Недавно я был молодым. Сидел на остановке автобуса. С букетом ворованной сирени. Спешил к своей девушке. Рядом сидел старик. Он то и дело поглядывал на меня. То на меня, то на сирень. Со странной улыбкой поглядывал. Я ее прочитал.
«Цветете? Ну-ну. Цветите. Это ненадолго. Уж поверьте мне…»
Покупать сирень?
Это все равно что актеру покупать билет в театр.
Только воровать! Как в юности. Когда влюблен. И не только в ней.
Один мой совсем не бедный знакомый сказал как-то весной, что влюбился по уши, как пацан.
Он мог позволить себе скупить все цветы на соседнем рынке. Но память о первой любови помчала его по вечернему городу. Он остановил машину в центре. Где на бульваре сирени навалом. И - рвал, рвал ее с веселым, отчаянным азартом!
Моя первая сирень.
Мне четыре года. Ночь.
Просыпаюсь от того, что мама бежит со мной на руках в ночной рубашке по нашему двору, мимо окон дома, мимо кустов пряно пахнущей сирени. Вбегает в соседнюю калитку, за которой двор сестры моей бабушки. Слышу крики отца. Он, вообще-то, хороший. Воевал на танке с фашистами. Но вечером пьет иногда водку и кричит.
Ту ночь, звездное небо и запах сирени помню так ясно, отчетливо, словно все это случилось вчера. У меня тогдашнего, четырехлетнего в ту ночь не было страха, тревоги. Тревога возникла позже, спустя годы. Когда я узнал, что именно после этого случая родители развелись. И когда возникло тяжелое, холодное слово – топор.
Кто его произнес? Кто из родных обронил его однажды мне под ноги, на всю оставшуюся жизнь? Кто сказал, что той ночью, когда одуряюще пахло сиренью, дурной от водки отец бежал за мамой - с топором?
Или никто этого не говорил? Может, я дофантазировал себе этот топор? Досочинил, одурманенный прошлым?
Если съесть цветок сирени с пятью-шестью лепестками, а не с обычными четырьмя, и загадать желание, оно сбудется. Так говорят.
Проверил на себе. Сбылось. Но хватило ненадолго.
С тех пор точнее формулирую свои сиреневые желания.
В стихах много сирени.
Сиреневый туман. Расцвела сирень, черемуха в саду. Пусть дождем опадают сирени. Свежо раскинулась сирень. Седая сирень расцвела…
Сирень рифмуется с надеждой, нежностью, изумлением, даром божьим. Если зимой или осенью нужна сирень – шуруйте в стихи. Круглогодично она там. Особенно в юности.
Черепица. Помет воробьиный.
Ком сирени у горла двора.
Умиленья образчик старинный.
Чуткой памяти злая игра.
Хватит. Будут картины не хуже.
Хватит. Мальчику в мужи пора.
Но – все ярче, все горше, все туже
Ком сирени у горла двора.
Футбол начинался весной. Одновременно с сиренью.
В своей юности ташкентской, советской часто спешил я весной на стадион «Пахтакор».
Перед началом матча, когда команды под марш Блантера трусцой спешили на поле, выстраивались в центре, десятки болельщиков выбегали к ним с букетами цветов - тюльпанов, бульдонежи, сирени. Сирени было больше всего.
Веселый свист. Аплодисменты. Предвкушение. Радость.
Цветы дарили не только своим, ташкентским любимцам – Абдураимову, Красницкому, Ану, Пшеничникову. Их соперникам - тоже. Грузинскому князю Давиду Кипиани. Легендарному Льву Яшину. Вышедшему из тюрьмы Стрельцову - погрузневшему, неспешному, но, по-прежнему, забивающему. Юркому малышу из Еревана Оганесяну. Киевлянам Блохину, Сабо, Беланову… Всем! От чистого сердца. От радости.
Все с охапками сирени! Свои и чужие. Потому что сирень – любовь. В этом случае – любовь к футболу. К тогдашнему футболу. Футболу моей юности.
Можно представить сейчас такое? Когда болельщики стали фанатами, а спортивные соперники – врагами? Когда ненависть зашкаливает, озвучивается благим матом, венчается мордобоем?
Что, пацаны? Сирень проиграла?
Нееет! Сирень штука беспроигрышная.
Надо было звонить ей.
Но что сказать? Просто узнать, как долетела? После того, что случилось? После того, как в ночном аэропорту не осталось ни надежд, ни денег на водку? После того, как она никак не могла найти свой паспорт на паспортном контроле, швыряла на пол букет сирени и ревела: «Я сейчас простилась навсегда с любимым человеком! Вы это можете понять?!»
Надо было бы честно сказать ей вот что.
Буду учиться жить без тебя. Это что-то вроде тригонометрии. Сначала пойдут двойки косяком. Пока не спишу у кого-нибудь правильное решение задачи. Может быть, у тебя. Ты справилась с этой задачкой на отлично. И сирень тут ни при чем.
Можно сирень ненавидеть?
Можно.
Если человек идет по рынку мимо торговок с цветами, мимо ведер и корзин с сиренью, покупать которую нельзя. Уже нельзя. Некому. Разлука.
Вот и идет он сквозь эти цветочные ряды как сквозь строй солдат со шпицрутенами. И ненавидит сирень. С ее нежным разноцветьем, ненужной роскошью и благоуханием.
Почему в сирени столько грусти?
Потому, что быстро отцветает? Потому что радость тоже отцветает? Внезапно, быстро? Надышаться не успеешь, а ее уже нет…
У них был разлад. Последний, серьезный разлад. Встречаясь, они разговаривали спокойно, чуть вежливее, чем нужно. Когда умолкал один, начинал говорить другой.
Молчать было не о чем.
Вместе прожили пять лет. Разговаривали, молчали. Теперь чужие. Теперь, перед самым его отъездом, придумали зачем-то эти встречи – редкие, вечерние, скучные. Недолгие. Он заранее звонил ей. Мало ли с кем человек. Приходил на детскую площадку у серой пятиэтажки. Садился на узкую скамейку под деревом. Ждал, когда она выйдет, спустится по ступенькам из своего нового мира.
Какого? Какая разница.
Он – по привычке – рассказывал о работе. Она тоже. Иногда говорили о дочери. Такая смешная стала. Мама, меня мальчики любят. Сразу трое. А я -двоих. Женьку и Вовку. Мишку не очень. Что ж ты хочешь. Растет девка. Буду в Керчи, куплю ей купальник. Пестрый. Если там осяду, вышлю. А нет – завезу, когда в Питер поеду. Ты купишь… Зеленый какой-нибудь. С желтым. Или на три размера больше.
Вечера были не то чтобы теплые, - мягкие. Назойливо пахло весной. Молодыми цветами. Однажды, разговаривая с ней, он услышал этот запах. Встал и поспешно сорвал какие-то. По старой привычке. Держи. Пусть благоухают. Только в красную вазу поставь. В белой рассыпятся.
В ее квартире стояли другие цветы. Но он не знал об этом. Не смотрел на нее. Не видел ее глаз. Ничего не заметил, не понял.
А когда посмотрел – растерялся. Что это с ней? Улыбается, а слезы текут.
Ты чего? Да так… Вспомнила счастливый день. Это было давно. Еще на Минской с мамой жила. Знаешь? Ну вот. Во дворе было много сирени. А в том году она вообще с ума сошла. Все покрыла. Как снег. Ей дышали. Ее рвали. Дарили. А она все не кончалась, не исчезала. И однажды дядь Миша, сосед, букет нарезал. Мне. Ее было столько, что я двумя руками обхватить не могла.
Представляешь? Двумя руками.
Улыбается, а слезы текут.
Когда уезжаешь? Послезавтра. Зайдешь? Зайду. Не забудь Бабеля принести. Больше ничего не брал? Ничего.
На следующий день пошел дождь. Редкий, теплый, ненужный.
Он положил в портфель плащ, Бабеля, пачку сигарет. Позвонил.
В десять часов? Ладно. Нет, не опоздаю.
И точно, не опоздал.
Достал из портфеля плащ. Бросил на лавку. Мокрая. Тебе не холодно? Нет. Тоже мне, дождь. В час по восемь капель. Книгу возьми, пока не забыл. Да, еще… Ну-ка, закрой глаза. Чего-чего… Закрой. Скажу – откроешь.
Открыла глаза.
Сирень. Большой букет. Двумя руками обхватить не может. Такой огромный букет.
Поднимаюсь по лестнице на свой этаж.
Навстречу спускается сосед. Лицо исцарапано до крови.
Спрашиваю:
- Что случилось?
Он кривится. Отводит глаза.
- Да жена отхлестала по морде букетом сирени…
- За что?
- Меня два дня не было дома. Можно у тебя шторм пересидеть?
Сирень названа в честь Сиринги – богини радости и спокойствия.
Правда, география вносит иногда свои коррективы. В Англии, например, если невеста дарила жениху букет сирени – это означало отказ в помолвке.
Если ты когда-нибудь уезжал из родного города навсегда, то и последний день в нем запомнил навсегда. В мельчайших подробностях.
Ты видишь свой двор. Весенний сад. Друзей за накрытым столом. Ты слышишь их смех, тосты, обещания писать, звонить. Ты на всю жизнь запомнил, как душно под сиренью танцевать, битлам косноязычно подпевая.
Может я ошибаюсь, но мне кажется, что старые люди осенью и зимой думают об одном и том же. Об одном и том же мечтают. Знаешь, о чем?
Дожить до цветенья сирени.