Она
Катя увидела их сразу в толпе перед входом в детский парк. Присев на корточки, Игорь завязывал шапку своей Маше и потому не заметил подошедших. Этих нескольких минут хватило Кате, чтобы рассмотреть е г о Машу.
Господи! Сколько раз представляла она себе его дочь. И вот – пожалуйста! Сердце зашлось от жалости и досады. Досады на него. Ну что это за шапка дурацкая! Фетровая, с ушами. Из какого сундука он ее выкопал? Да еще и велика. А как известно, ничто так не уродует человека, как слишком маленький или слишком большой головной убор.
Катя невольно бросила взгляд на свою Машу. Шапочка голубая мохеровая (Вера Анатольевна, воспитательница, недаром прозвала ее Машу Мальвиной – за голубые глаза и за пристрастие к голубому цвету); шарфик, варежки – все в тон. Добротный зимний комбинезон – сиреневый, тоже хорошее сочетание. Кате стало даже как-то неловко, что их девочки столь неравноценно выглядят.
Не замечая Кати, Игорь все возился с дочкиной шапкой, пытаясь впихать в нее выезжавший белый хлопчатобумажный платок, но безуспешно. Девочка похныкивала. Сначала она не обращала внимания на подошедших, но потом, видимо предупрежденная папой, догадалась, что это и есть те самые тетя с девочкой, перестала всхлипывать, а заодно и выслушивать нарекания отца. Застеснялась.
- Я тебе покажу, лошадок! Ты у меня сейчас домой пойдешь и спать ляжешь, вместо лошадок. Неряха!
Конечно, и все мы любим поворчать на детей, и Катя не была исключением. Но она впервые наблюдала его ворчанье, раздраженное, категоричное, не желающее входить ни в чьи положения. «Через год-другой он и со мной будет говорить в том же тоне. Если не хуже».
Она так ждала сегодняшнего дня, масленицы, когда они наконец-то соберутся вчетвером, со своими девчонками. Будут кататься с горок и есть блины. А сейчас захотелось повернуться и уйти со своей Машей от них, чужих и непонятных. Но девочка в нелепой шапке вдруг улыбнулась ей виновато, словно чувствуя, что чем-то не угодила этой красивой строгой тете.
- А вот и они! – поднялся с корточек во весь свой гвардейский рост Игорь.
Знакомый, чуть сутулый силуэт его фигуры. Уже успевшее чуть посмуглеть от мартовского солнца длинное породистое его лицо. Еле заметный шрамик на лбу – в детстве упал с велосипеда. «Да что это я? – подумала Катя. – Ворчал на ребенка, шапку не ту ей надел. Какая ерунда по сравнению с тем, что вот он стоит и улыбается, и щурится от солнца!»
- Ну, с тобой мы знакомы. – Он снова присел на корточки перед девчонками, церемонно пожал Машину ладошку в варежке. – А вот это тоже Маша. – Он посмотрел на свою засмущавшуюся девочку.
Но Катина Маша стояла, набычившись, и не желала ни с кем знакомиться.
Что это с ней сегодня? Обычно она всегда ему рада.
- Ну что же вы? – Он подпихнул девчонок друг к дружке.
Но Катина Маша спрятала руки за спину, а Маша-маленькая до того растерялась, что Катя испугалась, как бы она не расплакалась.
А он все ждал от них каких-то церемоний!
- Ладно, познакомятся без наших понуканий. – Катя решительно взяла их обеих за руки. – Пойдем лучше на карусели.
Она почувствовала, как благодарно-радостно дрогнула в ее руке робкая ладошка Маши-маленькой. Наверное, в другой, более раскованной обстановке, она бы запрыгала от радости. Но сейчас, при этой большой сердитой девочке, она не стала этого делать.
«Ну и Марья! – удивлялась про себя Катя. – А я полагала, будто знаю собственного ребенка. Ревнует, глупенькая». Желая выказать внимание дочери, она тиснула ее ладошку, но Маша, не принимая рукопожатия, деревянно растопырила пальцы, и это означало: «Не подлизывайся. Иди, поцелуйся со своей противной дяди-Игоревой девчонкой!» «Ах ты вредина! – разозлилась Катя (разумеется, мысленно). – Я тебе покажу – ревность, эгоистка несчастная!» Она бесцеремонно дернула дочку за руку, что значило: «А ну хватит дурака валять, а то наподдаю по одному месту. Не посмотрю, что при посторонних.» Губы дочки обиженно дрогнули, глаза набухли слезами.
- И-эх! С дороги!
Кто-то совсем не детского возраста катил с горы во весь рост прямо на Катю. Она не удержалась, повалилась на парня. За ней горохом посыпались остальные. Счастливо завизжала Маша-маленькая. На миг перед глазами мелькнул
знакомый сапог дочки, и Катя едва успела загородиться рукой, чтобы не получить синяк под глаз. Чьи-то руки облапили ее за плечи, но она безошибочно определила, что это руки Игоря, и счастливо засмеялась вместе со всеми, совершенно не заботясь, как выглядит со стороны. Через минуту они уже отряхивались, поднимали закатившиеся шапки.
- Руки-ноги ни у кого не оторвались? Носы не откололись? – тормошил девчонок Игорь.
- Нет, не откололись! – весело сообщила Маша-маленькая. Большая ее шапка съехала на глаза. Смеясь, Катя оттянула ей шапку на затылок.
И даже Маша-большая улыбнулась.
А солнце по-весеннему слепило глаза. Тянуло шашлычным дымком. И грохотала музыка над городом.
Домой заявились в четыре часа. Есть, конечно, не стали. Какой там обед, когда нахватались по ярмарочным лоткам и блинов, и кофе, и бутербродов с селедкой, и лимонада, и конечно же, шашлыков.
- Здорово погуляли? – Катя все еще не оставляла надежды растормошить свою дочку – весь день Маша так и проходила букой.
- Я спать хочу.
Вообще-то, нагулявшись, Катя и сама была не прочь вздремнуть, но чтобы ребенок шести лет, тем более ее ребенок, добровольно пожелал спать днем! Катя потрогала лоб дочки. Лоб как лоб, самый обыкновенный.
- Ну ложись, - пожала плечами Катя.
Маша переоделась в халатик. Нарядный костюмчик свернула аккуратно, положила на свою полочку в шкафу (девочка серьезная, самостоятельная – в садике всегда ее хвалили) и легла на диван лицом к стенке.
Катя сидела на детском стульчике перед трельяжем и рассматривала себя в зеркало. Но собственная красота сегодня почему-то не радовала. И конечно, тут же вспомнилось «Над рекой лениво наклонилась ива. Я ее спросила: я ли не красива?»… Песня, словно специально написанная про нее и для нее.
Собственно, ничего плохого ведь не произошло сегодня, пыталась убедить себя она, погасить непрошенную тревогу. Всё прекрасно. Хорошо погуляли. Девчонок, худо-бедно, все-таки познакомили. А шапка – так это, действительно, пустяк. Нет, не в шапке было дело. Дело было в том, что надо было идти замуж. До сегодняшнего дня их отношения с Игорем при всей серьезности с обеих сторон были все-таки игрой, флиртом. Все это в любой момент можно было бы оборвать. И вдруг сегодня превратилось в долг. Хотя, конечно же, никому и ничего она не должна. Из чисто человеческих соображений принято считать, что в подобных отношениях в долгу всегда мужчина. Но в их отношениях, она поняла это сегодня, должна она. И это не он берет ее в жены – она берет его в мужья. А может и не взять. Замуж ей совсем не хотелось. Но она – должна. И прежде всего должна этой девочке – Маше.
Сегодня ей пришлось водить девчонок в туалет. Со своей дочкой все было привычно знакомо. Все заправлено, подтянуто, нигде ничего не торчало. Когда же дело дошло до Маши-маленькой, сердце, как и пару часов назад зашлось от
жалости и негодования. Маечка в колготки не заправлена, теплая кофточка широченная и короткая, живот голый. И это при том, что накануне он бюллетенил с ней по ОРВИ! Резинка в шерстяных штанишках растянута на немыслимую длину. Кате вдруг захотелось уткнуться в это чужое голенькое несчастное такое пузико и зарыдать от жалости и еще от чего-то. И тут они поглядели друг на друга. Лица их были на одном уровне, так как Катя сидела на корточках. Маша-маленькая не дышала от обожания и смущения. Катя резко встала, отвернулась от девчонок, притворившись, что роется в сумочке. Высморкалась сердито. Разозлиться – самое надежное средство против неугодных слез.
Придя в себя, она все сделала, как надо. Маечку заправила в колготки, резинку на штанах затянула потуже на узел. И платок перевязала, чтобы не торчал из-под шапки да и в уши чтоб не надуло. Под платком оказались реденькие русые волосики, которые на миг тоже стало жалко, но Катя уже окончательно взяла себя в руки и только отметила по-деловому, что хорошо бы их подстричь или заплетать в косички.
Послышался всхлип. Катя отложила в сторону расческу и внимательно всмотрелась в спину дочери.
- Машенька, ты что?
Девочка молчала, но в напряженной неподвижности угадывалась фальшь. Она лишь притворялась спящей. Катя прилегла рядом на диван.
Маша мамина
Дядя Игорь Маше нравился. Красивый и смешной. Жалко только, что приходил он редко. И быстро уходил с мамой куда-то. А ее оставляли с бабушкой дома. И
это было обидно, но взрослые – им всегда все можно, не то, что бедным детям. Бабушка почему-то дядю Игоря не любила – Маша это понимала – и когда мама наряжалась перед зеркалом, собираясь уйти с ним, всегда вздыхала и говорила одно и то же: «И чем все это закончится?»
Однажды большая Анжелка спросила Машу на детской площадке во дворе:
- Что, твоя мама опять пожениться хочет?
Спросила она это противно – она вообще была врединой, - и потому Маша растерялась и ничего не ответила.
Конечно, Маша и без всякой Анжелки знала, что это только ребята просто так играют, а взрослые – они обязательно женятся.
- Мама, ты на дяде Игоре пожениться хочешь, да? – спросила она в тот же вечер.
- А ты не против? – Мама засмеялась как-то хитро, как всегда смеются взрослые, когда знают что-то такое, про что детям не говорят. – Тебе он нравится?
- Конечно, нравится, - запрыгала Маша. – Здорово! А он, что ли, моим папой тогда будет?
- Что ли будет, - улыбнулась мама.
- А тот мой папа, он тоже считается?
- Считается. Вот именно, считается.
- Ура! У меня теперь два папы будет!
- Значит, ты меня благословляешь?
Маша не знала, что такое «благословляешь», но все-таки сказала:
- Благословляешь.
Этот разговор был уже давно, еще до ёлки, а дядя Игорь все не становился настоящим Машиным папой. И вот вчера мама сказала, что они пойдут все вместе, значит и с ней, в детский парк на масленицу.
- И я пойду? С тобой и с дядей Игорем?!
- Да, со мной и с дядей Игорем. – И добавила вдруг хитро-прехитро. – И еще с кем-то.
Это самое «еще» Маше сразу не понравилось. Зачем им еще кто-то и кто это может быть? Дядя Игорь не раз уже говорил Маше, что у него тоже есть девочка Маша, только поменьше. Неужели и ее тоже завтра возьмут вместе с ними? Маше так не хотелось этого, что она даже побоялась спросить у мамы, кого еще они возьмут в детский парк.
Но получилось самое плохое.
Фу, какой противной была эта дяди-Игорева девчонка! Маленькая, наверное, только еще в младшую группу ходит, некрасивая. Но самым ужасным было то, что мама, ее, Машина мама, любила эту чужую девчонку больше Маши.
Маше хотелось отстать от них, потеряться, чтобы мама и дядя Игорь – но главное, мама! – бегали по парку, позабыв про ту, другую Машу, и искали ее, объявляли бы по радио. Но мама, чувствуя, что Маша отстает, сердито дергала ее за руку и смотрела грозно. И это означало: «Ты у меня заработаешь сегодня!»
Но дома мама не стала ругаться.
Маша попросилась спать, но спать она, конечно, не собиралась. Просто, ей хотелась погоревать одной и помечтать о том, что будет дальше. А с мамой, с такой мамой, говорить совсем не хотелось. Вот и пусть любит свою дяди-Игореву дочку! Пусть. А Маша возьмет и уедет на поезде в Пензу к своему настоящему папе. Или вообще – умрет. Насовсем. Вот тогда она поплачет! Будет говорить: «Прости меня, доченька, что я тебя не любила. Как же я буду жить без тебя?!» Маше так стало жаль себя, мертвую, и маму тоже жалко, что она не заметила, как хлюпнула носом.
- Машенька, ты что? – спросила мама, и Маша почувствовала, как она легла рядом. – Ну не надо, не плачь. Ведь это же хорошо, если у тебя будет сразу такая большая сестра. Помнишь, ты жаловалась, что ты одинокая, и просила братика или сестричку? Так ведь это даже лучше. Малыш, он когда-а еще вырастет.
Действительно, когда-то Маша очень желала, чтобы у нее был братик или сестричка. Желала даже больше, чем щенка. Но это было давно-предавно. Сейчас ей этого совсем не хотелось. Только чтобы мама была лишь ее мамой.
- Да-а, ты меня теперь совсем-совсем не любишь.
- Глупенькая, с чего ты взяла? Вот ты жалеешь кошек и собак. Жалеешь?
- Жалею, - прошмыгала Маша.
- И хорошо. А маленькую девочку, у которой нет мамы, тебе не жалко?
- А почему у нее нет мамы?
- Умерла. Она ее даже не помнит. У всех мамы есть, а у нее нет. И тебе ее не жалко?
Маша молчала. Про это она раньше не думала.
- Вот видишь, у нее нет мамы, а у тебя нет папы.
- У меня есть папа, в Пензе.
- Ну да, конечно. Только он ведь далеко. А так у тебя будет еще один папа, который станет жить с тобой. Ты ведь этого хотела. Хотела?
- Хотела, - пришлось согласиться Маше.
- Ну вот. А раз ты хотела, чтобы дядя Игорь стал твоим папой, то я должна стать Машиной мамой. Все по-честному. Ведь так?
Маша молчала.
- А у тебя будет сестра. Глупенькая, это ведь здорово!
- Да, ты теперь ее любить будешь.
- Буду, а как же. Но и тебя я люблю, как и прежде.
- Так не бывает.
- Бывает. Вот увидишь.
Маша уже лежала, повернувшись к маме лицом.
- Мама, а у них, правда, есть кошка Муська?
Маша папина
Она не помнила маму и раньше даже не горевала о ней. У Ефимовой, например, не было папы, и у Дениса из другого подъезда – тоже не было. Ну вот. А у нее не было мамы. Никогда не было.
Впервые о маме с ней заговорила нянечка тетя Зина. И тогда Маша узнала, что мама, на самом деле, у нее была, только умерла. К тому времени Маша уже знала, что умереть – это самое страшное. Это даже страшней, чем когда тебе ставят уколы. И ей стало очень жалко свою маму, которая умерла. А может, тетя Зина что-нибудь напутала? И она решила спросить у папы.
Папа почему-то очень рассердился. Ходил по комнате и ругался.
- Ведь просил же! Сто раз просил. Благодетельницы выискались, мозги куриные. Сиротку пожалели.
Маша не знала, что такое «благодетельницы», но наверное, это было ругательное слово, и она больше не спрашивала у папы про маму. Боялась, что он снова заругается.
Оставалась тетя Зина. Только она знала про ее маму. Маша ходила с ней везде. И тетя Зина рассказывала.
- Такая молоденькая, такая молоденькая была! Как ангел, в гробу лежала.
Тетя Зина сморкалась в полотенце и прижимала Машину голову к большому и мягкому своему животу.
- Сиротинушка ты моя.
Она всегда сама одевала Машу на прогулку. И вообще, жалела. Угощала яблоками и, пока Маша ела, гладила ее по голове, приговаривая:
- Кушай, кушай. У меня – свои.
На елку девочкам надо было нарядиться снежинками. И всем велели к утреннику быть в костюмах.
- Для Маши мы что-нибудь придумаем, - добавила при этом Лариса Викторовна
Для нее нашли в садике марлевое платьице. Правда, оно оказалось длинным, и Лариса Викторовна укорачивала его прямо на Маше. А Вероника Павловна принесла ей очень красивую корону.
Перед самой елкой Лариса Викторовна ругалась на Ефимову за то, что той мама не сшила «снежинку», и грозилась совсем не пустить на утренник. Ефимова ревела в раздевалке между шкафчиками, и когда Маша подошла посмотреть, кончила она плакать или еще нет, Ефимова скорчила ей рожу и сказала:
- Да, тебе-то хорошо – ты сирота. Хитренькая какая.
Маша к тому времени и сама уже поняла, что сиротой быть хорошо – все тебя жалеют, не ругают. Только так она думала не очень долго.
Однажды, когда Маша гуляла на детской площадке во дворе, Оксанка, большая девочка, хотела отнять у Маши ее Муську. А Муську Маше подарила бабушка на день рожденья. У Маши бабушка есть, только живет она в деревне и потому редко в гости приезжает. А Муська тогда еще совсем маленькой была, котеночком. И потому Маша не дала ее Оксанке.
- А ты зато сирота. Так тебе и надо, - разозлилась Оксанка.
- Сирота, сирота! – запрыгал перед ней Лешка, вредный мальчишка.
А Машин папа в это время по телефону разговаривал и ничего не знал про то, что Машу ребята дразнили.
С тех пор она и стала много думать про маму. То она придумывала, что мама совсем не умерла, а только притворилась, что умерла, а на самом деле уехала
куда-нибудь далеко-предалеко, и Маша представляла, как она вернется. Красивая-красивая. Лучше всех. Придет за ней в садик. А потом они пойдут домой. И все ребята, и вредная Оксанка – все увидят, что у нее тоже есть мама. Как у всех. То она выбирала себе маму среди знакомых и незнакомых тетенек. Мама обязательно должна была быть красивой. И еще не ругалкой. Она многих тетенек взяла бы себе в мамы, но тетеньки проходили мимо и не догадывались стать ее мамой. А попросить самой кого-нибудь «будь моей мамой» Маша стеснялась.
В воскресенье папа не дал Маше поспать. Разбудил, как будто надо было идти в садик. Маша захныкала. Тогда папа сказал:
- Ну и дрыхни. А я пойду в детский парк на масленицу. Буду на лошадках кататься.
- И я пойду, - сразу передумала Маша.
Уже когда одевались в прихожей, папа не смог застегнуть молнию на Машиной куртке. Ну и что, так давно уже было. Тетя Зина в садике застёгивала ей куртку на две кнопочки, а вместо третьей (та тоже сломалась) запоясывала Машу пояском от своего халата, чтобы Машу не продуло. Красивый такой поясок, пестренький. И папа всегда тоже так Машу одевал. А сегодня он почему-то разозлился на Машу.
- Ну вот, молнию сломала! Как теперь идти?
Он стал рыться в шкафу. Долго там искал чего-то. Потом достал ремешок с пряжкой, такие дяденьки носят. Запоясал им Машу. Тети-зинин поясок был красивей папиного. Но Маша не стала спорить с папой – он и так был сильно сердитый. И Маша побоялась, что он не возьмет ее в детский парк.
- Быстрей, опаздываем!
Они неслись по улице. Маша поскальзывалась, не успевая за папой. А потом они ехали не в автобусе, а в синей машинке, где у дяденьки шофера на веревочке висел игрушечный ежик. Они вышли у детского парка, остановились у входа. И папа снова стал ругаться из-за сломанной молнии.
И вдруг рядом с ними остановились большая красивая девочка с мамой. И Маша сразу поняла: это была не обыкновенная тетя – обыкновенные проходили мимо. А эта стояла и смотрела на Машу. И жалела ее. И злилась на папу, зачем он ругается. Всё было так похоже на то, о чем она так сильно мечтала. Маша уже не слушала папу, а только смотрела и смотрела на эту тетю. На ее белую пушистую, как у Снегурочки, шапку и маленькие розовые, похожие на обсосанные леденцы, сережки в ушах.
И тут папа тоже увидел ее. И сразу стал добрым. Стал знакомить с девочкой, которую тоже звали Машей. Но девочка знакомиться не хотела, и Маша-маленькая забоялась, что большая Маша сейчас уведет свою красивую добрую маму, раз она такая сердитая. Но тетенька (ее звали тетей Катей) не ушла, а наоборот – взяла Машу за руку, и Маша поняла, что тетя Катя берет ее под свою защиту и от большой сердитой девочки, и от папы, который сразу забыл про сломанную молнию на куртке.
Какой это был день! Самый счастливый в Машиной жизни день. И хоть раньше папа тоже водил ее в детский парк, но тогда, раньше, все было не так. А сегодня Маша шла за руку с тетей Катей и притворялась, как будто это ее мама. И даже немножко выбражала перед другими ребятами – их мамы были хуже. И паровозик катился быстрее, и цепочные карусели крутились быстрей и выше взлетали в небо.
Но конечно, лучше всех каруселей, батутов и паровозика были лошадки. Одна большая серая с кружочками. А другая маленькая – Поня, дочка серой лошадки. Маша давно была с ними знакома, и лошадки тоже узнавали ее и здоровались, кивая большими добрыми головами. Все ребята хотели кататься на Поне, но должно быть, потому, что Поня была маленькой, к ней сажали малышей, и Маше иногда везло кататься в ее тележке. Раньше Маша очень жалела лошадок за то, что им, наверное, тяжело. Но недавно она придумала. Как только лошадки трогались с места, Маша незаметно привставала с сиденья. Встать во весь рост не разрешали взрослые, потому приходилось привставать незаметно, опираясь руками о сиденье. Ехать так было не очень удобно, зато лошадкам легче было везти свои тележки.
Большая Маша так и оставалась весь день сердитой. Она упорно смотрела в сторону, а если и взглядывала на Машу, так только как на совсем-совсем маленькую, с которой и играть-то неинтересно. И Маша изо всех сил старалась вести себя хорошо, чтобы ей понравиться, и решила, что теперь всегда будет все съедать, даже суп, чтоб только побыстрей вырасти и понравиться тети-Катиной Маше.
А потом они с папой провожали их на автобус. Тетя Катя положила руку Маше на плечо.
- Приходи с папой к нам в гости. Придешь?
- Приду, - прошептала Маша, краснея от счастья.
Он
Прощай, свобода! Такие дела.
Утренний ледок карамельно похрустывал под каблуками. Мартовский мороз слегка пощипывал щеки. Хорошо! Настроение, несмотря на понедельник - лучше
не бывает.
Свобода… Какая, к черту, свобода, с ребенком? Нет уж, да здравствует его новая несвобода! Скоро тридцать. Разумеется, он не чувствовал себя старым, но здравый смысл все чаще обрисовывал преимущества оседлой семейной жизни. Не нужно идти в театр или, того хуже, на концерт классической музыки. А в ресторан каждый раз – финансы не те. Нет уж, всему свое время. Все-таки умные люди придумали брак. Все налажено, все удобно. Дети причесаны, на кухне котлеты шквырчат. По телевизору – детектив. Никуда идти не надо, в ноябре, да в дождь. И, что немало важно, никого искать не надо. Тут только один подвох может быть – не на ту напорешься. Но Катька – та! Он улыбнулся, вспоминая.
Машку из круглосуточной можно будет забрать. Пусть, как все нормальные дети, в обычную группу ходит. Может, болеть перестанет. А то надоело с ней по поликлиникам таскаться, горчичники ставить. Интересно, будут Кате бюллетени давать, если Машка его заболеет? Хорошо бы. Впрочем, надо еще подумать, стоит ли переводить ребенка из круглосуточной. Сразу двое детей в доме – это ж с ума сойти можно. И все равно, хорошо, что у нее тоже ребенок. На равных. Жаль только, что тоже девчонка. Да еще Машка. Нарочно не придумаешь.
Бабушка
При чем тут брак по расчету?! Я ж не про то совсем говорю, - в запальчивости трясла мама ножом перед Катиным носом. – Но и сознательно лезть в подобный хомут – это ж, прости меня, идиотизм.
Катя, сцепив руки на груди, стояла у стены, чувствуя лопатками теплый кафель кухни. Молчала.
- Мачеха. Слово-то какое. Средневековое. Думаешь, кто-нибудь твою жертву оценит? Сомневаюсь. В любом случае обвинят. Охламонкой вырастет – скажут, что мачехе до нее дела не было. А хорошей девочкой будет – скажут: «Ну конечно, сирота ведь. Мачеха всю работу по дому на нее повесила, не до дури было». – Подперев щеку ладошкой, мама очень комично изобразила сердобольную старушку, сочувствующую сироте. – Всю жизнь, как под микроскопом, тебя рассматривать станут. Как ты с ней разговариваешь, как за ручку возьмешь, какое платье на нее наденешь. И спаси Бог, если она в чем-то окажется хуже твоей родной дочери! В талантах, в красоте ли, в удачливости. Во всем тебя обвинят.
- Горит, - кивнула Катя в сторону духовки.
Чертыхаясь и обжигаясь, мама вытащила противень и стала ножом переворачивать печенье. Быстрая и гибкая, с пучком длинных каштановых волос, по-домашнему перетянутых аптечною резинкой, она больше походила на подругу или старшую сестру, нежели на мать взрослой дочери, а тем более на бабушку. Сидящая в рюмке длинноногая девица, изображенная на фартуке, казалось, в такт ее движениям помахивала ножками и усмехалась Кате: «Слушай, слушай, что мать говорит»
.
- Худо тебе живется? «Мама подай. Мама принеси. Мама, у тебя печенье горит».
Катя молчала. Она знала свою мать и готова была к подобному разговору. Пусть перекричит, перегорит – и смирится. Для нее же сейчас главное – перемолчать, чтобы материнский гнев, не встретив сопротивления, поскорей ушел, как грозовой разряд в землю.
- В чужом доме вот так не покомандуешь. Сама всё повезешь. А он что? Сядет на тебя и ноги свесит. Известное дело, с мужиками. Одну жену уже в гроб загнал.
- Это уж слишком! – не вытерпела Катя. – Мама, что ты несешь?! – Она заходила по тесной кухне, задевая за углы. – Кто кого в наше время способен в гроб загнать?!
Мама и сама, видимо, поняла, что перегнула палку. Отступать, тем не менее, было не в ее характере.
- Ну-ну, дело хозяйское. Поступай, как знаешь. Только, чур, потом не плакать и назад не проситься.
Острые локти воинственно топорщились. Фартучная девица опять скорчила Кате гримасу. Чад плыл по квартире.
Она
Катя бросила журнал на тумбочку и щелкнула выключателем. Не читалось.
Конечно, мама во многом права. Приходится признать, что раскусила она его сразу, с первой встречи. Он зашел тогда за Катей, чтобы идти в кино, счастливый, красивый, смущенный. Познакомился с домочадцами. Пробыл всего минут десять, а вечером, когда Катя, вернувшись, спросила: «Ну как?», мама только вздохнула.
- Что, не понравился?
- Не то чтобы не понравился…
Мама, с которой они всегда были откровенны, как подружки, явно уходила от разговора.
- Ну что? Что ты молчишь?
- Бабник он.
- ?
- Глаза у него кошачьи, масляные, - пояснила мама.
Утром, помешивая внучкину кашку в кастрюльке, мама заоправдывалась:
- Не слушай ты меня, дуру старую. – Она частенько так себя называла, кокетничая. – Это во мне родительская ревность сидит. Поживем – увидим, что он за гусь-лебедь.
Но очень скоро Катя убедилась в правоте маминого печального предположения.
Это было в будний день, после работы. Потому в театр они договорились придти врозь, каждый по своему билету. Катя пришла раньше. Поправляя прическу, она увидела в зеркало, как он вошел, разрумяненный морозом, покрутил головой, отыскивая ее. Не заметил и направился в гардероб. Вот он перекинул пальто через барьер, знакомым жестом одернул пиджак.
«Какой он красивый. Даже со спины. Высокий. Господи, какая я счастливая!» - думала Катя, любуясь им через зеркало.
А между тем он что-то слишком долго задерживался в гардеробе. Катя даже не сразу поняла, в чем дело. Оплывшая предпенсионного возраста гардеробщица то протягивала ему номерок, то отдергивала руку. Некогда черный сатиновый халат, от многочисленного ширканья о барьер протертый на животе; химические кудельки на голове. А в маленьких безресничных глазках – радостное женское лукавство. Ну и ну. Вот уж посмеется над ним Катя, якобы ревнуя к столь достойной сопернице!
Однако, получив, наконец, номерок, Игорь все стоял в гардеробе, опершись
о барьер пальцами. Скандалит он с ней, что ли, забеспокоилась Катя. Наконец, он не спеша зашагал прочь, и тут Катя увидела его лицо. Нет, он не кипел от возмущения. Напротив, казалось, будто только что он проглотил нечто очень вкусненькое и теперь с удовольствием облизывал пальчики.
Рука с расческой опустилась сама собой. Сразу расхотелось прихорашиваться. Катя, пригнувшись за чужими спинами, украдкой прошла в бельэтаж и, спрятавшись за колонной, стала наблюдать, как он, заняв место в партере, без конца пытается звонить (разумеется, она отключила мобильник), как встает и крутит головой, пытаясь отыскать ее среди зрителей.
«Поищи, поищи. Выходит, ты охотно схватываешь любую наживку. Никем, значит, не брезгуешь. Никого не обижаешь отказом. Ай да Игорек! А я, дура, зачем-то купила это шикарное платье, сделала маникюр. К чему такие старания, если так легко очаровать тебя даже в замызганном халате?»
У нее было желание уйти, порвать с ним навсегда сегодня же, чтобы впредь не набивать шишек, не знать разочарований, не быть обманываемой. Отрезать у него эту возможность – изменять ей. Но она сидела истуканом, смотрела из своего убежища и понимала, что если б даже он откровенно изменил ей, и не с этой нелепой гардеробщицей, а с кем-нибудь попривлекательней, все равно, даже тогда, не смогла бы она бросить его первая. И значит, не в последний раз глотать ей подобные пилюли.
Это было тем более обидным, что она, как женщина, была ничуть не хуже него, как мужчины. И к ней так же цеплялись случайные искатели любовных утех на улице. Жгучие кавказцы на базаре цокали в усы: «Дэвушка! Куда же ты? Подходи, тибэ – так отдам!» Но она шла, глядя мимо них, к местным старушкам в
укропно-редисочные ряды. Ей нужна была любовь одна, целиком, монолитом. А он, оказывается, не брезговал и крошками. Всё подбирал.
Она все-таки спустилась в партер и села рядом с ним. И ничего не сказала о подсмотренной сцене в гардеробе. Закатывать сцены ревности – еще чего! Много чести. Но теперь она знала: он бабник.
В тишине ночной комнаты оглушительно тикали старые часы. Катя перевернула подушку прохладной стороной. Надо было решать, решаться. Надо было переезжать к нему. Или же прекращать эти свидания в чужой для нее его квартире. С чужими вещами, которые, казалось, знали, что она является сюда тайно, грешно, и потому не любили ее. Старались задеть углом, ворчливо скрипнуть половицами.
Нет, он не тот, на кого можно опереться. Это ж невооруженным глазом видно. Хотя, конечно, он влюблен в нее. Но что будет, когда любовь пройдет? Станет таскаться в поисках приключений, а она дома с детьми будет ждать его, смотреть в окошко?
И что ей не жилось без него, без любви? Театры, концерты, библиотеки. Рядом мама, дочка. Близкие, понятные, понимающие.
И вдруг словно кто камень бросил в отлаженный механизм ее судьбы. И пошел тот камень крушить зубья шестеренок.
Она опять перевернула подушку прохладной стороной. Нужно было спать – завтра понедельник. Вернее, сегодня уже – понедельник.
Если б не его Маша… О, тогда бы она бросила бы его, как неугодного кавалера, и все дела. А так можно подумать, что она бросает его из-за
ребенка. А это не так, не так!
В первом часу, когда все сослуживцы ушли на обед и офис опустел, Катя, шумно выдохнув, словно собираясь залпом осушить стакан водки, позвонила.
- Привет, - он ответил сразу, словно давно ждал ее звонка, - уже пообедала?
- Игорь, ты… Я всё решила, - заторопилась она, - я… Ты не приходи больше. Нам не надо больше видеться. Так будет лучше.
8 Марта
«Наполеон» удался. Больше всех этому радуется Маша. Ведь и она помогала маме украшать его. Делала цветочки из мандариновых долек с клюквинками посерединке. И даже вилюшки из крема разрешила ей мама выдавить из шприца. Интересно!
Катя расставляла посуду на столе. Хрусталь, тюльпаны, торт, шампанское. Вкусно, красиво, уютно, спокойно. И погода самая подходящая для сидения за столом: мокрый серый снег лепит в глаза прохожим. Вот и будут они сегодня сидеть втроем, пить чай с тортом и смотреть телевизор, три родные и понятные друг другу женщины. И никого им больше не надо.
Мама молчит, ничего не спрашивает про Игоря. Все понимает и наверняка терзается, что это она им все развалила.
«Милая, добрая, умная моя мама, не переживай. Это я сама, сама так решила.
Что они сейчас делают? Наверное, тоже празднуют. Сегодня садик не работает.
Значит, он сидит дома, так как Машу не с кем оставить. А ведь я звала ее в гости. Стыд! Выходит, обманула. Хоть бы он с ней помягче как-нибудь обращался, все-таки девочка. Как-то они? Наверняка у них нет такого «наполеона». Ах, да причем здесь «наполеон»! Не за то их жалеть надо. Не за то…»
По телевизору идет «Служебный роман». Старый советский фильм. Хороший фильм.
Тоска…
Звонит мобильник. Катя, так долго ждущая звонка, в волнении роняет телефон на пол. Но это звонит тетя Тамара, папина сестра.
- Да, тетя Тамара. И мы вас поздравляем. Всё по-старому. Всё хорошо. Всего вам доброго. Главное, здоровья.
По телевизору мультипликационный мамонтенок ищет маму.
«Позвони! Позвони! Или приди. Иначе я прибегу к тебе. Оказывается, я уже совсем-совсем не могу без тебя, бабника, эгоиста. Эгоиста? Да это я – эгоистка. Мачехой стать испугалась. Женой неидеального мужика стать испугалась. Да с моей осторожностью и благоразумием, родившись, надо было сразу лечь во гробик и терпеливо дожидаться смерти. К чему хлопотать и беспокоиться, к чему жить, если так боишься жизни?»
- Мама, ну когда же мы торт есть будем? – выпятив губку Маша качается на диване.
- Ешь. Кто тебе не дает?
Катя берет нож и принимается разрезать торт.
Променять любовь на это пресное благополучие… Словно на собственных похоронах присутствуешь.
Звонок в дверь. С ножом в руке Катя бежит открывать.
«Если это не они, то всё кончено», - загадывает она. Боясь посмотреть в глазок, словно тем самым можно спугнуть судьбу, она долго не может справиться с запором жирными и скользкими от крема руками и не догадываясь положить мешающий ей нож.
Но даже через дверь она чувствует, она знает, что это они.