За горами за кавказскими. часть 1

Дилогия «За горами за кавказскими»»
Часть 1
( продолжение 2)


     XI
Задумывая поход по Закавказью с целью «приведения его под корону Российской империи» Павел Дмитриевич желал только одного: чтобы новые и дальние границы империи были обозначены чётко, недвусмысленно и навсегда. Для этого необходимо было привести в повиновение непокорных, которые, ежели б сидели себе тихо, вполне могли спокойно жить, выращивая свой виноград, хлеб и овец, развиваясь, получая образование, рожая детей, молясь в своих… ну, это кто как пожелает, мечетях или христианских храмах, в этом деле любое принуждение может привести к краху всего задуманного. То есть, необходима была сильная рука, противостоящая и поползновениям соседних государств, и своеволию многих мелких, порождённых  соседями же всяческих ханов, князей, беглярбеков и иже с ними. Чувствуя за спиной поощрение своим действиям, они наглели и мутили воду, ведя обманутое население в набеги, грабежи, возводя это всё в ранг воли Всевышнего и не затрудняя себя объяснениями того, почему большая часть добычи достаётся немногим их собственным приближённым, а почти каждый из остальных довольствуется, вернувшись из набега, то ли ковром из чьей-то деревенской хижины, то ли хорошей шашкой старинной работы, то ли просто мешком муки. Любое недовольство приравнивалось к нарушению адатов, народных традиций, протестующий немедленно становился чужаком, изгоем и очень часто платил за протест своей жизнью. На больших территориях Закавказья таких родовых, племенных союзов и объединений были десятки, и с каждым из них нужно было хотя бы попытаться найти общий язык, прежде, чем заговорят пушки…

Особенно досаждали лезгины-аварцы. Привычка жить за счёт грабежа и угона людей в рабство, в основном из Кахети, была в них так сильна, что никакие разговоры-переговоры не могли повлиять на них, объяснить им, что отныне им придётся жить по-другому. По мнению Цицианова, подкреплённому указаниями из столицы, к мирной жизни лезгин нужно было вначале принудить военной силой, а затем, удерживая их в железной хватке, постепенно приучать к иным способам добывания средств существования. Именно поэтому большой поход был предварён операцией против белоканских лезгин. Только после этого князь начал подготовку к тому, что в его штабе называли «Большим кругом»: поход вначале на самую мощную крепость всего восточного Закавказья Гянджу, затем – Эривань, после чего, возможно, если соседи проявят строптивость, последует Нахичевань, а оттуда уже – прямая дорога на Баку, крепость уже ненадолго завоёванную ещё не так давно. Три крепости, три ключа к Закавказью, три мощных послания Турции и Ирану: мы здесь! Первым таким восклицательным знаком должна была стать Гянджа.

И первой же неурядицей на пути осуществления жизненно-необходимых планов стали… карты. Самые обыкновенные военные карты, без которых в начавшемся только что просвещённом веке любое военное предприятие вообще немыслимо! А карт просто не было. То есть, были, конечно, добытые разведкой сведения, за точность которых никто не мог поручиться, были кроки, нарисованные людьми, побывавшими в Гяндже, по памяти и предоставленные картографам. Всё это, конечно же, ложилось на карту, которую сочинили штабисты. Карта рисовалась, детали тоже вносились от руки  китайской тушью драгоценной, каждая карта становилась своеобразным произведением искусства, иногда частично раскрашенным, должным образом оформленным различными виньетками, картушами, и с надписями, сделанными красивейшим почерком. И вот когда это произведение по мнению военных можно было считать готовым, то единственный экземпляр карты, с таким трудом составленной, отправлялся в Петербург на рассмотрение и утверждение. В удачном случае карта через несколько недель принималась, с неё снималось несколько копий (тоже вручную!) и она отправлялась в обратный путь. В случае неудачном возвращалась с перечнем необходимых исправлений, после внесения которых весь путь карты повторялся с начала.

Вся эта тягомотина выводила князя из себя всякий раз, как ему приходилось с ней сталкиваться. Поэтому, отправив в столицу образец карты, составленный штабом, Цицианов полностью доверился данным очевидцев и больше не ждал возврата такого важного документа.

Но чем больше свидетельств к нему поступало, тем больше проявлялись серьёзность и сложность задуманного предприятия. Даже самые общие сведения о крепости способны были охладить горячие головы людей авантюрного склада. Крепость была расположена на левом берегу реки Гянджа-чай и представляла собой огромный и устрашающий шестиугольник, по периметру – около трёх с половиной вёрст! Несколько ворот с ловушками-захабами, рвы, двойной ряд стен: наружный – глинобитный, вперемешку с камнями, в несколько саженей толщиной, а внутренние стены – каменные и значительно выше наружных, с хороший петербургский  трёхэтажный дом. Строители крепости точно рассчитали, что для штурма  наружных стен нужны лестницы средней длины, которой не хватит для штурма второго ряда. Идти же в первую атаку с длинными, пригодными для дальнейшего прорыва, лестницами было бы просто безумством. А ведь внутри крепости была ещё и мощная цитадель, высившаяся над всеми окружающими строениями, каждое из которых тоже представляло собой миниатюрную каменную крепость…

Все эти строительные хитрости делали Гянджинскую крепость очень крепким орешком, раскусить который с боем не удавалось никому. Потому и Гянджа была в течение долгого времени опорой мусульманского мира, хоть город когда-то принадлежал Великому царству Армянскому, и по сей день половину его населения составляли армяне.
 
И всё же крепость нужно было брать теми силами, которые удалось собрать для этого похода. Цицианов взял с собой 17-ый Егерский полк, батальон Кавказского гренадерского полка, три эскадрона Нарвского драгунского полка, два батальона Севастопольского мушкетёрского полка. Все они были собраны неподалёку от Тифлиса, в Соганлуге, и уже через два дня, 22 ноября 1803 года походная колонна из шести тысяч человек при одиннадцати орудиях отправилась в путь. Вскоре подошло  пополнение – семь  сотен конников-мусульман из Борчало, Казаха  и других уездов, по разным причинам желавших свести с гянджинским ханом счёты.

Верный своей привычке хотя бы попытаться закончить дело без военного его решения, чисто дипломатическим путём, князь из Шамхора, где 28 ноября остановился со своим войском перед последним переходом, отправил Джавад-хану Гянджинскому пространное, но жёсткое, ультимативное послание. Надежду на внимательное к письму отношение вселял факт, известный Цицианову давно, ещё с чёрного года резни в Тифлисе. Всё Закавказье тогда так было напугано неслыханной жестокостью Ага-Мухаммеда, что даже подобострастно относившиеся к Персии правители закавказских ханств не спешили выражать восторги в связи с примерным наказанием царя Иракли – уничтожением его столицы. Именно тогда Джавад-хан, отряды которого люто участвовали в тифлисском погроме на стороне Ага-Мухаммеда, несколько лет спустя поспешно вошёл в русское подданство и разрешил   подразделениям, находившимся поблизости, войти в Гянджинскую крепость. Он, разумеется, думал не о безопасности русских, а о том, что они помогут ему отбиться от войск этого одержимого, безумца Ага-Мухаммеда, если, несмотря на союзническое участие гянджинцев в его карательной операции, тому вдруг взбредёт в голову пойти дальше Тифлиса, к формально уже российской Гяндже, чтобы наказать заодно и «перебежчиков». Но показная покорность Гянджи была недолгой. И когда русские были отозваны в Россию новым императором, гянджинский хан вновь присягнул на верность Персии.

Памятуя об этих событиях, Павел Дмитриевич в своём послании попытался объяснить Джавад-хану, что тот вполне может сохранить своё почти независимое существование, титул и родовые права, если вновь передастся под крыло Российской империи. Тем более  что есть несколько причин к тому, чтобы это было сделано по возможности быстрее:

«Первая и главная, что Гянджа с её округом во времена царицы Тамары принадлежала Грузии и токмо слабостью царей грузинских отторгнута от оной. Всероссийская империя, приняв Грузию в своё высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии, и несогласно было бы… оставить Гянджу, яко достояние  и часть Грузии, в руках чуждых.

Вторая: ваше высокостепенство на письмо моё, писанное по приезде в Грузию, коим я требовал сына вашего в аманаты, отвечали, что иранского государя опасаетесь, забыв, что шесть лет назад были российским подданным…».

А поэтому:

«Пришед с войсками брать город, я, по обычаю европейскому и по вере, мной исповедуемой, должен, не приступая к пролитию крови человеческой, предложить вам сдачу города. Буде сего не желаете, то ждите несчастного жребия, коему подпали некогда Измаил, Очаков, Варшава и многие другие города. Буде завтра в полдень не получу я ответа, то брань возгорится, понесу под Гянджу огонь и меч, чему вы будете свидетель, и узнаете, умею ли я держать слово».

Цицианов, конечно же, хитрил. Он ни словом не упоминал о том, что земли здешние были когда-то армянскими, и только потом Гянджа сменяла несколько раз своих властителей. Ему, естественно, предпочтительнее было подчинение Гянджи Тифлисской губернии, а если уж совсем честно, то просто не хотелось по узкой, едва заметной тропе забираться в исторические дебри, где всё – спорно, всё зыбко,
 любое доказательство встретит доказательство противоположное, где не то, что историки, сам чёрт ногу сломит! Поэтому он просто требовал то, что требовали от него его пост и воля императора.

Однако Джавад-хан вступил именно на эту тропу в своём ответе на ультиматум:

«Я получил твоё письмо. Ты пишешь, что во времена царицы Тамары Гянджа находилась в подчинении у Грузии. Этому рассказу никто не поверит. А наши предки – Аббасгулу-хан и прочие – управляли  Грузиею… Доныне в Грузии существуют его мечети и лавки, у многих грузин сохранились его приказы. Ты ещё пишешь, что 6 лет назад я передавал крепость Гянджу в подданство русского Падишаха. Это правда. Тогда твой Падишах прислал мне  рескрипт, и я принял его предложение. Если и теперь есть такой рескрипт, то покажи   его мне, и я соображусь с ним. Ещё ты пишешь, будто я находился в подчинении у Грузии. Рескрипт твоего Падишаха и теперь у меня в руках. Бери и читай, как я там называюсь – беглярбеком Гянджи или вассалом Грузии? Отсюда становится ясно, что слова твои – сплошная ложь… Если ты замышляешь со мной войну, то я готов… и успех зависит от Аллаха!».

Прочитав ответ, князь отметил полный достоинства тон его, хотя были в нём и издержки пышного и наглого восточного дипломатического слога. Особенно задела его заключительная фраза: «Где это видано, чтобы вы были храбрее персиян!? Ты предсказываешь мне несчастье, если я не приму твоего предложения; но я полагаю, что несчастье преследует самого тебя. Видно несчастный рок доставил вас сюда из Петербурга, и вы испытаете его удар».

О несчастном роке Павел Дмитриевич в тот момент не задумывался: восьмое сентября, день его рождения, давно уже прошёл, ничем особенным он не был на сей раз отмечен, а сейчас уже и зима разворачивала свою армию: заносы, холода, снежные обвалы… Это, конечно, не Россия с её морозами, каменеющими реками и звенящими деревьями, но и здесь в любые действия зима вносила свои поправки, воевать в это время года даже в предгорьях было гораздо сложнее. Именно поэтому нужно было поспешать, именно поэтому после получения ответа отряд был поднят немедленно, и волей командующего направлен к своей конечной цели.

Буквально в нескольких верстах от Гянджи начались сюрпризы. Было известно, что со стороны, с которой шли русские, крепость предваряет полоса садов, но насколько она широка, Цицианов себе не представлял. И вся эта полоса, буквально чуть ли не за каждым деревом или кустом, была напичкана стрелками, поджидавшими подхода российского отряда. Кроме того, сады и предместья были огорожены ещё одной глинобитной стеной, более четырёх аршин высотой, которая хотя и не представляла собою серьёзного препятствия для, скажем, пушек, но пехота уже была ограничена в своих действиях, не говоря о кавалерии, которая просто увязла бы перед этой стеной. И в том случае, будь даже стена эта   хоть частично разрушена, всё равно – верховым там, среди деревьев, оставалось только погибнуть, так и не выполнив своей задачи.

А перед самой крепостью – палисады, вал…  То есть, на кавалерию рассчитывать не приходилось, тем более на такую, какой располагал князь. Три эскадрона Нарвского полка не были в состоянии выбить противника и загнать его в крепость. Тем более невозможно было принимать в расчёт добровольную конную милицию. В индивидуальной рубке они, может быть, и превзошли бы многих драгун, но к коллективным действиям привычки у них не было.  Да  и вообще – Цицианов, памятуя, как часто в истории тюркские племена быстро переходили от одного властителя к другому, не чувствовал в милиции реальной, надёжной помощи ни в конном, ни в пешем строю. А уж если они примут участие во взятии города, то ещё бабушка надвое сказала: будут ли они воевать или просто грабить мирное население. Нет, нужно выставить из них охранительный пояс где-то в тылу под присмотром имевшихся в малом количестве казаков. Во всём остальном приходилось опираться на мушкетёров, егерей и гренадеров…
 
Тут – ещё одна неожиданность: привели армянина-перебежчика, сносно говорившего по-русски, поэтому Павел Дмитриевич имел возможность расспросить его сам. И узнал об обстоятельстве, которое весьма осложняло завоевание крепости:

– Харгели господин генерал! Умольяю вам пушкам немножко не стрелять!

Цицианов смотрел на бедно одетого мужика, слушал его и лихорадочно пытался понять: что это? Уловка провокатора, пытающегося выдать ложные сведения? Или простой, замученный бедностью и притеснениями, человек искренне хочет помочь русским, с которыми он когда-то или торговал, или дружил, или бывал в России и строил там что-нибудь, ведь армяне – мастера знатные в работе с камнем…

– Почему я должен так поступить?

– Там, в крепост, много женщины, дети. Джавад-хан приказ давал: из всех деревни люди пригнали сюда. Мужчинам храцан давал, оруж, чтобы воевал. А женщины и дети запирал, чтобы их муж не убежал.

– Сколько их – женщин с детьми?

– Ут хазариц… Э-э… кнерес, парон-джан, обшибка давал. Надо на русски язик… Восем тисяча болше.

– Это что,  – всё армяне?

– Нэт, мусулмански. Армянинам оруж не даёт. Боится.

– Так чего же ты за них хлопочешь?

           – Это люди. Невоенни люди…


 
XII

…Да, воевать с невоенными людьми Россия князя никогда не учила. Нужно было буквально на ходу вырабатывать новый план захвата, исключив артиллерийский обстрел всего, что находилось за стенами крепости, кроме ворот и мест, где намечены проломы. А для начала – сады.

Бросок мушкетёров и гренадеров из местности, называемой здесь Гуру-гобу, своеобразного преддверия полосы садов, был настолько стремителен, что уже через час с небольшим на командном пункте появился капитан Монтрезор, командир батальона Тифлисского мушкетёрского полка, с поручением от полковника Карягина и доложил о полном освобождении садов и бегстве противника.

Этого офицера Цицианов приметил уже давно, и когда ему была предоставлена возможность, отправляясь в Закавказье, собирать свою команду, он, конечно же, включил в свой список нескольких героев Анапского сражения. Там Иосиф Монтрезор   одним из первых одолел турецкие укрепления, не получив, кстати, даже царапины, откуда и пошла его слава заговорённого офицера. Именно тогда он заслужил чин капитана, орден   и золотую шпагу за храбрость. О французских предках Монтрезора князь тоже слышал, как и о его братьях,  служивших в российской армии.

Цицианов, наблюдавший за боем и уже знавший, разумеется, его результат, с едва заметной улыбкой подтрунил:

– Так-таки  противники бежали, капитан?
 
– Так точно, ваше высоко…

– Полно! Павел Дмитриевич. Потери?

  – Наши – семьдесят убитыми, тридцать – раненых.

– Много, Иосиф Антонович.

– Так ведь они, Павел Дмитриевич, наших раненых добивать успевали!
Нескольким мушкетёрам вообще – головы отрезали и унесли! Едва удалось помешать, чтобы они не поубивали своих же раненых…

– Канальи средневековые! А как этот Джавад изъясняется! Заслушаться можно! Сколько потерь у них?

– Убитых – двести пятьдесят, раненых – не менее трёхсот да ещё несколько десятков сдались в плен.

С ходу штурмовать не какое-то укрепление, а, пожалуй, самую известную и мощную крепость на востоке Закавказья, не было ни  возможности, ни … желания. Князь, многократно доказывавший, что умеет рисковать, принимать неожиданные решения, на сей раз решил всё же обложить крепость и во  время осады постараться через парламентёров убедить Джавад-хана сдать её, получив для него самого некоторые привилегии. Так и было сделано. Правда, «пушкам немножко не стрелять» не удалось, но артиллерийский обстрел вёлся по стенам и башням, где не могло быть мирного населения. За это время непрерывно велась разведка, допрашивались многочисленные перебежчики, в числе которых были не только армяне и грузины, но и пехотинцы Джавада, были перекрыты все подходы к Гяндже, там и одиночный гонец не проскочил бы, не то что подмога, если бы она вдруг неожиданно появилась откуда-нибудь. Начальные предложения о присяге на подданство, выдаче сына в заложники-аманаты, отказ от притязаний на Шамшадинский уезд, а также другие – чисто экономические: дань в двадцать тысяч рублей в год и обеспечение продовольствием русских войск в Шамшадине, – были отвергнуты, несмотря на то, что взамен Цицианов обещал хану и его потомкам спокойное правление в Гяндже. Температура последующей переписки постепенно нарастала, Джавад уже стал просто хвастать и угрожать:

«Персидский шах, слава Аллаху, близко. Если ты хвастаешься своими пушками, то и мои не хуже твоих. Если твои пушки длиной в один аршин, то мои в три-четыре аршина, а успех зависит от Аллаха. Откуда известно, что ваши войска лучше персидских? Вы видели  только свои сражения, а войны с персиянами не видели».

В ответ князь пообещал после взятия города казнить хана, на что тот ответил, что до этого не дойдёт, поскольку, если ему суждено умереть, то он погибнет, защищая стены крепости…

Время шло, декабрьские недели уходили одна за другой, ничего существенного не происходило, становилось всё холоднее, запасы продовольствия близились к концу. В один из вечеров незадолго до нового года Цицианов зашёл в офицерскую палатку, желая получше узнать настроения людей, которым безусловно верил и не сомневался в их храбрости и умениях. Обстановка была самой обычной: дым столбом, карты, несколько бутылок, гитара… У всех, невзирая  на самые разные чины, оружие при себе. Шутки, смех, кто-то с другом разговаривает о чём-то сокровенном… Здесь и Котляревский, выращенный Лазаревым в прекрасного командира, один из героев битвы на реке Иори. После гибели Ивана Петровича Цицианов хотел взять Петра Котляревского к себе в адъютанты, но он отказался, сказав, что славу будет добывать себе на поле боя. Здесь и Тучков-второй, вернувшийся к генеральским своим обязанностям после блестяще выполненного поручения по удалению в Россию вдовы последнего грузинского царя, здесь и граф Александр Бенкендорф, и Михаил Воронцов, ещё только начинающий свою военную карьеру… Если б  Павел Дмитриевич обладал даром предвидения, то он в этой палатке увидел бы одновременно генерала, шефа жандармов России, рядом с ним – будущего светлейшего князя, генерал-фельдмаршала и в том же лице – наместника на Кавказе. А чуть поодаль – того самого человека, который очень скоро, став генералом, за свои стремительные победы получит прозвище «метеор»… Почти все, кто собрался здесь, станут впоследствии заметными фигурами в истории России,  многие составят её славу. Но всё это будет потом. А сейчас им предстояло пройти через горнило Гянджи.

  … Разговор завязался не сразу, но всё-таки вышел на самую больную тему: что делать? То есть не как, а именно что. Потому что о том, как планировать действия, думал Цицианов, думал штаб, искал и находил необходимые решения. Важнее было понять: продолжать ли осаду или готовиться к штурму. Князь колебался, боялся ошибки. А её допустить было никак нельзя, потому что это была операция в некотором роде символическая, даже, если хотите, мистическая. Дело в том, что она была первой крупной операцией с момента восшествия на престол  российский Александра I ! Хорошо знакомый с обычаями императорского двора, Павел Дмитриевич прекрасно понимал, как внимательно следят за ним издалека, как нетерпеливо в Петербурге ждут победы и только победы. Считалось негласно, что одержанная в начале царствования победа предвещает счастливую судьбу государю, а вместе с ним – и всей России. Ах, как же нужно, чтобы у императора выросли победные крылья, пришло бы ощущение мощи, могущества! Тем более  сейчас, когда замерла Европа от шагов ещё не ставшего консулом  Бонапартия, когда Турция никак не угомонится ни на Балканах, ни в Закавказье, ни на Чёрном море. Победа над союзником персов могла бы остеречь самих персов от военных угроз и остудить горячие головы в Европе хотя бы на некоторое время. Но этой победы нужно добиться! Тучков стоял за осаду до полного измора, когда осаждённые будут просто вынуждены сдаться из-за нехватки продовольствия и боеприпасов:

– Помощи Джаваду ждать неоткуда. Мы подставили корзинку, теперь можно подождать, пока яблоко само упадёт.

Котляревский буркнул:

– А вместо яблок  могут упасть головы ни в чём не повинных детей, женщин, населения города!

– Или может случиться, что это самое яблоко сгниёт на ветке, а мы, тоже не сытые и обессиленные, так его и не достанем. Палку нужно  длиннее взять, да и сбить это чёртово яблоко! – это Портнягин. Карягин высказался ещё определённей:

  – Чем палку искать, лучше просто выстрелить поточней в самый черешок. Так получится гораздо быстрее.

Цицианов усмехнулся:

– Эк вас заносит в яблочные рассуждения! Это, наверно, потому, что мы сады освободили? Крепость – будет  сложней задача. А что это самый молодой из нас отмалчивается? Михаил Семёнович, вы как считаете?

Воронцов заметно порозовел от неожиданного внимания. В этом кругу генералов и полковников он оказался не по чину, а по знаменитому роду своему, поэтому и помалкивал. Но если прямой вопрос, что ж, тогда и прямой ответ:

– Я считаю сам поход на Гянджу несвоевременным и ошибочным. Думаю, что этим самым мы даём повод Персии для начала открытой войны с Россией, а война эта отвлечёт силы и внимание от проблем турецких и европейских. Это – взгляд на проблему в целом. А что касается сегодняшнего вопроса, то думаю, что штурмовать нужно немедленно, пока у нас самих есть силы и желание. Если штурм не удастся, то это же не снимает осады? Вот тогда пусть возобладает умеренное мнение! Продолжим сиденье под стенами Гянджи.

… Волнуется Воронцов. Что ж, на его месте Павел Дмитриевич тоже волновался бы.  Участвовать в разговоре такого масштаба – не шутки, здесь, сейчас, может решиться очень многое. Главное – не ошибиться, не просчитаться. Здесь нужна только победа. Судя по всему, поддержка мысли о штурме у командующего будет! Хотя… Конечно же, Воронцов прав. Этот юноша может стать выдающимся и весьма дальновидным  дипломатом, потому что он смотрит вперёд и видит, что взятие Гянджи обязательно подтолкнёт персидского шаха к началу войны с Россией. Цицианов это тоже предполагает. И воевать Фет-Али будет, без всякого сомнения, не за свои интересы, он будет их предусмотрительно скрывать, а поднимет, как знамя, защиту несчастных единоверцев, на которых напала огромная Российская империя! Но ведь когда Гянджа будет взята, тот же шах будет вести себя поосторожнее…

Официальное заседание Военного совета 2 января вечером одобрило  идею штурма, выдвинутую Цициановым. Начать штурм решено было через несколько часов – перед рассветом.

До этого окончательного решения несколько ночей Цицианов всё же проводил перемещение войск по экспозиции, им же и разработанной. Первое, что он сделал – полностью удалил из рядов штурмующих всю спешенную добровольную милицию. Он не без оснований предполагал, что во время ночного боя возможны ситуации, когда перевес будет на стороне обороняющихся. Именно тогда, скорее всего, произойдёт предательство и переход мусульман на сторону Джавада. И тогда успеха достичь будет вдвое трудней. Уже потом, много позже, когда Павел Дмитриевич писал отчёт об операции, он нашёл для этого своего приказа более благовидную, дипломатичную форму: татарской коннице «недостойной по неверности своей вести войну обще с высокославными войсками, поручено было держать цепь вокруг форштадта и садов».

Все русские войска были разделены на две штурмующих колонны. Кавказский гренадерский и Севастопольский полки должен был вести в бой Портнягин. Собственно говоря, какие там полки! В общей сложности у Портнягина было в распоряжении 850 человек. Но как раз на них командующий возлагал главные надежды. Именно в расчёте на неукротимую напористость генерал-майора заранее, за несколько дней до штурма, расположенная возле караван-сарая, напротив Карабахских ворот, вся немногочисленная русская артиллерия долго била в наружную стену, в одно и то же место, и проделала там значительный проход. Когда это случилось, Цицианов буквально побежал на батарею, схватил в охапку командовавшего обстрелом подпоручика Башмакова, расцеловал – так важна была эта брешь. Вторую штурмовую колонну, числом около шестисот человек, должен был вести Павел Михайлович Карягин. У него были два  эскадрона из Нарвского драгунского полка, конечно же, в пешем строю, и два батальона из 17 егерского полка, с которым полковник прошёл уже немало дорог и сражений. Егеря и драгуны должны были атаковать крепость прямо с противоположной стороны, у Тифлисских ворот.

По штурмовым отрядам в особенности, но и по всем подразделениям оглашался специальный приказ, которым назначалось специальное наказание тому, кто при взятии крепости и  города поднимет оружие на женщин и детей, или нарушит другие правила поведения, установленные в русской армии.

Нужно было соблюдать строжайшую тайну, чтобы не только сам штурм был бы для противника полной неожиданностью, но и ход его  не должен быть предсказуем, в нём обязательно должны содержаться сюрпризы. За три дня до этого наблюдатели из крепости могли заметить в русском стане высокие костры, доносились взрывы смеха, оживлённый говор, что без всякого сомнения означало полную беспечность и веселье. Если бы они могли приблизиться, то увидели бы странную картину: среди костров стояли несколько десятков мушкетёров с довольно хмурыми лицами. Они не очень понимали всю эту затею, но раз сказано, – нужно выполнять. Барабанщик Ваня Пилипенко, известный в полку затейник, стоял перед строем и время от времени командовал:

– Все вместе смеёмся!

Вначале смех получался неестественный, но потом нелепость ситуации дошла до всех, и многие, смеясь уже от души, корчились и задыхались от хохота. А потом Пилипенко запел в полный голос, лихо, как на походе запевают:

Во ку… во ку-узнице,
Во ку… во ку-узнице!

Подхватили сразу не все, но тоже запели:

Во кузнице молодые кузнецы,
  Во кузнице молодые кузнецы!

Пошла песня! Уже все поют, и слова – задорные, озорные – полетели к крепости,   мрачным башням, бойницам,   остановившимся в удивлении часовым, к не понимающим ни слова пушкарям, «топчи» по-местному:

Пойдём, пойдё-ом, Дуня,
Пойдём, пойдё-ом, Дуня,
Пойдём, Дуня, во лесок, во лесок,
Да под ракитовый кусток, да кусток!

…Утро третьего января было морозным. К половине шестого было ещё совсем темно, и штурмовые колонны уже больше часа стояли в строю. Коченели руки и ноги, голые пальцы липли к железу, но нельзя было, совсем нельзя ни огонёк вздуть с фитиля, ни закурить…  И наконец в назначенный срок грохнули разом все орудия по стенам, долбя проёмы, взвился медный голос сигнальщика, грохнули барабаны атаку, командиры свои шпаги вознесли высоко: вперёд, братцы, вперёд, орёлики, пошли, пошли, не запинаться, не оглядываться, вся жизнь твоя и смерть твоя там, впереди, на этих чёрных стенах!

А стены-то уже не совсем чёрные, не предутренние, огрызнулись красными вспышками из бойниц, а бойниц-то этих много, и из каждой пуля летит: то ли уворачиваться, то ли напролом идти. Только уворачиваться-то бестолку, ничто тебе не поможет, кроме счастья твоего солдатского, так что – напробой, ребятки, напробой! Портнягин никогда за боем издали не наблюдал, всегда за собой звал. Вот и сейчас – генерал, а бежит резвее молодых в первых рядах. Он раньше других и заметил какие-то тени у пролома, понял, что их там ждут. Остановился, повернулся спиной к крепости, машет офицерам – правей бери, не иди туда, там засада!

  Услышали, побежали теперь уже к целым стенам со своими штурмовыми лестницами, а с ними быстро не побежишь –  четырнадцать аршин длиной, только такая долговязая дура подходит к этим стенам! Тут уж и мыслей никаких нет, и страхов никаких, только бы добежать, приставить к стене свою красавицу, специально для этой цели несколько дней назад изготовленную, а уж там по ней, по родимой, уже не вперёд, а наверх. И тут  очень надо, чтобы твоя команда со  своей лестницей не осталась бы в одиночестве, нужно, чтобы рядом их много было, чтобы враг растерялся, не зная, какую из них отбрасывать от стен крючьями…

А тут уже светлее стало. Нет, это не солнышко красное встаёт, рано ещё ему, рано, край неба только-только чуть посветлел. Осветилось всё вокруг огнём красным, заволокло чернющим дымом от горящих войлочных бурок, пропитанных вонючей и горючей жидкостью, именуемой здесь нафтой. Эти бурки, подожжённые на стенах крепости, сбрасывали на головы поднимающихся по лестницам гренадеров, и потом догорали эти костры-подсветы внизу очень долго, освещая всё вокруг зловещим кровавым светом… А тут вдобавок к непрерывной ружейной пальбе сверху ещё одна диковина: стрелы, о которых в России уже и забыли совсем. Вдруг они полетели – убийственные, злые, точные. И падают штурмующие вместе с  лестницами один за другим…

Портнягин приказал гренадерам, уже использовавшим свои гранаты,  отойти, чтобы свою песню могли пропеть егеря. А те знали своё дело: и четверти часа не прошло, как стены наверху были очищены от защитников, спрятавшихся от губительного, смертельного огня егерей. Они на деле применяли свою особую приговорку  в этой недетской игре: «кто не спрятался, я не виноват». Прицелился егерь. Выстрел. Ещё один выбывает из игры…

Но как только опустели стены, вновь приказ на штурм. На этот раз генерал никому не уступил первенства – с невероятной для человека не первой молодости скоростью взлетел наверх, замер на мгновение, оглядываясь. Шпага наотлёт, готова к применению в любой миг. Поднявшихся вслед за ним по этой же и по другим лестницам было ещё мало, но Портнягин направил их к двум соседним башням – надо гнать противника из них, иначе не удастся и второй приступ. А джавадовцы уже опомнились, уже выбивают офицеров: упал, как подкошенный,  майор Бартенев, поручик Кейт     остался на стене с простреленной головой… Портнягин отбивается от навалившихся гянджинцев, отражает удары, которые сыплются со всех сторон, видно, хороший бакшиш обещан за головы офицеров, а тут – генерал! И если бы не подоспел вовремя с егерями поручик Ладыгин,   никто не поручился бы за жизнь Семёна Андреевича, отчаянного рубаки. Ладыгин ловко выбил шашку у одного нападающего, егеря приняли на штыки остальных… Ранили пулей в ногу и Котляревского.  Воронцов отбил его и вытащил в безопасное место.

В это время сработал заготовленный Цициановым сюрприз: с запада и востока пошли в атаку на крепость егеря, которым заранее была отведена роль… не штурмующих, нет! Они, собранные в отдельные небольшие отряды под командованием поручиков Егулова и Никшича, должны были атаковать стены так, чтобы привлечь к себе внимание защитников и заставить их часть сил направить на эти направления.

Среди защитников крепости началось суетливое движение, на основных, северных и южных воротах, их стало значительно меньше, и портнягинцы рванулись с новой силой: нужно было перетаскивать свои лестницы на другую сторону захваченной стены, приставить их ко второй   и повторить штурм так же, как сделали это только что у первой.
 
А что с Карягиным? Тифлисские ворота находятся на другой стороне крепости, их не видно с главной позиции, каких-то сообщений от второй штурмовой колонны нет, да и понятно – почему. Не до этого сейчас полковнику Карягину. С самого начала пошло всё не совсем так, как должно было по плану пойти. Условлено было заранее, что вторая колонна начнёт штурм только после того, как барабанным боем Портнягин уже с захваченных стен подаст знак. Но молчит Портнягин, не слышно Ваню Пилипенко с его барабаном, не слышно вообще барабанного боя. И не знает Карягин, что дело застопорилось, что первая атака не удалась, а  тот же Пилипенко в этот момент отбивается на стене от двух насевших на него джавадовских воинов штыком, потому как зарядить ружьё нету уж никакого момента, да ещё барабан на ремне мотается, мешает. Джавадовцы со штыком не очень-то дружат, конечно, но шашки у них остры, как бритва, и жалят, как страшные змеи… Отбился Пилипенко, одного со стены сбросил, второй на стене лежать остался, но нет от генерала приказа сигнал подавать, он сам отбивается…

А  Павел Михайлович ждёт. Четверть часа прошло – сигнала нет. С одной стороны – приказ есть приказ, его выполнять нужно. А с другой стороны – что выжидать? Там, на той стороне, идёт бой, что-то там неладно, если б  было всё нормально, то уже давно загремел бы барабан. Он хоть и невелик, но услышали бы, услышали… Да и что стоять под орудийным обстрелом из крепости. Пушек там, судя по всему, не так уж много, но и их достаточно, чтобы на открытом пространстве нести потери ни за что ни про что, не имея возможности даже пугнуть противника. Эх, Карягин, не сносить тебе головы за невыполнение приказа, но и за покорное, безынициативное бездействие, пусть даже по приказу, тоже по головке не погладят. Да и совесть не позволяет. Так что давай, полковник, командуй штурм. Нам хоть и отведена вторая роль, но мы многое можем, а можем стать и первыми! Нет, эти крепостные пушкари бьют всё точнее и точнее, пора сбивать их с этого прицела…

Вперёд! И пошли батальоны, непобедимые батальоны егерского полка, пошли на штурм стен по обе стороны Тифлисских ворот. Здесь башни мощные, в ворота соваться не следует, потому что ещё вчера перебежчик донёс, что они со стороны крепости завалены огромными камнями и даже если разбить ворота эти, то прохода не будет всё равно. Поэтому – наверх, на стены! Только так!

Карягин верен своему правилу – идти впереди своих егерей. У него есть удивительная способность не горячиться в бою, не поддаваться ярости, пылу боя, а сохранять трезвый рассудок в любом положении, видеть, запоминать и выворачивать всё, что происходит вокруг, себе на пользу. И на сей раз Павел Михайлович оказался наверху первым, а уже за ним выпрыгивали на боевую площадку, идущую вдоль стены, егеря. Вот и майор Лисаневич!

– Башню! Хаджи-кале бери, майор! Во все стороны распространяйтесь!

Батальон Лисаневича проникает в одну башню, в другую… Там идёт бой, но уже не выстрелы гремят, пушки тоже замолчали. В этой тесноте выстрелить ещё получится, но снова зарядить ружьё – это уже просто невозможно, здесь теперь царят шашка, штык, сабля.

Монтрезор не размахивает шпагой, он экономен в движениях, даже изящен в этой выверенности и отточенности приёмов. Он успевает среди окруживших его противников определить самого сильного, и главный поединок ведёт именно с ним, зорко поглядывая по сторонам, успевая время от времени заметить и отбить коварное нападение со спины, сбоку. Он смотрит противнику в глаза, он и его шпага неподвижны, только кончик оружия подрагивает… Выпад! Готов! Следующий!

Вот егерь схватился в обнимку с мощным татарином, не одолеть ему такого противника, но схватился он за кушак, опоясывающий огромное брюхо, оттолкнулся посильнее, и полетели они оба вниз…

Карягина обогнал капитан Каловский. На орудийной площадке Хаджи-кале от егерей отбиваются двое богато одетых людей – молодой и пожилой. Пожилой, сидя на пушке верхом, ловко орудует своей шашкой, не подпускает никого к себе близко. Господи! Да никак это сам Джавад-хан! А рядом, наверно, один из его сыновей. Каловский велел егерям отойти на шаг, наставил пистолет:

– Сдавайтесь, если не хотите погибнуть сейчас же!

Ответом был хмурый взгляд из-под густых бровей и слова, последние слова правителя Гянджи. Сказаны  они были по-русски:

  – Мы здесь не для того, чтобы сдаваться! Живыми вы нас не возьмёте!

Раздался выстрел. Стрелял молодой. Каловский упал замертво. И не успел Карягин приказать брать Джавада в плен, как хан и его сын были заколоты несколькими штыками. Джавад выполнил своё обещание, которое дал в письме Цицианову.

А бой продолжался с прежней силой. Уже колонна Портнягина одолела вторую стену и стала растекаться по закоулкам крепости, уже карягинские егеря, захватив главные башни, спустились во главе с Монтрезором со стен прямо на головы противников и пока одни брали их в плен и разоружали, другие разобрали каменный завал возле ворот и распахнули их, а все, кто был снаружи в резерве, тоже ворвались в крепость.

На этом штурм  твердыни был закончен. Продолжался он всего полтора часа!
 
Последним аккордом этого боя было событие мрачное, о котором потом все участники штурма старались не вспоминать. Уже когда шла поголовная сдача гянджинских вояк в плен, когда наступили первые минуты тишины, кто-то истошно завопил:

– В ханской мечети лезгинцы спрятались!

Крик этот был услышан всеми вокруг. Умышленно это было сделано или нет, но эффект от этой вести был такой же, как если бы кто-то выстрелил в бочку с порохом. Егеря и гренадеры хорошо помнили коварные ночные набеги джаробелоканских лезгин, не оставлявших в живых ни одного русского солдата, не упускавших ни одной возможности люто пытать раненых, чтобы позже всё равно убить их… И если русские со всеми другими противниками воевали, помня порядок и принятые правила, то часто при встречах с лезгинами превыше всего становилась личная кровавая месть за жестокую гибель друзей-однополчан. Именно поэтому разъярённый поток нёсся к мечети, красная пелена ненависти застилала глаза, люди бежали, не замечая ничего вокруг, не слыша голоса Портнягина и других командиров, пытавшихся остановить расправу. И никому и в голову придти не могло, что хищные и сильные, гордые и коварные лезгины не прятались бы от врага, а встретились бы с ним в открытом бою…

Да, в мечети почти не было лезгин. Два десятка человек не могли идти в расчёт, если в мечети укрылись несколько сотен воинов Джавад-хана. Все они погибли через несколько минут. Только потом стало ясно, что произошла чудовищная ошибка, что вместе с пытавшимися скрыться и уйти воинами Джавада, вместе с лезгинами были и простые горожане «мужеска полу»… Утешало лишь одно: все погибшие были с оружием и не собирались сдаваться в плен.

Победный финал был замутнён и грабежами, начавшимися уже после того, как вслед за крепостью был занят войсками и весь город. Грабили, а порой и убивали хозяев, в основном, татары-тюрки , стоявшие во время штурма далеко в оцеплении. Позже к ним присоединились грузинские конники-добровольцы. Нескольких из них, пойманных на месте преступления, привели к Цицианову. Павел Дмитриевич, даже не глянув в их сторону, спросил с брезгливым выражением лица:

– Вы слышали мой приказ о неприкосновенности мирного населения и его имущества? Вам говорили о нём? Так почему вы ослушались? Меньше всех приняв участие в штурме, в грабежах оказались в первых рядах?

Один из задержанных с вызовом поднял голову:

– Когда Ага-Мухаммед уничтожал Тифлис, гянджинцы ему помогали! Им такие вопросы никто не задавал! У меня там родня погибла!

Охрана напряглась, готовая схватить наглеца, но Цицианов сделал успокаивающий знак. Ответил:

– Достойно сожаления. А вот вопросов тогда задавать Ага-Мухаммед никому не мог, потому что сам был грабителем и убийцей,и армию себе набирал из таких же! И вы – тоже туда! На одну доску! Уведите. Потом разбираться будем.

…Весь день после утренней победы шла рутинная работа, совершенно необходимая, а потому – обязательная. Считали потери. Свои  и противника. В цициановском экспедиционном корпусе погибли семнадцать офицеров и двести двадцать семь нижних чинов. У джавадовцев тысяча семьсот пятьдесят убитых и в плен сдались восемнадцать тысяч человек. В числе трофеев – продовольственные припасы, двенадцать орудий и заряды к ним, пороховой склад и девять знамён. Но всё же главным призом была сама крепость, в которой Цицианов тут же назначил гарнизон под командой Карягина с задачей – охранять границы империи в Закавказье от набегов с востока и с Кавказского хребта. Уже на следующий день мечеть Джума была освящена и преобразована в христианский храм. Там были со всеми надлежащими почестями, демонстрировавшими уважение к гянджинцам, похоронены погибшие с честью на стенах крепости  хан Джавад вместе со своим средним сыном Хусейн-Кули-ханом. В своей реляции, отправленной в день штурма в Петербург, Цицианов предложил переименовать город, дав ему имя Елисаветполь в честь супруги императора Елизаветы Фёдоровны.

В рапорте, в котором удивительным образом сочетались факты, художественность описания и знание тонкостей дворцовой жизни, князь писал:

«… Поздравляю с Новым годом и с новою победой! Победоносные российские орлы царят над башнями Ганджи, а главная мечеть обращена в храм истинному Богу. Целый месяц держали мы крепость сию в самой крепкой осаде. У осаждённых не было ни воды, ни дров; пять раз требовал сдачи города: угрожал, убеждал, обещал высочайшим именем премилосердного моего государя оставить  хана данником России; но ничто не могло превозмочь упорства и буйства Джавад-хана Ганджийского. Кроме штурма мне ничего не оставалось делать. Высокомерие хана, позднее время года, умножение больных и недостаток фуража, а выше всех бедствий неслыханный для русских войск стыд – отступить от крепости, не взяв её, поставили меня в необходимость прибегнуть к единственной и кровавой мере – взять крепость приступом! Он совершён с помощью Всевышнего, оружие российское благословляющего, сегодня… на рассвете, с невероятным успехом и малым уроном в полтора часа времени. Крепость Ганджинская взята. Наши солдаты дрались как львы. Джавад-хан и сын его Гуссейн пали жертвами его упорства. Но к чести солдат, ни одна из 8600 женщин, свезённых  жестоким ханом в залог верности их мужей, и ни один младенец не погибли. Человеколюбие и повиновение моему приказанию доселе при штурмах неслыханные. Остальные два сына ханских в самом начале штурма перелезли через стену и скрылись. Такая оплошность с нашей стороны произошла от малочисленной при моём корпусе конницы. Татарская же, кроме грабежа, не способна ни к какой верной службе. Ханские сыновья пробрались к самухскому владельцу Шерим-Беку, зависимому от Ганджи. Я их требую вместе с подданством его России. Местное положение Ганджинской крепости повелевает всем Адрибейжаном. Вот почему сие завоевание первой важности для России. Что касается меня, то я ещё не пришёл в себя от трудов ужасной картины кровопролитного боя, радости и славы. Счастливый штурм сей есть доказательство морального превосходства русских над персиянами и того духа уверенности в победе, который питать и воспламенять в солдатах считаю я первой своей целью»…

Рапорт был отправлен немедленно после водружения российского флага на цитадели с приказом о максимально возможной скорости доставки. Людям, в другие времена живущим, трудно себе представить, как медленно осуществлялась связь  центра с войсками, с чиновниками на местах, как тяжела и неповоротлива была из-за этого государственная машина. Самое срочное письмо по высшей категории скорости не могло быть доставлено в Петербург из Закавказья быстрее, чем за 12-15 дней. Это уж не говоря о случаях, коих было немало, когда важнейшие доклады и рапорты исчезали бесследно вместе с доставлявшими их гонцами в результате нападения то ли врагов, то ли просто разбойников. Поэтому, когда в конце января Цицианов получил императорский рескрипт, то бишь, собственноручный письменный ответ императора, который всегда считался высшей официальной оценкой изложенного в рапорте, Павел Дмитриевич сразу понял, что император воспринял весть как важнейшую, посему и ответил немедленно. Но главное было, конечно, в содержании письма:

« Похваляя меры кротости, которые вы предпочтительно употребить желали, не менее одобряю строгое средство, вынужденное упорством Джавад-хана. Российским воинам, всегда побеждать приобыкшим, неприлично было бы уступать надменности азиатской, и пример таковой, возгордя прочих владельцев той страны, предназначенных в подданство Империи, представил бы, конечно, впоследствии трудности в свершении плана, вам в руководство данного. А потому, признав необходимость  жестокой меры  приступа, остаётся мне только воздать должную похвалу храбрости войск, в действии том подвизавшихся, и радоваться, что человеколюбие обуздало запальчивость, с таковым подвигом нераздельно сопряжённую…».
 
Получены были и указы, наградные листы, приказы о присвоении внеочередных званий… Сам Цицианов был  награждён орденом Святого Александра Невского, многие, почти все, офицеры были удостоены других наград. Нижние чины – егеря, гренадеры, мушкетёры и все прочие активные участники штурма были награждены… рублём. Одним рублём на каждого! Ничтожность такой награды была и без того очевидна, но вместе с бумагами пришли и последние выпуски издаваемых ежедневно Высочайших приказов. В одном из них Павел Дмитриевич вычитал, что точно так же были награждены участники парадного императорского развода в Петербурге. Едва справившись с охватившим его бешенством от такого унижения героев штурма, он всё же нашёл способ дать понять императору, что солдатский подвиг достоин более высокой оценки. В очередном послании он попросил лишь об одном: позволить награждённым сделать в пожалованных рублях отверстия, чтобы, продев в них ленточки, можно было бы носить их, как медали, на мундирах в память об этом славном сражении и в отличие от тех, которые петербургские парадные  солдаты получили за развод.

Это была, конечно, дерзость. Завуалированная под нижайшую просьбу, она от этого дерзостью не переставала быть и легко читалась любым неглупым человеком. Люди осторожные и ревностно относящиеся к чужим успехам покачивали головами, ожидая императорского гнева. Тучков-второй в своих мемуарах написал потом об этом поступке с иронией: уж сам-то он не допустил бы такой оплошности. Когда ответ на просьбу не был получен, кое-кто злорадно улыбался такому камуфлету…

И всё же Цицианов добился своего! Спустя довольно долгое время, но Александр I распорядился-таки изготовить серебряную медаль для нижних чинов – участников штурма. Аверс был обычный – царский  вензель.  А на реверсе была надпись: «За труды и храбрость при взятии Ганжи 3 января 1804 года».

XIII

Всё это было всего чуть больше полугода назад. А сейчас – уже второй месяц идёт осада Эривани. После разгрома белоканских лезгин, после первых успехов в  начале операции войска втянулись в войну непредсказуемую, где невозможно было предвидеть конечный результат. Ситуация образовалась, действительно, тупиковая. Кроме отдельных членов военного совета никто и не представлял полностью всей её сложности. На поверхности, на всеобщем обозрении, был недостаток продовольствия и удалённость от и того небольших русских сил, к тому же по   необходимости разбросанных по всей недавно взятой под контроль территории. Но были ещё и другие сведения, которые Цицианов умышленно не обнародовал, чтобы не сбить сохранившийся ещё наступательный дух.

  Неладно было на севере, где на границе с новообразованной Тифлисской губернией бродили вооружённые отряды самого разного толка: представлявшие «освободительные силы Грузии», щедро содержавшиеся иранским шахом, всячески подогревавшим любое сопротивление русским и обещавшим в случае победы и восстановления status quo ante bellum немалые дары и милости; просто разбойники, живущие награбленным… А были ещё и собственно персы, помимо тех, кто был занят в противостоянии под Эриванью. Эти немалые силы шах отдал царевичу Александру под присмотром опытных полководцев и иностранных советников. Вручённые шахом меч и «царский» перстень были залогом того, что именно Александр станет верным вассалом Ирана.

Неспокойно было в тех краях ещё тогда, когда князь послал в Караклис, центр Памбакской зоны, две мушкетёрские роты под командованием Иосифа Монтрезора с целью создания и охранения крупной перевалочной базы для русских войск и для содержания военных запасов и продовольствия. Монтрезор блестяще справился с поручением: были завезены значительные  запасы, была успешно отбита попытка захватить склады и всю базу в Караклисе, когда мушкетёры не только оборонились от превосходящих объединённых сил ахалцыхского и нахичеванского пашей, но и перешли в наступление, погнав нападавших.

В рапорте, присланном в Тифлис, Иосиф Антонович дотошно описал происшедшие события и предложил ряд действий, которые он полагал необходимыми для недопущения впредь подобных попыток. Не стал скрывать и неурядицы, возникавшие по ходу дела. В частности, отметил странное поведение своего заместителя, майора Ходжаева, граничившее с проявлениями трусости. Во всяком случае, его нерешительность могла в некоторых моментах дорого обойтись русскому отряду. Цицианов, ознакомившись с депешей, это место особо отметил и велел показать ему послужной список Ходжаева. И как в воду глядел! Нынешний майор Саратовского полка в мирное время служил когда-то сержантом в гвардии, потом участвовал в Персидском походе 1796 года в качестве… переводчика, после чего его пребывание в российской армии закончилось: он просто-напросто дезертировал. Царь Иракли II, соблазнившись рассказами Ходжаева о его подвигах и познаниях в артиллерийском деле, взял его  в свою карликовую армию, практически не имевшую орудий, в звании капитана. Чин этот у картли-кахетинского царя был весьма ходовым: им он награждал порой совершенно случайных людей. Известен был случай, когда Иракли одарил капитанством нескольких кизлярских армян, не имевших никакого отношения к армии, за… две подаренных ему сахарные головы! Впрочем, весьма скоро обнаружилось, что Ходжаев «не токмо артиллерийскую науку, но и арифметику не знает»! А дальше – так глубоко ненавистная Павлу Дмитриевичу чудовищная военная машина, так часто в нужные минуты дававшая сбои, сработала на бездельника и изменника! Когда небольшая грузинская армия влилась в состав российской, то всем неофитам были сохранены их прежние звания. Так появился на свет капитан российской армии Ходжаев, который через некоторое время  был повышен в звании до майора только потому, что чиновники военного ведомства часто распределяли чины не по заслугам, а по очереди и по выслугам.

Цицианов прекрасно понимал, каково боевому, героическому офицеру, делавшему свою военную карьеру в крови атак и под пулями, служить с захребетником в том же звании! Но эту махину повернуть вспять было невозможно. А потом подступили новые дела, сведения подзабылись, и уже через некоторое время князь отозвал Монтрезора с налаженного и обихоженного места в свой большой поход, в котором ему был очень нужен этот отважный и неуязвимый офицер. Ходжаев остался командовать в Караклисе один. И первое, что он сделал, – выпустил из-под ареста двух мятежных мусульманских старейшин. Их поймал Монтрезор на активной подстрекательской работе против России и подготовке мятежа. Сразу же после освобождения они принялись за прежнее, и мятеж всё-таки разгорелся…  Известие об этом наглядно показало Павлу Дмитриевичу, какую ошибку он совершил, оставив Ходжаева на месте Монтрезора. И вот теперь приходится пожинать плоды своей ошибки: путь сообщения с опорным пунктом в Караклисе стал очень опасным, один небольшой обоз с продовольствием, со скрипом и неспешно собранный Ходжаевым, был перехвачен значительным войском новоиспечённого «царя» Александра. И мучила Цицианова тревожная мысль о предательстве в русском стане: не слишком ли быстро персы получили весть о выходе обоза?

Нужно было срочно принимать меры не только потому, что войску под стенами Эривани провианта хватало уже всего на десять дней, не более. Тут ещё как-то можно было выкрутиться, но вот иметь у себя в тылу многотысячный персидский отряд, о котором ничего не известно и который вполне мог за несколько дней подойти к Эчмиадзину,  – это серьёзная проблема. А кто лучше всех знает обстановку в тамошних местах? Кто может жёсткой, а если надо – жестокой рукой навести там порядок? Кто при своей безумной храбрости вполне в состоянии отбиться в Караклисе от любых поползновений? Конечно же, – майор Монтрезор. И нет другой более подходящей кандидатуры. При его опыте он уже, конечно, не майор, а подполковник, соответствующее представление Цицианов сделал уже давно, но бумаг о присвоении нового звания всё ещё не было. Так что – майор.

Павел Дмитриевич с невольным восхищением смотрел на явившегося  Монтрезора. Несмотря на несносную жару и пыльные ветры по вечерам, майор был чист, подтянут, мундир, который трудно сохранить в таких условиях, выглядит новеньким…

– Садитесь, Иосиф Антонович. У меня к вам особое задание, чрезвычайной опасности и сложности. Но мне нужно ваше добровольное согласие.

– Я всегда готов ко всему, князь. И согласия моего на это спрашивать не нужно.

– Но вы, майор, даже не поинтересовались самим заданием, а уже отвечаете согласием!

– Прощу прощения, князь, но вы не правы. Я сейчас стою не только перед человеком, которого я очень уважаю за военный талант,  личную храбрость и любовь к Отечеству. Передо  мной исполнитель воли Государя. Так какие могут быть сомнения?

Цицианов помолчал. Неожиданная мысль вдруг поразила его, он улыбнулся:

– Вы сейчас употребили слово, которое может кому-то показаться странным в этой ситуации. Отечество.

– Но что же тут странного?

– Как – что? Отечество – это родина. Но у вас-то родина не здесь! Я имею в виду не Закавказье, а Россию. Вы же происходите…

– Да, мы родом из Франции, хотя мы с братьями родились в России. Но это не меняет дела, князь. Россия для нас – всё, вся наша жизнь. И мы готовы эту жизнь отдать ей, если это потребуется. Несколько поколений нашего рода росли, превыше всего ставя честь и долг. Может быть, это звучит как-то напыщенно, но это так. А если кто не понимает, то можно сказать попроще: мы – порядочные люди. Мы не можем ударить по руке, хлеб нам дающей. Мы не способны на предательство… Да что я вам говорю! Разве у вас не такая же судьба? Вы, грузин, бьётесь за интересы России со всем своим умением, не так ли? Дрогнет ли у вас рука, если в рядах врагов России вы встретите на своём пути соотечественника? И когда я говорил только что «мы», то это не только о себе и своих братьях. Это и о вас тоже, и о многих тысячах порядочных людей! Вы знаете, я соглашусь с мнением, что у людей этой категории любовь к новому Отечеству несколько иная, чем у исконного населения страны. Мы смотрим на всё под несколько иным углом зрения, однако, этот взгляд свежее, как острый взгляд путешественника, впервые прибывшего в какой-то город, острее замечает и его красоты, и недостатки, которые уже давно привычны местным жителям… Но это не мешает нам восхищаться достоинствами и осуждать недостатки, это не мешает   отстаивать со всей силой, данной нам Господом, интересы своей второй родины…
 
…Они в тот день сидели долго, обсуждая детали того, что предстояло сделать Монтрезору. Во главе небольшого отряда мушкетёров он должен был пройти до Эчмиадзина, после этой сравнительно спокойной части пути повернуть на север и, всё время поднимаясь всё выше и выше по предгорьям Памбакского хребта, пройти перевал, за которым останется полтора десятка вёрст, и добраться до Караклиса. Там необходимо арестовать Ходжаева и отправить на следствие в Тифлис, навести порядок в округе, наладить поступление на склады фуража и продовольствия, но перед тем срочно организовать обоз с боеприпасами и армейским харчем и под хорошей охраной отправить его в Эривань.

Передвигаться предполагалось ночами, укрываясь днём, благо природа в тех местах предоставляла немало укрытий в виде всяческих небольших ущелий, лощин, способных спрятать не то что отряд, а целый полк. Особое внимание следовало обратить на сохранение тайны по цели задания, по маршруту движения. О необходимости такой меры говорила судьба добровольцев генерал-майора Орбелиани.

Уже на следующий день из всего состава экспедиционного корпуса были отобраны лучшие стрелки, каждому из которых выдали по сто патронов – немыслимое количество в условиях, когда в среднем на каждого русского воина уже оставалось их по два десятка… Выделили пушку.   По совету Портнягина это был единорог – самое удобное орудие для ведения боя в горах: она легче в переходах и в управлении, дальность стрельбы больше, особенно эффективна при стрельбе картечью, ядра вряд ли пригодятся в горных условиях.

Пять офицеров, сто девять мушкетёров, из которых один – барабанщик Иван Пилипенко. Одна пушка. Весь отряд Монтрезора.

Вечером 14 августа, перед самым уходом отряда, Цицианов, напутствуя  Монтрезора, дрогнул: лицо его, на котором навсегда наложило отпечаток благородное происхождение и которое редко изменялось под напором чувств, на сей раз как-то обмякло, даже обычно высоко поднятая голова сейчас опустилась, взгляд – всегда прямой и открытый – уходил в сторону… Монтрезор с  удивлениемнаблюдал, как князь с трудом подбирал слова, и догадывался о причине такого настроения: Цицианов знал, что посылает отряд на возможную гибель, но ничего другого сделать просто не мог.

– Майор… А-а, к чертям! Иосиф! Пойми: приказ есть приказ и надо его выполнять. Но если бы дело было только в одном приказе! Ты – один из самых храбрых людей, которых я знаю, и знаю также, что ты сделаешь всё, что возможно, чтобы выполнить задание. Поэтому прошу: не отнесись к делу только как к выполнению приказа. Я по-простому тебе скажу: от тебя, от твоего похода сейчас зависит вся наша осада. Не сломить нам перса без патронов да без еды. А это значит – будут большие потери. И ещё одно: христианский долг повелевает нам помочь братьям-христианам, выручив их из иноверного владычества… Так что – не только приказ. Личная просьба всех, кто стоит сегодня под стенами Эривани. И моя тоже.

… Они  ушли в душную, чёрную августовскую ночь, когда началось время самой сильной жары, когда окончательно вянут в горах цветы и мгновенно засыхает кровь на ранах, когда иссякают многие родники и реки становятся мелкими, когда виноград жадно пьёт палящее солнце   и наливается живительным соком необыкновенной сладости, когда по рыжим шкурам гор поднимаются ковыли и терпко пахнущие бессмертники: жёлтыми шариками и розовыми звёздочками, когда в редких полях на склонах гор кричат перепёлки… Они ушли, и всё дальше отодвигался и становился малой искоркой костерок у последнего сторожевого поста.

Ранним утром  отряд по древней, вырубленной в камне дороге уже спустился на дно ущелья, где вместо бурного потока весело бежал ручеёк, а напоминанием о том, какой страшной бывает здесь река, стоял, растопырив мощные лапы, пятипролётный мост, сложенный из местного базальта. Мосту этому было уже почти двести лет, строили его на месте другого моста, сооружённого ещё древними римлянами. Тот мост тогда ещё служил, стоял  незыблемо, неколебимо, и полупрозрачными  тенями   ещё проходили по нему ночами призраки сверкающих когорт. Но он был узок и чересчур горбат. Решили его заменить. Про этот мост рассказывал Монтрезору Манучарянц. Отец Григорий историю своего народа знал прекрасно, и его рассказ об этих местах, о торной дороге всех воинствующих соседей, о древнейших городах, расположенных неподалёку, в одном из которых пятнадцать веков назад похоронили создателя армянской письменности Месропа Маштоца, никак не выходил из памяти. По словам Манучарянца в этих местах, по соседству с Эчмиадзином, впервые в мире становилось на ноги христианство. Не как религия пусть даже небольших, но всё же групп людей, а как религия крупного государства…

Майор не выдержал, соскочил с седла, подошёл к каменному парапету, оперся ладонями. Раскалившийся за день базальт к утру не остыл ещё полностью, был тёплым, живым. Монтрезор сказал об этом Ладыгину, остановившемуся рядом. Тот согласился:

– Я  и сам поражаюсь тем, как же много здешние строители знают. Какие храмы стоят столетиями! Вот поставили мост, и он   ещё века стоять будет. Сейчас мы идём по нему, кто-то – за нами будет идти. Это, надо понимать, символ вечности.

– Да, от берега к берегу, – соединять людей…

– Или покорять.

– Тоже верно. Но побеждает всегда, пожалуй, именно соединение.

Они догнали отряд, который уже поднялся на другую сторону ущелья, к небольшому армянскому городку. Днёвку решили здесь не устраивать, несмотря на дружелюбное к ним отношение. Решили пройти ещё пару вёрст и сделать привал на открытом месте, чтобы издалека заметить возможного неприятеля. Остановились всё у того же ущелья, которое в этом месте было вовсе неприступным: стены обрывались вниз отвесно, далеко внизу, в пропасти в сотню саженей глубиной, текла всё та же скудная речушка. Глядя на неё сверху, никак нельзя было поверить в то, что это именно она пробила себе дорогу в толще базальтов, что порой она набирает сокрушительную силу. От ущелья Монтрезор приказал всё же отодвинуться подалее, чтобы не попасть в ловушку и не оказаться прижатым к пропасти. По левую сторону дороги нашли небольшой родничок. На него указали две корявые ивы среди пустынных склонов и узкая извилистая полоска зелёной ещё травы.

И когда задымились костерки, когда мушкетёры напились из родника осторожно, стараясь не замутить воду, когда расстегнули амуницию и начали устраиваться поудобнее, чтобы приспнуть несколько часов перед предстоящим ночным переходом, раздался выстрел. Кто-то из выставленного дальнего охранения заметил опасность и дал знать о ней своим.
 
И вскочил барабанщик Ваня Пилипенко, ударил в свой барабан дробью тревоги, мушкетёры схватились за оружие, прапорщики бросились к своим делам: Верещаго стал выстраивать каре, Черец поспешил к орудию, чтобы с пушкарями развернуть его в сторону, откуда раздался сигнал. Посты, как и положено по тревоге, уже вернулись в лагерь, последним подбежал часовой, который заметил противника, и показал направление, где он что-то видел. А это «что-то» уже показалось из-за недалёкого холма. Сотни две-три всадников выросли на гребне и остановились, оценивая обстановку. Ждали недолго. Понеслись лавиной на позицию, вздымая облако пыли, в которой, как молнии в грозу, посверкивали высоко поднятые шашки.

Монтрезор стоял, замерев с поднятой рукой. Он не давал команды заряжать единорог шрапнелью, он знал, что Черец –  артиллерист опытный и сделает всё как надо. Михаил Верещаго тоже поднял руку, поглядывая на командира. Когда конница была уже   саженях в тридцати-сорока, а напряжение выросло до последнего предела, майор резко опустил руку. И ударила пушка. И шеренги каре стали стрелять почти в упор, густо, плутонгами, быстро сменяя друг друга. Хватило трёх залпов, чтобы неприятельская конница полегла в центре почти поголовно, а остальные, видя такую неминучую гибель,бросились в бегство. Кто это был? Кто погиб на подступах к отряду? Персы Александра? Летучий эскадрон, призванный контролировать дорогу? Бог весть. Они уже никому ничего не расскажут. Только кони, потерявшие своих всадников, носятся по склонам и зовут, зовут своих хозяев…

– Браво, мушкетёры! Браво! Молодцы! – Монтрезор кричал, чтобы слышно было всем. – Особое спасибо прапорщику  Анисиму Черецу и пушкарям за меткий огонь! Убитые, раненые есть у нас? Нет ни одного? Вдвое молодцы!

Сбежавшие конники всё-таки сделали ещё одну попытку: вновь стали накатываться на русский строй, но на сей раз не выдержали уже первого залпа, рассыпались и скрылись, как и в прошлый раз, за ближайшим холмом. Солдаты обнимались, поздравляли друг друга, но Монтрезор с весьма озабоченным видом отозвал Ладыгина для разговора наедине:

– Плохо дело, Владислав, очень плохо, поручик… Нас обнаружили, и теперь уже не оставят в покое. Назад дороги нет. Не только потому, что мы должны выполнить приказ, но и потому, что на обратном пути нас наверняка ждёт мощный заслон, через который нам вряд ли удастся пробиться.

– А Портнягин? Сумел же!

– У Портнягина было вдесятеро больше бойцов, да и пушка не одна. А кроме того – он пробивался к своим! Мы же идём неизвестно куда, кто нас ждёт на пути. И главная цель наша – там, в той стороне, за перевалом, в Караклисе. Поэтому, поручик, слушайте приказ: продолжать движение немедленно, весь день, отдохнём только к ночи. Чем быстрее пойдём вперёд, тем больше шансов выполнить данную нам задачу. Готовьте мушкетёров к маршу.

…Первый  день, начавшийся столь успешно, продолжался тоже благополучно: больше противник не появлялся. Впрочем, к концу неимоверно жаркого дня в колеблющемся мареве горячих потоков воздуха вновь вдали показались зыбкие фигуры всадников. С тем, что они особой угрозы не представляют, разобрались быстро – слишком мала была группа. Когда неизвестные  приблизились и были остановлены окриками, послышался голос, кричавший понятно:

– Э-э-эй, руски! Ми армянски! Хотим вашим главным говорить!

Монтрезор сделал знак, всадников пропустили, взяв коней под уздцы и держа на всякий случай под прицелом. Армян было одиннадцать человек. Это были люди разного возраста, но все – вооружены хоть и разнобойным, но, судя по виду, ухоженным и умело применяемым оружием. Старший ловко соскочил с коня, снял остроконечную лохматую шапку, поклонился. Монтрезор, увидев мокрые залысины, улыбнулся:

– Не жарко в таком барашке?

Тот улыбнулся в ответ – широко, белозубо, открыто:
 
– Нет, господин офицер. В такому шапка – сами лучши не жарко. Меня Аваг зовут.

– Майор российской армии Монтрезор. Откуда русский знаешь?

– Мимножко Россия жил, торговал, туда-сюда…

– С чем пожаловали?

– Очен  просим, чтоби вам помогал. Этот дорога опасни. Разреши, майор-джан! Наши люди – все хорошо стрелят, хорошо! И шашком – тоже!

Монтрезор задумался ненадолго. Ему уже приходилось сталкиваться с самым искренним желанием армян помогать русским, он и на сей раз поверил бы безоговорочно, но опасность была столь реальной, что брать на себя ответственность ещё и за посторонних людей…  Внутренний голос нашёптывал: вполне возможно, эта группа и не имеет никаких умыслов против нас, но просто люди хотят пристроиться, как пристраиваются к каравану одинокие путешественники. Впрочем, добавлял голос, если они пойдут с нами, значит, готовы разделить с нами нашу судьбу, какой бы она ни была.

Согласно кивнул головой и сразу же увидел, как расслабились и расцвели хмурые лица поселян.

… Поход, который предполагалось совершить за три-четыре дня, затянулся вынужденно: через каждые несколько вёрст вновь у Вани Пилипенко была работа, вновь дробь барабана сыпалась горохом на склоны гор, отзывалась эхом и, казалось, заполняла всё пространство вокруг. Всё новые и новые отряды по несколько сотен всадников, как голодные псы на лакомую кость пытались налететь и смять русских. У всех способ нападения был одинаков: никаких тебе окружений, для которых у них не было сил, почти никакого обстрела издали, поскольку не только орудий, но и просто патронов у них явно было не так уж много. Они накатывались всей массой, рассчитывая только на умение управляться с конём и на виртуозное владение своими шашками.

Монтрезор уже не обращал внимания на пяти-шестикратный перевес противника и отвечал тоже одинаково: несколько выстрелов из единорога шрапнелью и залп одной из сторон каре с близкого расстояния опустошали ряды нападающих. Армяне выбрали другой способ боя: они укрывались за камнями, выцеливали в общей лаве самых горластых, тех, кто, вырвавшись вперёд, чаще оборачивался к своим, призывая их взмахами шашки следовать за ними. И начинали добровольцы стрельбу поэтому раньше, каждый сам по себе. Зато результат каждый раз был замечательный: нападавшие лишались вожаков, и поэтому после строевого залпа, потеряв ещё десяток-другой соплеменников, они исчезали. Следующие не заставляли себя долго ждать. То ли рассеянный отряд где-то пополнялся, то ли их в округе было разбросано много, – понять было трудно. У одного из раненых армяне, говорившие на фарси, успели узнать, пока он не умер, что все эти отряды – из персидского войска под командованием предателя царевича Александра, что главные силы – где-то впереди и что грузин хочет вести войско на Гюмри, чтобы отомстить за своё там поражение, а потом намерен выйти в тыл осаждавшим Эривань русским войскам, предварительно взяв Эчмиадзин…

После очередного боя, когда мушкетёры осматривались и отряхивались от пыли, чистили оружие, перевязывали лёгкие раны (убитых и с тяжёлыми ранениями, слава Богу, так и не было), Монтрезор подошёл к Авагу, чтобы поблагодарить добровольцев за отличную стрельбу. Один из селян сидел в сторонке, протирал свою старую фузею, заботливо смазывал её чем-то, что хранил в специально предназначенной для того тряпочке, и… пел. Пел он больше для себя, чем для своих соплеменников, и уж тем более – не для русских. Грустная мелодия медленно растекалась вокруг, обволакивала странными ощущениями: казалось, несмотря на то, что майор не понимал ни слова, ему уже где-то доводилось слышать такую песню, хоть и звучала она по-другому и слышал он её давно и далеко – ещё в России. Наверно, такие песни есть у всех народов мира…

Спросил Авага:

– О чём он поёт?

– Э-э, зачем тебе, господин майор, узнать надо? Это армянски песня, как один женщина говорит с… ворскан… охотник. Скажу, пускай не поёт?

– Нет, что ты! Не мешай.

Если б Иосиф Антонович хоть немного понимал по-армянски, он сразу вспомнил бы ту, другую, слышанную когда-то песню о  кусте ракитовом в чистом поле, об убитом добром молодце… А здесь песня между тем лилась неспешно, звучали непонятные слова:

– Братец-охотник, спускайся ты с гор –
Сын мой любимый пропал с давних пор.
Может быть, где-то тебя он встречал, –
  Милый  сынок мой, красавец-марал?

– Видел, сестра… Твой сыночек прекрасный
Будто на свадьбе украшен был красным.
Но поцелуй на челе он не нёс –
Розовый  куст через сердце пророс…

…Не понимал Монтрезор горьких слов, но щемила тоска, сердце сжималось от предчувствий. А доброволец всё пел…

– Братец-охотник, ответь ты мне честно:
Может быть, есть у него там невеста?
Кто его голову там обоймёт,
Кто от невзгоды укроет, спасёт?

– Видел, сестра. Твой сынок, твоё горе,
Спит вечным сном на широком на поле,
Вместо простынки он камень постлал,
  Вместо любимой он пулю обнял…*

…Заслушался майор, посерьёзнели добровольцы, мушкетёры стали подходить поближе… Хоть и непонятно, а как красиво поёт!

Монтрезор повернулся к погрустневшему Авагу, спросил без видимой связи с предыдущим разговором, с песней:
– И всё же… Я так до конца и не понял: почему вы – с нами?

 --------------------
 *«Ворскан-ахпер», армянская народная песня. Перевод А.Василенко

 
Аваг ответил не сразу, обдумывая ответ, чтобы этот русский офицер почувствовал бы, а не понял, правду его и его товарищей. Потом присел на корточки, жестом пригласил присесть и майора, нашёл какую-то сухую былинку, стал чертить ею на пересохшей земле:

– Вот этот длинни чёрточка видиш? Это мой жизн, мой дорога. А вот этот чёрточка – твой жизн. Они из разный сторона идут, идут, идут вот сюда и встречаются. Вот здесь, – он обвёл рукой окрестности. – Что здес получился? Анкюн. Угол. И если мы будем погибнут  достойно, как человек, если другой люди нас будут помнит, то наша дорога, и твой, и мой, и всех нас, продлится. И тогда что получится? Крест. Это наш с тобой крест. Общи…

…Да, он был, конечно, прав: это был их общий крест, общий крест двух народов…

XIV

… Шесть дней почти непрерывного боя. Отряд отбивался от очередной своры, быстро собирался в колонну, и по древней дороге, проложенной столетия назад по гладким отрогам Памбакского хребта, бросался вперёд, спотыкаясь, изнемогая, задыхаясь от непривычного разреженного высокогорного воздуха, сбивая ноги в кровь, проходил несколько вёрст до того момента, как вновь загремит барабан Вани Пилипенко и снова нужно изготовиться к бою… Небольшие передышки бывали только глубокой ночью, как раз тогда, когда всего удобнее, считал Монтрезор, напасть врасплох, подкравшись к русскому биваку. Но почему-то таких попыток не было, напрасно Черец и Верещаго выводили группы мушкетёров в охранение. Почему-то не нравилось персам воевать ночью, и всё тут! А посему можно было хоть ненадолго воспалённые глаза сомкнуть и в то же мгновение поплыть, поплыть по реке сна прямо в чёрную бездну, где нет никаких воспоминаний, никаких видений, одни боль и усталость… И не успеют они отступить хоть ненамного от человека, как уже нужно вставать, снова идти и снова слышать дробь барабана…

Прошли Апаран, одолели перевал. До Караклиса или, как его ещё называют, Каракилиса остался один дневной бросок. Даже меньше.  Оживились мушкетёры, как-то выпрямились, шаг стал более твёрдым, упругим, то и дело мелькали в строю улыбки, сами собой выскакивали шутки… Так они выходили на обманчиво ровное пространство, которое сыграло с отрядом шутку злую. Гладкие невысокие горы, казавшиеся уже началом долины, по которой до Караклиса – раз плюнуть дойти, впереди, в полуверсте, сложили ладони, оставив отряд в пригоршне. А там, где виднелся проход… Там был конец пути. Там виднелось густо усеявшее склоны войско Александра. Это потом станет известно, что противников было шесть тысяч, что на каждого в русском отряде приходилось около полусотни человек. Но уже с первой же минуты стало  ясно, что врагов Очень Много… Вернуться снова на перевал тоже не было никакой возможности – он тоже уже был занят персами…

Сарханг Мансур доложил Александру о полном окружении отряда. Деваться этим обречённым было некуда, оставалось решить: как с этими русскими поступать. Можно было полностью уничтожить с минимальными потерями со своей стороны, можно было предложить службу в великой персидской армии. Решать должен был царевич. Мансур, – опытный вояка, участвовавший во многих сражениях,  – относился с высоты своих лет и военных знаний к этому мальчишке пренебрежительно, однако, опыт дворцовой жизни не просто подсказывал, но приказывал быть осторожным, ничем не проявлять свои чувства и быть послушным исполнителем воли человека, которому доверил войско сам великий шах. Поэтому сарханг внимательно слушал указания Александра, выполнял их, но не забывал при этом кое-что делать по своему разумению.

Русский отряд отслеживался с того момента, как он отошёл от эриваньских стен. Соглядатай срочно донёс весть о подготовке похода на Караклис, Аббас-Мирза тут же послал гонца к Александру. Тот тут же выделил несколько сотен кавалеристов с приказом наглецов в плен не брать, а просто порубить их. Впрочем, он тут же сделал оговорку. В поступившей  от Аббаса-Мирзы депеше были сведения о командире отряда, французе на русской службе, герое штурмов Анапы и Гянджи, о том самом Монтрезоре, который сумел с двумя батальонами отбиться в Караклисе от объединённых ахалцыхских и нахичеваньских сил. Такой человек, подсказал Александру военный советник, очень пригодился бы шаху в его праведной войне против этих русских нечестивцев. Принц (а он уже считал себя царём) прекрасно понимал, что советник, присланный по просьбе шаха генералом Наполеоном Бонапартом, тоже француз, и поэтому так печётся о жизни соотечественника. С другой стороны – этому Монтрезору не было никакого резона держаться за своих хозяев, и он, по разумению Александра, вполне мог бы особо не сопротивляться. Ведь дело-то всего-навсего в цене! Пообещать чин сарханга, то есть полковника, дать ему… ну, в общем, что-нибудь дать…

Александр при таких размышлениях совершенно не принимал во внимание то, что его самого шах привлёк на свою сторону точно такими же посулами, и даже «царский» перстень, знак власти, не напоминал ему об этом. Именно поэтому он несколько изменил свой приказ: командира отряда, если он сам добровольно не сдастся в плен, взять живым. Остальных… Как рассудит всемогущий Аллах (Александр уже ловил себя на том, что всё чаще обращается  к чужому богу), так и поступить.

Но первые наскоки оказались безрезультатными. То есть, результат был – в значительных потерях в конных отрядах, в том, что русские продолжали движение к своей цели. Сарханг Мансур уже несколько раз подступал к Александру с картой, тыча корявым пальцем в какое-то место на ней и утверждая, что именно здесь можно будет окружить русских наверняка. После пятой или шестой безрезультатной попытки захватить отряд принц соблаговолил всё-таки обратить внимание на настоятельный совет сарханга, и милостиво кивнул головой, соглашаясь. Мансур устроил всё очень быстро, и вот теперь войско стояло на склонах, образующих горловину, выход на простор долины, и все имели возможность видеть, как отряд остановился, как поспешно перестраивались русские в своё непробиваемое каре… Сарханг был позади своей любимой гвардии и имел возможность слышать разговоры своих не знающих страха кавалеристов:

– Смешные они, всё-таки, эти русские! Я видел их близко. У многих из них носы вздёрнуты, от этого вид чересчур гордый.

– Гордый, не гордый… Какая разница! Клинок у меня старинный, я умею сражаться, и Аллах всемогущий на нашей стороне. Нам предстоит не бой, а так… потеха на какой-нибудь час. Острая, как шашка! Я эти игры люблю.

– От будущего запаха их крови прямо ноздри дрожат! Скорей бы.

– Какой там запах крови? Что за глупости! Боюсь, что мы почувствуем совсем другой запах от их штанов! Станут они у них такого же цвета, как их волосы!

…Общий хохот. Это хорошо, настрой у бойцов отличный, – отметил Мансур. Только не перестояли бы, не перегорели. Что-то царевич медлит с приказами… Если ожидание продлится ещё хотя бы час, веселье поугаснет, начнут вспоминать, что в предыдущих набегах на этот отряд мы уже потеряли более пятисот человек, а эти сведения уж никак не способствуют сохранению боевого духа.

…А в русском стане – другие мысли, другие дела. Монтрезор велел Авагу собрать всех добровольцев. Те подошли сразу, ожидая приказаний. Монтрезор молча смотрел на них, смотрел на своих мушкетёров, которые доставали припрятанные на смертный случай чистые рубахи и переодевались, переодевались, чувствуя свой неизбежный удел. Именно к ним обратился вначале майор:

– Братцы! Среди нас есть одиннадцать поселян, добровольно к нам пришедших и хорошо показавших себя в стычках с неприятелем. Я думаю, что они вполне заслужили, чтобы я их отпустил, чтобы они попытались уйти по домам. Как считаете, – можем мы так поступить?

Загудели мушкетёры согласно: конечно же, сказать им спасибо, и пусть уходят, уж больно тут будет горячо, а мы тут просто чуть потесней станем плечо к плечу! Пусть идут! Пока басурманы раздумывают, ещё можно спастись…

Монтрезор повернулся к добровольцам, сказал Авагу:

– Время ещё есть. Идите. Ведь вы императору нашему не присягали, друзья, не так ли? Это мы должны быть верны присяге, а вы… не медлите, я вам велю, нельзя больше медлить!

Аваг обратился к товарищам, пересказав им слова майора. Те зароптали, покачивая головами, затем что-то сказали Авагу. Тот решительно повернулся:

– Господин майор, ти прав, конечно. Русски цар нам здес не держит. Но ми останемся. Так хочит  армянский  люди. Ведь здес – земля наших предков. А они нам приказ давали, чтобы ми не были предателями. Чтоб за братев своих стояли. А русские, которие от персов нас хотят освобождит, – наши братя! И если они готов проливат свой кров, то ми тоже будем! И ми не пойдём. Это наш последний слово!

… Отряд приготовился к бою. Пять офицеров. Сто девять мушкетёров. Одиннадцать добровольцев-армян. До врагов – сотен шесть саженей. Врагов – шесть тысяч. В лицо каждому заглянула смерть.

…От персидской густоты на краю долины вдруг стал вырастать тонкий пыльный хвост: одинокий всадник на белом коне держал в высоко поднятой руке привязанную к шашке белую тряпицу.

Монтрезор вгляделся:

– Переговорщик. Будет предлагать сдаться.

  Ладыгин, глядя куда-то в сторону, спросил негромко, неуверенно:

– Будешь говорить?

Иосиф Антонович резко сделал шаг, обхватил друга за плечи, закричал жарким шёпотом, чтоб никто не слышал поблизости, но чтобы дурак этот, балда стоеросовая, понял бы, о какой глупости он  только что подумал:

        – Ты! Ты! Как ты можешь! Даже допустить мысль! Ведь ты сейчас предал меня, Ладыгин, мысленно, но предал! Нам сегодня не уйти отсюда живыми, и в этот час ты вот так обо мне?

Поручик не отвечал, прижимаясь к Иосифу, по лицу лились слёзы. Потом оттолкнулись они друг от друга. Один сказал:

– Прости меня.

Другой сказал:

– Прощаю… И – прощай!

И Монтрезор пошёл навстречу парламентёру: безупречный мундир, широкий шаг, спокойный взгляд человека, который уже полностью передал свою судьбу Господу.

Персидский порученец не соизволил сойти с седла. По первым же его словам Монтрезор понял: русский. Видно, из тех дезертиров, которые после испытания пленом и персидским рабством составили специальный русский батальон шаха. Тот применял этот батальон в самых трудных боях, не заставляя, впрочем, идти против русской армии. Вот и здесь – выступает в роли переговорщика. Ухмыляется, гадёныш!

– Мне поручено передать вам, майор, приказ о сдаче в плен. Я специально говорю громко, чтобы слышали все ваши мушкетёры. У вас безвыходное положение, вы это прекрасно понимаете, поэтому поспешите с правильным решением, иначе конец для каждого из вас будет один. Царевич Александр велел также сообщить, что тем, кто покорится, он дарует жизнь. Непокорным не на кого будет пенять, все будут уничтожены. И не надейтесь на пулю-дуру, которая минует кого-то. Нет! На вас не пойдёт ни один заряд, вы просто будете превращены шашками кавалеристов в мясо, в тьму кровавых кусков.

Отдельные слова были сказаны для вас, майор. Лично вам, как командиру, Александр доверит лизать свои пятки, только после этого вам выжгут глаза и живьём снимут с вас кожу. Это – в случае, если вы не сдадитесь. Если сдадитесь – другой разговор. Тогда – почёт офицеру, дворянину, графу. Думаю, это моё мнение, вам, французскому наёмнику, сыну французского наёмника, нет никакого резона защищать интересы России так рьяно. Даже мы – русские по крови – служим шаху? И что? Чувствуем себя прекрасно!
 
Монтрезор выслушал пространный монолог холодно, ни одна чёрточка в лице не показала, что он хотя бы понял смысл того, о чём говорил посланец. Только когда длинная речь была закончена, Иосиф Антонович так же, без эмоций, ответил:

– Личное мнение, чьё бы то ни было, меня не интересует. Тем более – человека, предавшего Родину. Царевичу передай, что в плен не сдастся никто. Мы будем драться. Я думаю, что он не поймёт такое наше решение, потому что он, как и ты сам, тоже изменщик. Ему неведомо, что честные, порядочные люди по духу отличны от предателей. Честь, настоящая честь, отвергает продажных, благородство плюёт в подлецов. А благородство, честь и порядочность пока ещё есть на земле!

Уже после второй фразы парламентёр схватился было за рукоять шашки, но из-за спины майора раздался голос Авага:

– Э! Э! Ни нада шашком, ни нада. Мой пуля всё равно бистрее!

Грозный вид Авага, прицелившегося из своего древнего ружья в посланца, охладил переговорщика. Монтрезор продолжил, будто и не заметив инцидента:

  – Когда вернёшься, передай мой вопрос Александру: за сколько сребреников ты продался? Я знаю прекрасных грузин, я люблю этот народ, но ты, Александр, не грузин! Александр… Имя такое не подходит тебе. Имя Суворова, имя Македонского, имя нашего императора. И сколько бы ты не сменил кож и хозяев, прозвище всегда тебе будет – Иуда! Вот это всё передай дословно. А что до моего происхождения… Да, я француз. Наёмник? Нет, волонтёр! Но напомню, что бог мой – не Аллах, а Иисус уже столетия. И так же, как я не сменю свою веру, не заменю полумесяцем крест, вот так же Россию, мою Россию, я не предам! Точно так же думают в отряде все.

… Ускакал гонец на своём белом коне. В персидском стане Александр  долго его расспрашивал  и никак не мог поверить в такое безумное, вопреки очевидному безвыходному  положению, упрямство русских. Посланец, конечно же, умолчал о деталях разговора, не сказал и о личном обращении Монтрезора. Александр метался в шатре, переспрашивал по нескольку раз… Сарханг Мансур быстро понял, что боя не избежать, молчал, наученный горьким придворным опытом, и не возражал юному психопату – ставленнику Великого Шаха, помалкивал даже тогда, когда царевич вновь отправил гонца, на всякий случай уже другого. Но и второй получил тот же ответ: русские сдаваться не будут!

…Замерли мушкетёры в строю, изготовившись к стрельбе. От края долины и с боковых склонов, из-за которых ещё не выглянуло солнце, стекала прибойной волной конница. Здесь горы не каменистые, здесь места, куда жители окрестных сёл выгоняют отары ещё ранней весной, и по земле тысячи коней скачут с глухим, нарастающим гулом. Вначале этот вал накатывался именно с таким грозным звуком, но тогда, когда уже стали видны разноцветные пятна одежд, когда ужасом засверкали клинки, когда уже различались лошадиные оскалы и даже блеск серебряных блях на поводьях, к этому звуку добавился крик – надсадный, истошный, высокий, как призыв муэдзина с минарета:

– А-а-а-а-а-а!

И слов не разобрать, только понятно, что к крови рвутся с именем мусульманского бога:

– Ал-ла-а-а-а-а!..

Ах, как это страшно, как это невозможно сравнить ни с чем! Только в детском сне можно увидеть, как ты стоишь один перед толпой вооружённых врагов, в руке у тебя меч, ты готов сражаться, готов погибнуть, но в бою. Поразив хоть несколько врагов. Но когда к тебе уже приблизились вплотную, когда насели на тебя, ты вдруг обнаруживаешь сначала с каким-то покорным удивлением, а затем с ужасом, что меч-то твой – деревянный! И никого ты не убьёшь такой игрушкой, и противники твои видят твою беспомощность и хохочут, хохочут… Ты просыпаешься в этот момент, видишь привычные стены своего дома, слышишь голос мамы…

Но здесь нет мамы. Нет твоего дома. Нет детства. Как всё это далеко! А близко – вот они, летят, пригнувшись, готовые врубиться в строй этих неверных, и смерть им нипочём, потому что убитые сразу же окажутся на небесах, и Аллах примет их души… А тебе остаётся только теснее прижаться к плечу соседа по строю, прицелиться, выбрав… кого? А, вот этого, с рыжей бородой… И ждать, ждать мгновения, когда раздастся короткая команда поручика Ладыгина:

– Пли!

…А барабан всё гремит, бьёт тревогу Ванька Пилипенко. Уже вознёсся к Аллаху рыжебородый, догоняют его в пути на небо десятки друзей. Уже единорог успел пару раз плюнуть в тяжёлую, стремительную массу кентавров, и свинцовые брызги его слюны ударили по этой горной лавине, образовали в ней промоины, раненые кони стали на дыбы, сбросили всадников под копыта других коней, убитые – и люди, и кони – трудно различимыми в облаке пыли пятнами устлали всё пространство перед русским строем… И на дороге лежат недвижно, на той самой дороге, по которой до вожделенного Караклиса, до укрытия, до поддержки своих осталось идти так недолго! Но каждому в отряде тоже после этого набега понятно стало, что жизни в запасе осталось совсем чуть-чуть, что пробиться – не получится, и дело лишь – в той цене, которую заплатят враги…

…Сарханг ещё в начале атаки сказал принцу, что будет наблюдать за ходом боя с соседнего холма. Необходимости такой на самом деле не было, но не было и сил стоять рядом с Александром,  слышать его азартные выкрики и видеть, как дрожат его руки от волнения и нетерпения. И вот теперь, наблюдая за тем, как остатки нескольких сотен элитной конницы поспешно возвращаются в свой войсковой стан, Мансур должен был идти к Александру с виноватым поклоном и молча терпеть, терпеть истерические выкрики этого мальчишки. Но прежде чем отправиться в короткий, но унизительный путь, сарханг подозвал своего помощника:
 
– Найди и приведи ко мне немедленно из тех рабов, помнишь, самого строптивого туркмена, который у них за старшего.

Приведённому через пару минут поджарому сумрачному существу неопределённого возраста сказал:

– Я видел тебя в бою. Ты искусный мастер, как и некоторые твои товарищи. Именно поэтому я до сих пор не давал вам оружие, и занимаетесь вы самой грязной работой. Но сегодня оружие и коней вы получите. Вы должны живыми добраться до русского строя, пробить в нём брешь любой ценой. Пусть эта дырка будет небольшой, лишь бы в неё могли ворваться внутрь мои всадники. Да, вы пойдёте прямо на пули и штыки, многие из вас погибнут, но оставшимся в живых будет награда: свобода. Вместе с конями, оружием и…  Ну, да, конечно: с небольшим кошельком монет для начала. Всё остальное вы потом добудете сами. Это, – если вы согласны. Если не согласны, то я больше не буду держать при войске такую обузу. Вы погибнете все, быстро и прямо сейчас.


  Пленник глянул исподлобья, кивнул:

– Они все пойдут за мной.

– Вот и отлично. Готовьтесь.

Туркмены сдержали своё слово. Во время следующей атаки, памятуя приказ сарханга, они держались где-то позади, а когда передовые кавалеристы были вновь расстреляны русскими и уже корчились в муках на земле, туркмены мгновенно выдвинулись вперёд, выстроившись в стремительную узкую колонну, во главе её скакал совершеннейший дьявол, которого и пули не брали. Всадники неслись из глубины нападающих, не разворачиваясь широко, из-за чего попасть в них было очень трудно, и очень скоро их предводитель налетел на русский строй. Да, он погиб тут же, исколотый штыками и поднятый на них же, но замешательство в строю всё же произошло, и в небольшую брешь ворвался один всадник, второй…  Ещё несколько мгновений – и рухнет русская преграда под этим бешеным напором. Монтрезор закричал во весь голос:

– Стоять на месте! Места не покидать!

А сам с Ладыгиным бросился к прорвавшимся, бросился в почти безнадёжное предприятие, потому что противостоять опытным всадникам, стоя на земле, чаще всего просто невозможно. Но Ладыгин удачно выстрелил из пистолета, а майор, ловко уворачиваясь от смертоносных замахов, сумел-таки достать клинком… нет, не всадника, а коня, повредив ему ногу. От боли тот встал на дыбы и опрокинулся на спину, подмяв под себя седока. Несколько мгновений, которые свели на нет отчаянную попытку прорыва.

Нападавшие уже вновь откатывались, за пределами ружейного выстрела замедляли бег, понуро плелись в свой стан – принимать брань и угрозы за неудачу. Во время этой атаки несколько мушкетёров были ранены. У армян нашёлся… лекарь ли, знахарь ли, но он из какого-то кожаного мешочка, извлечённого из недр своей одежды, отсыпал порошок, как он сам объяснил, какой-то целебной травы урц и, посыпав им рану, накладывал повязку из чистой тряпицы.

… Таких атак на протяжении всего дня было более десяти. Прибавлялись раненые, появились убитые, потому что Александр, наконец, понял, что каре только конницей не взять. По подсказке сарханга Мансура он выделил группы стрелков, которые расположились неподалёку от русских и методично стали их обстреливать. Русский строй постепенно редел, хотя по-прежнему никого не подпускал к себе вплотную. Но каждая следующая атака приближалась всё ближе и ближе. Уже доходило и до рукопашной схватки, когда от удара дамасской стали распадались надвое мушкетёры, когда персы валились с предсмертным визгом с высоких сёдел в лужи крови, придерживая внутренности, вываливающиеся из распоротого живота, когда, отбросив оружие, схватив друг друга за горло, катались по кровавой  земле два солдата двух великих держав… По земле, которая и тому, и другому была чужой, но один пришёл сюда, чтобы поработить, растоптать, вновь навесить над этой страной столетиями висевшие тяжёлые гири  ига и рабства, а другой пришёл на эту землю, чтобы восстановить свободу, право и честь народа-единоверца. Но не думали они об этом в тот миг, не до этого было. И о смерти не думали. Вздор всё это. Просто нужно было убить противника любой ценой. Ну, а если ты этого не сделаешь, то он тоже не дурак и тоже силён. Тогда погибнешь ты. Так что – к чему лишние слова, какая там смерть  и размышления о ней! При любом исходе русский солдат был обречён на бессмертие…

…А до вечера, на который надеялся Иосиф Антонович, ещё так далеко! Солнце расстреливает мушкетёров ничуть не меньше, чем персы. В этих местах  светило бывает беспощадным, таким, каким было в этот день – 21 августа 1804 года. До конца дня ещё около пяти часов, то есть до той поры, когда надвинутся на междугорья закатные фиолетовые тени, когда запылают немыслимыми красками вершины, до того времени, когда можно будет хотя бы почувствовать прохладу подступающей ночи, до темноты, которая даст передышку. Многие мушкетёры падают на землю не от пуль и не от сабельных ударов. Это солнце бьёт наотмашь так  уважительно и так ласково относящихся к нему  северных людей. Армяне – люди привычные, они знают, каким может быть солнце, им легче. А Пётр Зверев лежит в беспамятство опрокинутый, и даже не грезится ему уже волжская костромская водица, так же, как не вспоминает двинскую серебряную рябь Василий Афонин… Бредят. Воды нет. Нет совсем. Если ружейного припаса хватит ещё часа на три боя при самом экономном расходовании, если ещё могут стоять соединённые одной судьбой и славой шесть десятков мушкетёров и восемь ополченцев, то воды, той самой, о которой мы обычно и не вспоминаем, нет ни капли. Здесь, в этом месте. Где-то рядом, на склонах гор, даже в эту жару пробиваются ключи – холодные, горные, превращаются в слабые ручейки. Но не здесь, не в этом месте. А как хорошо бы…  Нет, не напиться! Кто же может мечтать о несбыточном? Но хотя бы губы омочить!  Нельзя…  Нет её, водички. Здесь, в этом месте…

В ближайшие часы, до поры, когда уже скоро должен наступить вечер, выдержали ещё четыре атаки. Майор  смотрел на своих бойцов и отчётливо видел на их лицах печать отрешённости от всего, печать готовности ко всему, печать близкой смерти. А день, хоть и к концу, а не кончается никак…

Монтрезор усилием воли заставил работать распухшее горло, язык, нёбо. Преодолел первоначальный неразборчивый хрип, всё же сумел сказать:

– Скоро, братцы, снова полезут. Сколько нас в живых осталось? Тридцать семь? Это ещё сила, это ещё кулак! В железное кольцо нас взяли, оставив нам одну возможность – не жалеть своей жизни. Но если каждому из нас доведётся погибнуть… Что ж, умрём. Но не примем позора. Когда-нибудь кто-то расскажет людям про последние часы нашего отряда, о чести его и стойкости. А не скажут… Ну, что ж… Все мы под Богом ходим. Для всех конец один. Только одни погибают убого и жалко, а другие, – не предав Русь и своих братьев!

… Тревога, тревога, тревога! Снова  бьёт барабан, снова  приближается смертельная лава, вновь схватка не на жизнь, а на смерть. Промокшие от крови и пота мундиры, мушкеты, из которых уже не выстрелишь – кончился припас, кончился! Залп единорога картечью: падают басурманы, попятились, не знают они, что залп этот – тоже последний, что бомбардир и прапорщик   уже взяли у убитых товарищей беззарядные мушкеты и тоже стали в строй. Отступают персы, отступают!
 
Неожиданно настала оглушительная тишина. Замолчал барабан, к голосу которого все так привыкли в эти дни, барабан, который во время боя громко извещал всех: мы живы, мы дерёмся, мы отбиваем врага… Мушкетёры переглядываются, ищут Пилипенко, а тот стоит растерянный и пытается извлечь звуки из пропоротого барабана.

– Ладыгин, проверьте, почему барабан умолк. Пилипенко в бою должен быть выше смерти, мы все должны его слышать. Пробили? Тогда зовите  его сюда. И с ним – из армян позовите, лучше всего Авага, если, конечно, он ещё жив…  Мне нужен  именно такой, как он, – человек сумасшедшей отваги.

Бесфамильный Аваг и безбарабанный Иван Пилипенко мгновенно предстали перед майором.

– Слушайте мой приказ! По праву, данному мне императором, я отменяю для вас смерть…

Он увидел, как изменились лица, на которых смешались удивление, недоумение, горечь – всё можно было там прочесть, кроме одного: не было на них ни искорки радости от таких слов. Опережая, поднял руку:

– Да, ничего странного нет в моих словах. Мы здесь все погибнем. И это произойдёт самое большее – через час. Уверен, что этот предатель в живых не оставит никого. А посему вы должны немедленно и незаметно исчезнуть из нашего лагеря, чтобы доставить князю Цицианову рассказ о том, что с нами произошло. Подробно писать мне некогда, вы сами всё знаете. Скажите, что силы были слишком неравными. Расскажите, как мы на всём пути сражались, как сегодня по очереди умирали  с утра до вечера. Пусть там на нас не надеются, подмоги и продовольствия сейчас не будет. Одно только могу с гордостью сказать, что за эти дни мы уничтожили несколько сотен, до тысячи всадников из персидской кавалерии, подчинённой грузинскому царевичу. Попросите, чтобы помолились обо всех нас, а если найдут нашу могилу, пусть посадят над ней русские берёзы… Всё понятно? Теперь, Аваг, к тебе моя просьба, ты сможешь её выполнить: доведи Ивана Пилипенко не по дороге, а через горы, до русского стана под Эриванью. Один он пропадёт. А теперь – уходите. Что хотите делайте: притворитесь убитыми, ищите лазейку, заройтесь в землю, хоть перепелами обернитесь, – не знаю, но вы должны остаться в живых!

А нам предстоит последняя штыковая атака. Иного пути у нас нет.

…  Последний час отряда и всё, что до темноты происходило потом на поле боя, они видели своими глазами. Аваг быстро нашёл на склоне горы каменную осыпь, в которой обнаружилось углубление, достаточное для двоих. Быстро соорудив из камней невысокую стенку, которая прикрыла их от любого взгляда со стороны, стали смотреть. Отсюда, сверху, всё было  видно хорошо…

И персов, окруживших остатки неприступного ещё утром каре. Уже не конницей они шли. Сарбазы в пешем строю не стали подходить близко: окружили русских и стреляли, стреляли бесконечно…  А те не отвечали ни единым выстрелом, потому что зарядов у них уже не было. Суворовский закон: «пуля – дура, а штык – молодец» не срабатывал в тот момент. Штыком врага не достанешь, а пуля-дура ох, как пригодилась бы!

И то увидели они, как майор   оставшихся в живых два десятка своих бойцов, среди которых видны были несколько добровольцев в обычной своей одежде, повёл в атаку: беззвучную и страшную. Они успели добежать до ближайших сарбазов, сошлись в рукопашной схватке, но врагов было много, слишком много.
 
А ещё со слезами видели они, как всё кончилось…

Когда стало уже совсем темно, Иван с Авагом перевалили через гору. Ещё через час добрались они до вросшего в каменистый склон небольшого армянского села. Там Аваг рассказал жителям о том, что произошло, попросил помочь – захоронить погибших. Слушатели скорбно и согласно кивали головами, обещали, что сделают всё, что нужно, дали им двух лошадей.

… А царевич Александр  после  всего искал  на поле боя своего соперника – Монтрезора. Нет, в военном смысле он его противником не считал: слишком несопоставимы были у них силы. Но он был личным врагом, оскорбителем,  и царевич должен был найти майора во что бы то ни стало.   В   русском лагере, к удивлению Александра, была найдена всего одна несчастная пушчонка, да и та – испорченная безнадёжно. А ведь он считал, что  их у русских было три! Неужели они успевали всё время менять позицию и тем самым создавать иллюзию нескольких орудий? Неужели вот этот самый, лежащий рядом с искалеченным им же самим единорогом, неужели этот поручик и… ну, и от силы – ещё два солдата сумели убить и покалечить столько его славных конников? А после этого ещё успеть забить ствол пушки и взорвать её остатками пороха! Рядом с поручиком – раненый в грудь бомбардир. Царевич велел окружавшей его многочисленной свите добить его – всё равно не жилец –  заодно и проверить, нет ли  ещё живых среди этих сумасшедших. Несколько  рьяных исполнителей спешились. Проверяли просто: каждого рубили шашками. После этого уже никто не мог остаться в живых.

А Александр лавировал на своём белом жеребце между кострами, которые во множестве зажгли сарбазы. Он должен был  найти Монтрезора, посмотреть на его лицо, без этого, думал он, ощущение одержанной победы, у которой оказалась такая большая цена, было бы неполным. Он, конечно же, нашёл его. В стороне от русского лагеря, в сотне шагов, лежали убитые сарбазы, окружавшие мёртвых русских мушкетёров. А они упали в последний момент жизни друг на друга, образовав невысокий холмик, будто прикрывали что-то. Кровь, которой были залиты их мундиры, уже успела побуреть. Точно так же выглядел мундир Монтрезора, которого мушкетёры закрывали своими телами…

Раздосадованный тем, что не удалось взять Монтрезора живым, Александр приказал забрать тело майора, а Мансуру велел заканчивать здесь все дела. Сам же со своей свитой ускакал во тьму, не соизволив даже сообщить, – куда и зачем. Сарханг тотчас же  приказал прекратить добивание. Вскоре ему сообщили, что русских было мало, что тяжко раненных всего несколько, а с остальными уже всё покончено. Тогда Мансур послал два маленьких отряда в ближайшие сёла, чтобы те выделили людей для погребения погибших персов. Заодно похоронить и русских. Но отдельно.

… И наутро горы сморщились от горя, и слёзы родников капали и стекали по  их лицам, а неугомонные перепёлки всё вели свою бесконечную песню:


спать пора… спать пора…


ЭПИЛОГ

Заканчиваю я эту историю на том же самом месте, где начал свой рассказ, неподалёку от памятника. Именно здесь сделали длительную остановку русские войска, снявшие осаду Эривани ввиду полной невозможности её продолжать. Цицианов надеялся до последнего момента. Военный совет разделился. Почти все члены совета, подогреваемые плохо скрывавшим своё нетерпение Тучковым, стояли за прекращение осады и вообще похода. Аргументы у них были весомы и неоспоримы: недостаток боеприпасов и продовольствия, регулярные и повальные болезни солдат от недоедания и полного упадка от этого сил, отсутствие зимней экипировки… Об этом последнем тыловые службы не позаботились вообще, хотя было уже всем известно, что в этой местности зима бывает хоть и короткой, но иногда и очень суровой. А далёкие от практических действий люди где-то в Петербурге по собственному разумению, заранее назначили победу русской армии на сентябрь, а в сентябре, мол, ещё жарко в тех краях, так что зимнее обмундирование и  не понадобится.

Цицианов был решительно против снятия осады, поддерживал его только Портнягин. Павел Дмитриевич ждал вестей из Караклиса и тянул время, не ставя вопрос на голосование.

Потом весть пришла. С двумя грязными и оборванными людьми. На одном всё же можно было угадать остатки мушкетёрского мундира, второй, местный житель, молча стоял рядом. Узнать в мушкетёре общего любимца, терского казака, весельчака и балагура Ваню Пилипенко было почти невозможно. Горе надломило его, за несколько последних дней он стал намного старше, и седая прядь в волосах была видна издалека. Он говорил как-то механически, будто то, о чём он рассказывал, не имело к нему никакого отношения. Но такого потрясения никто из присутствующих при докладе офицеров ещё никогда не испытывал. Когда он закончил, выступил вперёд Аваг. Он был явно болен, пошатнулся и упал бы, если б не подхватил его  отец Григорий Манучарянц. Ополченец сказал только одну фразу:

– Он всё правда говорил.

На следующий день в рапорте Цицианова на имя Александра I появились такие строки: «…Участь отряда майора Монтрезора была решена во второй половине 21 августа… удалось спастись мушкетёру-барабанщику Тифлисского полка и одному армянину по имени Аваг из тех одиннадцати, ставших под наше знамя…».

А вечером того же дня вдоль стены Эриваньской крепости несколько раз проскакал всадник, держа на высоко поднятой пике отрубленную голову. Он очень торопился, боясь, что русские начнут его обстреливать. Но русские не стреляли. Узнав в лицо Монтрезора, они замерли в горе. Цицианов, глядя на всадника и его страшную ношу, приказал:

– Отдать честь погибшему при исполнении долга ПОДПОЛКОВНИКУ Иосифу Антоновичу Монтрезору!

И вытянулся во фрунт, за ним – все офицеры и генералы взяли под козырёк, а солдаты сделали мушкетами «на караул»...  После этого Павел Дмитриевич созвал Военный совет, на котором вновь настаивал на продолжении осады, но поставил вопрос на голосование. Решили осаду снять.

Потребовалась некоторая тайная подготовка в течение нескольких дней. Цицианов сумел увести экспедиционный отряд из городских предместий, где в путанице улочек легко было попасть в засаду. Ушли незамеченными, без единого выстрела. Персы спохватились лишь тогда, когда русский осадный отряд со всеми немногочисленными пушками и практически пустым громоздким обозом в пять сотен повозок уже был в десятке вёрст от Эривани. Баба-хан и его сын, понесшие значительные потери в боях, сочли за благо не преследовать Цицианова. Возле Эчмиадзина к русскому отряду присоединились одиннадцать тысяч армянских семей. Уход этой огромной массы людей со своим немудрёным скарбом из-под власти персов был подготовлен за несколько дней при самом активном участии Манучарянца. Беженцев под охрану взяли именно его конники. Армянам было обещано расселение на землях, подконтрольных России. Князь выполнил впоследствии своё обещание, лично участвуя в устройстве людей на новых местах. Кроме того, по договорённости с архиепископом Иоаннесом под завесой величайшей секретности были вывезены из святого Эчмиадзина-Вагаршапата церковные и культурные ценности первопрестольного монастыря, которые неминуемо были бы разграблены персами. В самом начале похода Цицианов предполагал своё   возвращение после победы в Тифлис прежним путём – через Гюмри, но, получив горькое сообщение о гибели отряда Монтрезора, от Эчмиадзина свернул на север, к Апарану, к Памбакскому хребту, к месту трагедии. Он не планировал   со своим окружением никаких боевых действий, но сидевшая в подсознании мысль о мщении гнала его именно этим путём. Он мечтал о встрече с Александром.

Но на такой мощный кулак Александр наскакивать не посмел. Персы исчезли с пути русских войск, как будто их никогда здесь и не было. Местные жители, уже наслышанные о продвижении русских, встретили их в той самой долинке, где шёл последний бой мушкетёров Монтрезора. Показали общую могилу. Потом Цицианов произнёс речь перед общим строем, прочитал написанную тут же им собственноручно эпитафию. Её надлежало впоследствии воспроизвести на памятнике, который обязательно должен был появиться здесь:

«Путник, остановись и с уважением сними шляпу. Не проходи безразлично мимо мраморного светлого захоронения, которое протоколирует имя одного героя, дела которого обеспечат бессмертие его памяти».

Цицианов, как это иногда бывает у многих выдающихся военачальников, был в этой надписи несправедлив, упомянув только одного истинного героя этого похода и этого сражения. Но люди, окружавшие его, прекрасно понимали состояние князя, лично пославшего Монтрезора на смерть… Забегая вперёд, нужно сказать, что и первый памятник, и эта надпись продержались чуть больше двух десятилетий. В 1827 году, 8 октября, землетрясение разрушило памятник. Только спустя десять лет он был восстановлен по приказу наместника Кавказа генерал-фельдмаршала Михаила Семёновича Воронцова, того самого, который ещё молодым гвардии капитаном стоял на этом месте в строю и слушал речь Цицианова. А тогда, вскоре после событий, о которых у нас шёл рассказ, было обнародовано Высочайшее Повеление Александра Первого «Об отдании воинской почести при прохождении войск по тракту Тифлис-Эривань…». В нём всем воинским чинам предписывалось проходить мимо памятника церемониальным маршем, «а также потрудиться возложить на оном букеты цветов или венки»…

  На этом в нашем печальном повествовании можно было бы поставить точку. Не получается. Не даёт покоя ещё один эпизод, связанный с судьбой одного из героев рассказа. Эпизод из области мистики, от которой многие отмахиваются, как от назойливой мухи, но она есть, она реально существует, и никуда от неё не денешься…

…После возвращения из похода Павел Дмитриевич занемог. Сегодня болезнь его определили бы врачи как острое воспаление одновременно нескольких органов, осложнённое глубокой депрессией. Уж не знаю, где князь застудился, а причины для угнетённого состояния духа у него были. Задуманный им поход по Закавказью принёс победу над белоканскими лезгинами и блестящее взятие Гянджи. Но удачно начатая осада Эривани при численном превосходстве противника в десять и более раз и при неблагоприятных обстоятельствах обернулась  безрезультатным стоянием под стенами крепости. Именно это Цицианов считал своей личной неудачей, тем более  что ретирада произошла именно тогда, когда приблизился его  полувековой юбилей, к которому так хорошо подоспела бы победа! Утешало и спасало от гнева из столицы лишь одно: потери русских войск были очень небольшими для такой операции. И лишь одна потеря была для него незаживающей раной…

Князь был человеком волевым и упрямым. Он пытался бороться: начал подготовку к продолжению задуманного им похода. Он решил окончательно взять Бакинскую крепость и подвести под крыло имперского орла Бакинское ханство. Когда уже всё необходимое было сделано, Цицианов выехал в Гянджу, тогда уже Елисаветполь, чтобы именно оттуда начать новый поход на бакинскую твердыню. Но в Гяндже, так молниеносно взятой всего лишь год назад, он вновь слёг. Во время первого же посещения начальством крепости со смехом рассказал гостям давнюю историю с цыганкой, которая советовала ему не связываться с Гуссейн-Кули-ханом.

– Вот и болезни меня от похода предостерегают!




Но потом произошло то, о чём написал несколько лет спустя в своих воспоминаниях генерал Ладинский: на плоской крыше дома, где разместился Павел Дмитриевич, каждую ночь стала появляться собака, которая выла долго и протяжно. Это нервировало больного, беспокоило всех окружающих. Собаку пристрелили. На следующую ночь появилась другая. И тоже выла бесконечно…  Это произвело такое впечатление, что даже верный бесстрашный Карягин стал отговаривать Цицианова от похода. Но князь только смеялся…

Последнее предостережение от судьбы Павел Дмитриевич получил, уже выйдя в поход. Он писал, по своему обыкновению, предупредительное письмо Гуссейн-Кули-хану, в котором сообщал ему, что идёт на него с целью взять город Баку. После этой фразы Цицианов задумался надолго, потом как-то встряхнулся и, как много лет спустя пушкинский Дон Гуан, бросил вызов своему Каменному гостю, своей судьбе, быстро дописал: «…или сложить голову под его стенами».



         Вы уже знаете, как он буквально сложил голову. Много позже его гибели русские войска всё же овладели крепостью и ханством. На  Эриваньскую крепость тоже был предпринят второй поход, тоже закончившийся безрезультатно. И только в 1828 году крепость была взята штурмом русскими войсками под началом генерала Паскевича.


…Я вновь и вновь мысленно возвращаюсь туда, к Памятнику (да, да, именно так – с большой буквы – называют его армяне: Хушарцан, Памятник) и каждый раз наворачиваются на глаза слёзы. Как же так? Почему Россия забыла? Даже двухсотлетие подвига отряда не вспомнили! А в Армении – помнят. И скорбную дату отметили – высоко и торжественно…

Прикоснитесь душой к истории, найдите в ней этих и многих других забытых героев, отбросьте безразличие, равнодушие.   И пусть – сердце сожмётся! И пусть – слеза! Ведь тот, кто помнит героев прошлого, меньше прольёт слёз в будущем.…А вокруг – по склонам гор, в этой долинке под ногами – вещая  травка урц. Терпкий, горький запах…

Ах, урц, урц! Знать бы в этот момент – ты трава забвения или трава памяти?


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. ВТОРОЙ РОМАН " ДЕЛО БЫЛО В КАРАБАХЕ" Я ОБНАРОДУЮ НА БУДУЩЕЙ НЕДЕЛЕ )