18+
Домой… От всего этого уже не спрячешься. До сих пор меня, предположим, просто глючило, но теперь огонь был настоящим, кошмар был настоящим. Что если так совпало? Что если я вышел на балкон, а в этот момент к Лене забежал какой-нибудь браток и закинул взрывчатку в комнату? Слишком мало времени… Слишком странные
методы. Бред.
Куда бы вы пошли в такой ситуации? Зная, что в любой момент всё вокруг вас может вспыхнуть? Я медленно шел по улице, руки мои подрагивали, ломило всё тело. Я думал сразу и о Лене, и о Лице, и о всей своей жизни. Дома мне пришла идиотская мысль – лечь и уснуть в ванной. Если и иметь дело с пожарами, то лучше быть поближе к воде. Логично? Я кинул туда подушку, влез, не раздеваясь, и уснул. Крепко, тяжело.
Проснулся рано утром. Который час обнаружил, только включив ноутбук, ведь мобильник на зарядку я поставить забыл. Теперь поставил и выяснил, что мне абсолютно никто не звонил, лишь почта и разные сайты давали знать о всякой чепухе. Со мной всё было в порядке. Вчерашние события утрамбовались куда-то, и теперь я уже не ощущал себя безнадежно спятившим, меня не терзал страх. Поставил чайник и пошел в ванную, но теперь, чтобы воспользоваться ее основными благами.
Даже о Лене я думал уже иначе. Видать кто-то решил ее прикончить. Доигралась! Фотосессии, говоришь, Лена? Понятно. Может еще и фильмы какие? И главное, я ведь, если бы не вышел покурить, стал бы, мать ее, жертвой. Невинной жертвой. Сгорел бы к черту! Что же она меня не предупредила, не сказала, чтобы я и близко к ней не подходил? Значит такое у нее было отношение ко мне. Или к жизни и всему вокруг… Теперь ее отвезут, наверное, в крематорий, чтобы завершить начатое каким-нибудь наемником. Все же… жалко ее…
Свежий кофе, бутерброд из всего, что удалось наскрести из холостяцкого холодильника. Мне давно не было так вкусно. Стал просматривать новости. Ночь явно была необычной. Десять пожаров по городу. Сгорел старый квартал неподалеку от меня. Около пятидесяти пострадавших, двадцать погибших. Разные части городе. Новостные ленты пока, видимо, не увязывали события в что-то единое. Но у меня такая мысль возникла. Зазвонил телефон.
— Алло, гражданин Н?
— Верно, — отвечаю.
— Салимов. Вчера вас допрашивал, по делу гражданки Т. Мне нужно, чтобы вы подъехали.
— Когда?
— Поскорее. Через час вас жду в Гвардейском ОВД, наберете как будете подходить.
Салимов повесил трубку. Мое мнение – с полицией лучше не шутить и не качать права, если уж довелось столкнуться. А моя ситуация осложнялась еще и всем выше случившемся. У меня было желание хоть немного расслабиться, провести день, собирая себя по частям, полежать на нормальной, родной кровати. Выпить покрепче, возможно.
***
Пока ехал, прочел в ленте новость – сегодня сгорела редакция газеты «Городской смотрящий». По неподтвержденным данным погибло более десяти сотрудников, то есть, весь состав редакции. Всем им не посчастливилось собраться то ли на планерку, то ли зачем-то еще. Всегда не любил утренние планерки… И вот, что я, возможно с запозданием, понял. Всё, что было как-то связано с товарищем Лиц – горело. Вначале как бы исчезало, забывалось, как объявление в газете, но теперь горело на самом деле. Редакция, напечатавшая маленькое объявление, моя подруга, позировавшая для картины… Если гибнет всё, что связано с картинами, значит и я в опасности?
Зазвонил мобильник. Салимов.
— Ну что там, далеко? — голос раздраженный, напористый.
— Подъезжаю…
— Рядом с отделением, чуть ближе к Ворошиловскому, есть столовка, «Три тарелки». Туда приходи, жду, — повесил трубку.
«Три тарелки» – еще одна микро-сеть недорогих столовых с набором еды на поднос. Ароматы душевные, одежду пробирает накрепко, много часов будешь пахнуть едой. Салимов сидел за одним из дальних столов. Время было обеденное, но людей еще не набилось.
— Вот и я.
— Ага, садись.
Да, вид у Салимова был так себе. Кажется, что всю ночь он пил, а теперь, как привычный к этому делу и просто крепкий мужчина, храбро откисал и, вероятно, был готов опасно опохмеляться.
— Так, слушай. Сейчас мы тут общаемся как гражданские. Понятно?
Я не нашел, что ответить. Можно было возмутиться, спросить о чем-нибудь, но я только кивнул.
— Еще раз тебя спрашиваю, и тебе лучше ответить мне честно. Какого черта я ты делал у Елены, что ты забыл в квартире художника? Да, я тебя помню. И внимательно сейчас послушай. В ТВОИХ ИНТЕРЕСАХ, мне рассказать всё. И начнем вот с чего. Ты устроил пожар у бабы этой?
В фильме мой персонаж должен был только устало ухмыльнуться и сказать, что без адвоката больше никаких разговоров. Но я оробел. Он говорил с серьезной профессиональной подачей. Опытные полицейские это умеют. Пробирает. Салимов смотрел мне прямо в глаза, изучал, оценивал каждое движение.
— Ну?
— Нет, я ничего такого не делал. Я даже не представляю, что произошло на самом деле.
— То есть она что, сама как жар птица загорелась?
— Я всё уже рассказал. Вот как рассказал, так и было. И мне… Мне не нравится этот разговор.
Он что-то решал, где-то там, в личном кабинете, между глаз.
— Не убивал, ничего не зажигал? — теперь он спросил меня так, как будто мы заполняем опросник, и он просто уточняет детали.
— Я никак к этому говну не причастен, — я говорил это и вспоминал девушку с животом, вспоминал Лица и прочее. Непричастен?
— Хорошо, — он отвел взгляд и сказал это как будто бы самом себе – Хорошо, верю, предположим. И да, я тебя помню, мы встречались в квартире художника. Ты понимаешь, что ты оказался, как говорится, не в том месте и не в то время? Дважды за несколько дней.
— Выходит, что так и оказался. Но ведь у Лица я был уже после его возгорания. Если он вообще горел. Его до сих пор не нашли?
— Я думаю, что и не найдут. Почти уверен… — Салимов погрузился в какие-то тревожные дебри. Перед его глазами плыли недобрые картины. Я не перебивал паузу и был уверен, что она будет плодотворной. И вот он что-то решил.
— Короче говор, теперь давай, слушай дальше. Ты, надеюсь, с собой не взял писалок никаких? Дай гляну.
Он встал, поднял меня, прощупал плащ, карманы штанов. Мне и в голову не приходило взять с собой какой-нибудь тайный микрофон. У меня таких штук не водилось. Мы снова уселись.
— В общем, в городе творится какое-то ********. И мне кажется, что ты об этом знаешь больше, чем говоришь. Пусть ты никого не поджигал – ты знаешь больше. Почему я так думаю? Потому что я и сам, мать так и так, знаю больше. Куда больше. Но вначале давай, выкладывай ты. Я дам зацепку. Картины, сгоревший Лиц, галлюцинации. Обсуждаем.
Мне захотелось встать и бежать. Словно Том Хэнкс, я бы пробежал до самого Ворошиловского моста, а потом еще дальше, пробежал бы Батайск. Отрастил бы бороду в пути, ел бы коренья. Нахер всё это. Этот мент знал что-то действительно ужасное. Я чувствовал. Но убежать я не мог. Просто не мог. И Салимов, если и мои мысли на его счет были хоть немного верны, мог дать мне ценную информацию. Я рассказал ему всё как было.
Он слушал молча, смотрел в пол, прихлебывал кофе. Мой рассказ его в какой-то мере расслабил, он перестал выглядеть настолько угрожающе. Ничто в моей истории не заставило его и бровью повести. Сгоревший художник говорил со мной. Ничего, никаких вопросов. Открывшаяся и тут же сгоревшая студия? Ничего. Я даже рассказал ему про соседей Лица, про внезапную беременность внучки и ее визит под окна Лены (царствие ей уже небесное).
— В общем, я так тебе скажу. Я верю, что все это произошло. Прикинь? Ты, по ходу, попал не слабее, чем я. А вот моя история.
Салимов работал в полиции много лет, ему было сорок два года. Работа его лучше не делала – служба в полиции вообще дело тяжкое – но и менять он ничего не хотел. В какой-то момент с женой, в браке с двадцати лет, пошел разлад. Отдалялись они давно, но тут он узнал, что она, вроде бы, уже с кем-то наметила новую жизнь. Ну и вскоре сказала ему, что пора разводиться. А он не стал никак этом препятствовать. Три раза у них должен был случиться ребенок, три раза не донашивала. Это было тяжело для обоих. Ничего их не держало вместе, она просто исчезла из его жизни, даже квартиру оставила ему. Он стал крепко выпивать, познакомился с легкими наркотиками, с плохими девчонками. То есть, он и раньше обо всем этом знал, но теперь попробовал на вкус, пустил внутрь. Мысли об ушедшей жене (самой красивой девчонке на курсе), о трех неродившихся сыновьях, о заканчивающейся по сути жизни, всё это отравляло его сердце и душу.
Как-то вечером он одиноко ужинал в одном ресторане, цивильном, но со своими нюансами для посвященных. Здесь можно было спуститься на нижний этаж и поиграть на деньги, можно было купить немножко запретного. Ну а в основном зале играл приятный джаз, неплохо кормили и поили. Салимов был в запое средней тяжести, уныло ковырял что-то с тарелки. На сцене какой-то пижон заиграл на чудной дудке восточные мотивы.
Под состояние музыка подошла неплохо, она размазывали всю усталость полицейского, делали ее сносной и какой-то осмысленной. Ему показалось, что сознание пытается выпрыгнуть из его головы и унестись куда-то вдаль. Перед глазами пошли непонятные картинки, которые он никак бы не смог описать нормальными словами. Переливающиеся ландшафты, непонятные существа, голоса и вкрадчивая музыка флейты. Эти образы переплетались с картинами из его жизни. Неуловимым образом они становились созвучными, образовывали нечто единое. Когда Салимов слегка пришел в себя, за его столом сидело три нарядных мужчины. В их руках сверкали бокалы, до краев наполненные красным вином. Ухоженные, в дорогих черных костюмах, при галстуках. Только лица было довольно трудно рассмотреть. Они буквально не давались глазу. Присматриваешься – а там просто черный овал. Отводишь взгляд – вроде бы и лицо. Они смотрели на Салимова и молчали. Но молчание у них получалось непростым. Они что-то сообщали ему, транслировали. Что-то, что сплеталось с музыкой. Информация вне разума и логики. Салимов вынул телефон, открыл текстовый редактор, и стал набирать слова. Текст разрастался. Трое сидели и смотрели на него. Они не пили, почти не двигались, даже не дышали. Их там просто не было, они только казались полицейскому.
Утром Салимов, проснувшись дома и копаясь в телефоне, обнаружил в редакторе цельный текст. Еще в молодости он любил писать рассказы. Эту страсть пришлось почти забыть, ведь работа, в том числе и бумажная, отнимала слишком много душевных сил. Но иногда он писал, для себя, в стол. Теперь перед ним был текст, одновременно написанный им и не только им. Он открыл компьютер, и потратил несколько дней на доработку этого произведения.
— История получила название «Три правителя».
— Серьезно? Совершенно случайно я знаю эту историю… — я был ошеломлен. В букинистике, неподалеку от дома, мне попадалась на глаза такая книжка. Пролистав, я счел ее любопытной. Отдали мне ее за десять русских рублей. Небольшая, самиздат. Я старался вспомнить, что же там было… Нечто похожее на поэзию в прозе, постмодернизм, поток сознания с оккультным флером. Память выхватывала неясные куски, и моя кровь начинала холодеть. Ведь там было что-то о нечеловеческом городе, через который текут реки красного цвета. Где в плоских зданиях прячутся жуткие твари, а под открытым небом мостовые полнятся неизъяснимым беспокойством. И солнце там, здешнее солнце, скованное цепями, идет к своему закланию. — И что, это реально написали вы?
— ЗАПИСАЛ я, а вот надиктовали эти… Более того, я должен был сдать его в печать, заказать три экземпляра и оставить тираж там, где он будет напечатан. Ну и один себе. Не знаю уж, как они потом это разносили и кому. Этой ночью, кстати, та печатня сгорело. Как я понял, что должен был напечатать? Да вот просто в голове у меня стояла такая задача. Как будто бы я и сам этого хотел. Тут сыграла мое давнее желание публиковать свои работы, они сыграли на нем. Издать книгу, знаешь. Романтика, страсть.
Прошло время, это было где-то полгода назад. Иду по улице и совершенно случайно взгляд выхватывает знакомую книжку. Вижу сморчка, сидевшего на лавке и читавшего мою книгу. Рядом с ним сидел кто? Лиц! Тогда я не знал его, понятное дело. Мне стало жуть как любопытно, что же они там вычитали. Я обратился к ним, что за книга и всё такое. Я был тогда выходной, в гражданском. Они вначале с недоверием на меня посмотрели, но потом как что-то щелкнуло – пригласили сесть, побеседовать. Лиц рассказал, что он художник, а это его друг Д., галерист.
— «Старость»? — вставил я.
— Верно. Этот друг не просто читал, он перечитывал мою книгу множество раз. Он сказал, что это самое необычное чтение в его жизни. Текст поселился в его голове и буквально живет там, меняется, преображается. Он говорил, что книга способна заставить человека видеть диковинные сны. Галерист и поведал о ней Лицу, поведал о своих видениях. Художник проникся и теперь хочет воплотить их. Оба производили впечатление одержимых. Я поболтал с ними еще немного и пошел прочь. Было даже немного приятно, что мой текст кого-то так зацепил…
Проходит пара месяцев. И вот мы здесь, да? Лиц сжигает себя и картины, начинается вся эта херня. События развиваются очень быстро. И похоже, что сейчас каким-то немыслимым способом, зачищаются все следы, уходят все люди и предметы, связанные с этими картинами. У меня версия такая – ты слышал, может быть, о мире идей, об идеях Платона. Будто бы мы с тобой ничего сами и не думаем, грубо говоря. Мы просто хватаем уже готовые идеи. Так вот, как я бы это объяснил – я поймал идею. Или она меня. Ей нужно было материализоваться. Началось с текста. Потом этот текст должен было прочесть кто-то с широкими просторами фантазии и как бы создать из него новую образную форму и тут же вбросить ее в художника, который воплотит ее в картинах, в чем-то еще более образном и более материальном. Всё жаждет быть проявленным… И ты, похоже, также в этой цепочке. Правда я пока не понимаю твое место. И наш с тобой общий вопрос – почему мы? Ну, предположим, я умею писать, но ведь далеко не гениально…
— Лиц сказал мне… Я думаю, если ваша мысль с цепочкой верна, то я… Как бы созерцатель готовой идеи. Я… Я должен ее увидеть. Возможно, это еще одна часть рецепта.
— Неплохо. Возможно… Только вот, если твоя часть игры еще идет, то моя давно уже сыграна. И я… И я опасаюсь, что моя жизнь скоро прервется. Твоя тоже. Может быть ты уже отсозерцал своё. Ты и я, как ты понял, в жопе. И у меня есть маленькая надежда, что вместе мы сможем хотя бы представить, что можно сделать. Понять, как исправить происходящее.
— Слушайте… Слушай. Во сне… Я тебе не все сказал. Я не просто видел сияющую девушку. Я ее это… мы с ней занимались сексом, — я даже смутился.
— Серьезно? Ну, спасибо за подробности. Что-то еще?
— А потом бабкина внучка – с животом. Потом она загорается у меня перед глазами, но скорее каким-то внутренним огнем, вроде бы безобидным для нее.
— То есть ты трахнул солнце в том сумасшедшем городе?
— До сих пор я думал, что это сон. А теперь кажется, раз уж мы тут сходим с ума, что это всё не просто… сон. Может быть имеет смысл перечитать твою книгу? Там могут быть ключи, что-нибудь важное?
— Да, было бы самое то, но, если ты откроешь свой экземпляр, спорю, тебя ждет такой же сюрприз, как и меня. Белые листы. Там больше нет текста. Пропал текст…
Мы посидели молча. Два взрослых мужика, один из которых к тому же полицейский, разговаривают на полном серьезе о магии. Не хватает только жмени многогранных кубиков, чтобы накидывать их на проверки, как в ролевых играх. И эти два мужика, если верить сюжету игры (жаль, что это не игра), могут в любой момент просто вспыхнуть пламенем. И всё, конец. Почему этого еще не произошло? Я продолжил:
— Итак, Лиц сказал мне, что я созерцатель. Некие потусторонние идеи переходят из одной формы в другую, но каждую прошлую стараются уничтожить. Каким образом? Что происходит перед уничтожением?
— Ты говоришь, а у меня волосы повсюду шевелятся, даже на заднице. Полный бардак в городе. Люди волнуются, всякая сволочь выходит на улицы и уже наводит панику, пытается как-нибудь поживиться. И я бы с головой ушел в это всё, если бы не мысль о том, что любая минута у меня последняя.
— Что будем делать?
— Мы с тобой сопоставили всё, что знаем. Будем на связи. Постоянно будь на связи, ясно? Мы нужны друг другу. Правда мне кажется, что у тебя слегка больше времени... Но мы ничего не знаем наверняка. Вот еще что, ты говорил, что звонил галеристу? Номер остался?
Я кивнул. Нашел в набранных и позвонил. Абонент был вне зоны доступа. Эти слова автомата звучали замогильно, от них веяло смертью. Салимов, похоже, не был удивлен. Теперь спросил меня о друге-враче, который дал наводку на Лица. Это была мысль! Я набрал и его, но тоже безрезультатно.
— Ладно, вызванивай его и дай знать. Я свяжусь с тобой через пару часов, как разгребусь слегка. Проеду мимо дома Лица и забегу к соседкам.
— Вот это мысль так себе, товарищ полицейский. Они с бабкой либо ничего уже не помнят, либо сгорели, либо смертельно опасны.
— Выбирать не приходится. На связи.
Он выглядел совсем уставшим. Сильный мужик, вдруг узнавший, что его жизнь по сути больше не в его руках, а сделать он с этим ничего не может. Наверное, он возлагал большие надежды на наш разговор.
Я брел по улице и размышляло том, что могу в любой момент отдать концы, смерть найдет меня сама. Если, конечно, я не поддался массовой истерии. Нет, с виду я не выглядел хладнокровным ронином. Скорее сизым голубком, истощенным страхами. Если искать начало моей истории, то это был Павел, из больницы. Ведь именно он сообщил мне о сгоревшем художнике. Если в этой истории нет случайностей, тогда он является ее частью, а если в ней всё – лишь мясорубка, тогда созвон с Пашей ничего не даст. Я набирал его вновь и вновь. И где-то на двадцатый раз трубку сняли.
— Паша? Ты? Слышишь? Алло?!
— А, да… Слушай, я только проснулся…
— Ты меня навел на художника сгоревшего, помнишь?
— А?
— Художник, Лиц. Сказал, что мне на него стоит обратить внимание, что история будет зашибись. Помнишь?
— А, ты о нем? – его голос мгновенно перестал быть сонным.
— Точно.
— Ты это… Можешь ко мне заехать? Я дома. Есть разговор по этому поводу, — его голос был пугающе холодным, каким-то неродным. Мы с Пашей не раз общались, обычно он довольно добродушный.
— Хорошо, я выезжаю! — я отключил вызов и начал набирать такси. Что-то подсказывало мне, что эта встреча необходима. Это было частью плана. Чьего плана? Хороший вопрос. История возвращалась к своему старту. Только теперь на кону была моя жизнь. Практика показывала, что опасно везде, а значит отсиживаться где-либо бессмысленно. Мои руки опять дрожали. Вспомнилась юность. Так, ничего конкретного. Ведь было неплохо... Вспоминал лагерь на море, где впервые был с женщиной. С девушкой, понятное дело, молодой женщиной... Потом почему-то стал вспоминать детство. Бабушка не любила готовить, но ради того, чтобы побаловать внука, все же загружала в духовку пирожки, иногда даже делала импровизированную пиццу. В духовке тесто под напором жара покрывалось румяной корочкой. Тут мысли переносились на огонь, на горящую Лену… Становилось как-то жарко и подташнивало. Нужно было двигаться. Может быть каким-то образом всё это можно остановить. Хотя, постой! А вдруг я уже спасся? Может быть всё закончилось? Полыхнуло и стихло? Но я уже выходил из машины и звонил в домофон Павла.
Врач жил на третьем этаже дома из старого фонда. Лифта нет, ступеньки уставшие, стены разрисованы творческими малолетками, считающих слово «***» невероятно важным и обязательным для записи. Паша открыл дверь. На вид всё с ним было нормально, он даже как будто бы приоделся для нашей встречи. Брюки, свежая рубашка.
— Ты что, ради меня так нарядился, братан? — я протянул ему руку, он мягко и как-то недоверчиво пожал ее.
— Заходи, заходи, — пошел в дальнюю комнату.
Разувшись, я последовал за ним. Похоже, Паша давно жил один. Не ощущалось здесь освежающей всё руки женщины. Вроде и не грязно, но явно не хватает порядка. Да и обои стоило бы подклеить. Хозяин квартир ожидал меня, сидя в кресле.
— Ну что, Паша, у меня, честно говоря, какой-то хаос в жизни, не знаю, с чего и начать.
— Давай я начну, — он сказал это, не глядя на меня.
— Ну, хорошо, — я осекся и присел напротив него на деревянный стул.
— Вернее, начнет он, — лицо друга было каким-то напряженным, и напряжение как будто росло. Мышцы подрагивали все заметнее, глаза начали часто моргать. Лицо искажалось с каждой секундой. Я сидел как прикрученный, просто смотрел на него и не мог понять, что происходит.
Тем временем кожа на его лице стала темнеть. Черты лица плыли. Глазные яблоки стали как бы съёживаться, а потом просто стекли на щеки. Его лицо поджаривалось изнутри. Очень быстро. Он трясся. И вот, вместо лица осталась только черная угольная масса. Пашины руки потянулись к голове и стали расчищать сгоревшее месиво, открывая то, что было за ним. Из получившегося углубления выглянуло другое лицо. Обожженная морда художника. Он взглянул на меня своими добрыми и понимающими глазами. Лиц тепло улыбнулся мне. Я не мог ничего сказать, шок бил и сковывал меня одновременно.
— Я рад, что вы дозвонились, — мягкий голос доброго интеллигентного мужчины. Он улыбнулся. Почерневшее, опаленное лицо, торчавшее из черепа моего товарища, выглядело просто чудовищно.
— Что вы от меня хотите? — я выдохнул этот вопрос из последних сил, стараясь не потерять сознание. Меня мутило, голова кружилась.
— Я никогда многого не ждал от публики. Даже от ценителей искусства, так называемых. Или от критиков. Просто смотрите, созерцайте. Внимательно смотрите. Это всё. Любуйтесь красотой и мимолетностью бытия, которые живописует вам создатель. Внимание – это ключ — он обвел руками всё вокруг.
— Создатель?
— Ну, простите уж мне этот оборот. Конечно, если Создатель что-то и приготовил, то вы уже это пропустили. Теперь наблюдать вам нужно за тем, что создал конкретно я. Знаете, подлинное искусство работает само, оно меняет мир самим своим существованием. Три мои картины прямо у вас перед глазами, они теперь и есть сны и реальность, всё, что нас окружает. Смысл вашего бытия. Мое искусство проникает повсюду. И Три Правителя готовы вступить в свои права…
— И на что я должен смотреть?
— На всё. Внимательно. Да вы не переживайте, это очень просто. Очень. Всё перед вами. Просто наблюдайте и проникайтесь. Это завершающая часть.
— То есть вы нарисовали картины, сожгли их, и теперь всё вокруг как бы и есть ваши картины?
— Тонко! — он был восхищен или только иронизировал – Близко! Это и есть искусство. Страсть. Оно проникает в мир, оно владеет им, становится его частью.
— Почему сгорела моя подруга?
— Иного пути у нее и не было. Она воспылала.
— Почему вообще кто-то должен сгореть? Почему ты не нарисовал лесов каких-нибудь хвойных, молочных рек или мишек в тумане?
— Страсть! Страсть воспламеняет всё вокруг, — он меня не слушал и погружался в экстаз от собственных слов. — Мы все горим страстью. Сама жизнь есть горение и огонь. Даже ваш взгляд – это огонь. Моё искусство просто подчеркивает, выявляет то, что характерно для жизни.
— Почему сгорела галерея? Газета сгорела. Всё, что было хоть как-то связано с вашим творчеством? Сгорел ваш друг, его жена тоже.
— Вы не понимаете, друг, всё это лишь священное преображение. Весна священная. Мутация красоты. Все они не просто сияют.
— А родных у вас нет? Может и они должны сгореть?
— Родных? — улыбка как-то поубавилась.
— Жена, дети? — мне вспомнилось фото его сына.
— Они с этим никак не связаны! — Лиц явно разозлился. Значит, что-то было. Возможно он за кого-то переживал?
— Не страшно, если и родственники полыхнут, а, мэтр? Если сын сгорит, а? Отличная получится картина? — мне до сих пор было страшно и тошно, я до сих пор сидел и не мог подняться, но видя, как это чудовище заметалось, я немного расхрабрился.
— Молчи! Тебе, юноша, положено только наблюдать. Иди на улицу и смотри, что будет. Очень скоро. Закури и смотри на «Картину с пожаром»! Иначе будешь мучиться вечно!
Вдруг огонь в его глаза на секунду поутих, экстаз отступил.
— Вы разве знаете моего сына? — его голос стал вдруг тихим и мягким.
— Я видел фотографию у вас в квартире.
— Я его давно не встречал… Он у меня тоже художник… Я так хотел бы его повидать, — мне показалось, что Лиц сейчас заплачет. Теперь в его лице было что-то трогательное, не смотря на весь ужас происходящего. Голос был переполнен грустью и любовью.
— И что же, на ваших полотнах горит и он? Оценит он такое произведение отца?
Атмосфера в комнате сгустилась. Лица снова начала охватывать ярость.
— Он, как и я. Творец! Мы вместе с ним создадим новое искусство, — снова огоньки зажглись в глазах творца. — Мне пора, мы теряем время. Только что второй владыка пожаловал в мир! Идемте же смотреть на метаморфозы!
На этой ноте лицо художника ввалилось куда-то внутрь черепа и исчезло. Глова Паши, точнее то жуткое основание, которое от нее осталось, откинулась назад. Я упал на пол и выблевал всё, что только мог, увидев открывшийся мне вид и, наконец, унюхав сладковатый запах горевшей плоти.
***
Похоже, сознание покинуло меня на какое-то время. Звонил мобильник, я выплыл из сонливой тины и увидел, что лежу на полу, буквально лицом в собственной рвоте. Голова чугунная, вокруг до сих пор пахло невыносимо. Память вернулась, я взглянул на сидящего с запрокинутой головой Павла, стараясь не обращать на эту самую “голову” пристального внимания. Снова тошнота… Звонил Салимов.
— Ты что не берешь трубку? Я тебя уже похоронил почти!
— Ох… Салимов… Тут такое… Мне нужно сюда скорую… или может… вначале тебя самого?
Я постарался описать всё быстро и членораздельно. Салимов сказал мне ждать на месте. Я уполз на кухню, кое-как поставил чайник и заварил чаю покрепче. Черный, из пакетиков. Что под руку попалось. Мерзость. Но густая жидкость пробрала меня и позволила собраться. Минут двадцать, и Салимов был здесь. Спрашивать меня, где тело ему не пришлось, запах говорил за себя. Я ждал в кухне.
— Да, это просто *****… Что же творится то, ****, — Салимова терзала бессильная ярость.
Нас, причастных к прекрасной личности Лица, истребляли страшным образом, при этом угадать приближение конца и как-то ему противостоять мы не могли. Эти ощущения не передать. Это даже хуже, чем, когда тебя ведут на казнь. Наверняка хуже! Там ты тоже ничего не можешь сделать и конец твой определен, но ты хотя бы понимаешь, кто тебя ведет и что будет. И ты понимаешь за что. Здесь же действовала тайная сила, следуя своим страшным и непостижимым путем. Теперь было очевидно, что меня не пронесло, что ничего не закончилось, что ничего из произошедшего мне не казалось.
— Слушай, Салимов, — я налил и ему чаю, который он опрокинул одним махом, а кружку взял и хватил об пол. — Что у нас есть? Тот тип, который пересказал художнику книгу и моя новая женушка в квартире рядом с мастерской. Если я ничего не упускаю, то это наши последние зацепки.
Как оказалось, мой полицейский товарищ уже побывал в квартире беременной девушки и бабушки-соседки. Как раз в то время, когда я встретился с чудовищной проекцией Лица. Полицейский позвонил в звонок, ему никто не открыл. Он толкнул дверь, и та, усиливая его тревогу, поддалась. Салимов вошел в классическую квартиру бабушки, со всем старинным, старым и поношенным. В то же время, везде был порядок, у входа красовался рядок закатанных соленьев. Он позвал хозяйку, отчетливо выкрикнул, что он из полиции. Никто не ответил. Зашел в кухню, посмотрел уборную рядом, и отправился открывать двери комнат. Уже понадеялся, что их нет дома. Но они в каком-то смысле были здесь.
— Одна на полу, другая на кровати. Та, что на полу, была как будто бы одновременно разорвана и сожжена. Подозреваю, что это бабка. От той, что на кровати, и вовсе мало осталось. Силуэт, ноги… раскинутых в разные стороны, туловище… Короче, если ты говоришь, что она была беременна, то похоже… родила.
— И больше ничего?
— Ничего. Я устал. Я в жизни ничего подобного и близко не видел. Трупы видел, стрелял пару раз, одного ранил когда-то… Ранил одного мудака. Но не убил. Дежурил как-то на пожаре, там были тела, да. Но такое… ****. А пока ехал сюда – показалось, что речка красная. Что Дон красный как кровь. Даже на обочину съехал, отдышаться.
У Салимова на глазах были слезы. Ты не можешь убежать, отказаться. Ты обречен.
— Лица сказал, что у него есть сын.
Салимова вывернуло черным чаем и чем-то еще, что он там до этого ел.
— Ну, сын у него есть. Тоже, вроде, художник. Но они, я так понял, не сильно общаются. Сейчас уточняем, где он.
— Слушай, а ресторан? Ресторан, где ты встретил троих, которые тебе и нашептали строки книги. Что за место?
— На Суворова. Называется «Червленый камень».
— Я думаю, что нам нужно попасть туда. Ведь там всё началось. Или началась твоя часть. Что было до тебя мы и не знаем.
Салимов на глазах сдавал. Наверное, он потерял всякую надежду. Увиденное сбило его с ног, заставило усомниться в своих силах, усомниться в самой реальности. Может быть ужасало его и то, что он приложил руку к этому всему. Он написал книгу. Это была его первая книга, которую он полностью закончил и напечатал. Кто же мог подумать, что он создал текст, способный влиять на само мироздание. Он создал истинную книгу зла. В то же время – настоящий, живой шедевр. Он был марионеткой идей, но это ведь его руки набирали буквы, его ум собирал слова в предложения. Созерцание его душевной гибели отвлекало меня от собственного отчаяния. Его песенка была спета. Он своё отработал. Меня посещали страшные мысли о том, что, не пройдет и пяти минут, как он погибнет. И еще меня, признаюсь, грела мысль о том, что я еще поживу, у меня еще есть время, какая-то туманная миссия. Я должен все это увидеть. Меня прикончат тогда, когда последняя карта ляжет на стол. И я не должен ничего предпринимать, тогда проживу подольше. А что я, собственно, мог изменить? Что, Лиц?
Внезапно входная дверь в коридоре скрипнула. Нечто закопошилось там, мы услышали топот и омерзительную возню чего-то склизкого и клокочущего. Вокруг как будто бы потемнело, стало душно и жутко. Звуки были настолько неестественными и мерзкими, что хотелось заткнуть уши, хотелось броситься в водоем и плыть вниз, на самое дно, параллельно отмываясь от всего происходящего теперь. Мы сидели и прислушивались. Салимов вынул пистолет.
— Я не хочу умирать, — прошептал он. Голос дрожал. Слезы стекали по его небритому лицу.
Судя по звукам, что-то большое топталось и ворочалось прямо на входе, но не шло дальше. Раздался голос:
— Са-ли-мов, — что-то позвало его, как если бы ребенка звали с гулянки домой. Отвратительный нечеловеческий голос, был в нем какой-то демонический задор. Существо обозначило свою цель. — Хорошо пишешь, мент!
Мы тряслись от напряжения, я стал тихо всхлипывать. Никто не знал, что здесь, в этой квартире, находится полицейский. В голову приходили смутные образы существ, таящихся в пустынном городе с красными реками. Салимов глянул на меня, а потом встал и резко вышел из кухни, но так, что я его видел в проеме двери. Он стоял в коридоре, направив пистолет на источник шума и голоса. Выстрел, еще один. Что-то булькнуло, мерзкий шум на пару секунд затих. А далее раздался омерзительный смех. Такой радостный и садистский, торжествующий смех чего-то неуязвимого и бесконечно злого. Оно предвкушало…
Салимов, вернулся в кухню и сел на стул.
— Нет… Нет… — он твердил себе под нос и легонько вертел головой. Взглянул на меня и кивнул, а затем отвернулся, засунул пистолет себе в рот и выстрелил. Взрыв. Стена залилась кровью. Салимов обмяк и рухнул вместе со стулом.
Я не успел даже пикнуть. В коридоре стало тихо. Оно приходило только за ним. Мне был еще отпущен срок. Что бы случилось, если бы Салимов не пустил себе пулю? Думаю, оно бы добралось до него.
Сдернул скатерть со стола и накрыл ей полицейского. Все же, если подумать, он поступил сильно. Он не дал себя убить, сделав это собственноручно. Я мог бы тоже пустить себе пулю, верно? Быть может я бы даже чему-то помешал в этом демоническом безумии? Но я не был способен на такое. Не был самураем как этот бедняка под скатёркой. Нужно бежать отсюда, ведь с минуты на минуту сюда приедет полиция, наверняка кто-нибудь, услышав выстрелы, позвонил. Если меня застанут, то задержат. Как я объясню, что здесь было?