Всю свою земную жизнь Талан гонялся за женщинами: высматривал добычу орлиным глазом, преследовал с упорством голодного тигра и овладевал с мощью разгоряченного медведя.
Попадались ему всякие. Иногда жертвы отдавались добровольно и без особого приглашения. Талан не брезговал легкой добычей, но сговорчивых не жаловал и вскоре к ним охладевал. Он любил испытания и азарт преследования. Некоторым – окрыленным страстным свободолюбием и ужасом быть покоренными и порабощенными – удавалось уйти от погони. О таких Талан сожалел больше всего и томительно мечтал в глухие предрассветные часы, когда победы кажутся эфемерными и тщетными, а поражения – неминуемыми и окончательными. К другим аппетит приходил во время принудительной трапезы и оказывался неожиданно прожорливым и ненасытным: желание долгое время томилось под пудом страха и росло на дрожжах заточения, или же сам страх трансформировался в страсть, в силу закона сохранения психической энергии. С такими Талан проводил незабываемые ночи, о которых потом вспоминал с глубоким удовлетворением, ибо они оправдывали его агрессивную похоть диалектической философией обращения феномена в свою противоположность. Получалось, Талан извлекал из женщин страсть, как искру из кремня и звук из арфы: искра разгоралась пожаром чувств, пожиравшим эти соломенные шляпки и тряпичные сердца, а приглушенный аккорд разрастался в неудержимое форте. Но встречались и такие, что покоряясь и смиряясь, оставались холодными страстотерпицами, и выражение высокой скорби не сходило с их непорочного чела даже в те моменты, когда, в понимании Талана, оно должно было озариться блаженной и сладостной мукой катарсиса. Мрачная досада овладевала Таланом, и он стремился причинить этим недотрогам нестерпимую боль. Но, кажется, именно физическое страдание позволяло их неприветливым и несговорчивым телам расслабиться и расцвести в очистительном апофеозе самопожертвования. Что ж, эта анти-страсть также была формой похоти, и Талан охотно участвовал в садомазохистской игре навыворот. И, наконец, изредка он напарывался на охотниц, способных дать ему фору. Заманив Талана в свои обольстительные западни, капканы и ловушки, они пытались верховодить им. И тут уже Талану приходилось притвориться покоренным, пока он не изобретал пути к бегству. Но даже столкновения с роковыми женщинами были не лишены прелести: Талану выпадала удача взглянуть на себя со стороны и почувствовать себя на месте жертвы, и эти экскурсы вдохновляли его на будущие приключения.
Но вот Талан состарился. Охотник не может вечно преследовать быстроногую лань. Настает момент, когда погоню сменяют тихие вечера у камина и любование трофеями былых триумфов: рогами не стене и чучелами в книжном шкафу. Талан принял покой как заслуженную награду. Какое-то время он всерьез подумывал остепениться и обзавестись любящей женой, которой бы оставался верен, и от которой не требовал ни экзотических услад, ни частых знаков внимания. Но пока Талан примеривался к семейной жизни, он настолько свыкся с холостяцкой отрешенностью и возлюбил одиночество, что даже самое безмятежное супружество начало казаться ему ненужным компромиссом.
А дальше пришло время отправляться в иной мир. Талан предстал божьему суду с тревогой, но не без надежды на смягченный приговор: он понимал, что ему придется ответить за необузданный нрав молодости и варварское своеволие, но мирная старость уже являлась формой раскаяния и искупления. Несмотря на седую гриву и хронические недуги, Талан не утратил мужского шарма светского льва и рассчитывал индивидуально умилостивить каждую пострадавшую искренними заверениями в самых добрых намерениях, несколько скомпрометированных поспешными и безжалостными методами. Не говоря о том, что среди богов фигурировали и богини, а с ними Талан уж точно смог бы найти общий язык...
Но с охотником обошлись без церемоний и не дали ему возможности оправдаться и искупить грехи красноречивыми излияниями. Ему уготовили иезуитское наказание, сперва показавшееся Таланом просчетом в его пользу, но исподволь раскрывшееся в своей дьявольской изощренности. Талана сделали объектом эротического преследования. Распаленные похотью вакханки и менады непрестанно желали и домогались его, а Талану хотелось лишь одного – чтобы его оставили в покое. Жажда плоти навсегда покинула его. Он впервые узнал проклятие быть любимым и не способным любить. По сравнению с этой карой, страдания неразделенной любви показались ему вершиной счастья – ведь даже безответная страсть является благословением и оправданием жизни. Но быть желанными и тяготиться желанием – такая участь была сродни мытарствам заблудившегося в лесу и искусанному комарами, тучи которых сверлят слух непрестанными писком, вьются и льнут к зудящей коже.