был совсем маленький и глупый, а ты парень уже почти взрослый. Но я совсем не для этого пришёл. Мне хотелось бы, чтобы мы были одной семьёй. По-настоящему. Ты понимаешь?
      Ваня пожал плечами довольно равнодушно.
        – Оттого, что у мамы появится ещё ребёнок, нам с тобой обоим придётся невесело, – вздохнул я.
      Ваня, наконец, посмотрел на меня.
        – Почти год она будет видеть только её, эту малявку, – сказал я. – Остаётся только надеяться, что девчонка хотя бы будет миленькой. А? Как ты думаешь?
        – Миленькая? А… они вообще какие? – спросил Ваня.
     Теперь я пожал плечами.
        – Не знаю, Ванюшка, ты был очень милый. Не ныл зря и никогда не капризничал, не орал. Не ребёнок, а подарок.
        – Правда? – Ваня улыбнулся, щуря длинные ресницы, материнское наследство.
        – Правда, – смеясь, я обхватил его за шею. – Будем держаться вместе, и девчонок охранять и любить. Но друг друга в обиду им тоже не дадим. Заключим мужской союз?
         – Союз? – Ваня уже вполне повернулся ко мне и смотрел сияющими глазами. – И ты… будешь теперь на моей стороне? Ну, если я там… что-нибудь… набедокурю?
        – Мужской союз, – сказал я, протянув ему руку.
       И он пожал мне руку. Это был наш первый серьёзный мужской разговор и первый такой тёплый разговор, после которого во мне зашевелилось настоящее тёплое чувство к моему сыну, не то, что я знал, что он моя кровь, что он Катин, это было новое, особенное и куда более глубокое и уже не рассудочное чувство. Оно ярким тёплым огоньком зажглось в моей груди и грело меня теперь. Так что сына я у Никитского начал отбирать назад.
       И оставшиеся дни на море мы уже провели в полном согласии и счастье. Нам с Ваней теперь стало в удовольствие оставаться наедине, появились темы для разговоров, он показал мне свои рисунки, которые больше были похожи на гравюры или чертежи. А дома, я знаю, есть целый уголок конструктора лего, где он строил и перестраивал дома.
        – Может, архитектором будешь? – сказал я.
        – Таня тоже так говорит. Не знаю пока…
        – В Петербург надо съездить. И в Италию. Если почувствуешь вдохновение там… словом, ты всё поймёшь.
       Катя смотрела на нас и улыбалась счастливо. Вся она сейчас уже принадлежала ребёнку, которого носила под сердцем, светясь тайной улыбкой, и мы с Ваней потому и объединились, что и он и я чувствовали себя покинутыми. И наша ревность, пусть детская и глупая, что вполне осознавали мы оба, теперь объединила нас и немного утихла, будто разделилась надвое. Мне не терпелось похвастаться Тане этим моим успехом.
      А пока я радовал этим Катю, которую очень волновали наши с Ваней отношения.
        – Мне кажется или вы с Ванюшкой сдружились? – сказала Катя, раздеваясь ко сну. На её золотистой коже загар становился бронзовым, проступившие незагорелые части, белые полосочки на плечах, на попке, эти белые треугольники вокруг коричневых сосков, ставших темнее и, кажется, больше, слаще точно… Я заставил себя перестать ненадолго, думать об этом, чтобы услышать её и ответить.
        – Тьфу-тьфу, как бы не сглазить, – сказал я. – У тебя же девчонка там, в животе, вот мы с Ваней и объединились в мужской союз. Может, на футбол вместе ходить будем.
        – Ты же ни разу не ходил на футбол.
        – Ну… на хоккей. Неважно, на рыбалку. Главное, что вместе.
       Катя легла на постель, стал заметнее животик, который мне хотелось поскорее поцеловать, плод моей любви, живущий в ней.
       Это полное счастье, почти эйфория, внезапно разбилось, когда мы вернулись в Москву. Не успели мы внести чемоданы, как раздался звонок.
        – Платон? Наконец-то, мобила-то на что тебе? Не берёшь с собой, что ли? – воскликнула телевизионная главредша Ангелина Шульц, с которой мы очень успешно сотрудничали, и которая немного охладела ко мне со времени моей женитьбы на Кате, потому что с тех пор мы ни разу не переспали.
        – Что случилось, Ангелина? – спросил я.
        – Случилось… Я должна тебя уволить, Платон Андреич.
        – Что?! И… какой повод?
        – Да самый серьёзный повод. Исчезать вот так не надо. Тут две недели каждый день статьи и репортажи о тебе и твоей сестре.
        – О моей сестре?
        – Сейчас перешлю тебе на почту. Ознакомишься, позвони, – сухо закончила она.
      Пока я включал компьютер, файлы, которые мне отправила Ангелина уже дошли. Я открыл первое по дате создания. И… Боже мой. Репортаж Редниченко, мелкого крысообразного жучка, с которым я даже не здоровался,  брызгая слюной со своего блёклого щелеобразного изгибистого рта, с восторгом рассказывал:
        – Известный журналист, «звезда» криминальной хроники, любимец публики Платон Олейник не избежал приступа звездной болезни и, узнав, что его сестра известная модель и художница Татьяна Олейник совершила тяжкое преступление, не нашёл ничего лучше, чем предупредить её и спрятать. Предстоит ещё выяснить, кто в ведомстве внутренних дел сливает ему информацию.
       На этом, забрызгав своими слюнями весь экран, он заткнулся.
       Я включил второй. В нём рассказывалось о том, кто такая Таня. Нарезку с показов, фото с обложек и из журналов, рекламные ролики с её участием, «Рок и мода», всего минут на двенадцать – очень много для телевидения, к тому же перечислил контракты, которые связывали Таню, я удивился, с какими, оказывается, серьёзными марками она сотрудничает, мы никогда не обсуждали это, и я, признаться, не так уж серьёзно относился к этой части её жизни, потому что мне казалось, и она так относится. Но, очевидно, что Таня ко всему относилась серьёзно и ничего не делала наполовину. И теперь Редниченко рушил её карьеру…
       В третьем ролике рассказывалось о том, кто такой Боги Курилов, «талантливейший художник, признанный на Западе, зарабатывавший большие гонорары, оказался лишним для привыкшей к лёгкому поведению модели, делившей своё время между известным рок-музыкантом Лениным, фронтменом группы «Metal Militia», или «МэМи», как любовно называют её многочисленные поклонники, всемирно известным художником Валерием Вальдауфом и мужем бизнесменом-миллионером. Конечно, выбор оказался не в пользу Боги Курилова. Очевидно, что модель имеет обширные связи и в криминальном мире и возникает вопрос: не оттуда ли растут ноги успеха её брата Платона Олейника, с таким смаком преподносящего свои «острые» репортажи, не обслуживает ли он одни группировки и крёстных отцов мафии с заказным нападением на другие?»
      Четвёртый ролик уже шёл по мне всей мощью танка, который оседлал этот хорёк. Он разбирал все мои репортажи, называл их заказными, будто я едва ли не на зарплате у бандитов, которые заказывают мне освещать убийства в выгодном для них, преступников, свете. Едва ли не под вопрос ставя виновность тех, кто был в них под вопрос, что делало сомнительной и работу следствия. Вот тут мне даже стало интересно, что можно было такого усмотреть в моих репортажах, чтобы сделать такой вывод. Я всегда был честен и беспристрастен, за что, кстати, снискал уважение не только у работников прокуратуры и оперативников, но и бандитов, от которых слышал иногда: «За то спасибо, что хоть не врёшь, как другие». И гордился этим. Зря я считал, что честность – лучшая броня, оказывается, ложь пробивает всё.
      После я просмотрел статейки, что мерзавец тискал в «Московском комсомольце» и ведь сколько всего успел за две недели… Там разбирались Танины связи, якобы имеющиеся у неё среди криминалитета. Там он нёс такое, что поверить в это не может вообще никто, но нёс не зря, а нарочно, чтобы замазать меня. «Конечно, заказ и организация убийства, совершённого, так, чтобы никто не подумал и не заподозрил её, возможен только при тесных связях с криминалитетом. Остаётся только догадываться, какую роль в этом играл её брат Платон Олейник, со своими лживыми репортажами и статьями. Скорее всего, он служил своеобразным координационным центром…», ну договорились… Дальше шёл словесный мусор на тему моего подлого двуличия и оканчивались тем, что я сбежал из Москвы и укрываю свою сестру, возможно и за границей. На эту тему он тоже прошёлся своим тупым и корявым пером.
       Да, Ангелина права, будь у меня телефон, я бы, конечно, бросил всё и приехал в Москву, больше того, захотел бы найти Таню, чтобы дать опровержения… но за две недели было сделано многое, практически разрушена моя карьера, но и Танина тоже.
       Ангелина прислала и западные статейки на эту тему, некий Оскар Фредриксен напечатал в каком-то громком парижском издании большущую статью об этом деле, о Тане, которая «всегда занималась эскортом под покровительством своего мужа-гомосексуалиста, и не было ли у неё связи с КГБ, которые, как известно, поощряют связи своих сотрудниц с иностранцами, в расчёте на информацию и влияние», там было вылито столько грязи на мою сестру и Марка, что, прочитав, я хотел помыться. Хуже всего, что эту подлую статейку там подхватили и перепечатали ещё в нескольких газетах. «А наши прославленные журналы и великие модные дома, кутюрье, золотом вписавшие свои имена в историю европейской культуры, сотрудничают с женщиной сомнительных связей, теперь ещё и обвинённой в убийстве у себя на родине. Не удивлюсь, однако, если убийство в действительности организовал её муж, чтобы не потерять курицу, несущую золотые яйца…», – заканчивалась эта статья пошлейшим и примитивнейшим эпитетом. Боюсь, её контракты полетят к чёрту тоже. Воображаю, какие деньги Таня потеряла. Но хуже другое, пусть эту работу она и не считала главной, но она любила её. Но главное, порочить её на весь свет, какая подлость… Этот Фредриксен пишет с такой ненавистью, будто Таня его личный враг.
       Да, такого я не ожидал. Я – укрыватель беглой преступницы и проститутки, Марк – сутенёр своей жены, а Таня вообще какое-то исчадие, страшно подумать. И всё это затеял Никитский? Неужели он? Я посмотрел на Катю как раз вошедшую в комнату.
        – Ты что? – улыбнулась она.
       Вообще-то я понимаю, я за её улыбку тоже убил бы. Убил бы, но строить подлых и грязных козней не стал, это не мой метод…
      Сердце колотилось во мне, как корабельная рында, которую забыли снять в шторм. Первым порывом было немедленно броситься к проклятому Никитскому и прибить его, просто кулаками разбить его рыжую проклятущую рожу. И я бы так и сделал, если бы был уверен, что застану его дома. Но Катя сто раз рассказывала, что он дома почти не бывает. К счастью это позволило выкипеть первой злости, и успокоиться. А после начать думать, как же мне отомстить.
       Сотни планов сразу закопошились в моей голове, но ясно одно: мстить нужно оружием, которым я лучше всего владею, то есть – пером. А уж потом подумать, как продолжать жить, как продолжить свою карьеру, в которую сегодня попала атомная бомба. И только в моей голове начал складываться план, как позвонила мама.
        – Платон! Ну наконец-то! – на верхнем регистре голоса воскликнула она, очевидно подогретая до предела новостями и непониманием происходящего. – Приехали? Все здоровы?
     Она быстро поинтересовалась, чтобы сразу задать вопросы, которые её действительно волновали.
        – Платон, что происходит? Почему ты скрывался? Где Таня? У неё не отвечает телефон, она… что, в тюрьме? Или… где? На нелегальном положении? Марк отговорками отнекивается, Наталья Ивановна тоже какими-то завтраками кормит, ничего толком не говорит. Что происходит, объясни мне!
        – Мама, я лучше приеду, – сказал я, не по телефону же говорить.
        Вот уж никак не думал, что всё это примет такие масштабы. Марк был абсолютно прав, когда предполагал, что удар направлен через Таню в меня. Его имя почти не упоминается, даже этот заграничный злопыхатель ни разу не назвал напрямую имени Марка, только обиняками, «муж», будто опасался чего-то. Об этом интересно было бы спросить самого Марка.
      Я сказал Кате, что поеду навестить родителей.
        – Что-то случилось?
        – Нет, Катюша, с ними всё хорошо, – сказал я. – Но… у меня и у Тани неприятности, я расскажу тебе подробнее вечером, пока можешь посмотреть в моём компе, если хочешь, только сильно не нервничай, там ни слова правды.
       Катя немного побледнела.
        – Я же сказал, не нервничай, – я притянул её к себе.
      Даже объятия, вот такие, просто тёплые и быстрые на прощание, и то способны придать мне уверенности в себе и силы. Моё сердце забилось полнее и спокойнее, мой взгляд стал яснее, руки суше. Я погладил Катю, по чудесным волосам, в которые мне всегда хотелось нырнуть, как в жидкое чёрное стекло…
      Я думал, не позвонить ли Лётчику с Катиного телефона, но подумав, не стал, если наверняка прослушивают мой телефон, то прослушивают и её. Надо купить какой-то одноразовый телефон и позвонить с него. Но… не прослушивают ли и Лётчика, сложно ли Никитскому узнать, что Таня с ним?.. Я только сейчас почувствовал, насколько серьёзная история завертелась вокруг нас. И только сейчас понял, почему Марк был так серьёзен. Господи, только бы он нашёл этого Курилова!
       Мама и отец были оба дома, оказалось, они не поехали в отпуск, как планировали. Когда я вошёл, у них были такие лица, будто они навещают меня в больнице, где мне сделали операцию на мозге.
       – Плато-он, – хмурясь, сказал отец, один раз у него было такое лицо, когда я, будучи учеником пятого класса, разбил в школе стекло футбольным мячом. – В чём дело? Во что вы с Татьяной вляпались?! Что это за история?! Что происходит?!
       У него такой голос и такое лицо, каких я ещё не видел, мне кажется, он ремня бы мне дал, если бы я не был едва ли не выше и крупнее его.
        – Погоди, Андрей, – нахмурилась мама, его неуместный апломб мешал ей разобраться по-деловому, как было ей свойственно. – Платон, я чай заварила…
        – Чай пить будем?! Лара! – чуть ли не взвизгнул отец, таким я его вижу впервые. Меня это неприятно удивило, когда Таня, преследуемая, едва живая от насилия, пряталась в каких-то развалинах под охраной моих друзей, парнишек немногим старше неё, он так не нервничал и не срывался на визг. И её, и мой недавний успех воспринимал как само собой разумеющееся, без уважительного восторга. Да что говорить, даже эта квартира, где они теперь живут, куплена Таней. Но и это он воспринимал естественно, а гадкие слухи, превращённые в травлю, готов считать личным оскорблением, причём от нас, своих детей, а не от неизвестного врага. Он что, допускает мысль о том, что все эти ушаты дерьма, вылитые на нас – правда?
        – Я не пойму, ты хочешь ему розог задать или понять, что происходит? – сказала мама.
       Отец поджал губы, краснея, но не от стыда, я уверен, а от злости и оттого, что ему пришлось замолчать. Мама включила чайник, и пока ставила на стол изящную фарфоровую этажерку, на которой сушки, булочки с маком, какие-то аппетитные рогалики, мармелад и зефир, тарелка с бутербродами, задала вопрос.
        – Платон, где Таня? – сверкнув глазами на меня.
        – Я не знаю, где Таня. Но не в тюрьме, об этом мы бы знали.
       Отец набил трубку, стоя у окна, на мои последние слова он хмыкнул, покачав головой, будто говоря: «спасибо и на этом».
        – Почему у неё не отвечает телефон? «Этот номер не существует», что это значит?
        – Это значит, что Марк достаточно умён, чтобы не позволить найти её по сигналу телефона.
        – Ничего не понимаю.
        – Она, что, extra legem? Платон, Таня действительно… замешана в убийстве этого… Курилова? Кто это вообще такой?! Любовник… что, у Тани есть любовники? Таня, действительно, ведёт такой образ жизни!? – раскурив трубку, принялся расспрашивать отец.
      Я посмотрел на него с укором:
        – Пап, ну ты не знаешь своих детей? Как можно вообще было взять в голову, что Таня может быть виновна в убийстве?
      Забурлив, электрический чайник чпокнул и отключился. Мама налила свежий чай, наполнивший кухню свежим крепким ароматом. Она поставила передо мной пирожковую тарелочку, положила серебряную ложку, мама любит изящные вещи, Таня в этом смысле похожа на неё.
        – Ну… ведь он убит, и она подозреваемая и скрывается. Почему? Всегда тот, кто скрывается, вызывает подозрения, — сказала мама, и снова попытался исследовать меня своим проницательным взглядом.
        – Это сфабрикованное дело, – сказал я.
        – Кому надо фабриковать дело против Тани, что она депутат или ещё какая-то важная персона, не понимаю?! — снова раздражённо произнёс отец, присаживаясь к столу.
        – Враги есть у всех, чем ярче человек, тем злее враг, – сказал я. – А ложь лучшее оружие против честного человека, и чем чудовищнее ложь, тем легче люди в неё верят.
       Мама села за стол, глядя на меня, над чашками поднимался парок.
        – Кто такой этот Курилов? – снова спросил отец.
        – Пап, какая разница? Они учились вместе, дружили, вместе работали.
        – Её любовник?
       Мама нахмурилась.
         – Андрей!
         – Простите, это принципиально, – нахмурился отец, снова краснея, ещё давление поднимется…
         – Пап, Таня замужем и эти вопросы касаются только её мужа. Я не разбираюсь, – сказал я.
         – Ты сейчас лжёшь, а это важный вопрос, если у них связь, то…
         – То, что, пап? Ну, какая разница? Если ты спишь с кем-то, у тебя появляются причины убить этого человека? Какое это имеет отношение к преступлению?
         – Такое поведение преступно, – сказал отец, выпрямившись со строгим видом. От него сотенно обидно было слышать сейчас эти слова, или с возрастом люди забывают, как вели себя сами в возрасте своих детей? Но отец ещё не стар, он и теперь по-прежнему привлекателен и полон сил, с чего эта сварливость?
         – Андрюша, давай о поведении говорить не будем, иначе мы все можем увязнуть во взаимных упрёках, – сердясь, сказала мама.
         – Дело об убийстве Боги Курилова сфабриковано от начала и до конца. Начиная с личности убитого и продолжая свидетельством исполнителей преступления, – сказал я. – Таня не опознала убитого, и Марк, и я верим ей. Убит какой-то неизвестный человек, и его убийство используют, чтобы замарать Таню и через неё и меня. Если вы заметили, репортажи Редниченки все направлены на меня. Вы верите в то, что я пишу и снимаю репортажи по заказу мафии?
       Мама вздохнула.
        – Боже мой… какая чудовищная ложь…. – вздохнула мама.
        – Кому это нужно? – спросил отец.
        – Это нужно Никитскому, бывшему мужу Кати.
        – Вот нечего на разведённых жениться! – воскликнула мама.
        – Мам, не будь ты злой свекровкой, – поморщился я.
        – Ладно, могу я порычать за глаза, – хмыкнула мама, чуть-чуть улыбнувшись. – Может быть, я завидую твоей Катюше. По-женски.
      На эти мамины слова отец скорчил гримаску и отвернулся к окну. А я взялся, наконец, за чашку с чаем, честно говоря, проголодался как-то от нервов, так захотелось аппетитного бутерброда с ветчиной.
       И всё же Лётчику я позвонил. Когда наелся ветчины, а после булочек, голова заработала лучше уже, потому что меня не просили больше объясняться, и я сообразил, что могу позвонить с городского телефона у родителей. Не думаю, что Никитский до такой степени всесилен, что обложил прослушкой и моих родителей. Да, я позвонил Лётчику, но его телефон оказался вне зоны действия. Что ж… может быть, и хорошо.
      А теперь я должен был заняться подготовкой и отражением атаки на меня и мою сестру. Вначале надо изучить всё досконально, вникнуть во все мелочи, и очень жаль, что я так легкомысленно отнёсся к этой истории в самом начале. Настолько всё это было дико и неправдоподобно, настолько Таня далека от всего того, что сгустилось вокруг неё, настолько она не из того мира, к которому я имел самое непосредственное отношение благодаря своей работе, что я и был так уверен в том, что всё это мерещится Марку, и Лётчику до кучи, озабоченным Таней. Но когда сброшенные со скалы случайные камни превратились в селевой поток, который снёс уже меня и Таню, и может её унести вовсе в тюрьму, коль скоро я уже лишился работы. И как умно и дальновидно поступил Марк, сделав Таню недоступной для Кочаряна, который, имея свидетелей и тело, конечно, заключит её в СИЗО в то же мгновение, как только узнает, где она.
       С Костиным связаться надо, вот что…
Глава 4. Не разомкнуть объятия
         Я решил продлить свой отпуск потому, что, во-первых: я не видел необходимости и даже возможности закончить его, во-вторых: я не был уверен, что Тане можно вернуться в Москву, а в-третьих: просто-напросто я не хотел возвращаться. Поэтому пришлось поехать в тот самый районный центр, откуда можно позвонить. Мы взяли с Таней машину, в этом раю даже прокат машин имелся, учитывая, что связь с миром зависела от этого, у отеля было пять автомобилей для этих целей. Таня села за руль, сказав, что «вообще я примерно пятнадцатый раз за рулём», но дорога была прямой и пустой, я подозреваю, что её построил тот самый отель, к которому он вёл, потому что по дороге мы никаких населённых пунктов не увидели. Отдавая нам ключи, администратор отеля попросил забрать пакет с почтой.
        – Никто не ездит каждый день, ради пары писем гонять туда-сюда неохота, а почтальон к нам тоже не ездок, не ближний свет. С партией продуктов и бензина, так она тоже к нам раз в месяц, только молоко и прочее, что свежее, но его через озеро с ближнего берега везут, не оттуда, так что будет валяться там ещё месяц. Пожалуйста, будьте добры, заберите несчастный пакет? – сказал он просительно. Крепкий, белёсый, похожий на лешего почему-то, хотя по-европейски отмыт и начищен.
       Мы проезжали сначала по сосновой роще, похожей на пронизанную солнцем колоннаду, как в каком-нибудь египетском храме, я не был до сих пор в Египте, но на картинках, что попадались мне, и по телевизору выглядело очень похоже. Потом сосны будто расступились, словно они, как тридцать три богатыря дядьки Черномора охраняют подступы к нашему заповедному лежбищу, и выбежала гурьбой стайка весёлых юных девушек в светлых сарафанах и белых косынках и, сверкая синими глазами, просвечивающего сквозь них неба, смеясь, окружила нас, шутя и играя вокруг – березовый перелесок.
       Потом и они остались позади, и открылась холмистая равнина, кое-где и со скалами, казавшимися замками людоеда или обнищавшего рыцаря, которого совсем забыли его соседи и даже суверен, и теперь он доживает свои дни в ветшающих стенах, поросших вездесущими лишайниками и пучками сочной травы.
      И получалось, что вокруг нас зелёные просторы, насколько хватает глаз с холмиками березовых перелесков, а над нами синее-синее небо. Такого неба я не видел уже много лет. Такое было в Кировске, но не в Москве, изрядно замусоренной смогом…
       Вела Таня довольно ужасно, особенно пока мы не выехали с территории отеля, дергая рывками, непривычная, видимо, к сцеплению, но потом приноровилась, и дальше мы ехали сносно, если не считать, что она нещадно давила на газ, разгоняясь больше сотни.
        – Притормози, куда тебя несёт так? – засмеялся я, коснувшись её руки.
        – Я же говорила, водить не умею, – сказала Таня, чуть-чуть улыбнувшись вбок. – Простите, Валерий Палыч.
        – Придётся наказать, – засмеялся я. – Готовься.
        – Надеюсь, жестоко, мой господин?
        – Крайне, – с удовольствием улыбнулся я.
       Появился указатель «Бурое», тот самый городок, где была ближайшая вышка сотовой связи. И почта. Пока Таня ходила на почту за пакетом, с запиской от хозяина отеля, я набрал номер Егор Егорыча Федорчука, он не был моим прямым начальником, но я был его учеником, и полагал его своим другом, и потому хотел просить его передать, что я беру отпуск за свой счёт ещё на две недели.
        – Что-то случилось у тебя, Валерий Палыч? – спросил Егор Егорыч, я даже представил, как он хмурит свои мощные седые брови, занимающие едва ли не половину его лба, и о которых я всё время думал, у него специальная расчёсочка для этих кущ?
        – Можно и так сказать. Одним словом, мне очень нужно.
        – Ну, нужно, так нужно, насколько я тебя знаю, ты никогда просто так работу не пропускал.
        – Я и в отпуске несколько лет не был, – заметил я.
        – Да-да… ну, бывай, Валерий Палыч, если надо, звони.   
       Таня посмотрела на меня.
        – Ну что? Всё нормально? – она мягко улыбнулась, немного запрокинув голову. Она стояла перед машиной, опираясь на бампер.
      Мне кажется, она стала ещё красивее за последние недели, может быть это потому, что она совершенно моя, даже больше, чем было семь лет назад, или потому что я ждал и даже не мечтал, что мы можем вот так оказаться где-то на краю света вдвоём и притом на неопределённый срок. Да ещё в таком вот, райском месте.  Но срок, кстати, неопределённый и может окончиться в любой момент, а это очень стимулирует страсть, надо сказать. Потому что, когда ты живёшь спокойно и уверенно, что впереди у тебя много лет рядом с любимой, ты не стараешься занять ею всё своё время, всё своё пространство, зачем? Ведь кроме неё у тебя самого целая большая жизнь, в которой столько дел, столько свершений, самореализация, встречи с друзьями, какой-нибудь футбол или Формула-1, et cetera.
       А сейчас не было ничего, кроме Тани. Того, что сейчас, я ждал и мечтал об этом, и это было несбыточным, почти неисполнимым желанием. И вот оно исполнилось. Мы уже месяц вместе, мы только вдвоём, и полностью принадлежим друг другу, словно остального мира вообще не существует.
       Мы остановились в берёзовом перелеске, чтобы пройтись пешком по мягкому мшистому ковру.
        – Валер, осенью пахнет, чувствуешь? – Таня посмотрела на меня.
        – Осенью?..
      Это была правда, действительно, в воздухе плавал сладковатый и терпкий аромат, интересно, откуда он всегда берётся, когда ещё, кажется, лето в цвету. Но и лето уже отцветало. Здесь, севернее даже нашего Кировска, природа была ещё тоньше, нежнее, ранимее, прозрачнее, и летняя красота её таять начинает всегда раньше, ещё август, но осень уже усмехается даже сквозь синеву неба, тоже уже не летнюю, яркую, холодноватую.
        – Надо на тёплое море ехать, – сказал я. – Только деньги у меня почти кончились.
      Таня улыбнулась, обернувшись ко мне.
        – Как я тебя люблю…
      Я засмеялся, подходя к ней. Я протянул руку к её лицу, к её чудесному лицу, которое снится мне почти полжизни.
         – Как ты можешь так?
         – Как? – улыбнулась Таня, прижимаясь щекой к моей ладони.
         – Будто деньги ничего не значат.
        – Отчего же? Я знаю, как много деньги значат. Но они не значат больше того, что они есть. Существуют вещи куда более сильные, более важные.
       Я прижал губы к её рту.
      …Заниматься любовью можно всё время и везде, кажется, этот уголок планеты создан для этого. И толстый мох под нами мягче любого ковра. Моей спине прохладно, но так хорошо, в меня будто втекает сила этой влажной земли, даже самого озера, которое царит здесь над всем, Таня, розовея своей чудесной кожей между прядей распустившихся волос, я сдвинул волосы в стороны с грудей, покраснели и надулись соски, как и губы, подбородок, натёртый о мой, припухли веки… Таня… я поднялся, чтобы обнять её, чтобы наше соитие стало плотнее, ещё горячее… сейчас под нами загорится мховый ковёр…   
       И почему надо размыкать объятия? Почему самые прекрасные мгновения всегда так коротки? Почему именно счастливые мгновения так скоротечны? Почему надо подниматься, почему надо ехать… но и вернувшись в отель снова, мы лишь ненадолго отвлеклись друг от друга, только сходили на обед.
      А перед ужином Тане принесли письмо. Оказалось, в том самом небольшом пакете с почтой, что мы собственноручно забрали в «Буром», мы привезли и это письмо для неё.   
      Она ушла с ним на веранду, как я думал, а потом, выглянув туда, увидел, что она спустилась на берег. Мне стало не по себе, я будто подглядываю, будто я оказался где-то, где не бывал никогда раньше, и где никогда не видел Таню. И с тем, кого я никогда не видел. Это письмо было от её мужа. Я это знал, потому что Таня сказала так, и уже это, упоминание о нём, о её муже, ранило меня в самое сердце, пусть я не знаю его, но он существует. Настолько существует, что сейчас она будто перенеслась к нему, где бы он ни был. Я отвернулся, чувствуя сильнейший приступ ревности. Я женился на Альбине и родил с ней детей, но мы так и не преодолели отчуждения, а Таня… она вышла замуж за человека, с которым близка, и это гораздо хуже, чем то, что сделал я.
       Я вышел из дома, закуривая, потому что сердце жгло так, что хотелось прикурить прямо от него. Надо заставить себя не думать об этом, потому что ревность в нашем с ней случае всё убьёт, мне нужно укрепиться так, чтобы ни одной искры ревности не выскочило из меня. Потому что Таня никогда и не приблизилась бы ко мне, если бы не так странно сложившиеся обстоятельства. И не потому, что не хотела, а именно потому, что несвободна. Мне придётся сильно потрудиться, чтобы она оставила всех ради меня одного. Я не знаю, что она там чувствует к мужу, к Книжнику, к этому Боги Курилову, жив он или нет, я знаю только, что меня она любит и коль скоро в этом я уверен, за это я и должен держаться. Я должен быть для неё воздухом и светом, а не валуном, который придавит её ревностью, требованиями, упрёками и недовольством. Господи, как это трудно и как я справлюсь?..
     …Я не ожидала письма от Марка, и тем более такого. Мы не переписывались никогда, как-то это не приходило в голову, потому что я, уезжая, никогда не имела времени остановиться, посидеть, скучая, и написать письмо. А теперь Марк, не имея возможности иначе связаться со мной, написал мне.
     «Танюша, здравствуй!
    Воображаю, как ты удивилась, получив это письмо. Мы с тобой ни разу не писали друг другу. Наверное, это большое упущение, и лень с обеих сторон, но жаль, что за семь лет ни ты, ни я, ни разу не дали себе возможности поупражняться в эпистолярном жанре.  Впрочем, оказывается, перенести на бумагу то, что я чувствую и думаю не так-то просто. Когда можно видеть твоё лицо и говорить, глядя в них, слышать, как ты дышишь, как улыбаешься или как темнеют твои глаза, тогда просто сказать, как я люблю тебя и как скучал, потому что я уверен, что ты улыбнёшься и обнимешь меня после этого. А сейчас, когда ты далеко, скажу только как мне грустно, что мы не вместе теперь, и что нет ни вечера, ни утра, когда я не думал бы о тебе.   
     Но теперь то, для чего мы расстались. Боги я пока не нашёл, едва нападаю на след, он обрывается, так что пришлось нанять помощников, разыскивать нашего островитянина в чужой стране, по которой он колесит, не разбирая дороги, бестолково из конца в конец. Вот поехал человек за впечатлениями, оторвался, по-настоящему… Словом, побудь на Ладоге столько, сколько сможешь, чем дольше, тем лучше, если всё же вернёшься в Москву раньше меня, ни домой, ни в свои мастерские не езди, там тебя, вероятнее всего, поджидают. 
       А Боги я найду, он где-то здесь, совсем рядом, я это чувствую, почти как ищейка. Так что всё это скоро кончится, и мы снова станем жить, как жили.
     Я сейчас в каком-то занюханном мотеле на среднем американском Западе, здесь невыносимо жарко, потому что плохо работает кондиционер, от их ужасной еды и нервов у меня вечная изжога, но я уверен, что за все мои муки, даже за ставшую плоской от постоянного сидения за рулём задницу, мне воздастся. Когда найду Илью Муромца, ей-богу, придушу его сам.
       Целую тебя и очень люблю, до встречи в Москве!»
       В конце был даже нарисован некий красивый тонкий рисунок в духе Дюрера с многослойным, даже философским смыслом, который больше говорил о Марке и том, что он чувствует теперь, чем любые слова: усталый, даже измождённый, полуголый путник сидит, вытянув изуродованные бесконечной ходьбой ноги, и подставив палящему солнцу лысую голову и тощие жилистые плечи, его истрёпанный посох, стоит рядом, лохматая собака смотрит на него то ли с жадностью, то ли с жалостью, а вдали, на фоне заходящего солнца удаляется за горизонт фигура очень похожая на Боги, только в развевающемся плаще, какие носили веке в шестнадцатом…
      Бедный-бедный мой Марик, сколько тебе приходится переживать из-за меня. Мне стало горько за него, за то, что он вот так измотан и всё из-за меня. А я будто совершенно забыла обо всём, будто нет ничего, вообще никакого мира за пределами нас с Валерой… Такое было со мной и прежде, и только с ним. Валера…
      Я вернулась в домик, но его не было там, я увидела его в окно с другой стороны, он курил, выпуская дым голубоватыми с перламутровым отливом облачками. Волосы его тронула влага, но они не пытались виться как мои, они просто набирали её, тяжелея. Туман подползал от леса, а второй с воды, чтобы на ночь укрыть домики, а утром клубиться почти непроглядным покрывалом. Валера не виноват в том, что у меня так сложно запуталась жизнь…
     …Она вышла из домика на веранду. И снова была со мной, не с кем-нибудь другим.
        – Что-нибудь случилось? – спросил я.
       Таня покачала головой.
        – Боги пока не нашёл.
        – Почему вы зовёте его «Боги»? – спросил я, бросая сигарету в урну.
       Таня улыбнулась, а я подумал: улыбается, думая о нём, и это тоже ревностью бухнуло по сердцу. Мне очень сложно придётся. Когда мы были с нею женихом и невестой, не существовало больше никого, и я не думал ревновать, а теперь… она живёт совсем иной жизнью, которая, впрочем, меняется теперь. Но я сам виноват, я сам позволил ей жить так, я позволил ей перестать быть только моей, и на этот цветок слетелось множество пчёл собирать нектар…
       А Таня сказала между тем, продолжая задумчиво и даже нежно улыбаться:
        – Ну а как его звать, если он Богдан? Богдаша? Или просто Богдан? Нормально, конечно, тоже, но у меня как-то сразу соскочило с языка, и так и прилипло.
        – Ты, действительно, думаешь, что он жив? – спросил я, открывая дверь в дом, к вечеру стало прохладно.
      Таня пожала плечами, скользнув по мне взглядом.
        – Теперь я вообще не знаю, что думать. Всё это так странно… Но тот, кого я видела в морге – точно не Боги, это я могу тебе сказать с уверенностью.
       Я снова задумался об этом, действительно, всё это было очень странно. Сфабриковать целое дело против Тани… Хотя, если подумать, теоретически, всё это сделать несложно: тело и паспорт. Не опознала, ей же хуже, снимок зубов можно подменить, сделать снимок с трупа, а после свой снимок сделал я… А уж свидетельства отморозков, это вообще легче лёгкого, пообещали им что-нибудь, да и всё, они и взяли на себя эпизод, всё равно вышак светит… Да, теоретически всё может быть, вот только зачем преследовать Таню? Кому она так сильно насолила?..

      …Ты совершенно прав, Вьюгин-догада. Именно так я всё и устроил. Причём, Кочарян абсолютно не в курсе, так что и ведёт себя уверенно и доволен, что дело раскрылось, хотя он уж хотел списать его в вечные глухари. Но тут я и подбросил ему этих отморозков, они расстреляли не один десяток людей, так что взять на себя ещё один эпизод, для них не было такой большой гирей на весы правосудия, за это и камеру получили получше и соседей поприятнее. Так что комбинация довольно простая, даже примитивная, а потому и эффективная до предела. И журналюгу этого, оголтелого Редниченку я нашёл легко, у Платона не могло не быть завистников, я выбрал самого рьяного и мы оба получили то, что хотели: он сбил Платона на лету, а я потоптался на его обломках. И я очень удивлюсь, если после этого всего, журналист Платон Олейник найдёт работу себе в Москве. И момент я выбрал наиболее удачный, когда они отправились отдыхать. Я сто лет в отпуске не был, а этот, поди ты… вот и отдохнёшь теперь без работы, подумаешь, на что семью растущую кормить.
       И сестра теперь не поможет, никто работать с ней после тюрьмы не станет, а я позабочусь, чтобы она получила по самому большому курсу, как говориться. Те же отморозки с удовольствием расскажут, какую замечательную роль она играла в их группировке и пусть попробует опровергнуть. Любая грязь липкая, пристаёт надолго и чем чище тот, кого в неё бросают, тем это всем заметнее. И чистого белого оперения уже не восстановить, как ни мойся…

    …Две выпрошенные недели промелькнули как один миг. И я уже думал, поехать просить ещё времени, но Таня сказала сама:
      – Валер, тебе на работу пора, я думаю? Поедем в Бурое, я позвоню пилотам, чтобы забрали нас.
        – Тебе нельзя в Москву, – сказал я. – Или ты хочешь одна тут остаться?
        – Нет, – она покачала головой. – Одна я не останусь. Хотя тут и прекрасно, но я поеду с тобой. Мне домой нельзя, а не в Москву. Ты одни живёшь?
      Я не поверил своим ушам.
        – Я один живу, но…
        – Что «но»? К тебе девушка постоянная приходит?
        – Да нет. Нет у меня никаких девушек, с тех пор как я ушёл от Альбины, нет никаких девушек.
        – Что ж ты, воздерживался столько времени? – недоверчиво рассмеялась Таня.
        – Представь себе.
        – Скажешь ещё, что обо мне мечтал?
        – Скажу, так и было. К тому же, Танюша, наелся я суррогата, во! – я провёл по шее, показывая до какой степени. – В тюрьме воздуха нет, и я это знаю, как никто. Без тебя я как в тюрьме.
         – Ох, Валерка, фантазёр… – она обняла меня, обвивая мою голову своими нежными руками. Всё же удивительно до чего у неё лёгкие, мягкие руки, тёплые, как живой шёлк. Она вся будто соткана их шёлка, плотного и нежного, текучего. Ни сокрушить его нельзя, ни скрутить в грубый узел, он разойдётся…
       Ничего лучше я не придумал, как приподнять её от земли, целуя, и отнести в дом…
         – Так и не сказал, можно к тебе жить-то? – спросила Таня, садясь в постели, на фоне неба, заглядывающего в большие окна её силуэт такой знакомый, я знаю его из своих снов в том числе.
        – Можно, Господи… спрашивает ещё, – засмеялся я. – Но ты не захочешь, я живу в общаге.
       Таня прыснула и засмеялась.
        – Ты же кандидат наук, как ты можешь жить в общаге?
       Я засмеялся тоже:
       – Альбине осталась квартира. Так что я как был беспортошник, так и есть.
          – Ну хоть кто-то беспортошник, – Таня прильнула ко мне. – Я куплю тебе квартиру.
          – Не вздумай, я не возьму. Я что, альфонс тебе? – я повернулся, отстраняя её. – Сначала мамину квартиру за свой счёт ремонтируешь, теперь…  прекрати это. Тоже мне, причуды богатой девочки.
       Таня снова села, нагая и неподдельная как была всегда.
        – Ну и богатая, и что? Я заработала каждый доллар. И не моя вина, что моя работа оказалась нужнее миру, чем твоя, не нам должно быть стыдно. Но почему мне не потратить несколько тысяч долларов не на туфельки и тряпки, а на тебя?
        – Потому что я этого не потерплю! – разозлился я.
        – С чего это? Ты же даришь мне подарки.
        – Ну, ещё не дарил. Или ты цветы и булочки считаешь подарками?
        – Дарил мне золото, не помнишь? Эх ты…. – она улыбнулась мягко. – А  я храню до сих пор. Только запрятала, чтобы о тебе не думать.
         – Запрятала… иди сюда, – прошептал я, притягивая её снова.
         – Трахаться опять, – засмеялась Таня. – И не поговоришь…
        – Поговорим… – шептал я, и обнял её рукой свой восставший нетерпеливый член. – После…
        Долгое воздержание как отпущенная тетива теперь посылала и посылала меня всё в новые любовные полёты, увлекая её за собой, разжигая ответный огонь. Мне нравилось спрашивать её на подъёме восторга: «Хорошо тебе? Хорошо? Хорошо?..», это возбуждало её до предела, заставляя кончать со стонами: «Да! да!..», вцепившись в мои волосы…
       Но ехать в Москву пришлось. До Сортавала нас отвезли уже здешние хозяева, отель предоставлял эту услугу всем, Танины чемоданы увезли в Москву ещё до нашего перелёта сюда, она взяла с собой только небольшую сумку с вещами вроде джинсов и футболок со свитерами. Но несколько платьев всё же были, хотя в этом лесном комарином краю она не надела их ни разу. Была и косметика и духи, но и они лежали без дела, как и мешок золота в рюкзаке. Я едва не забыл его в Кировске, такая глупость…
       Среди её вещей остался и «бук», то есть её портфолио модели, я попросил его не отправлять со всеми вещами, мне нравилось рассматривать его. Таня на всех этих замечательных снимках настолько не такая, какой я знаю её, что это было как некое волшебство, магия, удивительная игра, будто я и впрямь читаю книгу и вижу какие-то картины, рождающиеся в моём воображении. Я ничего не понимаю ни в фотографии, ни в моде, ни в модельном бизнесе, но по мне Таня замечательная модель, её почти нельзя узнать в разных образах, притом, что у неё такая яркая и запоминающаяся внешность. Иногда я расспрашивал её о разных фото, и она рассказывала мне о съёмках, о фотографах и дизайнерах, визажистах, парикмахерах, других моделях, смеялась часто, у неё были с ними очень хорошие, а с некоторыми даже дружеские отношения. Были и ссоры, и обиды, но она не помнила ни одной.
        – Ой, что ты! Поначалу вовсе не принимали меня, я же не просто русская была, я была советская, потом наши проститутки хлынули, и все считали, если русская за границей, это непременно девка. Так что я из агентессы КГБ, перешла в проститутки, но это растаяло быстро, как только чуть ближе знакомишься с людьми, всё предубеждение и вся эта дурота улетучивается. А теперь моделей русских там едва ли не больше, чем местных, теперь привыкли.
        – Трудно было?
        – Нет, – Таня покачала головой. – Работа, Валер, лучшее лекарство от тоски и скуки. Когда я в первый раз поехала, думала, просто помру от этой неимоверной гонки, но потом втянулась и даже скучала, когда возвращалась в Москву.
        – Остаться и не возвращаться не думала?
        – Не-ет… да ты что? А что мне там делать? – удивилась Таня. – Здесь мой дом моё… всё… Там только работа, сейчас и в Москве тоже хватает. А потом, карьера модели всё равно – это временно, у меня в голове это не было чем-то основательным, навсегда. И потом, учёбу окончить надо было. А что я там стала бы делать, если не работать? Лежать возле бассейна, пузо чесать? Это не по мне, Лётчик, сытость ради сытости.
        – Ты не любишь деньги?
        – А что их любить, это люди, что ли? Я ценю свободу, которую они дарят, и счастлива, что могу зарабатывать. И дарить подарки тем, кого люблю.
        – Ты опять намекаешь на то, что купишь мне квартиру? Не смей мне больше говорить об этом. У меня даже не встанет больше, если ты это сделаешь, будто купила меня…
      Таня засмеялась.
        – У тебя мешок золота в рюкзаке, ты сам кого хочешь, купишь. Ох… дурила.
       Мы были на автовокзале, где ждали автобуса до Выборга, а оттуда двинемся дальше на автобусе или на поезде, как придётся. Самолёт Таня вызывать не стала.
       – Он нужнее Марку, – сказала она. – Пусть будет свободен для него.
      С этим я не спорил, надеясь, что он проездит подольше. Пусть этот их Боги будет жив и здоров, но чем дольше нет Марка, тем дольше Таня будет безраздельно со мной.
       Ехали мы не без приключений, опоздали на поезд, и пришлось в Выборге болтаться почти сутки, я расспрашивал, Таня рассказывала о своей странной работе.
        – Один модельер, очень знаменитый и вообще замечательный во всех отношениях, имя тебе его ничего не скажет… Так вот, вначале невзлюбил меня, называл «Diese russische Schlampe» (эта русская сучка), и говорил, что я никогда карьеру не сделаю. А потом я стала его любимой моделью. Одно платье он даже назвал моим именем.   
        – И как тебе это удалось?
        – Просто я сказала ему: «Maestro, ich zeige der russischen Schlampe, was sie wert ist» (маэстро, позвольте русской сучке показать, чего она стоит). Он устыдился своих слов, и позволил. И теперь обожает меня. И таких случаев у меня было много. 
        – Ты и языки, я смотрю, выучила, – улыбнулся я, любуясь ею.
        – Ну а как иначе? Нет, можно, конечно, со всеми по-английски говорить, но любому человеку приятнее, на родном, – улыбнулась Таня. – Но я хочу сказать, мы там всё равно своими никогда не будем. Не зря мы всегда называли заграницу – «за бугром», и мы для них за тем самым бугром. Странные, для кого-то притягательные, вот сейчас, пока мода на нас, а потом будет откат… В свой дом они нас не берут и не возьмут. Мы как медведь для их теремка, они это знают и бояться... И не надо в теремки ихние впихиваться. Дружить и работать вместе, но не пытаться стать ими. И… наверное, сильным и здоровым медведем быть, а не больным и вечно пьяным.
        – Ты это на гаранта конституции намекаешь?
        – Да нет… Ни в коем случае, один гарант, другой, дело ведь не в них, временные люди, это даже не цари, у тех хоть ответственность какая-то, а что такое выборная должность? Смешно об ответственности говорить… Нет, я на всю страну намекаю, – Таня качнула головой. – На всех нас. Мы великие, ну и надо такими быть, самим не забывать, в сердцах это держать, тогда это все будут чувствовать.
       – Ишь ты, чего в заграницах-то набралась, – засмеялся я. – Патриоткой стала.
        – А я и не переставала ею быть, — повела бровями Таня. — Я ленинградка, Лётчик, во мне кровь тех, кто там от голода и холода под бомбёжками выстоял. Так что я и не могу быть другой, – спокойно сказала Таня.
       Я обнял её, целуя, мою ленинградку.
       До Москвы мы доехали за двое суток, пришли ко мне на Профсоюзную, я открыл дверь, Таня вошла за мной, оглядела маленькую комнату.
        – Ну что скажешь? Ужасно? – улыбнулся я.
        – Ну… что тут скажешь, Валерка… убираться будем. А так нормально, жуткая холостяцкая нора, – и осветила своей чудесной улыбкой мою душу.
Глава 5. Дайте сказать!
        На работе всё было без перемен, но мне казалось, что всё иначе, потому что я вернулся иным. Я был переполнен воздухом и светом, моя кровь стала горячей, быстрой, моё сердце сильным, и билось оно уверенно и ровно. А ум ясен и гибок. Я был силён и душа жива, не в анабиозе, как последние семь лет. Теперь я работал легко и быстро, смерть казалась мне красивой всегда, даже в самом страшном и беззастенчивом своём виде, в каком она предстаёт, теперь она выглядела даже величественной. И мне казалось теперь, что даже это – не конец, смерть тела это не окончание существования, это переход в новую реальность, недоступную нам, живущим. Я всегда уважал смерть и мёртвых, может быть, потому что отец умер у меня на глазах, когда я был совсем ребёнком, и я испытал тогда некое откровение о том, что смерть существует в мире, что она всегда рядом. И теперь я, переполненный жизнью, наконец, вернувшейся в меня, как посланец Света чувствовал в себе силы разобраться с каждой смертью, которая представала передо мной.
       По дороге домой, я позвонил Тане, у неё был теперь новый телефон.
        – Валерка, хорошо, что позвонил, я тут в молочном рядом, зайдёшь? А то сумки тяжёлые, – радостно ответила она.
       Я, почувствовав воодушевление только от её голоса, а увидев её в магазине всё в том же темноволосом парике, в котором она и ехала с Ладоги, возле пакетов со снедью, вообще ликование, мне хотелось крикнуть на весь магазин: «Танюшка!», я едва сдержался. Она выглядит совсем не так с этими короткими тёмными волосами, такая же красивая, но другая и это было тоже своеобразное приключение.
       – Ну и ну, – проговорил я, поцеловав её как нормальный нежный муж. – Ты на целый взвод накупила.
        – Ну да с одной твоей сосиской долго-то не проживёшь, – усмехнулась Таня, припомнив, как мы накануне вечером ели одну на двоих перемороженную сосиску с кетчупом, тоже в остаточных количествах, обитавшим на дверце пустого холодильника. Мы так устали, когда приехали, что были не в силах спускаться пешком с двенадцатого этажа в круглосуточный магазин за продуктами, а лифт в нашем общежитии работал за всё время, что я там живу, недели две в общей сложности. Но слова о сосиске, тем не менее, прозвучали двусмысленно, и я не мог не прыснуть.
       – Ну ладно тебе, проживёшь с моей сосиской счастливо всю жизнь, – весело сказал я.
      Таня толкнула меня в плечо:
        – Бесстыдник, всё о том же.
        – Сама сказала, – засмеялся я, поднимая пакеты.
      Когда мы вошли в мою комнату, я ахнул, опуская пакеты. Такой я свою комнату ещё не видел. Во-первых: стало чисто так, что мне показалось, всё сверкает, а я-то думал, у меня чистота. Во-вторых: появились связки рулонов обоев и две банки белой краски.
       – Ты… что это? Ремонт затеяла?
       – Ну а что я должна в сарае таком жить? Раз уж мне приходится тебя теснить, так я хоть красоты тебе наведу…
      И навела, на следующий день, вернувшись с работы, я застал уже новые стены, и как она сумела так это быстро всё…
       – А мне помогли твои соседи, Толик тут какой-то страшный, но хороший мужик, ему осточертело за компьютером сидеть над диссертацией, вот он с радостью и помог – беззаботно ответила Таня, накладывая мне в тарелку макарон по-флотски, оказавшихся безумно вкусными.
     Толика я отлично знал, он жил в соседнем блоке, ему было где-то лет сорок, периодически к нему приезжала жена из Воронежа, пару раз он зазывал меня выпить пива и я даже не отказывался, но, пьянея, он начинал без остановки говорить о своей жене, о том, что, вероятно, она ему изменяет, и, что он даже знает с кем. И, поскольку, как я понял, ни о чем другом он говорить был не способен, я быстро к нашему с ним общению охладел. А теперь, поди ж ты, он с Таней знакомство свёл.
       Окна запотели от сохнущих обоев, открывать их нельзя, непросохший обои отвалятся, а за окнами лил густой дождь, шумя отвесными струями по подоконникам и стёклам. Я смотрел на Таню, лежащую на моей подушке в моей постели, которую она застелила новым сатиновым бельём, которое купила в первый же день, и намеревался перевести прелюдию в наступление, но неожиданно мне захотелось сказать ей:
        – Я так хотел привести тебя сюда любовницей… а привёл женой.
        – Да какой женой… хитрой приживалкой, – тихо прошептала Таня с улыбкой, притягивая меня к себе…
       А на следующий день у меня было дежурство по городу, кстати, с Кочаряном. Дежурство было самым обычным, один бандитский огнестрел, не успели труп отправить в морг, подоспела пьяная бытовуха драка с поножовщиной, где оба оказались убиты, потому что одного зарезали кухонным ножом в сердце, но второй, увы, после ранения в живот, тоже не выжил. И на закуску, уже на рассвете, позвонили пожарные, что обнаружили труп после окончания тушения… В перерывах между выездами, мы успевали только налить кофе с немеренным количеством сахара и никотина, и поговорить разве что о том, что видели только что… Я не стал спрашивать его, как идёт расследование Курильского дела, он спросил о том, почему я так долго отсутствовал.
        – Говорят, подженился опять? – он с интересом посмотрел на меня.
        – Кто это говорит? – спросил я, не в силах скрыть улыбку.
        – Ну… кто, я не помню, болтают, а что, неправда?
        – Правда.
        – Познакомил бы?
        – Непременно познакомлю, – улыбнулся я, уже не скрываясь, и закинул руки за голову, вытягивая усталую спину.
        – Рожа у тебя, как у довольного кота, – усмехнулся Кочарян. – Гляди, опять на те же грабли в навозе не наступи.
       Я покачал головой.
         – Есть у тебя сигареты? Я свои за ночь прикончил, – сказал я.
       Кочарян достал пачку.
         – Куришь много, Валерий Палыч, – усмехнулся он. – Бросать надо.
         – Брошу, – сказал я, думая, как бы мне и впрямь сделать это.
       На том и закончился наш разговор и наше дежурство.
      А приехав домой, я оказался в абсолютно новом доме. Моя шестнадцатиметровая комната была теперь не только с новыми обоями и покрашенными рамой и дверью, но и новым большим диваном, на котором ещё спала Таня, у окна стоял небольшой письменный стол, с удобным креслом, красивыми книжными полками, хватило ещё места для шкафа с зеркалом и небольшого столика со стульями, за которым можно было принимать пищу, а, не как прежде, убирая все бумаги и книги со стола, или, как я часто делал, просто сидя на кровати, и поставив стул перед собой, потому что бумаги трогать не хотелось, и разложены они были в своём порядке. И теперь моя комната стала будто в два раза просторнее, потому что вся мебель была небольшая, компактная и притом удивительно элегантная, даже симпатичные жалюзи появились на окнах, перед закатом комната, действительно, нередко перегревалась в лучах заходящего солнца.
       Таня проснулась, услышав, что я пришёл, и села в постели.
        – Валера… ох, проспала я. Поздно легла, пока вчера расставила всё… Не будешь ругаться? – спросила она, спуская ноги на пол.
        – Ругаться?
        – Ну… я нагло тут распоряжаюсь.
      Я сел на стул у стола, он тоже был небольшой с невысокой мягкой спинкой, на удивление удобный. И телевизор с видео на кронштейне можно было смотреть и от стола, и с дивана.
       – Как ты всё это… придумала-то?
       – Ну, а как быть-то, милый, в твой жуткой норе продолжать жить или хоть как-то её облагородить? Пришлось без спросу… не сердишься? – она подошла ко мне, босая, тёплая с постели, в рубашке, которую она надевала каждый вечер, а я непременно снимал.
       Я обнял её одной рукой, не прижимая к себе, на мне следы смерти, её дыхание, я не хочу таким касаться Тани.
        – Танюшка… погоди, я душ приму. Я обалдел слегка… – я посмотрел на неё.
       Пока я занимался своей гигиеной, Таня приготовила завтрак, включила MTV, и поджидала меня с дымящейся яичницей с колбасой.
        – Ты… Валер, ты как привык, спать после дежурства, или… как? Кофе сварю или лучше чаю?
         – Спать?.. это непременно… – улыбнулся я. – Но… за вмешательство в моё тут устройство, придётся расплачиваться.
        Таня засмеялась.
         – Сначала поешь, мой милый, – и сама села напротив меня.
       Мои волосы сохли, рассыпанные по плечам, в телевизоре потрясывались приятные на вид и на слух Spice Girls, яичница была изумительно вкусной, хлеб свежим, хотя как это могло быть, непонятно, он никак не мог быть моложе, чем вчерашний, масло ароматным, сыр пикантным… Всё было самым лучшим, как и все эти дни, что мы вместе. Не успел я насытить свой пустой желудок, как понял, что больше терпеть не могу… и, отставив пустую тарелку, встал. Таня подняла голову, я просто взял её на руки и отнёс в ещё разобранную постель…
       Вот так мы и стали жить. Я уходил на работу, Таня оставалась, занимаясь своей живописью, отчего моя комната пополнилась стопкой набросков, запахом краски, за который она извинялась: «прости, в мастерскую теперь хода нет, приходится… у тебя тут…», ноутбуком, которым мы пользовались попеременно, пока она не купила новый для меня. За это с первой зарплаты я купил ей часы. Золотые, прямоугольничком, с тонкими стрелками и на тёмно-коричневом кожаном ремешке. Они были без бриллиантов, не новые, прошу меня понять, но я заказал их в их магазине в ГУМе, старые, но они назвали «винтажные», потому и стоили всего сто двадцать долларов. Просто я понимал, что не могу подарить Тане какую-то обычную безделушку, которую она не сможет надеть со своими шанелями и кавалли. Таня восхищалась абсолютно искренне.
        – Боже мой, Валерочка… у меня никогда не было винтажных часов, да ещё винтажные Tiffani… милый… – она обняла меня, растроганно, целуя.
     Она тут же надела часы на запястье, и любовалась ими весь вечер. И не снимала их с того дня, только на ночь и когда принимала душ. Золото, кстати, говоря, привезённое из Кировска мы в банк отнесли. Правда не в первый день, потому что за уборками и переделками, снова как-то забыли об этом. К тому же Таня настаивала, и я не спорил, что ячейку надо забронировать на троих, на нас с ней и Книжника. А для этого она позвонила ему…
      …Да, это был странный звонок. Мало того, что она куда-то пропала, хотя должна была приехать ещё два месяца назад, до неё стало невозможно дозвониться, и Серёга ещё рассказал об их странных ухищрениях с Розой.
        – Что ты мне сразу не сказал? – удивился я.
      Серёга пожал плечами, отводя глаза.
        – Ну… я так понял, что так было надо. Честно говоря, я полагал, ты в курсе.
        – У них случилось что-то? Кто втянул её в бандитский замес? Марк?
        – Ленин, я не знаю, я не могу ответить тебе не вопрос, но Марк выглядел очень озабоченным.
        – Да, мне по телефону он ничего толкового так и не сказал. Сказал, что Таня отдыхает, пока в Москву не вернётся. Нехотя говорил, будто нас прослушивают.
        – Может, и прослушивают, он ведь звонил не мне, а Розе…
        – И что, по-твоему, произошло?..
       Серёга изумлённо пожал плечами. Но мы скоро поняли, увидев по телевизору репортаж какого-то Рудаченки или ещё как-то его звали, но он, возбуждённо рассказывал о том, что Таню, «известную на Западе модель» разыскивают за убийство Боги Курилова.
        – Ты слышал?.. – я позвонил Серёге.
       Но он телевизор не смотрел, так что мне пришлось рассказать ему.
        – Чиво? Таня заказала Боги? Зачем? Чё за бред?
        – Вот такой бред по телику.
        – Охренеть… так поэтому и все эти странности, наверное.
        – Поэтому… и что, её арестовать могут, что ли? Это какой-то… абсурд полный.
     Мы должны были уезжать на очередные гастроли, и уехали, но там я следил, не появилось ли ещё новостей, они появились, ещё несколько программ, и сюжетов в разных передачах, где о Тане неслось такое, что и придумать невозможно. Зато показали нарезку со съёмок, фотосессий, и я хотя бы мог насладиться Таниной чудесной красотой. Даже я удостоился упоминания, как и наш «Рок и мода». Эти «замечательные» репортажи мы смотрели уже всей «МэМи», и Мэри задумчиво сказала в конце:
        – Ну, я во многое могла бы поверить, не моё дело осуждать, эскорт не эскорт, тем более Таню, как говориться, её дело, девочка взрослая, хотя я не верю. Но в убийство вообще поверить нельзя.
        – Надо интервью дать, – сказал я. – Пресс-конференцию какую-нибудь сделать.
        – Вернёмся в Москву, проведём, – сказал Серёга.
        – Может быть поздно, – сказал я.
      Серёга посмотрел на меня.
        – И что ты предлагаешь? Мы переезжаем каждый день, каждый день концерты.
        – В любом городе, позвонить на радио, на телевидение местное.
        – И что тебе Пензенское телевидение? В Москве надо.
        – За неимением Москвы пока, надо заявлять на каждом шагу! – сказал я.
        – Что ты собираешься заявлять? Что ты её любовник и так уже сообщили. Ещё больше притопишь её. Ещё и по тебе пройдутся…
        – Пусть пройдутся, мне плевать, я не буду стоять в стороне, и смотреть, как кто-то бросает грязь в Таню! – сказал я. – Или ты позвони на телевидение и на радио или пойду звонить я.
        – У нас директор есть, не кипятись, – примирительно сказал Серёга. – Взбеленился…
      В результате я и Серёга стали ходить на все местные радио и телестанции, давали интервью, лейтмотивом которых были мои слова о Тане и преследовании по вымышленному поводу, которое затеяно против неё.
        – Думаешь, нас кто-то слышит?
        – Вода камень точит, – сказал я.
       Я прекрасно понимал, что мои выступления – это глас вопиющего в пустыне, никому не было дела до Тани, мало кто вообще что-то о ней слышал в небольших городах далеко от Москвы. Но я просто не мог молчать, не мог ничего не делать, в то время как я понимаю, что Тане грозит опять опасность. Возможно, это происходило потому, что я слишком хорошо помню, как это было в прошлый раз, когда Таню преследовали.
       Я не мог понять, как и откуда вообще могло появиться это обвинение, я видел Таню с Боги вместе, у них царило полное взаимопонимание и даже близость, которую я хотел бы назвать дружеской, но, я знал, что дружбой там и не пахнет, но моя ревность это моя проблема, а у Тани поводов, или как там у них называется, мотивов для убийства Боги не было ни одного. Все эти репортажи, а они не прекратились, начали мазать и Платона, который, якобы прячет свою сестру, и сам имеет обширные связи в криминальном мире. Я не исключаю ничего, но учитывая дикую ложь о Тане, я считаю и то, что говорится о Платоне такой же ложью.
        – Ну откуда тогда у них столько денег, Ленин? – сказала как-то Мэри. – Конечно, прибандиченные. У Марка самолёт свой, не на Танины же гонорары куплен. И уж тем более не на заработки Марка, рисовальщика штампов.
        – Как легко ты от друзей отказываешься, – сказал я.
        – Я как раз не отказываюсь, мне, кстати, всё равно, бандиты у них в друзьях или мать Тереза, или и те и другие. Мне лично и Таня, и Марк очень нравятся, особенно, учитывая, сколько они сделали для нас, – сказала Мэри. – Я просто хочу, чтобы ты реально смотрел на вещи и не сражался с ветряными мельницами. Даже, если Таня бандерша какая-нибудь, ты что расстанешься с ней из идейных соображений? Тебе от этого, что, в постели неловко станет с ней?
        – Ты хочешь сказать, что Таня убила Боги Курилова? Ты в это веришь? – возмутился я.
        – Ленин… мне всё равно. Но если он и правда, мешал её делам…
        – Слушай… – угрожающе пробормотал я. – Ленин, ну вообрази, ты устраиваешь свои дела, которые текут обширной денежной рекой в твои карманы, допустим, делаешь это своим сладким местом, и вдруг старый любовник встревает и начинает мутить воду и портить всё. Если ты имеешь хоть каплю практического ума, ты устранишь проблему и сделаешь это так, чтобы никто никогда тебя не заподозрил, потому что между вам с жертвой идеальные в глазах окружающих отношения. Она отправляет Боги за границу в какую-то бессрочную поездку, а он, возьми и вернись, со своими правами на неё, какая глупость... и она, пользуясь тем, что все считают, что он в отсутствии…
        – Мэри… если ты произнесёшь ещё одно слово… – проговорил я, чувствуя, как у меня перехватило горло.
        – То что?! – дерзко вскинулась Мэри, подскакивая ко мне, а мы были в моей гримёрке, куда она сама зашла ко мне, поговорить перед саунд-чеком.
        – На твоём месте я бы не интересовался, – услышали мы голос Серёги от двери. Он появился как нельзя более кстати, потому что разговор подталкивал меня к ссоре, я не тронул бы Мэри, конечно, но наговорить мог…
      Мы обернулись к двери.
       – Мэри, иди, там техник тебя обыскался, что-то с настройкой у него не ладится, – сказал Серёга.
       Мэри, раздувая свои и без того большие ноздри, в которых, наверное, может поместиться целый склад козюлек, фыркнув, вышла вон, тоже едва сдержавшись, чтобы наговорить мне всевозможных колкостей или откровенных оскорблений, она умеет приложить не хуже какого-нибудь грузчика. Серёга проводил её взглядом.
        – Слушай, Володь, будь ты… умнее, – он несколько лет не называл меня просто по имени. – Давай вернёмся в Москву и будем разбираться. Поговоришь сам с Таней, всё и поймёшь. Всегда ясно врёт тебе человек или нет, если задать вопрос в лоб. А пока не обижайся на ребят, но то, как ты колотишься, уже всех достало. Ей-богу, запасись терпением. В Москве свои заявления делать будешь, больше они нигде не нужны, ты же сам это видишь.
       Я посмотрел на него.
        – Но ты-то меня понимаешь?
        – Нет. И никогда не понимал, ты же это знаешь. Таня твоя – заноза, от таких баб лучше подальше быть. В постели всё тоже, что с любой замарашкой, а геморроя, как с полётом в космос. Стоит оно того?
        – Стоит, – сказал я.
        – И то, что у неё сто мужиков помимо тебя, это тоже – фигня? – Серёга смотрел на меня с любопытством.
        – Да хоть двести. Главное – что она для меня. Ты теперь с Розочкой, неужели не понял этого?
      Серёга улыбнулся.
        – Я люблю Розу, а ты Таньку боготворишь, это совсем разные вещи.
      Я не стал даже размышлять над его словами, не имело значения, как называется то, что я испытываю к Тане, важно другое, что он прав и мне стоит дождаться возвращения в столицу, чтобы поговорить с Платоном, и уже на центральном телевидении, где прошли эти проклятые репортажи, под рубрикой «Тайны знаменитостей Новой России», сказать то, что я считал нужным. Вернувшись, я едва нашёл Платона, и то через его жену, Екатерину Сергеевну, которая готовилась, между прочим, родить со дня на день буквально. Его номер не отвечал.
        – Володя, очень рада, я передам, что ты звонил, – сказала Екатерина Сергеевна, я никак не мог называть её Катей, хотя теперь был знаком с ней как с невесткой Тани, а не преподавателем танцев. – А то нам сейчас перестали звонить, Платона уволили.
       Последние слова она произнесла очень грустно. Платона уволили… ничего себе, Платон один из самых известных криминальных журналистов, его телерепортажи выходили не реже, чем раз в неделю, и вдруг его уволили после серии грязных передачек… Как заговор.
       Платон перезвонил на следующий день с какого-то чужого номера, оказалось, он думает, что его прослушивают, поэтому звонил с одноразового номера.
        – Только не думай, что я параноик, – вздохнул Платон.
        – А я хотел просить тебя об интервью.
        – Это я тебе устрою, не волнуйся, – ответил Платон.
       Я подумал, что он решил, будто я звоню ради этого.
         – Платон, где Таня? – спросил я, потому что в действительности меня интересовало только это.
         – Я не знаю, Володь, – сказал Платон. – Она прячется. Я не знаю, где она.
        – За границей? – спросил я.
        – Возможно. Я, правда, не знаю, я сказал бы тебе. Так, Володь, я завтра позвоню тебе, скажу, когда интервью. Ты хочешь сам или вместе с группой?
        – Сам, – сказал я.
      Да, я дал интервью ТВ6, где и сказал помимо вопросов о новом альбоме, который мы должны были начать записывать, об истории группы, что всегда спрашивали зачем-то, я не понимал, кому это интересно. Но я перебил, наконец, интервьюера и сказал:
        – Я хотел сказать несколько слов, возможно, не в тему, но я не могу молчать. В последнее время вышло несколько программ, в которых шельмовали, иначе я не скажу, известную модель, организатора и вдохновителя фестиваля «Рок и мода», замечательную девушку Татьяну Олейник. Я хочу заявить, что Татьяна Олейник не виновна и не может быть виновна в том, в чем её пытаются обвинять. Я сам и моя группа знаем её много лет, она всегда только помогала всем, и ни на какое зло не способна в принципе.
       Журналистка смутилась немного и заторопилась закончить. И что вы думаете? Моё интервью вышло в ближайшее воскресенье, и было обрезано, именно так, обрезано, как член, будь они неладны, ни одного слова о Тане не было. Серёга только усмехнулся.
       – Ленин, ты странный, это же развлекательный канал, ты бы ещё на MTV пошёл свои заявления делать. С этим на другой канал идти надо было. Но я так тебе скажу, без доказательств орать: «Моя любовница ни в чём не виновата!», – это так глупо, что и не описать. Что услышат люди, в том числе наши поклонники, твои фанаты? Что ты переживаешь за свою подружку, замужнюю, между прочим, и это не понравится никому. В суде выступишь, если надо будет. А просто так вопить глупо, только топить её ещё больше. Мало того, что это не снимает подозрений, так ещё и портит её репутацию дополнительно. Она скрывается, она замужем, она слишком богатая со своим Марком, и тут ты ещё вписываешься за неё.
        – Ты что не понимаешь, что я не могу молчать, когда такое говорят о Тане?! Ты-то понимаешь…
       – Я всё понимаю, и я готов кричать, что Олейник не виновна, я сам не сомневаюсь в этом, Боги её обожал, и она давала ему кров, не он ей, она находила работу ему, с чего ей его убивать? Он был ей полезен с нами. В этом нет логики, нет ничего разумного, а Танька твоя никогда не была импульсивной или безмозглой. Но они разберутся, наши глупые возгласы ни к чему не приведут, кроме как разожгут злость в этих… кто там расследует.
       Я бессильно опустился на потёртый дерматиновый диван в нашей студии.
        – И что делать?
        – Работать будем, – сказал Серёга. – Всё, айда, хватит страдать. Вот всегда считал, что Танька – это морока, так и есть.
        – Ну да, только то, что мы с тобой в Москве сейчас и на собственной студии, что мы за этот год уже дали сто концертов по всей стране, а наши альбомы вышли на дисках, и клипы крутят на музыкальных каналах, это тоже Танька моя, между прочим, – сказал я, сердясь.
        Серёга нахмурился.
        – Ну ладно, чё ты? – немного смутился Серёга. – Я что спорю с твоим убеждением, что она ангел с крыльями да ещё со звездой во лбу? Не спорю.
       И мы отправились к ребятам, которые уже не расспрашивали. А через несколько дней Таня позвонила сама тоже с какого-то неизвестного номера. И спросила данные моего паспорта.
         – Зачем тебе? – удивился я.
         – Я тебе расскажу при встрече.
         – Где ты, Таня? – спросил я, продиктовав ей все эти глупости с паспорта.
         – Я пока не могу сказать, Володенька. Но всё прояснится, и мы встретимся. Я тебя люблю.
        – Правда? – выдохнул я. – Танюшка, я тут интервью хотел дать о тебе, о том, какой всё это бред, а они его вырезали.
        – Не волнуйся, Володя, это не важно, не надо, не старайся связать своё имя с моим, это… повредит тебе. Вот отмоется моё имя, будем смело везде появляться как прежде.
        – Таня, ну что ты говоришь, чтобы я этого боялся… да мне всё равно, если это тебе поможет.
        – Не поможет, Володь, просто я буду переживать за тебя. Пожалуйста, не подставляйся.
        – Танюшка… я так скучаю по тебе…
        – Мы увидимся, ты только… я очень тебя прошу: не делай глупостей.
     И пропала опять. И почему она всегда куда-то ускользает…
Часть 18. Темница
Глава 1. Игра в кошки-мышки
        Мы действительно положили золото в банковскую ячейку. Я никогда прежде не видел ничего подобного, разве что в американских фильмах. Мы заполнили какие-то формы, в том числе на Книжника, я не возражал, мне было безразлично, я это золото никогда не собирался тратить, просто мы не могли его оставить там, где оно было, чтобы оно продолжало кровавое шествие по людям.
      Так что после оформления бумаг нас отвели в хранилище, дали ключи и оставили наедине.
        – Как ты думаешь, тут камеры за всеми следят? – негромко сказал я, ёжась, кажется, здесь не было холодно, но меня пробирал мороз, то ли от близости этого проклятого золота, то ли от необычности ситуации.
      Таня посмотрела на меня.
        – Не знаю… но может быть.
       Мы достали ячейку, Таня просила нестандартную, эта была в пять раз больше обычных, насколько я мог судить, но имитировала пять ящиков на своей внешней стенке.
        – Откуда ты узнала данные паспорта Книжника? – спросил я, когда мы вышли на улицу, тогда ещё не кончилось лето в Москве. Светило солнце и согревало плечи и спину, застывшие от пребывания в банковском хранилище. Как хорошо, что это золото опять где-то спрятано. – Ты встречалась с ним?
       – Нет, позвонила, – сказала Таня, тоже подставляясь под солнце с удовольствием. – Как хорошо, что мы снова избавились от этого золота. Я прямо замёрзла от него, будто в нём какая-то… мертвечина, а?
      Таня посмотрела на меня, щурясь.
        – Ты тоже это почувствовала?
        – Не то слово… – Таня посмотрела на меня. – Хорошо, что его как будто и нет теперь.
        – Может, надо было выбросить в речку? – сказал я.
       Таня покачала головой.
        – Нет, когда-нибудь нашли бы, и его кровавое шествие продолжилось.  А так… потратим на какое-нибудь хорошее дело. Подумать надо.
        – Какая ты… странная.
        – Что ж тут странного? У нас на глазах это золото убило четверых человек, а если посчитать Марата и его товарищей то ещё троих, пусть не убило, но жизнь сломало.
        – Один из них повесился в тюрьме, – напомнил я, впрочем, она могла и не знать.
      Таня посмотрела на меня.
        – Ну вот… и Марата приговорили к расстрелу…
        – Марат жив.
       Таня не обратила внимания на мои слова, как я думал, боясь заметить её волнение при упоминании его имени.
         – Так что пусть полежат, пока мы не надумаем что-то хорошее.
        Вот так мы пристроили золото и снова с облегчением забыли о нём. И зажили как прежде, будто и не было окружающего мира, ни прошлого, никого, кроме нас, будто только мы. Так прошёл сентябрь, октябрь. Я уходил на работу, Таня вставала, чтобы позавтракать со мной, что она делала целые дни, я знаю потому, что, приходя, заставал кроме ужина запах краски и скипидара, растущие стопки эскизов, набросков.
        – Валер, я сниму мастерскую где-нибудь поблизости, нехорошо в таких ароматах спать, а… не работать я не могу, – сказала Таня к началу октября.
        – Ну и работай здесь, проветрим.
        – Скоро будет по-настоящему холодно, с открытым окном не поспишь.
        – Я понимаю, что спорить бесполезно, но… я не хочу, чтобы ты уходила из дома, пока меня нет, – сказал я. – Мне тревожно от этого.
       Таня улыбнулась, собирая тарелки.
        – Валер, ну что я чеченский террорист, на улице меня не схватят. А в моём прекрасном парике, и не узнает. Между прочим, сегодня твоя очередь мыть посуду.
      И нашла она эту себе мастерскую, то есть просто сняла старую какую-то квартиру в верхнем этаже соседней пятиэтажки и поставила там свои мольберты, стол, множество полок, пару табуретов и диван. И здесь было множество тюбиков, баночек, кистей. И беспорядок. Стопки бумаги и холсты на подрамниках, подготовленные к работе. И ещё магнитофон стоял здесь же. Я нажал кнопку, заголосил Паваротти.
        – О, «Турандот», я думал, ты только рок слушаешь, – усмехнулся я.
       Таня улыбнулась, подходя ближе.
        – Разочарован?
        – Не особенно.
        – Идём?
        – Да…
       А через две недели после этого она неожиданно пропала. Я был на дежурстве, то есть меня не было дома сутки, когда я пришёл, то обнаружил, что дома её нет. Я взволновался, но попытался успокоить себя тем, что она могла остаться в своей этой мастерской, темнеть стало рано, могла просто не пойти домой по темноте. И потому я поспешил туда. Но нет. Тани не было здесь. Всё то же, что и в прошлый раз, только появилось много новых работ, и стало немного больше беспорядка. Я коснулся холста на мольберте, но краска уже высохла. Она не была здесь больше суток, я научился разбираться.
       Вот тут меня почти охватило отчаяние. Я сел на диван, почувствовав внезапную усталость и чёткое ощущение беды. У меня затряслись руки и в голове начали мешаться мысли. Я опять почему-то вспомнил о золоте, которое мы прятали с Таней столько лет и вдруг подумал, не нашли ли Таню те, кто убил Илюшку Фролкина и его семью?..
      И я позвонил Платону. По тому самому новому номеру, который он мне дал с уговором звонить только в крайнем случае, потому что прежний, как мы с ним негласно решили, прослушивался.
        – Таня пропала? Да… – проговорил Платон. – Погоди, как… пропала?
      Я рассказал, что застал дома.
       – Ничего не понимаю… она звонила мне несколько дней назад, мы ведь с Катей родили дочку, Таня поздравляла. Я… ничего не говорил ей.
       – О чём?
       – Ну, о своих неприятностях, – нехотя проговорил Платон. – Меня уволили отовсюду. Вы тогда ещё не вернулись, когда… тут целый сериал по ТВ показали о том, какая Таня страшная преступница, а я мало того, что укрываю её, так ещё нахожусь на зарплате у мафии… Но я ничего не говорил, и Катя не сказала бы. Так что…
      – О Боже, Платон… я ничего не знал.
       – Ну и хорошо, что не знал, что бы ты сделал? Тут Книжник о Тане попытался рассказать и то не пропустили, никому это не надо. Доказательств невиновности Тани нет, а уж доказать, что я не верблюд, вообще невозможно. Так что я пока грузчиком работаю, как ты когда-то. Пока Таню из-под удара не выведем… только тогда я смогу действовать. А пока остаётся только ждать, что Марк найдёт, наконец, Курилова.
      Я почувствовал новый приступ отчаяния, если верить моей экспертизе, Курилов Богдан Борисович похоронен на одном из московских кладбищ. А я был уверен в том, что я не ошибся…
       Меня затрясло.
        – Она… слушай, я родителям позвоню, может быть, они что-то знают… – потеряно проговорил Платон.
        – Я… перезвоню тебе…
       Я стал думать. Лихорадочно и отрывочно, словно бросал удочку в перебаламученную реку своего сознания, пытаясь выловить там мысль, которая приведёт меня к разгадке. Несколько недель назад я встретил Никитского, он как старый друг зашёл ко мне в кабинет, поболтал о какой-то ерунде, вроде погоды, или прошедшего дня города, 850-летие Москвы ознаменовалось в нашей среде всплеском эпизодов самого разного характера. Уходя, он положил на стол папку.
        – Ты погляди, мне кажется, здесь с экспертизами напортачено, – сказал он, посмотрев на меня рыжеватыми глазами с плавающими в них тёмными точками.
        – Ты хочешь, чтобы я проверил чьи-то экспертизы? – удивился я. Так делать было не принято. В любом случае для повторной экспертизы нужно постановление суда.
        – Ты посмотри Валерий Палыч, а там скажешь… надо будет, добудем и постановление, – повторил Никитский. – Как Таня-то Олейник?
      Я вздрогнул, эти слова он произнёс уже от двери.
        – Что? – просипел я.
        – Надёжно спрятал, я надеюсь? – усмехнулся он. – Учти, пронюхает кто, тебя под суд отдадут. Ты эксперт по её делу и ты трахаешь её. Подумай, стоит это того? Ты уже из-за баб попадал.
       Он постучал по лбу.
        – Гляди, чтобы никто не узнал, – добавил Никитский, уже взявшись за ручку двери. – Я-то не выдам, но если потом всплывёт…
      И драматично покачал головой.
      Я так и остался с его странной папкой, которая так и лежит у меня на столе… Всё это было слишком похоже на шантаж, но тогда я так не подумал, просто удивился происходящему, хотя я знал, что Никитский делает так и некоторые наши эксперты вполголоса упоминали об этом. Поэтому мне так не хотелось его помощи ни в чём. Но то, что произошло сейчас…

      …А ты как думал, Вьюгин? Конечно, шантаж. А на что ты ещё был бы мне нужен, вначале спасать тебя от суда после обвинений твоей жены, потом предупреждать тебя о том, что Таню Олейник разыскивают, я же знал, что ты не сможешь не поучаствовать. Мне достаточно было того твоего взгляда, который я заметил в больнице, где Таня Олейник была с твоим сыном и сбежала, едва заметив тебя в конце коридора. С того дня я и задумал использовать тебя не только как своего ручного эксперта, но в игре против Платона.
       И когда узнал, что ты вернулся, наконец, я прекрасно понимал, что и она в Москве. А значит, теперь её надо было выманить, где бы она ни пряталась. Нагрянуть к Вьюгину с нарядом было бы ошибкой, он мне нужен, прибрать его к рукам – моё давнее желание, исполнение которого сделает меня почти всесильным. Я уже смог подкинуть ему этого липового Курилова, не так сложно было уговорить рентгенлаборанта сделать снимок зубов подходящего трупа. За деньги можно всё. И теперь Вьюгин был главным, кто утопит Таню Олейник. А там и причастность её братца легко докажем, у меня найдутся люди среди братков, которые расскажут, как Платон обратился к ним за помощью в организации и исполнении этого преступления. Кто бы ни был тот убитый, я уверен, что он один из сотен безымянных «бойцов» наводняющих сейчас столицу, но его убийство мы «расследуем» как пьесу в театре, строго со мной придуманными действующими лицами и по актам. Вот и теперь наступил черёд Вьюгина вступить на сцену.
       После нашего разговора я дал задание моему доморощенному хакеру, которого я когда-то отмазал от торговли наркотой, и он подсоединился к телефону Вьюгина, который Кочарян, конечно, не прослушивал, не подозревая ни в какой связи с Олейниками, иначе он и не поручил бы ему экспертизы, потому что Вьюгина не должно ни в чём подозревать, это моя игра. Хакер постарался над звонками Вьюгина, которых было очень немного, и уже через пару недель я знал номер телефона Тани Олейник.
      Я выждал ещё около недели, чтобы не вызывать подозрения Вьюгина, импульсы влюблённого дурака мне ни к чему. Он не должен догадываться, что моя игра намного сложнее, чем он может представить. Я позвонил Тане Олейник. Она ответила, хотя умные люди знают, что отвечать на незнакомые, а тем более на не определяющиеся номера не стоит, но когда умом были одарены такие девушки как Таня Олейник? Нет-нет, ум и лишние размышления – это же преждевременные морщины на лбу и синяки под глазами. Такие девушки должны лучезарно улыбаться, а не думать.
       Я позвонил Тане нарочно в присутствии Вьюгина, желая вполне ощутить это наслаждение, как полно я владею им и его жизнью. В тот момент, когда мы пребывали на месте преступления, и он в нескольких шагах от меня занимался осмотром трупа, а я, наблюдая за ним издали, разговаривал с его любовницей, заманивая её в ловушку.
       – Здравствуйте, Татьяна Андреевна, – сказал я. – Не удивляйтесь, я Никитский Олег Иванович, вы, наверное, не помните меня, мы когда-то встречались в Кировске.
        – Отчего же… отлично помню, – произнесла глупышка заиндевевшим голоском. Голосок у неё очень приятный, я это хорошо помню.
        – Я звоню, потому что… – я сделал драматическую паузу, чтобы её пульс достиг максимума, и дальнейшие мои слова она стала не способна анализировать хоть сколько-нибудь. – Вы ведь знакомы с Валерием Вьюгиным?
        – А… да. да, конечно… Что с ним?! – задохнулась глупая девочка.
       Я ещё помолчал, тем временем у неё должно уже потемнеть в глазах от страха.
        – У Валерия большие неприятности из-за вас, – сказал я, снова остановившись.
        – Из-за… меня?.. – ну всё, готова.
        – Да, Танечка, – «сочувственно» проговорил я. – Его увольняют за связь с вами. Вы же объявлены в федеральный розыск. А… за то, что он укрывает вас от следствия, ему грозит арест, Кочарян поехал за санкцией. Понимаете? Если вы сейчас же не явитесь с повинной, Валерия не только уволят, но он может получить очень серьёзный срок, до десяти лет, автоматически становясь соучастником. Учитывая, что он при исполнении… это очень отягощает вину.
        – Чч-то же мне делать? Я… должна, наверное, сдаться? Я должна объяснить… Валера ни при чём. Он вовсе… нет-нет, он ничего не знает… Мне куда, на Петровку или… в прокуратуру?.. Где это? Господи… Ку-уда я должна п-приехать? – задыхаясь, проговорила она с полной готовностью броситься в пропасть, только спасти своего Вьюгина... Отлично разыграно, Никитский, ты молодец…
      Я назвал ей адрес и номер своего кабинета. Сначала я должен насладиться местью сам, потом уж девчонку получит Кочарян, чтобы закрыть ею своё дело, которое я придумал для него. Отключившись, я подошёл к экспертам, к Вьюгину. Как это приятно сейчас смотреть на него, спокойно и сосредоточенно занимающегося своей работой. Как приятно кем-то обладать, полностью держать чью-то судьбу, саму жизнь, даже душу в своих руках и играть с этим как вздумается.
        – Надолго тут ещё?
       Вьюгин обернулся. Светлое лицо, светлые глаза, незамутнённый, счастливый человек. Ничего, сейчас ты уже подвешен мною над пропастью, заполненной липкой зловонной грязью.
        – Я почти закончил, а ребятам ещё с гильзами возни…
        – Подвезти тебя? – спросил я, хотя его чемоданчик, заполненный «образцами» внушал мне отвращение. Но я испытывал сейчас такое воодушевление, такое радостное ощущение власти над всеми этими человечками, этими Олейниками, всю жизнь полагающими себя над всеми, и Вьюгиным, слишком чистым и прекраснодушным, чтобы оставаться на равных с такими, как я в этом мире, созданном для меня, что готов был потерпеть и этот чемодан.
       Наслаждаясь моментом, когда, я знаю, его любовница, спешит в мой кабинет, чтобы попасть в капкан, я болтал с Вьюгиным о каких-то глупостях, спокойно и с удовольствием глядя в его глаза, и думая: из одной зависти, что ни одна моя любовница никогда не бросилась бы вот так, не раздумывая спасать меня, я без умолку рассказывал Вьюгину анекдоты. Сколько часов пройдёт, прежде чем он узнает, где его ненаглядная Таня Олейник, не менее суток, у него дежурство, сейчас утро, когда он попадёт домой… Живи пока, Вьюгин, смейся над моими пошлыми анекдотиками.
      Я довёз его на Хользунова, а сам отправился в прокуратуру, где меня уже ждала Таня Олейник. Проходя по коридору, я сразу увидел её, сидящую здесь на ободранной дерматиновой скамье, и выглядела совершенно неожиданно. Я видел её в последний раз восемь лет назад, когда она, шестнадцатилетняя девочка, приходила ко мне, пытаясь защитить Марата Бадмаева. Тогда она была тоненькая и трогательная в своих джинсах, с косой, из которой выбивались пряди волос. Теперь… она даже одета была удивительно, и мне пришло в голову, что она пришла прямо с улицы откуда-то, как была: с платье из шёлка в цветок, пальто в ёлочку лежало рядом с ней, бесконечной высоты сапоги, облегающие лодыжки и икры тонкой замшей. Волосы у неё теперь не просто белокурые, но лунно-белые, убранные в узел под затылком, мне всегда было интересно, как это они так красят их, превращаясь в инопланетянок. Настолько нездешней, не подходящей нашему пыльному и обшарпанному коридору со старыми ещё не последних советских времён стенами и мебелью, настолько красивой и богатой выглядела Таня Олейник, что я не поверил своим глазам. Я видел репортажи о ней по телевидению, потому что сам инспирировал их, но одно дело видеть человека в телевизоре и совсем иное перед собой.
       Я нарочно сделал вид, что не замечаю её, хотя её заметил бы даже слепой, потому что от неё распространялся чудесный аромат духов. Она сама встала мне навстречу.
        – Здравствуйте, я – Татьяна Олейник, – сказала она.
      Я посмотрел на неё, изображая недоумение, чтобы дополнительно помучить.
         – А… да, – сказал я, будто вспомнил. – Идёмте.
        И повёл её в свой кабинет в конце коридора за углом. Он был больше других, но располагался так, что там всегда стоял полумрак, что очень помогало мне думать, не отвлекаясь на вид за окном, потому видом за окном у меня была бетонная стена и чахлый американский клён с больными нижними ветками. А ещё отсюда не было слышно никаких криков, если надо было врезать кому-то непонятливому, я, правда, пользовался таким способом редко, но случалось и такое.
       Она шла за мной, а я думал, насколько она боится? Через несколько мгновений стало ясно.
        – Я звонила Валере, его телефон не отвечает, – она смотрела на меня огромными глазами, зрачки расползлись к самым краям радужек, волнение страх за Вьюгина делали её ещё красивее. От этого она стала ещё более настоящей, хотя это так странно было здесь.
        – Он отключает телефон на работе, – сказал я, проходя за свой стол. – Я сказал Кочаряну подождать с санкцией, потому что вы обещали прийти. Теперь только от вас зависит судьба Валерия. Присаживайтесь.
       Она положила своё пальто и сумочку на диван, у меня он тоже был не очень-то презентабельный, но немного лучше, чем в коридоре. И села к столу. И мне сразу стало видно, какая старая у меня тут мебель, и какая пыль на полу и подоконниках, на полках с делами и какой я сам вообще замшелый рядом с нею…
       А она меж тем произнесла, волнуясь:
        – Валера ничего не знает. Он вообще ни при чём.
        – Он укрывал вас. Само по себе это преступление, тем более что он эксперт по вашему делу.
        – Нет-нет! Что вы! Я один раз встретила его на улице, только и всего! Он не знал, где я живу, и что… меня ищут. Об этом никто не знал из наших друзей. Хотя Валера и другом не был, я его не видела семь лет до этой встречи... Даже родители ничего не знали. Только Платон. Но он… теперь без работы и работает грузчиком. У них… ребёнок… то есть двое… двое детей, поэтому туго приходится… Ему не до моих проблем. Тем более что его из-за меня отовсюду и погнали. От меня у него всегда неприятности. Он даже не разговаривает со мной, так и сказал…
      Я усмехнулся, закуривая, мне безразличны их отношения, хотя если она не врёт и между братом и сестрой пробежала чёрная кошка, я очень рад.
        – Курите? – спросил я её.
        – А?.. нет… нет-нет, не курю.
        – Не курите… наверное, и не пьёте? Гитлер тоже бы непьющий и даже вегетарианец. Вот и вы - никаких вредных привычек, только одна: людей убиваете, так?
        – Да вы что… нет… Ну… Олег Иванович, это такое страшное заблуждение, какая-то странная ошибка. Понимаете, тот мертвый – это не Боги Курилов. А почему-то его считают им. Я ничего не понимаю. Боги уже скоро год, как уехал. И не возвращался, я бы знала
      Я выпустил облако дыма погуще. Таня Олейник невольно поморщилась, отодвигаясь. Подумаешь, цаца, в тюрьме не тем дышать научишься.
        – Ну, материалами дела я не располагаю, но как я понял, у Иван Иваныча Кочаряна веские улики. Я бы сказал, неоспоримые, доказывающие ваше участие в убийстве.
      Она покачала головой, выдыхая.
        – Понимаете, для меня то, что вы, так или иначе, виновны, это свершившийся факт. Свидетели утверждают, что вы не только заказали им убийство Курилова, но и присутствовали при нём, желая удостовериться в исполнении.
        – Господи… неужели вы в это верите, Олег Иванович?! – она стиснула руки, наклоняясь ко мне через стол невольно.
       Неужели и правда надеется вымолить пощады? Ох, смешная… Запястья тонкие, с острыми косточками, узкие кисти, бледные пальцы, конечно, порода, как там говорили: «голубая кровь»? Верно, голубая, вон, просвечивает в жилках сквозь тонкую кожу. Их с её братом, да всю их высокомерную семью всегда выдавал аристократизм, вот она говорит со мной, даже, кажется, просит, а ведь равным себе не считает, я для неё незначимый персонаж, помеха, досадное недоразумение, вмешавшееся в её жизнь. Странно, очень странно, что она так за Вьюгина встаёт, он, конечно парень хороший, но чем он лучше меня, к примеру? Такой же нищеброд, и не ровня ей, особенно теперь, в таких-то духах…
        – Вы же знаете меня  много лет, – продолжала, дрожа, говорить Таня Олейник, всё так же стискивая руки. – Вы знали меня ещё… в Кировске… и вы… разве вы можете думать, что я способна убить? Или присутствовать при убийстве? Тем более Боги? Боги мне близкий человек, мой друг, с которым мы учились и потом работали вместе. И нет у меня никаких причин желать его смерти. Больше того, я бы очень страдала, если бы с ним произошло что-то плохое.
      Я усмехнулся, и раздавил сигарету в уродливой и грязной пепельнице, за которую мне тоже было стыдно перед этой идеальной девушкой, с таким прекрасным лицом, что казалось, глядя на него, я попадаю в какое-то другое измерение. И это разозлило меня, что она, задумала меня заворожить? Чтобы я перестал здраво рассуждать, чтобы склонился на её сторону, как все эти её парни, которые так свято верят ей, что Книжник, что Вьюгин, что муж, правда, последний скрылся куда-то, может, ему всё же надоело смахивать пыль с растущих рогов?..
       Но она напрасно завлекает меня своей прелестью, она не знает, что восхищение и возбуждение будят во мне не сочувствие и желание помогать и спасать, напротив, мне хочется начать её мучить, чтобы перестала притворяться, прикидываться доброй милой девочкой, хитрая бестия, блудливая, пьющая кровь из своих жертв. Да-да, настоящая вампирша, собирающая сердца на шампур. Мне захотелось схватить её за эту длинную белую шею и сжать, увидеть, как выкатятся изумлённо её странные тёмно-синие глаза, которые и так на пол-лица, и в её голове забьётся отчаяние: «Не удалось! Не удалось обмануть этого Никитского!»
       Я отодвинулся, чтобы и вправду не схватить её за шею.
        – Это всё очень интересно, Татьяна Андреевна, но это всё слова, которые, как говориться, к делу не пришьёшь. У нас нет доказательств вашей невиновности, а вот доказательств вины, сколько угодно. И потом… – я посмотрел на неё.      
       Она отодвинулась от стола, откинувшись на спинку стула, засаленную и потерявшую свой первоначальный не слишком красивый болотный цвет, испачкает ещё это платье своё…
        – Я не знаю, как мне вас убедить, – тихо прошелестела она своим чудесным голосом, который как-то вдруг тонко и сексуально осип. Вот вам, пожалуйста, голосом играет нарочно… опытная потаскуха, знает, как вибрирует воздух вокруг неё. Вот тварь бесстыжая... 
        – Вам не надо меня убеждать, вы поймите. Я, конечно, помню, какой вы были славной маленькой девочкой, правда с тех пор прошло много времени и многое изменилось… Я действительно знаю вас много лет, и я знаю, в отличие от других в этом городе, что вам пришлось пережить. Такие страшные испытания делают людей жёсткими, способными на всё… И я поверил бы теперь вашим заверениям, но… Но дело не в моей вере, Танечка. Вам надо убедить суд, а не меня. И не только в собственной невиновности, но в непричастности Вьюгина.
      – Какая может быть причастность, если мы расстались много лет назад и не встречались до того как случайно столкнулись на улице. Вот и всё, какая может быть причастность?!
        – Имеются данные…
        – Нет, Олег Иванович… никаких не может быть данных. Валера ни при чём. Он ко мне-то не имеет отношения, тем более к этому дурацкому делу…
       Я засмеялся, подходя к окну, потянул пыльную форточку в заскорузлой краске, скрипнувшую ржавыми петлями, вот даже окна у нас никто не моет, до сих пор не замечал.
        – Не стоит, Танечка, дело об убийстве называть дурацким. Даже если предположить, что вы не причастны, а в этом я, признаться, не уверен. Расскажите, лучше как было дело. Всем будет легче. И вам, потому что снимете груз в души, Вьюгину, который оказался под дамокловым мечом вашей с ним связи, – я повернулся к ней и смотрел теперь, прищурившись. – Как у вас хватило совести соблазнять его, специалиста, составившего решающую экспертизу по вашему делу, надеялись, что он совершит подлог и выгородит вас этим? Поэтому спали с ним?
       Вот так, пусть узнает, кто самый большой валун повесил на её шею своей подписью под экспертизой стоматологический карты, кто главный её обвинитель.
       – Да-да, он не говорил вам, что я всё знаю? – я покачал головой. – Это только лишний раз доказывает, что для мужчин дело важнее всего, а не ваши чары. Именно после экспертизы, проведённой Вьюгиным, и было возбуждено дело против вас. Слишком подозрительным выходило, что вы не опознали тело. Что, Танечка, не догадались паспорт с трупа забрать? Думали, он сгорит вместе с ним? Это вам на будущее: всё делать надо идеально, не упуская ни одной детали.
       Она смотрела на меня немного ошеломлённо.
        – Какой паспорт? Что вы несёте?..
        – Но-но, полегче, – усмехнулся я. – Вы в прокуратуре, и я при исполнении.
       Как и следовало ожидать, она даже не обратила внимания на мои слова, конечно, что там, какая-то муха прожужжала… Просто сидела, опустив руки, плечи.
        – Думаю, Танюша, вам лучше написать чистосердечное признание.
Глава 2. Мелкий бес и Дьявол
       Я слушала его как завороженная ровно до того момента как он сказал, что Валера сделал какую-то экспертизу, которая уличала меня. Это меня как-то стразу мобилизовало. Как если бы он меня ударил. Я сразу опомнилась, вспомнив, кто передо мной. Это он охотился за Платоном, это он схватил Марата и засадил его только для того, чтобы выслужиться и пристроиться в Москву, в конце концов, это тот, кто так издевательски разговаривал со мной когда-то, когда я, глупая наивная девочка, пришла с доказательствами невиновности Марата, с полным алиби для него, а он не только высмеял меня тогда, но и припугнул, обманув во всём. Это человек воплощённая ложь и коварство, никакой ему не может быть веры. И что, сейчас он говорит правду?! Меня он ненавидит, потому что ненавидит Платона.
       И всё это дело, возможно, вообще устроено им. Всё, от начала и до этого момента. Чтобы уязвить Платона, ударить в чувствительное место, через меня сломать его карьеру, и всё это в тот момент, когда у них с Катей родилась дочь… Конечно, он слишком умный и изворотливый, а ещё, я думаю, обладает извращённым воображением, потому что иначе он просто набил бы морду Платону за Катю, боролся бы за неё, не отпускал, не давал бы развода, он же выдумал какую-то изощрённую комбинацию и меня вмешал в неё, и сделал именно так не случайно, именно потому, что я сестра Платона, чтобы ударить больнее, напомнить Платону, как некогда они сотрудничали против меня.
       Чистосердечное… я попалась на крючок, что Валере угрожает арест, срок и прочее, за то, что он скрывал меня. Но какие доказательства?! Чушь собачья, никто его не тронет. Но я попалась. Попалась, потому что всё время думала в этом смысле о Валере. Боялась навредить ему своей близостью. Как уже было некогда. Вот на этом Никитский и поймал меня, никак по-другому им было не выманить меня. И никак не найти.
       Ну что ж, теперь остаётся только глухая оборона, надеюсь только, что Марк скоро вернётся, и надеюсь, что не один. А потому я выдохнула и подняла глаза на Никитского, успокоенная всеми своими открытиями и твёрдая в принятом решении просто тихо обороняться, не пытаясь возбудить его агрессию, прибьёт ещё со злости, что я чистосердечное писать не стану…
      …Неожиданно она странно преобразилась. Просто в мгновение ока, вдруг в глазах вспыхнул огонь, впрочем, она тут же и скрыла его, опустив ресницы и заметно бледнея. Я, надеясь, что ошибся, достал лист бумаги и положил перед ней, добавил ручку.
        – Пишите, Татьяна, – сказал я, глядя как она отреагирует.
        – Писать? Что? — она посмотрела на меня.
        – Как вы задумали и осуществили убийство Богдана Курилова. Кто вам помогал, почему. О роли вашего брата не забудьте упомянуть. Всё пишите, что помните об этом.
       Я думал, что она сделает, заплачет, начав отрицать, или возмутиться, станет дерзить, что именно может сделать человек такого склада, когда его обвиняют в жестоком, диком преступлении. Обвиняют не просто несправедливо, а абсолютно ложно. Она ещё раз посмотрела на меня, уже никакого такого огня не мелькнуло в её глазах, и взяла ручку, подвинула к себе лист и спросила:
        – Можно я пересяду на диван, мне так будет удобнее?
        – Пересесть? Что ж… пожалуйста.
        – И… может быть, папку какую-нибудь дадите? Ну, как бы планшет?
        – Да, – сказал я, решив до конца играть в благородство и вежливость, и дал её толстую пустую папку.
      Что она там напишет? Ну что ж, подождём. Может быть, она и, правда, его убила, Курилова и сейчас напишет, как было дело? До того спокойный и даже удовлетворённый вид у неё был, когда она устроилась с листом и папкой на диване, приподняв колено, на котором пристроила папку с листом. Стали видны её длиннющие ноги с невообразимо тонкими лодыжками даже в сапогах, впрочем, сапоги из такой тонкой замши, что облегают голени во всех подробностях как чулки. Я отвернулся, поймав себя на мысли, что хочу заглянуть ей под подол, который она предусмотрительно натянула на колени…
       Поэтому я не только отвернулся, но закурив, отошёл к окну. А там закружились в воздухе «белые мухи», играя и дурачась, не спеша упасть на бетонный двор. Они танцевали вальс, вроде того, что в «Щелкунчике», и что мне это пришло в голову? Потому что платье этой надушенной девицы, сидящей сейчас за моей спиной, похоже на то, что было на Маше из мультика из советского прошлого? Как странно, что я помню это, ещё более странно то, что я сейчас это вспомнил, то платье, и как просвечивали сквозь него ножки, кружащейся в танце девушки. И не мог перестать думать, там под юбкой на ней чулки или колготки… Дрянь какая, надо же, куда мысли унесла. Всегда не любил таких, будто она из фарфора, будто и не с этой планеты. Даже Катя иногда превращалась в такую вот куклу, возбуждая мою внутреннюю злость, но Катя не была такой странной никогда, она всё же, тёплая, как сочный персик, полный южного солнца, милая, не любила, но позволяла любить благосклонно… Ах, Катя, как ты могла так поступать со мной год за годом? Катя-Катя… сколько подлостей, сколько преступлений, предательств я совершил, сколько лжи породил и выпустил в мир, отравляя его, только чтобы владеть тобой, а ты оставила меня. Всё же предала и бросила, сбежала к этому…
       Получается, что всё зря? И что, никто не ответит за это?
       Я обернулся. Нет, ответит. Вот она и ответит, эта шикарная дрянь. За тебя, Катюша, потому что она женщина, как и ты, такая же слабая и оттого подлая тварь, и потому что она часть твоего дорогого Платона, его кровь, он сердцем почувствует всё, что будет с ней…
       Таня ещё не закончила свой труд, продолжая увлечённо орудовать ручкой, тогда я сел к столу, и открыл папку, что была мною приготовлена с утра, по одному из дел, которые валились, надо сказать как из рога изобилия…
       В какой-то момент я поднял голову, чтобы посмотреть, не закончила ли Таня Олейник писать, и перехватил её взгляд.
        – Готовы? – спросил я.
       Она посмотрела ещё раз в свой лист, снова на меня и кивнула.
        – Пожалуй.
        – Подпись не забыли поставить?
        – А… да-да, – она кивнула и подписала лист где-то внизу.
       Поднялась и подошла ко мне со своим листком и моей папкой. Я закрыл свои бумаги, очистив стол. Она положила папку и лист передо мной. Что вы думаете, это паршивая девица написала там хотя бы строчку? Ничего подобного! Она нарисовала мой портрет. Точнее карикатуру. Я там сидел, усмехаясь, подняв к волосам острые брови, выкатив тупые как у козла глаза, потому что весь облик вообще напоминал козла, и из-за общего вида моего лица, очень, даже чрезвычайно близкого, увы, к оригиналу, и из-за рогов, завинчивающихся из моих непослушных, вечно лохматоватых волос, и бородёшки под острым подбородком, и общий глумливый вид был таков. Козёл или чёрт, крупно, уверенно и очень достоверно, мне казалось, я в зеркало смотрю, вот стерва, сука проклятая, как ухватила, талантливая сволочь… я так разозлился, что у меня перехватило дух, сердце зашлось.
        – Это-а… што?! – сдавленно спросил я, чувствуя, что теряю самообладание, что вообще происходило со мной впервые.
        – Это-а портрет, – спокойно передразнивая меня, сказала эта высокомерная дрянь и даже улыбнулась такой милой улыбкой, будто сделала что-то очень хорошее, что мне непременно должно было понравиться.
         – Вы считаете, я – дьявол?
         – Дьявол? – она усмехнулась. – Нет, конечно, какой там Дьявол. Всего лишь мелкий бес. Причём самого мизерного, малю-ю-юсенького калибра. Вроде блохи. Князь Тьмы не спускается до мелочей, мышиной, даже тараканьей возни, какую затеяли вы, Олег Иванович. Шур-шур в темноте, пока никто свет не включил, ищете кусочки говна, объедки, и плодитесь, строите свою мерзотную империю мелких мразей, способных только вот так, исподтишка, не напрямик, потому что выйти лицом к лицу вам не с чем, у вас и лица-то нет. Вы слабы и трусливы, как террорист, потому что, воюя с Платоном, атакуете меня, его сестру, делая орудием пыток для него. А ещё, вероятно, имеете виды на Валеру Лётчика, не знаю уж, что у вас на уме, на что он вам нужен, но он вам не достанется, Валеру вам в ваше логовище не втащить и таким как вы никогда не сделать.
        – Да?… н-н-н… Как интересно… – проговорил я, чувствуя, что уже не владею собой, просто слепну от злобы. – Вот, значит, что думает маленькая кировская плеха, считающая, что завоевала Москву.
        – Завоевала? – засмеялась она и покачала головой. – Да ну, что вы! Я никогда и ни на кого войной не шла. Тем более на Москву, Москву я люблю, какие могут быть завоевания.
        – Очень мило, – сказал я. – Просто-таки напрос-таки, очаровательно. Очаровательно… н-да-с…
       Она пожала плечами, продолжая усмехаться, очевидно, чувствуя свою полнейшую безнаказанность, и двинулась было отойти от меня, но я опередил её…
     …Удар обрушился на меня. Никитский размахнулся и ударил меня папкой по лицу, я отшатнулась, ошеломлённая и даже оглушённая, он же поднялся, оказавшись каким-то громадно-чёрным передо мной, схватил за волосы и толкнул вперёд...
       Меня никто ещё ни разу не бил, никто и никогда, чего только не творил Костенька, но и он не ударил меня ни разу, поэтому в первое мгновение я полностью потерялась. А ведь я думала, что может быть так. Вот зачем я устроила этот кунштюк с карикатурой? Ведь чувствовала, что может плохо кончится, сразу чувствовала, как только он, обернувшись по сторонам, повёл меня в свой кабинет, как в нору, но я была во власти своего страха за Валеру, чтобы мгновение подумать и не пойти за Никитским. Но кто бы мне позволил не идти… пришла и сама сдалась, глупая-глупая. И теперь я была полностью во власти зла, потому что Никитский, конечно, служит злу…
        – Так значит, мелкий бес? Ну так я устрою чистилище тебе, девочка Олейник! – проревел он оглушающе, наклонившись к самому моему уху, притом, что говорил, похоже, вообще-то шёпотом, но мне казалось, этот шёпот громче грохота.
       Вначале я замерла, испуг всех возвращает в первобытное состояние и заставляет биться в агонии. Так и я взялась было отчаянно драться, в результате получила несколько ударов, в том числе лицом в тот самый стол, где лежал мой рисунок, я не умею группироваться, чтобы не дать пробить кулакам глубоко, потому пропустила их все, и они лишили меня дыхания и почти лишили сознания. Он вывернул мне руки за спину, в повреждённом недавно плече взорвалась боль, что-то щёлкнуло, прищемило мне кожу на запястьях холодом металла… Но даже всё через это, догадавшись, по его действиям, что будет дальше, я закричала, надеясь, что кто-то услышит, но из моего горла едва успела вылететь только одна трель, как мне зажали рот жёсткой ладонью, пахнущей металлом и сигаретами…
     …Вообще-то я никогда не делал того, что сделал с ней, я мог ударить, хотя за много лет это со мной случалось, может быть, пару раз, для этих целей имелись иные люди, кто мог приложить, как следует, я пугал иными методами, куда более изощрёнными и действенными. Если человека бить, он озлобиться и станет не пригодным ни для чего, а вот если напугать его перспективой остаться без родных, жилья, машины, денег, репутации, кому что дорого, он скажет, что угодно. А то, что у меня длинные руки моим подследственным долго доказывать не приходилось, у меня было достаточно прикормленных боевичков и даже же мелких боссов мафии, если можно так назвать братков, заинтересованных в теснейшем сотрудничестве, что любая акция устрашения проходила легко и непринуждённо.
       Но эта девчонка – совсем иное дело. С ней мне хотелось разобраться собственноручно. И когда мою руку согрела её кровь, потёкшая из разбитого носа мне на ладонь, которой я зажимал ей рот, я кончил, чувствуя такое полное удовлетворение, какого не испытывал ещё ни разу. Это был не совсем секс, это был всеобъемлющий оргазм, как мало может дать женщина и как много то, что она в себе воплощает. Она права в своих предположениях, я имел сейчас не только и не столько её, моего либидо не хватило бы, чтобы изнасиловать девчонку Олейник, его у меня вообще было немного, и оно было холодно и рассудочно всю жизнь, теплело и оживало только от мыслей о Кате. Но сейчас я испытал такое полное физическое наслаждение, которое, вероятно, могло родиться исключительно от осознания того, что я имею не только эту наглую Таню Олейник, но её брата, Катю, и Вьюгина в том числе. А так же всех поклонников Тани, восхищавшихся ею здесь и за границей. И, кстати, на ней были чулки на красивом капроновом поясе…
       Отдышавшись, стоя над ней, распластанной лицом вниз на моём столе, я отодвинулся, и толкнул её на диван, почти бросил, застегнулся и вышел из кабинета, хотелось умыть руки и лицо, остудить холодной водой горящую шею. Вернувшись, я думал застать её в слезах и стенаниях, напуганной и покорной, по крайней мере, мне казалось это естественным, но она не плакала и не сжималась, то есть, возможно, она и делала это, но я не увидел, потому что она выпрямилась и спокойно смотрела на меня, если можно считать спокойным сверкающий взгляд с окровавленного лица в обрамлении растрепавшихся волос, липнущих к крови, всё ещё текущей из носа и даже накапавшей на грудь и платье. Я сел за стол, отодвинул немного измятый рисунок, изрядно испачканный кровью тоже, и посмотрел на неё.
       – Угомонилась?
      Таня смотрела молча, не делая попыток отбросить волосы с лица, на щеке и вокруг глаза, похоже, наливался синяк. Я продолжил говорить, потому что она слушала.
        – Отлично. Я сейчас напишу всё, как было, а ты подпишешь. Всё поняла?
       Она, конечно, не ответила, продолжая сидеть ровно, насколько позволяли скованные за спиной руки. Я воспринял это как согласие, и, вытерев размазанную кровь со стола её же рисунком, положил стопку бумаги перед собой и взялся за ручку. Не знаю, сколько у меня ушло времени, чтобы написать всю историю убийства Богдана Борисовича Курилова, но недолго, потому что я сам её придумал и потому знал лучше всех. Я посмотрел на Таню.
        – Готова? Иди сюда, – сказал я, глядя на неё. Вид, конечно, ужасный, но ничего, умоется, причешется, нормально будет, рукав порван, трусы я тоже в хлам порвал и швырнул куда-то, надо найти…
       Таня встала и подошла к столу, повернулась ко мне спиной, показывая скованные руки, видимо с намёком на то, что для того, чтобы подписать, я должен снять наручники. Я заметил, что на её запястьях ссадины, даже кровоточащие раны, что ж, виновата сама, нечего было нагличать. Хотя спасибо за это, так хорошо мне давно не было…
       Я расстегнул наручники, подвинул ручку. Таня развернулась и вдруг… Чёрт! Какая же непредсказуемая тварь! Она с силой двумя руками схватила меня за затылок, толкнула вперёд и ударила лицом в стол, как перед этим сделал с ней я. Но я не девчонка, не привыкшая к дракам, поэтому я мгновенно отреагировал, распрямляясь, я с замахом ударил её, сбив с ног, она отлетела к стене, плеснув волосами. Не удержав себя, я подлетел и ударил её ногой в живот, правда приостановился в последний момент, и получилось не в полную силу, она только охнула, вся мотнувшись, и сжалась в комок. Убить её было бы не катастрофой, конечно, но крупной  неприятностью, морокой, вывози труп, ищи тех, кто утилизирует его, всё это чересчур затратно. Но наказать её я должен.
      Я присел возле, намотав её волосы на затылке на кулак, и дёрнул голову назад так, чтобы видеть лицо.
        – Чего-то не поняла? – спросил я, чувствуя, что голос мне изменяет, сипит от возбуждения и злобы. – Я могу убить тебя, и никто не только не тронет меня за это, но и не узнает. Слышишь, ты, сучка?
        – Не посмеешь, – прошипела она. – Слишком хлопотно и… дорого, полагаю.
        Она нагло смотрела, не моргая, сопя окровавленными ноздрями, только что пузырями кровь не надувает. Ведь верно, в самый корень зрит. Я оттолкнул её, чёрт побери, вся в кровище, не выведешь отсюда. Я вышел снова, взял полотенце у раковины, смочил водой и вернулся с ним в кабинет. Таня сидела на полу, я бросил ей мокрое полотенце со словами:
        – Утрись.
       Она поймала полотенце.
        – Вон зеркало, – сказал я, кивнув на простенок, чувствуя, что у меня болит подбородок, приложила она меня всё же изрядно, синяк будет, вот стерва... – Приводи себя в порядок, и садись писать чистосердечное, поумнела, надеюсь.
       Она вытиралась довольно долго, заплела волосы в косу и села на диван, прижав полотенце к по-прежнему кровоточащему носу.
       – Я сказал, садись к столу и пиши.
       – Я ничего писать не стану, – сказала Таня.
        – Тогда Вьюгин сядет.
       Я говорил уверенно, чтобы блефовать, надо верить в то, что говоришь, только так блеф будет удачным. Но эту проклятую девку оказалось не провести. Она только качнула головой и ответила голосом таким спокойным, будто ничего и не произошло особенного только что.   
        – Нет у тебя ничего против Валеры, ни-че-го. Надо было меня у него брать, тогда были бы доказательства какие-то, а так… – прогундосила она, и отняла полотенце от лица, поглядев на него.
       Поднялась и подошла к зеркалу снова вытерла нос, кровь остановилась. И продолжила будничным тоном, таким спокойным, словно не была вся избита, словно не валялась только что на полу:
        – Ты же шантажировать его мной хотел, тебе не надо было, чтобы он сел. Так что, ничего у тебя против него нет. Мне бы раньше сообразить…
       Я захохотал, пряча за смехом ужас, который охватил меня от её слов. Она прочитала меня полностью, от первой до последней строчки. Поэтому не осталось ничего, кроме смеха.
        – Ну допустим. Допустим, Вьюгина преследовать не в моих интересах и в мои планы не входит, достаточно того, что преступница попалась. Ты-то здесь, девочка. И я с тобой могу делать, всё, что хочу. Не боишься?
     Она пригладила волосы у лица, странные всё же волосы… И снова села на диван, положив аккуратно сложенное окровавленное полотенце на подлокотник.
        – И тут уже пугать нечем, все аргументы уж в ход пущены и своё отыграли. Козырей-то больше нет, – она сложила руки на груди.
        – Ошибаешься, – сказал я, постаравшись сохранять такое же спокойствие, как и она. И чтобы не быть, что называется, голословным, взял трубку с телефонного аппарата и набрал номер зама начальника Лефортово. – Семёнов, приветствую, Никитский, да…
       Семёнов был мне обязан тем, что не получил заслуженный срок за наезд в пьяном виде. Именно я подогнал доказательства, выкрал результаты его анализов на алкоголь, подкупил свидетелей и даже семью потерпевшего, и дело не дошло не только до суда, но до предъявления обвинения. Так что Семёнов был мне очень обязан и делал теперь для меня исключительно важные вещи. Впрочем, к его помощи я прибегал очень редко, нельзя подставлять таких ценных людей, я их берёг больше самого себя. Вот и сейчас я попрошу его помочь мне в этом исключительно важном для меня деле. Я не могу пока отдать Таню Олейник Кочаряну, он просто отправит дело в суд, мне нужно не это. Это было бы слишком просто и это совсем не то, чего я добивался. В суд она всегда успеет. Но её мужчины должны прочувствовать. Не нанять адвоката и вытащить её под подписку через пару часов, а прочувствовать, что это такое – терять.
      Таня мне не важна, мне безразлично, что она думает и чувствует сейчас и вообще, и что с ней будет. Женщины вообще мне всегда представлялись средством, для достижения самых разных целей: удовольствия, мести, устрашения, влияния в любом случае, но не игроками в моих играх с другими мужчинами. И Катя была средством достижения престижа, такая жена, как она, уже стоит как хорошее образование или пара десятков раскрытых дел, если такая пошла за тебя, ты уже чего-то стоишь. И она вдруг решила разрушить мой превосходный имидж… Что ж, за всё надо платить, но что взять с Кати? Нечего, платит Платон. Мужчины играют с мужчинами, а женщины лишь средства, этим я успокаивал свою совесть, когда мы доехали до Лефортовского следственного изолятора, и Таня выходила из машины, я увидел, что половина лица у неё раздулась, глаз заплыл, губы распухли, наверное, я раздавил их, зажимая её рот, а на запястьях, я знал, у неё раны… И это только то, что я успел заметить. Я никогда прежде никого не бил и не насиловал. Ну что ж, Танечка, очень жаль, тебе просто не повезло с братом…
       Услыхав, что я договорился поместить её в Лефортово, она сказала негромко:
        – Никуда я не поеду, насильно не потащите через всю прокуратуру.
        – Зачем же? – усмехнулся я, очень довольный собой. – Вызову санитаров из психбольницы, скажу, напала на меня, буйнопомешаная подозреваемая в убийстве любовника. Как думаешь, когда я сообщу им, что ты уже лежала в психиатрии и лечилась от шизофрении, не так ли? Как думаешь, надолго тебя поместят на обследование? Может и на всю жизнь, а? А что, спятила внезапно на почве распутного образа жизни или наркоты и убила Курилова.
        – Какой ещё наркоты?!
        – Ну найдём какую-нибудь в твоей крови. Твой Вьюгин и найдёт, – легко сказал я. – Так что, сама в Лефортово едешь или в смирительной рубашке в Кащенко или в Сербского, это уж как они решат, мозгоправы. Чё решила?
       Она побледнела немного, не сказала ничего и, конечно, предпочла идти самостоятельно в мою машину. Мы доехали молча и молча вышли, я провёл её, как и положено проводить задержанных, передал конвоирам, а сам зашёл к Семёнову.
        – Слушай, у меня тут особенный случай, подержи эту Олейник, пока не оформляя, мне нужно, чтобы она исчезла на некоторое время.
       Семёнов, круглолицый и круглоглазый, белёсый, будто его вовсе лепили без пигмента и без участия солнца, поглядел на меня и кивнул.
        – Надолго? — ему не нравилось это, но он подчинялся, а как же иначе? И не нравилось-то, не потому что он считал, что лишать свободы кого-либо без решения суда, без вообще каких бы то ни было оснований, а потому что опасался быть пойманным на этом.
        – Хотя бы на неделю, – сказал я.
        – Ладно, я в одиночку её посажу.
        – Я завтра заеду, – удовлетворённо кивнул я.
       С тем и ушёл, полностью удовлетворённый сегодняшним днём, и занялся делами, которых у меня было как всегда очень много, в частности тем, на которое мы выезжали с Вьюгиным. К счастью сегодня в нашем районе убийств и разбоев больше не случилось, и я успел оформить и протоколы и даже съездил в морг. Но до этого вернулся в кабинет, где ещё пахло духами Тани Олейник и оставались следы произошедшего здесь, капли крови на моём столе, и на проклятом рисунке, я смял и выбросил его в урну, удержавшись, чтобы не разорвать в клочья, ишь ты, «мелкий бес», ничего, пусть посидит, а там посмотрим, кто мелкий, а кто нет.
       Закончив с бумагами, я поехал в морг, получить удовольствие в виде встречи с Вьюгиным, который ещё не знает, что его ненаглядная любовница в Лефортово. Это очень приятно – смотреть на человека, чьё сердце ты держишь в ладони, пока он ещё не подозревает, ты приговорил его, ты вот-вот сожмёшь ладонь, и его сердце лопнет от боли, раздавленное тобой, топор уже не просто наточен, он занесён над его головой, а он пока его не видит, наслаждаясь своей обычной жизнью и полагая, что она продолжится завтра, как и сегодня. Так приятно осознавать, что я умнее и сильнее этих слюнявых слабаков с их привязанностями, с этой непонятной страстью жертвовать собой ради чего? Ну и поимел я его девку, чем это отличалось от сотен других? Нет, я испытал небывалое удовлетворение, но не потому, что она чем-то хороша, а потому, кто она. Вот из-за него, которого я поимел через неё, и ещё больше, конечно, Платона. Конечно, Платона. Я предвкушал встречу с ним, когда он будет, сгорая от злости, набрасываться на меня, в бессилии спасти свою сестру от суда, сулить мне взятки, пугать, быть может, как в прошлый раз. Я уже разрушил ему карьеру, а теперь скажу ему в лицо, что в несчастной судьбе своей сестры виноват только он и больше никто. Пусть живёт с этим. От предвкушения этого я не переставал улыбаться, что заметил даже Вьюгин.
        – Ты чего это, Олег Иваныч, сияешь, будто премию получил? – сказал он. – Уехал, приехал, и в лучшем настроении, чем уезжал.
        – Да нет, я вам гамбургеров из Макдональдса привёз, оголодали, небось.
      Ребята обрадовались, собравшись вокруг пары пакетов из закусочной. Вьюгин, однако, не заинтересовался, и, пропустив остальных вперёд, отошёл к окну, доставая сигареты.
        – А ты чего? Талию бережёшь? – усмехнулся я.
        – Ну, не без этого, – ответил он, смеясь, счастливый человек, неведение часто равно счастью. Вот если бы я ничего не знал о существовании Платона, я никогда бы не подумал, что моя жена неверна мне, что мой сын не мой сын… и я был бы счастлив. Впрочем, я и так был счастлив. И пусть это было немного извращённое чувство, но всё же оно приносило мне радость. А теперь приходилось заполнять пустоту хотя бы мстительной злобой и местью.
Глава 3. Покупка
       Когда я осознал, что Таня не просто где-то задержалась, не поехала к Платону или родителям, она попалась, быть может, её арестовали на улице, потому что она в розыске, быть может, следили за этим домом после того, как Никитский узнал, что я вернулся…
       Позвонить ему? Но что это даст? Чем он поможет?..
       Я вернулся в свою общагу. Здесь всё было таким, что очевидно, Таня оставила так, выйдя ненадолго из дома. В «предбаннике», где мы готовили, и стояла плитка, был порядок, очевидно, что она позавтракала и вышла куда-то на пару часов, судя по виду всего этого, не выбежала на минутку в соседний магазин, куда-то в центр поехала… И не в мастерскую, потому что она надела платье, не джинсы и свитер с футболкой.
      Мелькнула и ревнивая мысль, конечно, но её разбил Платон, он позвонил через некоторое время и сказал, что, оказывается, девочки собирались по магазинам, Катя отвезла дочку к родителям Платона, а сама прождала Таню на Новом Арбате, куда она так и не доехала…
        – Валер, может, она… не знаю, в больнице, машина там сбила или ещё что-то. Давай я сяду на телефон и обзвоню.
        – Да-да… – рассеянно сказал я.
        – А я поеду к Кочаряну, – сказал я, думая, что, вероятно, надо прямо к Никитскому ехать «сдаваться». Но я был так растерян и напуган, что могу натворить дел, которые потом выйдут боком не столько мне, плевать на меня, но Тане…

      Странно и удивительно, но поздно вечером, ложась спать после многотрудного дня, в течение которого я совершенно забыл о Тане Олейник и всём том, что связано с этим я вдруг о ней вспомнил. Странно, я всегда засыпал мгновенно, едва голова касалась подушки, усталость и уверенность в себе были отличным снотворным всю мою жизнь. А сегодня, я лёг, как всегда, и вдруг мне пришло видение этой чёртовой Тани, как текла кровь по её прекрасному лицу, но не слёзы, ведь и слезинки не проронила... Я вспомнил запах её духов, наполнявших мой кабинет, этот проклятый рисунок, и всё остальное…
       Я даже сел в постели, опустил ноги на холодный пол. С тех пор как ушла, Катя пол стал каким-то особенно холодным, будто по льду хожу…
     Катя… ты виновата в том, что я сделал с твоей подругой. Ты тоже. Я никогда не поступил бы так с тобой, ты, подлая изменница, всё же была мне доброй женой, дом при тебе был уютным и тёплым, ты была добра со мной, даже нежна и мила, не капризничала, никогда не устраивала сцен, ничего не требовала, ты делала мою жизнь полной, а меня полноценным в глазах окружающих. И как ты унизила меня перед ними всеми. Да, я знал, что ты бегаешь к Платону и готов был с этим мириться, но теперь об этом узнали все, и я из успешного, преуспевающего, перспективного следователя, который надеялся на переход в Генеральную прокуратуру, превратился в брошенного женой неудачника…
       Но на Катю я всё же зла не держал.
       Вся моя злость сейчас была сконцентрирована в глубине моего живота и даже, кажется, готова вырваться из него.
      К утру я понял, что мне нужно сделать, чтобы унять это беспокойство, которое не давало мне спать и с утра снова заполнило мой мозг. Я приехал в Лефортово. Дежурные были предупреждены Семёновым, он знал, что я намерен приехать с утра, и пропустили, спросив предварительно, не нужен ли мне телефон задержанной.
        – Разрядится скоро, – сказал один из них.
      Я взял телефон, хотя правильнее было, конечно, этого не делать, но мне ужасно захотелось просмотреть номера и имена в нём. А пока я положил его в свой карман.
      Подойдя по коридору через множество решёток, и проскрежетав несколькими рядами зарешеченных воротец, мы с дежурным дошли до 202-й камеры в самом конце коридора, она всегда была пустой и использовалась для подобных целей не так уж редко. Надзиратель заглянул в окошко камеры, я отодвинул его и заглянул тоже. Пленница лежала на койке, вероятно спала. Я кивнул надзирателю, он скрипнул ключами в замке.
        – И иди, прогуляйся пока, – сказал я.
       Он согласно кивнул. Я вошёл внутрь и подумал, что меня убил бы приступ клаустрофобии внутри этого помещения, если бы меня заперли на неопределённый срок. Зловоние, свойственное всем без исключения здешним помещениям, камерам, особенно, было здесь хотя бы не таким густым, опять же, немного облагорожено запахом самой Тани Олейник, которая, конечно, со своими духами и чистой кожей источала самый нежный аромат.
       Коек здесь было две, я и сел на вторую, деревянную лавку, в то время как Таня лежала на такой же напротив, ни матраса, ни одеяла и подушки ей было не положено, потому что она не числилась нигде, официально её здесь не было, свернувшись в клубок и укрываясь пальто почти с головой, только волосы и видны. Коса её, ничем не закреплённая немного распустилась с конца и свисала с края лавки-койки.
       Чтобы разбудить её, на удивление глубоко уснувшую, что ни скрежет дверей, ни наши с надзирателем голоса не разбудили, я всё же тронул её за плечо, хотя касаться, честно говоря, не хотел, потому что мне не хотелось повторения вчерашнего, изнасиловать и избить один раз – это можно списать на овладевшее мной бешенство, но дважды, это уже система и некая даже привязанность.
       Но она не проснулась, и мне стало страшно, а что, если она умерла? Я ударил её ногой в живот, что если там что-то повредилось, лопнул какой-нибудь сосуд или орган и она умерла в течение ночи? Поэтому, волнуясь, я встал и отвернул пальто с её головы. Нет, живая. Розовая, и даже раскраснелась немного под пальто, волосы потянулись за ним, притянутые статическим электричеством.
        – Таня! – громко сказал я, и потряс её за плечо, хрупкое и тёплое под этой тонкой тканью, к тому же здесь шов разошёлся, и сквозь разрыв выглядывала белая кожа, мне даже показалось, она блестит или светится. – Таня! Таня, проснись!
      Она зажмурилась, просыпаясь, как делают кошки, чуть-чуть вытянулась, словно я её из-под одеяла на перинке вытаскиваю, а не на тюремной голой шконке бужу. Разлепила ресницы, очень длинные и густые, половина лица почернела, и тот глаз, который окружал этот кровоподтёк тоже затёк кровью и выглядел очень страшным, как и почерневшие губы. Я постарался на славу с ней, конечно… От осознания этого я почувствовал прилив гнева, но не на себя, как ни парадоксально, но на неё, снова захотелось схватить её и сделать с ней что-нибудь злое и жестокое.
      Она смотрела на меня некоторое время сквозь эти свои красивые ресницы, которые, оказывается, даже не были накрашены, и будто не сразу разглядела, что вполне возможно, потому что, несмотря на то, что на улице сегодня светило солнце, сюда его проникало очень мало сквозь маленькое густо зарешеченное окно с грязным стеклом. Наконец, осмысленность вернулась к её взгляду, она села, пытаясь пригладить немного растрепавшиеся волосы.
        – Доброе утро, – сказал я. – Хотя, надо заметить, скоро уж полдень.
        – Уж полдень близится… а Германа всё нет, – усмехнулась Таня, голос у неё охрип немного.
        – У Пушкина близилась полночь, – заметил я.
        – Ну, у Пушкина… В моём случае, правда, «герман» как раз явился, — она сказала с ударением на «а» — герм`ан. И уточнила: — «Герман» в смысле фашист.
       Вот дрянь! Я отошёл, чтобы, озлясь, снова не приложить руку к ней.
        – Я не пойму, Татьяна Андреевна, вам понравился, что произошло вчера? Так я могу и повторить.
       Она лишь пожала плечами и наклонилась за сапогами, которые стояли тут же на полу, намереваясь надеть их.
       – Я в вашей власти, и что бы я ни делала, что бы мне ни нравилось или не нравилось, вы же поступите так, как вам заблагорассудится. Для чего на этот раз явились?
       Между прочим, внятного ответа на этот вопрос не было даже в моей собственной голове. Я нашёл её, мог бы и отдать Кочаряну, зачем я спрятал её? Не из садистских ли соображений? Или потому что она, избитая, была нежелательна для предъявления даже Кочаряну. Хотя я отнекался бы, сказав, что она оказывала сопротивление при задержании или вовсе уже была такой, когда явилась в прокуратуру, можно было и ещё что-нибудь придумать, если бы меня заставили объясняться, например, что её избили в камере… Нет, я спрятал её сюда, потому что мне приятно было осознавать, что я завладел чем-то дорогим Платону и могу не только насладиться безраздельной властью, но и даже тем, что он может больше никогда своей сестры не увидеть, как и Вьюгин не увидит своей Танечки. В моей жизни осталось так мало удовольствий…
        – Я пришёл спросить ещё раз, подпишете ли чистосердечное?
        – На что кому-то моё признание, не понимаю, если у вас есть какие-то там доказательства? – сказала Таня и, закончив с сапогами, отодвинулась к стене.
        – Хочу, чтобы вы понимали, Татьяна Андреевна, вы здесь неофициально, никто не знает и не узнает, что вы здесь были, вас даже кормить не будут, потому что вы не числитесь нигде. Так что, решайте, продолжать ваше вызывающее поведение или всё же пойти навстречу следствию, и рассказать всё как было.
       Она неожиданно рассмеялась.
        – Сегодня опять на «вы»?
       Я разозлился, и уже почти не владея собой, сделал шаг к ней и наклонился.
        – Вернуться на «ты», как вчера?! – тихо прорычал я ей в лицо. – Всегда знал, что шлюхам нравится, когда им дают по морде.
       Но она лишь выпрямилась, ещё больше прижимаясь к серой стене, в тщетной попытке отодвинуться от меня.
        – Оставим шлюх и их предпочтения в стороне, – сказала она тоже очень негромко и притом ровным голосом без капли волнения. – Я подумала, что если вы вернулись в лоно цивилизации, так вернёте и меня и отдадите-таки в руки правосудия, а не станете держать здесь, как вы выразились «неофициально», это уж какое-то средневековье. Или мне это расценивать как похищение?
       Я выпрямился.
       – Хорошо, расценивайте как вам угодно, меня это не волнует, – сказал я, подходя к дверям. – Тогда посидите здесь, пока ваши близкие, ваши родители, обливаясь слезами, звонят по моргам и больницам.
      Я поспешил выйти, чтобы не поддаться снова своей злости, снова превращаться в зверя мне не хотелось…

    …Осознав, где Таня, точнее, что единственное место, где она может быть, я поехал в прокуратуру к Кочаряну. Но его не было на месте, как сказали мне его сослуживцы, он  на следственном эксперименте.
        – Поехали разбой воспроизводить, – усмехаясь, сказал мне один из молодых следователей. – А вы что хотели?
        – Да я… А… не знаете, он вчера задержания не производил?
        – Вчера он в командировке был, это точно, в область ездил.
       Очень странно…
       Тогда я решил направиться к Никитскому. Но идти к нему вот так, ни с чем, с открытым забралом, без меча, даже пешим, это очень глупо. Он не скажет ничего, Кочарян сказал бы, что арестовал, наконец, Олейник, а Никитский якобы ни при чём, что я скажу ему? «Я знаю, что ты взял Таню Олейник»? Он рассмеётся мне в лицо. Нет-нет, по-иному надо. Надо расследование провести, отключить сердце хотя бы ненадолго и так действовать…
      Поэтому я ещё раз позвонил Платону, но у него никаких новостей не было, и поехал на Хользунова. Надо подумать. Надо…
       В кабинете меня ждали горы разнообразных документов, необходимость закончить, отпечатать протоколы экспертиз и аутопсий, и много-много чего другого. Так что я засел за всё это, чтобы только перестать думать о Тане сейчас, потому что мысли об этом превращались в волны тревоги, которые захлёстывали мозг и разрывали сердце, и хотелось только одного – броситься к мерзавцу Никитскому и вытрясти из него душу.
      Я сделал всю работу, что была навалена на столе, у меня сегодня должен был быть выходной, поэтому меня никто не беспокоил и я работал, не прерываясь несколько часов, удивительно, как можно мобилизоваться, когда у тебя всё плохо, когда твой мир внезапно подвергся нападению и полностью сожжён.
       И вдруг мне попалась папка, которую как-то принёс Никитский для подозрительной с моей точки зрения проверки. Во мне сверкнуло: вот, что мне нужно, это железный повод встретиться с Никитским. Так что я открыл эту папку и углубился в её изучение. Ничего в материалах подозрительного не было, я просмотрел их все и позвонил Никитскому.
        – Олег Иваныч, добрый день, свободен? – спросил я.
        – Да как сказать, был бы свободен, отправился бы по своим делам. Но я в прокуратуре, да.
        – Я заеду? Не против?
        – Да не против, приезжай. А что за дело-то у тебя? – поинтересовался он. И мне показалось, я вижу его, похожего на сухопарого гончего пса, вытянувшегося в предвкушении добычи. Да-да и теперь от меня зависит, я стану его добычей и камнем повисну и на Таниной шее или же смогу вытянуть её. Я откинулся на спинку своего хорошего анатомичного кресла, оно ответило мягким покачиванием. Надо успокоиться перед тем как ехать в логово врага, продумать каждое слово и настроить все свои радары, чтобы уловить все его тайные мысли притом не выдать себя.
       Вот так я и приехал к Никитскому, он был в кабинете, встретил меня, блестя глазами, мне даже показалось, что они стали желтее, чем обычно.
       – Здорово, Вьюгин, что принесло? – сказал он, вставая из-за стола, чтобы пожать мне руку.
      Я смотрел во все глаза на него и вокруг, даже боковым зрением фиксируя всё, что было здесь, что хоть немного выбивалось из обычного порядка, я в его кабинете бывал пару раз, так что всё здесь неплохо помню. И я заметил несколько деталей, которые надо было бы разглядеть получше. Во-первых: какой-то подозрительный лист в урне, смятый, и похожий на рисунок, судя по тому, что можно было разглядеть на краешках. Во-вторых: на полировке стола засохло несколько очень мелких, не больше миллиметра брызг крови, и довольно свежих, это я определить могу и на глаз очень легко, доказательства для суда нужны, мне достаточно было и догадки, хотя рисунок надо было бы как-то рассмотреть, а капли крови взять хотя бы на группу…
        Группа крови… что-то дёрнулось во мне навстречу этой мысли, надо подумать, надо дать этой мысли прорасти во мне…
        – Я принёс вашу папку, – сказал я, доставая её из своего чемоданчика, с которым выезжал на происшествия, я тут на месте преступления, я это вижу. Как бы на пару минут одному тут остаться…
        – О… – немного разочарованно проговорил он и почесал подбородок, на котором я заметил синяк, точнее он был под подбородком и он попытался его замазать, и у него вышло неплохо, не думаю, что кто-то кроме меня заметил. – Да-да, давай. Ну… и что скажешь?
        – Скажу? Нормальные экспертизы, всё в порядке. А что вам не понравилось в них? – я сел к столу.
       А Никитский наоборот, встал.
        – Не понравилось… ну так, кое-что… Можт… по кофейку? – спросил он.
       Я обрадовался. Раковины у него тут не было, если пойдёт наливать чайник это как раз даст мне пару необходимых мне минут. Так и вышло. Ком бумаги я просто засунул себе в карман, скомкав на его место чистый лист из лежавших на столе, чтобы Никитский не заметил. Ватной палочкой с физраствором стёр капельки со столешницы, не все, их было много, я взял лишь несколько, я не ошибся, кровь свежая, стёрлась тут же, не успела заскорузнуть. Я огляделся по сторонам, если было бы время, я ещё много чего мог обнаружить, уфо-лампой посветить, ещё следы нашлись бы, возможно. Я не позволил себе даже думать о том, что это могло значить, сейчас не время, не надо забывать, что я в логове врага. В самой норе зверя.
       Никитский вернулся с полным электрочайником, это он отлично живёт, между прочим, остальные банки с кипятильниками таскают… Даже чашки у него есть, и даже не страшные и разные, как у всех, а вполне презентабельные - цилиндрические как у американских полицейских. Достал и кофе, растворимый, конечно, но из дорогих, аромат из открытой банки распространился терпкий, привлекательный.
        – Сахар бери, – сказал Никитский.
        – Да-да, – сказал я, но брать не стал, мне хотелось напитка пожёстче, и покрепче, чтобы не терять чёткой ясности мыслей, не позволить ни одному чувству сейчас проклюнуться во мне.
       Сам Никитский взял чашку в большие худые узловатые ладони, согревая их, сухопарый и жилистый, он зяб в довольно тёплом, даже душном кабинете. От злобы мёрзнет, что ли?
        – Так ты не нашёл, значит, в экспертизах ничего особенного?
        – Да нет, всё нормально с ними, – сказал я. И решил помочь ему поскорее выдать, почему он вообще заставил меня их проверять, сказав: – Почему они заинтересовали вас?
        – Видишь ли, Валерий Палыч, не мне тебе рассказывать, что любую экспертизу можно… как бы это удачнее выразиться… сделать правильно и… не очень. То есть в правильном контексте дела или против него. Ты понимаешь? – он выразительно посмотрел на меня.
       Я понимал, но мне хотелось быть «непонятливым», мне хотелось услышать, как он скажет, как он будет изворачиваться или рубанёт прямо, как именно он скажет мне: «Подгони результаты под мои нужды», как он это сделает. И что пообещает за это? Или использует то, что уже сделал для меня, ведь сделал немало.
        – Да не очень, – проговорил я, изображая настоящего барана.
        – А ты подумай, Валерий Палыч, – проговорил Никитский, по нему я видел, что у него нет вдохновения сейчас, он ждал от моего приезда совсем другого. Но я этого ему не дам, я не дам ему упиться моей кровью, вместо этого я нацежу его крови, его жидкой, холодной, подгнившей крови.
       И поэтому я смотрел на него, из всех сил изображая идиотизм на лице. Никитский вздохнул, мне кажется, он сейчас думал о другом, поэтому у него не клеится со мной, его мысли далеко к тому же он странно взволнован, словно, что-то происходит за этими стенами. Он и встретился со мной только потому, что рассчитывал на нечто важное с моей стороны. И это не касалось того о чём мы говорим, хотя, не сомневаюсь к этому разговору, этой вербовке он готовился давно, но сегодня он ждал, что я приду умолять его, а я валяю дурака.
        – Вообрази, взяли подозреваемого, у тебя есть свидетели, есть мотив, всё указывает на него, но улики его оправдывают. Что делать?
       Я пожал плечами.
        – Мотив и свидетели, – субъективны, а улики – это доказательства.
        – Вот именно, – улыбнулся он. – А если есть… скажем так, люди, которые о-очень настаивают на виновности подозреваемого? Которым очень нужно, чтобы он был виновен. Или противоположная ситуация. Всё указывает на подозреваемого, а очень нужно, чтобы он был не виноват.
        – Ну… В любом случае, эксперт не решает ничего, решает суд. Моё дело предоставить материал как он есть, а трактовать – это дело следователя и суда, – сказал я, это была непреложная истина, эксперт должен быть беспристрастен и не выносить оценочных суждений.
      Никитский покивал, закуривая. Выпустил дым сразу из ноздрей и рта, как Горыныч.
        – Именно-именно. Поэтому к тебе прихожу я и прошу, я ещё раз подчёркиваю: прошу, как товарища, больше, как друга, услышать меня и сделать улики такими, чтобы они выполнили мою задачу. Тебе же, как эксперту всё равно.
       Я тоже закурил, воспользовавшись предложенными сигаретами.
        – Ну… я понял. Но… за это суд. Больше того, как вы говорите, позор. Можно потерять профессию навсегда.
       – Всё верно, поэтому всё это щедро, очень щедро оплачивается, – улыбнулся Никитский и выразительно посмотрел мне в глаза. – Так щедро, чтобы ты мог сформировать стабилизационный фонд, как принято говорить у финансистов. Или та самая соломка, которую подстелить, чтобы больно не упасть. А ещё могут понадобиться услуги, вроде той, что я оказал тебе однажды, когда я отмазал от расследования, если ты, конечно, ещё это помнишь.
        – О, ещё бы! Я полон благодарности! – воскликнул я, продолжая прикидываться идиотом.
        – Очень рад, вот и пришло время эту самую благодарность материализовать, мой дорогой друг и товарищ, – ухмыльнулся Никитский сквозь облака дыма, которые мы с ним напускали.
        – Я готов. Как?
        – Ты что-то заметно поглупел, Валерий Палыч, за последние пару дней, с чего бы? – Никитский покачал головой. – Короче: мне надо, чтобы в первой экспертизе в крови подозреваемого не было алкоголя, даже в следовых количествах, а во второй тормозной путь должен указывать на то, что скорость автомобиля была 40-50 километров в час.
        – Там была не меньше ста десяти, – заметил я. – Нехорошее дело, Олег Иваныч, трое погибших.
       Признаться честно, это дело вызывало во мне чувство гадливости, я не видел всех материалов, но по экспертизе многое можно было понять: пьяный мерзавец, не тормозя, сбил троих человек на остановке. Обстоятельства могли быть разными, занесло машину, отказали тормоза, но если Никитский хлопотал о подделке экспертиз, то ясно, что прочие обстоятельства дела были не в пользу подозреваемого. Боюсь даже предположить, насколько…
        – А ты видел, кто фигурант? – Никитский сверкнул глазами. – Не видел, и, слава Богу. Делай то, что я говорю, и будешь в порядке.
       Я снова пожал плечами с видом покорного дебила, записавшегося в денщики такому умному господину и, затушив сигарету, поднялся.
       – Так что, забираю тогда? – спросил я.
      Никитский только кивнул, изображая римского патриция. Я взял папку со стола, думая о том, что в следующий раз надо взять с собой диктофон…
       А по дороге назад на Хользунова я думал, что же мне пришло в голову, пока я, торопясь и, задыхаясь от волнения, собирал улики со стола Никитского. Но я был слишком взволнован, настолько, что меня трясло как от похмелья. Даже скомканный рисунок я решился развернуть, только закрывшись в своём кабинете на ключ.
       Это был рисунок, сделанный Таниной рукой, её манеру я отлично знаю, Никитский в виде козла, очень точно, между прочим, даже поза весьма характерная, так же он сидел и только что, глумясь надо мной. Но самое страшное было не это, это бы только доказало, что Таня была у него в кабинете. Куда более пугающей была кровь на рисунке. Брызги, размазанные капли и полосы с обратной стороны, будто кто-то вытирал уже подсохшую кровь.
       Лист я разворачивал, несмотря на волнение по всем правилам криминалистики, чтобы не стереть следы. Господи… неужели он убил её?..
       Но крови немного, как от удара по лицу, не из раны, брызги мелкие, а капли падали тоже небыстро, скорее всего, из носа, например, если бы Таня наклонилась над столом… Но… может быть это и не Таня, может быть это у Никитского пошла носом кровь? С надеждой подумал я. Синяк же у него есть на подбородке. Надо определить группу для начала. И все ли брызги и капли одной группы…
     Через час я позвонил Платону, и пока мы с ним говорили, я чётко осознал, что пришло мне в голову у Никитского. И почему я не подумал об этом раньше?..

      Лётчик позвонил со странным вопросом, какая у Тани группа крови. Мне стало так страшно от этого вопроса, что я даже не сразу даже сообразил, что ответить ему.
       – Что?.. что такое?.. По-ачему ты… такой вопрос? Ты… что-то обнаружил? Таня… жива?
        – Платон, ну ты что? – спокойно сказал Лётчик. – Если бы я что-то такое обнаружил, я бы спрашивал так? Нет ничего определённого. Есть кое-какие крупицы, ты соберись с мыслями и приезжай ко мне.
        – Куда к тебе?
        – На Хользунова ко мне. Как приедешь, позвони, я спущусь, проведу тебя.
        – У меня… журналистское удостоверение есть, – проговорил я.
        – Не надо, Платон, чтобы кто-то знал твоё имя здесь. До поры, – сказал Лётчик.
       Я вошёл к Кате, она кормила нашу дочь Анюточку грудью, и эта картина всякий раз вызывала во мне такой подъём любви к ним обеим, такой восторг и гордость, что я забывал обо всём на свете. Но все эти прекрасные чувства, имели и тени – мою ревность к ребёнку, не то что Катя вся отдалась Анюте, нет, но всё же на меня у неё оставалось теперь намного меньше времени и сил, я хотел только надеяться, что желания хотя бы было не меньше. Зато это сблизило нас с Ваней, теперь мы много времени проводили вдвоём, учитывая, что Тани давно не было в Москве, и взрослых, которые бы общались с Ваней наравне, как она, рядом с ним не оказалось. Я стал таким взрослым, у меня получилось, потому что я этого хотел, а Ваня позволил мне приблизиться максимально.
       И вот сейчас Катя подняла голову, волосы скользнули с плеча как тяжёлое крыло.
       – Что ты милый? – вполголоса спросила она. Она сидела, медленно покачиваясь, убаюкивая Аню. К слову сказать, мы с Ваней нередко ходили гулять с коляской вдвоём, впервые я предложил это в один из первых дней пребывания Ани дома, так и сказал ему: «Идём, Вано, проветрим нашу диверсантку, проорала всю ночь, теперь хитро спит». И Ваня нехотя, но согласился. Во время прогулки под холодным ветром, мы отыскали худосочный скверик, куда с тех пор и ходили, кружа по аллеям. Он рассказывал мне о своих друзьях, смеялся над смешными, как ему казалось, происшествиями, а я смеялся над тем, как забавно веселится он. Но сегодня мы вместе гулять не пойдём, придётся Анюточке довольствоваться спаньём на балконе.
        – Я ухожу, Катюша, – сказал я, приблизившись, и поцеловал её, обнимая вместе с нашим дорогим свёртком.
       Из-за того, что я пока сидел без работы, я проводил много времени дома, не считать же работой мои вылазки в соседний магазин, чтобы разгрузить товар утром и вечером, я был вполне вовлечён во все домашние дела, так что, я хорошо знал и цены в магазинах, и какой расход продуктов на неделю, как и средств, сколько стоят подгузники. Это ещё никакого детского питания, Аня пока полностью в этом смысле зависела от Кати, которая, хотя и переживала за меня, но была рада, что я всё время рядом. Так и говорила: «Платон, если бы не твои неприятности и переживания из-за этого, я была бы на все двести процентов счастлива, ты всё время дома».
       Конечно, денег стало меньше в разы, но, во-первых: у меня были кое-какие сбережения, во-вторых: я всё же что-то зарабатывал, а в-третьих: Марк открыл валютный счёт на моё имя с изрядной суммой на нём. Я отказывался, но он настоял, сказав: «Это не благотворительность, Платон, это гонорар авансом за будущее разоблачение этой мерзости, что написано и сказано о моей жене». Так что, не будь я растоптан и выброшен на обочину, я был бы очень доволен жизнью, потому что в ней налаживалось то, что было таким сложным почти неразрешимым прежде – отношения с Ваней, моё почти постоянное отсутствие и то, что я всё время срывался из дома в любое время суток. А теперь я даже не пил. То есть первые недели, когда я оказался non grata, я закладывал, конечно, ни Катя, ни Ваня ни разу ничего не сказали об этом, терпели молча мои приходы за полночь и храп на диване в гостиной. Но и это прошло и меня даже не тянуло, пережив несколько тяжких похмелий, я будто перешёл в иное качество и с конца августа вообще не пил ни разу, став образцовым мужем и отцом, сторицей отплатив близким за терпение. Если бы ещё мама с отцом не устраивали трагических сцен на тему: «Как ты мог быть так неосмотрителен! Ты погубил свою карьеру. А Таня… Таня где? Почему она скрывается? Если ни в чём не виновата?» в разных вариациях, но, в общем, одно и то же.
       Всё это время я не сидел, сложа руки, я готовил свой материал, своё журналистское расследование, у меня, конечно, были обширные связи в криминальных кругах, как и в органах правопорядка, вовсе не такого характера, как писал и вещал проклятый Редниченко, и я в течение этих месяцев сумел собрать солидный материал на самого Никитского, и на тех, кого «закрыли» по Таниному делу. Я знал точно, что они обычные отморозки, кои наводнили сейчас не только столицу, но и другие города, они не имели даже имён, и мне иногда казалось, что и лиц, похожие все друг на друга. И то, что на них висели не одно и даже не десяток убийств, это знали все, с кем я говорил.
        – Эти… да что ты, Платон Андреич, они за комфортную отсидку тебе хоть вон, убийство принцессы Дианы на себя возьмут, или кого там ещё недавно грохнули. К стенке их не поставят, а ПЖ светит в любом случае. Так что делай выводы, – примерно так говорил каждый, с кем я говорил об этом.
       Сам Никитский так сросся с криминалом, что было уже не очень понятно, он правоохранитель или преступник, и я склонялся к последнему. А с другой стороны, всё те же братки говорили мне вполне авторитетно, что он опутал паутиной всю структуру МВД, что потому он на таком хорошем счету, что у него рука руку моет и он подгонит любое преступление под поставленную задачу, вот и раскрываемость у него самая высокая. Начальству услужит, если просят за своих людей, знакомых или нужных, он отмажет от чего угодно.
      – Ты не представляешь, сколько пострадавших и их родичей с отчаяния от беззакония в окна посигали. Потому что, как известно, безнаказанность преступлений – это жестокость к их жертвам.
        – И это ты мне говоришь? – рассмеялся я, мы с Марлиным, боевиком среднего звена сидели в баре их «штаб-квартире», они крышевали это заведение и устраивали там стрелки. Я сам за информацией не раз обращался к нему, и, кстати, рассказывал когда-то об убийстве главаря их группировки, беспристрастно и честно, основываясь на материалах дела и на их вот рассказах, так я делал во всех подобных случаях, у журналиста возможностей порой больше, чем у следователя, ведь я не скован процессуальными ограничениями, а только собственной совестью и порядочностью. Марлин это знал, как и другие, потому и говорил сейчас со мной открыто. А Марлиным его звали, потому что когда-то он учился в мединституте, но бросил ещё на первом курсе, потому что остался внезапно сиротой без средств, вот и примкнул туда, куда мог в то время. Но прозвище от слова «марля» осталось.
        – Никакого противоречия, я душегубом никогда не был, как и мои ребята, а если давили кого, так то совсем сволота без душ, – ответил Марлин на мой смех.
       Я не стал возражать или спорить, хотя я знал, сколько случайных людей гибло в ходе их разборок, сколько оставалось сирот, вдов и матерей, оплакивающих своих детей. Но сейчас было не время для подобных дискуссий.
      Словом за эти месяцы я собрал материал не на один, а на целую серию передач, материал опасный и разоблачающий не одного Никитского…
…. – Чёрт бы с ним, с твоим следователем прокурорским, ты же на систему руку поднимаешь, – сказал мне Пал Палыч, снимая толстые очки, которые носил только дома, а в люди выходил в модных, лёгких, в которых видел плохо, но они были правильной фирмы, чтобы быть принятым среди успешной московской публики. – Ты что, не соображаешь? Это тебе не Псковская область, или где ты там свои разоблачения делал, ты же ниточки из Генеральной тянешь. Знаешь, что с тобой за этот материал сделают? Наймут одного из твоих приятелей-братков, он и прострелит тебе лобную кость.
        Я вздохнул, закуривая, такая перспектива мне не улыбалась, конечно, но всерьёз и не пугала, меня так унизили и публично, так подло оболгали, что это ранило куда больше, чем страх быть застреленным. Может тогда разобрались бы, что я честный репортёр и порядочный человек. 
        – Я понимаю, я… не собирался бороться с системой, это случайно вышло, я только слегка капнул, не углублялся вовсе. Мне надо было одного человека вывести на чистую воду, а он оказался лишь одним узлом в этой паутине.
        – Это, Платон, в надзирающие органы надо было бы снести, но я уверен, что там всё у него схвачено, коли он ловкий такой. Так что неси в ФСБ.
       Я опустил голову. Всё так. Но пока они проведут свою работу по расчистке рядов, Таня будет скрываться?
       И вот Таня вовсе пропала, и Лётчик звонит со своими загадками. Какая группа крови у Тани… Господи…
      Я приехал к нему на Хользунова и едва не забыл уговор позвонить от входа. Он спустился и, сказав дежурному, что я к нему, провёл меня внутрь, не называя имени. Студенты тут сновали туда-сюда, и никто их не спрашивал никаких паспортов.
        – Ну, Платон, по тебе же видно, что ты не студент, – усмехнулся Лётчик, ведя меня за собой.
       — Прям уж, — почти обиделся я. — Может я второгодник?
       В кабинете он запер дверь, и мы сели с ним через стол, Лётчик возбуждённый и даже какой-то радостный, вкратце передал мне их с Никитским разговор, потом показал рисунок, который выкрал из урны, запечатанный в полиэтиленовую плёнку. Я смотрел на разглаженный, а перед этим сильно смятый лист с изображением, как всегда на удивление точно передающим и выражение лица и глаз мерзавца Никитского. И эти рога, мне казалось, что я в реальности всегда их видел торчащими у него из лба… Но не сам рисунок сразу же привлёк мой взгляд и моё испугавшееся внимание. Я увидел капли крови на нём…
        – Лётчик… что это такое?
       Он поднялся и включил чайник.
        – Купил сегодня по дороге, думаю, у этой сволочи есть чайник, а у меня нет… – сказал Лётчик, немного улыбнувшись, вбок. А потом проговорил, холодея голосом: – Я думаю, он ударил Таню. Или она ударила его. Эти капли третьей группы, на рисунке и у него на столе. У Тани какая группа?
       – Т-третья… – прошелестел я, я знал, потому что это обсуждалось некогда в семье, когда Тане делали те операции на сердце.
     Лётчик кивнул.
        – Её. Я не успел ещё сделать дополнительных тестов, но… ясно, думаю. Не знаю, как уж вышло, что она так изобразила его, ясно только, что он её ударил.
        – А если убил?!.. Лётчик… ты думаешь?
       Он посмотрел на меня больными глазами.
        – Ты… зачем это говоришь? – сказал он, хмуря почти не существующие брови. – Мы… будем исходить из того, что Таня жива и Никитский её похитил. Неужели ты не понял, что я тебе рассказал? Он назвал цену, но не предложил товар, он хочет выйти победителем в войне, уже понял, что его разоблачили. Таня у него, у меня есть доказательства, что она была в его кабинете не далее как вчера. Это первое, а остальное надо сыграть. Понимаешь? Мы разыграем блеф с ним, пока будет делаться ещё одно важное дело.
        – Какое? – спросил я, перестав, наконец, смотреть на проклятый окровавленный листок.
        – Я послал запрос в минобороны с запросом о группе крови Курилова Богдана Борисовича, проходившего службу на Тихоокеанском флоте с 1986 по 89-й год.
      – То есть?
      – Всё же есть некоторая вероятность того, что труп, который похоронили под именем Курилова, не совпадёт по группе крови с настоящим Куриловым. Нам может не повезти, вот какая у тебя группа?
        – Третья, как у Тани, у нашей матери такая, – сказал я.
        – Ну вот, а у трупа, что выдали за Курилова, первая.
        – Сколько будет идти ответ на запрос?
        – Может и пару недель, а может и быстро за день-два. Но ведь Никитский этого не знает, – и Лётчик сделал «глаза», которые, кстати, заблестели если не радостно, то с надеждой.
        – Погоди, Лётчик… ты говорил, с трупом был и паспорт, потому и узнали, что это Курилов, – вдруг вспомнил я.
      Лётчик поднялся, хлопнув себе по лбу.
        – Вот я олух-то! Посиди тут, дверь запри, не надо, чтобы видели тебя.
       И куда-то сбежал. Он вернулся минут через тридцать. Пока я ждал, я и кофе выпил, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, я даже язык обжёг, но заметил это только, когда чашка была уже пустой. Я разглядывал книги, стоящие на полках в шкафу у Лётчика и подумал, что у лётчика целый свой кабинет, почему? У меня в телередакции не было кабинета, впрочем, он и не был мне особенно нужен, точнее, я не задумывался об этом, а, надо признать, что это очень неплохо: не дома заниматься подготовкой репортажей и не в середине конторы, среди шума и постоянных беспокойств. Наконец, Лётчик вернулся.
        – Ну что? – спросил я.
        – В хранилище вещдоков сегодня не попасть, я звонил, там не тот человек дежурит, это только завтра. Нельзя, чтобы Никитский прознал хоть что-то о наших действиях, – сказал Лётчик, доставая сигареты.
        – Плохо, что Марка нет, – сказал я, тоже закуривая предложенную мне сигарету.
      Лётчик вопросительно посмотрел на меня.
        – У него обширные связи, – сказал я. – В минобороны, думаю, он быстро проник бы.
        – Что ж он не проник никуда, свалил в туманную даль, «связи»… – зло поморщился Лётчик, не теряя, впрочем, своей элегантной грациозности, с которой он всегда заряжался никотином, хотя сейчас был бледен от возбуждения, тонкие волосы лохматились, выбиваясь из-под резинки, которой он стягивал их под затылком, а на виске вздулась извилистая вена.
        – Не ревнуй, – сказал я.
        – Тебе-то я могу высказать свою ревность, – сказал он, тряхнув головой.
        – Ей не говорил, значит? – усмехнулся я. – Ну ты умный, прямо стратег.
        – Да ладно, «стратег»… подкалывает ещё, – Лётчик выпустил облачко дыма, щуря бесцветные ресницы, и затушил сигарету, сложив её в пепельнице.
       Я не стал больше говорить об этом, касаться Тани, даже опосредованно, сейчас, когда мы оба не знали, где она, и вообще жива ли, мы оба не только не говорили, мы даже не позволяли себе об этом думать, потому что любая такая мысль парализовала тревогой. Так что я сказал:
        – Но вообще, что касается Марка, нам нужнее было бы, чтобы он в МВД проник. А ещё лучше в ФСБ. Никитский, брат Лётчик, тяжкий преступник, тот самый оборотень, который служит мостом между криминалом и правоохранителями, причём ещё и с лестницей, ведущей в самые высокие кабинеты. Я не в первый раз встречаю это…
        – Это понятно, но этого нам не доказать.
        – В суде – не получится, конечно, никто не даст ему предстать перед судом, ни те, ни эти. Самое страшное, что он гниль, которая разлагает нас изнутри. Всю страну. И всех людей.
        – Придётся вычищать, – сказал Лётчик, посмотрев на меня и от стали в его взгляде мне стало бы не по себе, если бы я сам не испытывал тех же чувств и не думал то же, что и он.   
        – Думаешь, это возможно?
        – Сколько сможем, – легко сказал Лётчик, пожав плечами. – Слушай, у тебя диктофон есть?..
Глава 4. Удав и поясок
      Мне не понравился разговор с Вьюгиным, он то ли, действительно не понимал, что происходит, то ли придуривался, а это гораздо хуже. Но следить за ним уже не имело смысла, Таня Олейник в моих руках, что может сделать Вьюгин? Пожаловаться начальству? Или этому Егор Егорычу? Что они могут, обходительные вежливые люди, интеллигенты. Только вздыхать: ай-яй-яй, нехорошо ты поступаешь, Олег Иваныч, не по закону, разве так можно. Конечно, не по закону, и конечно, нельзя так поступать, но я на войне, я намерен уничтожить Олейников, если не физически, что очень хочется, то победить во всех прочих смыслах, чтобы они перестали чувствовать себя сильными, властителями мира, как они держат себя, удачниками и счастливцами. Именно так, а как вы хотели? По закону далеко не уедешь. И много не съешь.
        А я хотел много, я хотел всё выесть, уж коли я, наконец, дорвался до них. Чтобы стало пусто. Это Таню Олейник не кормили уже двое суток, но от этого она, может быть, стала более сговорчивой и не такой наглой. Я решил подождать ещё денёк, чтобы уж совсем готова была взвыть и тогда пойти проверить, как она там. Опять же, я всё же ждал от Вьюгина предложений насчёт сотрудничества, и сделки о его Тане. Я решил отдать её Кочаряну в случае, если Вьюгин не явится сегодня в течение дня, потому что держать дольше ещё двух суток стало бы опасно, ещё заболеет, кому это нужно?
       Я намеревался убить одного зайца – Платона Олейника, а получалось – двух, вместе с Платоном подцепится на мой кукан и Вьюгин. Что ж, удача должна была мне улыбнуться.
      Так что я, оставив пока прочие дела в стороне, поехал этим утром в Лефортово. Семёнов встретил меня сам, и даже проводил до входа.
        – Слушай, Олег Иваныч, ты бы забирал поскорее свою девку, трое суток она на одной воде, кони двинет, оно мне надо здесь?
        – Не волнуйся, Семёнов, даже если двинет, я позабочусь, чтобы у тебя осложнений не было, – я ободряюще усмехнулся. – Но неужели у тебя лишнего половника баланды не найдётся девушке? Дал бы разок.
        – Да я дам, мне не жалко, – обрадовался Семёнов. – Ты же сказал не кормить.
        – Я сказал? – признаться, я этого не помнил. – Ну и отлично, но только кормёжка после того, как я уйду. Как поощрение.
       Семёнов кивнул довольный окончанием разговора, тем, что можно больше не морить голодом мою подопечную. Я дошёл до камеры, где была Таня, вспоминая больше, какой она пришла ко мне в кабинет выгораживать Марата Бадмаева, и как сильно она изменилась с тех пор, тогда я легко обманул её, и выставил из кабинета, буквально посмеявшись над тем, как она собралась спасать своего горе-соблазнителя, теперь же это была сильная молодая женщина, которую запугать не так и просто. Но я всё равно сломаю её, теперь для меня это стало делом принципа. Я обернулся на надзирателя, как только он вставил ключи в замок.
        – Оставь. И к двери не подходи, пока не позову.
       Он кивнул довольно равнодушно. Я сам открыл и вошёл внутрь. В камере было душно и при этом холодно, вот такое странное сочетание состояний, но оно и понятно, кислород она почти весь вдохнула, а вот с отоплением тут было не очень, в больших камерах народу сидело так много, что они задыхались от жары и духоты, потому топить сильнее начальство не могло, и вот, в одиночках и карцерах было холодно.
      Войдя, я застал её, сидящей с ногами на лавке, тщательно укрывшуюся пальто и смотрящую на лучи света, снопами разной толщины, проходящие сквозь тусклое окно. Она ещё побледнела за эти два дня, и даже осунулась, под глаз, теперь не только тот, жуткий, залитый кровью, где был чёрный кровоподтёк, но и под второй, легли тёмно-синие тени, раздавленные губы почернели и пересохли в корочки, как и израненные запястья и пальцы.
        – Это вы… – вздохнула она, снова отвернувшись.
        – А вы кого ждали? Священника?
       Она лишь пожала плечами, откинув затылок на стену, волосы сегодня уже не выглядят таким безупречным щёлком, примялись и запутались кое-где. Ничего, принцессочка, здесь все теряют лоск, то ли ещё будет.
       – И для чего явились нынче? – усталым и окончательно осипшим голосом спросила она. – Если по старому делу – валите к чёрту, ничего нового я вам не скажу.
      И отвернулась снова. Я нащупал наручники в кармане. Как же она меня бесит, почти как её проклятущий брат, этот уверенный и сытый кот, строящий из себя средневекового феодала с претензией сразу на все троны Европы. Только его мне не хочется трахнуть…
        – Покажите руки, – сказал я.
        – Что? – не поняла Таня.
        – Руки покажите, – повторил я.
      Все ведутся на этот приём, ну, кроме бывалых уголовников, поэтому она тоже, хотя и недоумевая, выпрямилась, опустив ноги, и вытянула вперёд руки, на которых я тут же защёлкнул наручники. Она посмотрела на них несколько мгновений.
        – Это что? Ещё пытки будут? – как-то странно замедленно спросила она, подняв на меня огромные, чёрные сейчас глаза.
        – И побои, – сказал я, кивая и сел на вторую койку, напротив. – Итак, расскажите мне, когда вы задумали убийство Курилова.
       Она только вздохнула, закатив глаза, и снова откинулась на стену. Сложила пальцы между собой и даже стиснула их, поёжившись, поправила пальто на плечах и сказала устало:
        – Иди ты к чёрту, рыжий водоглаз.
       Я не стал заставлять её долго ждать обещанных побоев и пыток, ударил её по лицу вскользь, несильно, она качнулась, не ожидая удара, и свалилась со скользкой голой койки. У меня не было целью её калечить, потом не оправдаешься перед Кочаряном, а так… А так скажу, что это её любовник Вьюгин бил за измены, а что, он на этой почве уже в поле зрения службы надзора попадал, как отмазал от суда, так и законопачу туда снова, у меня против него не один и не два козыря, а целый рукав.
       Так что я поднял её, схватив за плечо повыше, и поднял на ноги. Она прижала скованные руки к лицу, потому что снова потекла кровь из ноздри на губы, казавшиеся теперь слишком большими от болячек и отёка, который нарастал всё больше. Я мотнул её с удовольствием и толкнул на койку, приятно мотались волосы из стороны в сторону, как и подол платья. Вообще, это оказалось очень приятно, терзать и мучить кого-то такого красивого, такого недоступного, как изломать красивую и очень дорогую вещь, какой-то восторг Герострата. Мне хотелось её слёз, мольбы о пощаде, страха в её глазах, когда я рывком вывернул ей скованные руки, она только простонала, скорее выдыхая, побледнев, и стиснула зубы, но уже не пыталась кричать, как в моём кабинете. Вот стерва, поняла мой садистский порыв и правильно его оценила. Ловким движением я прикрепил наручники так, что её руки были теперь запрокинуты за голову, и она была беспомощна.
       Но я недооценил её. Да, руки у неё были скованы, но ноги свободны и ими она оттолкнула меня так, что я отлетел к стене, едва позорно не свалившись на задницу, к счастью, камера слишком тесная и я лишь ударился о противоположную стену спиной и пребольно. Это так разозлило меня, что я почти ослеп от ярости, поднявшейся во мне вместе с волной возбуждения ещё выше, чем в прошлый раз. Справиться с этими длинными ногами не представлялось такой уж сложной задачей, так что борьба была недолгой, в которой не могла победить она, слабая и обездвиженная. Но ни уступающей слабости, ни дрожи, ни даже расширения зрачков я не поймал, будто она контролировала даже это.
      Я снова кончил с превосходящим обычное удовольствием, наверное, я родился палачом, настоящим садистом, и то, почему я выбрал именно эту профессию для себя, сейчас стало мне понятнее. Только раньше я наслаждался умственными издевательствами, изощрёнными или грубыми, по-разному, даже жизнь с Катей, которую я страхом за её Платона и принудил выйти за себя и жить со мной, были тем же наслаждением, и всё, что я делал и сделал с Платоном теперь, что могу сделать с Вьюгиным, всё это – наслаждение властью. И вот с Таней я дошёл до конца, чего не делал никогда раньше, опустился на самое дно, стал мучителем самого простого толка. Никогда раньше я не рассматривал секс как способ пытки. Может быть, потому что подследственных женщин было, в общем-то, очень мало и не были они настолько нагло привлекательными.
      Поднявшись, я застегнул джинсы и расковал Таню. Она медленно поднялась и шагнула к раковине с брызжущим во все стороны краном, её громко вырвало пустой водой, потом она долго умывалась, смывая кровь с лица, пока, качнувшись, не вернулась к койке.
        – Всё? Или ещё изобьёте? – едва слышно проговорила Таня.
        – Чистосердечное, – сказал я.
        – Я сказала уже.
       Я посмотрел на неё, мне хотелось снова, хотя странно, я довольно холодно отношусь к сексу, мне всегда казалось унизительным и злило, что я имею эту потребность, удовлетворение которой зависит от каприза какой-то глупой твари. А вот иметь бы такую рабыню, которая не смеет отказать… Как жаль, что в наше время это стало преступлением. Почему-то покупать проституток не так приятно как вот это насилие над сильной и независимой девушкой, которая не хочет ломаться несмотря ни на что. Увезти бы к себе тайно, запереть и делать, что захочется. Вот сладкая мечта…
        – Я тебя к уркам на ночь посажу, – сказал я.
       Таня посмотрела на меня.
        – Если я подпишу чистосердечное ваше, так я сама к ним на десять лет сяду, что лучше? – сказала она.
        – Хочешь попробовать вначале?! – прорычал я, чувствуя, что у меня темнеет в глазах от злобы и нового возбуждения. Вот этого я ей не прощу, того, как сильно хочу её…
      Я схватил её за волосы у самых корней, притянув  её лицо к самым глазам. И рванул платье у неё на груди. Тонкая белая кожа, лифчик на удивление красивый, я и не видел таких, даже у Кати после того как она стала работать как и эта дрянь манекенщицей, и груди сквозь него просвечивали красивые, маленькие, но полновесные с маленькими светло-коричневыми сосками. Мне страшно захотелось снова, но я испугался, что мне захочется целовать и ласкать её, что я ещё воспылаю каким-то подобием страсти, а свои мысли и чувства я привык держать в узде. Если воплотить угрозу, она может не дожить до утра. Но, может, это и лучше, никто не будет знать, что она умерла, будут считать, что я её прячу и чтобы вызволить, выполнят всё, что я скажу. Для начала Вьюгин… Заодно и опасности плена, который мне уже разверзся вот в этом распахнутом платье, пропадут.
       Я оттолкнул Таню к стене, она тут же запахнула, как могла платье на груди и потянулась за пальто.
        – Дежурный, в какой камере отморозки сидят из самых отборных? – сказал я, выглянув наружу, и подозвал надзирателя.
         – Да во всех, Олег Иваныч, других, как говориться, не держим, – осклабился он с весьма довольным видом.
        – Ну и отлично, отведи-ка эту в такую камеру, утром заберёшь.
        – Вы что, Олег Иваныч… – отступил тот.
        – Делай, что говорят, Семёнов в курсе.
        – В курсе?.. Ну тогда… ну… ладно… хорошо…
       Я с неким облегчением и, не позволяя себе испытать сожаление, как бывает, когда выбрасываешь в окно очень дорогую и очень красивую вещицу, которую украл, и которая вдруг обрела власть над тобой, двинулся прочь по коридору, не позволяя себе даже обернуться…
    
      …Я приехал к Никитскому после звонка, я сам позвонил ему и договорился, что приеду к восьми вечера.
        – Что за дело, уж домой пора, а ты встречи какие-то затеваешь, – ответил он с какой-то усмешкой в голосе.
      Я приехал не просто с диктофоном, но с таким, какие используют спецслужбы, с передатчиком на расстоянии, как и у кого Платон взял эту аппаратуру, не знаю, я не решился действовать через своих, чтобы слух об этом не дошёл до Никитского. Он и станет сразу слушать и записывать всё происходящее на плёнку, которую мы используем после. Платон высадил меня за квартал от здания прокуратуры.
        – Пусть думает, что я от метро шёл, – сказал я, накручивая шарф на шею, готовясь выйти из машины.
        – Давай, а я пока подъеду ближе и встану вон там, в темноте, как выйдешь, туда и двигай, – сказал Платон, показав на уже голые заросли на обочине в конце квартала напротив здания прокуратуры, там не было света в фонаре.
      Я обернулся на него, он был бледен в синеватом свете панели автомобиля, и оба мы были взволнованы донельзя, но притом строги и сосредоточенны.
        – Смотри, Валер, от тебя теперь… – он осёкся, он редко называл меня Валерой, и говорить-то сейчас было незачем, я и так понимал, что от меня зависит, но слова испуганного брата вырвались из него. Я не знаю, что такое сестра, у меня никогда не было сибсов, но мне представляется, что Таня для меня куда больше, чем может быть любая сестра, чем вообще всё и все на свете, так что напоминать мне о значении моей миссии, действительно, не стоило.
       Прокуратура уже почти опустела, сюда я шёл по пустым и даже темноватым коридорам, почти все разошлись. Я вошёл к Никитскому без стука, он как раз хлопотал над чайником.
        – Может, посущественнее чего-нибудь выпьем? – спросил он, обернувшись через плечо.
        – Почему нет? – сказал я, садясь к столу.
       Никитский кивнул и достал коньяк и даже, как полагается, пузатенькие рюмки, и порезанный лимон, будто готовился к моему приходу.
        – Как жизнь, ты что-то невесел? – спросил он, садясь к столу напротив меня, уже не в своё кресло.
        – Плохо жизнь, Олег Иваныч, – сказал я. – Таня Олейник пропала.
        – Как это? Ты же вроде у себя её прятал.
       Я только пожал плечами.
        – Кочаряну не звонил?
       Я кивнул, потому что я, хотя и не звонил, чтобы не обнаруживать своего интереса, но знал, что Кочарян ни при чём.
        – Он ничего не знает об этом, вообще удивился. Так и сказал: «в федеральном розыске, а найти не могут, не шпионка же она».
         – Может она просто кинула тебя? – усмехнулся Никитский. – Такие девки кидают кого угодно, и не таких героев.
         – Ничего не взяла, ни денег, ни даже, прости Господи, трусов… Нет, Олег Иваныч, не то тут что-то… похитили её. Может, чеченцы? Сейчас много похищают. Не знаю, надо на ФСБ, наверное, выходить, – раздумчиво проговорил я, причмокнув предложенный мне коньяк, он был неважнецкий, но чтобы напиться всё сойдёт, хотя Никитский почти непьющий, это у меня слабость есть.
        – Да какое ФСБ! – неожиданно разозлился Никитский, и поставил рюмку на стол, вокруг ножки образовался мокрый круг. – У меня она, в надёжном месте. Выманил, чтобы тебя, дурака, не сажать вместе с ней за укрывательство. Сама прибежала, дурёха, испугалась за твою шкуру. Так что есть у меня теперь для тебя кое-что посущественнее снятия обвинений твоей позорной жены и ещё более позорной любовницы.
       Он засмеялся, очень довольный собой, вообще похожий сегодня на сытого удава.
        – У тебя, Олег Иваныч, да ты что… – проговорил я, подаваясь вперёд, будто сейчас на шею ему брошусь, будто не ожидал этого откровения от него. — Где она?!
       Я не ожидал, конечно, потому что не сомневался, что он долго будет крутить мне извилины, прежде чем выдаст Таню или хотя бы слово о ней. И вот, наслаждающийся сейчас своей полной властью надо мной, он покачивал свою рюмку, даже не глядя на меня.
        – Да-да, Валерий Палыч, у меня Таня Олейник, пока и Кочаряну не отдал, и тебе… Вот не знаю, кому лучше, ему или тебе? Что скажешь? Есть предложения? – он взглянул на меня так словно он падишах, а я раб, подаренный ему, и он сделает со мной всё, что заблагорассудится, может в сераль послать, а может крокодилам бросить и смотреть, причём в обоих случаях…
       Сейчас мне главное было не сорваться и не превратить его длинную морду в кровавое месиво и не испортить всю игру. Поэтому я вдохнул глубже, унимая бег сердца, и старательно продолжил изображать идиота.
        – Предложения?! Да любые! Чего ты хочешь, Олег Иваныч?
       Он усмехнулся, наливая себе ещё, качнул бутылкой в мою сторону, и, не дождавшись ответа, набулькал и в мою рюмку.
        – Во-первых: сделаешь, как я сказал давешние экспертизы, мне уже надоело ждать, пока ты сообразишь. А во-вторых: становишься моим собственным, штатным, что называется, экспертом. Будешь по моим делам работать исключительно и так, как я скажу, без рассуждений, хорошее дело или дрянное, скажу написать, что признаков насильственной смерти нет, даже если будет огнестрел в затылок, стало быть, так и запишешь. Ты понял?
        – Да понял, конечно, я на всё согласен, Олег Иваныч, не томи! – с готовностью ответил я, позволяя себе обнаружить возбуждение. – Где Таня?!
        – Ну а согласен, для начала привези мне те самые экспертизки, сделанные по-новому, чтобы скорость поменьше, а промилле вообще исчезли, – сказал Никитский, отставляя недопитую рюмку. – Утром жду.
        – Олег Иваныч, я привезу, куда я денусь, а пока верните Таню.
        – Вьюгин, вечером – деньги, утром – стулья, всё, иди, не клянчи. В девять могу принять тебя завтра. Всё! – и поднялся, направляясь к шкафу, где у него верхняя одежда, даже коньяк и рюмки не стал убирать. Подлететь и кулаком в затылок, дух вон из удава…
       Но я встал, это не поможет вернуть Таню, сначала Таня, потом расправа.
       Я вышел из кабинета, не прощаясь. Теперь до утра ничего уже не сделаешь. Осталось только ждать.
        – А если утром он не отпустит Таню? – проговорил Платон, когда я вернулся, и мы с ним в тишине сидели в тёмной машине, не имея сил тронуться с места.
        – Отпустит. Возьмёт экспертизы, это у него козырь против меня, с ним он меня за любой можай загонит, – сказал я.
        – Неужели нет способа узнать, где она? – выдохнул Платон.
        Я покачал головой.
         – Понимаешь, он может даже не ходить туда, где Таня, взяли её его люди и держат где-то, только связываются с ним время от времени в случае экстренной необходимости, а надо будет отпустить, он позвонит и всё. Или сообщение отправит.
       Платон вздохнул.
        – Я подготовил серию статей или, если получится, сделать репортажи о нём, преступнике в правоохранительных органах, настоящем оборотне, но знаешь, с чем я столкнулся? – негромко произнёс он.
        – Сказали: и не думай.
        – Да именно так и сказали. То есть вначале ухватились за интересную жареную тему, а через пару дней… У него такие связи, что… Он таких людей за яйца держит, что никто связываться не хочет.
         – Ничего, Платон, найдётся на удава поясок, – сказал я.
       Платон посмотрел на меня, усмехаясь:
        – Поясок?
        – Повесить удава, – сказал я, посмотрев на него.
        – Смотри, вон он, ползёт… – сказал Платон.
       Действительно, Никитский вышел из здания прокуратуры, обернувшись по сторонам, словно опасался чего-то, поднял капюшон своей «аляски», хотя идти ему до машины, припаркованной здесь же, было метров пятнадцать.
        – Боится, сволочь, – сказал Платон, довольный увиденным.
        – Слушай… это хорошо, что боится. Если есть бандиты, которые его купили и которых он тоже вот как меня чем-нибудь держит, так любить его они никак не могут, а значит… польза и опасность могут быть не уравновешены, а, Платон? – я посмотрел на него.
      – То есть ты предлагаешь поискать тех, кто будет счастлив придавить его? Но боюсь у них, как и нас с тобой, сейчас связаны руки. Значит, надо найти того, кто не забоится раздавить его. 
       Платон посмотрел на меня.
        – Я… кажется, такого знаю, который точно, как ты сказал, не забоится, – медленно проговорил он. – Но… для начала давай вызволим Таню, а там подумаем о мести.
Глава 5. Люди
       Ох, парнишки, а вот я сейчас не думала о мести. Я думала только о том, как мне остаться в живых. Проходя через двери, я хотела схватиться за проём и держаться, не давая увести меня в любую другую камеру, где могли быть те, кто… Думалось ведь, что хуже Никитского быть не может. Что ж, когда-то я думала, что хуже Костеньки ничего быть не может, но вот на моём пути появился Никитский… значительно хуже, гаже Костеньки. Тот был зло в виде тела, болезнь сделала его чудовищем, он не был виноват в том, какой он, виноваты те, кто был рядом и не помог ему. Никитский же кроме физической оболочки обладал ещё какой-то на удивление зловонной душой, которая, мне кажется, не только отравляла миазмами вселенную, но и заражала всё вокруг себя злом, неверием, отрицанием всего.
        «Душевная болезнь» говорят о таких, как Костенька, но разве у Никитского здоровая душа? Он абсолютно здоров с точки зрения медицины, но страшно болен, если взглянуть на его душу. И потому что он такой, он и мог не только делать то, что делал, но и отправить меня в камеру, заполненную преступниками. Я не говорю о том, что меня им вели, как кусок мяса кидают зверям, позволив делать всё, что им придёт в голову. Да, мне хотелось вцепиться в койку, в проём двери, в дверь, в решётки мимо которых меня проводили, в конце концов, броситься в ноги этому охраннику, или как они тут называются, надзирателю, который избегал смотреть на меня, пока вёл. Мне хотелось цепляться, драться, верещать, умолять и плакать в отчаянии, и я не сделала этого только потому, что знала, это ничего не изменит, это только ещё больше унизит меня и уничтожит остаток моих сил и достоинства. Поэтому я шла за надзирателем, выказывая полнейшее спокойствие и хладнокровие, хотя ноги подкашивались от слабости, страха и отвращения, но я держалась, погибать, так с высоко поднятой головой, а не на коленях…
       Дверь камеры со скрежетом открылась и на меня пахнул, едва не сбивая с ног, дух до того густой и терпкий, пугающе заполненный тестостероном, всем тем, чем мой мир не может пахнуть, что мне показалось, он ударил меня, как бьют рукой, как бьёт Никитский, не так чтобы убить или даже причинить боль, но чтобы сбить с ног, оглушить, обескуражить…
        – Входи, что встала, – меня втолкнули внутрь, и дверь закрылась, окончательно погрузив меня в жидкий мир множества нечасто мытых, злых и втиснутых тут впритык друг к другу мужчин, запертых вместе не по своей воле.
      Я остановилась, прижавшись спиной к двери, глубоко запахнувшись в пальто, они все полуголые, потому что здесь невыносимо душно, но мне было холодно, ужас этим холодом вполз и сковал меня изнутри. К тому же я боялась, что если я сделаю хотя бы шаг, буду окружена со всех сторон. Господи… мне казалось, что это не много разных людей, а один большой многоголовый, многорукий монстр и сейчас он сожрёт меня…
        – От эт да… пацаны, гляньте-ка, какая лярва к нам пожаловала! Вай-вай-вай!.. Это што, от начальства подарок ко дню милиции? – проговорил один, по пояс голый с жёлтым жилистым телом, покрытым синими наколками, говорят, по ним читать можно не хуже, чем в книге, вот только я в этом ничего не понимала.
        – Ты как к нам, пташка? Работать? – спросил другой, в голубой майке с кругами пота на груди и подмышками, обнажив в улыбке щербатый рот. – Так проходи, не стесняйся, тут есть с кем потрудиться.
        – А чё морда битая? В крови к тому же… – недовольно сморщился третий. – Ф-фуй!.. порченный товар, небось, приходовали всей сменой, а теперь к нам подкинули, как всегда объедки...
        – Чего молчишь-то, путана? – кто-то дёрнул меня за рукав.
        – Стесняется, не видишь, не путана это. Потому и морда битая, – сказал кто-то сзади, я не разглядела лица.
         – Чиво там? – спросил кто-то уж совсем невидимый, Боже мой, сколько их здесь, в полутьме и не видно краёв большой камеры…
       Кто-то стал приближаться, стоявшие стали двигаться, пропуская. Показался плешивый и маленький, но какой-то значительный, судя по тому, как он держался, человек, голова у него была большая, немного яйцеобразная, нос длинный и всё лицо, как и он сам костистое. И одет он был как-то вроде как все остальные, но более аккуратно, что ли, футболка на нём была только что не глаженая, но чистая. Он оглядел меня придирчиво большими тёмно-серыми глазами, которые прятались у него глубоко в больших тёмных глазницах как в гротах. Втянул воздух, словно пёс, будто действительно был способен уловить мой запах в море здешней вони.
        – Кто ты? Проститутка?
       Я помотала головой, не в силах разлепить губ и произнести хоть слово, хотя бы даже звук.
        – Кто это сделал тобой? Мусора? – тише спросил он.
      Я ничего не могла произнести, я боялась заплакать, тогда вся моя защита посыплется как песочный дворец, затвердевший на солнце.
       Человек, разглядывавший меня, обернулся и произнёс:
        – Мусора нашими руками, или ещё чем, хотят деушку эту сничтожить. Станем помогать им?
       Толпа зашумела, возмущаясь, но вдруг откуда-то вполз как извивистый змей чей-то голос:
        – Крест, не ты смотрящий здесь, привели, значит надо так, стало быть, заслужила, а наше дело – пользоваться, чего ты благородного разбойника тут корчишь? Ты думаешь, тебе зачтётся гдей-то? – проговорил кто-то сипатый слева от меня.
       Яйцеголовый, оказавшийся Крестом, медленно проговорил, не поворачивая головы:
        – Я, Голик, не смотрящий, это ты прав, потому что не незачем смотреть, чтобы видеть. И я вижу. И парни видят. А если ты, ссученый, и лижешь не только мусорские грязные тарелки, но и котяхи их готов жрать, я тебе не помеха. Вот только деушек беззащитных на моих глазах никто паскудить не станет, к энтому делу люди не привычны. Али есть хто? Выдь, мы поглядим, разберёмся! – он повысил голос и обернулся, оглядывая обширное население камеры.
       Никто не только не вышел, но отворачивались от его взгляда, опускали головы.
       – Погодите, я её знаю! – вдруг выкрикнул кто-то. – Я по телеку видал…
      Возникла какая-то возня и вперёд протиснулся щуплый человечек неопределённого возраста.
        – Это ж артистка. Нет, погоди, манекенка… Да-да, щас они модные стали, в телике ходят. Так вот про энту рассказывали, что она свово любовника завалила. Да-да, с беспредельщиками. И брат у неё ещё какой-то репортёр знаменитый… фамилию запамятовал… ах-ты ж… – он взялся чесать затылок, рискуя вычесать остатки жидких взлохмаченных волосёнок. – Ольчик… Олушник… Олейник… О! Олейник! Олейник – точно! У него имя ещё какое-то… Плутон.
       – Платон, – сказал кто-то сзади. – Платон Олейник. Дайте пройти… Это… С-спади… Танюшка… ну и ну!..
       Это был Макс Фонарёв, одноклассник Валеры, один из тех, многих, кто вместе с Водочником помогал мне скрываться в поместье, которое теперь уже, вероятно, развалили бульдозерами…
       Это пробило меня, я заплакала, уже не держась на ногах.
        – Максим… Господи… – вот-вот и упаду на пол…
        – Фонарь, так ты знаешь дивчину?!
        – Ещё бы! – Макс подхватил меня под локти, причинив боль в вывернутых давеча суставах, одно плечо только перестало болеть после вывиха, а тут… мне казалось, оно пульсирует от боли. Но почувствовала я это только теперь, когда, вероятно, уже умирать не придётся…
      А Максим  придерживая меня, повёл куда-то.
       – Танюшка… как же тебя угораздило-то? А? что ж ты… попадаешь-то всё время…
        – Расступитесь, шконку освободите девчонке – скомандовал Крест. – Кто она, Фонарь?
        – Мы учились в одной школе… – Максим посадил меня на койку и говорил, продолжая придерживать, потому что я готова была на койку эту упасть. – Но это неважно… она сестра Платона Олейника, он журналист.
        Кто-то невидимый подхватил:
        – Я знаю такого, правильный малый.
       Прошёл какой-то шорох, если бы я способна была сейчас обрадоваться, я бы порадовалась за Платона, но гордиться им сейчас я стала ещё больше. Гонимый и оболганный в своей среде мой брат оказался признанным теми, кто оценивал только то, что он делал, а своё дело Платон всегда делал честно, он искренне считал и считает журналистику четвёртой властью, и не верит, что голос можно задушить, если он искренен и честен. «Можно заблуждаться, мы люди, мы ошибаемся, но нельзя лгать», – говорил он о своей работе. – «Во всём можно, иногда необходимо, но не в том, что ты несёшь людям в умы». Так что я гордилась своим братом всегда, а в эти мгновения – особенно.
        – За Олейника и я слыхал, несколько лет назад ещё при Союзе про сатрапов милицейских и психиатров под ними писал. Правильная статья, только не докрутил он… не дали, поди… – кивнул Крест. – Так ты Платона Олейника сестра?
      Я только кивнула, продолжая плакать.
        – За что ж ты сюда? Как?! Не понимаю, ты-то…. – проговорил Фонарёв. – Правда пришила кого?
        – Д-да ты ч-что, Ма-аксим?!.. – не в силах унять дрожь, проговорила я. – Ж-живой он, у-уехал п-просто, а они… паспорт его… у-украли и… па-адстроено всё, – я повернулась к Максиму, пытаясь перестать плакать, но это было сложно сейчас: напряжение и ужас выходили из меня с этими слезами. – Макс, Платон… он… женился… же-енился на… ик… Катерине Сергеевне, вот Никитский… весь этот… ад… и затеял… М-мстит ему.
        – Ну… я примерно так и понял. Никитский известная сволочь, – сказал Максим, кивая. – Но… что он тебя, Таня, тронул… это уж…
        – Всё, не плачь, никто не обидит – поморщился Крест. – Люди, есть чего успокоительное у кого? Какие-нть колёса? Вишь, как измордовали девку.
        – Возьми, Крест, не Бог весть что, димедролина, – сказал кто-то.
        – Воды дайте, ироды, да не газировки вашей, нормальной воды, чистой.
       Через несколько мгновений он потянул мне таблетку и стакан воды в сухой стариковской руке, по лицу казался моложе, а рука хоть и жилистая, но пошла коричневыми пятнами, кожа тонким чулочком, коверкая синие татуировки. Я подняла голову.
        – Выпей, деушка, не бойся… Таня? – мягко сказал он, как ребёнку. – Таня… никто тебя, Таня, не тронет, поспишь, а там видно будет. Разберёмся, что за беспредел нынче затеялся.
       Я взяла таблетку, я не стала бы, но отказаться сейчас, было проявить неуважение и неблагодарность. Пока пила воду, и правда, чистую, хотя и тёплую из захватанного гранёного стакана, услышала шорох.
       – Ты не ввязывался бы, Крест, если чё начальству втемяшилось… Ты не знаешь Никитского, что ли? – вполголоса говорил кто-то рядом с Крестом.
       – Ты не пыли, Шорох, – сказал Крест, не оборачиваясь. – И у начальства начальство есть и над нами тоже Бог стоит, Он всё и видит… Ты, Таня, спи, не волнуйся, никто здесь не тронет. Сядьте возле шконки двое, остальные по своим нарам расходитесь, нечего глазеть здесь…

       Утром, ещё не было девяти, я зашёл вначале к Кочаряну, я звонил ему ещё три часа назад, зная, что он встаёт рано, потому что едет издалека, едва ли не из Апрелевки, так что в шесть уже на ногах. Я сказал ему, что у меня есть чрезвычайно важные данные по одному из наших дел, не вдаваясь в подробности.
        – Ты будешь на месте в девять.
        – В восемь тридцать буду, – сказал Кочарян, усталым голосом. – Всё, Валерий Палыч, до встречи, приезжай пораньше, до летучки, раз чрезвычайно… Прости, я не спал всю ночь, у Аришки зубы режутся… 
       Он отключился раньше, чем я вспомнил, верно, у него же второй ребёнок недавно родился, он сетовал ещё до чего дорого выходят памперсы, и деньги ему собирали на рождение, дарили, кажется, какого-то зайца… это было так давно, ещё до лета…
      И вот, я приехал без двадцати девять, а его ещё не было. Это было нехорошо, мне не понравилось, во-первых: я знаю, что он очень пунктуален, ни разу никуда не опоздал, но, во-вторых: это могло означать, что Никитский «отдал» Таню ему. И потому я сильно занервничал, подумывая, не позвонить ли Платону, который снова поджидал меня недалеко, в машине на сей раз без прослушки. Его напарник, с которым они делили кабинет, тоже удивлялся, что его нет, даже прибавил, что все уже на месте.
       – Даже это мурло Никитский, чтоб ему пусто было…
        – Тоже недолюбливаешь Никитского? – усмехнулся я.
        – «Тоже», ты смеёшься, Валерий Палыч, его все ненавидят. Такая сволочь… просто на редкость.
       Но, в общем-то, я это знал и так, и единодушие коллег никак моему делу не помогало. И вот появился Кочарян, нахмуренный и бледный, уже в десятом часу, опоздав на все летучки, застал меня одного в кабинете.
        – А… да, ты хотел что-то важное сказать… – после мгновенного удивления спросил он.
        – Я по делу Курилова, – сказал я.
        – Чиво?! Ты шутишь? – как-то странно изумился Кочарян, будто то, что я сказал, добавляло в его немного странное состояние ещё пару тонн неподъёмности.
        – Да нет, какие шутки… – растерялся я.
        Но всё же решил договорить то, из-за чего и пришёл к нему раньше, чем к Никитскому. – Дело в том, Иван Иваныч, что мы не его похоронили. У настоящего Курилова третья группа крови, а у нашего трупа — первая.
        – Что?.. бл…. – выругался он. – Ну прекрасно! Просто превосходно! Просто лучше некуда! Фигурантка в больничке, а труп между тем вовсе не убитого. Так кого убили?
        – Я н-не знаю… какая сейчас разница… Погоди, кто в больничке?
        – Ну кто… эта, наша героиня в норке, Олейник. Ну, то есть Лиргамир. Господи… — Кочарян потёр лицо, бледнея, он сам не свой сегодня. — Как мне не нравилось это дело! Твою ж мать!..
       Он встал и заходил по кабинету, не переставая удивлять меня своим необычным смятением. И продолжил говорить, по-моему, больше с самим собой.
        — Как не нравилось! С самого начала, особенно, когда проявились эти идиотские передачки и статьи! Но как же, Никитский сказал: «Что ты, это не даст им уйти, утечь за границу», да лучше бы утекли! Тьфу! Чёрт бы с ними! Остался бы висяк, мало их сейчас, что ли? Одним больше…
        – Погоди, Иван Иваныч, расскажи толком, какая больничка? Что случилось? – меня трясло.
       Кочарян удивлённо посмотрел на меня, будто внезапно обнаружив, наконец, что он не один.
        – Ну какая разница, тебя что, в самом деле, волнует эта девчонка Лиргамир?
        – Ну… – раскрыться было бы неправильно, но и не узнать, что с Таней, я не могу.
        – Вообще-то я не знаю толком, что случилось, – признался Кочарян, и снова сел за свой стол, однако покоя ему не было, он завозился, словно что-то искал. – Семёнов позвонил мне утром и спрашивает: «Лиргамир твоя подследственная?», ну моя, как говориться. «Ну так приезжай, она тут у меня». Вот что я должен был думать?
       Он снова поднялся, закурил. Посмотрел на меня сквозь дым, щурясь.
        – Приезжаю. Красотка Лиргамир, ты помнишь, она какая фифа, так вот, фифа эта в нашем лефортовском СИЗО с мордой, чёрной от синяков. Кто-что, Семёнов так и не сказал. Говорит, отправил в больничку, потому что кто-то побил её в камере. И сам в глаза не смотрит. Толку я так и не добился, как она у него оказалась, кто там эту нашу Лиргамирку отдубасил, главное, что она теперь попалась. И вот приходишь ты и говоришь, что она не виновата. Не только не виновата, но вообще, получается, оказалась в камере незаконно, потому что к смерти этого неизвестного мужика не имеет отношения. Мне с этим, что теперь делать? А? Я уже не говорю о твоей стоматологический экспертизе, проклятой. Это как? По ней-то получается, что труп точно Курилов.
        – Ну как… – пробормотал я, думая только об одном, как бы не сорваться. – Ясно только, что зубы трупа, а чьё это всё вместе… К тому же, Иван,  паспорт должен был сгореть, а он целый попал к тебе. Так, вероятно, и снимок зубов. Всё это, Иван Иваныч, подстроено.
      – Зачем? Чтобы эту девку Лиргамир поколотить в СИЗО? Ну, Валер, сам скажи мне, на чёрта это надо? Кому она сдалась эта моделька? Ну добро дочка бы чья была, чтобы влиять на папашу, или там, жена. А кто у этой муж? Господи, какой-то несчастный мелкий бизнесмен, даже из «золотой молодёжи» давно выпал, не тусит с ними по Ибицам и Куршавелям не ездит. Нет, Валерий Палыч, решительно не понимаю, ради чего фабриковать дело, если она ни при чём.
        – Кроме мужа у неё есть брат, и он, бо-а-альшой враг Никитского, – сказал я. – Он жену у Никитского увёл. Так что подумай, за что и за кого Никитский мог придумать всю эту игру, в которую заставил нас играть.
       Кочарян посмотрел на меня внимательно.
        – Чё, правда? Брат этой Лиргамир женат на жене Никитского? И ты думаешь…
        – Ничего другого я придумать не могу, – сказал я.
        Кочарян покачал головой.
        – Да нет… они сколько уже в разводе… года два? И что он… теперь только… и… Эта, Татьяна-то, причём, подставлял бы самого, что девчонку-то? Для чего?
       У меня не было сил возражать, мне необходимо было хотя бы продержаться до конца разговора и выяснить, что же с Таней. Поэтому я проговорил, объясняя для Кочаряна то, что мне было ясно с самого начала, то, что тянулось в далёкие кировские времена.
        – Для чего? Всё вполне очевидно: карьеру Платону порушили, он МГИМО окончил, и вообще известный журналист, ты сам знаешь, а теперь его отовсюду вытурили, и всё из-за этого дела. Вот и скажи, хороший способ был отомстить или нет? – сказал я, чувствуя себя почти без сознания от всех его новостей. – Сестру в тюрьму, брата – в грузчики… Ты его видел когда-нибудь?
        – Кого? Олейника? Да нет… или… я не помню. Некогда мне телевизор смотреть. Да и не смотрю я дома криминальные новости, что я без выходных работать должен?..
        – Ну значит и не видел, иначе запомнил бы. Так представь себе двухметрового красавца, на которого на улице оборачиваются девушки, к тому же уверенного в себе, образованного и вознесённого и этим самым образованием, и талантом на вершины профессионального успеха, которого теперь и на порог никуда не пускают в Москве. Так что месть Никитскому вполне удалась. И даже не своими руками, потому что сына и бывшую жену он окончательно от себя отталкивать не хочет.
        – Ты думаешь, он хочет её вернуть?
       Я пожал плечами.
        – Я не знаю, чего он хочет в отношении Катерины Сергеевны, но я вижу, что он делает, – сказал я. – Так что там с подследственной этой, с Татьяной?
        – Что? – Кочарян посмотрел на меня рассеянно. – А… ты что-то уж очень интересуешься, правда, запал, что ли?
       Я скорчил гримасу на его ухмылки.
        – Не знаю я, Вьюгин, что с ней, – ответил, наконец, он, раскладывая бумаги на столе. — В больничке и всё, подробностей я не узнавал. Но не умирает, наверное, иначе так и сказали бы. Как ты думаешь, на летучку идти уже нет смысла, наверное?
        – А… да, думаю, смысла нет, – так же рассеянно ответил я. – Так что ты думаешь дальше о деле? Она не виновна, выходит.
      Кочарян посмотрел на меня исподлобья.
       – Кто тебя за язык тянет, Вьюгин? Попалась ведь подозреваемая. Ну что ещё надо? Передать в суд и всё. А тут ты со своими группами крови… Ты уверен?
        – Да я уверен.
        – Чтобы ты провалился, эксперт… а чего раньше не говорил?
        – Я не знал раньше, а тут ответ из Минобороны пришёл, – соврал я, ответа ещё не было, но в паспорте Курилова, действительно печать о группе крови стояла.
       Он покачал головой.
        – Так хорошо всё шло… Хоть и в больничке, но пойманная Олейник, ну то есть Лиргамир, а тут ты… Ладно, двигай, Валер, уж извини, но завал. Теперь ещё к прокурору придётся идти с докладом о том, что дело развалилось. Ты думаешь, мне после этого премию дадут? Орать будет… да, кстати, я и тебя позову, чтобы и ты получил, сам объяснять будешь, как у тебя человек группой крови не Курилова, имеет его зубы.
        – С этим разораться надо, откуда, из какой клиники сведения, тогда и поймём, – сказал я, направляясь к выходу.
        – Всюду протянул руки вездесущий Никитский? – усмехнулся Кочарян. - Ладно тебе. Выяснить, конечно, надо, но твоё минобороны ничего нам пока не отменило. Тоже надо понять, где голова, где ноги…
      Тут он прав, проверять будут, конечно, но Таню никто не отпустит ни под подписку, никак, она ведь как бы скрывалась… Чёрт, как неудачно, что я не додумался раньше проверить эту проклятую группу крови, как это упростило бы всё, если бы я сразу это сделал, возможно, обвинение развалилось бы в самом начале.
       Но с другой стороны, тогда у Никитского было бы время и возможность придумать ещё что-то, и он придумал бы это лучше, а теперь… А теперь я не знаю пока, чем всё закончится, но я хотя бы нашёл, где Таня.
       Я поехал в тюремную больницу, конечно, это могло раскрыть мою заинтересованность, но кто бы сообщал Кочаряну, а для Никитского это не тайна. Так что бояться мне было некого. Я даже забыл о намеченной встрече с Никитским.
       По дороге я позвонил Платону.
        – Валер, ты… меня пустят? Меня к Тане пустят? – дрожащим голосом проговорил Платон.
        – Нет, – с сожалением сказал я, но если хочешь, подъезжай, я, как выйду, расскажу тебе всё.
       Меня тоже не пустили, вообще-то и не пускали никого, кроме следователя, так что я только поговорил с врачом. Мы были с ним знакомы, встречались не раз при освидетельствованиях разнообразных после драк в камерах, а однажды была попытка самоубийства, так я участвовал в расследовании. Поэтому он встретил меня, как старого знакомого, даже чаю предложил. Это было уже выше моих сил – чай пить, я спросил сходу о Тане.
        – Есть такая, – сказал Борис Палыч, он был круглоголовый и усатый, похожий на моржа. – А ты чего интересуешься, знакомая?
        – Да… – только и смог произнести я.
       Он посмотрел на меня с интересом.
        – Нехорошо среди подследственных знакомых иметь, Валерий Палыч, ни к чему хорошему это не приводит, – сказал он, вдоволь насмотревшись. – Историю болезни хочешь посмотреть?
       Он быстро отыскал на столе и дал мне историю болезни.
        – Ну… а сами что скажете? А почему тут на истории неизвестная указано? – удивился я, увидев на истории номер вместо имени и только потом, очевидно, рядом написали имя.
        – Ну потому что она не числилась вообще в Лефортово, – сказал Борис Палыч. – Сам Семёнов её имени не знал, уж позднее, когда её опросили, и выяснилось, что это фигурантка Кочаряна, тогда и записали.
        – А кто неизвестную определил в СИЗО? Да ещё без оформления? – я открыл историю: «тупая травма живота, ссадины, кровоподтёки головы и лица, передней стенки живота, кистей и предплечий, нижних конечностей, субконъюнктивальное кровоизлияние… подозрение на кровотечение в брюшную полость, сотрясение мозга…» Господи…
        – Сотрясения нет, если только лёгкое, кровотечения в брюшную полость тоже не обнаружилось к счастью, – сказал Борис Палыч. – Для полноты картины скажу, что её держали без еды не менее трёх дней.
        – Её… изнасиловали? – я посмотрел на него.
       Он отвёл взгляд.
        – Я тебе этого не говорил, но... — он кивнул. — И, вероятно, неоднократно.
        – Анализы взяли? – дрогнул я.
        – Обижаешь. Взяли, конечно, если понадобится использовать для обвинения, всё есть, – последнюю фразу он добавил, снизив голос.
        – Борис Палыч, умоляю, припрячьте их куда-нибудь. Если станут спрашивать, скажите, что не брали. Ну, будто не было надо, будто вы не подозревали изнасилование. В той камере, как я понял, её никто не обидел.
         – Да ты что?.. Ты… думаешь, что… это из наших кто-то? – он внимательно вгляделся в меня.
        – Борис Палыч, вы же понимаете, что никто неопознанную девушку просто так в Лефортово не привезёт, – сказал я.
        – Ну… это возможно, – кивнул Борис Палыч, становясь ещё больше похожим на моржа, только теперь на задумчивого. И со вздохом добавил: – Тем более что, вероятно, её сковывали наручниками для этого, но надо сказать, он дралась тоже, раны защиты, запястье повреждено…
        – Как она в больницу-то попала?
       Борис Палыч, обернулся по сторонам, хотя мы были здесь совершенно одни.  И проговорил вполголоса:
       – Семёнова с кровати подняли ночью, дежурный надзиратель позвонил и сказал, что одну из подследственных отвели в камеру к мужчинам. Боялся, что в его смену она коньки отбросит, и ему придётся отвечать, вот и позвонил.
       Мне стало дурно, как я на ногах устоял…
        – Так и… в той камере её…
        – Вряд ли, камеру открыли, она спит на койке, одеялом укрыли, охраняют, не похоже, что в камере её вообще тронули хоть пальцем. Уж не знаю, почему. Сказали, всё расскажут только, если тот, кто её привёл к ним, сам сядет. Не надзиратель, конечно… Так что, кто привёл, тот и виновник. Семёнов знает, конечно, знает и надзиратель, может, дежурные на проходной, кто пропускал его с девушкой, но когда точно, в чью смену это было? Да и не выдаст никто, он ведь всех замазал тем, что привёл её и оставил, не оформляя. Так что искать будет непросто, даже если она сама расскажет, остальные отопрутся, – вздохнул он. – Грязное преступление.
        – Она… в тяжелом состоянии?
        – Да нет, – он снова внимательно посмотрел на меня. – Ладно, идём, отведу к ней, только на пару минут, пока у сестёр обед. Только она спит, мы реланиума дали.
       Он полез в шкаф и вытащил халат для меня.
        – Надевай, скажу, ты хирург на консультацию, к нам разные всё время приходят, некомплект…
       Мы с ним пошли по коридорам больницы густо пахнущим карболкой и намного более мрачным, чем теперешние обычные больницы, тоже неказистые, обшарпанные, с тусклыми лампами, заваленные гуманитарными лекарствами, с названиями и аннотациями на всех языках мира, которых никто не может прочитать, в результате выливают в унитазы, не рискуя применить... Но здесь ко всему тому же прибавлялись решётки на окнах и дверях, тюрьма, есть тюрьма.
       Таня была в отдельной палате.
        – Я не стал её с похмельными гопницами класть, всё же… – сказал Борис Палыч.
        – Спасибо, – сказал я.
        – Спасибо не булькает, – усмехнулся Борис Палыч.
        – О! за мной не заржавеет, – радостно пообещал я.
        – Да я шучу, – он хлопнул меня по плечу и кивнул на дверь в конце коридора. – Через десять минут приду.
       Я вошёл в палату, где стояли две кровати, одна была пустой, а на второй Таня, с капельницей в руке, спала, очевидно, укрытая хилым одеялом, под которым она съёжилась, волосы прикрыли лицо, отвёрнутое к стене. Она казалась такой маленькой в этой кровати, и под одеялом. Я подошёл ближе, не сразу заметив, что капельница закончилась. Рука, в которую входила иголка, была поверх одеяла, на запястье не просто ссадины, настоящие раны… почерневшие уже и запекшиеся в корки, синяки…
     Я сдвинул волосы от лица... Оно тоже почернело и опухло от громадного синяка на всю щёку и бровь, губы тоже в корках… если я не убью Никитского, то, как я продолжу жить?
Глава 6. Спасение
        – Таня… – прошептал я, желая и боясь её разбудить.
       Она дрогнула, вдохнула и повернулась ко мне, открывая глаза. Впрочем, правый глаз открылся с таким страшным чёрно-красным кровоизлиянием, и синяком вокруг, что я почувствовал ещё один прилив ярости против Никитского. Увидев меня, Таня смотрела несколько секунд, будто узнавая или настраивая зрение, и вдруг черты её изменились, она мгновенно села и обхватила меня, воскликнув шёпотом, да-да, и шёпотом можно кричать:
        – Валера! Валерочка… Ой! – это капельница воткнулась глубже, и мне пришлось вынуть её, и кое-как пережать возникшее кровотечение, затянув её руку носовым платком. И тогда Таня прижалась ко мне. – Валера…
       А потом отодвинулась на мгновение.
        – А ты… Валер, тебе безопасно здесь? Как ты… ты… Тебя не трогают? Тебя… – прошептала она, всматриваясь в меня.
       – Обо мне не волнуйся, глупенькая, – поспешил я, погладив её по волосам, полураспущенная коса, больничная рубашка из того же жутковатого ситца, что и наволочка, Таня выпадала из ворота худеньким плечом.
        – Как хорошо… – она опять прижалась ко мне. – Валера… как ты нашёл меня?
       Я легонько обнимал её больше пальцами, боясь прижать к себе и причинить боль, не в силах забыть тех слов, что написаны в истории болезни обо всех травмах. И думал только о том, что я не могу её оставить здесь. После всего, следующим будет только её исчезновение, как только Никитский узнает, что она жива, что не изуродована окончательно и не сошла с ума от того, что он сотворил и на что обрёк, он сделает всё, чтобы избавиться от неё. Всех свидетелей он может подкупить или запугать, а она для него угроза.
        – Валера… ты не думай, я… Ну в общем, всё выдержу. И тебя не выдам этим, сатрапам. Только… – она отодвинулась ещё и произнесла так тихо, что меня пробрало до костей. От такой, какой она выглядела сейчас, истерзанной и едва живой, это было слышать особенно больно, ведь я виноват, что она попалась. Надо было не возвращаться в Москву, потерял бы работу, чёрт с ним, нашёл бы другую, а я… не подумал, как я не подумал, насколько всесильным и наглым может оказаться Никитский… У Тани дрогнул подбородок, и она произнесла едва слышно: – А… а ты… не можешь как-то… увезти меня отсюда?..
       С мгновение она смотрела в моё лицо с мольбой и надеждой, а потом снова обняла меня уже мягче.
        – Ох, прости, я, конечно, невозможного прошу… Это опасно тебе, да? прости… я не подумала, просто… ох, как хочется поскорее отсюда. Домой…
      Мысль осенила моё сознание.
       – Погоди, Танюша…
      Я поднялся и вышел из палаты, Борис Палыч как раз шёл сюда. Он слабо улыбнулся.
        – Ну… что, как нашёл?
        – Борис Палыч, помогите мне, ради Бога. Её в живых не оставит тот, кто привёз, как только узнает, что урки не расправились с ней, вы же понимаете? – воскликнул я, бросаясь к нему.
        – Да ты в своём уме? – он отшатнулся.
        – Никто ничего не узнает! Мы всё сделаем законно…
        И я быстро изложил ему свою неожиданную идею.
        – Ну ты и… комбинатор. Ладно, иди, я за каталкой и сёстрами. Да, Валерий Палыч, там халат байковый висит, одень свою девушку-то, на улице снег пошёл, пока по коридорам, да до машины, простынет. И так… пневмонии только и не доставало… конвой всё равно пришлют, ты же понимаешь? Иначе нас с тобой самих на кичу…
       Я вернулся к Тане, развязал свой платок на её пораненной руке, кровь потекла ленивой струйкой, я вымазал ею подол её рубашки и ноги. Таня смотрела на мои манипуляции молча, широко раскрыв глаза.
        – Как будто кровотечение у тебя, – сказал я, отвечая на незаданный вопрос. – Сейчас в Первую Градскую поедем, я позвонил, там мой однокурсник, и мой преподаватель завкафедрой недавно стал, они положат к себе, и обследуют, кстати, как положено…
        – Валер… да ты что… тебя же за это…
        – А кто узнает? Увидели кровотечение, вызвали «скорую», вот и всё… Так что, всё шито-крыто. Это, во-первых, а во-вторых: даже если бы меня посадили после, я бы тебя здесь не оставил, – сказал, помогая Тане надеть страшноватый халат из каляной серой байки. Она поморщилась, поднимая руки, чтобы вдеть в рукава и сжалась, запахивая его плотнее, в этом халате она стала совсем такой, какой была, когда мы спасали её из психушки в Пскове. А ведь Никитский обещал мне это, что запрёт её в психбольницу на экспертизу, и я… не уберёг, позволил ему всё же поймать её.
       С грохотом прикатилась каталка, грудастая сестра с грубым лицом и малиновыми волосами с удивлением оглядела меня, но ничего не сказала. Сказала Тане:
         – Женщина-ай, забирайтеся на каталку. А-аста-арожней, не запачкайте тут всё, – не предпринимая попыток помочь взобраться на высокую каталку.
       Я помог Тане и укрыл одеялом.
        – Но адея-ало-й верните, а то патом концов не найдё-ошь, – скривилась она. – До ма-ашины тока-й.
       К счастью машина из Первой Градской уже стояла у ворот. Надо сказать, проехать через все зарешеченные двери нам оказалось несложно, с нами был Борис Палыч, начальник санчасти, и та самая малиноволосая медсестра, так что нам открывали беспрекословно. Мы загрузились в «буханку», фельдшерица из «скорой» отдала свирепой тюремной сестре её драгоценное одеяло, которое, надо думать, было старше не то что нас с Таней, но и Бориса Палыча, и закрыла двери.
        – Может, ляжете, девушка? Сидеть-то плохо при кровотечении, – мягко спросила она Таню, тронув за плечо, пока машина, скрежеща тормозами, трогалась с места.
      Таня только улыбнулась, поблагодарив, и приникла к моему боку, я обнял её. Фельдшерица улыбнулась мне, потому что Таня сомкнула веки, будто я не рукой, а крылом прикрыл её.
        – Невеста ваша?
        – Да, – удивился я, с чего бы это ей спрашивать.
       Но она объяснила сама:
        – Мы учились с вами на одном курсе, только меня отчислили с третьего курса. Я в третьей группе училась, а вы в шестнадцатой. Разные потоки, поэтому вы и не помните.
        – Да, наверное, – сказал я, я со своего-то потока не всех помню, где там другой поток, но обижать приветливую фельдшерицу не хотелось.
      Доехали быстро, в приёмном нас уже ждали, Генка Харитонов, Геннадий Фёдорович, вообще-то, встретил меня, пожав мне руку горячей широкой ладонью.
        – Ну, приветствую, служитель Аида, – улыбнулся он. – Что у тебя за аларм? Что за девчушка?
        – Ген, хочу, чтоб ты понял, эта девчушка – самое дорогое, что у меня есть, – я посмотрел ему в глаза.
        – Вон чё?! – усмехнулся он. – Ну, можно больше не объяснять. Щас осмотрим, тогда всё скажу, что будем делать.
      Я ждал очень долго, за это время я успел позвонить Платону. Встретил конвой, который прислал Семёнов, чтобы охранять Таню, и они топтались со своими автоматами тут же, ковыряя носками берцев выщербленный старинный кафель на полу, то усаживаясь, то закуривая, подходя к окнам, за которыми всё усиливался снег. Геннадий Фёдорович, который во время нашей совместной учёбы списывал мои лекции, а после, когда я ушёл в академ и вернулся на курс позднее, не считал меня неудачником и продолжал приветливо здороваться и звать на вечеринки прежней группы. И теперь вышел и, найдя меня глазами, подошёл, снимая шапочку.
        – Покурим? – сказал он.
       Я кивнул, доставая сигареты. Мы вышли с ним на крыльцо, где он выдохнул, выпустив облачко пара.
       – Вот и зима, а? – он посмотрел на меня. – Ну что, Валер, ничего страшного у твоей девушки нет, то есть всё, конечно, ужасно, ссадины эти «говорящие» и… вся эта жестокость, никогда не понимал, как можно так обращаться с женщинами… И раны-то не обработали в СИЗО твоём. Ну, в общем, побои, конечно, и удар в живот мог бы вообще оказаться фатальным, но, очевидно, ударили не в полную силу. Кости целы, кроме пары косточек запястья, суставы повреждены, мы наложили гипс и обработали раны, я бы домой с тобой отпустил, но там, вижу, фараоны пожаловали, так что для них будем разыгрывать серьёзную тему. Недели две продержать сможем, может дольше. Полис только принеси, ладно?
        – Спасибо тебе, Ген, – сказал я.
       Он улыбнулся, выбрасывая сигарету.
        – На здоровье. Нешто мы без понятия… Кто так жестоко с ней? Почему конвой за ней, а не за насильником?
        – Одна сволочь… – проговорил я, бросая сигарету в урну.
       Он только кивнул, не говоря ни слова. Но потом, уже когда мы вошли внутрь, проговорил негромко:
        – Мстить будешь, не подставляйся, Валер. О тебе нехорошие слухи ходили, я не верил, но нашлись такие, кто сказал: «в моргах нормальные люди не работают», понимаешь? Так что, если что снова навесят, каких хочешь страшных бирок.
       Меня это не волновало. Я должен был теперь только спасти Таню. И первую дверцу на свободу для неё я открыл, надо открыть следующую. С этим я намеревался поехать к прокурору города, и, если бы я это сделал, моментально попал бы в ловушку, ту самую, о которой говорил Генка. Хорошо, что я встретил Платона, входившего в вестибюль, когда я сам в него вернулся от Генки. Конвой уже занял своё место у Таниной палаты, Платон пока даже не видел их.
        – Что с ней?! – проговорил он, осипшим голосом, бледный и такой, будто он бежал, и ветер до сих пор дует ему в лицо.
        – Живая, Платон, и… ну, в общем, по-настоящему страшного ничего не случилось, – поспешил успокоить я, не хотелось говорить об изнасиловании, у меня самого холодел затылок, когда я думал об этом. – Здесь наши продержат пару недель. А дальше, если мы не сможем доказать её невиновность… Словом, расследование Кочаряну придётся начинать с начала. Я сейчас к прокурору города, доложу о своей находке, что группа крови не совпадает…
        – Куда? – встрепенулся Платон, меняясь в лице. – К прокурору города? Да ты чё, Лётчик, не вздумай! Он на коротком поводке у Никитского, в МВД никуда не сунешься. Если только ФСБ, как вечный противник может стать здесь нашим союзником. Надо не дать Таню снова в СИЗО отправить. Может, побег какой?
        – И всю жизнь на нелегальном положении? Это… хреновый какой-то выход, не находишь?
        – Но лучше, чем зона, – сказал Платон.
        – Хорошо, давай так, у нас есть две недели, Генка обещал, что подержит Таню две недели, если за это время нам ничего не удастся… тогда будем бежать.
       Платон помолчал с несколько секунд, потом сказал вполголоса:
        – Попроси, чтобы мне разрешили увидеть Таню?
        – Платон…
        – Попроси, Лётчик, я должен увидеть её после всего, – умоляюще сказал он. — Ну, пожалуйста! Из-за меня всё, а я…
      Я кивнул со вздохом. Платону и мне дали белые халаты, и Генка провёл нас под видом консультантов. Платон побелел, когда увидел Таню. Она узнала его и сразу села в постели, протянув брату руки.
        – Платоша! Платошенька, братик! – она обняла его, поспешившего к постели.
       Теперь перевязанная и с обработанными ранами, она выглядела едва ли не страшнее, чем перед этим, могу представить, какое впечатление это произвело на Платона.
        – Танюша… – он погладил Таню по волосам, бережно обнимая. – Тебе очень больно?
        – Нет, ну что ты, Платошка, не думай об этом… Ты вообще не думай, что… ну словом, ничего страшного. И маме с папой не говори, ладно? А то расстроятся, нервничать будут, ну зачем это?..
       Таня отодвинулась, улыбаясь Платону так, словно это он пострадал, а не она.
        – Мы тебя вытащим, ты не думай, – пробормотал он. – Ты слышишь, Танюшка, вытащим!
       Когда мы вышли из палаты, он посмотрел на Генку и спросил, понизив голос:
        – Её и… изнасиловали, да?
      Генка взглянул на меня вскользь и, пожав плечами, кивнул.
        – Ну, я пойду, ребят. Валер, на пейджер, если что сбрось. Или звони.
       Мы долго смотрели ему вслед, пока он удалялся от нас по широкому коридору старинной больницы. Потом Платон повернулся ко мне. Несколько секунд мы с Платоном смотрели друг другу в глаза, Платон, вздохнув, кивнул.
        – Когда Боги вернётся, я сам его придушу… – проговорил он.
      Хотелось бы мне верить, что этот чёртов Боги вернётся когда-нибудь. А пока мне нужно было доказать, что он жив, или, вернее, что человек, похороненный в его могиле – не он. Я отправился к себе на Хользунова, отпечатал и оправил через официальную почту сообщение Кочаряну и его непосредственному начальству о том, что выявлено несовпадение по группе крови у трупа, признанного по предыдущей рентгенологической экспертизе Богданом Куриловым и тем, кто на самом деле был Куриловым. Как бы все они ни были связаны и, возможно, замазаны Никитским, но игнорировать официальное извещение не смогут. Хотя я понимал, как это мало…

       Счастье, что я не могла ни чувствовать, ни соображать достаточно ясно в эти часы, во все эти дни, с момента, как в моём телефоне было сказано о Валере и опасности для него. Это как с Костенькой когда-то, то, что я была не вполне здорова, и к тому же постоянно под действием веществ, подавлявших нормальную функцию психики, так и теперь, страх за Валеру, а потом некоторая оглушённость после всего этого унизительного насилия, побоев, голода, которого я, признаться, не почувствовала, но он сказался теперь слабостью и сонливостью, мои глаза всё время закрывались. Поэтому ужас на лице Валеры, а потом и Платона, только и привели меня в себя на время, потому что я заставила себя держаться, улыбаться им обоим, чтобы они не чувствовали себя сейчас такими беспомощными.
       Дня через два, когда какая-то общая одутловатость начала сходить с  меня, и я начала хотя бы немного соображать, ко мне в палату явился Кочарян. Но его появление предварил приход Валериного приятеля, моего лечащего врача.
        – Как дела? – спросил он меня, улыбнувшись. – Глаз-то видит?
       Правый глаз, тот самый, залитый кровью, действительно, видел очень плохо. Я кивнула, бойко садясь на постели в своей ужасной здешней пижаме, и покачала ладонью, показывая, что не очень-то.
        – Окулиста тебе пригласил, придёт сегодня. Ты ешь хорошо? Одни кости, надо есть.
        – Да я ем, всегда худая была.
        – Да, насчёт сердца… Таня, температура держится, вроде не с чего, сделаем ЭХО сердца, посмотрим, всё же… оперированное сердце, гемодинамика могла нарушиться. Не задыхаешься?
        – Нет, – удивилась я.
        – Хорошо, – покивал Геннадий Фёдорович и присел на мою постель, взяв руку, как бы незаметно нащупывая пульс. – Терапевт тоже сегодня придёт. И невролог после обеда.
       Я была благодарна, что он не обсуждал со мной визит гинеколога, который тоже хмурился, брал мазки, подозреваю, на предмет венерических заболеваний, это вызвало во мне приступ рвоты, поле того как я вернулась в палату под охраной всё тех же здоровяков с автоматами, привлекающих ко мне повышенное внимание публики, ну, то есть пациентов в коридорах и персонала. Воображаю, как это выглядит со стороны, как в детской песенке: «Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный…». Выяснилось, что кое-кто даже знает меня в лицо, переглядывались и перешёптывались, учитывая, что я вымылась, вымыла волосы и выглядела уже не узницей концлагеря, хотя «чудесные» пижама, халат и даже тапки, конечно, никак меня не украшали. У меня не было пока одежды из дома, Валера привёз, и Платон тоже, но охранники не позволяли мне взять сумки, сказав, что вещи должен проверить следователь. Я лишь пожала плечами, не собираясь спорить.
       А Геннадий Фёдорович продолжил:
        – Так, Татьяна, тут… следователь до тебя. Я сказал, что ты сильно больна, пострадала и тому подобное, чтобы тебя отсюда в камеру не забрали. Так ты, будь добра, изображай, пожалуйста, больную и слабую, не хорохорься как передо мной. Поняла?
      Я кивнула, опускаясь пониже на подушки, и укрывшись едва ли не до носа.
        – Ну вот и хорошо, – кивнул он. – А теперь, гляди, не вставай, пока не уйдёт сатрап. Иначе, поймёт, что ты неплохо чувствуешь, переведёт в камеру, и будешь там до суда мариноваться.
      Он вышел, показав от двери кулак «no passaran», а я сосредоточилась, потому что едва он вышел, появился Кочарян. Он вошёл, огляделся и будто не сразу увидел меня.
        – Здрассте, Татьяна Андреевна, давно не виделись, – усмехнулся он. А мне опять показалось, что он похож на таракана, весь коричневый, какой-то юркий, хотя, кажется, не мелкий мужчина…
       Я поздоровалась, получилось слабо и очень тихо, не нарочно, но прозвучало именно так, как наказывал Геннадий Фёдорович.
        – Что-то выглядите сегодня не очень, уж простите, – усмехнулся он, подставляя облезлый стул к кровати. – Как самочувствие?
        – Спасибо, нормально.
        – Да? А ваш доктор говорит, что всё плохо, – он уселся, и стул крякнул под его крупной твёрдой задницей, тонкие металлические ножки лязгнули по старой плитке на полу. – Расскажете, что случилось?
        – Вы о чём? Опять о Боги Курилове? Я уже говорила вам, он жив и всё это ваше дело не стоит не то что выеденного яйца, а даже воспоминания о скорлупе.
       Кочарян рассмеялся, ощерив широкие зубы.
        – Ишь ты, как вы нынче выражаетесь, – колыхаясь, он открыл свою папку, приготовив и ручку, чтобы записывать. – Но пока мы погодим с делом Курилова. Немного. Я о том, что привело вас в такое плачевное состояние. Расскажите, что произошло.
       Мне стало не по себе. Мало было пережить все эти мерзости, так я должна ещё рассказывать, особенно этому Кочаряну, который убеждён в том, что я убила Боги… Я поглубже ушла под одеяла, не выражая ни малейшего желания рассказывать, я не верю, что Кочарян даст ход делу против Никитского, да и вообще я не хочу об этом говорить.
       Не дождавшись, что я начну говорить, Кочарян посмотрел на меня и сказал:
        – Ну, хорошо, я расскажу сам, – кивнул он. – А вы поправите, если что.
      Я пожала плечами. Тогда он только кивнул и заговорил.
       – Значит так… человек, знающий вас с детства, знакомый не столько ваш, сколько вашего брата, воспользовался вашим знакомством и обманным путём заманил вас, возможно, запугал, например, расправой над вашими близкими, отвёз в Лефортовский изолятор, где держал тайно несколько дней, подверг насилию, избивал, а после и вовсе отправил в камеру к бывалым уголовникам. Всё верно? – он посмотрел на меня.
       Как ни странно, но рассказал он всё, как было, у меня сразу закралась мысль, что Валера рассказал ему, поэтому я кивнула, воодушевляясь, и даже приподнялась на подушках.
        – Вот и хорошо, – улыбнулся он, кивая. – Вот и славно.
       И продолжил, не торопясь, записывать. Он закончил через минуту или около того и поднялся, чтобы дать мне подписать.
       – Вы… уверены, что сможете дать этому делу ход? – спросила я, принимая ручку из его рук, признаться, видела я настолько плохо, что прочесть, что именно он записал, не смогла бы, нужно мне было очень долго приглядываться, или смотреть через лупу, трудно сказать, поэтому я подписала, думая, что вряд ли этот человек догадывается, что я и лицо-то его различаю вот только на таком, значительном, расстоянии, когда оно перестаёт двоиться.
        – Отчего же не дать хода? Полагаете, нас остановит то, что преступник наш коллега? Не сомневайтесь, он получит по заслугам, тем более что в подобных вещах подозревается уже давно, только прежде ничего не удавалось доказать, – ответил Кочарян, убирая протокол в папку. – И то, что он принадлежит правоохранительной системе, делает его преступления ещё более омерзительными. А теперь, Татьяна Андреевна, не обижайтесь, но я спрошу всё же о Курилове. Как говориться, ты – мне, я – тебе.
        – Иван Иваныч, мне нечего сказать, – вздохнула я, думая, почему же, несмотря ни на что, я не могу проникнуться симпатией к нему? Ведь вроде бы явился с обещанием наказать мерзавца Никитского, да и улыбается как будто доброжелательно, а мне всё равно не по себе от него.
        – Напрасно, вы так упорствуете, Татьяна Андреевна. Поверьте, если вы признаете, что, к примеру, из ревности, со страха, или ещё по какой-то причине, например, Курилов обидел вас, и вы решили отомстить ему. А может быть, и для того, чтобы, действительно, сохранить свой брак с Лиргамиром, что тоже легко понять, вы и сговорились с несколькими знакомыми вашего мужа и…
        – Ну для чего это, Иван Иваныч? Ни я и никто не убивал Боги, – сказала я.
       Кочарян поднялся, усмехнувшись, и даже стул поставил на место, и проговорил, укоризненно качая головой:
        – А вы всё упорствуете, ну, право, хорошо ли это? Я к вам со всей душой, а вы… Ведь экспертизой доказано, что убит Курилов, и свидетели уверенно показывают на вас, – он застегнул свою папку. – Только ваше состояние и вполне оправданное сострадание к вам, как к жертве гнусного преступления, останавливает меня от того, чтобы немедленно вас арестовать.
       Я вжалась в подушку, снова почти полностью прячась под одеялом.
        – Выздоравливайте, Татьяна Андреевна и подумайте, признание можно облечь в покаяние, быть может, кто-то запугивал вас? У вашего брата были дела с Куриловым?
        – Платон писал статью о Боги для одного журнала, но и только. Но мама больше уделяла ему внимания, потому что она как раз занимается освещением культурных событий, Платон просто, как хороший знакомый…
        – Стало быть, ваш брат всё же с Куриловым знаком?
        – Конечно, Платон знаком со всеми моими друзьями и одногруппниками, мы много времени проводим вместе, что тут удивительного? – насторожилась я, думая, не наболтала ли ненароком его-то лишнего, что может повредить Платону.
       Кочарян кивнул снова, и, уже пожелав выздоровления, вышел, пообещав явиться на днях. После этого разговора у меня долго беспокойно колотилось сердце, так, что пришедший почти вслед терапевт заподозрил у меня что-то нехорошее, и назначил кучу исследований. И так все обеспокоились, что к вечеру приехали мама с папой и их даже ко мне впустили, они, с напуганными лицами, особенно мама, потому что отец, кажется, был больше раздосадован тем, что пришлось ехать куда-то в ненастный вечер. Расспрашивали, что же произошло, но я не стала говорить ничего, вообще ничего о происходящем. Разъяснять весь абсурд происходящего было бессмысленно, рассказывать о том, что происходит на самом деле вообще невозможно, не хватало ещё инфаркта какого-нибудь, так что я выдумала версию неудачного падения с лестницы, дурацкую, в которую поверить могли только те, кто ни во что другое верить просто не хотел.
        – А что это за история с твоим участием в убийстве? – спросил отец, хмурясь и сверкая большими глазами. По телевизору целый сериал об этом показали.
       – Пап, ну какое может быть убийство? Ясно, что всё это чёрный пиар, как теперь говорят. Что бы ни говорили, всё в копилку, всё монетизируется. А тем более страшные сказки про бандитов, в наше время, это главные герои…
    Папа скорчил мину, покачав головой.
        – Всё равно не понимаю, для чего…
        – Чем больше говорят, тем дороже ты стоишь, – сказала мама, обернувшись на него. – Ладно, Танюша, мы пойдём, уже поздно, скоро закроют двери. Что тебе принести завтра?
        – Одежду мне принесите, хожу тут как бомж, – взмолилась я.
       Так я оказалась уже не следующий день в новой пижаме, свитере, тапочках и халате, что не могло не радовать. И только одно огорчало, зато очень сильно: ко мне больше не приходил Валера.
Глава 7. Скользкие ступени
         Не приходил… Танюша, ты и подумать не можешь, что со мной происходило теперь…
      На следующий день, как я отправил документы, подтверждающие то, что погибший и похороненный под именем Курилова, никак Богданом Куриловым быть не может, ко мне заявился Никитский собственной персоной. Пришёл очень довольный, и притом бледный от злости, которую он прятал под этой своей уверенной ухмылочкой.
      – Приветствую, Валерий Палыч, как жизнь?
       Я пожал плечами, не хотелось говорить ему, что налаживается.
        – Ну-ну, – он присел на мой стол краем своего немаленького жилистого  зада. – А я за тобой, однако, Вьюгин.
       Я поднял на него глаза, не понимая.
        – Заявление на тебя есть, Валерий Палыч, – он едва сдерживал радость, брызжущую из глаз, мне кажется, он готов был расхохотаться, вот только я не мог понять причины. – Так что пойдём, не с конвоем же выводить тебя.
        – С конвоем? Вы не в своём уме, Олег Иванович? – спросил я.
       Никитский радостно осклабился.
        – Я-то абсолютно в уме, в этом-то и весь твой ужас, Валерий Палыч, твоей девки и твоих друзей,  – и поднялся со стола. – Так что давай, поднимайся, и идём.
         – И куда это?
         – В СИЗО, куда ещё. Ты подозреваемый в особо тяжком преступлении, к тому же рецидиве. Так что идём, вот постановление на задержание, – он вытащил ордер из внутреннего кармана куртки и потряс им перед моим носом. – А ты как думал? Полагал можно со мной в игры играть? Не выйдет, Валерий Палыч, вот исполнил бы всё, как я велел, получил бы свою сучонку, а так она же на тебя заяву и накатала.
        – Что?!
        – Да-да, – засмеялся он и достал ещё один листок, на этот раз ксерокопию. – Узнаёшь её подпись?
        – Это не Танин почерк.
        – Ну… она же тяжко травмирована у нас, что влечёт за собой часть утяжеление наказания, может ведь и коньки отбросить, н-да-с. Так что писала, конечно, не сама, но подпись её, смотри сам.
       Я поднялся, понимая, что попал в какой-то новый виток кошмарной спирали, которую мне сломать не удаётся, а Никитский наворачивает новый. Неужели ему каким-то образом удалось перевести своё преступление на меня?! Пока я шёл за ним по коридору, я так и не мог в это поверить, главным образом потому, что невозможно поверить в то, что Таня могла так ошибиться. Её могли обмануть, каким-то образом заставить подписать это заявление, в котором она обвиняет меня в том, что с ней сделал Никитский. могли и запугать, либо рассчитывают убить. Как он сказал, она плоха… Но показывать Никитскому моё смятение я не мог и не стал. Так что я спокойно последовал за ним к его машине. Но он не повёз меня в Лефортово сразу, нет, он отвёз меня прокуратуру в свой кабинет на допрос.
       – Задержать всегда успеется, – ухмыльнулся он, усаживаясь за свой стол. – А то, может, одумаешься и примешь мою сторону? Ведь если я тебя в СИЗО свезу, как потом на работу снова вернёшься? Как говориться «ложки нашлись, а осадочек остался». А ты мне ещё нужен. Ну, если одумаешься, конечно.
       Я сел на стул, напротив, ожидая, что же он станет говорить. Я не мог не думать в эти мгновения о том, что всего несколько дней назад здесь случилось с Таней. И вот человек, который сделал всё это с ней сидит передо мной, за тем самым столом, на котором я нашёл капли её крови… Я отвернулся, чтобы сдержаться и не наброситься на него немедленно. Это надо сделать, но если я сейчас устрою дурацкую драку, я не только ничем не помогу Тане, но, не исключено, что вообще погублю её. Надо продержаться до последнего, пусть он думает, что ещё способен напугать меня и заставить работать на себя. Только так я могу хоть как-то помочь. Ох, Таня, я хотел спасти тебя, а ты из-за меня попала в руки этого садиста, одержимого местью твоему брату…
        – Та-эк-с… ну что же, – чрезвычайно довольный собой и происходящим, проговорил Никитский, раскрывая одну из папок, лежавших у него на столе. – Что мы имеем на сегодняшний момент? Вьюгин, психически неуравновешенный садист-насильник, встретил Татьяну Олейник, с которой был знаком с юности, оказавшись во власти непреодолимого влечения, похитил её, удерживал в неизвестном месте, где избивал и насиловал, что проделывал ранее со своей женой и любовницей, показания, которых, ранее не принятые к рассмотрению в суде по личной просьбе генерального прокурора, теперь имеются в деле. Продержав у себя означенную Олейник несколько недель, решил всё же избавиться от неё изощрённым образом, а именно, привёз в следственный изолятор и, действуя подкупом и угрозами, о чём тоже имеются свидетельства в деле и виновные в совершённых правонарушениях на своих рабочих местах, уже уволены. В камере полной убийц и насильников её обнаружили, благодаря бдительности надзирателей сообщивших о нарушении директору  СИЗО, вызвали его ночью, и тяжелораненая Олейник, подозреваемая по делу, которое ведёт следователь Кочарян Иван Иванович, была госпитализирована в связи с угрозой жизни.
     Никитский посмотрел на меня.
        – Ну как? – спросил он, ухмыляясь. – Сто семнадцатая, части вторая, а может и третья и четвёртая нарисуются. Опять же рецидив. И мне есть чем генерального прижать, который ручался за тебя в прошлый раз по моей просьбе. Сядешь как миленький по самой сладкой статейке, жопу готовь.
        – Ну, это я понял, – сказал я, закуривая.
        – Надеешься, что девчонка Олейник очнётся и расскажет, как было дело? – усмехнулся Никитский. – Так напрасно, Валерий Палыч. Если только начнёт рассказывать о каком-то странном следователе Никитском, который не имеет к ней никакого отношения, тут её в Кащенко и свезут, ясно, что сдвинулась девочка на фоне пережитого. А как же? Психика-то слабая, шизофрения некогда, в туманной юности была ей диагностирована определённо, ведь так? Кто удосужится проверять дела давно минувших дней и ложные диагнозы психиатров-карателей? Ну, а удосужатся, так ведь у Танечки слабое здоровье детства, сердце не выдержит и всё.
       Он продолжал с наслаждением усмехаться, разглядывая, как я курю, а я думал только о том, чтобы не позволить задрожать кончикам пальцев, которыми я держал сигарету.
        – А что у нас с альтернативой? – спросил я, стряхивая пепел в грязную керамическую пепельницу под Гжель, он не моет её, только вытряхивает…
       Никитский покачал головой, откинувшись на спинку, мне стал виден синяк на его подбородке, всё же Таня приложила его, я почему-то был уверен, что синяк ему на бороду поставила именно она.
        – Ну что сказать, – ухмыльнулся он снова. – Мне нравится, как ты держишься, Вьюгин. Молодец, так и надо с этими сучками, хладнокровно. А я опасался, что ты,
 дурак, в бутылку полезешь. Кстати, о бутылке, может, выпьем?
       И поднялся снова к своему шкафу с бутылками. И всё не спеша, вынимая мне душу каждой секундой промедления. Наконец, коньяк он налил, и сел снова, глядя на меня.
        – Альтернатива следующая, Валерий Палыч. Мои предложения остаются в силе.
        – А Таня?
        – А что Таня? Смерти и психушки избежит, что уже неплохо, так? Что касается обвинения в убийстве, это дело Кочаряна. Ну что? Цена достаточная?
       Я пожал плечами, давя сигарету.
        – Э нет, не пойдёт, Вьюгин, времени на раздумье больше давать не собираюсь. Теперь принимай решение.
       – Какое тут решение, когда дуло у затылка, – сказал я, посмотрев на него. – Таню не трогайте, пусть Кочарян её под подписку отпустит до суда.
       Никитский покачал головой.
        – Она скрывалась, у неё заграничный паспорт, свой самолёт, связи за границей такие, что ей исчезнуть, как чихнуть, так что нет, извини. Останется под стражей. И если ты опять начнёшь дурить и фордыбачить, я навещу её снова, с приветом от тебя. Тебе ведь не хотелось бы этого? Хотя ты её теперь нескоро увидишь, забудешь хотя бы эту маленькую стерву. И чем она тебе приглянулась? Любишь белёсых девок?
      Он захохотал, несомненно, рассчитывая вывести из себя, наконец. Ну и вывел, конечно, я много мог снести, но не напоминания о том, что он сделал, да ещё с придыханием и удовольствием. А потому я бросился через стол, но он, конечно, был готов, поймал мой кулак и вывернул мою руку так, что я  распластался лицом в стол.
       – Ти-ише! Тише, мальчик! – прошипел он, выламывая мне руку, а я чувствовал себя бессильным, загнанным в капкан, опутанным по рукам и ногам, это было такое невыносимое чувство, что я забился, рискуя вырвать руку из сустава. Но Никитский ударил меня кулаком в шею, почти оглушив и договорил: – Вот так же я твою Таню тут мордой в стол поимел, и тебя теперь иметь буду столько, сколько мне будет нужно. Понял, Валерочка-отличник? А не будешь понимать, так она сдохнет.
       Он отпустил и оттолкнул меня так, что не только я отлетел от стола, но и стул разломился, разбитый моей спиной.
       – А теперь отправляйся, Валерий Палыч, через час пришли, наконец, мне те экспертизы, надоело напоминать. Ещё раз повториться, учти, всё отразится на твоей девочке, твоя ошибка — мой оргазм, так помни!
      Я вышел на улицу и остановился, не застёгивая куртку, не надевая ни шапку, ни капюшон, подставив лицо и голову дождю, смешанному с колючим снегом. Как же так? Почему на этот раз я не только не спас Таню, но со своим страхом потерять работу я привёз её в Москву и подставил этим… Как я мог не подумать? Как я мог не подумать, что Никитский сразу же найдёт её, едва я окажусь снова в Москве, он ведь знал, что она со мной.
      Я виноват. Платон, и даже Танин муж доверились мне, а я всё провалил. Даже Кочарян не пересматривает дело, несмотря на новые улики. Чёрт… что же теперь делать…

       Половину дня меня водили по самым разным обследованиям. Хмурились, качали головами, потом улыбались и ничего особенного не говорили. Я вернулась в палату совершенно обессиленная, и как всегда меня сопровождали конвоиры, при которых я чувствовала себя важной персоной. Едва я легла, думая, что одеяло здесь слишком холодное, а подушка плоская, и что, несмотря на это, я вот-вот усну, как снова явился Кочарян со своими фальшивыми ухмылочками.
        – Добрый день, Татьяна Андреевна, как ваши дела?
        – Благодарю, – сказала я.
        – Ваш доктор говорит, что всё не очень хорошо – сказал он, доставая свою папку. – Сегодня я с вашим делом о Курилове. Итак, когда вы видели Богдана Борисовича в последний раз?
        – В последний раз? я провожала его в аэропорту в конце осени в прошлом году. Точного числа не помню. Впрочем, это был уже декабрь, наверное.
       – И с тех пор не встречались.
        – Пока нет.
      Он покивал и достал несколько фотографий.
        – Узнаёте кого-нибудь?
     Я взяла их в руки, фото довольно страшных мордатых мужиков. Достаточно молодых, и, очевидно, качков или бандитов. 
        – Нет, Боги среди них нет.
      Кочарян рассмеялся.
       – Всё шутите… – проговорил он, изображая добродушие. – Конечно, среди них нет Курилова, они все живы-здоровы, в отличие от него.
        – Не сомневаюсь, что и Боги здравствует, – ответила я.
        – Вы всё упорствуете? Нехорошо, Татьяна Андреевна, не в вашем положении продолжать эту глупость. Право слово, лучше признайтесь. Дело о вашем изнасиловании скоро будет отправлено в суд, только закончат с экспертизами. Но то, что вы сами жертва преступления, никак не снимает подозрений с вас. Эти трое, которых вы не хотите опознавать, те самые свидетели и исполнители убийства Курилова, которое вы им заказали. И в отличие от вас уверенно заявляют, что именно вы всё придумали и наблюдали за исполнением. Так кто из вас лжёт?
        – Разумеется, они.
        – Ну, конечно… – он покивал головой. – Подумайте, Татьяна Андреевна, или вы сознаетесь, или мне придётся направить вас на экспертизу в институт Сербского, или больницу имени Алексеева, в народе именуемую Канатчиковой дачей. Вам подобные заведения знакомы?
       Он посмотрел на меня, уже не усмехаясь, прожигая своими коричневыми глазами.
        – Ведь быть может, у вас раздвоение личности, и вы не отдаёте отчёт в своих действиях. Ведь такое возможно, правда?
        – Нет! – сказала я.
        – Подумайте, может быть проще будет сознаться и не проходить снова ад психиатрических обследований. Отдыхайте пока.
      И ушёл. После этого он не являлся несколько дней, потом снова ходил, так и эдак принуждая меня сознаться в том, чего я не делала. То уговаривал, то опять пугал психушкой. На моё счастье Геннадий Фёдорович не спешил выписать меня. Приходил на обходы, на перевязках поглядывал на мои раны, уже почти зажившие, даже синяк почти сполз с лица, а он всё как-то невесело хмурился.
        – Татьяна, я не могу сказать, что дела очень плохи, но… Даже, если бы Валерий Палыч не просил придержать вас подольше здесь, у меня был бы повод. Я пригласил кардиохирурга.
        – Для чего? Меня оперировали давным-давно, – удивилась я.
        – Видите ли, похоже, ваше сердце пострадало. Я не специалист, но данные эхо-кардиографии, ваши анализы крови, вызывают беспокойство у терапевта и кардиолога.
       Признаться, меня это удивило, чувствовала я себя как обычно, а слабость, нападавшая в последние дни, была абсолютно объяснима всем пережитым. Даже мои старания не думать о произошедшем и происходящем, стоили мне больших усилий. Я спросила его о Валере. Я спрашивала его о нём каждый день и каждый день он отнекивался. А сегодня посмотрел на меня и сказал:
        – У него неприятности, так я понял.
        – Из-за меня? – вздрогнула я, заглядывая в его лицо.
        – Нет, Танечка, помимо вас у него очень много дел и причин для неприятностей. Он придет, как только сможет. А пока он просил позаботиться о вас. Вот я и… забочусь по мере сил, – Геннадий Фёдорович улыбнулся  и  похлопал меня по руке.
        – Да, спасибо большое – смутилась я, чувствуя себя глупой и надоедливой.
       А вот встреча с кардиохирургом оказалась неожиданностью, потому что это был тот самый доктор, который оперировал меня больше двадцати лет назад. Я бы не узнала его ни за что, а вот он, как это ни удивительно, помнил. Худощавый и лысоватый очкарик радостно всплеснул руками:
      – Не верю своим глазам, Танечка Олейник, маленькая ленинградка?! – он взял меня за плечи, разглядывая. – Вот это да… Как из бледненьких малышек такие вот красавицы получаются, а? Так ты теперь модель, Танюша? Знаменитость, я «Рок и мода» смотрел, отменное шоу. У меня сыновья увлекаются рок-музыкой, ну и меня приобщили. Вот так встреча! – он покачал головой, восхищённо и удивлённо. – Кто бы мог подумать, Геннадий Фёдорыч, ей было года три, когда родители привезли к нам оперировать в Вишневского. Я тогда аспирантом был первого года, так Танюша и стала моей первой пациенткой.
       Осмотр, изучение результатов множества моих исследований и консилиум Владимира Ивановича, так звали памятливого хирурга, когда-то спасшего мою жизнь, продолжалось довольно долго, всё это время я просидела в коридоре в компании моего конвоя, так ведь и ходили парой за мной. Я спросила Кочаряна, зачем двое, неужели не хватило бы одного, что я Рембо какой-нибудь, на что он ответил:
        – Может и не Рембо, но охмурить одинокого скучающего охранника для такой, как вы, не составит труда.
        – Ну, исходя из вашей логики, двух охмурить ещё проще. Как говориться, сказка ложь… – парировала я на это, напомнив ему бессмертную сказку Пушкина о «Золотом петушке», где как раз из-за такого соперничества все мужчины и погибли, Кочарян сообразил, конечно, но не сразу и лишь погрозил мне пальцем. Но спорила я только из чувства противоречия, никого я «охмурять» конечно, не намеревалась, да и не умела никогда этого делать, тоже, между прочим, талант нужен.
       Наконец эскулапы закончили совещаться, а к чему пришли, я узнала только на следующий день, потому что, договорив, разошлись из ординаторской, ничего мне не говоря, просто отпустили в палату. Вечером приходили Платон и папа с мамой, а Катя с малышкой и Ваней, гуляли во дворе больницы, я махала им рукой из окна, Платон завёл такую традицию в эти дни. Иногда он спускался гулять с коляской или там оставался только Ваня, которого не пускали в отделение, а сами Катя и Платон поднимались ко мне. Спасибо, что охранники пропускали моих родственников, не вели себя церберами, хотя могли, между прочим. Но Платон открыл мне секрет их лояльности: «Да я даю им по пять долларов, ты что думаешь, они сами по себе такие добряки?».
       Геннадий Фёдорович наутро пришёл на обход довольно рано и сообщил, что подозрения в эндокардите сохраняются, и меня решено оставить в больнице ещё на две недели, чтобы понаблюдать и разобраться.
        – Так что, Татьяна Андреевна, с одной стороны, всё честно у нас получается, а с другой я предпочёл бы делать вид, что вы больны.
        – Спасибо, Геннадий Фёдорович, – сказала я. – Вы… Валере можете привет передать от меня?
       – Конечно, – он улыбнулся, обнажая зубы, один клык у него был немного кривой, но это придавало улыбке обаяния. – Он в курсе ваших дел, просто… ну, прийти пока не может, понимаете?
       Я кивнула, хотя ничего и не понимала. И всё же заботам обо мне внимательного Геннадия Фёдоровича не суждено было продлиться достаточно долго, потому что через несколько дней, после очередного визита Кочаряна, я согласилась сознаться во всём. Потому что он сказал мне, что Валера не приходит ко мне, не потому что он очень занят, а потому, что его взяли под стражу и скоро он предстанет перед судом по обвинению в изнасиловании. И не кого-нибудь, а меня. На мои возмущённые вскрики, Кочарян с ухмылкой заявил.
        – А что вы вопите, уважаемая гражданка Лиргамир, больше известная публике как Татьяна Олейник? На основании вашего собственноручного заявления, дорогая Татьяна Андреевна, он и задержан, даже арестован, забыли о нём?
        – Да вы с ума сошли? Я говорила о Никитском!
        – Вы помешаны на нём, очевидно, – засмеялся Кочарян. – Везде вам мерещится Никитский. Пора, пора, Татьяна Андреевна вам в Сербского. А Валерия Павловича пока осудят за то, что он с вами сделал. Нешуточная статья ему светит: тяжкий вред здоровью, если верить здешним врачам, ваша жизнь под угрозой до сих пор, избиение, изнасилование, похищение… Ой-ёй-ёй… к тому же это рецидив, он ведь жену свою и любовниц бил и насиловал. Так что сядет плотно, всё ему припомнят.
        – Вы… не посмеете… – у меня помертвело в груди. Господи, как же я могла подписать то заявление, если была не в силах его прочесть, как могла не подумать, что меня обманут?..
        – Посмеем, – делаясь каким-то страшным, сказал Кочарян, надвигаясь на меня. – Если вы не подпишете чистосердечное признание в убийстве Курилова, посмеем.
        – Чистосердечное? Да Боже мой, я подпишу всё, что захотите, только оставьте Валеру в покое…
       И подписала тут же подсунутое мне готовое признание.
        – Вот и отлично. А теперь долечивайтесь. До суда ведь ещё дожить надо. И о Никитском забудьте, мой вам совет. Иначе… Знаете, из зоны лет через семь выйдете, а из дурдома можно не выйти никогда, – сказал Кочарян уже без прежней злобы, укладывая листки с моим признанием в свою папку.
       А потом посмотрел на меня.
      – Ну, до встречи, прелестнейшая Татьяна Андреевна, учтите, Вьюгин пробудет под стражей до тех пор пока вас не осудят, иначе вы от своего признания откажетесь, и начнётся опять волокита. Ясно?
        – А какая гарантия того, что его отпустят позднее? Нет уж, вы его отпустите, тогда я не откажусь.
        – Ну что ж… Иными словами, если он свободным придёт на ваш суд, не откажетесь?
       Я только кивнула.
        – Пока он на свободе, я не откажусь, если его станут преследовать, я откажусь от признания, – сказала я и посмотрела на него, пытаясь разглядеть, разобраться, что он такое и почему он поступает так, а не иначе. – А… вам самому, Иван Иванович, не стыдно, действовать таким образом? Вы же знаете, что Валера ни в чём не виноват, вы можете не верить мне, тому, что тот мертвец – не Боги, меня вы не знаете, и вообще на меня плевать, хотя, мне кажется, служитель закона должен быть гуманистом, а вас, похоже, это слово смешит. Но, как я уже сказала, чёрт со мной, имеете право не верить мне и считать, кем угодно. Но Валера ведь ваш товарищ, и вы набросили ему петлю на шею, чтобы заставить меня признаться в том, чего я не делала. Как вам спится после этого?
       Кочарян побледнел немного, то ли обидевшись, то ли рассердившись.
        – Спится? Да вполне нормально спится, представьте себе, гражданка Лиргамир, упырей за день насмотришься, вроде вас, трупов, взрывов, расстрелов, лжи наслушаешься, приходишь домой, а там совсем другой мир: люди улыбаются, мать, жена, дети, и спится отлично. Вот так-то.
        – Ну да… «Их ласкают дома сёстры и мать…», – проговорила я, не в силах не припомнить известную песню.
        – Что? – нахмурился Кочарян, сверкнув глазами.
      Но мне не было страшно, чем ещё он может меня напугать?
        – С волками меня сравниваете? – он усмехнулся так зло, точно, как волк, обнажив клык. Тоже эту песню слышал, стало быть. – Ну что ж, пусть так, волки – санитары леса, если вы не знали.
        – Знала, Иван Иваныч, только мы не в лесу с вами, мы среди людей. И я – не падаль, и Валера, тем более.
        – Ну это пока неясно, пока то, что я вижу, вы очень хитрая, расчётливая девушка, вы хорошо устроились за богатым и недалёким мужем, имея параллельно нескольких любовников, которых используете в своих целях. Вы хищница. И поверить в том, что вы наняли отморозков, знакомых вашего брата, продажного журналиста, чтобы избавиться от досаждающего вам Курилова мне легче лёгкого. Вот то, что я вижу.
        – Имеющий глаза, да увидит, – сказала я.
        – Ну-ну, не надейтесь, гражданка Лиргамир, правосудие настигнет всех.
        – Только на это я и рассчитываю.
       На этом мы распрощались, я осталась в своей палате, в стёкла которой бился холодный дождь, который вот-вот превратиться в снег или сразу в лёд, потому что на стёклах оставались ледяные потёки. Я взяла в руки книгу, «Гордость и предубеждение», но чтение мне не шло на ум, вернее, я читала, но картинка повествования не складывалась у меня в голове. И не потому что я боялась за себя, за себя я не боялась с того момента, как впервые оказалась в больнице в детстве и увидела, какое лицо стало у мамы тогда, какие глаза, как она похудела, я не помню себя, и что со мной было, я помню маму, и как мне хотелось поправиться, чтобы она больше не смотрела так, чтобы ей не было так страшно. И сейчас, чтобы не пострадал Валера, чтобы оставили в покое Платона, и не видела, не могла нащупать ступенек из темницы, в которой я оказалась сейчас. Как мне действовать, как мне идти, за что уцепиться, чтобы не утопить тех, кто пытается помочь мне…
Глава 8. Скользкие ступени
         Все эти дни, что Таня провела в больнице после пыток, которым подверг её Никитский, иначе я никак не могу это назвать, я, действительно бывал у неё каждый день. Не то, чтобы я пытался загладить свою вину, это было невозможно, нет, я просто не мог не видеть её каждый день, чтобы убеждаться, что она не умрёт. Это так пугало меня, то, какой я увидел её в первый день, как она задушенным горлом проговорила успокоительные слова для меня, как она, измученная, едва живая, не только не обвиняла, но защищала меня от меня самого, от угрызений совести и ярости, с которой я готов был наброситься на Никитского, чтобы просто убить его. Но она тогда же сказала мне тихонечко на ухо:
         – Платоша, только ничего не делай, слышишь? Ничего, он только этого и ждёт, я сыр в мышеловке, а он только и ждёт, чтобы уничтожить тебя, – она отодвинулась после этого и посмотрела мне в лицо, продолжая обнимать мои плечи. – Я только средство воздействия на тебя. Если бы мог, он действовал бы через Катю, но это было бы слишком прямолинейно, слишком просто и потом… думаю, он испытывает к ней что-то вроде собственнической любви. Знаешь, как бывает жаль разрушить дом, в котором прожил много лет, даже если он опустел.
        – Танюшка, ты просишь почти о невозможном, – прошептал я.
        – Пожалуйста, Платоша? Не спеши, если ринуться ослеплённым яростью, это погибнуть, а он именно этого и хочет. Ты же это понимаешь? Ты отомстишь иначе, и когда лоб остынет, не раньше.
       Я сел тогда, опустив этот самый лоб на сжатые горящие кулаки.
        – Ты… почти о невозможном просишь… – проговорил я, едва способный дышать от бешеной ненависти, владеющей мной.
        Таня покачала головой:
         – Если ты не выдержишь, то я страдала напрасно, понимаешь? Всё было напрасно. Он победит. Ты позволишь ему это?
         – Я его убью.
         – Он этого и хочет. Ты попадёшь в тюрьму, твои дети останутся сиротами, а Катя будет несчастной и одинокой.
      Я посмотрел на неё.
        – А ты? Разве ты не хочешь, чтобы… ты сама не хочешь убить его? Ты святая мученица, что ли?
        – Отнюдь, – побледнела Таня сквозь свои страшные синяки, которые теперь сползали зеленью с её тонкого прелестного лица. – Но мстить надо так, чтобы ему было больно, как нам сейчас или больнее. У него тоже есть уязвимые стороны, хотя душонка у него малюсенькая и попасть в неё очень сложно. И всё же можно. Он хочет уважения, карьеры, признания, поэтому опутал своими порочными связями всё и всех, он считает, что в этом его сила, но он не понимает, что в этом его слабость, потому что все его ненавидят и будут счастливы избавиться от него. Каждый в отдельности и все вместе.
       Кате я ничего не рассказывал об этом. Ей было больно думать, что Никитский способен на то, что сделал с Таней, и Таня не стала рассказывать подруге, Катя, как и Ванюша, считали, что на Таню просто напали какие-то хулиганы на улице, ограбили и избили. Они вдвоём подолгу ахали и вздыхали, обсуждая, как же можно было Таню обидеть. Тут Таня права, правда ранила бы их обоих куда больше, чем могла бы повредить Никитскому.
       Но больше всего Таня просила ни слова не говорить Володе, если он позвонит.
        – Я тебя умоляю, Платоша, он на телевидение, дурачок, полез моё доброе имя спасать, кому это надо, а если об этом узнает… Так что, прошу тебя, ни слова! Не говори, где я, ни что со мной, – сказала Таня в первую же нашу встречу. – Как будто я прячусь до сих пор, хорошо? Только не забудь, Платоша, не проговорись.
       А вот о Марке мы не говорили, мы оба знали, что только он может спасти Таню, если найдёт и привезёт Боги. И поскольку теперь это с каждым днём становилось всё более желанным и ожидаемым событием, мы не имели даже сил говорить об этом. Сам Марк не звонил, не писал больше, пару раз в месяц присылал краткое сообщение на пейджер вроде: «Весна в Калифорнии сменилась летом, никто не заметил», и мы понимали, что новостей нет.
       И вот Таня подписала чистосердечное. Сказала об этом мне, но из больницы её пока не забирали, потому что подозревали осложнения с сердцем, поэтому оставили под наблюдением врачей и под конвоем. Родителям Таня попросила не говорить, что её через несколько дней переведут из больницы прямо в тюрьму.
        – Ну, если оперировать не задумают, – улыбнулась она. – Видишь ли, что-то там подозревают на старых швах, или клапанах... Тогда мне больше контрактов зарубежных не видать, располосуют всю грудь. К этому-то шраму, бывало, цеплялись, его только что вплотную разглядишь, а со свежим…
       Я не стал говорить ей, что уже знал, что после нескольких статеек мерзавца Оскара Фредриксена, появились другие – о том, что компании «Chanel», «Gucci», «Dior», «Chopard», «Cavalli», это только те, что я вспомнил, расторгают контракты с Таней Олейник, которая оказалась связана с русской мафией, которую, похоже, на Западе теперь боялись больше, чем когда-то советских танков. Потом и агентство выступило и открестилось от неё, чтобы только их не заподозрили в таких же точно связях. Словом, на Западе Тане работа больше не светит. Но я не хотел её расстраивать ещё и этим, она ничего не знала о гнусных статьях этого неведомого мне Фредриксена. Я не был даже уверен, что сама Таня с ним знакома. И не следи я за прессой нашей и мировой, потому что это была моя работа, иначе я не знал бы этого, как не знал Лётчик, к примеру.
       И того, что она подписала признание, он тоже не знал. Побелел весь, схватил меня даже за свитер, будто его сейчас вытошнит прямо на меня.
         – Как она могла? Зачем?! Чёрт… и меня не пускают…
       Он отпустил меня, и почти упал локтями на барную стойку, схватив себя за волосы.
        – Это она из-за меня.
        – Ой, ну прям всё из-за тебя!
        – Говорю тебе… Меня… ох, да долго объяснять всё это скотство… Понимаешь, Никитский завернул беспроигрышно, он даже свои промахи, свои эмоциональные реакции, неожиданные для него самого, полагаю, использовал в игре против нас. Теперь никто не поверит, что он сделал с Таней, теперь все читают, что это сделал я.
        – Что?! – изумился я.
        – Да это неважно… – он отмахнулся. – При желании, Платон, всё можно сделать, перевернуть любую информацию не то что с ног на голову, но и вывернуть наизнанку. Так Таню и сделали убийцей, а  меня насильником-садистом.
        – Ты же послал документы о Курилове?
        – Да. И из минобороны подтвердили, что группа крови у Курилова третья, а не первая. Так что он или жив, или, во всяком случае, не похоронен под своим именем.
        – Тогда почему дело не отправляют на доследование?
      Лётчик в отчаянии мотнул головой, к пиву даже не притронулся.
        – Пользуются тем, что главная подозреваемая в больнице. Как Кочарян сказал: «коньки отбросит, всё на неё спишем и успокоимся. И твоё дело похерят, если умный будешь и свой запрос отзовёшь. Скажешь – ошибка. А иначе по полной сядешь»…
       Меня даже затошнило от ненависти и бессилия, которые владели мной все последние месяцы, но особенно в эти дни.
        – Лихо они нас всех в оборот взяли… – только и смог проговорить я.
        – Лихо… вот оно то самое лихо и есть… – Лётчик поднял на меня почерневшие глаза. – Даже напиться не могу, веришь?
       Я мог ответить только взглядом. Ситуация стала по-настоящему тупиковой. Я не мог обсудить её ни с кем кроме Лётчика, попавшего в наш замес полностью, и его перемелет с костями, если не удастся выбраться. Выбраться, как?
        – Может, всё же выкрасть и увезти Таню? – сказал я, чувствуя, что я не в силах придумать ничего больше.
       И помочь нам было некому. Даже гласность в этом деле не помогала: Лена Сидорова, публиковавшаяся как Лена Свирс, и, к счастью, так и не переспавшая со мной ни разу, с которой я не раз обсуждал происходящее с точки зрения журналистского расследования и возможности опубликовать ставшие мне известными факты. Но Лена слушая меня, доверяя безоговорочно всем мои словам, потому что знала, что я не имел привычки лгать или толкать непроверенную информацию, согласилась написать статью и даже сделать репортаж на своём канале. Статья вышла, а репортаж не пустили и саму Лену отправили в отпуск.
        – Ты не представляешь, как орал редактор, – рассказывала позднее Лена, похоже, не зная, то ли плакать, то ли смеяться. – Ему какой-то чин позвонил, заставил тираж изъять, обещал вообще газету закрыть, хорошо, что издание у нас большое, не бульварный листок, как говориться в старинных романах. Но меня пока от греха отправили погулять. Может, на Канары какие махнём?
      Она шутила, конечно, лишь бы немного развеять адскую мглу, сгустившуюся вокруг меня.
      Ангелина Шульц, та самая медведица, как я называл её про себя, и говорить не стала.
        – Да я слышала, Платон, ты прости, при всём уважении, как говориться, но пока я не могу тебя и близко подпустить к каналу. Ты же понимаешь, меня вышвырнут сразу. Это твою Ленку всего лишь в отпуск вытолкали, спасибо, что не уволили задним числом, а у меня конкурентов, сам знаешь, сколько…
      Я знал. Я знал, скольким коллегам она буквально свернула шею, ну, то есть их карьерам, понятно, со сколькими спала параллельно, чтобы держаться на плаву, и это удавалось ей уже много лет. А в последнее время у неё наметились отношения с каким-то чином из администрации президента, и я подозреваю, что она надеялась увести его от жены, что с моей точки зрения было наивно, что удивляло в Ангелине.
       Иконников тоже лишь качал головой.
        – Я понимаю, Платон, твоё негодование, поверь, и очень хочу помочь. Но… – он выпустил облачко дыма из своей трубки, которое затекло в бокал коньяка, ему стало нравиться делать так с коньяком, с тех пор как он стал пить его не из маленьких рюмочек, а вот из таких, пузатеньких буржуйских бокалов. – Хотя, я попробую. Поговорю кое с кем, погоди несколько недель?
     У меня не было нескольких недель. Вот тогда я и предложил Лётчику устроить Тане побег, не думая в тот момент, что это может ему стоить свободы, а может и жизни.
        – По-моему, только это и остаётся. Пусть самый хреновый, самый идиотский, но это выход, – сказал Лётчик, который, тоже не думал об этом…
   …Да нет, Платон, я думал, я отлично понимал, чем мне это грозит, но что это значило в сравнении с тем, что угрожало Тане. Позволить снова заточить её, сделать бесправной и бессильной в лапах паука, опутавшего всё вокруг, я был не в силах, это было уже больше, чем всё, что угрожало мне. Уже то, чему я позволил произойти, чего не предотвратил, всегда будет жечь меня стыдом и разочарованием в самом себе, потому дать хотя бы тени возможности повторения этого упасть на Таню, я не мог.  Поэтому я придумал план, как Тане сбежать из больницы.
       Для начала надо было продумать пути отхода, где ей спрятаться после побега. И это я хотел обсудить с Платоном. Книжника не хотели впутывать ни я, ни он, ни как выяснилось, сама Таня, поэтому, было решено не говорить ему и его команде ни слова. Ни родителям.
        – Послушай, Лётчик, а что если… если мы её в мастерской Боги Курилова спрячем? – вдруг сверкнул глазами Платон. – Разве подумает кто её в мастерской «убиенного» искать? Обыск там был, насколько я понимаю, теперь опечатано, небось, а соседей на его этаже нет, никто и не заметит, что мы снимем печати, кто проверяет?
        – Положить на видное место… ну да, это может сработать, – кивнул я, радуясь, что она хотя бы останется в Москве.
        – Теперь надо придумать, как из больницы её увезти незаметно, – сказал Платон.
        – Ну, это как раз несложно, – обрадовался я, что половина задачи решена. – Всю эту суету с кардиохирургией Генка затеял, чтобы время тянуть, в состоянии Тани, к счастью, ничто по-настоящему на септический эндокардит не указывает. Подозрения есть, конечно, всё же оперированное сердце, но я не думаю, что, действительно пойдут на операцию. А вот держать в стационаре и даже перевести в кардиохирургию могут, там правила строже, и конвой могут вообще не допустить, понимаешь?
       – То есть можно… Слушай, а может не тянуть? Танюшка отлично по деревьям лазает, – улыбнулся Платон, похожий сейчас на того предводителя «центровых», каким я знал его с детства.
        – Ну вот и всё, тянуть не станем, в этом ты прав, – сказал я.
      Мне было страшно всё то время, пока я не видел Таню. Так страшно, что я почти не спал, просыпаясь каждые полчаса от страшных сновидений, которых не мог вспомнить. Садился и смотрел перед собой в темноту в комнате, которую совершенно изменила ради меня Таня. И ради нас вместе. Неужели мы провели вместе несколько месяцев? Неужели это был не сон? Он промелькнул как одна летняя ночь, а теперь, эти недели тьма и ужас тянутся бесконечно…
       Через три дня всё было готово. Закуплена еда в Куриловскую мастерскую, оказавшуюся странным, но уютным местом, на первое время, чтобы дня три Таня могла вообще не выходить никуда. Но круглосуточный магазинчик имелся в цоколе дома, где была та самая мастерская, одежду сюда же привёз Платон, причём выбрала всё Катя по сезону и как она выразилась, для тепла после болезни и не привлекающее внимания, и каштановый парик, чтобы скрыть заметные Танины волосы. Когда всё было готово, мы ждали Таню у главного корпуса Первой Градской, где она продолжала находиться под наблюдением и на лечении у Генки. Ему я не сказал ни слова, чтобы его возмущение было искренним и его ни в чём не заподозрили. А Таню предупредил Платон, привёз ей часы, которые мы сверили. Она должна была вылезти в окно ровно в три ночи, под этим окном, а оно в третьем этаже, там был довольно широкий карниз, ведущий на террасу, что над главным входом с колоннами, куда хирурги любят выходить курить, но зимой она закрыта со стороны коридора. Оттуда спрыгнуть… тут я уже поймаю. А дальше через сквер к воротам, а там Платон с машиной. Никто не охранял ни территорию, ни главный вход, ни освещения ночами большого там не имелось, горел одинокий фонарь, для подъезжающих к приёмному «скорых».
       Без четверти три мы были готовы, я стоял с шубой в руках, чувствуя себя Анатолем Курагиным, Платон ожидал в машине под парами. И всё это было в точности как тогда, когда Таня бежала из психбольницы в Пскове. Только вместо Водочника был Платон, и шубы у меня тогда не было, и охранялось здесь всё значительно слабее. И ехали мы не в старинную усадьбу, превращённую во временное пристанище, а в странное обиталище художника, в убийстве которого обвинили Таню. И тогда Таня была для меня всем, хотя я ещё этого не осознавал, а теперь и меня самого было несравнимо больше, и Тани во мне столько, что помимо неё почти ничего не оставалось. Удивительный новый виток спирали, повторение на новом уровне, ещё более крутом и опасном уже, удушающем не только Таню, но и меня и Платона.
       Ровно в три часа, а я смотрел на часы каждые тридцать секунд и проклятые стрелки никак не хотели двигаться, я всматриваться в темноту, вслушивался, но редкие машины, проезжающие по Ленинскому в такой глухой ночной час, звучали так громко, что, кажется, перебивали все остальные звуки. Вдруг послышался негромкий треск и шорох, что-то упало вниз, я не сразу понял, что это стекло. И вот на карнизе надо мной показалась Таня. Я не сразу разглядел её. Маленькая фигурка, ловко перебирая ножками, бесшумно пробежала по карнизу между колонн, когда она соскользнула с карниза на террасу, я вообще не уловил, хотя всматривался из всех сил, но, может, поэтому и не увидел. Она замерла на краю между колонн, осматриваясь, белая на белом фоне, и удостоверившись, что никого нет, кроме меня внизу, всё недвижимо и тихо, кроме поскрипывающих чёрных ветвей, под которыми я стоял, она прошептала очень тихо, выпуская облачка пара:
        – Валерка...
      Очень тихо, но я услышал, словно её голос был плотным, осязаемым, как предмет, как её тело, которое я поймал, падая вместе с нею в сугроб. Я распахнул объятия, оборачивая её в шубу, снова босую, в одних белых носках, подхватив, поднял со снега, не отряхиваясь, и молча понёс к выходу, как кулёк. Таня тоже не произнесла больше ни звука, и только когда мы сели в машину и Платон ударил по газам, она прижалась ко мне, выдохнув снова:
      – Валерка... – а немного отдышавшись, проговорила, открыв глаза: – Мальчишки… какие же вы дураки, зачем вы? Валерка, тебя посадят теперь…    
        Таня она смотрела на меня, выпроставшись из шубы, в светлом костюме из трикотажа, ничего похожего на уродливые халат и сорочку, в которых я видел её в последний раз. И схватив меня за затылок, прижалась губами ко мне, а потом осыпала поцелуями лицо.
        — Валерка…
        – Тебя зато не посадят, – сказал я, обнимая её с облегчением, и таким счастьем, что я и поверить ещё не мог. – Я отобьюсь, не беспокойся. Нет у них доказательств на меня, а у меня улики на Никитского есть. Так что… Со свободы оно бороться ловчее. И не ведись больше ни на какие провокации, поняла? Никитскому верить нельзя, запомни. И таким как он.
        – Это я поняла, они с их слов уже сто раз тебя посадили… а ты всё на свободе, значит, врут опять, – улыбнулась Таня, глядя на меня, огни улиц мелькали по её лицу, пробегая в окнах, то высвечивая, то снова пряча.
        – Я нужен Никитскому как карманный эксперт, вот он и обработал меня. Ну и пусть думает, что это ему удалось, – улыбнулся я. – Главное, чтобы до тебя не добрались.
      Таня придвинулась немного, выпрямляясь, протянула руки ко мне, погладила по лицу, по волосам, словно прикосновения доставили ей удовольствие.
        – Видеться… опять не будем? – прошептала Таня она, блестя глазами.
       И я притянул её к себе, уже не стыдясь Платона, и поцеловал в сухие губы, проникая вглубь и в тепло её чудесного рта…
         – О-о… ну нет, лизаться без меня будете, – возмутился Платон. – Я всё же брат… А  ты, Лётчик, соблазнил мою сестру, так хоть при мне будь скромнее.
       Пришлось прерваться, мы тихо засмеялись с Таней, обнимаясь.
        – Не будем, – я погладил её по волосам. – Но… это ненадолго теперь. А пока ты на нелегальном положении побудешь. Только, Тань, строго. Пока не разъяснится всё. И не ради Бога, не думай, что кидаясь на плаху, ты кого-то спасаешь. Не будь дурой, это обходится дороже в тыщу раз.
        – Да поняла я, – вздохнула Таня. – Я просто…
        – Не объясняй…
      Мы доехали до Китай-города, по Старосадскому или Петроверигскому переулку, где-то мимо протестантского собора с высоким красивым шпилем, Платон свернул во дворы и я потерялся, я не слишком хорошо знал этот район. Наконец, мы остановились у высокого серого дома, который тоже казался каким-то готическим, подъезд закрывался на ключ, впрочем, сейчас многие подъезды не только в центре Москвы стали закрываться на замки, разгул преступности пугал людей, все поставили железные двери, успокаивая самих себя, потому что бандитам проникнуть сквозь них не представляло труда.
        – Мы к Боги приехали? – удивилась Таня, выглядывая во двор. – Ну… в общем-то, логично, где мне и прятаться?
        – Ты босая опять, – вздохнул я.
        – Ну, не до тапок было… Я вам хуже расскажу, я окно это дурацкое открыть-то не смогла – сказала Таня. – Рама старая, к тому же краской заскорузла, я и так и эдак, ни щеколда ни шелохнётся, ни рама. Пришлось выдавить стекло. Вилкой расковыряла у края, а потом подушкой нажала и… оно вывалилось.
        – Так вот почему мне показалось, что стекло выпало, – сказал я.
        – Не показалось.
        – Бедовая, – засмеялся Платон, выбираясь наружу.
        – Ну, иди на руки, – сказал я Тане.
        – На верхний этаж нести, – сказал Платон, обернувшись.
        – Ничё, своя ноша не тянет, – сказал я, и сграбастал Таню снова, она только с удовольствием засмеялась, обняв меня, всё же моменты счастья, как ни коротки, они кажутся сильнее всех тёмных времён.
        – Оспади, лишь бы полапать, – усмехнулся Платон, открывая подъезд.
      Мы оставили Таню наверху одну, уйдя примерно через полчаса, опасаясь, что за нами пущена погоня и машину Платона обнаружат и найдут её. Поэтому мы уехали, убедившись, что Таня в безопасности и готовит ванну, чтобы после лечь спать. Есть она не стала, мы только вместе выпили чаю. На троих у нас теперь были три телефона с новыми номерами, которые влетели, конечно, в копеечку, покупал Платон, который теперь считал деньги со своих небогатых доходов от работы грузчиком, как я некогда, но мы с мамой неплохо жили тогда на мои заработки, потому что и она работала, а на содержании Платона было ещё трое человек. «Ты не представляешь, во сколько памперсы обходятся!» – говаривал Платон время от времени. Надо будет деньги уму отдать, хотя не возьмёт, ломаться будет…
       Мы вышли из подъезда.
        – Пятый час… – сказал Платон, посмотрев на часы. – В общагу отвезти тебя?
        – Нет, вези на Хользунова, коли вызвался, ни на чём больше не добраться, – сказал я. – Изображу, что работал всю ночь, у меня бывает.
        – Ну, поехали, – кивнул Платон. – Теперь главное, чтобы Марк вернулся поскорее вместе с Боги, осаду держать уже почти не выходит.
        – Да уж, прорвали оборону нашу…
       Платон посмотрел на меня.
        – Чего ночевать не остался?
       Я вздохнул, наматывая шарф,
       – Она… в синяках ещё, не отошла, лихорадит даже, а тут я… Мог бы с членом к ней не лезть, остался бы, а так, всю дорогу со стояком… Подумает, что я…
        – А я подумал, может противно тебе после Никитского и… вообще…
        – Противен я себе, что не смог уберечь её, – сказал я. – Что из-за меня… я повесился бы теперь, если бы не был так счастлив.
       Платон усмехнулся.
        – Ну да, это верно.
       Мы сели в машину.
        – Муж приедет, что делать будешь? – Платон завёл мотор, салон снова стал наполняться теплом от заработавшей печки.  – Заставишь разводиться?
         – Это её дело, не моё. Её муж, Книжник, Боги вот этот… вообще, с кем бы она ни трахалась, мне всё равно.
        – Почему? – Платон посмотрел на меня, приборная доска отбрасывала на его лицо красноватый отсвет.
        – Потому что любит она меня. А за это всё можно отдать и всё вытерпеть.
      На это Платон только хмыкнул, качнув головой…
     …Удивительно, но я заснула почти сразу после ухода ребят, едва-едва заставила себя принять ванну, всё же очень хотелось как следует вымыться после тюрьмы и больницы, и к тому же смыть все ужасы последних недель. Напившаяся молока с мёдом, которое вместо чая заставили меня выпить мои заботливые спасители, привычно озабоченные моим здоровьем, я заснула, едва легла в постель Боги, которая пустовала уже почти год…

       А вот меня Кочарян поднял сегодня ни свет, ни заря, в пять утра, за час до будильника. На моё возмущённое:
        – Ты охренел, армянин чёртов?
       Он выпалил:
        – Олег Иваныч, мне плевать, что ты спишь, Лиргамир сбежала!
       Остатки сна свалились с меня, как одеяло с плеч.
         
– Чиво?!
         – Того! Сбежала из больницы! Наши олухи только полчаса назад обнаружили. Расслабились, дрыхнут на посту, или анекдоты сёстрам травят…
        – Погоди, как сбежала? А… Вьюгин где?
        – Да на фига мне твой Вьюгин? В морге он, на Хользунова, статейку кропает на свои мерзотные трупные темы.
        – Ты уверен?
        – Да я у входа стою, только вышел, он на меня как на идиота смотрел, а на прощанье сказал, что я ворона, девчонку не смог укараулить. Надо было в Лефортово переводить, это эскулапы мне воду замутили, я уж думал, она вот-вот дуба даст, а она в окно вылезла и сбежала. Прям ниндзя какой-то…
        – Вьюгина тряси! Не верю я, что он ничего не знает об этом, он её любовник уж десять лет! – заревел я, не в силах скрыть ярости.
        – Какие десять, ты в уме ли, Олег Иваныч, ей сколько лет? Даже Вьюгин десять лет назад ещё и не передёргивал, думаю, ни разу.
        – Плевать, что ты думаешь! – заорал я. – В Лефортово его вези, ломай, бей, к гомиками спидоносным посади, но выбей, куда он сучку свою спрятал! Это он!
       – Да пошёл ты, Олег Иваныч, ты чё нюхаешь-то? На каком основании я повезу его? Тридцать седьмой год, что ль? Или ты в гестапо хочешь поиграть? У тебя полицаев в роду не было? Это у тебя земля под ногами горит, потому что ты какого-то хрена её похитил, да оттрахал ещё, так что сиди теперь потише, пока твои замечательные приключения до генерального не дошли! – и швырнул трубку.
       Вообразите! Этот наглый армяшка мне посмел перечить, мой выкормыш, которого я взрастил из ничего, из нищих приезжих голожопых, он мне перечить вздумал и нагличать!
      Я закипел, даже кофе пить не стал, поехал на Хользунова, но в кабинете Вьюгина не застал, он был в секционной, а я терпеть не могу туда спускаться, всегда терпеть не мог трупы, но делать нечего, я спустился, а у него группа студентов ещё. Он поднял глаза на меня, посмотрел на санитара, которые здесь были похожи на персонажей из самых жутких триллеров, тот кивнул, понимая без слов, а Вьюгин сказал вслух студентам:
        – Осмотреть органы грудной полости, взвесить сердце, сделать выводы, камеры без меня не вскрывать, – студенты закивали, окружая стол с трупом ещё плотнее.
        – Где она?! – спросил я, едва дождавшись, пока мы вышли в коридор.
       Вьюгин снял и выбросил перчатки в большой мусорный бак и сказал невозмутимо:
        – Неужели ты думаешь, Олег Иваныч, что я, если бы знал, сказал бы тебе? – и нагло сверкнул стальными глазами.
       Я схватил его за грудки, так что его гадостный халат затрещал по швам и прижал к кафельной стенке.
        – Играть со мной вздумал, сучонок?! Да я засажу тебя! – прорычал я ему в лицо.
        – Фу, Иваныч, изо рта  у тебя несёт, может, ты разлагаешься уже? – издеваясь, скривился Вьюгин.
       Я ударил его спиной в стену, но он оттолкнул меня с силой, хотя мышц почти не напряг, крепкий чёрт, я всегда был долговязый, но хлипкий, плечами узкий, и завидовал таким вот, крепышам с их тугими, натянутыми мышцами, твёрдыми животами, мои же мускулы были длинны и жидки, как у блёклой бабы... я это ненавидел в себе, как и многое другое, за это, похоже, я ненавидел тех, кто был сильнее меня духом и телом, и всегда старался подмять, победить, а ещё лучше уничтожить их тем, чем владел, целым арсеналом оружия: ложью, хитростью, коварством, подлыми заговорами и неверием.
      Тут у меня за спиной раздалось:
        – Валерий Палыч, помощь нужна? Может, охрану вызвать?
     Я обернулся, какой-то сопляк в мятом халате, студент, должно быть, стоял у меня за спиной, ещё несколько выглядывали из секционной.
        – Нет, Пётр Петрович, всё нормально, Олег Иваныч уходит, – сказал Вьюгин студентам. А мне прорычал, заметно бледнея: – Ты тут дичь-то не устраивай, не то вышвырну.
    Студенты ссыпались назад в секционную, не закрывая дверь. Впрочем.
       – Ты не слишком борзеешь? – просипел я.
        – В самый раз, – ответил Вьюгин, поправляя халат. – Когда человека припирают к стенке, у него остаётся только одно – вырвать глотку у тех, кто всё у него отнял. Так что ты сам сделал из меня бешеного пса. Вроде бультерьера.
       Я отошёл на шаг.
       – Я уничтожу тебя. Вслед за твоей сучкой и Платоном!
       – Да-да, попробуй. На тебя строгий ошейник найдётся тоже, – ответил Вьюгин.
       Ну ничего, я тебя ещё заставлю снова скулить…
Глава 9. Боги и заморские приключения
         Я даже подумать не мог, что из-за меня столько всего происходит, что вокруг моего имени, моей воображаемой смерти, тем более я не мог подумать, что Таня, Таня! будет столько думать обо мне. Наверное, я был бы на седьмом небе, узнай об этом, если бы не гонения и тем более мучения, слишком уж много кошмарного Тане пришлось пережить из-за этой вымышленной истории. Но ни о чем таком я и не подозревал, когда мы с Марком вернулись в Москву. Сам Марк не знал об этом. Но обо всём по порядку…
      Я был в Таиланде, когда Марк неожиданно появился на пороге моего бунгало, куда я вселился всего несколько часов назад и спал после перелёта и первого пробного нырка в бирюзовые воды Адаманского моря. И вдруг в распахнутую дверь, забранную дребезжащей бамбуковой бахромой, которая перед этим убаюкивающе шуршала, колышимая бризом, сливаясь с шелестом волн по песку, буквально ввалился Марк, топая по гулкому деревянному полу.
        – Курилов, твою мать, ну, наконец-то… – и брякнулся отощавшим задом на плетёную тростниковую койку возле меня. – И какого хрена тебя несёт по всему свету, хоть бы на месяц задерживался где, а то неделя и поскакал дальше…Чё ты, как подорванный?
       Я сел, протирая глаза, глядя на него.
        – Ты чего? Ты вообще откуда?
        – От верблюда, б… – Марк не имел привычки материться, воспитанный дипломатами и генералами и их женами и детьми вместе с кучей всевозможных учителей он не привык к брани. – Я еду за тобой от самой Калифорнии, куда тебя унесло из Нью-Йорка.
        – Из Калифорнии? Откуда? – спросил я, недоумевая, и опустил ноги на пол.
        В Калифорнии я был так давно, и в стольких местах, что и не вспомнил бы теперь, надо фотки с полароида посмотреть, я нарочно снимал и подписывал и места и числа, понимая, что ни за что не вспомню после.
       Идея прокатиться по миру возникла сама собой, когда после Лондона я отправился в Нью-Йорк, в надежде наглотаться американской свободы, но через несколько недель, пары проданных, и очень выгодно, работ, а в Америке вообще, если уж продаёшься, то очень выгодно, столько денег у меня сроду не было, даже прославившись слегка, побывав на местных богемных тусовках и обзаведясь несколькими десятками мимолётных приятелей среди русских и американцев, поскольку русское искусство было сейчас ещё в большой моде после перестройки, хотя каждый норовил спросить, не гангстер ли я, и второе, не агент ли КГБ, когда же я сообщал, что КГБ уже не существует, не уточняя о его переименовании, на меня смотрели с изумлением, и, по-моему, не верили. Но на их мнения мне быстро стало наплевать, после того как в Лондоне все поначалу восторгались моими работами, а когда я отказался остаться там на самых выгодных условиях, меня посчитали странным русским и интерес ко мне быстро потеряли.
       Я не остался не потому, что там не было перспектив, или меня мучила ностальгия, не мучила, ведь я мог вернуться в любой момент, просто я всё время чувствовал себя чужаком. Даже когда мне улыбались и восторгались моим талантом. Надо понимать, что в своё время, приехав в Москву с острова, на котором жило меньше людей, чем в одном арбатском доме, я тоже чувствовал себя необычно, но я чувствовал себя дома всё равно. Хотя в Москве и говорили иначе, чем у нас, с какими-то манерно растянутыми «а», что меня поначалу бесило, и рассуждали и вели себя часто мелковато, в сравнении с нашими островитянами, привыкшими к курящемуся вулкану и океанским волнам, но всё равно это были всё те же люди. А здесь все были иные. Вот вроде те же головы, руки-ноги, глаза-уши, а всё не то.
        Я даже взялся писать местных, портреты женщин, с которыми спал, своих приятелей и собутыльников, надеясь поймать эту разницу, но я видел её, я её чувствовал, но описать словами не мог, только на холстах. Их паковали и отсылали в Москву Тане до востребования. О том, что её ждут там мои ящики, я не спешил ей писать или звонить, она не хотела, чтобы я звонил и писал, словно хотела избавиться от меня. Мне это было обидно. И то, что перед отъездом она не захотела спать со мной и не делала этого уже почти два года, я ревновал её не только к Марку, но к этому рокеру, который очень нравился мне отдельно от Тани. Вот поэтому картины, которые я не продавал здесь и посылал в Москву, я слал на имя Тани, но втайне от неё самой.
       И потому из Лондона я отправился в Нью-Йорк, а оттуда в Голливуд, где очень выгодно и весьма интересно поработал на двух фильмах, как создатель спецэффектов и художник, ну то есть один среди большой команды тех и других, но опыт был интереснейший и полезный, я решил предложить себя на Мосфильме, когда вернусь. Но возвращаться я не хотел именно из своей обиды. Таня не то что была рада, что я уезжаю, но испытывал некоторое облегчение, как и оттого, что я заводил многочисленные интрижки с другими женщинами.
        – Ты будто хочешь избавиться от меня, – сказал я ей как-то, когда она застала меня в мастерской с очередной моей пассией и не выказала ни капли ревности, напротив, очень приветливо общалась с ней, готовила чай, так что та дура решила, что Таня моя сестра...
        – Я хочу, чтобы ты был счастлив, – сказала на это Таня.
        – Для этого мне надо немного, – сказал я тогда и обнял её.
       Но она только улыбнулась и погладила меня по рукам, словно хотела сказать, что я хочу слишком много. Но тогда она ещё спала со мной, тогда ещё не было Книжника, которого я вскоре узнал как Ленина.
       А потом всё как-то испортилось с его появлением. И что-то с Марком у них стало не так как до этого, что-то неуловимое изменилось в нём и в ней, и в них вместе, и это мне очень не нравилось.
        Вот и поехал я колесить по свету, сначала по Калифорнии, вначале по крупным городам, а потом по маленьким, пыльным, вытянутым вдоль дорог. Впрочем, у них все города сильно вытянуты вдоль дорог, это вообще автомобильная страна, пешеходом здесь можно быть только в каком-нибудь Нью-Йорке, во всех прочих местах это почти невозможно, из конца в конец, как у нас, или в Европе, ты никуда не дойдёшь. Из Калифорнии я отправился в Неваду, Лас-Вегас, изумивший меня красотой и неуютностью одновременно, это будто были два разных города, один – днём, второй – ночью. Потом меня понесло во Флориду. Повалявшись несколько дней на океанском берегу, я посетил Луизиану, её восхитительные леса, с деревьями, похожими на наши луковицы, сидящие в стаканах с водой, так делала моя бабушка, и Новый Орлеан, который мне понравился, пожалуй, больше всех прочих американских городов.
       Дальше был Техас, но там я был, считай проездом, далее отправился в Мексику, а оттуда на Кубу, где мне страшно понравилось и даже мечталось остаться, так казалось всё странно похожим на мои родные края, хотя ничего похожего здесь абсолютно не было, и всё же островная жизнь, продуваемая океаном напоминала мне о доме. Но испанский я знал плохо, и был здесь гринго, как и в Мексике, к тому же не американский, а русский, что наводило местных на подозрения. Дальше я проехался по Аргентине, Бразилии и Чили до самой Огненной Земли, где вообще было практически как дома, но иначе, будто то, что я знал, что я в южном полушарии всё кардинально меняло.
      С края Южной Америки я полетел в Новую Зеландию, оказавшуюся необычайно красивой, словно это вообще была какая-то другая планета, ещё более зелёная, чем наша. С Новой Зеландии мой путь лежал в Индию, где всё оказалось так густо заселено и показалось опасно грязно, что я поспешил в Непал, и прогулялся в Лхасу, хотя ничего, конечно, в буддизме не понимаю, но мне показалось, что это реальное наместничество Бога на Земле, так высоко к небу и умиротворённо было это место и люди, его населяющие. Здесь я пробыл пару недель, дольше, чем где-либо, раздумывая, не вернутся ли мне в Москву, захотелось даже купить телефон, позвонить Тане.
       Я так и сделал, и если бы она ответила, я точно сразу полетел бы в Москву. Но она не только не ответила, её номер был мне объявлен не существующим. Я снова обиделся, получалось, что она не только не вспоминает обо мне, но даже не хочет моего возвращения, когда бы то ни было, мне казалось, что между нами всё же такие отношения, которые нельзя взять и выключить, а на деле выходило, что я уехал, и Таня больше меня не ждёт?
         С тоски я полетел в Таиланд в надежде забыться с местными красотками, всюду слышал о чудесах секс-туризма. И вот сюда нагрянул Марк, который, оказывается, едет за мной от самой Калифорнии. Вообще очень приятно и очень необычно было слышать обыкновенную русскую речь после гырканья, квакания или воркования, где как, чужих языков. Конечно, русских встречалось немало в Европе и в том же Голливуде, но всё же это была капля в море я, оказывается, просто забыл, как это: думать и говорить на одном и том же языке.
        – Маркус, а чего ты за мной ехал-то? – проговорил я, глядя на него, сожженного солнцем и ветром, его нежная светлая кожа, очевидно, плохо переносила жаркие страны, по которым он ехал за мной: выступили тысячи веснушек, засоривших всё его лицо, шею, грудь и даже руки, на носу кожа и вовсе облезла и, очевидно, уже не по первому разу, шелушились и губы, Марк будто потерял свою аристократичную немного рафинированную красоту и был похож на пленника какого-нибудь бедуинского племени в пустыне.
        – Случилось чего?
        – Да уж случилось – проговорил Марк и поднялся, увидев бутылку с водой на столе. – Небось, не попёрся бы тебя, хрена курильского разыскивать, если бы не припёрло по-настоящему. Тебя там в Москве у нас убили.
       И прижался губами к горлышку, запрокинув голову, каждых заходил туда-сюда, сопровождая громкие глотки.
        – Чё? – не понял я.
        – «Чё»… сидит тут… проституток узкоглазых тискает… Чистая вода? – он посмотрел на меня, завернув крышку.
        – Ну... должна быть чистая, – сказал я.
        – «Чистая»… я уж обдристался, сорок раз, пока рыскаю, как псина, – хрипло проговорил Марк, снова приникая губами к горлышку.
        – Ну так руки мыть надо почаще, – сказал, глядя, как снова ходит кадык по его шее, таким худым я его ещё не видел.
        Вода полилась ему на белоснежную рубашку, попала в нос, он захлебнулся и опустил руку, перестав пить.
        – Мыл я руки, по локти, на хрен стёр, – вытираясь, проговорил он и посмотрел на меня. – Полетели домой, Курилыч, там Таню вот-вот за твоё убийство посадят.
        – Чё?! – отшатнулся я.
        – Да хватит «чёкать»! – разозлился Марк. – Как этот… отупел тут среди туземцев, что ль? Я же говорю: тебя там как будто убили, и обвиняют Таню.
      Ну и я разозлился тоже:
        – Ты толком объясни, а то «отупел», чушь какую-то городишь, и ещё обзываешься.
       Марк посмотрел на меня, выпил ещё воды. Так же жадно и так же обливаясь, потом сел рядом и заговорил, рассказав подробнее, что происходило без меня в Москве. О том, что Таня прячется, потому что её всерьёз обвиняют в моём убийстве. Я слушал, картинка сложилась, но не до конца.
        – Я не понимаю, какой мотив-то у Тани меня убить, – спросил я.
        – Мотив у них странный, да и не в нём дело, а в уликах и свидетелях липовых.
         – То есть сфабрикованное дело?
        – Ну а какое, Богдан?!
        – А зачем? Кому насолила Таня? Или это тебя прессуют так?
       Марк покачал головой.
        – Платон насолил. Женился на жене одного… козла прокурорского. Вот он и взял его в разработку через Таню.
        – Странно… Не слишком ли сложно через сестру?
        – У тебя есть сестра? – Марк посмотрел на меня через плечо.
        – Нет.
        – И у меня нет, но, думаю, кровь гуще воды, и те, у кого есть родные сёстры, это понимают хорошо. А Платон через всю эту историю работу потерял. Так что месть вполне удалась уже, и если Таню осудят, удастся тем более. Представляешь, как больно должно быть старшему брату чувствовать себя виноватым в несчастьях ни в чём, ни повинной сестры?
       Я пожал плечами, вставая.
        – Не представляю, но… поехали.
       Моя сумка была даже не разобрана, плавки на мне давно высохли, так что я взял сумку, и мы вышли из бунгало, утопая по щиколотку в горячем белом песке, так и не довелось мне на нём вдоволь поваляться, но сейчас я как-то забыл об этом, так поразило меня рассказанное Марком, что я будто снова был в Москве.
        – У тебя наркоты-то нет? – спросил Марк, посмотрев на меня.
        – Нет, – сказал я.
        – Точно? А то тут у них строго, засадят, и не выйдем сто лет. Частный самолёт не частный, неважно.
        – Да не люблю я наркоты, Марк, не знаешь разве?
        – Ну… может с тех пор полюбил, – пожал плечами Марк. – Люди меняются. Ты татух, вон, наделал.
       Я посмотрел на свои руки, это верно, когда становилось особенно тоскливо, я ходил в салоны и «разрисовывался», предварительно сделав эскизы для мастеров, они были недовольны, что я со своими, как говориться, но что возьмёшь с придурка русского, так что, действительно, рисунки покрыли изрядную часть моего тела за это время. Неужели прошёл почти год, как я уехал?..
        – Татухи – это не перемены, а люди не меняются, какие родились, такие и живут, приобретают только знания и опыт.
        – И ты не изменился? – спросил Марк, садясь в машину, ожидавшую нас, как всегда роскошную и с водителем, кондиционер превращал затенённый салон в райское место. Мы сели на заднее сиденье рядом на большие пухлые сиденья, приятно обнявшие спину.
        – И ты не изменился, – ответил я. – Только отощал и облез.
        – Ну ничё, зато ты красавец, – невозмутимо ответил Марк, и мы мягко покатили по шоссе. – А главное – живой. Хотя, признаться, мне тыщу раз хотелось удушить тебя, пока я тебя разыскивал. Наверное, даже нарочно человек не может так путать следы.
        – Ну откуда же я знал… – проговорил я.
        – Позвонил бы хоть.
        – Таня не хотела, – нехотя сказал я.
       Марк посмотрел на меня, ничего не говоря, а потом произнёс:
        – Таня сейчас прячется, даже я не знаю, где она, из конспирации мы даже связываемся с Платоном друг с другом только по одноразовым номерам и только если есть большая необходимость.
       – Что, всё так серьёзно?
        – А ты думаешь, иначе я стал бы разыскивать любовника моей жены.
       Я усмехнулся:
       – Ну, по логике вещей ты должен был злорадно потирать руки, что меня убили, а её посадили, нет?
        – По чьей логике? Людоедской? Я живу по логике любви, а не скотства.
        – Доказывает твой аристократизм, – сказал я, смеясь.
        – Да пошёл ты! – огрызнулся Марк. – Тебя бы я сам убил за то, что ты спишь с ней.
        – Давно не спал.
        – Это тебя и спасает. Но всё равно спал. С моей женой.
        – Вообще-то это ты женился на моей невесте, – заметил я.
        – Она никогда не была твоей невестой, – скривился Марк.
        – Это ты так считаешь!
        – Потому что так и есть!
        Мы едва не сцепились, но по счастью приехали на аэродром, где нас ждал личный самолёт Марка, на котором он пролетел за мной всю Землю. Лететь было полсуток, потому что мы должны были сесть в Улан-Удэ для дозаправки, потому что маленький самолётик не мог сразу преодолеть такое расстояние. Вначале Марк, смягчившись, рассказал мне подробности происходившего в Москве, о том, как долго сам не верил в то, что такое вообще возможно.
        – А теперь Таня как шпионка прячется. Платон грузчиком работает, чтобы семью прокормить. А я мотаюсь по миру за тобой.
        – Таня одна или с родителями?
        – Нет, какой-то Платонов приятель взялся охранять.
        – Она не в Москве?
        – Была на Ладоге, а где теперь я не знаю... Но как только ты объявишься официально, то и Тане можно будет появиться. Хотя… на Западе её карьеру под откос пустили.
         – Почему?
        Марк недовольно поводил выгоревшими бровями.
        – Ты Оскара помнишь?
        – Оскара? Какого Оскара?
        – Ну Оскара…
        Я вспоминал несколько секунд, потом меня осенило, как мы на первом курсе, ещё до их с Таней свадьбы, вместе ходили в дом моделей, и как Марк едва ли не с гордостью, но с бравадой точно, сказал: «Оскар, мой любовник».
        – Твоего Оскара?
       Марк поморщился на это и кивнул.
        – Ну того, да… Так вот, эта сволочь на всю Европу растрезвонил об этом твоём мнимом убийстве и о связи Тани с мафией. А для старушки Европы русская мафия страшнее атомных боеголовок.
       – Ну да… потому что она реальна, – кивнул я, думая, что и верно, кто видел атомные бомбы, кроме Хиросимы и тех, кто их создаёт теперь? А русскую мафию в несколько лет узнали во всём мире, как нефтяное пятно по воде она распространилась всюду.
        – И ты позволил это Оскару? – сказал я с укором.
       Марк мрачно посмотрел на меня.
        – Оскар ещё поплатится за то, что вообще открыл хайло. Особенно, потому что пострадала Таня. Она любит мир моды, ей будет жаль лишиться его.
        – Придётся в России моду создать, – сказал я.
        – Много чего придётся, – кивнул Марк.
       Перед посадкой мне пришлось переодеться, путешествуя по жарким странам, я совершенно забыл, что на свете бывают зимы с настоящими морозами, а здесь жестокими как нигде. И как одежда-то зимняя у меня не потерялась в моих скитаниях, удивительно, только потому, что улетал я из Москвы зимой, потому со мной и осталась куртка, свитер и джинсы, засунутые далеко в угол сумки, замятые там донельзя. Пока мы стояли в Улан-Удэ, всего-то около часа, мы вышли и сидели под крытой стоянкой. Но и здесь было очень холодно, нам предложили проехать в аэровокзал.
        – Там поесть можно, – сказал Марк, у которого посинел нос. — Хотя ты… ох, как бомжара, весь мятый.
       — Ладно тебе…
       Здесь была глубокая ночь, хотя теперь вообще было непонятно, я давно привык к джетлагам и потому купил себе часы с двумя циферблатами, на одном всегда было московское время, и там сейчас был вечер.
        – Часа в три ночи прилетим, – сказал Марк.
      В аэропорту мы поели каких-то засохших бутербродов – все, что оказалось в буфете. Очень хотелось выпить, но Марк качнул головой:
       – Мы выпьем, Боги, мы даже напьёмся, когда Таня вернётся и будет в безопасности.
       Вообще-то я ещё не видел его таким серьёзным, это было так странно, ведь я привык к Марку, который больше дурачится и шутит, чем говорит и поступает серьёзно. Правда, если уж поступает так, то это по-настоящему. Вот как с женитьбой, взял в один момент и сделал всерьёз, и я ничего не могу поделать с этим столько лет…
      Признаться, я не мог поверить в то, что всё, что рассказал Марк, взаправду происходит. То есть я верил ему, потому что видел, что он не лжёт, но при этом я не мог понять, и вообразить, что такое возможно, прямо заговор против Эдмона Дантеса, у каждого свой интерес, и в результате Таня, которая как бы ни при чём, слетела со всех своих высот. Всё это мне ещё предстояло уложить в моей голове.
        Но всё улеглось намного быстрее, чем я мог предположить. После Улан-Удэ мы с Марком оба уснули и дрыхли до самой Москвы, я на диване, сам же Марк, уступивший мне как хозяин лучшее место, неплохо устроился в кресле, благо они у него тут громадные, раскладные не хуже того же дивана. Нам принесли кашемировые пледы и мягкие подушки, под все нуждающиеся части тела, так что я лично выспался недурно. И в Москве мы сели ровно в три часа ночи.
        – Я отвезу тебя на Китай-город? – спросил Марк.
        – Ну а куда ещё? – я пожал плечами.
       В Москве тоже было морозно, но намного мягче, чем в Прибайкалье, где мы едва не околели несколько часов назад.
        – А завтра созвонимся и пойдём в эту проклятущую прокуратуру – договорил Марк.
       Мне вдруг стало смешно.
        – Ты чего? – удивился Марк.
        – Да я вспомнил про Бубликова, который не умер, помнишь? – прыснул я.
       Марк улыбнулся невесело, и я подумал, что сейчас мы будто поменялись с ним ролями, я шучу и балагурю, а Марк находится совсем в ином мире, нежели я.
        – Ладно, Марк, всё теперь будет хорошо, – сказал я, протягивая ему руку, когда машина остановилась у двери моего подъезда.
        – Теперь точно, – кивнул Марк, пожимая мне руку. – Прямо хоть с тобой иди, чтобы ты никуда не пропал опять.
        – Теперь уж не пропаду, в vip-персону превратился за полсуток, чего ж пропадать. Даже Таня, поди, обрадуется мне.
        – Не сомневайся, – устало сказал Марк. И добавил: – Спасибо, Боги.
        – За что? – удивился  я.
        – Что выделываться не стал, или глумится, сразу поехал и всё.
        – Ну, что я, конченый м…к?
        – Знаешь, как Запад меняет людей, если за так, то и с места не сдвинутся, у меня столько примеров было…
        – Я ничего такого не заметил, – сказал я. – А тут… ты всё-таки мой друг. А уж Таня… словом, что говорить.
        – Ты не заметил, потому что бизнес не ведёшь и с той самой русской мафией за границей не знаком. Это дома они все справедливые бандюки, прям Робины Гуды, а как к законам буржуйским привыкнут, всё: «Business only».
        – Серьёзно? Ка-азлы…
        – Согласен, – кивнул Марк, улыбнувшись. – Может, ко мне поедем? А то в пустую квартиру возвращаться… И у тебя ведь тоже пустота там? Поехали, а? Выпьем, если хочешь?
        – Нет, Марк, смотреть на ваше с Таней уютное гнёздышко во мне сердца не хватит, – сказал я, качнув головой.
        – Ну да… я-то на ваше сто раз смотрел, не развалился, а тебе, куда там, невмоготу. Ладно, – вздохнул он. – На, ключ, Таня замки на кой-то ляд у тебя там меняла, сказала, ты просил.
       Он достал ключ, порывшись в своей небольшой сумке, вроде барсетки.
        – А, да, просил… тогда влезал кто-то, – вспомнил я странный инцидент накануне отъезда.
        – И что украли из твоих хором? Твои бесценные шедевры?
        – Да ничего вроде, только внутреннего паспорта я так и не нашёл.
      Марк оживился.
        – Паспорт?! Так его с тем трупом и нашли, с этого и началось всё…
       Я не поверил своим ушам, выходит, готовились что ли? Целая акция…
        – Превосходный план… – проговорил Марк, качая головой. – А я-то всё не мог понять… Ты бы мог вообще не собраться на Родину, и Таня бы сидела за твоё убийство. Чё ты смотришь? Ордер на арест выписан, да-да. Тут такой замес… Так что ты Таню спасать приехал в буквальном смысле, Илья Муромец.
        – Давно ты так меня не называл, – сказал я.
        – Давно… ладно, Боги, двигай, позвони, как проснёшься, в прокуратуру поедем. Вот номер мой. На домашний не звони, не то… вдруг прослушивают до сих пор, прибьют тебя и всё.
        – Кто прибьёт? Прокуратура?
        – Не сами, у них на сворке полно отморозков. Вроде тех, кто на Таню поклёп навёл.
       С тем я и поднялся к себе в подъезд, удивляясь, какой странной мне теперь кажется лестница, она будто и светлее, лампочки поменяли, похоже…
       А в мастерской всё было по-прежнему, будто я и не уезжал, всё живое, всё то же, как я привык, даже запах Тани почему-то перебивал запахи скипидара и красок, и даже ванная казалась такой, будто здесь только что кто-то мылся. Я разделся, встал под душ, долго скоблился от чужеземной грязи и дорожной пыли, вылез с посветлевшим загаром и едва ли не полинявшими татуировками. Оказывается, и я похудел в своих странствиях, не слишком, но всё же, в своём зеркале разница сразу стала очевидна. И, кажется, постарел. А что, мне исполнилось в этом году тридцать, я старше Марка, я был старше всех в группе когда-то. На кухню я не пошёл, есть мне не хотелось, сразу отправился в спальню, решив, что когда проснусь, всё произошедшее за сутки покажется иным, нормальным, а не фантастическим и абсурдным как сейчас.
       И что думаете, я увидел в спальне?.. Я и мечтать о таком не мог. То есть  мечтал об этом всё время, но не сегодня, убеждённый Марком, что Таня в бегах. А она здесь, в моей спальне, в моей постели…
Глава 10. Амба
       Можете представить себя моё изумление, мою радость, когда я обнаружил Таню у себя. Удивительно, но я в темноте понял, что это именно она, по аромату, распространяемому ею, по тому, как она лежала в кровати, ничего особенного в её позе не было, но я всегда мог узнать её хоть под шубой, хоть под слоем косметики на её фото и показах, хоть вот как сейчас, под одеялом.
        – Танюшка… – проговорил я почти без голоса, но она проснулась и села, оборачиваясь.
         – Боги... – выдохнула она. – П-похоже я… и правда… по-авредилась… ты… мерещишься мне… Т-ты живой? Не п-призрак?
         – Танюшка, я не призрак, ну ты что?
        Я как был в одном полотенце подошёл к постели ближе, сбросил его. Таня оглядела меня, свет лился от окон, снег на улице и луна создавали его достаточно, чтобы через большие окна хорошо освещать комнату. Таня села увереннее, на ней была какая-то белая пижамка, рукавчики… она провела по лицу, отодвигая волосы.
        – Нет… не призрак… загар и наколки какие-то, ты тоже, что ли, из тюрьмы?..
        – Тоже? А ты, что, из тюрьмы? – я сел на край постели, глядя на неё, она светилась в темноте, как светилась всегда, только была ещё прекраснее, чем обычно, потому что рядом, потому что вся моя…
      Таня не ответила на вопрос, вместо этого, коснулась моего плеча тёплой ладонью и улыбнулась, выдыхая.
        – Не призрак, правда… Богдан, милый, – и обняла меня, приподнявшись, она почти никогда меня Богданом не называла...
       Ну что я мог сделать? Только радостно вступить в права владения. Но и Таня не отодвигалась, впрочем, она и раньше никогда не выказывала отвращения к моим посягательствам, могла уклоняться, это было, верно, но не теперь.
       И заснул я, обнимая и прижимая её к себе только несколько раз утвердившись в том, что меня ещё любят, что я желанен и дорог, что со мной хорошо. Она даже сказала об этом и не один раз, обнимая меня с удовольствием и целуя, а по её поцелуям можно понять все её чувства, я с самого начала это знал.
       Поздним утром я проснулся оттого, что она с улыбкой смотрела на меня, лёжа рядом.
        – Который час? – спросил я, протягивая к ней руки.
        – Полдень почти, – сказала Таня, обнимая меня.
        – Скучала по мне? Хотя бы немного?
        – Скучала. И не потому, что… вообще скучала, можешь не верить.
        – Да я верю, – счастливо засмеялся я. – Легко верить в то, во что хочется верить. Ох, Танюшка…
        И я снова принялся ласкаться, проникая во все прелестные маленькие ямки и углубления её тела, обтекая упругие выпуклости, и думая, что женщины созданы, чтобы делать счастливыми и абсолютными нас, мужчин, правда, осознаёшь это только, если любишь…
        Потом она, скользила пальчиками по моей коже, обводя рисунки татуировок и спрашивая об их значении.
        – Да нет в них смысла, Танюш, не спрашивай, как зайдётся тоска в сердце, что я одинок, никому не нужен и не дорог, так и иду в салон тату. Больно ужас, но от сердца отлегает.
       – Интересный метод, может попробовать? – засмеялась Таня.
       – Тебе не надо, тебя я стану защищать от тоски, – прошептал я, целуя её волосы.
        – Давай вставать? – сказала Таня.
        – Может, вообще вставать не будем? Так хорошо, будто в раю, – проговорил я, прижимая её к себе.
         – Это правда… – засмеялась Таня.
       И вскоре она, действительно заснула, снова утомлённая моими ласками. Я знал, почему не хочу вылезать из постели, она снова ускользнёт, снова будет с Марком и вообще со всем миром, а я опять останусь один, а сейчас создавалась иллюзия, будто нас только двое во всём мире.
       Однако я поднялся, пока она спала, а когда вернулся, сел ближе, разглядывая её, думая, как бы нежнее приступить опять. И вдруг мои приятные мысли были нарушены, я заметил бинты у неё на запястьях, отцветающие синяки на лице, их почти не было видно, только зеленоватая желтизна отливала сквозь кожу на щеке и лбу, на шее, на локтях и всех руках выше бинтов. Мне стало не по себе, ночью я ничего не заметил, я поднял одеяло, чтобы рассмотреть её ноги и похолодел, на бёдрах синяки были ещё отчётливее и ссадины на коленях не зажили вполне. Господи…
      Таня проснулась от моих манипуляций.
        – Ты что? – спросила она, садясь.
        – Танюша… ты… т-тебя что… изнасиловали? Что под бинтами? – спросил я, боясь узнать, что там могут быть раны от вскрытых вен...
       Таня села в постели.
        – Не надо, Боги.
        – Расскажи мне всё, – сказал я, меня охватывал ужас, что я виновник того, что могли с ней сделать. Но как это всё укладывалось в то, что она оказалась здесь?
        – Нечего рассказывать, – сказала Таня, отворачиваясь смущённо, и потянулась за одеждой, зелень синяка у неё была даже на животе… её насиловали и били… Боже мой, я остолоп… – Я сбежала, вот и прячусь тут…
       Я вышел из спальни, чтобы не смущать её, и позвонил Марку. Его изумлению не было предела.
        – Таня у тебя?! Как это может быть… Ладно… я позвоню Платону, и мы приедем.
         – Спроси его, что с ней случилось, мне она не говорит – сказал я растерянно, чувствуя свою беспомощность.
       Они прикатили меньше, чем через час. Готовить обед я взялся сам. Во-первых: я всё же повар и не последний, а во-вторых: я был так взбешён и вместе растерян её молчанием, что должен был заняться чем-то, чтобы перестать допытываться и не испортить всё, и не сойти с ума в ожидании Марка и Платона. Дверь им открыла Таня. Я услышал возглас Марка: «Танюшка!» в прихожей и её ответное: «Марик!», и то, как он, вероятно, сгрёб её в объятия…
       Я вышел тоже встретить их, вытирая руки о передник.
        – О, узнаю шефа – улыбнулся Марк.
        – Да ладно, шефом стать не удалось, всю карьеру искусство попортило.
        – Искусство требует жертв, – проговорил Платон, пожимая мне руку, но, не улыбаясь радостно, как Марк, они тут все были бледны и худы, не так как мы с Марком от странствий, а измождены. Вот Платону, к примеру, худоба вообще была не к лицу, молодила и старила одновременно, лоб и скулы обтянула сухая кожа, глаза горели бирюзовым огнём, было видно, что он находится в страшном напряжении уже долгое время, словно через него пропущен ток. Даже Таня не была такой, как он. Несмотря на свои увечья, она была светлее и легче, не придавлена скалой, которая, очевидно, обрушена на Платона. Получалось, расчёт того, кто всё это затеял, абсолютно верен. Вальяжного барина Платона, лоснящегося и сытого, с медленными уверенными движениями человека, привыкшего повелевать, превратили в узника со скрученными за спиной руками. Странно, что я сейчас подумал так, разве Платон повелевал кем-то? Но вид у него был как у повелителя всегда… Только не теперь, теперь он израненный зверь, запертый в тесную клетку.
      Я вернулся на кухню, Платон и Марк вошли за мной, а Таня принялась хлопотать, накрывая на стол, потому что обед был почти готов. Я приглушённо спросил, глянув на проём, соединяющий кухню и большой зал, служивший мне и столовой, и гостиной, и иногда мастерской тоже:
        – Так что? Что тут было?
        – Всё было, Боги, всё, о чём ты догадался, – сказал Платон. – Вчера из Первой Градской устроили ей побег, чтобы опять в Лефортово не попала.
        – Таня была в Лефортово? Так это… урки, что ли? – задохнулся я.
        – Урки бывают нормальнее тех, кто расследует их дела… – произнесла Таня, оказавшись в проёме позади нас. – Так, парни, ничего обсуждать не будем, я не собираюсь представать перед вами или ещё перед кем-то несчастной жертвой. Я такой же воин, как и вы, а не предмет, за который вы сейчас вздумаете мстить. Ясно? Да, Боги, чтобы не было иллюзий, а то чувствую, ты успел подумать…
        С этими словами она срезала бинт с запястья, и показала мне чёрные заживающие круговые ссадины, ничем не похожие на порезы.
        – На этом запястье до вчерашнего дня была гипсовая лангетка, перелом каких-то там костей ладьевидной или… я не вспомню. Это всё от наручников, сопротивления и пыток. Оказывается, в наших тюрьмах всех этих очаровательных вещей хватает. Ну это так, чтобы вы знали, – сказала она. – Да, ещё: кончать с собой я никогда не думала, не дождутся.
       Мы все трое смотрели на неё, смущённые от того, что пытались шептаться, но и гордые, что она с нами. В особенности гордо выглядел Платон, оглядевший нас, высоко поднимая голову.
        – Как его…К-кочарян… эт-то? – промямлил бледный Марк, у которого на лице, кажется, остались только веснушки.
       За Таню ответил Платон:
        – Нет, есть другие… Кочарян всего лишь пешка на доске.
        – Ну ясно… – Марк опустил глаза, пряча черноту, поднявшуюся в них. – Ладно, чёрт с ними со всеми сейчас, после решим… Надо теперь Богдана предъявить. Как лучше это сделать, Платон?
      О, Платон не зря был талантливым и блестящим журналистом. Он не стал идти тривиальным путём, просто явившись в прокуратуру, нет. Он создал из моего возвращения медиаповод, сенсацию, шоу в прямом эфире…
    …Спрашивается, почему бы и нет? Именно так, Боги. Ты абсолютно прав, я — блестящий журналист, я могу из всего сделать сенсацию, если только мне позволят это сделать. Самым сложным было именно это – чтобы мне позволили. Пришлось прибегнуть к самым действенным методам убеждения, на какие я только был способен. Вначале Иконников выпустил статью на первой полосе с заголовком: «Виновные и виноватые, кто и кем назначен?». Одновременно я отправился к Ангелине Шульц, после атаки на её героические телеса, она, наконец, уступила под моим натиском, тем более что подкреплён он был неоспоримым аргументом в виде красавца Боги собственной персоной, в убийстве которого нас обвинили уже едва ли не вместе с Танюшкой.
       Ну и понеслось. Действительно, вышла сенсация. За первой программой вышли ещё множество, с несколькими интервью самого Боги, рассказавшего о своём путешествии, своих успехах и творчестве, что послужило ему великолепной рекламой, он рассказал, как много сразу получил самых разных предложений после этого, сам же он отправился на Мосфильм, у него были идеи, почерпнутые в Голливуде. На несколько недель он стал самым популярным человеком в Москве, интервью у него, объявленного убитым и возродившимся, как феникс, взяли после меня все каналы и печатные издания.
       Я с командой преследовал Кочаряна, который, в конце концов, тоже дал нам интервью, принужденный начальством, которое мы придавили своей неоспоримой правотой, и угрозами сделать и их заинтересованными в сокрытии правды о сфабрикованных делах, с намёком, что их может быть немало. И интервью получилось очень жёстким, я насладился местью. Я не мог этого сделать с Никитским и отыгрался, как мог на его марионетке.
       Я уничтожил и поганого Редниченко, с наслаждением разнеся по кирпичику все его лживые умствования о мнимой вине Тани. О себе при этом я не говорил ни слова, предоставив зрителям и читателям самим подумать об этом.
       И для того, чтобы, как говориться, осадок не остался, я бомбардировал своими опровергающими репортажами все каналы несколько недель. Все мои репортажи были разными, с разной эмоциональной окраской, то обличающие несправедливость и предвзятость представителей власти и ту лёгкость, с которой любой честный человек может быть преследован и даже осуждён. Была философская программа о жизни и смерти, об одарённости, о зависти и превратностях судьбы. Была программа с рокерами, не только «МэМи» с Книжником и его ребятами, но и другими командами, что участвовали в прошлом году в «Рок и мода» и надеявшимися принять участие снова, если этот своеобразный фестиваль продолжиться. И он теперь может продолжиться после того, как Таня была освобождена от преследования по ложному обвинению.
       И, наконец, интервью с самой Танюшкой, которое записала Лена Свирс, причём с удовольствием, потому что теперь Таня стала из изгоя необычайно популярна, и известна куда более чем прежде. Она даже была недовольна:
        – Платошка, ну что ты натворил? Теперь появились такие, кто автографы просит, – говорила она.
        – Ты недовольна? – смеялся я.
        – Ох… надеюсь, это ненадолго.
        – Если будет «Рок и мода», то продлится! – захохотал я.
       Танюшка только покачала головой.
        – «Рок и мода», теперь это не так-то просто. Это в Москве я теперь популярная личность, а вот из западных наших партнёров теперь немногие захотят работать с нами, понимаешь?
        – Нет, ты же не виновата. Всем это ясно.
        – Это не имеет значения для тех, кто страдает предубеждением. Не понимаешь? – она посмотрела на меня. – Ты же сам жил за границей, не чувствовал?
        – Чувствовал. Но я был из Советского союза, я думал, дело в этом.
      Таня покачала головой, подойдя к окну, за которым бесновалась метель, Марк ещё не вернулся домой, был ранний вечер, сама же Таня, сегодня весь день была дома. Или я так думал, потому что застал её домашней и расслабленной, когда пришёл сюда два часа назад.
       – Нет, Платоша, думаю, дело в другом. Мы думаем, мы как они, но они так не думают, – она обернулась ко мне.
       – Почему ты так считаешь?
   Таня улыбнулась:
       – Почему?.. Ну, хотя бы потому, что для нас вот такое «молоко» за окном – обычное дело, каждодневная и даже надоедливая история, раздражающая, но привычная. А для них – катастрофа? Паралич, коллапс, катастрофа. Кажется, это мелочь, частность, подумаешь, климат. Но это не так. Беспощадная жёсткость климата делает нас другими. Ведь даже для того, чтобы просто вырастить и собрать хлеб нам усилий требуется в сотни раз больше. А чтобы обогреться зимой?.. Ну и много ещё подобного – у нас так мало солнца, наши земли неплодородны, но мы никогда не едали каких-то червяков вроде моллюсков и улиток, делая вид, что это невероятно вкусно, что это изысканные деликатесы и только дикари могут не оценить. Но дело в том, что с любым из соусов, с которыми положено всё это поедать, даже ком песка покажется вкусным. Ну и так далее. Мы открыты миру, привыкли интересоваться и восхищаться, как дети, но мы сами пугаем остальных своей силой, которой не ощущаем. Как великаны среди пигмеев.
        – Ну ты уж припечатала… И там есть северные страны…
        – Их все согревает Гольфстрим, – Таня перебила меня, качая головой. – А у нас арктическая градиента, которая делает климат суровым и жёстким. Наши моря холодны, наши леса темны, болота и непроходимые чащи, нам ничего не даётся легко, и мы не ждём этого. Зато верим в чудеса. А они свято верят только в деньги.
        – Деньги – это много, – сказал я.
        – Ты прав. Но это не всё.
        – Не всё… – согласился я. – Но много, согласись. Деньги дают свободу.
       Таня засмеялась.
        – Ничто не даёт свободу, если её нет у тебя в сердце. Ничто, никто, это только внутри.
      Я подошёл к ней и погладил по плечам, они, худенькие, и помещаются целиком в моих ладонях, пальцами я ощущал маленькие косточки – изящные ключицы, но ним можно соскользнуть к шее… Несомненно, у кого-то другого прикосновение к ним вызвало бы волну желания. Могу понять.
        – Иногда я думаю, что в тебе её слишком много.
        – Абсурдное заявление, свобода как беременность. Или есть или ты пуста.
      Я вдруг подумал, что она произнесла это как-то особенно, как-то… с болью?
        – Танюшка… ты… страдаешь, что нет детей?
       Она посмотрела на меня, обернувшись.
        – Наверное, если бы я думала, что могу иметь детей, всё было бы иначе. Может быть, я и не спешила бы рожать прямо теперь, но я знала бы, что могу. Это многое меняет. Как раз то, что я говорила о свободе. Вот в этом я лишена свободы…
       Я обнял мою маленькую, но такую сильную сестру, погладил её по спине.
         – А что Марк думает об этом?
         – Ничего. Он знал всё до того, как мы поженились, ему казалось, что мы очень подходим друг другу именно поэтому.
        – И ошибся? – усмехнулся я. – В любви всегда так, предполагаешь одно, а получаешь совершенно иное. То, чего не ждёшь.
       Таня посмотрела на меня, кивнув.
        – Пожалуй.
        – Как Марк?
      Таня со вздохом отошла от меня.
        – Он слишком возбуждён идеей мести.
        – Ну, это нормально, разве нет?
        – Не знаю, меня это пугает.
        – Почему это?
        – Это может занести его туда, где он совершит преступление.
        – За то, что сделал Никитский его нужно убить, – сказал я, стараясь не горячиться.
        Если Марк возбуждён идеей мести, то я тем более. Марк оставил Таню на меня, а я всё проворонил, он не видел, какой она вышла из лап Никитского. Как она сказала: «Урки могут быть милосерднее тех, кто расследует их дела»?
        – Никитский садист и богомерзкий выродок, которому нельзя позволить думать, что наказания не будет, – сказал я.
        – Тебе не кажется, что он достаточно наказан тем, какой он. Его главное несчастье в том, что у него мёртвая душа. Думаешь, он не чувствует вони от её разложения?
        – Мне плевать, что он чувствует, я думаю о том, что чувствуют те, против кого он действует, Танюша – сказал я. – Милосердие к преступникам оборачивается жестокостью к их жертвам.
        – Я вовсе не призываю к милосердию, отнюдь. Но я хочу, чтобы вы не теряли головы. Бросаться ослеплёнными и с голыми руками на ядовитого дракона, вооружённого тысячью изощрённых орудий, по меньшей мере, глупо.
        – Ты хочешь, чтобы мы стали сильнее?
        – Нет, – Таня покачала головой. – Чудовище сдохнет само от собственного яда и тех самых орудий, ибо они обоюдоострые. Никто не может существовать достаточно долго, когда становится таким. Он зарвался, я же не единственная. И уж, наверное, над ним есть те, кому он поперёк горла… Так что он уничтожит сам себя.
        – Ты не права. По твоим словам получается, что вообще никого карать нельзя, сами собой покараются, что же это будет?
        – Я имела в виду, что ты и Марк не те, кто может его судить и карать.
        – А Лётчик? – спросил я, внимательно разглядывая её лицо, я не знал, например, встречаются они с тех пор, как он на руках вынес её из Первой Градской и не остался на ночь. Будто знал, что в эту ночь Боги вернётся, то-то был бы казус, не хочу думать, чем бы это кончилось. Ведь даже Марк так и не знает о существовании Лётчика. Спросил меня, конечно, с пристрастием, кто упустил Таню и позволил ей попасть в Лефортово, но я отговорился, что её на улице взяли. Объяснить, кто такой Лётчик не то что для Тани, но даже для меня, задача слишком сложная, почти неподъёмная, так что я предпочёл о нём не упоминать. А потом и Таня попросила Марку ничего о Лётчике не говорить, излишне было спрашивать, почему.
        – И Лётчик. Дело не в том, законники вы или нет, а в том, что для вас это месть.
         – Думаешь, правосудие – это не месть?
         – Отмщение и месть – не одно и то же.
         – А чём разница?
         – В температуре.
       Я не понял, глядя ей в лицо.
        – В температуре?
        – Температуре твоей крови в этот момент. Ослепление недопустимо в момент правосудия. Нельзя ненавидеть, надо взвесить. Не зря богиня правосудия взяла весы, завязав себе глаза перед этим.
       Я пожал плечами, решив не спорить.
        – Ну что же, возможно ты и права.
       Потому что знал, её прекрасный Лётчик, не в силах простить Никитскому, но, главным образом себе, того, что с ней произошло, передал Марку через меня все доказательства на Никитского со словами:
        – Я не смогу пустить их в ход, его прикрывают такие спины и руки, что ни одна пылинка на эту тварь не упадёт. Во всяком случае, до поры. Это копии, но не думаю, что тем, кто захочет отплатить, важны процессуальные нормы.
        – Таня была бы против, – заметил я.
        Но Лётчик покачал головой с улыбкой:
       – Если бы могла, она покарала его сама. Она против только потому, что защищает нас, не хочет, чтобы мы как-то преступили закон, как-то замарали руки, души. Так что одно дело, что она говорит и другое, чего она, действительно, хочет.
       Сейчас я вспомнил этот наш с ним разговор и спросил её:
        – А ты… ну ты сама, вот если бы могла, что сделала бы с ним? Или простила это всё из своего милосердия?
       Её передёрнуло.
        – Если бы могла, я убила бы его. Но… мне это не удалось, – она посмотрела на меня, и бледность сползла со щёк, она усмехнулась: – Хотя мордой в стол я его всё же приложила.
      Я засмеялся, обнимая её за плечи, приговаривая: «Борец!», Таня тоже засмеялась, а я подумал, Лётчик не ошибся, он её знает даже лучше, чем я. Так что я отдал Марку все материалы, что передал мне Лётчик.
       Марк бегло просмотрел их, в том числе фото, что сделали в больнице Лефортово, и взглянул на меня, щурясь от дыма сигареты, которую он держал в зубах.
        – В принципе мне доказательства не нужны, как ты понимаешь, я не собираюсь передавать эту сволочь в суд.
       Мы были в его офисе, который ничуть не изменился, за то время пока он отсутствовал.
        – Я понимаю, – сказал я, тоже закуривая.
        – Тогда зачем принёс? Думаешь, мне может не хватить решимости убить его?
        – Я не знаю, Марк. Другой ход делу я дать не могу, как и тот, кто дал это мне.
       – Ладно, я понял… – сказал Марк, отбрасывая бумаги от себя, потому что они задрожали от тряски в его пальцах. – Беззубые все.
       Я не стал спорить, да, у меня и близко нет возможностей, какие есть у Марка. Пусть я беззубый, можешь обзывать меня как хочешь, только сделай то, на что, я знаю, у тебя хватит и зубов, и духу…
     …Не сомневайся, мой дорогой шурин, хватит. Вообще-то я очень рад, что он не взялся сам разбираться с этим Никитским, кончилось бы тем, что он попал бы за решётку, и мне пришлось бы вытаскивать его. Спасибо, что не стал связывать мне руки этим.
       Когда я увидел Таню, я и подумать не мог ещё, что было с ней, но мне бросилась в глаза её худоба, и те самые синяки на лице, на руках и на шее, которых не заметил чёртов Боги, который только и думал о том, чтобы трахнуть её. Когда же я увидел их на её теле, я почувствовал такой прилив ярости, что у меня перехватило сердце, и Таня заметила это. Это было уже вечером, мы не поехали домой, потому что я опасался, что за нашей квартирой всё ещё могут следить, тем более что Таня сбежала из-под стражи, а раскрываться раньше времени не входило в наши планы, об этом просил Платон, который намеревался обставить возвращение Боги так, чтобы восстановить жизнь Тани, ну и свою, конечно, по полной программе. Я не хотел этому мешать, я хотел того же.
       Поэтому мы поехали в гостиницу «Балчуг Кемпински», «кремлёвский» люкс стоил не так дорого, как можно подумать, вид отсюда был превосходный, на Москва-реку набережную, простор и небо, всё, что так любила Таня.
        – Поживём пока здесь? Надеюсь, Платон быстро сделает так, чтобы мы могли вернуться домой, – сказал я, глядя, как она осматривается, подошла к окну.
        – Маму ещё не видел?
        – Нет, я звонил сегодня утром.
        – У неё всё хорошо? Платон говорил, у неё всё нормально.
        – Так и есть. За исключением беспокойства о нас, у мамы всё отлично, – я подошёл ближе, не решаясь сразу притянуть её к себе, как мне хотелось. К тому же то, что рассказал Платон по дороге к Боги, тоже несколько охлаждало мой пыл. Но когда я думал, что прошедшую ночь Боги украл у меня, я и злился и говорил себе, что если она переспала с Боги, то не испытывает отвращения к сексу…
     В дверь постучали, принесли наши вещи. Я пошёл открыть, пока вносили сумки, Таня прошла в спальню и обернулась на меня, когда и я показался в дверях.
       – Роскошно, как всегда. Не лучше было в какой-нибудь маленькой гостинице укрыться?
         – Через несколько дней вернёмся домой, – сказал я. – Тебе не нравится здесь?
         – Очень нравится, – она улыбнулась, но и улыбка и сама она была бледна. Вообще она была бледна и молчалива не так как всегда. И то, что она сказала дальше, за этот день это было уже много слов: – Я соскучилась по тебе.
         – Больше, чем по Боги? – усмехнулся я, подходя ближе.
       У неё выскользнуло несколько прядей из неплотно заплетённой косы.
        – Я очень скучала по тебе. Как никогда, – она подняла руки к моему лицу.
        – Плохие времена, поэтому. И работы не было, иначе и не заметила бы, что меня нет рядом, как обычно.
       Таня покачала головой, кончиками пальцев, касаясь моих скул, ресниц.
        – Теперь тебе… будет противно… я… – проговорила она.
        – Из-за чего? Из-за Боги? К его присутствию в нашей постели я привык.
        – Ну… тюрьма, все эти мерзости… – хмурясь, проговорила она.
        – Изнасилование – это не секс, это насилие, ненависть и отвратительное  проявление мужской слабости, – сказал я, погладив её лицо там, где почти отцвёл синяк, теперь было похоже, что это пыльца от цветов окрасила кожу... – Больно?
      Таня покачала головой. А мне было больно, мне стало ещё больнее, когда я увидел какие синяки и остатки ссадин у неё на бёдрах и коленях, я не понимаю, как можно быть таким жестоким. Как? Что заставляет так поступать с человеком намного слабее? К тому же сковывать, выламывать руки? Говорят: «зверство», по-моему, это несправедливо, звери никогда не убивают без необходимости, ради еды или защиты, и никогда никого нарочно не мучат. Люди – совсем иное…
       Таня заметила, как я побледнел, столбенея, почти обнажённый, села, прикрываясь уже снятой одеждой.
        – Марик… ты… я…
       Я тоже сел, но прикрываться не стал, мне не было стыдно за опавший внезапно член, не охлаждение убило желание в эти мгновения, но ярость.
        – Расскажи мне… – проговорил я. – Расскажи мне всё об этом.
       Я кивнул на её ноги. Таня дрогнула, подумав сначала уклониться, но потом спросила:
        – Т-тебе это… тебе это нужно? – её глаза сейчас были огромны, зрачки почти заполнили собой радужки.
       Я кивнул.
        – Я… я должен… должен понимать… ты же рассказывала прежде. Ну о том…
       Таня вздохнула, кивнув и рассказала. Я не знаю, насколько подробно она говорила, но картина низкого злодейства сложилась у меня в голове.
        – Значит, зеки не тронули тебя, когда тебе бросили им на растерзание?
       Таня нервно засмеялась:
       – Думаю, я была так страшна, что никакого желания в них не возникло. Как отбивная. Или огрызок от яблока, кому захочется?
        – Прости меня! – выдохнул я, чуть не плача, хватая её за плечи.
        – Господи, Марик… за что?!
        – За то, что меня не было рядом, и я не защитил тебя! За то, что ошибся в тех, кому тебя доверил. За то, что… что я мужчина, как и он. За всё это… мне так стыдно! За всех, кто делает это… так страшно, что с этим ничего нельзя поделать.
       – Не надо, Марик – заплакала Таня. – Зло неистребимо. Но… непобедимо и Добро.
     Я притянул её к себе.
        – Таня… Танюшка… я не думал… я даже не думал, что я… я так… люблю тебя. Любви во мне становится всё больше… Мне кажется, это как жизнь, если она появляется, то только растёт и ширится… Поцелуешь меня? Танюша… поцелуй меня…
       Столько огня и нежности во мне ещё не было, и столько наслаждения я не знал. И уже в утренних лучах, я нежно целовал исчезающие кровоподтёки на её бёдрах.
        – Марик… – Таня ласково взъерошила мои волосы. – Милый, в тебе столько света.
      Я засмеялся, подняв голову, чтобы посмотреть в её лицо.
       – Кто бы мог подумать, что это обо мне.
       – О тебе… ты даже не можешь представить, какой ты… Только, Марк…. Ты только не мсти никому. Не надо этого ничего. Не впускай Зло в свою душу…