Оплот апартеида
Все пацаны нашего дома рано или поздно начинали бить своих отцов. Получив изрядную долю пьяных кулаков и ремней в детские годы, на пороге отрочества они чувствовали в себе силы на ответные действия. Робко поначалу, боязливо, они осваивали нехитрые премудрости мордобоя. Первый опыт никогда не оказывался последним: протрезвевший папашка вспоминал о нанесённой ему обиде и кулаками восстанавливал пошатнувшийся авторитет. Чтобы в следующую пьянку получить от сына ответные удары, более отчаянные, чем предыдущие. Трезвых отцов били редко: они могли ответить как следует, а кроме всего прочего в душе начинали шевелиться коварные идеалы гуманизма – всё ж таки он твой отец, всё ж таки надо уважать его. Уважение длилось лишь до первой опохмелки – покрытый отборным отцовским матом сын не выдерживал и лупил родителя по морде. Матери визжали и пытались оттащить детей. Но не особо усердствовали – они понимали, что отцы заслуживали этого.
Единственным, кто не бил отца, был я. По той простой причине, что отца у меня не было. Мы жили вдвоём с матерью. Счастливым ребёнком я себя не считал, потому что мать моя воплощала в себе и отсутствующую мужскую половину – лупила меня дай бог, и матери я конечно же не отвечал. Но лет в четырнадцать перестала – потому что не могла больше со мной справиться. Пацаны завидовали мне:
- Тебе, Колян, лафа. Тишина, покой. С отцом возиться не надо.
- Да где лафа? - возражал я. - Мне и мать нервов портит достаточно.
- Ну, мать - это не то. Она пожалеет хоть. А вот отец…
Я молча им сочувствовал, но в глубине души завидовал безмерно – мне тоже хотелось избить своего отца до полусмерти. Увы, этой радости я был лишён.
Был ещё один парень, который разделял мои проблемы, – мой лучший друг Валерка. Он понимал меня, потому что тоже почти не бил своего отца. Ситуация была иная – отец у него имелся, но бить его он не мог по причине огромного телосложения своего батяни. Отец его, Серёга Мухин, был мужиком двухметрового роста и весил не меньше центнера, а то и больше. Ширина его плеч составляла, как минимум, полтора метра, кулачищи походили на гири, а коротко стриженая голова с щёлочками глаз внушала искренний трепет. Серёгу Мухина боялись все. Стул, пятидесятилетний алкаш-острослов из третьего подъезда, придумал ему ёмкое и очень точно отражающее его сущность погоняло - Оплот апартеида.
Мухину-отцу кличка не нравилась, он просто зверел, слыша её, а вот сын называл его только так и не иначе. Оплот апартеида. Или просто – Оплот.
Пил Оплот меньше, чем остальные и по меркам нашего двора считался вполне приличным мужиком. У него был автомобиль, огород с домом, довольно сносная зарплата, да и сам он держался солиднее, чем наша дворовая голь. Но Валерке от этого легче не было: Оплот был мужиком без тормозов и бил его по малейшему поводу. Мать даже не пыталась заступаться за сына.
Валерка не терял надежды избить своего отца. Разные планы приходили ему в голову, и однажды, когда нам было лет по семнадцать и какая-никакая сила ощущалась уже в кулаках, он предложил грохнуть отца всем двором.
Предложение было интересное, и поначалу пацаны восприняли его с энтузиазмом. Но, пораскинув мозгами, стали вдруг отказываться. Валерка горячился, размахивал руками, доказывал что-то, но ряды его сторонников неумолимо редели. В конце концо, лишь двое, Паша и Димон, согласились принять участие в акции.
Моя кандидатура поначалу не обсуждалась – из-за моей неопытности. Но на безрыбье и рак щука, и, ввиду малочисленности своего отряда, Валерка обратил взгляд и в мою сторону.
- Ну чё, Коль, - кивнул он мне, - примешь участие?
Я не раздумывал ни секунды.
- Конечно!
- Ну и отлично, - сказал Валерка. - Вчетвером – это нормально. Вчетвером мы его сделаем. Надо только момент выбрать.
Момент вскоре настал.
- Готов? - зашёл ко мне как-то вечером Валерка.
- Сегодня хочешь?
- Да, сегодня – лучше всего. Оплот пьяненький, у подъезда сидит – за гаражи отведём да грохнем.
Собрав всю бригаду, он осмотрел нас критически. Что-то ему не нравилось.
- Нет, - поморщился он, - на кулачках мы его не возьмём. Надо дубины искать.
- До стройки пройдёмся? - предложил Димон. - Там монтировок полно.
- Нет, - опять поморщился Валерка. - Железом не будем. Надо дерево. Жалко его всё же убивать…
Мы пошли в перелесок и наломали там четыре дрына. Расположившись за гаражами, стали наблюдать за домом. Оплот сидел у подъезда, грыз семечки, добродушно переругивался с проходившими мимо соседями и пребывал в самом жизнерадостном расположении, что с ним случалось крайне редко.
- Это хорошо, что он такой весёлый, - сказал Валерка, - не ожидает удара. Расслабился, разомлел – таким его легче взять. Вот только как его за гаражи выманить?
Несколько критических минут мы обсуждали эту проблему. Варианты приходили разные, но все сошлись на том, что кто-то должен вызвать его на разговор. Осуществить это оказалось трудно – подходить к Оплоту никто не хотел. Время шло, а мы ни на что не решались.
- Ладно, - сказал я наконец, - я сделаю это.
- Сделаешь? - посмотрели все на меня недоверчиво. - Сможешь?
- Просто позову его за гаражи, и всё.
- А если не пойдёт?
- Неужели он струсит?
- Он не струсит, просто ты для него не раздражитель.
Я задумался.
- Ну тогда обзову его как-нибудь.
- Точно, - закивал Валерка, - так лучше. Такие вещи он не прощает, обязательно среагирует. Двигай.
На дрожащих, негнущихся ногах я зашагал от гаража к скамейке. Вечер клонился к закату, усталые люди шли по тротуарам, откуда-то доносилась музыка.
- Эй, Оплот! - подошёл я к подъезду. - Пойдём-ка за гараж, базар есть.
Мухин опешил. На какое-то мгновение даже растерялся – лицо его выразило крайнюю степень изумления, но тут же сжалось в неподвижную каменную массу.
- Чё? - спросил он.
Я облизал пересохшие губы.
- Ребята ждут, поговорить надо.
- Какие ребята?
Меня буквально трясло. Я, однако, бодрился.
- Очкуешь что ли? – выдавил я из себя и тут же испугался сказанного. Глаза Мухина-старшего мгновенно налились кровью.
Он опустил голову, усмехнулся. Я стоял и дрожал. Несколько мгновений ничего не происходило. Вдруг он вскочил и, вытянув руку, метнулся ко мне, пытаясь ухватить меня своей лапищей за горло. Я увернулся и побежал к гаражам. Оплот не отставал. За гаражами парни встретили его дрынами.
Почти сразу нам удалось сбить его с ног – это был большой успех. Драться с ним стоячим нам бы не удалось, даже с дубинами. Парни отчаянно прикладывали дрыны к его голове, и Оплот, шокированный таким развитием событий, выглядел воистину жалко: он закрывался руками, и глаза его выражали дикое недоумение.
- На тебе, сука! - орал Валерка. - Получи благодарность!
В суете я не смог найти свой дрын, который оставил у стенки гаража, и потому действовал одними ногами. Мне досталась нижняя половина двухметрового апартеидовского тела, и я с остервенелым воодушевлением пинал его по бокам.
Оплот сдавал. Он хрипел, брызгал кровавой слюной, а взгляд его терял цепкость и осмысленность. Наконец он прекратил сопротивление, опустил руки и откинулся на землю.
- Стоп! - остановил всех Валерка. - Хватит.
Мы прекратили бить его и, пятясь, стали отступать. Оплот не шевелился.
- Убили что ли? - испуганно оглядел всех Паша.
- Не, - ответил Валерка. - Ни хрена ему не будет.
Оплот тут же подтвердил его слова. Он открыл глаза, приподнял голову и, глядя на нас, выдавил:
- Убью. Всех поодиночке.
Мы бросились врассыпную. На пустыре за стройкой собрались и, нервно закурив, стали вспоминать произошедшее.
- Ничё, ничё, - сдавленно посмеивался Валерка. - Хорошо пошло. Пусть теперь знает, что почём.
Мы тоже смеялись, но в душ н могли согласиться с ним. Угроза Оплота была нешуточной.
Первой его жертвой стал я. Два дня спустя злой как чёрт Мухин-старший, в синяках и пластыре, подловил меня в подъезде. Я не дошёл полпролёта до квартиры.
Встреча была недолгой. Он врезал мне, я упал. Подмяв меня коленками, он принялся выбивать из меня дурь, целенаправленно, по-боксёрски, как-то лениво даже опуская кулаки на мою горемычную физиономию. Я потерял сознание.
Очнулся оттого, что меня отчаянно трясли. Мать вместе с соседкой тётей Шурой, ахая и охая, приводила меня в чувство. Мать плакала. Я же плавал в луже крови.
Им как -то удалось перенести меня в квартиру, смыть кровь, перебинтовать. Мать хотела вызывать «скорую», но я её остановил.
Как потом выяснилось, я пострадал меньше всех. Всего лишь вывернутый набок нос и несколько выбитых зубов. Нос я вправил самостоятельно и вроде бы удачно – он почти встал на прежнее место. Паше с Димоном досталось больше – обоих отвезли в больницу. Лишь Валерка, инициатор нашей бойни, успел схорониться. Жил где-то в подполье, у каких-то друзей на другом конце города.
Мать всё время, пока я выздоравливал, вопила и передавала мне тревожные новости с улицы. Оплот якобы грозился сделать меня ещё раз, так как, дескать, он меня пожалел, но теперь сознаёт свою ошибку. Как ни странно, я воспринимал всё это довольно спокойно. Мне не верилось, что Оплот станет бить меня во второй раз.
Так оно и произошло – бить меня он больше не стал. Я вообще его ни разу не видел после этого, так как вскоре уехал. Мать, едва дела мои пошли на поправку, устроила меня на работу. Помощником лесоруба. Уговорила какого-то старого знакомого взять меня. Работать предстояло в соседней области. Я не сопротивлялся.
В день отъезда, на вокзале, меня нашёл Валерка. Мать, бывшая тут же, встрепенулась, но прощанию нашему помешать не смогла.
- Как ты? - спросил он меня.
- Ничего, - ответил я. - Морда зажила, работать вот еду.
- Жаль, - сказал он.
- Почему?
- Надо же отомстить папашке!
- Не, я уже не мститель.
- Жаль. А я новую банду думаю собрать. Человек десять - двенадцать. Монтажки возьмём на этот раз. Убьём так убьём – мне терять нечего.
- Ну, успехов.
Дали зелёный свет. Проводница закрывала дверь, мать тянула меня к вагону. Я вскочил на подножку.
- Давай, Валер! - помахал другу. - Удачи тебе!
- Тебе удачи! - помахал он мне в ответ. - Возвращайся только миллионером. А Оплоту мы ещё покажем кузькину мать.
Проводница закрыла дверь, я прошёл на своё место. Мать с Валеркой всё ещё махали мне. Скрылись из вида вскоре. Я взял постель и стал укладываться.
Назад я уже никогда не вернулся.
Безобразные девочки снова в моде
- Мария Сергеевна? – спросил я.
Дверь приоткрылась шире, и в проёме показалось обеспокоенное женское лицо.
- Да, - испуганно подтвердила она. – Чего хотели?
Я постарался всем своим видом изобразить добродушие и благие намерения.
- Вы на квартиру не пускаете?
Женщина была удивлена.
- На квартиру?.. – переспросила она.
Ей было лет тридцать пять, может больше. В глазах ещё читалась не до конца ушедшая молодость. Отголоски симпатичности значились на лице. Но в целом вид её был поношенным.
- Даже не знаю… - растерянно смотрела она на меня. – У нас и места-то особенно нет.
- Да мне много места и не надо. Я на работе всё время буду. Было бы где голову приложить.
Женщина пребывала в нерешительности.
- Да и дочери у меня… Беспокоить вас наверное будут.
- Я не привередливый, - улыбнулся я. – Угол найдётся – и хорошо. Да и вам
дополнительные деньги.
Похоже, этот аргумент оказался решающим. По лицу Марии Сергеевны я понял, что она склоняется к положительному решению.
- Я ведь не знаю, сколько сейчас берут, - сказала она, пытаясь отыскать какие-то последние доводы для отказа.
Но я чувствовал, что инициатива на моей стороне.
- Пятьсот рублей нормально будет? – спросил я.
- Пятьсот… - повторила она.
Пятьсот было нормально, я это знал наверняка. Здесь брали и меньше.
- Ну ладно, - чуть подумав, кивнула она. – Человек вы вроде приличный, можно вас пустить.
Согласие своё она подтвердила корявой улыбкой.
Дом, в котором жила Мария Сергеевна, располагался на краю посёлка. Был он тёмным, ветхим и слегка покосившимся. Шифер на крыше отсутствовал как минимум наполовину, отчего казалось, будто её обстреляли картечью. Наличники на окнах прогнили, а вместо пары стёкол в окнах значились прямоугольные куски фанеры. Труба имела уклон градусов в тридцать.
Внутри дом оказался не лучше.
- Осторожнее вот здесь, - вела меня хозяйка. – Тут половица проваливается.
Я шёл за ней на ощупь. Было темно, вокруг висели верёвки с бельём, тяжёлый запах бил в ноздри.
- Вас как звать-то?
Мария Сергеевна открыла какую-то дверь, видимо в зал, потому что за ней моему взору открылась комната со столом, железной кроватью и старой радиолой в углу. Половину комнаты занимала печь.
- Алексеем, - отозвался я.
- Алёша, значит… Нравится мне имя Алёша. На заводе работать будете?
- Да, устраиваюсь вот.
- Берут?
- Берут. Медкомиссию только пройти. В течение недели выйду.
- Сейчас вообще-то всех берут. Дела на заводе идут неважно. Зарплаты
маленькие.
- Ну, какие уж есть! – отозвался я. – Главное, чтоб платили.
Из вещей у меня была лишь небольшая сумка. Я поставил её у порога.
- Я вас в соседней комнате поселю, - сказала Мария Сергеевна. – Пойдёмте,
посмотрим.
- Там дочери, - добавила она торопливо. – Вы не пугайтесь, они безобразные.
Я не успел открыть рот для вопроса. Мария Сергеевна толкнула дверь, и мы вошли внутрь.
На полу, в центре комнаты, сидели две девочки лет семи-восьми в одинаковых, застиранных чуть ли не до дыр синеватых сарафанчиках. Тут же валялись несколько кукол с отсутствующими конечностями. Девочки расчёсывали им оставшиеся волосы.
Предупреждённый хозяйкой, я ожидал увидеть в них что-то вопиющее, ужасное, но в первое мгновение не заметил ничего странного. Лишь когда девочки повернулись и испуганно-удивлённо посмотрели на меня, я заметил на их лицах пятна.
Я, однако, сумел не подать вида.
- Привет, девчонки! – кивнул я им весело. – Как дела?
Девочки дико засмущались, опустили головы и, не издав ни звука, продолжили теребить своих инвалидных кукол.
- Это дядя Алёша, - сказала им Мария Сергеевна. – Он будет жить у нас.
Девочки безмолвствовали.
- Это Лена, - показала хозяйка на одну из них. – А это Марина, - на другую. –
Погодки они у меня. Лена во втором классе, а Марина в первом.
Я стал устраиваться. Девочек хозяйка из комнаты выпроводила и объясняла мне теперь нехитрые тонкости здешнего быта.
- Туалет во дворе, покажу ещё. Умывальник на кухне, возле печи. Отдельной комнаты я тебе предоставить не могу, - она перешла со мной на «ты», - здесь и девчонки ночевать будут. Ты здесь, а они на той кровати. Они вместе спят.
- А откуда это у них? – поинтересовался я, имея в виду пятна на лицах. – Болезнь какая?
- Нет, ожоги, - ответила Мария Сергеевна. – Мы горели два года назад. Жили тогда не здесь, на другом конце, дом хороший был. И сгорел как-то за ночь. Муж погиб у меня, а девчонок вытащили. Я тогда обходчицей работала, в ночную смену была.
- Короткое замыкание?
- Да какое замыкание! Заснул с сигаретой муженёк мой, да и всё. Пьяный был наверное.
Я пытался выражением лица изобразить сочувствие. Но хозяйка в нём не нуждалась.
- Ну и хрен с ним! – весело сказала она мне. – Я его всё равно не любила.
Весёлость, однако, была тягостной.
- Девчонок вот только жалко, - добавила она. – Вся жизнь у них насмарку. На улицу боятся выйти. В школу еле-еле. Каждый день – в слезах. Дразнят их там. Я уж позволяю через день ходить. Ты на них внимания не обращай, они у меня забитые. Да глупые конечно. Младшая – совсем дура. Ссытся до сих пор.
Я лишь безмолвно кивал.
Дело шло к ночи. Хотелось есть. Попроситься на ужин к хозяйке я не рискнул – да они, похоже, поели до меня. У меня в сумке оставалось пол пачки печений, купленных ещё на вокзале в Самаре. Я быстренько умял их, разделся и лёг.
Спустя какое-то время в комнату пришла Мария Сергеевна.
- Здесь буду спать, - сказала она, застилая вторую кровать, что стояла в противоположном углу. – Боятся тебя девчонки. Как ни уговаривала, не хотят сюда идти. Ладно, пусть в зале.
Я отвернулся к стене, чтобы не смущать хозяйку. Она, открыв дверцу платяного шкафа, повозилась за ней, видимо переодеваясь, а потом улеглась.
- Не привыкла я на этой кровати… - бормотнула она, ворочаясь.
Я же был привыкшим ко всему. Вся жизнь прошла на квартирах и в переездах. Условия, в которых я оказался здесь, были далеко не самые худшие.
Через десять минут я уже спал безмятежным и крепким сном.
Следующим днём была суббота. Я на всякий случай сходил в заводскую поликлинику, но медкомиссию не прошёл. Выходной.
Объявление о наборе людей на местный завод я прочёл в бюро по трудоустройству одного из городков соседней области. Я тогда два месяца шабашил на одного сельского предпринимателя. Строили магазин. Деньги хозяин платил хорошие, но бригада наша оказалась состоящей сплошь из синяков-бухариков. Я этим делом никогда особо не увлекался, но оказавшись в соответствующей среде, как-то размяк, поддался влиянию и потихоньку пропил почти весь свой заработок. Способствовало этому и то, что хозяин щедро давал авансы. Мы тогда его за это хвалили, а сейчас я понимал, что делал он это зря.
Я позвонил на завод, поговорил с кем-то из отдела кадров, мне сказали приезжай, возьмём. Обещали устроить токарем. Причём их не смутило то, что соответствующей специальностью я не владел. Обучение на месте, заверили меня.
В дороге я сильно сомневался – не обломаться бы. К счастью никаких обломов не произошло. Видимо дела на заводе шли так плохо, что руководство было радо любому желающему. Заявление моё тут же подписали, трудовую книжку – с единственной записью «сторож», которым я пребывал в течение двух месяцев в каком-то детском саду – забрали. Оставалось пройти медкомиссию.
Пройти я её мог не раньше понедельника.
Целых два дня делать было совершенно нечего. Я прошёлся по посёлку. Был он небольшим и грязным. В основном состоял из частных домов. Лишь несколько кирпичных зданий, почему-то четырёхэтажных, скучились с краю.
Бесцельно побродив по посёлку пару часов и исходив его вдоль и поперёк, я решил возвращаться на хату. Внутренний голос подсказывал, что с пустыми руками появляться нельзя.
Я зашёл в магазин и купил бутылку водки, коробку конфет и два мороженых. У дверей дома встретилась хозяйка. Она тоже возвращалась откуда-то.
- В магазин ходили? – спросил я её, помогая внести объёмистую сумку.
- Да, зашла, - кивнула она. – А так-то с работы иду.
- Вы где работаете?
- Торгую. На вокзале.
- На хозяина? Или сами?
- Сама, сама. Дай бог, сама пока. Мелочь всякая: тапки, трико, носки.
- Хорошо идут?
- Так себе. Еле-еле на жизнь хватает.
Мы вошли в дом.
- Мария Сергеевна! – сказал я, доставая бутылку. – Я вот тут подумал, что нам как-то отметить надо наше знакомство.
Реакция хозяйки оказалась в высшей степени положительной.
- А-а-а! – широко улыбнулась она. – Бутылочку заныкал… Ну правильно, надо отметить.
Она загремела на кухне посудой, собирая стол. Я зашёл в соседнюю комнату.
Лена с Мариной, сидя на кровати, играли в какую-то малопонятную игру, хватая друг друга за руки.
- Привет! – кивнул я им.
Увидев меня, они тут же стушевались. Я заметил, что они боятся смотреть мне в глаза и отводят лица в сторону.
- Какие оценки сегодня получили? – спросил я, заметив валявшиеся у стены портфели.
- Никакие, - ответила после долгой паузы старшая, Лена. Она на мгновение взглянула на меня, но тут же опустила глаза. - Сегодня меня не спрашивали.
- А Марину? – посмотрел я на младшую.
От моего вопроса девочка так засмущалась, что покраснела и заёрзала на месте. Не сказав ни слова, она лишь отрицательно затрясла головой.
- Ну и замечательно, - сказал я. – Я тоже не любил, когда меня к доске вызывали. Вот, угощайтесь, - я протянул им скрываемые за спиной упаковки с мороженым.
Упаковки были яркие, да и мороженое хорошее – эскимо. Девчонки, в каком-то странном остолбенении смотрели на них и не решались взять.
- Берите, берите, - приободрил я их. – Это вам.
Стремительно, словно воры, они выхватили мороженое из моих рук.
- Коричневое! – выдохнула удивлённо Марина. – Я такое никогда не ела.
- Надо же когда-то начинать, - улыбнулся я.
- Зря ты их балуешь, - донёсся до меня голос хозяйки. – Они этого не заслужили.
Очень странно чувствовал я себя рядом с ними. Смотреть на их лица было тяжело – безобразные пятна отталкивали, смущали, но ещё больше смущала их реакция. Я словно пытался подружиться с лесными волчатами. Всё так же не глядя на меня, молча, они ели мороженое и ждали, когда я уйду.
- Ну ладно, - сказал я и неожиданно для себя потрепал их по головам. – Не скучайте.
От моего движения они сжались и застыли, словно приготовились к побоям. Я убрал руки и вышел из комнаты.
За двадцать минут хозяйка умудрилась собрать весьма обильный стол. И первое, и второе, и салаты какие-то стояли на нём. Мы сели наконец. Я разлил по рюмкам водку.
- Может девчонок позовём? – предложил я. - Тоже наверное кушать хотят.
- Не надо, - отмахнулась Мария Сергеевна. – Они уже ели. И нечего им со взрослыми за одним столом сидеть.
С каждой новой рюмкой мы проникались друг к другу всё большей симпатией. Я рассказывал какие-то анекдоты, хозяйка от души смеялась. Разговаривали и о грустном – она поведала о своём неудачном замужестве, я – о бесчисленных работах и населённых пунктах, в которых доводилось побывать.
- Музыки не хватает, да? – спросила она.
По-моему, и без музыки всё было неплохо, но я ответил утвердительно:
- Да, хорошо бы музыку.
- Да у меня ведь магнитофон есть! – встала она со стула. – Раздолбанный немного, но работает.
Она покопалась в ящиках шкафа и извлекла на свет божий древний магнитофон «Романтик». Крышка на кассетной деке отсутствовала, был он весь в царапинах и сколах. Но действительно оказался работающим. Мария Сергеевна зарядила в него не менее зачуханную кассету и снова уселась за стол. Из магнитофона донёсся голос Валерия Ободзинского. Как ни странно, он оказался очень даже под настроение.
- Мария Сергеевна! – осмелев, обратился я. – Может, потанцуем?
Хозяйка была польщена таким предложением. Мы вышли на середину комнаты, обнялись – причём весьма интимно – и неторопливыми шажками закружились вокруг своей оси.
По окончании танца я поцеловал ей руку. Такая галантность окончательно развеяла в ней последние тени сомнения на мой счёт. За столом она сидела уже у меня на коленях. Я неторопливо поглаживал её мускулистую ногу.
Как водится, пришлось бежать за второй. К этому времени стемнело и мне пришлось поплутать в поисках магазина. Он был успешно обнаружен, и пирушка наша продолжилась.
Кассета с Ободзинским крутилась в четвёртый раз. Танец сменялся танцем, я лапал хозяйку за грудь и ягодицы, она не сопротивлялась. Мы стали целоваться.
- Сегодня с тобой спать лягу! – с туманной улыбкой глядя мне в глаза, сообщила Мария Сергеевна.
- Ложись! – бодро отозвался я, переходя на «ты». – Вдвоём-то веселее.
Гулянка закончилась поздней ночью. Маша – как я звал её теперь – прогнала дочерей в зал. Сонные, ничего не понимающие, они перебрались в соседнюю комнату и плюхнулись на кровать.
Весёлые и разнузданные, мы разделись догола и легли в постель.
Я был с женщиной в третий раз. Предыдущий, второй, состоялся почти четыре года назад. Я сильно сомневался, получится ли у меня что-нибудь, но водка заглушила рефлексию, и поэтому я действовал весьма уверенно и нахраписто. В общем и целом я показал себя молодцом. По крайней мере, Маша осталась довольна.
На следующий день торговать она не пошла. С утра до вечера мы провалялись в постели. Девчонки заглядывали в комнату, спрашивая у матери про еду.
- Что найдёте, то и ешьте! – отмахнулась она от них.
Я встретился глазами с Леной. Мне стало неловко: мы, голые, лежим с её матерью в постели. Но к моему удивлению взгляд девочки оказался гораздо более тёплым, чем раньше. Даже мимолётную тень робкой улыбки увидел я на её губах.
В понедельник я успешно прошёл медкомиссию. Во вторник вышел на работу. Меня определили помощником токаря к мужичку пенсионного возраста, который откликался на имя Сеня. Сеня был положительным бабаем – общий язык мы с ним нашли быстро. В помощниках мне предстояло ходить месяц. Я опасался, что это слишком короткий срок, чтобы освоить специальность, но вскоре понял, что срок непомерно раздут. Через два дня я уже вполне качественно вытачивал все детали, положенные для производства токарю.
- Нормально! – кивал Сеня, наблюдая за моей работой.
Однако работы было мало. В день мы трудились от силы часа четыре, остальное время просиживали в курилке. Часто нас просто отпускали в обед.
Возвращаясь в один из таких дней домой, я проходил мимо местной школы и у забора увидел хозяйских дочерей – Лену и Марину. Какой-то пацанёнок кидал в них камни и кричал безобразно-матерные выражения. Они касались их внешности.
Подбежав к пацану, я схватил его за шиворот и прижал лицом к пружинящим сплетениям проволочного забора. В груди кипело бешенство.
- Что за дела?! – заорал я. – Тебе башку отвинтить, щенок паршивый?!
Реакция пацана была весьма наглой.
- Ну-ка отпусти! – зло и спокойно ответил он. – Они первые начали.
- Первые? – выдохнул я. – Ты охренел что ли?
Прищурив глаза, пацан смотрел вдаль. Я не знал, что с ним делать. Читать нотации я не умел. Похоже, он почувствовал мою неуверенность.
- Ещё раз, - тряс я его, - я увижу, как ты издеваешься над девчонками, я с тобой не знай что сделаю.
«Не знай что» было особенно неуместным выражением. Пацан усмехнулся на мои слова.
- Ладно, ладно – закивал он, всё так же нагло.
- Ты понял меня или нет? – тряхнул я его ещё раз.
- Понял, - отозвался он.
Я смотрел на него и видел, что ни хрена он ничего не понял. И даже не хочет понимать. «А кого мне бояться?» - мелькнуло вдруг в голове. Новая волна ярости стремительно накатила и сопротивляться ей не было сил. Я развернул пацана лицом и со всей дури врезал ему кулаком в живот.
- А-а-а!!! – выдохнул он.
- Что, нравится? – нагнувшись, шепнул я ему в ухо. – А дальше ещё лучше будет! Хоть одно слово им скажешь – башку отвинчу! Понял?
- Понял, - прохрипел он, и теперь я видел, что он действительно меня понял.
Несколько испуганных школьников взирали на меня из-за забора.
- Кто этих девочек обидит, - сказал я им, - всех поубиваю.
Потом я обнял Лену с Мариной за плечи и повёл их домой. Я чувствовал, что они гордятся мной сейчас. Мне, однако, было не по себе. Проклюнулись угрызения совести. Эх ты, говорил мне внутренний голос, ребёнка избил. А ведь можно было и как-то иначе всё решить.
«Нельзя, - ответил я твёрдо, отмахиваясь от всех угрызений. – Раз он не понимает элементарных вещей, значит надо учить. Теперь будет знать, что и почём в этой жизни».
- Дядя Алёша, а он каждый день нас обижает, - смотрела на меня снизу вверх Марина.
- И другие тоже! – добавила Лена.
- Теперь не будут, - сказал я им. – А если кто попробует, сразу мне говорите.
Мы шли по залитой грязью улице. Приходилось делать виражи, чтобы обойти лужи. Девчонки держали меня за руки.
- Они нас безобразными называют, - продолжала жаловаться Марина. – Уродинами.
- Э-э, да что они понимают! – отвечал я. – Живут на краю света, в богом забытой дыре и ничего не знают, что в мире делается. А в мире сейчас безобразные девушки как раз самые модные. И в фильмах их все снимают, и в журналах фотографируют.
- Что, на самом деле? – спросила Лена, причём так серьёзно, что по спине моей пробежал холодок.
- Конечно! – кивнул я. – Я же везде бывал, всё видел. Было время, когда только красивых сниматься брали, но сейчас всё наоборот. Безобразные девочки снова в моде! Только их снимают, только им деньги платят.
- Что, совсем-совсем безобразные? – удивлённо смотрела на меня Лена. – Прям как мы?
- Да ещё страшнее! Вы по меркам шоу-бизнеса самые настоящие красавицы. Вот вырастите, моделями станете. Знаете, сколько модели денег зарабатывают?
- Сколько? – спросила Марина.
- Миллионы! И все их уважают, все им руки целуют. А вы печалитесь, что некрасивые… Вы радоваться этому должны! Я вам просто завидую. Потому что знаю, какой успех вас ждёт и какие деньги вы будете загребать. В безобразных девочках – вся привлекательность.
В тот вечер я делал с ними уроки. Знаний моих вполне хватило на все предметы. Я помогал им делать упражнения, задачи, решал примеры и неожиданно обнаружил в себе педагогические задатки.
- Вот смотри, - говорил я Лене, - первая бригада строителей за час уложила…
Лена была сообразительной. Ей даже подсказывать особо не приходилось. Мне показалось, что она ждала моего объяснения лишь как очередного знака внимания.
С Мариной дело шло тяжелее. Она лишь пожимала плечами и ковырялась в носу. Я сделал за неё все задания и заставил переписать в тетрадь. Ей удалось это лишь с огромным количеством ошибок.
- Дядя Алёша, - спросила меня Лена, - а вы с мамой поженитесь?
Вопрос поставил меня в тупик. Жениться на её матери я, разумеется, не собирался. Но говорить об этом девчонкам было бы неправильно.
- Это не от меня зависит, - ответил я уклончиво.
- От мамы?
- И от неё вряд ли.
- От чего же?
Я подбирал нужные слова.
- От обстоятельств.
- От обстоятельств… - разочарованно и не по-детски серьёзно произнесла она.
- Просто мы ещё слишком мало знаем друг друга, чтобы принимать такие решения.
- А я хочу папу! – сказала вдруг Марина, но тут же засмущалась меня, а ещё больше сестру. – Лена смотрела на неё необычайно сурово, с какой-то странной тоской на изуродованном лице.
Раздался звук открываемой двери и через мгновение на пороге, с сумками в руках, показалась хозяйка. Была она явно не в настроении, а увидев нас вместе за столом, как-то нехорошо этому удивилась.
- Вот они где, - сказала она, недружелюбно на нас посматривая, словно ревнуя меня к дочерям. – Милая семейка. Папаша и дочки.
Я не понимал причину её недовольства.
- Как дела у тебя? – спросил, чтобы сменить тему. – Что-то ты неважно выглядишь.
- Неважно! – завелась она вдруг. – А ты постой весь день на ветру, потаскай сумки, и посмотрю я, как ты будешь выглядеть.
Я попытался помочь ей закинуть сумки на печь. Маша раздражённо оттолкнула меня.
- Отойди на фиг. Помощник херов.
Я был неприятно удивлён её реакцией. Мария Сергеевна с каждой минутой заводилась всё сильнее.
- А полы-то вы не мыли что ли? – обнаружила она вдруг под ногами сор. – А? – сверкая глазами, возвышалась она над дочерьми.
Девочки пришибленно молчали.
- Чё молчишь? – дала она подзатыльник Лене. – Я тебе что говорила? К моему приходу полы намыть!
- Они не успели, - заступился я за девочек. – Мы уроки делали.
- Ах, вы уроки делали! А полы я за вас мыть должна?!
Она схватила дочерей за волосы. Девочки завизжали.
- Я весь день как проклятая пашу, - орала хозяйка, - а они прохлаждаются здесь! Сидят, улыбаются. Уроки у них!
Я оттащил её в сторону.
- Маша! – держал я её за руки. – Что с тобой?
От моего вопроса и пристального взгляда, которым я пытался образумить её, у хозяйки началась настоящая истерика.
- Пошёл на хер! – срываясь на визг, завопила она.
Потом, оттолкнув меня, схватила полотенце и принялась лупить им дочерей. Лена тотчас же забралась на печь и спряталась там, забившись в угол. А вот с Мариной стало происходить что-то странное. Упав на пол, она закричала и затряслась какой-то нехорошей дрожью. Мать, не взирая на это, продолжала бить её.
Я схватил хозяйку и оттащил в соседнюю комнату. Она вырывалась, царапала меня ногтями и визжала. Лишь после того, как я посадил её на стул и хорошенько встряхнул, она как-то обмякла и немного успокоилась. По крайней мере, перестала вопить. Закрыв глаза ладонями, Маша заплакала.
Марина продолжала кататься по полу. Я поднял её и перенёс на кровать.
- Лена! – метнул я взгляд на прятавшуюся на печи девочку. – Что с ней делать? Может, «скорую» вызвать?
- Не надо, - отозвалась она. – Сейчас пройдёт.
Вскоре Марина действительно перестала кричать. Лишь болезненно всхлипывала.
Всё произошедшее произвело на меня весьма удручающее впечатление. Мне не хотелось оставаться сейчас в помещении. Убедившись, что Марине лучше, я захватил сигареты и стал одеваться.
- Я пройдусь, - кивнул я Лене. – Подышу воздухом. Может, мать успокоится за это время.
Лена мне не ответила.
На воздухе я закурил и бесцельно побрёл вдоль по улице. Что-то очень нехорошее ощущал я в окружающей меня реальности. Какой-то надлом, отторжение к этому месту, к этой работе, к этим людям.
- Да ничего, ничего, - говорил я сам себе. – Что ты как баба. Нельзя всё так близко к сердцу принимать. Везде такое бывает, в каждой семье.
Самоуспокоение действовало слабо.
Вернувшись через час на квартиру, я обнаружил хозяйку сидящей за столом. На столе стояла распечатанная и наполовину опорожненная бутылка дешёвой настойки. Ещё одна – пустая – валялась под столом.
- Садись! – выпученными, бессмысленно-презрительными глазами смотрела она на меня. – Пить будешь?
Язык её заплетался. Голова не держалась на плечах. Она была красной и злой.
- Нет, спасибо, - отозвался я.
И, чуть подумав, присел на соседний табурет.
Я сделал это зря. Мне надо было уйти в свою комнату, раздеться и лечь. Слабым, пьющим людям нельзя делать шаг навстречу. Но я дал Марии повод для колючего и идиотского разговора.
- Чё, не нравлюсь? – уставилась она на меня тем болезненно-пытливым взглядом, которым смотрят алкоголики.
- Да, не нравишься, - не отводя глаз, ответил я.
Мария Сергеевна опустила голову и презрительно усмехнулась.
- Гордый, значит, - бормотнула она. – Не такая тебе нужна… Думал, я правильная, а я оказывается сука дешёвая. А, так ведь?
- Ничего я не думал, - я был раздражён и её тоном и её словами.
Особенно неприятным во всём этом оказалось то, что она воспринимала меня уже не как какого-то чужого мужика, пущенного на постой, а как неотъемлемый, нерушимый элемент своей жизни. Словно я каким-то образом принадлежал ей, и это ощущение вызывало во мне крайнее отторжение и к ней, и ко всему, что было с ней связано.
- Я вообще о тебе не думаю, - продолжал я. – Я приехал сюда работать, жизнь новую начинать, и ты мне на фиг не нужна. Без тебя раньше жил, без тебя и впредь проживу.
Я вдруг понял, что говорю в том же стиле, что и она. Словно я действительно оброс некими нитями, что связывали меня с ней. Меня это разозлило.
- Ну правильно, мы ведь вам не чета, - с той же презрительной улыбкой вещала хозяйка. – Вы ведь чистенький, грамотный, а мы кто? Мы голь перекатная. Мразь подзаборная…
Мария Сергеевна налила себе ещё одну рюмку настойки и залпом выпила.
Мне хотелось встать и уйти, но почему-то я опять не сделал это. Хозяйка снова заговорила, неся какую-то несусветную чушь, а я сидел, морщился, воротил голову, но всё же слушал, слушал. Слушал, пока она не вылакала содержимое бутылки и, сморившись, уткнулась лицом в стол.
Я схватил её за руки и поволок к кровати. Закинул на не застеленную постель, потом присел к окну, открыл форточку и закурил.
Сигарета подходила к концу, когда дверь приоткрылась и в комнату проскользнула Марина. Доковыляв до меня, она повисла у меня на руках.
- Папа! – услышал я её голос. – Я спать не могу.
Она плакала. Я вздрогнул от слова «папа» и посмотрел на неё таким удивлённым взглядом, что увидевший меня в эти секунды, наверняка подумал бы, что со мной что-то неладное. Но меня никто не видел. Марина забралась ко мне на колени и обвила меня руками.
- Со мной всегда так, - бормотала девочка, - когда она орёт на меня.
- Ну ничего, ничего, - неожиданно для себя погладил я её по спине. – Всё прошло. Может, тебе лекарства какие дать?
- У нас и нет никаких.
В комнату вышла Лена.
- Пап, а ты купишь мне лосины? – отодвигая сестру, уселась она на свободную ногу. – У нас все девчонки в лосинах ходят, одна я как дурочка в чулках. К тому же они рваные.
Я смотрел на неё уже не удивлённо, а испуганно.
- Конечно, Лена! – отозвался я. – Куплю тебе самые лучшие лосины. Все тебе завидовать будут.
- Пап, а мне купишь? – спросила Марина. – Я ещё юбку хочу. Я видела в магазине – джинсовая, красивая такая.
- Обязательно! – кивал я. – Считай, что она твоя.
- И велосипед хочется, пап! – прижавшись к моей груди, шептала Лена.
- Будет велосипед, - ответил я. – Даже два. Каждой по велосипеду.
- Ты только не бросай нас! – они теребили мою рубашку.
- Что вы?! – возмутился я. – Разве могу я бросить своих дочек?
Было четыре часа утра, я подходил к железнодорожной станции. Наскоро собранные вещи болтались в сумке. Вроде бы я забрал всё.
- Гады! – бормотал я. – Изверги рода человеческого! Разве я за этим сюда приехал? За страданием? За любовью? За нежностью? Я работать хотел, жить по-человечески. Обыкновенно жить. Купить телевизор и видеомагнитофон. Просто жить хотел! А вы…
На станции я купил билет на первый проходящий поезд. Он шёл на Пермь. Пустынный, обшарпанный вокзальчик с окошком билетной кассы и слабым желтоватым освещением – я был ужасно рад встретить его снова. Я видел их много – в разных городах, в разные периоды своей жизни и понимал сейчас, что они, эти вокзалы, были единственным местом, которое по-настоящему радовало меня.
Я жалел о трудовой книжке.
- А, ладно! – мысленно махнул я рукой. – Новую заведу. Это не проблема.
Около половины шестого подъехал поезд. Стоянка две минуты. Я бежал вдоль вагонов, отыскивая нужный, и бормотал в такт останавливающимся колёсам:
- Любви они захотели! Нежности! Какая вам нежность, какая любовь, недоделанные?!
Нужный вагон был найден. Я протянул заспанной проводнице билет и прошёл на своё место.
- Неужели вы думаете, что во мне есть нежность?
История неудачника (им мог бы стать и ты)
В первом классе папа подарил Ване пластинку группы Deep Purple. Она называлась «In Rock» и на её обложке были изображены пять длинноволосых мужчин, высеченных в скале.
- Это моя любимая группа, - бормотал пьяный отец. – Великая музыка. Они тебе понравятся, я уверен. Особенно прислушайся вот к этой.
Он ткнул грязным пальцем в третью песню. Три коротких английских слова были её названием. Рядом стояли цифры, обозначавшие время звучания, а чуть ниже, мелким шрифтом, было напечатано ещё какое-то выражение. Подзаголовок.
- Чайлд ин тайм. Ребёнок во времени. Прямо про тебя, - криво улыбнулся папа и потрепал Ваню по голове. – Эта песня изменила мою жизнь.
Отец вот уже три года не жил с семьёй. Появлялся редко, как правило пьяным. В квартиру мама его не пускала, выходила на лестничную площадку, и Ваня слышал их нервные, сбивающиеся на крик голоса. Не пустила она его и на этот раз. Он очень просил повидаться с сыном, «напоследок». Мама почему-то сжалилась и позволила Ване выйти к отцу. Тот целовал его потрескавшимися губами, дышал в лицо перегаром и просил за что-то у Вани прощения.
- Прости меня, сынок! - смотрел на него отец и в его глазах блестели слёзы. – Я очень виноват перед тобой.
Ваня напряжённо молчал.
- Свидание окончено, - выглянула из дверей мама.
Отец поднялся с колен и, не попрощавшись, стал спускаться по лестнице.
- Ты куда хоть уезжаешь? – крикнула она ему вдогонку.
Он не отозвался.
Она завела сына в квартиру и закрыла дверь. Ване было неимоверно жалко папу. Даже захотелось уйти вместе с ним.
- Что он тебе подарил? – взяла мама в руки пластинку. – У-у, «Дип Пурпл». Бяка какая! Лучше б «Арабесок» принёс. У него было, я помню. Ну, слушай, - вернула она пластинку Ване.
Он открыл стоявшую в углу радиолу, вытащил пластинку из конверта и поставил её под иглу. Начал сразу же с третьей песни…
На следующий день мама сказала, что папа повесился.
***
- Раздвигаем парты! Дружно, дружно. Мужчины, вы уж девочек освободите от этой обязанности!
Пацаны вмиг раздвинули парты. Чаепитие наконец-то переходило в самую интересную свою стадию – танцы. Девочки толпились в центре класса, нарядные, улыбающиеся. Мальчишки суетились и старались вести себя поразвязней.
Пятый класс.
- Итак, - спросила классный руководитель Светлана Ильинична, - кто какие пластинки принёс? Лично я принесла Надежду Чепрагу.
- Я Челентано принёс!
- А я Боярского.
- Я Пугачёву.
- Я – группу «Форум».
- А я «Дип Пёрпл»! - крикнул Ваня.
Такую группу никто не знал. Одноклассники выбрали «Форум».
- Белая но-о-чь опусти-и-илась как о-облако…, - зазвучало в динамике старой вертушки.
Все стали разбиваться по парам.
- Ты танцуешь? – подошла к Ване девочка Лена. Самая красивая девочка в классе.
- Да, - кивнул он застенчиво.
Они вышли в центр, обнялись и стали неумело танцевать. Лена смотрела на него пристально и томно.
- А я ничего не принесла, - сказала она. – Мне сестра не дала. Хотя у неё много чего интересного. А у тебя что за пластинка?
- «Дип Пёрпл». Моя любимая группа.
- Не слышала. Классно играют?
- Ещё как! Я поставлю тебе.
Он прорвался к проигрывателю и, несмотря на бурные протесты, зарядил «Child In Time». С первых аккордов, как обычно, нахлынула волна кайфа.
- Чё за параша! – раздались крики. - Верните «Форум»!
- Под такое не потанцуешь, - сказала Светлана Ильинична. – Может, Чепрагу послушаем?
- Гадость какая-то, - морщась, сделала заключение Лена. – Ну и дрянь ты слушаешь!
Он ушёл, не дождавшись конца.
- Уроды! – бормотал себе под нос. – Чтоб вы сдохли все!
***
- Ну а чё, - бодрился Иван. – Неоконченное высшее – тоже неплохо.
- Да где уж там! – возражал сосед по комнате Олег. – Высшее образование должно быть законченным.
- Ой, брось ты эту правильную философию! – морщился Иван, разливая по стаканам остатки портвейна. – Миллионы людей живут без высшего, и ничего.
- Но уходить на четвёртом курсе…
Иван взял стакан в руки.
- Ну, видишь как оно вышло.
- Тебе просто надо было поговорить с социологом. С глазу на глаз.
- Не помогло бы.
- Но почему! Он же нормальный человек. Хотя бы тройку мог поставить.
- Он не человек. Он тварь в человеческом обличии.
Олег досадливо качал головой.
- Какое отношение к людям у тебя неправильное!
- У тебя очень правильное.
- Просто он упёртый. Хочет видеть у студентов настоящие знания.
- Ничего он не хочет. Срать он на всех хочет. Он кусок говна, который жаждет уважение. Он унизить меня хотел, увидеть ползающим на коленях.
- Эх, Ванька, Ванька. Тяжело тебе в жизни придётся.
- И ты ту же песню… Чёрт знает сколько от жизни прожито, а всё будто впереди что-то там будет.
- Будет впереди. Будет. Но не для всех.
- Да ну на хер! Грузиться ещё… Давай, твоё здоровье!
- Твоё!
Они допили вино. Иван стал собирать вещи.
- Что Вань, отчаливаешь? - заглядывали в дверь соседи по коридору.
- Да, всё, - кивал он.
- Ну, счастливо! Удачи тебе.
- Это вам удачи, - огрызался он. – Моя всегда при мне.
Диппёрпловскую пластинку в сумку положить не решился. Боялся сломать. Попросил у Олега пакет.
- Тут на днях меломан тот самый приходил, - сказал Олег. – Бородатый. Говорил, хочет купить диск.
- Он не продаётся.
- За хорошие деньги. Диск-то у тебя фирменный.
- Вот поэтому и не продаётся.
- Ну как знаешь.
Напоследок хотелось обнять соседа, с которым прожил вместе три с лишним года. Однако что-то остановило.
«Он тоже сволочь хорошая», - мелькнуло в голове.
- Прощай, - протянул он Олегу руку.
- Суит чайлд ин тайм, - напевал по дороге к автобусной остановке, - юл си де лайн…
Песня бодрила.
***
- Ладно, решено, - процедил он сквозь зубы. – Развод так развод.
Она рассмеялась.
- Думаешь, я плакать буду?!
- Не будешь?
- Не-а.
- Ай, красавица!
- На *** иди.
Она переместилась на кухню. Иван потоптался по квартире, посмотрел программу передач. Ничего интересного.
- Я к матери поеду, - доносилось бормотание жены. – Не хочу с тобой ни дня оставаться. Виталика сама заберу.
- Скатертью дорога.
- Завтра заявление напишу. Если желаешь, тоже приходи. Часам к десяти.
- Сама справишься.
Роясь в сумочке, жена вышла в коридор.
- Я знала, что всё плохо кончится, - говорила она вполголоса. – Угораздило меня за такого мудака замуж выйти!
- Пасть заткни! – крикнул он. – Пока в окно тебя не выкинул.
- Неудачник! – яростно выдавила она.
Он открыл дверцу шкафа. Диска на месте не было.
- Где моя пластинка? – вышел он в коридор.
- Какая пластинка? Не знаю.
- «Дип Пёрпл»! Моя пластинка!
- Ой, иди в ****у со своей пластинкой.
- Ты, сука! – подступил он вплотную. – Если ты что-то с ней сделала…
Жена заслонилась руками.
- Только ударь меня! Сразу сядешь.
- Где пластинка, курва?!
- Не видела я пластинку. Отстань!
Он рыскал по квартире, открывал дверцы шкафа и тумбочки. Заглянул под диван.
- Если ты её выкинула...
- Ничего я не выкидывала, - пищала жена. – Наверху, на шкафу – не она?
Диск был там.
- Убиралась, переложила случайно…
«Сука, - думал он. – Гнусная сука!»
Жена торопливо выскользнула за дверь.
Иван достал вату, дистиллированную воду и стал протирать виниловые бороздки.
***
- Борис Степанович, можно к вам?
- А, Ваня! Заходи, заходи.
Директор был артистично приветлив.
- Я с заявлением.
- Каким заявлением?
- Об увольнении.
- Об увольнении!?
Директор попытался изобразить крайнюю степень удивления. Получилось это натужно и неубедительно.
- Да, решил уволиться.
- Что так? Что-то лучше нашёл?
- Нет пока. Но здесь больше не хочу работать.
Борис Степанович поморщился.
- Обиделся, что премии лишили? Сам виноват. Поймали на проходной пьяным – всё, ничего не попишешь.
- Да не в этом дело.
- А в чём?
- Не нравится мне здесь.
- Вон оно что! – директор саркастично улыбнулся. – Что же тебя не устраивает?
- Всё не устраивает. Люди, условия.
- Эх как! Вона ты какой ты у нас!
- Такой, какой есть. Настоебала вся эта тупость.
Директор был оскорблён словами Ивана.
- Ты думаешь, перед тобой все двери открыты? Ждут тебя с распростёртыми объятиями? Ошибаешься. Сейчас тебе ой как тяжело будет хорошее место найти.
- Как будто это хорошее.
- Ну, хорошее не хорошее, но вполне приличное.
- Конечно, конечно. Переходите и вы в вулканизаторщики. Вам понравится.
Борис Степанович обиженно молчал. Теребил в руках авторучку. Задумчиво смотрел в окно.
- Да что я с тобой разговаривать буду, - изрёк наконец. – Давай твоё заявление.
«Не возражаю», - написал на бумаге. Поставил дату и подпись.
10.16 – горело на электронных часах проходной.
«Прямо как продолжительность «Child In Time», - подумал Иван.
***
- Виталик! - позвала мама сына. – Выйди на лестничную площадку. С тобой папа поговорить хочет.
- Папа пришёл? – удивился Виталик.
Он приоткрыл дверь и переступил порог квартиры.
Папа стоял, прислонившись к перилам. Увидев сына, расплылся в улыбке.
- Здравствуй, сынок! – присел на корточки.
Запахло перегаром. Папа был небритый и очень худой.
- Как ты?
- Хорошо, - буркнул Виталик.
- В каком сейчас классе?
- В третьем.
- Ух ты!
Иван смотрел на него пристально, долго, а потом вдруг расплакался.
- Прости меня, сынок! – обнял он сына. – Я страшно виноват перед тобой.
Виталик застенчиво молчал. Папа утёр слёзы, шмыгнул носом и полез в пакет, который стоял прислонённым к стене.
- Я уезжаю сегодня, - буркнул он. – Возможно надолго. Может, насовсем даже. Не знаю, увидимся ли ещё. Хочу тебе подарок сделать.
Он достал из пакета пластинку с пятью длинноволосыми мужчинами, высеченными в скале.
- Вот, моя любимая группа. «Дип Пёрпл». Слышал такую?
Виталик отрицательно замотал головой.
- Великая музыка. Тебе понравится, я уверен.
- Спасибо, - буркнул сын.
- Особенно обрати внимание на третью песню. Самая моя любимая. Она изменила мою жизнь. Чайлд ин тайм. Ребёнок во времени. Прямо про тебя, - взъерошил он сыну волосы. – Слушать есть на чём?
- Не знаю, - пожал плечами Виталик.
- Старая вертушка была, я помню. Обязательно послушай!
В дверь выглянула мать Виталика.
- Ну что, всё вы? Поговорили?
- Да, всё, - поднялся Иван. – Пойду я. Счастливо оставаться.
Он стал спускаться по лестнице.
- Уезжаешь что ль куда? – крикнула вдогонку жена.
Иван не отозвался.
- Ну-ка, что он тебе подарил? – взяла мать у Виталика пластинку. – О-о, «Дип Парпл» свой! Как это он с ним расстался? Ну, слушай. Если проигрыватель ещё работает.
Проигрыватель работал. Виталик сразу же включил третью песню.
Она произвела на него огромное впечатление.
The story of a loser – it could be you. Так звучал на английском подзаголовок песни, напечатанный мелким шрифтом. Спустя несколько лет Виталику удалось перевести его на русский.
«История неудачника – им мог бы стать и ты».
Женщина тысячи мужчин
- Иду! Иду! - кричала она, подбегая к двери. Мельком взглянула на себя в зеркало – вроде нормально. Не считая, конечно, живота.
Открыла дверь. Он вошёл – стремительный, элегантный, с огромным букетом роз, за которым пытался прятаться. Костюм с иголочки, белоснежная рубашка, галстук под цвет глаз, начищенные до блеска ботинки, и улыбка – эта кроткая, волшебная улыбка.
- Это мне?.. - Не было слов, чтобы выразить восторг. - Кирилл, ты просто…
Он притянул её к груди и поцеловал. Поцелуй длился не меньше пяти минут – никто, кроме него, не умел делать это так долго.
- Как там наш малыш? - положил он руку на живот. - Не капризничает?
- Да нет, - отвечала она, - он хорошо себя ведёт. Только иногда чем-то недоволен бывает.
- Когда он родится, - шепнул он ей на ухо, - он будет доволен абсолютно всем.
В машине они разговаривали о её прерванной учёбе.
- Ну ты хочешь продолжать это дело? - спрашивал он её.
- Ой, даже не знаю. Когда академку брала – до смерти не хотелось учёбу эту на год затягивать. Помнишь, какая злая из-за этого была?
- Помню, - улыбаясь, кивал он.
- А сейчас…совсем всё желание пропало. Не знай, найду ли силы после родов? Почему-то кажется, что нет.
- Я вот тебе что хочу сказать, - после секундной паузы продолжал он. - Если тебе учёба в тягость – плюнь ты на неё! Я серьёзно. Не стоит из-за этого здоровье гробить. Материально ты будешь обеспечена. Я даже не хочу, чтобы ты работала. Дома сидеть будешь.
Она ничего не отвечала, будто раздумывая, но уголки губ так и складывались сами собой в улыбку.
- Я тебе, - потянулся он к бардачку, - подарок небольшой купил. Примерь, - протянул он чёрную коробочку.
Она открыла.
- Серёжки! Бриллиантовые! – смотрела на него в немом восхищении. Потом прильнула и чмокнула в щёку. – Паш, ты просто бесподобный!
Ресторан действительно впечатлял. Он располагался на третьем этаже и на каждом повороте лестницы, а ещё у входа и по углам стояли лакеи в ливреях.
Их проводили в зал, посадили за столик – они выбрали самый дальний. Заказали совсем немного – в её положении налегать на кулинарные изыски было бы рискованно. Он тоже не излишествовал – просто чтобы не дразнить любимую. Они потягивали вино, перебрасывались негромкими фразами и слушали печального саксофониста.
- Обожаю такую музыку, - говорил он ей.
- Я тоже, - отвечала она.
- Сейчас какую–то туфту народ слушает. Настоящая музыка уходит. Вот, единицы лишь хранят ещё её для нас.
Она вскинула понимающе глаза – говорить сейчас не хотелось, музыка пронимала до самых основ. Когда музыкант закончил композицию, они долго, правда почти беззвучно аплодировали ему.
- Сейчас я тебе покажу кое-что, - сказал он некоторое время спустя, заговорщически подмигивая. Засунул руку во внутренний карман пиджака.
- Опля! - и достал бумажник.
А из бумажника – сложенный вчетверо листок.
- Взгляни, - протянул ей.
- Что это? - удивилась она.
- Прочти.
Она начала читать, но не сразу вникла в суть дела, нетерпение же в нём бурлило.
- Это контракт, - не выдержал он, - на покупку дома.
- Ты купил дом?!
- Ага… В очень живописном месте – тебе понравится. Правда он ещё не готов к заселению. Но…Это наш дом!
Она лишь качала головой.
- Федя, - вымолвила наконец. - Ты – чудо!
На набережной было пустынно. Ночь робко и бесшумно зажигала звёзды. Она была на удивление тёплой и ласковой, эта бескрайняя ночь. Река искрилась огнями, умиротворяла, ветер обдувал лица – был совсем не сильным, задумчивым каким-то. Задумчивы были и они.
- Ночь, звёзды, мир…- шептала она.
Он стоял сзади, обняв её за талию, положив голову на плечо – как и она, смотрел на воду.
- Я, ты, вселенная… - вторил ей.
- Так чудно, - шептала она снова. – Мы вдвоём наедине с бескрайностью. Вокруг пустота, вокруг тьма – лишь ты и я остались в этом мире. Почему? Почему лишь мы?
- Мы – самые счастливые, - отвечал он. - Все, кто был исполнен злобой и ненавистью, погибли. Их собственная злоба, их собственная ненависть поглотили их. Мы оказались единственными, кто верил в любовь.
- В любовь… - словно эхо вторил её голос.
- А ты знаешь, кто я? - спрашивал он её.
- Кто ты?
- Я – повелитель мира. Я правлю им миллионы лет. Я велик и могуч, лишь одного не хватало мне всё это время.
- Чего же?
- Тебя…
Она повернулась к нему лицом. Они смотрели теперь друг на друга, глаза в глаза – смотрели и тонули в этих взглядах.
- Чувствуешь ли ты этот мир? - шептал он ей. - Чувствуешь ли ты эту бескрайность?
- Да, - отвечала она.
- Она – твоя. Весь мир, вся вселенная – твои.
Они сблизили губы. Поцеловались.
- Значит, теперь я – повелительница мира? - улыбнулась она.
- Да. А наш ребёнок, - он нежно провёл ладонью по животу, - и будет для нас этим миром…
- Ваня, - спросила она, - а ты знаешь сколько осталось недель?
- Сколько?
- Всего две. Представляешь, через две недели у нас будет малыш!..
Прощались долго, но никак не могли сказать последних слов. Подъезд тонул во мраке, где-то наверху мяукала кошка, они стояли на лестничной площадке.
- Вот ты кого хочешь? - спрашивал он её.
- Мальчика. А ты?
- Наверное тоже мальчика. Но не расстроюсь, если будет девочка.
- А я расстроюсь.
- Почему?
- Я хочу только мальчика! Сына! Всегда мечтала о сыне.
- Ну, раз мечтала – сын и родится.
- Сплюнь.
Помолчали.
- Смотри, какая игрушка, - достал он из кармана что-то.
- Что это?
- Чёртик. Но не простой. Бессовестный. Его только вот так держать надо, за пояс.
- А почему?
- Ну попробуй по-другому.
Она схватила чёртика за голову. Штаны вдруг съехали с него и вся обнажённая натура выставилась наружу. Они грохнули со смеха.
- Валер, приходи завтра, - сказала она ему, целуя на прощанье. - У мамы день рождения, посидим немного. Всё будет очень скромно.
- Хорошо, - кивнул он. - Во сколько?
- В пять.
Перед тем, как переступить порог, она обернулась.
- Я люблю тебя, - шепнула ему.
И скрылась за дверью.
Помню тебя, Сейфуль-Мулюков!
Брат пригласил меня на день рождения жены. Я не очень хотел идти, отношения с ним у меня не ладились, с женой его – особенно. После того, как он открыл свою фирму и женился на этой суке Светлане – дочери владельца холдинговой компании, он стал избегать меня. Я понимал почему: ему было стыдно за брата–плотника. И науськивала его в этом жена – в её кругу не было позора больше, чем родственник–пролетарий.
Однако пошёл.
- О, Егор! – приветствовал меня Кирилл в своём загородном особняке, после того, как я в сопровождении охранника и под лай собак, которых держали тут целую псарню, проследовал в дом.
- Здравствуй, - протянул я ему руку.
- Привет! – рукопожатием он не ограничился, обнял меня. Я такого внимания не ожидал.
- Рад тебя видеть! – хлопал он меня по спине.
Появилась его жена.
- Егорушка! – неподдельно обрадовалась она мне. – Как здорово, что ты пришёл!
В искренность её я конечно не верил.
- Здравствуй, Света! – попытался улыбнуться.
Она поцеловала меня в щёку. Я даже растерялся на мгновение – никогда не помнил за ней такой нежности.
- Поздравляю с восемнадцатилетием, - пошутил, взяв себя в руки.
- Ой, да брось ты! Тридцать пять – вот мой возраст. И никуда от него не денешься.
- Я без подарка, извини, - развёл я руками. – Просто не придумал, что тебе можно подарить.
- Да какие подарки, Егор! Молодец, что сам пришёл! Проходи в зал.
- Проходи, - кивнул и Кирилл.
Взяв под руку, он повёл меня в зал.
- У меня к тебе серьёзный разговор, - сообщил он по дороге. – И пригласили мы тебя не просто так.
Я напрягся.
- Я очень много думаю о тебе, - продолжал он. – И знаешь… Мне не нравится, что мы так отдалились.
Стол, накрытый посередине зала, ломился от яств.
- Это не по-семейному. Не по-братски. Да и живёшь ты как-то… Плотником работаешь, не женат… Это всё связано – кто сейчас за плотника замуж выйдет?
Разговор этот мне не нравился.
- Так дальше нельзя, поверь мне. Никто сейчас так не живёт. Я вообще не представляю, как на твою зарплату можно жить.
- Да я в общем-то не жалуюсь. Мне хватает.
- Вот – мне хватает. Что за крохоборская философия! Разве можно с такими взглядами чего-то добиться в жизни?!
- А что – нужно?
- Конечно нужно! Конечно!
Я уже жалел, что пришёл.
- Короче, Егор! Я хочу помочь тебе! Устроить тебя на приличную работу.
- Знаю я твои приличные работы…
- Работа действительно приличная, можешь мне верить. Заместителем директора по учёту. Перспектива есть. Поработаешь, пообтерёшься – очень возможно, что выше пойдёшь.
- Спасибо, - ответил я. – Но стоит ли? Я вполне доволен своей жизнью.
- Возражения не принимаются. Гости разойдутся – мы с тобой подробнее побеседуем.
Гости постепенно съезжались. Всего набралось человек тридцать. Поздравляли Светлану. Кто дарил перстень с бриллиантом, кто соболиную шубу. Самым дешёвым подарком оказалась видеокамера. Я сидел в уголке и чувствовал себя уличной дворняжкой. «Уж выпить бы, что ли», - думал.
Наконец всех пригласили к столу. Стол был шведским и у них всё это называлось фуршетом. Есть стоя оказалось очень непросто. Я ни с кем не разговаривал и ощущал большую скованность. Лишь после пары рюмок почувствовал себя лучше и стал взирать на это сборище более снисходительно.
Вечеринка была до ужаса скучной. Все не спеша прохаживались по залу и вели какие-то бестолковые разговоры. О музыке, о театре, о кино. Кто-то пытался шутить – до такой степени не смешно, что просто неловко делалось. Ему, однако, улыбались.
- Вчера весь день смеялся, - сказал я стоявшей рядом даме, решив поучаствовать в разговоре.
- Смеялись? – отозвалась она. – Над чем же?
- Вспомнил фамилию одну. Сейфуль-Мулюков. Помните, был на центральном телевидении такой журналист-международник?
На меня обратили взор и другие гости.
- Нет, не помню, - улыбнулась она.
- Ну как же, Фарид Сейфуль-Мулюков. «Международную Панораму» вёл, «9-ю Студию».
- Не помню.
- Ну, их целая кодла была. Сейфуль-Мулюков, Бовин, ещё кто-то. Я к чему это – смешная фамилия очень. И вспомнил её неожиданно так. Хоба – Сейфуль-Мулюков! Долго смеялся.
- Как-как вы говорите? – обратился ко мне какой-то мужчина.
- Сейфуль-Мулюков.
- Араб какой-то?
- Может и араб, я не знаю. Политический обозреватель.
- В какие это годы?
- Семидесятые – восьмидесятые.
Мужчина задумался.
- Нет. Что-то не припоминаю.
- А вы с какого года?
- С шестьдесят второго.
- Ну как же, должны помнить! Я моложе, и то помню.
Никто из гостей Сейфуль-Мулюкова не помнил.
«Ну блин тупые! – думал я. – Что за интеллект у вас, если вы Сейфуль-Мулюкова не помните?!»
- Советские времена ещё были, - продолжал я объяснять. – Холодная война. Вот он всё про гонку вооружений рассказывал, про обстановку на Ближнем Востоке.
- Советские времена? – удивилась какая-то женщина. – Это что за времена такие?
Я юмора не понял.
- Ну как какие, - развёл руками. – Времена Советского Союза.
- Советского Союза? – переспросили меня. – Это промышленная компания какая-то?
Я вглядывался в лица гостей.
«Сволочи! – дошло до меня наконец. – Меня разыгрывают! Неужели думают, что я поведусь на такую тупость?»
- Союз Советских Социалистических Республик! – гордо и оскорблённо произнёс я. – Страна, в которой вы родились и выросли.
Гости смотрели на меня недоумённо. Особенно – брат с женой.
- Но мы родились и выросли в Великой России, - серьёзно ответил мне кто-то.
Я начинал злиться.
- Я понимаю, - сказал, - что в своей жажде наживы вы готовы отвергнуть всё святое и ценное, что есть в нашей жизни. Но отрицать историю… Это уже что-то из ряда вон выходящее.
Кирилл, побледневший и смущённый, делал мне какие-то знаки. Я не реагировал.
- Егор! – позвал он меня наконец. – Пойдём, обсудим кое-что.
- Кирилл! – крикнул я ему. – Киря! Ну хоть ты-то не прячься за идиотской маской. Я не знаю, может у вас так принято – разыгрывать пролетариев, но шутка ваша – неумная.
- Егор, - голос брата стал жёстче. – Подойди ко мне, пожалуйста.
- Может и ты скажешь, - кричал я ему, - что Советского Союза не было?!
- Ни про какой Советский Союз я не знаю, - раздражённо ответил он, подходя ко мне. Схватив за руку, попытался вывести меня из зала.
Я завёлся.
- Гады! – крикнул я, швыряя рюмку об пол. – Сволочи зажравшиеся! Сталина на вас нет! Ленина! Дзержинского! Они бы сгноили вас живьём. Вы ненавидите меня за то, что я беден. За то, что не швыряюсь капустой. Но я выше вас, потому что честнее! И победа, в конце концов, будет за нами!
Подбежавшие охранники вывели меня из зала. Брат бормотал что-то, но я его не слушал. Торжественно плюнув ему под ноги, я оставил этот очаг разврата и лжи.
Весь следующий день не мог успокоиться. Сидел в своей плотницкой каморке и возмущался.
- Ренегаты! Предатели! Готовы отказаться от всего святого, растоптать своё прошлое – лишь бы получать бабло. Как велика их ненависть к рабочему классу! Как далеки они от трудового народа!
Работы почти не было. За весь день заказали всего два гроба.
Вечером ко мне заглянул хозяин.
- Как дела? – осмотрел он каморку.
- Нормально, - отозвался я.
- Сколько заказов сегодня?
- Два.
- Всего два?
- Да.
- Плохо, плохо. Ты сделал?
- Да, вон стоят.
Хозяин похлопал по стоявшим у стены гробам. Придраться было не к чему.
- Ну ладно, - сказал он. – Рекламку надо дать. Подзабыли наверно про эту точку. Не может же быть, чтобы меньше умирали.
- Степан Валерьянович! – обратился я к нему.
- Что? – обернулся он на пороге.
- Я у вас спросить кое-что хотел…
- Оклад не повысится, мы уже говорили на эту тему.
- Да я не об этом…
- А о чём?
- Вы случайно не помните, ведущий был такой на телевидении – Сейфуль-Мулюков. «Международную Панораму» вёл, «9-ю Студию»…
- Это викторины какие-то?
- Да нет. Общественно-политические передачи.
- Нет, не помню.
- Ну, при Советской власти ещё…
- При какой власти?
Я осёкся.
- Советский Союз вы ведь не забыли?.. – добавил тихо.
Степан Валерьянович нахмурил лоб.
- Советский Союз… - произнёс он задумчиво. – Чё-то слышал. Но точно не помню.
Я был в большом недоумении. Хозяин разыгрывать меня не мог – у него отсутствовало чувство юмора.
- А к чему это тебе? – спросил он.
- Да так. Поспорил тут…
- Ну и кто выиграл?
- Пока проигрываю я.
- Ха! – хмыкнул он. – На тебя похоже.
В течение нескольких дней я осторожно расспрашивал клиентов про Советский Союз. Никто про такую страну не помнил.
Я пребывал в абсолютном отчаянии. За всю мою жизнь со мной не происходило ничего подобного. Окружающая действительность, такая близкая и понятная, вдруг ощетинилась иглами и в одночасье изменила свою сущность.
С получкой я напился.
Покачиваясь, шёл по улице. На обочине дороги сидел старик, просил милостыню.
- Отец! – подошёл я к нему. – Я тебе червонец дам, мне не жалко. Только ответь мне честно на один вопрос. Ответишь?
- Отвечу, если смогу, - прошамкал он беззубым ртом.
- Ведь ты помнишь Советский Союз, батя!? Скажи, помнишь? Ты не можешь не помнить его.
Старик нервно огляделся по сторонам.
- Тссс!!! – прижал он палец к губам. – Заткнись, дурак! Хочешь, чтоб тебя забрали?
- Забрали?! – недоумевал я. – Куда?
К нам подошли какие-то люди в кашемировых пальто.
- Вы интересовались Советским Союзом? – спросил меня один из них.
- Да! – кивнул я.
- Я его не знаю! – махал руками старик. – Первый раз вижу!
- Не пройдёте с нами? – взяли они меня за бока. – Мы многое объясним вам про Советский Союз.
По их лицам было ясно, что отказываться нельзя.
- Пожалуйста, - ответил я.
Меня посадили в стремительно подъехавший «Мерседес» и куда-то повезли. В машине одели на глаза повязку. Ехали мы довольно долго. Когда машина остановилась, меня вытащили и повели по гулким коридорам. Пахло сыростью и затхлостью.
Меня усадили на табурет и сняли повязку. Впереди, за столом сидел человек в белом халате.
- Егор Николаевич Батраков? – улыбнулся он мне.
- Он самый.
Человек добродушно покивал.
- Значит вас беспокоит Советский Союз?
- Он меня не беспокоит, - ответил я. – Просто я его не забываю.
- Ах, не забываете!.. Это усугубляет ситуацию.
- А вы, простите, кто такой?
- Я – психиатр, - сказал человек. – Вы находитесь на медицинском освидетельствовании с целью выявления у вас психических отклонений.
- У меня нет психических отклонений.
- Это мы выясним… Скажите пожалуйста, кем вы работаете?
- Плотником.
- Хорошо зарабатываете?
- На жизнь хватает.
- Женаты?
- Нет.
- Были?
- Да.
- Почему расстались?
- Не ваше дело.
- Подруга, любовница?
- Это вас тоже не касается.
- Скажите, когда вы в последний раз были с женщиной?
- Какая вам разница!? – я начинал выходить из себя.
- Понятно, понятно… - закивал доктор.
Какое-то время он молчал, пристально меня разглядывая.
- Эх, Егор Николаевич! – изрёк наконец. – Что ж вы так… И брат у вас уважаемый. А вы… Советским Союзом заболели.
- Ничем я не болею! Это вы с ума все сошли.
- Хорошо. Я объясню более популярно. В 90-х годах прошлого века психиатры нашей страны стали фиксировать крайне необычное заболевание. Оно получило название «Советский Союз». Советский Союз – это болезнь неудачников. Людей, по каким-либо причинам не добившихся в жизни того положения, которое воспринимается всеми как успешное. Советский Союз – это чудовищная иллюзия, миф о прекрасной и справедливой стране, которая якобы существовала в 20-м веке на территории России и сопредельных государств. Иногда грёзы о Советском Союзе бывают такими реальными, что люди называют имена, даты, события, будто бы имевшие место в истории.
«Сплю, может, - думал я. – Напился и сплю».
Однако чувствовалось, что алкоголь из меня окончательно выветрился.
- Вы хотите сказать, что я неудачник? – спросил я.
- Ну а кто же вы ещё? – усмехнулся доктор. – С женщинами не общаетесь…
- Я не говорил этого!
- Да и так всё видно! – отмахнулся он. – Работаете плотником, за мизерную зарплату. Кстати, что вы производите?
- Гробы.
- Вот видите! Разве может быть гробовщик удачным человеком с позитивным взглядом на жизнь?
Я тяжело вздохнул.
- Коммерцией не занимаетесь… - продолжал врач.
- Вот ещё не хватало! – фыркнул я.
Доктор посмотрел на меня внимательнее.
- Так вы что, не читали постановление Верховной Хунты Капиталистической Стабильности о том, что неудачниками следует считать всех, кто не занимается коммерцией?
- Первый раз слышу про такое постановление, - сказал я. – И про хунту ничего не знаю.
- Э-э-э, дорогой ты мой! – откинулся доктор на спинку кресла. – Да у нас тут всё гораздо серьёзнее!
Он надавил кнопку на столе, вошли люди, повязали мне глаза и увели в камеру.
- Будем вас лечить, если получится… - услышал я последние слова доктора.
Лечили меня электричеством. Пять сеансов каждый день, по два часа. Во время сеансов электронный голос объяснял мне современное политическое состояние страны.
- Вы живёте в Великой и Свободной Капиталистической России, стране позитива и успеха, - бубнил голос. – Стране улыбающихся детских лиц, стране успешных и состоятельных людей, стране света и добра. Вы должны признать, что были больны и помочь нам сделать вас современным и кредитоспособным человеком.
По ночам меня били охранники.
- Ты против позитива, мразь?! – прикладывали они сапоги к моему лицу и бокам. – Ты против того, чтобы все были успешными и богатыми?! А, ублюдок?!
Через месяц я вылечился.
«Всё верно, - сидел в своей камере, улыбаясь. – Какой в жопу Советский Союз! Что за наваждение! Великая и Свободная Капиталистическая Россия – вот моя родина. Я хочу быть успешным! Я хочу быть позитивным! Я хочу быть кредитоспособным!»
Перед освобождением мне предстояла последняя процедура – Публичное Покаяние. Высокопоставленная комиссия во главе с самим Верховным Жрецом Капиталистической Стабильности должна была рассмотреть моё прошение и удовлетвориться моим Чистосердечным Унижением.
Церемония проходила под сводами Храма Успеха. Комиссия заседала за длинным столом, а Верховный Жрец – совсем ещё не старый мужчина – сидел посередине залы на троне.
- Что же ты, Егорушка, - спросил он меня ласково, - неужели не любишь Родину нашу?
- Прости, Красно Солнышко! – взмолился я о пощаде. – Бес попутал.
Верховный Жрец тяжело вздохнул.
- Такие они, бесы… Ну, встань на колени, сын мой!
Я опустился на колени.
- Отрекаешься ли ты, - зазвучал под сводами его голос, - от заблуждений, порочащих устои и порядки Великой и Свободной Капиталистической России?
- Отрекаюсь! – дрожащим голосом произнёс я.
- Признаёшь ли ты, что был болен, но излечился и готов служить обществу, вливаясь в него полноценным и кредитоспособным звеном?
- Признаю!
- Обязуешься ли ты чтить порядки добра и позитива, что главенствуют в Великой России, признавать власть Верховной Хунты Капиталистической Стабильности и лично мою – Верховного Жреца?
- Обязуюсь!
Члены комиссии удовлетворённо качали головами. Верховный Жрец тоже был доволен.
- Ты можешь идти, - сказал он мне.
Я поднялся с колен.
- А всё-таки я помню Сейфуль-Мулюкова! – бормотнул я.
Меня не услышали. В залу вводили очередного исправившегося отщепенца.
Жизнь моя теперь в общем-то стабильна. Хожу по улицам, улыбаюсь, позитивен. Лишь по ночам Фарид Сейфуль-Мулюков, словно живой, приходит ко мне во сне и рассказывает об агрессивной политике Израиля. О, что за чудные мгновения! Помню тебя, Сейфуль-Мулюков! Верю в тебя, Фарид!
Увы, просыпаясь, я вижу вокруг совсем другое.
Снова устроиться плотником не удалось. Собираю бутылки.
Сомнение
Пионерский лагерь «Солнечный» стоит на самом берегу Волги. На десятки километров вокруг простираются яблочные сады. Терпкий, душистый аромат созревающих плодов кружит голову ощущением безбрежности времени и пространства. И нет никаких сил сопротивляться этой трепетной земной силе, что так чувственна и чиста. Лишь сильнее, жарче, неистовей хочется жить, любить и созидать…
А у Володи Макарова, вожатого седьмого отряда, проблема. Ну, может и не проблема в полном смысле слова, но неприятность определённо. Стоит призадуматься и подыскать решение из небогатой пока кладовой педагогического опыта. Только бы дров не наломать. Случай деликатный. То ли гордец и циник объявился среди тринадцатилетних девчонок и мальчишек, Володиных подопечных, то ли созревающий идеологический враг.
Ситуация такая. На вчерашнем отрядном мероприятии, литературном вечере, посвящённом памяти героев гражданской войны – его подготовила и провела напарница Макарова, вожатая Лена Чиркова – один мальчишка, Серёжа Бабаев, взял и заявил, что знаменитый роман «Тихий Дон» написал вовсе не Михаил Александрович Шолохов, а какой-то белогвардейский офицер. То есть, попросту говоря, Шолохов якобы украл роман у другого человека. Белогвардейца, подумать только!
Серёжа – тихий такой, интеллигентный. Очки носит. Почти незаметен, явной дружбы ни с кем не водит. Но и не враждует. Всё больше с книжками время проводит, а не на спортивной площадке.
- Серёжка, да ошибаешься ты! – махнула на него смешливо ладошкой Лена. – Глупость ляпнул. Это кто тебе такое порассказал?
А Серёжа нахмурился вдруг, разозлился и повторил, как на допросе:
- Все нормальные люди давно это знают. Если вам приятно обманываться – то извольте. А я хочу смотреть на мир без розовых очков.
Словно он в фашистских застенках, его пытают и склоняют к измене Родине. Ну а он не сдаётся.
- И потом, - буквально добил он Леночку, – разве кто-то здесь, кроме меня, читал полностью «Тихий Дон»?
Лена аж рот раскрыла от изумления. Тут же расстроилась, растерялась и не смогла закончить литературный вечер. Володя пришёл ей на помощь, выдал шутку на постороннюю тему, перевёл внимание на других ребят – в общем, снизил градус напряжения. Доказывать маленькому гордецу Бабаеву, что не он единственный осилил четыре тома романа, вожатый посчитал ненужным. Слишком у мальчишки глаза сверкали. Словно на бой шёл. Да и выставлять себя в противовес ребёнку показалось ему делом неправильным.
Может, и зря.
- Ты видел, как он меня? – плакала потом наедине с Володей Лена. – Видел? За что он так со мной?.. Знаю, дура я, бестолочь, на третьем томе остановилась, а пересказ романа в хрестоматии прочитала, но я же никому не говорила об этом! Никому-никому… Володь, ты веришь мне? Откуда он об этом узнал?
- Да не знал он, - гладил её по плечу Макаров. Успокаивал. – Просто на слабо взял. Есть такой типаж человеческий – слабость твою чувствуют и давят на неё. Вот и он – молодой да ранний.
Лена – хорошая, ответственная комсомолка. Чистой души человек. С Володей они дружно работают. У него к ней не только товарищеское уважение, но и симпатия. Вроде бы взаимная, но до объяснений дело пока не дошло. Однако Володя чувствует – Лена смотрит на него, особенно в последние дни, как-то по-особому. С теплотой. Вечерами, на танцплощадке, они уже порой танцуют вдвоём медленные танцы. Ребятня одаривает их «понимающими» взглядами, особенно девчонки, Володя на них лишь хмурится – ему кажется, что как-то нехорошо смешивать личное и профессиональное. Вот закончится смена, разъедемся по домам, считает он, тогда уж можно и настоящие отношения завязывать. Конечно, если Лена не против.
- Вов, а почему ты ему ничего не возразил? – не унималась Чиркова. – Почему не сказал, что полностью прочёл «Тихий Дон», и вроде бы не раз, почему не поправил его в этих диких заблуждениях? Он ведь так и будет думать, что прав! Что победу одержал!
- Да присмотреться к нему надо, - ответил Макаров. – Понять, что он за человек такой. Одно дело – если просто буркнул невпопад услышанную от кого-то из взрослых глупость. Покрасоваться захотел перед девчонками – они любят таких ершистых. Это не страшно, сам забудет через пару дней о сказанном. И другое – если он находится под чьим-то влиянием. Если его детское сознание пытается на этой неправде мировоззрение сформировать. Вот тогда надо бить тревогу. Но и в этом случае действовать осмотрительно. Помнишь, какой у педагогов главный девиз?
- Не навреди! – выдохнула с облегчением Лена. Потому что увидела, поняла в очередной раз: умный, внимательный и грамотный напарник попался ей в летней педагогической практике.
В благодарность за понимание и поддержку, которые все мы так ценим, девушка порывисто прижалась к Володе и чмокнула его в щёку. Тотчас же бурное, словно газированный напиток, смущение опустилось на их лица. Макаров откашлял в кулак подступивший к горлу ком и, торопливо объяснив Лене, что пора проведать редакционный коллектив отрядной стенгазеты, который вот-вот готовился выпустить очередной номер, ретировался из комнаты.
Его немного беспокоило и даже злило, что свалившееся на голову светлое чувство любви оказалось таким сложным для анализа и контроля.
Возможность вновь соприкоснуться с внутренним миром загадочного подростка Серёжи Бабаева представилась ему уже через день. Футбольная команда седьмого отряда проводила ответственный матч на первенство пионерского лагеря с отрядом шестым. Матч тот значил чрезвычайно много для расстановки команд в турнирной таблице. В случае победы или даже ничьей седьмой сохранял хорошие шансы на попадание в тройку призёров. Рассчитывать на чемпионство, увы, уже не приходилось – на первом месте со значительным отрывом шли профессионалы из восьмого отряда, большинство которого занималось в футбольной секции местного оптико-механического завода. Секция готовила кадры в команду мастеров, выступавшую в классе «Б» союзного чемпионата.
Все Володины попытки включить Бабаева в стартовый состав или хотя бы в запас не увенчались успехом. Серёжа наотрез отказался играть в футбол.
- Ну я же в очках, - мотивировал он причину. – В очках в футбол не играют.
- А вот и нет! – возразил вожатый. – В пятом отряде как раз-таки есть парень в очках, Игорем его звать. Играет правого крайнего и, знаешь ли, прилично. То ли три, то ли четыре – точно не помню – гола на его счету.
- Нет, спасибо, - холодно отозвался Серёжа. – Не моё это.
Пришлось отступиться. А вот когда Макаров давал ребятам последнюю предматчевую установку, циничный одиночка неожиданно снова проявил себя.
- Ну что, пацаны, - воодушевлённо наставлял ребят Володя, - бьёмся как киевское «Динамо» в матче смерти, да?!
- Да! – крикнули хором юные футболисты.
И в этот момент Серёжа подал тихий, но какой-то всепроникающий и леденящий голос.
- Да не было никакого матча смерти, - буркнул он вроде бы самому себе под нос, но так, что слышно стало и окружающим. – Против немецких солдат играла команда «Старт» Киевского хлебозавода, в которой лишь несколько футболистов имели отношение к «Динамо». До так называемого матча смерти они провели чуть ли не десяток встреч с немцами. Их последующий арест с победой в том матче никак не связан. По сути, эта игра, как и все остальные, была актом коллаборационизма, из которого потом сотворили красивую легенду. Зачем – непонятно.
На мгновение Макарову показалось, что пацаны сейчас просто растерзают Бабаева. Он даже движение сделал, чтобы отгородить его от праведного гнева пионеров. Но нет, никто не шелохнулся, а некоторые и вовсе усмехнулись на Серёжины слова.
Когда судья дал стартовый свисток, Володя решил поговорить с юным скептиком и провокатором серьёзно.
- На какой волне, говоришь, «Голос Америки» ловится? – подсел он к равнодушно наблюдавшему футбольные баталии подростку.
- Разве я что-то говорил про «Голос Америки»? – холодно удивился Серёжа.
- А откуда всё это у тебя? – Макаров чувствовал, что эмоции переполняют его. – Грязь эта, выдумки нелепые, желание опошлить и очернить всё святое!? Не в журнале «Костёр» же ты это прочитал?
- Это не выдумки, - так же отстранённо и безучастно отвечал Бабаев, - это правда. И зарубежные радиостанции здесь не при чём, хотя я знаю об их существовании. Грамотный человек всегда может отделить истину от домыслов даже по публикациям в советской прессе. Просто я сопоставляю факты, анализирую, задумываюсь. В отличие от вас, привыкшего потреблять готовые лакированные завтраки.
Все ребята обращались к вожатым на «ты». Но не столько это высокомерное «вы» покоробило Макарова, а тот ужасающий смысл, что содержался в этой не по годам ядовитой фразе. Впервые за всё свое недолгое соприкосновение с великой наукой педагогикой, да что там – впервые в жизни Володе захотелось ударить ребёнка. Знаменитый педагог Макаренко, почти однофамилец, признался в «Педагогической поэме», что однажды и ему пришлось залепить пощёчину своему воспитаннику. Макаренко сожалел о случившемся, но всё же делал вывод, что порой без подобных методов обойтись нельзя. Володя никак не мог согласиться с ним в этом. Если ударил равного – да, это оправдано. Если более сильного – тем более. Но если сорвался на том, кто слабее, на ребёнке – тебе не место в педагогике. Что бы там ни писал Макаренко.
Ему стало страшно от этого желания – яростного желания бить вместо возможности разговаривать и доказывать свою правоту. «Если ударю – это проигрыш, - мелькнула мысль. – Абсолютный проигрыш перед жизнью и самим собой».
Он сдержался и с изумлением несколько напряжённых секунд взирал на свою уже расслабленную, уже пристыженную, но лишь недавно бывшую сжатой, злой и непримиримой пятерню. Кажется, Серёжа почувствовал ту борьбу, что происходила с вожатым, и посматривал на него насмешливо. По крайней мере, именно насмешливость разглядел в его мимолётном взгляде Макаров.
- Ты же наш, - почти умоляюще обратился к мальчику Володя, - ты же советский! Откуда в тебе столько сомнений, столько цинизма? Почему ты работаешь на наших врагов?
Бабаев выразительно вздёрнул бровями, словно говоря: «Мама родная, и с каким же идиотом я треплюсь!» Но вслух произнёс другое, этакое изумлённо-наивное:
- На врагов? Каких врагов? Мы в центре Советского Союза, до врагов тысячи километров. Не передёргивайте, товарищ вожатый.
Тот матч седьмой отряд проиграл с сокрушительным и унизительным счётом – 0:7. Ребята возвращались в корпус понурив головы. Особенно переживал вратарь, капитан и негласный лидер отряда Алёша Зайченко.
- Тяжело проигрывать, Серёга, - приобнял он по дороге Бабаева, с которым до этого вроде и не общался никогда. – А всему виной неправильная тактика, которую наш вожатый выбрал. Нас и ничья устраивала, а он вперёд всех погнал, тылы оголил. Вот и остались без защиты.
- Да уж, - согласился Серёжа, - сегодня стоило сыграть расчётливее.
Макаров шёл впереди, но разговор этот расслышал. Ещё одним тяжёлым укором отозвался он ему в сердце. Что-то идёт не так, понял он.
В последующие дни тревожная оценка идеологического и психологического состояния подростка Сергея Бабаева в глазах вожатых седьмого отряда только усиливалась. Как ни странно, вызывающее поведение мальчика, его демонстративная отстранённость от событий и саркастичные комментарии находили среди сверстников всё больше понимания. И в столовой он уже сидел не на отшибе и не в одиночестве, и на пляже был окружён благодарными слушателями, и на скамейке перед отрядным корпусом. Даже девочки, которых подобные «ботаники» никогда не привлекали, иной раз заворожено вслушивались в его негромкий бубнёж, сопровождавшийся угловатыми и застенчивыми телодвижениями.
- Ну вот для чего Наполеон пришёл в Россию? – доносились до Володи Макарова обрывки Серёжиных фраз.
- Захватчиком был, мир покорить хотел, - отвечал ему кто-то из ребят.
- А вот и нет! – так же сдержанно, но с явным торжеством, прячущимся где-то в обертонах, возражал Бабаев. – Наполеон был человеком прогрессивных взглядов, демократом, он не покорять Россию шёл, а освобождать её от монархической власти. Ещё неизвестно, как развивалась бы наша история, свергни он тогда династию Романовых. Может, всё пошло бы цивилизованным путём, без революций и крови.
- Да не Попов изобрёл радио, – слышались Макарову в другой раз обрывки Серёжиной проповеди, – а итальянец Маркони! Именно он построил первый работающий аппарат. Просто вот эта похвальба наша отечественная любой факт исказить готова. Впереди всей планеты быть хотим, невзирая ни на что.
Заметив поблизости Володю, Бабаев неизменно замолкал. Окружавшие его ребята смотрели на вожатого странно, неприязненно, словно он их арестовать собирался и в тюрьму упрятать. Как на врага смотрели. Потеря контакта с подопечными больно отражалась на Володином самомнении и педагогических представлениях о гармоничном коллективе, в котором наставник не надсмотрщик и судья, а старший товарищ. Порой, в тревожные минуты предсонья он даже начинал задумываться о правильности выбранного жизненного пути. О том, что, быть может, ошибся с институтом.
Не могла не беспокоиться о влиянии Серёжи Бабаева на ребят и Лена Чиркова. Она тоже замечала, что девочки – её, так сказать, сфера ответственности – делались с каждым днём всё развязнее и неуправляемее. Если раньше ей и двух минут было достаточно, чтобы вовлечь девчонок в какое-то действо, заинтересовать их и мотивировать, то сейчас всё делалось с уговорами, мольбами, а порой и обещанием наказаний. Обрывки Серёжиных разговоров доносились и до неё, причём выглядели они в её пересказе совсем уж как-то пугающе.
- Я тут подслушала ненароком беседу ребят, - делилась она с Володей. – Конечно, нехорошо подслушивать, но просто так получилось… Так вот, Бабаев что-то говорил об ошибке советской армии в 1968 году в Чехословакии.
- Что именно? – напрягся Макаров.
- Ну, что-то вроде того, что это было недемократично, что это было военное вмешательство в дела другого государства. И даже, - они понизила голос до шёпота, - прозвучала такая фраза: «растоптали свободу».
Володя лишь тяжко вздохнул.
- А ещё они что-то про Новочеркасск говорили. Ты был в этом городе, нет? И я не была. Так вот, какой-то расстрел упоминали, трупы рабочих. И опять похожая фраза – «убили свободу».
Несколько минут длилась тяжёлая пауза. Макаров напряжённо смотрел в землю, Чиркова – на него.
- Лена, - наконец произнёс Володя, - ситуация выходит из-под нашего контроля.
- Да, да, - согласилась растерянно Леночка.
- А если быть откровенным, то мы уже ей не владеем. Перед нами гораздо более серьёзный противник, чем казалось ранее.
- Значит, он не просто юный циник, а идеологический враг?
- Давай воздержимся от оценок. Мы не обладаем достаточным опытом, чтобы давать их.
- Так что же, сообщим директору пионерского лагеря? И в органы? – предположила Лена.
- Директора в известность поставим, - согласился Макаров. – Органы лучше пока не беспокоить. Есть у меня один вариант… Последний, можно сказать. Думаю, должен быть какой-то результат.
- А что за вариант?
- В общем, так… - начал Володя…
Аккуратная разноцветная беседка, с которой открывался потрясающий вид на Волгу и простиравшиеся за ней горизонты, располагалась за территорией лагеря. Тихий час Серёжа предпочитал проводить не в кровати, а именно здесь: выбирался тайком из комнаты, нырял в кустарник, а затем перемахивал через металлический забор и почти на целый час оказывался предоставлен сам себе. Эта кратковременная свобода радовала и умиротворяла его: ненавистные лагерные порядки оставались позади, суетливые взрослые со своими нелепыми и жестокими требованиями отступали на задний план, он оставался наедине со своими мыслями и рассуждениями – единственным, что по-настоящему радовало его в этой жизни. Не раз его неодолимо тянуло и вовсе рвануть вдоль Волги до самого города и никогда не возвращаться к этим пыточным условиям лагерного существования, но, представив себе реакцию матери, которую и так то и дело дёргали все кому не лень из-за непутёвого и «неправильного» сына, её огорчение и слёзы, он перебарывал в себе эти позывы.
После смерти отца-инженера, погибшего три года назад на пусконаладочных работах при строительстве гидроэлектростанции, мать осталась одна с тремя детьми. Кроме Серёжи, старшего, судьба преподнесла ей тяжёлый и ответственный труд по воспитанию и подготовки к жизни двух семилетних близняшек, девочки Наташи и мальчика Валеры. Они проводили лето в деревне у бабушки. В сентябре им в первых класс. Утопавшая в заботах мама, трудившаяся зубным врачом, хотя бы на летний период могла чуть-чуть раздышаться. «Если бы они не убили отца, - думал Серёжа, всем сердцем жалея вертящуюся как белка в колесе и чудовищно устававшую мать, - то всё было бы по-другому». В глубине души ему казалось, что с уходом папы жизнь потеряла если и не полный смысл, то большую и самую содержательную его часть.
В тот день от книги повестей и рассказов Роберта Шекли Серёжу заставили оторваться чьи-то шаги. Мальчик удивлённо вскинул голову и заметил приближавшегося к беседке седовласого, но крепкого и бодрого мужчину. Он был одет в светло-серый пиджак, на котором яркими красками горели орденские планки. Ветеран держал в руках трость, но почти не опирался на неё, хотя было заметно, что он прихрамывает. Серёжа невольно напрягся при виде постороннего – это место он считал своим собственным укромным уголком и был расстроен, что кто-то нарушил его сладкое одиночество.
- Здравствуйте! – сказал, поднимаясь по ступенькам беседки, мужчина.
Серёжа оглянулся, но никого, кроме них, здесь не было – дедушка здоровался именно с ним.
- Здравствуйте, - отозвался он, смущаясь.
- Разрешите, молодой человек, присесть рядом с вами и насладиться прекрасным видом, - попросил ветеран. – Вы заметили, как величественно и прекрасно выглядит сегодня Волга?
- Да, пожалуйста, - пробормотал Бабаев, инстинктивно отодвигаясь в сторону, хотя свободного места на скамейке оставалось предостаточно.
Мужчина присел чуть поодаль, достал из бокового кармана пиджака отглаженный, похрустывающий носовой платок и вытер выступившую на лбу испарину.
- Много читаю в последнее время, - произнёс он без всякого вступления, словно в пустоту, но явно подразумевая привлечь внимание подростка. – Благо, сейчас на пенсии и свободного времени хватает. И знаете, - он коротко взглянул на Серёжу, - увлёкся в последнее время историей империи Александра Македонского. Вы случайно не поклонник исторических исследований?
- Ну да, почитываю, - всё так же смущённо ответил Бабаев.
- Ну тогда мы с вами найдём общий язык! – радостно констатировал ветеран. – Что меня больше всего интересует, - продолжал он, - так это то, как легко империя, созданная фанатичной страстью и железной волей Александра, распалась. А ведь она была чрезвычайно прогрессивным для своего времени государством. Александр Македонский связал Европу с Азией, объединил совершенно разные культуры и представления о жизни. Это была одна из попыток некой мировой универсализации, возможность дать людям жить по единым, общим для всех законам и ценностям, не разрушая самих себя в местечковом варварстве. И, тем не менее, созданная им держава прекратила своё существование.
- Может быть, это закон империй? – робко вполголоса заметил Серёжа, невольно реагируя на срезонировавшие в его сознании замечания пожилого мужчины. – Все они рано или поздно распадаются.
- Вы думаете? – ветеран обхватил набалдашник трости обеими руками и, слегка покачиваясь, смотрел задумчиво вдаль. – А, быть может, это закон человеческой сущности – разрушать всё благое, не понимая его природы, целей и задач?
- Я сильно сомневаюсь, - голос Серёжи наливался уверенностью и твердел, - что империя Александра Македонского была таким уж благом для её обитателей.
- Да, это было рабовладельческое государство, в нём человек эксплуатировал человека, - почти согласился с ним мужчина. – Вне всякого сомнения, оно должно было прекратить своё существование, люди не должны мириться с несправедливым устройством. Правда, я не уверен, что то, что возникло на месте империи Александра затем, отличалось от неё чем-то в лучшую сторону. Разве после её распада исчез рабовладельческий строй?
- Значит, по-вашему, пусть бы она оставалась, несмотря на все несправедливости, царившие в ней?
- История учит нас тому, что на место старого должно приходить что-то новое. А если ничего нового не возникло, какой был смысл в разрушении?
Серёжа обдумывал услышанное. Он чувствовал, что старик чересчур вольно обращается с историческими фактами, подвёрстывая их под какие-то свои представления, но пока не определил точного места, по которому следовало бы нанести удар и сокрушить позицию оппонента.
- Сомнение! - выразительно и многозначительно произнёс вдруг ветеран. – Мне кажется, именно сомнение разрушило империю Александра Македонского. Как и все другие государства. После его смерти появилось слишком много сомневающихся. Умных и пытливых ревизионистов, которые стали задаваться правильными и нужными, как им представлялось, вопросами. А зачем нам Персия с Индией, что мы там забыли? А не слишком ли много наших солдат погибло на полях сражений? А всё ли в порядке было с личной жизнью Александра, не злоупотреблял ли он телесными излишествами? Эти сомнения всячески приветствовались врагами империи. Да, да, нашёптывали они, разберитесь со своим прошлым, чтобы уверенно смотреть в будущее! Определитесь с правильными приоритетами, которые помогут вам избежать перегибов в дальнейшем! Разоблачите культ личности Александра – ведь был же культ, да ещё какой! И все эти умные сомневающиеся люди, вне всякого сомнения, - горько улыбнулся он при слове «сомнение», - стремившиеся к добру и справедливости, сами того не заметили, как похоронили и своё государство, и самих себя. И на обломках великой империи стали править десятки жестоких и алчных царьков, которые, надо заметить, не позволяли народам сомневаться в своём исключительном праве на власть.
- Сомневаться – это естественно, - заметил Серёжа. – Через сомнения вырабатывается личность человека, его взгляды на мир.
- Вы думаете? А что если через сомнения в человека проникает Слабость, - это слово ветеран явно произнёс с большой буквы. – Слабость, которой в любую секунду могут воспользоваться его враги? Вот представьте себе такое: человечество вышло на максимально высокую, абсолютно гуманистическую стадию развития. Создано государство, в котором справедливость, хоть и не без оговорок и частных перегибов, поставлена во главу угла. Государство живёт, развивается, ему нет в этом мире никаких внятных альтернатив, а сомнение в людях осталось. А сомнение живёт и работает. И как колония неутомимых термитов, которым лишь бы что сгрызть, оно подтачивает основы этого государства, разрушает его людей. А человек, положа руку на сердце, слаб, обидчив, завистлив, он склонен толковать события жизни, порой огорчительные для него, как покушение на собственную индивидуальность и свободу. Вот потерял кто-то в трагической аварии близкого человека – и тут же проклёвывается сомнение, которое услужливо предоставляет объяснение случившемуся: виноваты управленцы, государственные мужи, которые сами не рискуют жизнью, которые сидят в кабинетах. Отсюда возникает обида, озлобление. И всё, человек начинает этот росток сомнений холить и лелеять. Всю окружающую действительность он предпочитает теперь класть на мерило сомнений. Нет, на самом деле всё было не так! Нет, не тот имярек заслуживает почестей, а этот! Нет, всё это неправда, она придумана, чтобы держать нас в повиновении и кротости… Самому человеку кажется, что он открыл фонтан истины, что лишь купаясь в нём, можно приобщаться к тайнам жизни, сохранять свою индивидуальность, оставаться честным по отношению к самому себе. Таких людей в государстве, как правило, немного, но сомнения в них столь велики, что они могут заражать ими окружающих. А враги государства не дремлют: через радиостанции, печатную продукцию, да попросту распуская слухи, они вскармливают этих червей сомнений, делают их злыми, агрессивными. И вот уже человек этот не замечает, что он и не человек вовсе, а большой и злобный червь, готовый пожрать всё на своём пути, включая выпестовавшее его, давшее образование и положение в обществе государство. Ей-богу, страшно становится жить рядом с этими умными, талантливыми, но подверженными тягостным сомнениям людьми. Потому что ясно: попадёшь под их влияние – и можешь пропасть. Исчезнуть, как социально, так и физически. И вдвойне страшно от понимания, что исчезнуть может само наше государство. Ведь сомневающиеся граждане могут взобраться весьма высоко в социальной лестнице. А что если кто-то из них окажется на самой вершине? Один такой недавно уже наделал делов и в нашей необъятной Родине. К счастью, его сместили с должности. Только нет никакой уверенности, что зараза сомнений, выпущенная им из банки, растворится в воздухе без следа… Мне всё-таки кажется, что с сомнениями надо бороться. Надо, несмотря на все соблазны, которые они несут.
- Но как же быть с правдой? – исподлобья, смущённый и почти растерянный смотрел на пожилого мужчину Серёжа. – Ведь она самое ценное, что есть на свете.
- У правды много граней, - отозвался ветеран. – Много слоёв. Обращаться с ней надо чрезвычайно осторожно. Молодых да пылких она может травмировать до состояния инвалидности. Самое главное, чтобы правда не позволяла разрушать в человеке его убеждения, внутреннюю целостность. Потому что без целостности человек и не человек вовсе, а так, гуттаперчевая кукла.
Володя Макаров дождался, когда фигурка Серёжи скрылась за деревьями, и выбрался из лесной чащи к беседке. Степан Сергеевич встретил его кроткой и мудрой улыбкой. Такую можно обнаружить на лице у опытных хирургов после сложной и ответственной операции.
- Спасибо, дедушка! – дотронулся вожатый до плеча ветерана Великой Отечественной, гвардии капитана Макарова. – Ты сделал большое дело.
- Ох, был бы толк! – произнёс негромко тот. – Парень-то, сразу видно, хороший, пытливый. Но запутался в приоритетах, попал под влияние интеллектуальной болезни сомнения. Многих она сгубила…
- Я видел его лицо, - заметил Володя. – Он изменился. Он выйдет на правильную дорогу.
- Будем надеяться, - кивнул дедушка.
Серёжа добирался до корпуса в большой растерянности. Случайный разговор с неизвестным пожилым человеком, у которого он даже забыл спросить имя и отчество, вызвал в нём странное ощущение раздвоенности. С одной стороны, он почувствовал себя несчастным, потерянным и ничтожно глупым за своё высокомерие и браваду несмышлёнышем, а с другой – ощутил вдруг необычайный прилив сил. Словно перед ним открыли заветную дверцу, объяснили тайны жизни, приложили к голове целебные руки и отогнали терзавшую головную боль. Гулкая пустота внутри вдруг сгустилась, обрела плотность – и это ощущение зарождавшейся твёрдости оказалось необычайно приятным и умиротворяющим. С ним никак не хотелось расставаться.
Тихий час закончился. Ребята нехотя выбирались на площадку перед корпусом. «Что же вы такие квёлые да понурые», - подумал Серёжа, в котором бодрость и ощущение жизни как праздника произрастали с каждой новой секундой всё сильнее и ярче.
- Серёж! – позвала его Галя Суховеева, первая красавица лагеря. Как и все мальчишки, он был тайно в неё влюблён. – Пойдёшь сегодня на танцы? Я бы с тобой хотела… - она очаровательно и призывно улыбнулась ему. – Хочу расспросить тебя о голливудской звезде, как её… а, Натали Вуд! Ты кому-то про неё рассказывал. Она же русская, правда? Вот ведь, только в Голливуде талант раскрыли, у нас бы уборщицей работала.
- Сергей! – обратился к нему Артём Рыбакин, такой же, как и Бабаев, любитель чтения. – Я вот тут размышлял о личности адмирала Колчака и знаешь, что подумал? Интересный ведь человек был, ответственный, принципиальный. Как-то у нас неправильно его представляют. Затёрли имя пропагандой, ты не думаешь?
- Серый! – подскочивший Алёша Зайченко говорил шёпотом. – Мне брательник транзистор привёз. Говорит, «Голос Америки» отлично ловится. После отбоя послушаем, а? Там так ментов и гэбэшников костерят – умора! Да ведь и по делу… Короче, до ночи! Будет о чём перетереть.
Огорошенный, смущённый, Серёжа Бабаев стоял посреди двора и не мог вымолвить ни слова. «И вот уже человек этот не замечает, - звучали в голове слова седого ветерана, - что он и не человек вовсе, а большой и злобный червь, готовый пожрать всё на своём пути…»
Неужели нет спасения от сомнений?
Чеченский синдром
Была ранняя весна. Солнце выглядывало из-за туч, а тепла не чувствовалось. Я стоял на трамвайной остановке и ёжился.
Поблизости мёрзла девушка. Переминалась с ноги на ногу, смотрела. Пристально так, задумчиво – мне даже неловко стало. Да что такое, думаю, встречались что ли где?
А лицо и вправду знакомое.
Сели в трамвай, она вдруг подошла ко мне и говорит:
- Вадим, ты что ли?
- Я, - ответил. – А ты кто?
- Ирина, - улыбнулась. – Сестра Ильи.
- А-а! – воскликнул. – А я смотрю и узнать тебя не могу.
Узнать нелегко, я её всего пару раз видел. Илья – одноклассник мой. Он знакомил как-то раз. Потом на улице сталкивались. Только давно, в школе ещё. Она нас года на три младше.
- Ну что, - спросила, - как дела у тебя? Чем занимаешься?
- Учусь, - ответил. – На втором курсе института.
- Понятно, - кивнула. – А я в школе ещё.
- Не торопись заканчивать. Илья-то как?
- Илья в армии.
- Да что ты!
Я не знал про это. После школы мы связь потеряли.
- Да. Через два месяца придёт.
- Где служит?
- На Дальнем Востоке, связистом.
- Ну, ничё вроде.
- Да, не жалуется. Хочешь, адрес его тебе дам.
Не бог весть как мне адрес его был нужен. Тем более зачем писать человеку, если он через два месяца возвращается. Но отказать было неудобно. Она достала ручку, блокнот и начеркала мне на страничке быстрым отрывистым почерком адрес какой-то дальневосточной воинской части.
- Ладно, - сказал я. – Напишу, может.
Хотя знал, что не напишу.
Летом - июнь заканчивался, как раз экзамен последний сдал – сидел как-то дома, а в дверь звонок. Подошёл, открываю – улыбающаяся морда. Широкая-широкая. И водкой пахнет.
- Вадимыч! – орала морда. – Братуха!
И руки раскрывала для объятий. Я уж понял тут, кто передо мной.
- Илья! – заорал в ответ.
Мы обнялись.
- Ну заходи.
- Не, давай лучше ты наружу. Посидим где-нибудь, отметим встречу.
Я наскоро собрался. Денег взял.
- Когда вернулся? – спросил его.
- Позавчера.
- Задержали тебя что-то.
- Да, мог бы и месяц назад. Ну да ладно, позади всё.
Суровый такой, хоть и хотел казаться весёлым.
- Наел ты личико, - сказал ему.
- Да уж, - ответил. – С армейских харчей раздувает.
- Через две, - смеялся я, напевая, – через две зимы…
- Полтора года служил, - говорил он. – Полтора…
Тогда промежуток был в два-три призыва, когда на полтора года брали.
- Ну чё, как оно? – спросил его, имея в виду вообще всю эту армию.
Он понял, о чём я.
- Поговорим ещё, - ответил. – Куда кости-то бросим?
Бросили в кафешке под открытым небом. Взяли водку, шашлык. Выпили.
- В Ачхой-Мартане дело было, - заговорил Илья изменившимся голосом. – Бой там завязался.
Были мы уже изрядно пьяными. Впрочем, я ещё обнаруживал способность соображать. Какой Ачхой-Мартан, хотел спросить его. Ты же на Дальнем Востоке служил.
Но не спросил.
- Выстрелы, взрывы, - говорил Илья. – Ничего не видно. Врываюсь в дом – орёт кто-то. «Урусы, - вопит, - гниды! Собаки шелудивые!» Я очередь туда. Подбежал, смотрю: старуха валяется.
Он поднял глаза и пристально посмотрел на меня.
- Представляешь, обыкновенная старуха! Невооружённая.
Я не знал, как мне реагировать на его слова.
- По глупости, в суете старуху застрелил! - опустил он глаза. – Никогда себе не прощу!
- Не казнись, - сказал я. – Ты не виноват. Ты выполнял приказ.
- Всё так, - качал он головой, - всё так. Но на душе-то неспокойно. Как жить теперь с этим?!
Я разлил остатки водки по рюмкам.
- Знаешь, - сказал Илья, поднимая свою, - сколько из нашего взвода ребят погибло?
- Сколько?
- Да все почти!
Снова он одарил меня пронзительным взглядом.
- Семь человек в живых осталось, семь человек!
Я сочувствующе молчал.
- Знаешь, как нас в Грозном косили? Капитан, педрила, отдаёт приказ: лобовой штурм здания. Лобовой штурм! Ты знаешь, что такое лобовой штурм?!
- Нет.
- И не приведи господи тебе узнать это! Бежим, штурмуем… Половины взвода как не бывало!
- Да уж, страшно, - сказал я.
- Давай за них! – кивнул Илья. – За тех ребят, которые жизнь свою отдали на этой войне. Пусть земля будет им пухом!
Он вылил на землю несколько капель водки. Остальное опрокинул в рот.
- За ребят! – поддержал я тост.
Мы взяли ещё, хотя я видел, что уже достаточно. Илья настаивал и спорить с ним почему-то не хотелось.
- Семнадцать ченов я положил, - бормотал он. – За каждого гильзу храню.
- Ты молодец, - говорил я. – Я бы не смог.
- Да, ты бы не смог, - пьяно усмехался он. - Ты в армии не служил, жизни не видел. Хули, всё мамкину сиську сосёшь. Студентик.
- Да, сиську сосу, - кивал я.
Мутными глазами Илья обводил соседние столы.
- Семнадцать бородатых на тот свет отправил, - говорил он, - и ни одного не жалко. А вот старуху эту забыть не могу!
- Не казнись, - успокаивал я его. – Нет там твоей вины.
Он заплакал. Сидел, опустив голову, а слёзы бежали по щекам. Плечи колыхались от всхлипов, и горе, настоящее горе опустило свою печать на его лицо.
- Выпьем, брат, - сказал он.
Глубокой ночью на своём горбу я тащил Илью домой. У подъезда положил его на скамейку. Подожду полчасика, подумал, может, оклемается. Не таким же его домой заносить.
Он оклемался. До квартиры поднялся почти самостоятельно.
- А всё-таки правильно, что мы там были, - шептал он. – Мятежи надо усмирять! Целостность государства – это всё, что у нас есть. Раньше я не понимал этого, но армия открывает глаза. Кто на нас с мечом, тот от меча и погибнет!
Мы попрощались наконец.
В конце лета снова столкнулся с Ириной. Она была рада видеть меня.
- Привет, Вадим! – помахала рукой. – Как делишки?
- Всё так же.
- Илья вернулся, ты знаешь?
- Да, мы виделись.
- Виделись? Молодцы. Слышал, что он жениться собирается?
- Нет.
- Ну, блин, чё он тебе не сказал! К нему же девчонка из Уссурийска приехала. Невеста.
- Из Уссурийска?
- Да, где он служил. У нас живёт. Осенью хотят пожениться.
- Совет да любовь.
Ирина была симпатичной девочкой. У нас даже могло что-то получиться.
- В субботу у них помолвка, - сказала она.
- Ого! Поздравляю.
- Приходи.
Она нравилась мне. Я был не прочь познакомиться с ней поближе. Вот только…
- Не смогу, - объяснил я ей. – Дела.
- Илья расстроится, - сказала Ирина. - Он к тебе так хорошо относится.
- Не расстроится.
Мы стали прощаться.
- Самое главное, - сказал я ей напоследок. – Передай ему, чтобы гильзы берёг. И пусть восемнадцатую добавляет. Старуха тоже считается.
Трогательный рассказ о смерти
«Она всегда была упрямым человеком, - начала она, поёживаясь от волнения, - и все свои поступки совершала словно назло кому-то. Она и умерла так же…
Говорят, люди перед смертью чувствуют свой конец, видят ангела, кружащего над головой, слышат голоса. Вряд ли она видела что-нибудь. За день до смерти она выглядела точно так же, как и во все предыдущие дни своей жизни – растрёпанно и обозлёно. Она умерла ещё не старой – ей не было и пятидесяти.
Сейчас уже трудно вспомнить, что ощущал Алексей, когда вернувшись однажды с ночной смены, обнаружил мать на полу. Она лежала на спине, в мятой и грязной сорочке. Он вызвал «скорую». Голос был на удивление спокойный».
Я был единственным её слушателем – и хоть она не верила в мою благосклонность, всё же посвящала меня в тайны своих неровных закорючек.
«Все последующие часы вплоть до её похорон были, пожалуй, самым странным временем в его жизни. Точнее безвременьем. Оказалось, что просто так умереть нельзя: для признания смерти и для проведения похорон нужно было обойти уйму мест. Он ходил по ним в полузабытье, в полусне. Подписывал бумаги, слал телеграммы родственникам – из которых приехала лишь мамина сестра, разговаривал с какими-то людьми.
Последняя ночь была самой ужасной. Они проводили её втроём: Алексей, мать и тётя Света. В чёрной одежде, сгорбленная – тётя Света словно и была воплощением смерти, которая является за людьми. Забившись в угол, на самый край дивана, она была недвижима и водила глазами из стороны в сторону. Алексей сидел в кресле у противоположной стены и вглядывался в ромб на ковре. Тёмно-красный при свете дня, он был сейчас совершенно тёмен, но всё же выделялся на ещё более тёмном фоне. Он словно плыл по комнате, плыл, не двигаясь с места, он скручивался в рулоны и расправлялся тут же, превращался в круг – из круга в овал, а из овала в колонну, выраставшую посередине комнаты. Порой он попросту исчезал, но тогда становилось совсем страшно – почему-то будучи зримым, он не давал страху прорваться извне всей своей ужасающей обречённостью.
- Я заснуть постараюсь, - сказал Алексей, поднимаясь и протискиваясь между стеной и гробом.
- Поспи, - бормотнула ему тётка.
Он ушёл в другую комнату, лёг на кровать, но заснуть в ту ночь так и не смог. Лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок. Когда стало светать, поднялся».
Она замолчала, нервно вздохнула и вдруг посмотрела на меня. Я был серьёзен. Это её взбодрило.
- Ну как… пока? – спросила она.
- Ничё, - покивал я головой. – Трогательно.
Слово «трогательно» её не понравилось. Она нахмурилась и продолжила:
«Людей на похоронах собралось немного: было несколько человек с маминой работы и три-четыре соседки. Пришёл и отец.
Он тогда не женился ещё во второй раз, сильно пил и представлял из себя зрелище жалкое: какое-то облезлое, сморщенное существо с глазами навыкате. Алексею он сказал самое глупое, что только можно было придумать:
- Крепись, сынок, крепись.
С маминой работы выделили автобус – обшарпанный «Пазик», на нём и везли гроб на кладбище. Стояла жара, ни единого облачка на небе и ни единого дуновения ветра. Все нещадно потели.
Он нёс гроб на правом плече, впереди. Рядом шёл отец, а позади ещё два мужика. Мать была тяжёлой. Алексей не ожидал, что она будет тяжёлой настолько, что хотелось просто выскользнуть из-под гроба.
У ямы что-то вроде прощальной речи сказал отец. Речь состояла из одних лишь всхлипываний и хрюканий. Потом все прощались с мамой. Он, отец и тётя Света поцеловали её в лоб, остальные прощались недвижимо и молча. Стали забивать гвозди. Он забил целых два у своего угла. Один вошёл вроде бы нормально, а вот второй – неудачно. Поначалу он вовсе не хотел заходить в дерево, Алексей вколотил его всё же – гвоздь поддался, но криво и наверняка вылез с обратной стороны. «А вдруг прямо ей в плечо», - подумал он с ужасом.
Гроб опускали на верёвках. Отец с мужиками опустили плавно, а вот Алексей – с лёгким гулом. Он смутился, поджал губы, окинул всех лихорадочным взглядом, но на него никто не смотрел. Все тянулись к куче грунта, чтобы кинуть по горсти в могилу.
«Что за глупость», - думал Алексей, наклоняясь за своей горстью. «Как будто все рады, быстрей засыпать готовы».
Его собственная горсть глухо шмякнулась о крышку и разбросала земляные брызги во все стороны. Два кладбищенских могильщика принялись закидывать яму лопатами.
- Лёш, - спрашивал его по дороге к автобусу отец. – Тебе сейчас сколько лет?
- Догадайся, - глухо отозвался он.
- Двадцать шесть, нет?
- Двадцать шесть.
- Ё-моё, уже двадцать шесть!
Поминки были скромные. Все молча пережёвывали пищу и старались не смотреть друг на друга.
- Хорошая была женщина, - говорила одна из старух. – Проходит мимо тебя – всегда поздоровается.
- Старшая сестра – это же мать почти! – слышался голос тёти Светы. – Меня мать так не воспитывала, как она. Стирала всё с меня, следила за мной как могла…
- Ответственная, трудолюбивая, - добавлял какой-то мужик. – Мы вместе пять лет работали, всегда на неё положиться можно было!»
- И вот тут я застряла, - сказала она, опуская исписанные листы. – Не знаю, как закончить. Помоги.
Я задумался.
- Я бы закончил так, - сказал через минуту. – Все напиваются, расходятся, и какой-нибудь мужик говорит – пусть тёте Свете: «Что ты понимаешь в смерти, дура!»
Она помолчала, а потом сказала задумчиво:
- Зря я тебе это читала.
Я и сам знал, что зря.
Стены
Первая её фантазия в тот день была такой:
Кто-то мучительно и страшно стонет. Женщина замирает от ужаса, оглядывается по сторонам – звук доносится отовсюду, она не в силах определить его источник. Она осторожно крадётся к кухне, лицо её напряжено, глаза широко открыты, а движения скованы и нервны. Она не смеет вздохнуть – ей страшно. Сквозь декоративное стекло кухонной двери ничего не видно. Женщина дотрагивается до него рукой и толкает. Дверь бесшумно отворяется, скользит и, достигнув стены, гулко стукается об неё ручкой. Женщина вздрагивает. Лихорадочно шарит глазами по кухне – там никого нет. Стон возникает вновь – на этот раз ей кажется, что он идёт из ванной. Сделав несколько осторожных шагов, женщина подходит к ней и останавливается в нерешительности. Стон всё так же страшен и как-то особенно душераздирающ: она протягивает руку к щеколде, отбрасывает её и распахивает дверь. Мгновением раньше стон обрывается и взору женщины предстаёт обычная картина – ванная комната с голубым кафелем. Она чиста и опрятна. Она успокоила бы её в другой день, в иной ситуации, но не сейчас – сейчас она навеивает тревогу. Стон же, исчезнувший было, доносится теперь из зала. Женщина бросается туда, в коридоре останавливается и осматривает комнату. Здесь никого нет, но стон – он идёт из шкафа, старого шкафа, что стоит в углу. Женщина бледна, на лице её пот; она делает всё же эти шаги… Стон неистовствует. Он то переходит на хрип, то вдруг становится чистым звоном – и яростное отчаяние слышится в нём, и пугающая запредельность. Женщина приближается к шкафу вплотную, но ей плохо: дрожь сотрясает всё тело, бешено стучит сердце, а в груди злорадствует страх – ещё мгновение, ещё миг, и можно умереть от его жуткой тяжести. Распахнуть створки шкафа уже нет сил, женщина поднимает руки и затыкает ими уши. «Нет, - шепчет она, - нет. Это слишком страшно!..»
И прогоняет фантазию прочь.
На душе было тяжко – женщина села на тахту, горестно вздохнула. Поджала ноги, подперла голову ладонью. В квартире было тихо, за окнами – тоже, и привычные звуки улицы не доносились сквозь распахнутую форточку. Напряжение спало, женщина расслабилась. Даже улыбнулась чему-то. Странны они, эти неожиданные улыбки женщин. Странны и притягательны.
Она решила развеяться, забыться – для того взяла со стола книгу. Открыла её по закладке и погрузилась в чтение. Книга была старой, потрёпанной, страницы не держались в переплёте и то и дело норовили выпасть. Обложка потрескалась, истёрлась, уголки её обломились когда-то, название не прочитывалось. Трудно сказать, что это была за книга, но женщина читала её увлечённо – хоть увлечение это длилось и недолго. Новая фантазия прервала его, и руки сами собой отложили фолиант в сторону.
Она представила себе ребёнка. Своего собственного ли, чужого – не знала и сама. Она часто представляла его себе и всегда с особым чувством, с особой нежностью. Возможно, что о ребёнке было написано и в книге.
Вот он лежит в кроватке, маленький, сморщенный. Щурится, вертит головой, издаёт невнятные звуки. Женщина берёт его на руки и качает. Из стороны в сторону, вверх-вниз – и так высоко, что он почти взлетает. Она не отпускает его, конечно, пальцы её крепки и упруги – она бережно поддерживает его своими тёплыми ладонями. Она весела, она улыбается, порой смеётся даже. Она целует его, нежно-нежно, прижимает к груди, целует опять. Потом присаживается на стул. Малыш тянет к ней ручонки, женщина обнажает грудь и даёт ему. Карапуз втягивает в ротик сосок и, причмокивая, пьёт молоко. Женщина глядит на него и улыбается – улыбка сама, непроизвольно, появляется на губах. Улыбка эта лучезарна и счастлива. Вдруг она морщится – малыш укусил её режущимися зубками. С ласковой укоризной смотрит она на ребёнка, но тот кусает её снова и на этот раз больней. «Ах ты негодник!» - всё ещё добродушно журит его женщина. Пытается отнять человечка от груди, но тот не даётся, кусает её снова – так больно, что женщина вскрикивает. Малыш же больше не разжимает челюсти – он смотрит своими умными глазёнками на женщину, будто понимая всё, и впивается, впивается. Женщина кричит. Она пытается оттащить от себя ребёнка, но тот держится крепко. Она вскакивает со стула, лицо её искажено болью, и вся нежность к ребёнку исчезла – лишь ненависть бушует в ней. Она тянет его от себя, от этого делается ещё больней, и женщина орёт во всё горло. Наконец она отшвыривает ребёнка в сторону и зажимает ладонями грудь. Из неё вырван клок мяса и яростно сочится кровь. Женщина падает на тахту… и прекращает эту фантазию.
Горько усмехнувшись, она спрятала грудь и привела себя в порядок. Задумчиво уставилась в потолок. Иногда она дотрагивалась рукой до ковра, что висел на стене, и повторяла движениями его узоры. Казалось даже, что можно сделать их запутанней и интересней.
Она жила очень просто, эта женщина. Квартира её была небольшой, но ей одной хватало с избытком. Вещей в зале было немного, но он не казался от этого неуютным – наоборот, была в расстановке этих обычных предметов обихода своя собственная логика, свой особый смысл, от которого веяло умиротворением и лёгкой, но приятной грустью. Старая тахта, на которой всегда лежало клетчатое покрывало; умеренной и неброской окраски ковёр, висевший над ней; круглый стол посередине с накрахмаленной салфеткой и вазой с искусственными цветами; платяной шкаф, потерявший уже кое-где полировку, но всё ещё крепкий; сервант с посудным сервисом за стеклом и прямоугольными часами в одной из ниш; да вдобавок далеко не новый телевизор на тумбочке – все эти вещи являли собой целостный, законченный пейзаж. На гардине висели строгого цвета шторы, а пол покрывал не менее строгой расцветки палас. Тихо тикали часы, и робкие колебания сочившегося сквозь открытую форточку воздуха плавно колыхали тюлевые занавески. Такая обстановка не располагает к разговору, здесь хочется лишь молчать, и желание это приятно и естественно. Ненавязчивая усталость струится во всём и усталости этой хочется.
Женщина задремала и поэтому мысли её принялись бродить по закоулкам сознания с особенной непоследовательностью и хаотичностью. Некая правильность в их движении всё же соблюдалась и потому фантазия, родившаяся на этот раз, оказалась стройной и законченной. Была она следующей:
Сильнее и настойчивей струится сквозь форточку воздух – потоки его усиливаются, нарастают, это уже не просто сквозняк, это уже целый ветер. Под его напорами распахивается балконная дверь и занавески, округлясь и дрожа, зависают в воздухе. Странное дело: этот внезапный порыв не пугает – напротив, есть что-то привлекательное и радостное в нём. По квартире проносятся вихри беснующегося ветра: вот взлетела газета – докувыркавшись до стены, прилипла к ней – вот задрался край у покрывала, а волосы женщины растрепались. Необычайную лёгкость и воодушевление чувствует она: отчего-то быстрее забилось сердце и глаза увлажнились отчего-то, но только не от грусти, нет – от радости. От радости, близкой к восторгу, от ожидания необыкновенного и ощущения явной близости его – вот от чего. В квартиру вдруг залетает птица. Это обычный голубь, но сейчас он кажется существом фантастическим. Он отмеряет круги под потолком и нет суетливости в его движениях – они точны, правильны и размеренны. Женщина смотрит на птицу, взгляд её изумлён: от всего этого веет волшебством. Загадочные, чарующие звуки рождаются в пространстве. Трудно понять, музыка это или просто беспорядочная какофония, несущая в себе, однако, некое изящество. Полушёпот - полубормотание слышит женщина, оно манит куда-то, зовёт. Голубь заканчивает вдруг кружить под потолком и вылетает наружу. Женщина смотрит в окно и видит нечто странное: яркий, слепящий свет просачивается в квартиру. Совсем не хочется прятать от него лицо – хочется видеть его и быть с ним рядом. Что-то невыносимо сладостное сулит он собой и женщина не выдерживает. «А ведь там – счастье!» - шепчут её губы. Она поднимается и движется к балкону. Вот она отводит занавеску, вот переступает порог, а вот уже стоит возле перил. На лице её наивная, добродушная улыбка, а глаза – глаза жаждут чуда.
Внезапно всё очарование пропадает. Исчезает яркий свет, перестаёт бушевать ветер – лишь слабые его колебания ощущает она теперь. Улетучивается и то восторженное чувство, что так тронуло её. Женщина смотрит с балкона на улицу – там всё обычно: по дороге едут машины, по тротуарам идут пешеходы, мальчишки играют в футбол.
Другое странное чувство – название ему горечь – посетило её теперь. На душе стало так опустошённо, так скверно, такая тяжесть навалилась на плечи, так нехорошо защемило вдруг в сердце, что она не смогла сдержать в себе эту внезапную перемену: на глаза навернулись слёзы. Женщина смахнула их нервно, ушла с балкона в комнату и повалилась на тахту. Горечь не проходила, тяжесть скапливалась и ей стало совсем вдруг плохо, невыносимо – слёзы брызнули ручьём и женщина, уткнувшись в подушку, зарыдала навзрыд. Так рыдают, когда внутри нет ничего, кроме пустоты, когда вся прошлая жизнь кажется кошмаром, а будущая представляется кошмаром ещё большим, когда лишь гнетущие вопросы «зачем всё это?», «для чего?» приходят на ум – ответа нет на них, и ледяное отчаяние разливается по венам, отчаяние, от которого нет спасения.
Я безумная, думает вдруг женщина, я эпилептичка. Психозы ежеминутно сопровождают меня, порой они переходят в припадки. Я чувствую, оно близко сейчас, одно из этих буйств.
Она замирает, лицо её бледнеет, глаза закрываются. Становится трудно дышать. Женщина делает учащённые вздохи – дышать всё тяжелее, она глотает воздух, жадно вибрируя гортанью, но ничего не помогает – наступает удушье. Женщина хрипит и скатывается с тахты на пол. Она вскидывает руки, нервно поджимает и вытягивает ноги, вертит головой. По всему телу волнами проходит дрожь, а на лице выступает густой и липкий пот. Всё это сопровождается глухими стонами и хриплыми вскрикиваниями. Женщина что-то бормочет, гримасы разнообразных чувств отображаются на ней: от глухой злобы до дикой радости, от беспощадной ненависти до болезненной отрешённости. Женщина катается по полу, вытягивает руки и тянется к чему-то, вдруг сжимается в комок и жалобно скулит. Стоны переходят в вой, хрипы – в урчание; женщина то начинает кусать ножки стола, то гладит нежно пол, шепча ему что-то ласковое. Волосы её сбились и спадают на лицо космами, она трогает своё тело, трогает алчно, будто не веря в его существование. Изо рта брызжет слюна, голос всё чаще застывает на хохоте, и хохот этот страшен – в нём сам Ужас.
Вскоре, однако, женщина устала. Не поднимаясь с пола, она доползла до тахты и прислонилась к ней спиной. Расслабилась, сделала глубокий вдох и прикрыла глаза. Спустя какое-то время нехотя поднялась, оправила платье и причёску – полуразвалившись, села. Теперь она была строга, умна, теперь она владела собой. Взгляд её сделался неподвижным. Со стены, которую женщина созерцала всё это время, она перевела взгляд на пол, а чтобы было удобнее, подперла щеку ладонью. Это состояние стало вдруг очень приятно ей. Ощущение оторванности от всего происходящего вокруг интересно и испытать его стоит, лишь бы погружение в него не сопровождалось эмоциями и их отголосками – во всём должна быть аморфность. И ей казалось, что всё именно так и было: отсутствие эмоций, аморфность, отрешённость.
Она захотела вдруг, чтобы к ней пришёл её возлюбленный. Прямо сейчас, прямо из ниоткуда. Красивый, суровый – чтобы пришёл.
Она чувствует, что кто-то смотрит на неё. Женщина вскидывает голову и видит Его: он стоит в нескольких метрах поодаль и не сводит с неё глаз. Он обнажён и красив: мышцы напряжены под упругой кожей, изгибы их впечатляют. Почему-то всё вокруг погружается в полумрак, шторы оказываются задёрнутыми, да и непонятно, что за ними – день, ночь. Женщина чувствует, как кружится голова – лишь слегка, будто после бокала шампанского, и ощущение это приятно. Мужчина делает к ней шаг, но движение его нерешительно – он ждёт позволения, в глазах его застыл вопрос. Взор её излучает благосклонность и мужчина делает ещё один шаг, а затем ещё и ещё. Подойдя к ней вплотную, он встаёт на колени и кладёт ладони на её бёдра. Потом наклоняется и языком касается губ. Женщина раскрывает свой рот, они целуются. Руки мужчины задирают подол платья и трогают её ноги. Она приподнимается и помогает снять с себя платье. Мужчина гладит её грудь. Потом гладит её плечи, её руки, её живот, а затем снимает с неё трусики. Теперь они оба обнажены. Женщина обвивает голову мужчины руками и перебирает пальцами волосы. Мужчина заключает её в свои объятия и кладёт на тахту. Он действует не спеша, губы его и пальцы неторопливы, они запечатлевают своё присутствие на женском теле долгими и нежными касаниями. Затем он ложится сам, ложится на женщину. Своим телом она чувствует его тело – оно горячо и импульсивно, оно хочет её… Но вдруг чувства меняются в ней: откуда-то приходят брезгливость и омерзение, стыдливость является беззвучно и бестревожно – ей больше не хочется близости с мужчиной. Она ловит его руки, ласкающие её, и отводит их. Потом отстраняется от его губ. «Но я хочу тебя», - шепчет ей мужчина и снова обвивает её. Она опять пытается высвободиться. «Я не могу отпустить тебя просто так», - вновь слышится мужской шёпот – «ведь я пришёл из такой дали». Уже с силой и яростью женщина борется с ним и пытается выползти из-под него – это ей удаётся. Она соскальзывает на пол, подхватывает своё скомканное платье и, закрываясь им, отползает к окну. Мужчина приподнимается и глядит на неё: взор его чист и ясен, он удивлён. Женщина доползает до батареи, прижимается к ней спиной и закрывает лицо руками.
Почему же всё так изменчиво, думала она затем одеваясь, почему же всё так непостоянно? Время сочится сквозь тебя и услышать можно лишь тихое его шуршание, а почувствовать – только привкус разочарования. А явное, настоящее – оно неподвластно. Оно где-то вовне, оно чужеродно и хочется, чтобы его не было вовсе. Я постоянно ощущаю это движение, это скручивание, но на этом всё, предпринять что-либо не в силах я, да и не осталось их вовсе, сил этих. Вокруг стены, они плотны, сквозь них не прорваться. Вот они, стены, они крепки, я знаю.
Женщина вскочила вдруг, она была зла и глаза её горели. Она бросилась к стене и уперлась в неё ладонями. Она давила, давила что есть силы, потом стала бить по стене кулаками. Женщина была в ярости и отчаянии, она не жалела себя. Разбегаясь, она бросалась на стены всем телом – глухим гулом ответили они, а с потолка сорвалось несколько ошмёток штукатурки. Женщина побежала на кухню и стучала по стенам там. Всё напрасно. Тяжело дыша, она села на табурет. Она дышала полной грудью и постепенно успокоилась. Взгляд её стал неподвижным и совсем безвольным. Она была обессилена и разочарована.
За окнами сгущались сумерки.
Последняя фантазия, думала женщина, нужна последняя. Сейчас я буду думать о том, что надо сделать и сделаю… Пусть она будет такой:
Женщина подавлена. Женщина в отчаянии. Всё, что было сущего – потеряно, а та крохотная малость, что оставалась ещё в самых отдалённых глубинах души – она исчезла сама по себе. Она ищет нечто, за что можно было бы зацепиться, пытается извлечь это из прошлого и даже выдумать, произвести прямо сейчас, но всё глухо и никаких крупинок настоящего не находит она.
Женщина решается наконец. Она встаёт с табурета, подходит к подвесному шкафчику и открывает его. Здесь лекарства. Она нервно перебирает их, пытаясь найти нужное. Вот и оно. Это снотворное. Таблетки шуршат в банке, их немного там, но должно хватить. Она высыпает их на ладонь, одним махом запускает в рот и запивает водой из графина. Потом обтирает губы и подбородок и идёт в зал. Она кажется теперь повеселевшей. Лёгкая улыбка появляется на губах и глаза становятся живее. Она прислушивается к движениям в себе, старается почувствовать, что происходит у неё внутри, но ничего необычного не замечает она.
А за окнами уже настоящая ночь. Да такая тёмная, что даже тени не скользят по ней, а и скользят если, то невидимы они. Впрочем, что там теперь видеть, да и зачем? Женщина достаёт из шкафа простыню, достаёт одеяло и начинает стелить постель. Постелив, она раздевается и ложится. Может это только кажется, а может и действительно взаправду, но сейчас она начинает чувствовать лёгкое недомогание. С каждой секундой оно становится сильнее, превращаясь в могучий водоворот, который затягивает куда-то вглубь, куда-то во тьму. Бегут секунды, мир реальности ускользает всё дальше, и женщина тихо умирает в своей тёплой постели, на своей старенькой тахте.
Завтра родится новая.
Моя женщина
Свет был такой тусклый, что я мог без напряжения смотреть на лампу. Она стояла на самом краю стола – раньше её накрывали самодельным колпаком из матерчатой ленты, но тот со временем истрепался – и теперь накрывать её стало нечем. В этом не было, впрочем, особой необходимости: сейчас, когда ввинтили сороковатку, свет лишь силился преодолеть тягучую плотность темноты – так он был слаб. От колпака сделалось бы совсем темно. Все предметы под таким освещением становились совершенно иными: клеенчатая скатерть темнела, желтизна её фона сгущалась, и даже рисунок – примитивные кривые цветы – менялся вдруг. Это были всё те же цветы, но уже какие-то напряжённые, опасные. Чай в кружке представлялся колдовским дымящимся зельем, радужная плёнка на поверхности усугубляла эффект. Я пил его с неким трепетом. Даже собственная ладонь делалась чужой и страшной. Вены вздымались бороздами, а кожа стягивалась будто – она была морщинистой, сухой и умирающей… Странные образы являлись в тот момент, когда я просто начинал смотреть на лампочку, не отводя глаз и стараясь не моргать. Тусклость света была всё же достаточной, чтобы проникнуть за оболочку глаз – она затевала там игру, выжигая их глубины, кружась по ним бликами. Перед взором плясали хороводы солнц и лун, за их внешней явностью угадывалось и что-то причудливое, но увы – такое недолгое, ускользающее, что лишь догадываться приходилось о природе и значениях этих образов. Я видел то, что никогда не покидало тайных убежищ памяти, что лишь отдалённым дыханием воспоминаний проносилось порой где-то по задворкам мысли; теперь же всё это становилось реальным, создавало из пустой гулкости небытия материальные обличья – лишь на миг, но и этого было достаточно, чтобы понять всю их значимость и ценность. Они плели узоры и могли бы плести их без конца, но я не выдерживал всё же: в определённый момент становилось неприятно – я закрывал глаза и откидывался на спинку кресла.
Меня смаривало, и с каждой секундой всё сильнее. Время же было не позднее, идти спать нежелательно – ещё часик хотя бы. Я рывком поднялся с кресла, вышел из будки и не спеша углубился в темноту коридора. Школа пребывала во мраке, шаги гулко разносились по пустым пространствам, звуки поднимались к самому потолку и затихали где-то там, в вышине. В школе насчитывалось три этажа, и маршрут их обхода за все эти месяцы работы был освоен мной до автоматизма. Вначале я шёл к туалетам первого этажа, от которых спускался ниже, в подвал, чтобы дёрнуть для верности ручку слесарской – там частенько засиживались допоздна рабочие, тихо и скромно пьянствуя. Сегодня тут не было никого; я снова поднялся на первый этаж и повернул в правое крыло здания – здесь располагались начальные классы. Дорога отсюда вела в двух направлениях: в столовую, которая находилась ниже, в полуподвальной зоне, и на второй этаж. Здесь же проходил я и мимо актового зала – его ремонтировали. У дверей столовой постоянно ощущались аппетитные запахи – то было пыткой для меня: вечно голодный, я лишь сплёвывал в ближайшую раковину густую и обильную слюну и шёл дальше. В столовую мне доступа не было. Затем таким же образом обходил я второй этаж, самым интересным местом которого был спортзал, а потом и третий, на котором ничего интересного не значилось – одни лишь классы. Ключи от спортзала оставляли в школе: иногда, крайне редко впрочем, заходил я туда, чтобы минут пятнадцать-двадцать покидать в корзину мячи. Больше я не выдерживал, надоедало. Сегодня же даже и не думал о том: не то что кидать мячи, но и просто передвигать ноги было неимоверно тяжело. Снова спустившись на первый, к вахтёрской, я взял ключ от учительской, добрёл до неё и, зайдя внутрь, присел на диван. Лишь присел, спать ещё не собирался. Я был слишком ответственным: ложился спать всегда поздно, чтобы предупредить появление возможных воров и никогда не ходил ночевать домой, как делали другие сторожа. Иногда я и вовсе не спал – в этом было своё определённое очарование: сидеть в пустой, гулкой школе, читая книгу и, отрываясь от неё порой, видеть за окнами лишь ночь, лишь тьму, лишь призрачный свет фонарей, лишь едва угадываемые силуэты домов – в этом было что-то. Что-то загадочное, что-то неподвластное, что-то запредельное. Я любил свою работу.
Сидеть на диване стало неудобно – я сдвинулся на самый край, вытянул ноги и положил голову на спинку. В учительской царила тьма. Она была ненавязчивой, казалась даже робкой, но таила в себе опасность – это чувствовалось сразу. Опасность гипотетическую, иллюзорную, призрачную. Я полулежал на диване и вяло водил глазами из стороны в сторону. Они привыкли к темноте, и комната не казалась больше мрачной: без труда угадывались два стола у противоположной стены, шкаф там же. Ещё один шкаф стоял слева – был он помассивней и повместительней. А ещё три стула – вот и всё, что имелось здесь. Эта убогая обстановка стала для меня, как ни странно, такой знакомой и родной, какой становится только обстановка собственной квартиры. Я смотрел сейчас на шкаф, тот, что слева, и вся его форма, весь его образ – он словно сопровождал меня всю мою жизнь. Казалось, что он таился во мне ещё до того, как я увидел его. Серое кольцо витало в его ореоле – лёгкий обман зрения, причудливый эффект перетрудившейся сетчатки – я стал гнать его от шкафа к окну. Оно почему-то отставало, кольцо, отставало от движения глаз, и хоть в следующий момент настигало центральную точку взгляда, этот промежуток времени был достаточно продолжителен, чтобы заметить несоответствие и удивиться ему. Из серого кольцо превратилось вдруг в цветное, и я не понял поначалу, что это был за цвет. Оказалось, оно переливалось цветами, да и не кольцо уже это было, а ромб, но неправильный, не симметричный. Вместе с ним кружились здесь и другие геометрические фигуры: треугольники, квадраты, а потом я понял, что они складываются в буквы. Я попытался прочесть написанное и вроде бы прочёл, потому что услышал свой голос, но понять прочитанное не смог. Страницы перелистывались, я бубнил слова, но потом книга кончилась. Я открыл дверь и вышел в поле – земля была здесь мягкой и сырой. Копошились крысы. Они были впереди, по бокам, они лезли под сиденья и даже ползали по стенам. Вагон мчался – у него не было крыши и, подняв голову, я мог видеть небо – оно было вязкое и мутное, как кисель. В этом-то и заключалось неудобство – капли не сдерживались и срывались, прямо мне в лицо. Дуга была такой крутой, что у меня захватывало дух, и душа уносилась в пятки, казалось – вот-вот сорвёмся. В конце был выступ и взобраться на него стоило неимоверных усилий, мне стало страшно просто, но потом вдруг всё выпрямилось и дорога оборвалась. Я раздвинул кусты и вышел к оврагу. Свет бил откуда-то снизу, очень яркий. Я переступал с ноги на ногу и оглядывался по сторонам. Чья-то рука легла мне на плечо, пару мгновений лежала недвижима, недвижим стоял и я. Потом меня стали трясти, я не реагировал, я смотрел вперёд. Меня затрясли сильнее.
- Это ты?! – вскинул я глаза и удивлению моему не было предела. – Как ты здесь оказалась?
- А у тебя школа открыта. Заходи, пожалуйста. Вот и я – за ручку дёрнула и вошла.
- Боже мой… всё это так неожиданно!.. – я обвил её ноги и посадил к себе на колени. – Ты даже не знаешь, как я рад. Я так хотел увидеть тебя!
- Я тоже хотела тебя увидеть. Как там, думаю, парнишка мой глупенький поживает, что он там поделывает. А? – надавила она пальчиком на кончик моего носа. – Как ты тут поживаешь? Что поделываешь?
Я не ответил, лишь потянулся к ней губами, а она смотрела на меня с лёгким прищуром, улыбаясь уголками губ, благодушно. Она не могла смотреть язвительно, она была совершенством.
Я прикоснулся к её губам, и она раскрыла их для поцелуя. Мы целовались долго, до боли в скулах, и я был ненасытен. С урчанием всасывал я её в себя, а ладони мои тискали её так, что непременно должны были появиться синяки. Но и она, она была сродни мне. Я чувствовал тот вулкан, что почти беззвучно, лишь с кратким выдохом или стоном вырывался из её чрева: он был горяч, он был огнедышащ. Она запустила пальцы в мои волосы и сжимала их, сжимала крепко. Но больно мне не было, ведь она любила меня.
А я любил её…
Мы сидели рядышком и говорили друг другу нежности.
- Ты любишь меня? – шептал я.
- Я люблю тебя, - отвечала она так же тихо. – Мне некого любить, кроме тебя.
- Ты останешься на ночь?
- Да.
- Ты действительно останешься?
- Да, действительно.
Я глубоко вздохнул, я был на пике возбуждения. И где-то невдалеке от блаженства.
- Диван, конечно, не слишком широкий, но мы поместимся. Мы просто ляжем на бок.
- Хорошо.
Мы так и сделали, мы легли лицом друг к другу. Она лежала у стенки, а я с краю.
- Я сегодня такая усталая, - слышал я её голос.
- Я тоже.
- А почему – не знаю. Я вообще не понимаю саму себя. Не разбираюсь в себе. Мне хочется иногда чего-то. Чего-то такого, что я даже и представить не могу, не в силах просто, но мне хочется. Меня гнетёт иногда окружающее. Но иногда и радует. Ты знаешь, каждый день я чему-то удивляюсь. И большей частью тому, что каждый день и вижу, чему удивляться и нельзя уже. Я просто очень глупая наверно.
- Нет, нет, ты очень умная. Очень умная, очень красивая, очень страстная. И я очень-очень люблю тебя.
Я гладил её волосы. Мне всегда нравилось их гладить.
Меня разбудила сигнализация. Я вскочил с дивана, нацепил ботинки и стремительно ринулся из учительской к вахтёрской будке. Сирена выла так громко и так омерзительно, что хотелось завыть самому. Я надавил на кнопку – вой оборвался, лампочка погасла. Эта сигнализация влияла на меня чудовищно. В тот момент, когда адский звук завывающей сирены достигал моих ушей, я буквально холодел, а сердце совершало лихорадочное сжатие. Требовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Должно быть, после одного из таких мгновений люди и становятся заиками.
Я спустился к столовой удостовериться, были ли это на самом деле повара, а не грабители. Грудные бабьи голоса подтвердили – повара. Последние полчаса, что оставались до сдачи смены, я слушал радио. Сон в одежде, на жёстком диване, под грузом ответственности, был всё же ненастоящим сном. Я никогда не высыпался на дежурствах. Первые пятнадцать минут после пробуждения казалось, однако, что сна такого вполне достаточно – некая бодрость ощущалась в теле, воодушевление. Но затем меня начинала одолевать такая усталость, что к приходу сменщицы я буквально раздирал глаза, чтобы не заснуть.
А сменщица, как и обычно, опоздала. На десять минут. Опоздание сменщицы влекло за собой и моё собственное опоздание – в институт. Опаздывал я ещё и потому, что всегда ходил в институт пешком.
Путь от дома к институту занимал тридцать пять минут. Иногда меньше, если идти поживее. Рекорд, который мне удалось установить, равнялся тридцати одной минуте. Ровно тридцать никак не выходило. На автобусе я не ездил принципиально.
На этот раз я опоздал на пятнадцать минут, что было совсем неплохо – можно было ещё попроситься на занятие.
В институте я дремал. Дремота моя была вялотекущей, но постоянной, с периодическими погружениями в липкий и неприятный сон. Я пытался взбодриться: растирал глаза, тряс головой – ничего не помогало. Химеры сна, не удержав меня в своём царстве положенный промежуток времени, тянули теперь обратно, и сил, чтобы сопротивляться им, совсем не было. В учёбе же больше всего я любил тот момент, когда она заканчивалась. Я любил завершения, любил концовки, что тут поделаешь.
По дороге домой я купил бутылку пива. Было совсем тепло. На дороге снег уже растаял, лишь на обочинах, у самых оснований домов темнели ещё его грязные и бесформенные пятна. Вовсю светило солнце. Приходилось щуриться, но свет этот радовал. Солнце, яркость, ну и пиво конечно – всё это создавало совсем неплохое настроение. Хорошие настроения посещали меня не часто, поэтому чувствовал я себя сейчас очень даже здорово.
Дома меня уже ждали. У нас сидела Катька, прямиком явившаяся из школы, о чём свидетельствовал брошенный в угол портфель. Она жила этажом ниже, но даже не зашла домой. А всё от желания поиграть со мной в карты. Они уже играли с Антониной, но игра между ними никогда не шла интересно, они лишь ругались и обижались друг на друга. Настоящее оживление происходило лишь тогда, когда в игру подключался я. Не оттого, что я такой развесёлый шутник, нет, я вообще большую часть времени молчал, просто почему-то это сразу воодушевляло их. Антонина, недалёкая в общем-то старуха, начинала отпускать шутки, не бог весть какие остроумные, но смешные всё же. У неё имелся некий оригинальный пунктик, этакая хитрая сообразительность – она придавала ей определённую своеобразность. А так она была женщиной доброй, я относился к ней с уважением. Катерина же большей частью елозила на стуле, задирала ноги и заигрывала со мной. Была она девочкой красивой, и даже очень. В школе училась на отлично, да и общаться с ней было интересно.
- Пошли, - кивнула она мне и поманила ручкой.
- А я есть хочу, - отозвался я.
- Ну во-о-о-о-от… Здрасьте-пожалуйста. И долго это?
- Разогрею да поем. Десять-пятнадцать минут.
- Пятнадцать минут! Я с ума сойду за это время. Я и так уже целый час сижу здесь, тебя дожидаюсь.
- Целый час сидела – ещё пятнадцать минут посидишь.
- А-а-а?.. Ну ты нахал! Ждала его ещё тут… Короче: пять минут тебе даю, чтобы как штык был, понял?
Она нравилась мне такой. Впрочем, она мне всякой нравилась.
- Ты чего молчишь? Понял, нет?
- Понял, понял. Как штык буду.
- Всё, отсчёт пошёл.
Я поставил на плиту кастрюльку со вчерашним супом и чайник. Питание моё богатством и разнообразием не отличалось. Все мои блюда можно было перечислить по пальцам: суп, всегда один и тот же, картошка жареная, картошка варёная, каши – гречневая, рисовая, перловая – и суперблюдо «длинная вермишель». В приготовлении этих блюд я достиг, однако, некоторого мастерства. По крайней мере, в скорости со мной немногие бы тягались.
Ел я, конечно, не десять минут, больше. За это время Катька прибегала на кухню раз двадцать. Я уж и чай не пил по нормальному – так, бултыхнул его в рот и, дожёвывая на ходу кусок бутерброда, за руку был доставлен Катериной в зал. Она раздала на троих и игра началась. Играли мы исключительно в дурака. В другие игры даже не пытались. Не знаю почему, так уж сложилось. В первое время, когда кружок наш только-только образовался, я был непобедимым чемпионом. Катька тогда вообще играть не умела, хозяйке тоже было до меня далеко. Но теперь ситуация изменилась. Дамы за это время сделали громадный прогресс, а я, по всей видимости, лучше играть уже не мог. Поэтому сейчас игры протекали напряжённо, дураками оставались все без исключения, хотя я всё же реже. На сегодня после четырёх партий показатели были следующими: Антонина осталась дурой два раза, Катерина – один, я – тоже один. Игра шла весело, со всякими шутками-прибаутками, и обстановка была самой что ни на есть раскованной. Я, однако, должен был их предупредить:
- Я играю только до половины пятого.
- Почему? – вскинула глаза хозяйка.
- Почему? – вскрикнула Катя.
- Мне на работу сегодня, а ещё уроки делать.
- Как на работу? – удивилась Антонина. – Ты же только отдежурил.
- Как на работу? – недоумевала и Катька.
- Напарник попросил. Отказать нельзя.
- А, ну да, - согласилась хозяйка. – Завтра тоже пойдёшь?
- Да, моя смена. А потом он три ночи будет.
- Ясно, - кивнула понимающе старая женщина. – Только тяжело это.
- Да, тяжело это, - согласилась и Катерина, жалостливо на меня поглядывая.
- Ничего не поделаешь, - сказал я.
До половины пятого оставался ещё час.
Мы сыграли после этого лишь партию. К хозяйке зашла соседка – одна из бесчисленных подъездных старух. Женщины уселись у окна и начали свой глупый, бессодержательный разговор.
- Пойдём в мою комнату, - кивнул я Кате.
- Пойдём, - согласилась она.
Мы перебрались в мою каморку, закрылись там, и игра началась заново. Вдвоём, однако, играть было неинтересно. Комбинаций мало, игра без хитростей, примитивная. Отсутствие хозяйки явилось, как ни странно, минусом.
- Вить, - спросила Катя, - а сколько у нас будет детей?
Карты были отброшены в сторону. Я включил магнитофон – мы сидели теперь, развалившись на кровати.
- А ты сколько хочешь? – я был серьёзен.
- Ну, не знаю… Хотеть можно сколько угодно, но надо же думать о том, как их обустроить, какую жизнь для них создать. Я бы может и пятерых хотела, но разве это жизнь, с пятерыми? Весело, может быть. Но в обносках же все ходить будут, как голодранцы. Разве это правильно? Так что, я думаю, не больше двух. Два – это максимум. А?
- Да, больше ни к чему. К тому же в больших семьях за детьми и внимания нет никакого. Любви той же. Для двоих же любви должно хватить.
- Правильно! – подхватила воодушевлённо Катя. Даже привстала.
- Ну, а если двое, - продолжал я, - то лучше мальчика и девочку.
- Молодец! – вскочила Катерина. – Дай я тебя поцелую.
Обвив мои плечи, она чмокнула меня в щёку.
- Ммм… Умненький ты мой.
Я слегка смутился. Но лишь слегка и лишь на мгновение. Да и то каким-то глубинным своим мыслям. На самом деле мне было очень приятно.
- Мальчика мы назовём Олегом, - сказала она в следующий момент.
- Почему Олегом?
- А ты как хочешь?
- Не знаю… Хотя и Олег неплохо, но мне не очень нравится.
- Ты что, Олег – это самое лучшее имя. Самое моё любимое… Ну, Виктор, конечно тоже нечего, - сделала она мне запоздалый комплимент. А дальше продолжала:
- А девочку… Вот насчёт девочки я не знаю. Девчачьих имён много хороших. Тебе какое всех больше нравится?
- Катя.
- Не, - засмеялась она, - так не пойдёт. Что это – и мама и дочка будут Катями?
- Ну и что?
- Нет, нет, нет. Так нельзя. Другое выбирай.
- Другое… Ну, скажем, Таня как тебе нравится?
- Нет, не Таня. Я книжку одну читала: «Судьба человека зависит от его имени» - там про Таню не очень хорошо написано. Какими-то дурными они становятся. Лучше не надо Таню. Давай другое что-нибудь.
Я задумался, но Катерина меня опередила:
- Как тебе Света?
- Света?
- Да. Света. Светлана… Хорошее ведь имя.
- Хорошее.
- Звучное такое. Меня мама поначалу Светой назвать хотела, потом передумала зачем-то… Ну что, Света или ещё что-нибудь?
- Мне Света тоже нравится. Только дети когда ещё у нас появятся! Тыщу имён успеем перебрать.
- Да вообще-то, - согласилась она. – Но пока, на данный момент, останавливаемся на этих: Олег и Света. Хорошо?
- Хорошо.
- Вот и умничка.
Заступление на работу всегда оказывалось для меня чем-то большим, чем просто смена интерьеров. Момент этот каждый раз становился погружением в иной мир. Мирок точнее, но именно погружением – мои чувства воссоздавали это только так. Возможно, скрывалась за этим склонность к преувеличениям, но поделать что-либо с собой я был не в силах. Причудливость рождалась явная: улица, люди – всё так близко, так живо; и вдруг декорации менялись – огромное, пустое помещение, закрытые двери, полумрак. Время словно останавливалось здесь, застывало, и даже электронные часы на стене, пытавшиеся изобразить его движение, не имели со временем ничего общего, а высвечивали лишь случайный набор цифр. Вне этого кокона я растворялся среди людей, среди машин, среди городского шума – здесь же оставался вдруг наедине с собой, и ощущение это, ощущение самого себя, настоящего, конкретного, было таким удивительным и странным, что в первые ночи дежурств, помнится, я иногда попросту не понимал, что со мной происходило – такие необычные возникали вдруг образы. Потом привык, но тем не менее продолжал испытывать где-то в глубине собственного тела щемящее сладостным жжением предчувствие необычного и загадочного. Я стремился к нему.
Ощущение отрешённости наступало не сразу и даже не всегда. Виной тому были работники школы: всевозможные учителя, завучи, слесари, технички, которым нечего было больше делать, как только обламывать мой кайф, кучкуясь на ночь глядя в здании. Хорошо, если они покидали его через час-два после моего прихода: в таком случае оставался промежуток до сна, в который я мог ещё предпринять попытки к достижению нирваны. Но бывало и так – бывало не часто, и слава богу! – что засиживались они до глубокой ночи. Пусть в своих кабинетах, пусть моё существование их мало волновало, но, зная о присутствии посторонних, расслабиться я не мог. Бдеть же всю ночь сил хватало не всегда, сон оказывался сильнее. Да и особого желания бороться с ним не было. Тогда вся прелесть пропадала: насмотревшись на людей, снующих перед будкой, я заваливался спать, так и не вкусив прелестей одиночества.
Особым случаем являлись вечера, когда в школе засиживался дядя Веня.
Дядя Веня, или просто Вениамин, как все его звали, был реликвией этой школы. Он проработал здесь с самого её основания, то есть больше тридцати лет. Было ему сейчас за семьдесят. Фигуру его, даже на расстоянии и в полумраке, спутать с чьей-то другой было невозможно. Дядя Веня не вышел ростом – сам он называл цифру сто пятьдесят пять сантиметров, наверное, так оно и было. Я по сравнению с ним казался великаном – на две головы выше, не меньше. Кроме крохотного роста обладал он неподражаемой походкой, а также незабываемыми движениями рук и головы. Дядю Веню знали все: в школе он числился сейчас плотником, но выполнял функции и слесаря, и сантехника, и электрика. Когда-то раньше работал он и сторожем. Сейчас директор не разрешал ему сторожить. Уволить его, однако, не увольнял, потому что был дядя Веня для школы человеком бесценным – он знал каждый болтик, каждый шуруп, каждый гвоздь, когда-либо вбитый в здание. Вот его-то я и застал в слесарке.
Был он один и был уже крепко пьян. Пьяным, впрочем, он бывал всегда, я даже не помню, видел ли я его когда-нибудь трезвым. Водку он пил вместо воды и прожить без неё не мог ни дня. Хотя бы бутылка имелась у него в каморке всегда, а количество пустой посуды не поддавалось исчислению. В тот момент, когда я переступил порог слесарки, дядя Веня трепетно наливал себе в стакан. Был он в телогрейке, но непонятно – то ли собирался уходить, то ли только что пришёл. Увидев меня, он искренне и неподдельно обрадовался.
Тут же возник другой стакан. Отказать дяде Вене я никогда не решался – он был слишком обидчив. Налил он мне добрых грамм сто. Мы подняли чаши и без чоканий и тостов выпили. Я отломил кусочек хлеба, закусил. Дядя Веня не закусывал.
Началась беседа. Все наши беседы проходили по одному и тому же сценарию: старик говорил, а я слушал. Говорил он интересно и был далеко не глупым человеком. Использовал немало поэтических цитат. Истории у него выходили занятные, полные трагизма, подчас скорби, но и живого юмора. Веяло от них большим домыслом, но слушались они захватывающе. Сегодняшняя была такой:
- У меня ведь три сына, ты знаешь. Было три, сейчас два осталось. Старшего убили. Убили, твари. Я ведь даже знаю кто, молчу только. Там дверь на защёлку закрыть ничего не стоило, это ведь ерунда, что повесился. Никогда бы он не пошёл на это. Мог бы, конечно, я заявить, что мол знаю кто это сделал, да страшно – и меня убьют. И мамку, и двоих младших. Нет, думаю, живите, суки, только оставьте в покое. Ну да ладно, хрен с этим, я не про то… Его ведь тоже Вениамином звали, как и меня. Вениамин Вениаминович, старший мой. Хороший был парень… И жена у него была хорошая. Её Верой звали. Ой, хорошая девка была! И красивая, и работящая – нравилась она мне. И хорошо они, знаешь, жили с Веней. Любили друг друга! Всё, блин, хорошо было. До одного прекрасного момента… Она экспедитором работала. По всей области ездить приходилось, по самым захолустным деревням. Мы ведь тоже тогда в деревне жили. И вот как-то пришлось ей в одной деревне заночевать. Зимой дело было. Ездили они тогда с каким-то кассиром молодым. Не то кассиром, не то бухгалтером, не помню уж. Ночевали в одной избе вместе. Соображаешь?.. Ну и случилась у них беда та самая. Утром уехали, всё, никто не знает ничего. И так бы всё и было хорошо, да только вела Верка на свою беду дневник. Знаешь, что это такое?.. А была она чувашка, писала на чувашском там. Думала наверно, что не поймёт никто. И надо же быть ей такой дурой – написала она обо всём в дневнике. Только фигня-то ведь какая: знаю я чувашский! И Венька знал, мы ведь в Чувашии долго жили. И случилось, что попался ему как-то в руки её дневник. Он всё, значит, вычитал, понял всё. И говорит ей: «Ах ты, сука этакая, проститутка гнусная, вон ты чем занимаешься вдали от мужа!» А та в слёзы: «Прости, дурой была. Каюсь…» Но Венька не слушал её. Он ведь тоже – молодой был, глупый ещё. Надавал её как следует и прогнал. Дурраак тоже, дурраак… Так они и расстались. А жаль… Она тоже, блин, дура: ну мало ли чё там было, чего в жизни не бывает, но зачем писать об этом?! Душа в душу ведь жили! Любили друг друга! И так всё глупо завершилось…
История эта искренне меня тронула. Даже пробудила на какие-то эмоции. Провожая дядю Веню до дверей и придерживаясь рукой за стенку, я ни о чём другом, кроме как о дневнике на чувашском, думать не мог. А старик болтал уже о чём-то другом, анекдоты травил, стишки декламировал. Но ушёл, наконец. Я задвинул дверной засов, поставил на плиту кружку с водой и бессмысленно стал шляться по фойе. Настроение было замечательное, я даже насвистывал что-то и с удовлетворением и какой-то любовью оглядывал пустые пространства школы, где оказался наконец-то один.
Вскоре поспел чай. Я выпил его с чёрствой, до ужаса вкусной коркой хлеба, а затем развалился в кресле. Стало жарко – на лице выступил пот, я вытирал его носовым платком. Свитер, однако, не снимал. Школа была обиталищем сквозняков, они сифонили отовсюду, а сквозняки я не любил больше всего на свете. Я предпочитал находиться в тепле, я был теплолюбивым растением. Мерно горели лампочки сигнализации, им вторила моя мрачная настольная лампа – я уже не раз останавливал на ней свой взгляд. За окнами школы чернело небо с крохотными и почему-то редкими капельками звёзд – требовалось усилие, чтобы разглядеть их на фоне тьмы. А ещё, под самым козырьком парадной лестницы – он тоже был виден с моего места – Её Величество Луна посылала мне свой привет. Она была полной сегодня. Она была полной и вчера, должно быть, будет такой и завтра. Просто это полнолуние, вот что это такое – любимое моё время.
Я услышал вдруг шаги. Едва уловимые, совсем лёгкие, они доносились из-под самой крыши. Они явственно раздавались в ушах – кто-то не спеша прогуливался по коридорам третьего этажа. Я застыл, прислушиваясь. Звуки шагов не обрывались, они доносились теперь откуда-то из правого крыла – я мог лишь удивляться, что слышу их на таком приличном расстоянии.
Я вышел из будки в фойе и, стараясь не суетиться, зашагал к лестнице. Взлетел на третий этаж и встал в нерешительности в проходе. Никого не было видно, мне потребовалось время, чтобы угадать очертания окна на противоположном конце коридора – так было здесь темно. Я двинулся к нему, как к ориентиру. На двух верхних этажах школы пол был деревянным. При каждом шаге он нудно и тревожно поскрипывал. Скрипы эти вселили в меня неуверенность. Дойдя до конца коридора, я повернул в правое крыло и вдруг понял, что больше не слышу тех звуков, за которыми шёл. Мне сделалось жутко, ведь я догадывался, чьи это были шаги.
Потом я вновь услышал их – они неслись со второго этажа. Верный своим побуждениям, я пошёл на звук. Но и второй этаж был пуст, а звуки доносились уже откуда-то с первого. Я спустился к столовой, долго всматривался сквозь стеклянную дверь в темноту актового зала, прошёлся мимо школьных мастерских – везде было тихо и спокойно. А звуки я потерял окончательно. Они оборвались вдруг, и я подумал поначалу, что лишь на время. Но время шло, а в школе царила всё та же глухая сдавленная тишина с традиционными и безобидными ночными шорохами. Сердце моё ёкнуло. Уже не сдерживаясь и не стараясь казаться неслышимым, я обежал ещё раз по этажам, заглянул во все туалеты, тёмные углы и прочие закутки, но всё напрасно. Никого и нигде.
Отчаявшийся, я спустился вниз, в свою будку. Уже зашёл в неё, уже уселся в кресло, но вдруг что-то вещее колыхнулось во мне. Дверь учительской, она закрыта… Она закрыта… Рывком я сорвал с щита ключ, домчался до учительской, вставил его в замочную скважину и двумя поворотами открыл замок. Вошёл внутрь. Уже слабеющий, уже поверженный…
Последние метры до дивана доползал на коленях. Уткнулся в её ноги, потёрся щекой о коленку. Перебрался к изголовью и здесь погрузился в её губы, её волосы, её нежность. Такими чудными, такими прекрасными были её глаза и, несмотря на темноту, я видел извилистые жилки на роговицах. Каждый волос ресниц, каждую морщинку век, каждую пульсацию зрачков видел я тоже. Видел и прикасался к ним языком.
- Ты весь горишь, - шепнула она. – И дышишь как загнанный.
- А ещё сердце – ты слышишь, как оно колотится?
- Что же с тобой? – тень улыбки скользнула по её лицу и нотки иронии прозвучали в словах.
- Не знаю.
- Ты не болен?
- Я болен. Я болею всё время, пока ты не со мной, но борюсь с болезнью. Когда же ты рядом – приступы обостряются.
- Неужели я причина этому?
- Ты, твой голос, твои глаза… Знаешь, а ведь порой мне хочется выздоровления.
- Выздоровления?
- Да. Но я знаю, что это неосуществимо.
- Ну почему же, стоит лишь пожелать.
- Я не желаю… Мне хочется иногда, да, но я слаб в эти моменты, мне просто кажется всё слишком изумительным и оттого опасным. Я прогоняю слабость, я не желаю…
- Желай, но лишь в минуты слабости. И пусть их будет как можно меньше.
- Их не будет больше.
Воплощённая стихийность, абсолютная потерянность – я никогда не представлял себе этого. Не ощущал в полной мере – лишь ветерок от колыхания крыльев, лишь лёгкий озноб, улетучивающийся через мгновение. Я не безвозвратность, не конечность, я не могу в полной мере и с явным воплощением. Есть посильней меня, я знаю – есть. Хрупкость уносится, частицы рушатся, новая вязкость обволакивает сферы. И я непосредственен, я естественен, я явен. Я прорываюсь сквозь жерло и прикасаюсь к горечи. Она жжётся, но так надо – я тоже делаю ей больно.
- Как у тебя дела, как ты сам вообще? – она держала мою ладонь и перебирала пальцы.
- Мне хорошо в последнее время. Даже очень, и это кажется странным.
- Почему?
- Ну как же… Как может быть мне хорошо так долго – так думается. Это глупо, да?
- Да, глупо. А хорошо – это как?
- Я спокоен, я умиротворён. Вокруг меня тишина.
- А ещё?
- Во мне угасло безумство мыслей. Я больше не насилую себя ими. Во мне снова моя тихая печаль. Я не скорблю, я лишь грущу и рад этому. Она переливается, как робкий ручей и не оставляет налёта. Она чиста и лучезарна.
- Она печаль всё же.
- Да. Но я люблю её. Её, тебя.
- Себя…
- Себя.
- Себя, должно быть, больше.
- Я – центр путей. Во мне сходишься и ты, и печаль…
Она тихо засмеялась. Обняв меня, прислонилась щекой к плечу.
- Расскажи мне что-нибудь, - выдохнула кротко.
- Что?
- Что-нибудь.
- О чём?
- О чём хочешь. О себе, обо мне, об этой ночи, этих звёздах…
- Звёздах?.. О звёздах могу.
- Я замерла, я жду, я слушаю.
- Знаешь ли ты, что многие из них уже потухли?
- Потухли?
- Да, их нет на самом деле. Они погасли миллионы лет назад. Уже миллионы лет они являются ничем – холодными, распадающимися атомами. Уже миллионы лет, как погибли все жизни, что согревались лучами этих светил, жизни, для которых светила эти и были жизнью. Их нет сейчас, и это длится миллионы лет. А мы всё видим их, изумляемся. Именно благодаря им…
- Что благодаря им? – спросила она после паузы.
- Не важно… Я что-то слишком мрачен сегодня.
Мы молчали какое-то время.
- А про луну, что ты знаешь про луну?
Я заглянул ей в лицо. Оно было спокойно и внимательно. В нём не таилась хитрость, тревога была ложной.
А луна смотрела прямо в окна. Она зависла совсем недалеко от её лица, круглая, сияющая.
- Нет, - покачал я головой. – Про луну я ничего не знаю.
На следующий день мне не суждено было дойти до института.
А начинался он вполне обычно. Я сдал вахту и с легчайшим, лишь на пару минут, опозданием отправился в путь. Расстояние от дома до института составляло километра три. Два и ещё метров восемьсот я прошёл нормально. Но вот когда до заветной цели оставалось двести метров и здание его, коричневое, мрачное, уже маячило перед взором, меня угораздило вдруг столкнуться плечом с каким-то кабаном.
Я всегда удивлялся этим ситуациям и никогда не понимал, как они вообще могут возникать. Идёшь по дороге, навстречу движется человек, вы всё ближе друг к другу. И вот, когда между вами остаётся каких-то два метра, возникает что-то странное: какая-то мёртвая зона – положение, когда уже невозможно разойтись. Ты делаешь шаг вправо, но и он поворачивает туда же; ты шагаешь влево, и в ту же секунду твой визави совершает движение в эту же сторону. Если идти прямо, то и он будет двигаться так же. Удачное разрешение – если вдруг в самый последний момент кто-то из вас двоих всё же поймёт замысел другого и двинется в противоположную сторону. Неудачное – вы столкнётесь. Моя мёртвая зона закончилась неудачей.
У меня было ужасно скверное настроение. Я не выспался, тучка невесёлых мыслей набежала поутру, во всём теле ощущалась сплошная ломота и неконкретность – всё это тоже одна из причин произошедшего. Главное дело, шёл-то я по самой середине дороги, и надо же такому случиться, что этот бык шёл так же, посередине. Мы попали в мёртвую зону. Пара мгновений напряжённых и трагических метаний, главным образом с моей стороны, закончились безуспешно, мы неумолимо сближались. И вот в этот-то момент я решил вдруг фраернуть. Я встал как вкопанный, выставив вперёд грудь и недвусмысленно давая понять, что уступать дорогу из нас будет он. Я был не прав, мне нужно было встать как-нибудь бочком, делая вид, что хочу интеллигентно разойтись, я так всегда и делал раньше. Но вот бывают же такие моменты, когда всё – действия, слова, мысли даже – сводятся к одному, чему-то такому неизбежному, необратимому. Дай я понять, что уступлю дорогу, он бы тоже сделал неуклюжее движение навстречу. Сделал бы обязательно. Но…
Он отшвырнул меня плечом в сторону, матюгнулся и зашагал дальше. Да, зашагал, ему и сейчас было не до меня, он торопился. Я бы мог спокойно продолжить свой путь, благополучно добраться до института, отсидеть положенные занятия и пойти домой. Но не тут-то было: я завёлся. На меня нашла такая злость, такая ярость, какая находила нечасто. Развернувшись вслед уходящему парню, я заорал:
- Ты охамел что ли, чмо!?
- Что? – остановился он.
- Широким стал!? – кипела во мне ярость. – Жить – насрать!?
- Ни хера себе! – вымолвил он удивлённо, и я увидел, как сжимаются его кулаки, на лбу складываются борозды, а глаза вылезают из орбит.
Он сразу же врезал мне. Удар был хорош, но вреда мне причинил немного. Зато вызвал новую вспышку ярости – я отбросил свой пакет с учебниками и нанёс ответный удар. Довольно неплохой.
Он был ниже меня ростом, но зато в два раза шире. Мы дрались недолго и он, конечно же, сделал меня. Иного исхода и быть не могло. За свою жизнь драться мне приходилось немало, и драться я не боялся. Одно только плохо – я, как правило, оказывался битым. Оказался и на этот раз. С весьма печальными для себя последствиями. У охламона этого была на руке печатка – он расковеркал ею всё моё лицо. Поначалу, впрочем, я держался неплохо – пустил ему кровушку. Но чем дальше, тем сильнее я сдавал – пропускал всё больше ударов, сам же почти не отвечал. В конце концов, он так удачно двинул мне, что весь белый свет поплыл у меня перед взором. Я сумел удержаться на ногах – пошатываясь, отковылял в сторону, присел на сугроб и, зачерпнув ладонью заледенелый снег, погрузил в него лицо. Драться я больше не мог. Парняга тоже понял это. Зашвырнув на прощание мой пакет на обочину – прямо в снег и грязь – он продолжил свой путь.
Я сидел на снегу и останавливал кровотечение. Лица своего я не видел, но чувствовал – оно распухло. Левый глаз почти закрылся, губы были разбиты. А по дороге шли студенты – опаздывающие, торопящиеся. Они шли всё время, пока длилась драка. Сторонились нас, обходили, косились. Теперь они смотрели на меня – идиота с разбитой харей, который сидел в сугробе и тупо оглядывался по сторонам.
В целом же моё душевное состояние оказалось не таким уж и плохим. Не на самом дне отчаяния находился я, нет. У меня бывали моменты погружений на это дно, я знал, что это такое. Сейчас другое. Конечно, я был повержен, но не уничтожен. Какая-то доля оптимизма гнездилась ещё во мне, я даже не потерял способность улыбаться – хоть выходили и не улыбки, а оскалы.
Остановив кое-как кровотечение, я тяжело поднялся, слазил за своим пакетом и, вывозившись как свинья в снегу и грязи, побрёл домой. Ни о каком институте речи уже не шло.
Лишь через час добрался я до дома. Идти было совсем тяжко. Болела голова, почва ускользала из-под ног и кроме всего прочего меня тянуло поблевать. Вероятно, я получил сотрясение мозга. Это было скверно, но самым скверным оказалось то, что я потерял во время драки часы. Обнаружил я это уже при подходе к дому и возвращаться назад, конечно, не стал. Часы было жалко: хоть они и старенькие, но служили исправно.
Хозяйка возилась на кухне, когда я заявился на пороге. Разумеется, она вылезла в коридор с расспросами. Скрывая, насколько возможно, лицо, я проскользнул в ванную, пробурчав в ответ что-то насчёт болезни преподавателей. Получилось неубедительно: губы были разбиты и слова складывались нетвёрдые, как у пьяного. Антонина, должно быть, поняла всё, что можно было понять, но с вопросами больше не лезла, за что ей спасибо.
В ванной я, наконец, увидел своё отражение. Увидел и охнул: вместо лица красовалась вздутая покорёженная масса, в которой угадывались два заплывших глаза. Нос явственно искривился вправо, от губ остались лишь пятна, ну и многочисленные кровоточащие надрезы на тёмно-алом фоне довершали живописную картину. С носом, как потом выяснилось, случилось действительно что-то серьёзное – внутри, в глубине ноздрей, жилибилась некая субстанция, и это явно были не сопли. Я сморкался, тужился, ещё немного – и мозги бы высморкал наружу, но странное вещество так и не вылезло. Я умылся, а было это весьма болезненно – каждое прикосновение к лицу заставляло морщиться – почистил кое-как одежду, а затем пробрался в свою комнату, закрылся и повалился наконец-то на кровать.
Лежать иначе как на спине не было возможности. Но это уже не имело значения, главное – что я мог, наконец, растянуться на кровати, под тёплым одеялом, на мягкой подушке – растянуться и унестись от всех этих институтов, драк и тому подобного. Засыпать долго не пришлось: после нервного потрясения организм сам, беспрекословно, отключился.
Сон мой – словно некий провал куда-то вовне. Что-то снилось вроде, но что – вспомнить потом я не смог. Сквозь сон я слышал, что приходила Катька. Они о чём-то разговаривали с хозяйкой, а потом она ушла. Должно быть, Антонина просто не пустила её ко мне. И правильно… Проснулся я уже вечером, часа за полтора до смены, и пробуждение моё оказалось словно воскрешением каким-то: будто из царства тьмы и пустоты возвратился я в реальность. Мне понадобилось минут двадцать, чтобы придти в себя. Я нетвёрдой походкой добрёл до туалета, сполоснулся и двинулся на кухню подкрепиться. На рожу свою я тоже налюбовался. Была она совсем плоха сейчас: чётко обозначились все фингалы, а было их немало, так что преобладающим цветом лица стал фиолетовый. Я отметил про себя, что про институт придётся на несколько дней забыть. Сложнее с работой: заменить меня некому, так что выходить надо обязательно.
Я поел, наконец. Это было непросто – своим расковерканным ртом я мог жевать лишь очень-очень медленно, да и то морщась от боли. Чай же выпить мне так и не удалось – разбитые губы не позволили. До смены времени почти не оставалось – я стал одеваться. Антонина всё это время делала вид, что меня не замечает, хоть и бросала иногда торопливые взгляды в мою сторону. Но молчала, и это мне нравилось. Она была деликатной женщиной.
- А господи! – всплеснула руками вахтёрша, завидев меня. – Что с тобой, Виктор?
- А-а-а… - отмахнулся я.
Она принялась качать головой, цокать языком, а потом сказала мне:
- Бедненький ты бедненький…
Я от этого чуть не завёлся. Да что там, завёлся, только сдержался. Уходя, она одарила меня таким жалостливым взглядом, что захотелось догнать её и обматерить.
А народа в школе оказалось немало. Чуть ли не во всех классах шли родительские собрания, они постепенно заканчивались и учителя, родители проходили мимо моей вахтёрской будки, смотрели на меня, а я, с живописнейшей своей мордой, отвечал на их взгляды своим – презрительно-наглым. Учителя сдавали мне ключи: испуганно поздоровавшись, клали их на стол и, смущённые моей внешностью, уходили, так же настороженно прощаясь. В школе находилась и вся администрация: директор, завучи. От директора мне удалось закрыться газеткой, а вот от одной из завучей, Светланы Александровны, укрыться не удалось. Она была обаятельной такой женщиной и в некотором роде покровительствовала мне: заводила разговоры, интересовалась учёбой, личной жизнью. Вот и сейчас, обнаружив меня в интереснейшем состоянии, она начала:
- Витя! Что с вами такое?
Я заметил, что она принюхалась.
- А-а-а… - точно так же, как и сменщице, махнул я рукой, но от завуча просто так не отмахнёшься, поэтому пришлось честно добавить:
- Подрался…
- А батюшки! Как же вас угораздило?
- Долго рассказывать. Столкнулся плечами с одним тут, - я решил быть честным до конца, - ну и пошло-поехало.
- Ай-ай-ай, - качала она головой. – Как же это так, как-нибудь посторониться уж надо было.
- Вот, не получилось.
Я смотрел на неё и думал: неужели у тебя на самом деле какое-то ко мне сочувствие? А в глазах её оно читалось явственно. Меня это удивило. Я не верил, что кто-то действительно может испытывать ко мне искренние чувства. В её взгляде должны таиться огоньки лжи – и присмотревшись, я вроде бы заметил их. Усмехнулся про себя.
- Как вы себя чувствуете? – продолжала Светлана. – Болит ведь всё наверно?
- Да нормально я себя чувствую. И вообще, Светлана Александровна, я гляжу – вы больше меня этим расстроены.
- Да как же мне расстроенной не быть!? – это был выход на какой-то новый виток доверительности. – У вас вон ведь во что лицо превратили – смотреть страшно. Так ведь и убить могут.
Я хотел что-то ответить, но произвёл лишь трагический выдох. Завуч ещё трепалась какое-то время и буквально уж слёзы заблестели у неё на глазах – так она была тронута. Но, наконец, отвалила. Мы попрощались с ней прямо как сын с матерью, и она зачем-то посоветовала мне напоследок в случае чего звонить ей. Что это за случай такой – оставалось лишь догадываться. Она была красивой женщиной, Светлана Александровна, и манеры у неё были приятные. Она нравилась мне даже, чёрт возьми. Я смотрел на её удаляющуюся и живописно вальсирующую под плащом попку и процедил зачем-то сквозь зубы:
- Ссстерва…
Всё это шевеление в школе продолжалось аж до десяти и произвело на меня угнетающее впечатление. Когда все разошлись, я закрыл входную дверь и прошёлся по школе. Привычно дули сквозняки, непонятные шорохи доносились откуда-то из-под крыши, гулко разлетались по коридорам мои шаги. Настроение было неважным. Неважным – мягко сказано. Оно совсем стало плохим. Я всегда удивлялся этой своей возможности практически моментальной смены настроения. Моментальной только в одном направлении – от хорошего к отвратительному, обратно так скоро не получалось. Вот и сейчас всё произошло так быстро, так незаметно, что обнаружив себя в подавленном состоянии, мне оставалось лишь удивиться этому, ни на что иное эмоций уже не хватало.
Я ходил по тёмным, пустынным коридорам школы, смотрел в окна на горевшие невдалеке огни домов, смотрел на небо с его гнетущими звёздами и с каждой секундой на душе становилось всё прискорбней.
Наконец я решил отправиться спать. Это было самым лучшим, что я мог сделать в моём положении. Я спустился на первый, достал из сумки одеяло и взял ключ от учительской. Улёгся на диван, замер, но… сон не шёл. Стало ясно, что засыпать я буду долго и мучительно. Минуты эти – в ожидании сна – самое кошмарное время суток. Лишь здесь остаёшься наедине с самим собой, а это, оказывается, очень неприятное состояние. Я лежал на спине вот уже целый час, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы, к шумам в себе самом и был печален. Был злобен, был отчаян.
- Ну где же ты, моя женщина? – усмехнулся я вслух и почувствовал, как новая порция из блюда горечи разливается по жилам. Громко выдохнул и перевернулся набок.
В этот момент раздался стук. Стучали в парадную дверь, и стук этот был такой тихий, что поначалу показался мне лишь игрой воображения. Но он повторился снова, а потом и ещё. Удивлённый, я поднялся с дивана, надел ботинки и зашагал к двери.
Сквозь окна никого не было видно, но едва я взялся за засов, стук раздался опять. Я открыл дверь. Не знаю, кого я ожидал увидеть, но только не того, кого увидел. Стучавшимся в школу человеком оказалась Катька. В одной кофточке, замёрзшая, стояла она перед дверью. Увидев меня, слабо улыбнулась. А потом удивилась:
- Кто это тебя так разукрасил?
Я впустил её внутрь, но был в неком замешательстве.
- А, чего молчишь?
- Ты почему не дома? – выдавил я наконец.
- Сбежала, - отозвалась она.
- Зачем?
- А… Папа с мамой напились, орать начали. Дрались между собой, а потом и нас с Игорем бить стали. Игорь ещё раньше убежал – сказал, что к другу. Ну, я тоже решила смотаться. К тебе. Не прогонишь?
- Нет конечно.
- Там к тому же к ним ещё два мужика пришли, совсем уже невыносимо. Козлы вонючие, заколебали они меня уже, родители эти долбанные.
- Кать!
- А что я такого сказала… Как их ещё иначе назовёшь?
- Забудь о них.
- Да, легко сказать. Тебе к ним не возвращаться.
Я закрыл входную дверь, мы прошли в учительскую.
- Так откуда у тебя фингалы? Подрался что ли? Ой, какой ты красивый! – присмотрелась она пристальней.
- Нет, под машину попал.
- Чего ты врёшь! Отвечай честно: на самом деле подрался?
- Ну, подрался.
- Ого, да ты молодец! А кто кого?
- Конечно я его.
- Серьёзно?
- Само собой. От него лишь бездыханный труп остался.
- Да ты врёшь…
- Зачем мне врать?.. Ты есть наверно хочешь, а, Кать?
- Не, не хочу. Это ты хочешь. Я принесла вот тут печенек, я ведь знаю, что у тебя ни куска нет.
Она достала из кармашка горсть печеньев и протянула мне.
- Ну и ты тоже ешь, - кивнул я ей.
- Не, я не хочу.
- Ешь давай, я всё не съем.
- Ну и не надо, утром тоже захочется, - она свалила их на стол. Потом осмотрелась.
- Ну, куда ты меня положишь?
- Вот, на диван ложись.
- А ты где будешь?
- На полу как-нибудь.
Катя выразительно на меня посмотрела.
- Давай тогда уж вместе…
- Нет, не надо.
Я сдёрнул с дивана одеяло, взглядом приказал Катерине ложиться, накрыл её и как следует укутал. Потом выключил свет и стал укладываться на полу.
- Вить, давай ложись рядом.
- Нет, Кать, не надо.
- Да чего ты стесняешься?
- Нельзя так.
- Фу, нельзя… А ещё муж будущий… Я, может, только специально к тебе в школу и убежала, чтобы поспать с тобой, а ты…
Я лишь покачал головой на такие слова.
- Быстро сюда, я тебе приказываю!
Чёрт возьми, а ведь мне действительно хотелось лечь вместе с ней…
Я поднялся, наконец, и лёг на диван, нырнув под заботливо приподнятое Катей одеяло.
- Вот, давно бы так, - улыбнулась она, обвивая меня своей ручонкой.
Мне вдруг стало так не по себе… Так необычно… Лихорадочно стучало в груди сердце, во рту пересохло, стало почему-то очень жарко. А Катя, прижавшись вплотную, ласково смотрела на меня и от её взгляда на глазах моих наворачивались слёзы.
- Вить! – тихо позвала она.
- Что?
- Ты любишь меня?..
- Да, Катя, я люблю тебя.
- По-настоящему?
- По-настоящему.
- Без обмана?
- Без обмана.
- И мы поженимся потом?
- Конечно.
- Будем жить вместе?
- Да.
- Любить друг друга?
- Да.
- И мы будем самыми счастливыми?
- Да, Катя. Мы будем самыми счастливыми.
- Поцелуй меня…
Чёрт, я опять был в нерешительности.
- Только не говори, что нельзя. Просто поцелуй и всё. И обними ты меня ради бога!
Я обнял её, она сжала меня ещё крепче, мы сблизили наши лица и поцеловались. Поцелуй был горячий, страстный, и губы долго не разъединялись.
Была глубокая ночь. Катя, мерно посапывая, спала, уткнувшись мне в плечо. Мне же не спалось. Я смотрел на неё и гладил по волосам. Упрямая прядь спадала ей на глаза. Я убирал её, но она снова норовила соскользнуть, чтобы потревожить Катин сон.
- Женщина… - шептал я, едва шевеля губами. – Моя женщина…
Роза Блюменталь
Созвучия призрачных струн удалены, промежутки аритмичны, краски огненны. Совсем нет ветра.
- А ведь я знал её, - шепчет он. – Сейчас в это трудно поверить, годы – они мчатся, как степные лани, но это так: я знал её. Роза Блюменталь… Роза Блюменталь… Она была необычной женщиной.
Я молчу. За гранями тихо, маятники убаюкивают. Меня смаривает в сон.
- Створки закрыты, они закрыты всё время, - продолжает он. – Некоторым удаётся приоткрыть их, сквозь щели врываются сквозняки, веет цветением. Запахи дурманят – всего лишь сквозь приоткрытые, совсем ненамного. Я же открыл их нараспашку… Знаешь, что происходит, если открыть их нараспашку?
Я киваю – да. Я открывал их не раз.
- Они могут смести, они – те потоки, что так жаждешь в духоте. Но могут и явить сокровенные образы. Это большой соблазн. Они выношены столетиями, они оплаканы и отвергнуты многократно, они – вожделенны. Роза Блюменталь – самое сокровенное, что являлось мне в заточении.
Гамаки колышутся, совы взирают. Я умиротворён сейчас, я расслаблен. Сладкая нега обволакивает, мне хорошо.
- Пусть в сомнениях, пусть в тревогах… Но Роза Блюменталь поблизости, пределы раздвигают вместимость. Она приходит, садится рядом, ты кладёшь голову на её колени – она добра и заботлива, она сама нежность. Время стремительно тогда, оно шуршит быстротечностью, бурливые реки неистовствуют, но на самом деле – то лишь миг. Долгий, упоённый миг, он способен быть вечным, он способен. Я был во многих, я чувствовал сам, как струи застывали тогда, как замирали деления, как исчезали контуры. Она, всё она – Роза Блюменталь, повелительница времени!
Я соглашаюсь – наверное, он действительно прав. Я тоже слышал о ней кое-что.
- Сурова, сурова, - он глядит почему-то вверх. Своды голубы и успокаивают. – Она – как мраморная статуэтка, что ласкает изысканными формами, но что тверда на ощупь. На ощупь… ты знаешь, а ведь я не раз прикасался к ней. Скользил пальцами по упругой шее, рисовал узоры на плечах… Ощущения стираются, теперь я чувствую лишь жжение, тогда же… кто знает, что я чувствовал тогда? Даже я не знаю этого теперь.
Я смотрю на него пристально – он так непосредственен, так искренен. Мне нравится в них непосредственность. Иногда они лживы и грубы, но будучи непосредственными, милы до очарования. Я благосклонен к нему сейчас.
- Мне предсказывали это, - теперь взор его направлен вниз, в твердь. – Ты можешь не верить, но мне предсказывали. Женщина, говорили они, грозная женщина. Могущественная женщина. Страстная женщина. Роза Блюменталь… Не помню, верил ли я в те предсказания, должно быть всё же верил – Роза Блюменталь, разве это не производит впечатления? Взгляды просты и понятны, движения естественны, поступь легка. Взойди, скажи слово, лишь слово, я пойду вслед. Тропы извилисты, но цель достижима. Роза Блюменталь, Роза Блюменталь, Роза Блюменталь. Городской сад, скамейка под развесистой берёзой, сумерки так быстры, уже совсем темно. На небе зажигаются звёзды. «Пора прощаться…» «Уже?» «Да, мы не можем круглые сутки быть вместе». «Мне бы хотелось». «Нет, нет, это невозможно». «Жаль». «Чтобы не наскучить». Чтобы не наскучить… Роза Блюменталь – вижу тебя и сейчас, бесподобная!
Лишь двенадцать отмерены. Здесь тихо, уютно и внешние буйства не ведомы. Продольные линии обрываются на десятой секунде. Концы опалены, расплавлены. Вокруг дёготь. Чернота, в неё погружаешь пальцы, слизь податлива и не липнет. Рассечения сверху вниз – должно быть, мечи тяжелы, трепещущие руки поднимали их, замахи высоки и сила вкладывалась немалая. Искры, свечение. Что сзади, когда в зрачках лишь огонь? Лишь биение пламени, неистовое и мятежное? Против. Против и злорадствует. Пентаграммы начертаны, знаки взывают с небес, переходы тонки, но не переступить. Здешние плоды ядовиты: надкуси, сок течёт по губам, пузыри лопаются. Во все стороны, им во все стороны позволено, они и несутся – во все стороны, во все дали. Кузнецы ударяют молотами, металл шипит, но и они усердны. Они выкуют, они выкуют латы. Мы наденем их и вскочим в стремена. Кони взовьются, заржут и помчатся к замкам. Где же вы, сопутствующие гордым? Почему не зрею силуэты ваши? Почему не слышу песни? В течение длительных зим отращивали шерсть. Джунгли просторны, густы, лианы свисают и лишь ухватись. Ухватись, ухватись. Проторены тяжёлыми стопами, дороги грязны, но выводят. Озёрной влаги чиста неприкаянность, омовение краткое, но освежит надолго. Птицы – их заточали в клети, мы с тобой и заточали, они довольны – совсем тихи и послушны. Их скормили псам. Пусть разрывают плоть и урчат. Мне нравится урчание. Либо тишина, либо урчание. Степенно, в чём-то трагично – звуки дробятся, порой вообще не слышны. Я всё же разбираю смыслы. Ну и что, ну и что? Совсем не горды и внимательно слушать готовы. Говори, говори.
Он уже пьян. Бормочет:
- Силы хватало, я не из тех, кто слаб. Но она всегда вела и на другие роли не соглашалась. Что же, я не противился. Завлекала, чаровала. Устоять невозможно. Скрутит, сметёт, лучше подчиниться.
Некая задумчивость опускается на меня. Я уже не так щедр на положительные эмоции, но и отрицательным не даю проявляться. Его не слушаю почти.
- Я совсем не жалею, - говорит он. – Не пойми меня превратно, я ни о чём не жалею. Да, она дорога мне, да, грудь до сих пор сжимается при звуках её имени, но жалости нет. Это хорошо, это естественно, что всё рано или поздно заканчивается. Я даже рад, что закончилась и она, лишь грущу в минуты слабости, но в целом – рад. Я выпил её до дна, отшвырнул бокал в сторону и он разбился. Я счастлив, я по-настоящему счастлив.
Я поднимаюсь и делаю несколько шагов. Потом направляюсь в обратную сторону.
- Она – лишь дымка, лишь облачко. Оно всегда над головой, куда ни ступи, порой орошает дождём, порой градом, но большую часть времени мило и светло. Приятно.
Да, да, да, приходит ко мне объяснение. Динамика вниз и вниз постоянно. Никаких отклонений, поступательным движением в отмеренные промежутки времени. И фиксировать, ежесекундно фиксировать.
- Нет-нет, - хохочет он. – Нет, нет, и ещё раз нет. Роза Блюменталь бессмертна! Роза Блюменталь вечна! Роза Блюменталь будет всегда, потому что она – иное!
Слабак
Блин, расскажу вам историю про одного полудурка. Чисто в назидание – чтобы неповадно было. Потому что так жить нельзя.
Жизнь – не поле с огурцами, а Бог не фраер, он таких тюфяков не любит. Рано или поздно непременно накажет.
Жестокий бог. И жизнь жестокая.
В общем, звали этого недоразвитого Александром.
Это я так официально выражаюсь, по паспорту, потому что в действительности никто его так не звал. Не заслуживал потому что. Санёк, Сашелла, Шурик – это в самом лучшем случае.
Видели бы вы его – тоже язык бы не повернулся «Александром» величать, как царя македонского. Потому что – врубайтесь – идёт этакий болван с улыбкой до ушей по улице, воздухом не надышится и оптимизмом своим дебильным окружающих к земле прибивает.
Вы только не подумайте, что мне его внешность не нравилась. Внешность как внешность, хотя и простоватая, колхозная, ну да бог с ней. Не в ней дело.
Оптимизм-то откуда? Здоровьем что ли бог наградил, богатствами? Нет, хреновенькое здоровье – даже в армию не взяли. Чего-то с сердцем там.
Ну, допустим, меня тоже не взяли, это не показатель, хотя среди людей определённого уровня всё-таки считается солидным и уважаемым в армии отслужить. Пусть они потом над ней посмеиваются, а в жизни это всё-таки помогает.
Я вот хоть и не служил, а пожалел в какой-то момент, когда с уважаемыми людьми столкнулся, и они ко мне как-то не так стали относиться, оттого что я военную школу мужества не прошёл. Крепкие люди со связями и деньгами, хозяева своего слова. Спокойные, уверенные.
Вот и он не прошёл – а ему пофигу. Никогда по этому поводу не парился.
Поступил в пединститут – куда ещё, когда ни мозгов, ни связей! У меня аналогичная история – тоже педуху окончил, потому что волосатой руки не было, а родители люмпены-пролетарии.
Да, собственно, на одном курсе с ним и кантовались, но меня всё-таки жизнь чему-то научила: в школу я работать за три гроша не пошёл. Куда-то, как-то – хоть в продавцы, хоть сантехники, хоть в грузчики, хоть в разнорабочие – но всё же выкручивался, какие-никакие деньги зарабатывал, а бесплатно перед школьниками-дебилами не плясал и не горбатился.
Потом чуток помогли, приподнялся. Понимаю – не бог весть что, но всё-таки своё дело, своя торговая точка. Прибыль не грандиозная, но стабильная. Сам работой несколько человек обеспечиваю.
Сколько им плачу? Да нормально плачу, нормально, не надо меня троллить. На жизнь людям хватает. А мне сколько платили в двадцать три? Кто-то обо мне заботился? Перинку подкладывал? Я в жизни всего сам добился, ничего просто так с неба не свалилось.
Ну вот, а этот горемыка Шурик прямиком в среднюю школу подался. Учителем истории.
Он вообще фанат истории – книжек перелопатил уйму, окосел весь от них. Ходит по улице и бормочет что-то про редуты Багратиона или про центурионы Юлия Цезаря – ну, тютя, типичная тютя. Человек не от мира сего. В советские времена – к которым я, кстати, со всем, уважением – вписался бы ещё в парадигму, бля, общества, а сейчас куда с таким недоразвитым сознанием впишешься? Только помойка примет с вшивыми бомжами.
Ну да ладно, хоть и копеечная, но работа у него всё-таки была, какие-то деньги имел. На которые, разумеется, ни квартиру, ни машину не купишь.
Представляете, до сорока с лишним человек с матерью жил! Ладно ещё у него батя копыта откинул рано, тоже сердечник, хоть пространство освободил чуток, а так бы вообще они загнулись, особенно когда Сашелла решил семью завести.
Как водится у людей такой категории, он это сделал, когда ему пошёл четвёртый десяток. А точнее – в тридцать пять. До этого только толстые книжки читал, умные фильмы смотрел, всяких там Годаров-Антониони, да свой грёбаный «Дорз» на виниле слушал.
Знаю я, знаю, кто такие «Дорз», не надо переглядываться. Мне не пятнадцать лет и культурный уровень у меня достаточный. Только я его на вилы, как навозную лепёшку, не поднимаю и над головой не трясу, как некоторые из вас, додиков длинноволосых.
Я не сын Рокфеллера и не кум Елизавете Второй, я просто занимаюсь выживанием. Это вы, клоуны, о каких-то там кинофестивалях и арт-тусовках грезите, потому что то ли родители у вас при бабле, то ли сами вы дебилы недоразвитые, как мой однокурсник Санечка, и жизнь свою на помойке кончите. Кончите, кончите, не скальте зубы – только туда таким фантазёрам и дорога.
Вот и этот Чебурашка – нет бы онанизмом заниматься, как три с половиной десятка лет до этого – так он себе такую же убогую бабу нашёл. Разумеется, с проблемами и изъянами – на три года его младше, но с ребёнком. Сама малахольная, медсестра в больничке, зарплата соответствующая, и девчонка у неё такая же.
- Светочка, смотри, это зайчик! – показывают ей игрушку. – Он говорить может. Нажми кнопочку!
А она только слюни пускает и лыбится, лыбится. Вот как вы, умники, прямо сейчас. До пяти лет не разговаривала.
Хотели её уже в интернат для слабоумных отправить, но Сашок как-то там заниматься с ней начал, книжки читал, картинки показывал – и вроде как сдвинулось её развитие в лучшую сторону.
В первый класс пошла в обычную школу, но всё равно странности остались. Смотрела всё время исподлобья, говорила односложно. Хоть и нехорошо так про больных отзываться, но явно чиканутая.
Ладно, дальше – больше. Одного за другим они ещё двух девок сделали. Погодки.
Одна полуслепая – чуть ли не с полутора лет очки с толстенными линзами носит, другая – ссытся под себя каждый час. Яблочко от яблоньки, как говорится… Законов наследственности ещё никто не отменял. Э-эх, и весёлая житуха в семейке началась!
Ну-ка, давайте, хиппи вонючие, порадуйте меня своим гуманизмом и человеколюбием. «Дети – цветы жизни», ещё какие умные поговорки на эту тему знаете? Чё молчите?
А, вы поговорки не любите, вы тезисы с аксиомами выдаёте. А потом их умные кинорежиссёры на кинолентах фиксируют. Где такие свободные, мятущиеся женские и мужские души сходятся-расходятся, детей делают, и не всё у них, разумеется, в порядке – порой проклёвывается этакий красивый раздрай, экзистенциальный надлом – но в целом зашибись. И с жильём проблем нет, и с деньгами. И даже если они расстаются, то умные-преумные и красивые-прекрасивые дети задумчиво смотрят в камеру, всё понимая, и бесконечно готовы прощать своих сложных, но таких симпатичных родителей.
Нет, чуваки, это не тот случай. Это просто пипец насколько хуже.
Короче, живут шестеро бестолочей – Сашелла с жёнушкой, его мать и трое недоразвитых детей – в двухкомнатной квартире. Денег – копейки, да и те задерживают, жрать нечего, детям лекарства нужны дорогие и одежда горит, как на пожарищах Второй мировой, а у них на хлеб с молоком не хватает.
Жена, естественно, в истерику ударилась. Бабы – они такие. Это только умные кинорежиссёры, да пронырливые художники создают образы Матерей-героинь, которые на скаку и в огонь, а на самом деле бабам напряжение вредит катастрофически. Они только лежать хотят на дорогих диванах кверху жопой – и чтобы им кофе на подносе приносили.
Не надо, не надо – все такие! Я вот тоже в первом браке не сразу от иллюзий избавился, тоже в Любовь с большой буквы верил.
Женился-то поздно, почти в тридцать, но тут другой случай, не до того просто было.
Жена придёт с работы:
- Котик, я нечеловечески устала, помой, пожалуйста, посуду!
Ну, помыл пару раз. И что бы вы думали? Так мыть и пришлось все четыре года совместной жизни!
А когда ребёнок появился – тут ваще ад начался.
Она, видите ли, Мать Тереза, а я – чмо подзаборное. Она – с ребёнком по больницам, а я пять минут уделить дорогому чаду не могу. А то, что бабло кто-то должен домой приносить, чтобы в холодильнике ветер не гулял и мыши не трахались, - так это типа не её проблема.
Вот я прихожу в семь вечера уставший и голодный, как собака, и должен ещё с ребёнком поиграть, пока она сериал свой или кулинарную программу не досмотрит. А не поиграю – я враг человечества и очередная инкарнация Адольфа Гитлера.
Только дело-то в том, что я не Шурик и такое отношение к себе терпеть не собирался. Как-то в один прекрасный день схватил суженую за шкварник, пендаля под жопу – и с лестницы. Ступай-ка, сучка, вместе с ребёнком, которым ты как папской индульгенцией прикрываешься, к своей грёбаной мамочке – и водите там свои бабские хороводы.
Ну, алименты повыплачил – что тут такого?
С сыном тяжело было расставаться, но со временем он понял, ху из ху и кто был прав – я или его скользкая мамочка.
Сейчас-то его ко мне больше тянет. Студент, наивный ещё, но видно, что не дурак. Приезжает, советуется, уже с товарищами своё небольшое дело начал – молодец, одним словом. Толк будет. Я рад, что его бабская истерия не испортила.
Со второй женой уже по-другому себя поставил, правильно. Чтобы она посуду не помыла, или рубашку мне не погладила… Да я только взгляну – и её колбасить начинает.
Живём душа в душу. Полное взаимопонимание. Дочь вырастили замечательную. Спокойная такая, уверенная в себе девочка. Школу заканчивает. С хорошим парнем дружит – сын директора торгового центра. Уверен, всё у неё получится.
Мне, конечно, трудно представить, как Сашок справлялся со своей нервной женой и больными детьми. Да как уж справлялся – так, терпел просто.
- Эй ты, говно! – орёт с утра жена на старшую дочь. – Ну-ка быстро зубы чистить, а то в школу не успеешь!
- Мама, я полежу чуть-чуть, - просит ребёнок.
- Быстро в ванную!!! – тут же срывается в вопль жёнушка. – Ты в могилу меня свести хочешь, да, в могилу? У меня минуты свободной нет, я на вас всех жизнь положила – а ты меня ниже плинтуса ставишь, да?!
И так далее и тому подобное.
Сашка начнёт их с улыбкой успокаивать – мол, чего вы из-за ерунды ссоритесь? Он же на тех самых дебильных принципах воспитан, что и вы – любовь спасёт мир, и прочая херня в том же духе.
В итоге всё только хуже: жена уже по полу катается и волосы на себе рвёт, дети воют, а мать-старушка сидит в углу, крестится и так, чтобы все слышали и прочувствовали, у Господа-бога помощи просит.
- Ничего-ничего, - гладит детей по головам Сашелла. – Прорвёмся!
Прорвётся он, блять! Куда, в какое измерение? Куда из такой кучи говна вообще прорваться можно?
Спустился хоть раз к ним всемогущий Бог? Оказал помощь? Копейку подкинул? Хуюшки! Ему до таких насекомых дела нет. Он с банкирами общается и владельцами промышленных компаний – вот его среда обитания. Ему с ними веселее. А весь этот пролетарский сброд – пусть подыхает. Всё равно новый тут же народится. Обезьяны для заводов и фабрик всегда найдутся.
Я не к тому так цинично о Боге рассуждаю, чтобы разгневать его. Нет, я к нему со всем почтением. И сам в церковь иной раз съезжу. Вера в людях должна быть. Вера и страх. Они дисциплинируют.
Только понять одну вещь надо: Бог слабых не любит. Он их давит, как клопов. Никакой помощи слабым от него не было и никогда не будет. Он только до того снизойдёт, в ком какую-то силу почувствует. Желание отбиться от стада и самому слепить свою собственную жизнь.
- На, Сашок, возьми пятихатку! – встречу, бывало, однокурсника на улице. – Купи детям чего-нибудь.
А он гордо так головой дёрнет и ручкой движение сделает – спасибо, обойдёмся.
Вот такие они, нищие интеллигенты. Им руку помощи протягивают, а им всякие принципы мешают. Плюнут на эту руку или насрут – и счастливы вместе со своей гордостью.
Я ему ко мне предлагал пойти работать. Ну да, продавцом, а что тут такого? Я сам через это прошёл – и ничего, не помер. Но его опять гордость удушила – лучше школа, лучше дебильные дети, лучше светлая сказка о разумном и вечном, чем нормально на ноги встать.
Да я бы ему и дело помог своё завести, если б он на то хоть каплю желания проявил. Но нет, его такие повороты судьбы пугали. Людям, как он, удобнее по течению плыть и принимать жизнь такой, какая она есть, мерзкой и вонючей. Не делая при этом ни малейшего движения её изменить.
Правда, пару раз деньги у меня он всё-таки брал – но это уж незадолго до смерти, когда пить сильно начал. Мать его к тому времени окочурилась – и вроде бы надо им после этого плечи расправить, всё-таки посвободнее в квартире, а у них всё только хуже.
Средняя девчонка вообще ослепла практически – Санька последние деньги изводил в поездках с ней по всяким клиникам.
Старшая залетела в пятнадцать лет – а родители, дурни, аборт ей не сделали. То ли поздно обнаружили, то ли опять принципы помешали. Божье созданье убьём, и всё такое прочее.
Только младшая, вроде, посмышлёнее. Ссаться перестала, ни мир глядит осмысленно. Может, что и получится из неё путное.
Стал он дедом для неродной внучки – опять девка родилась – только какое в этом счастье? Ещё один рот на его копеечную зарплату.
Тихонький такой, пришибленный, по старой памяти улыбаться пытается и на мир смотреть оптимистичным взором, да только оптимизма уже никакого не осталось. Идёт по улице, всё так же о редутах Багратиона бормочет или «Камон, бейби, лайт май файер», - напевает.
Полудурок. Законченный полудурок. Слабак.
Нет, жизнь не для таких создана.
В общем, в сорок девять прекратилось его земное существование. Не выдержало сердечко.
За несколько месяцев до смерти его с работы уволили за пьянство. Жена тут же дома изобразила большую творческую истерику, после которой он вынужден был уйти из семьи.
Жил у таких же опустившихся человечков. А то – прямо на улице. Под канализационными трубами или в подъездах.
Я вроде бы видел его мельком в то время, но не узнал. На себя он уже практически не походил. Позже, вспоминая прошмыгнувшего мимо бомжа и удивляясь его похожести на бедолагу-одноклассника, окончательно пришёл к выводу, что это он и был.
Я только одно на это сказать могу: отмучился, бедолага. И хвала жестокому Богу – дальше б только хуже было.
Жена его тут же проявила удивительную хватку. Старшую дочь вместе с её лялькой спихнула к родителям того трахаря, который её обрюхатил, угрожая им прокуратурой.
И те, надо же, приняли её. Видать, такое же простонародье немытое. Среднюю определила в интернат для слепых.
А потом продала квартиру и укатила с младшей куда-то в Краснодарский край, где вроде бы купила дом. У неё там якобы родственники – типа к ним подалась.
Ну а чё – какое-никакое, а это решение. Гордиев узел кому-то надо было разрубить. Вместе всей этой кодле несчастных и сирых всё равно бы не жилось.
У баб всё-таки, должен признать, инстинкт выживания развит сильнее.
Я, конечно, не думаю, что ей после этого манна небесная свалится. Ну, найдёт мужичка-пенсионера – ладно бы, если не пьющего – может, какое хозяйство заведут, в частном доме с этим полегче, да так и протянут в относительном согласии и сытости до самой смертушки.
Дочь, глядишь, парня нормального встретит.
Так, быть может, и порвётся нить несчастий.
Хотя чё-то слабо мне в это верится.
Я могилку Сашкину отыскал недавно. Ездил помянуть родителей – так уж, по ходу дела и его последнее пристанище нашлось.
Лежат-то ведь все у нас в одном месте. На одном кладбище.
Говорят, нельзя о покойниках плохо. Чушь! О бестолковых покойниках, бездарно сгубивших жизнь, – можно.
- Дубина ты стоеросовая! – стоял я над едва различимым холмиком и ругал в голос эту бестолочь. – Простофиля чумазый! Слабак! Ну как так жить можно, а? Не понимаю я этого.
Потом ограду ему на могилу сделал. Кто ещё, если не я? Никого у него не осталось – ни родни, ни друзей. И памяти даже не осталось. Никому он на хер не нужен.
Злюсь на себе с тех пор – мне-то зачем всё это? Кто я ему, в конце концов?
Старею, что ли?
Маленький Серёжа
Мамка веселилась с любовником. Свежая самогонка лилась рекой. Им было хорошо.
- Серёга, будешь? – протягивал дядя Витя мальчику залепленную жирными пальцами рюмку.
Шестилетний Серёжа отводил взгляд в сторону. Горестно вздыхал. Робот-трансформер в его руках тоже был необычайно грустен. Таким его Серёжа ещё не видел.
- Что ты делаешь!? – орала на дядю Витю мамка. – Поставь, бля, рюмку!
- Да я шучу, ёб твою… - расплывалась в улыбке небритая морда кавалера. – Думаешь, я ребёнку самогон дам?
- Вот нахуй и не рыпайся, - усаживалась на табуретку мамка.
- А, Серёга? – подмигивал дядя Витя. – Разве я буду тебя спаивать? Я лучше сам выпью.
Он опрокидывал рюмку в рот. Лез потом за рыбой и, отодрав клок, смачно жевал её.
- Вкусная рыба, - кивал подруге.
- Я нечасто такую готовлю, - отвечала та, польщённая. – Вот уж, для гостя.
- Вкусная, - повторял дядя Витя.
Рыба с подливой – это действительно было редкое блюдо в мамкином рационе. Обычно она обходилась макаронами и манной кашей.
- Серёж, будешь рыбу? – вспомнив вдруг о сыне, спрашивала она мальчика.
Серёжа отрицательно мотал головой.
- Поешь, что ты!
Серёжа снова мотал головой.
- Ты ел чего? Ел?
Серёжа кивал утвердительно.
- Да ел он, ел, - вступал дядя Витя. – Ты, бля, думаешь, он бы молчал, если б не ел?
- Ел? – снова спрашивала мамка.
Серёжа кивал ещё раз.
- Ну смотри. А то доедим без тебя.
Они опрокидывали по новой.
- Но пить, Серёга, учиться надо! – подняв палец в небо, продолжал дядя Витя. - Мужик должен уметь пить. Потому что это в жизни пригодится. А то есть такие – не в то горло у них идёт ! Умей пить, если ты мужик!
Серёжа превращал робота в боевую машину. В очередной раз. Машина тоже не нравилась ему сегодня.
- Кать, ты музыку поставь какую-нито, ёб твою. А то сидим, бля, как на похоронах.
- Точно, точно, - кивала мамка. – Магнитофон же есть.
Выбравшись из-за стола, она шла к серванту – магнитофон стоял здесь, под стеклом. Включив его и вывинтив громкость на максимум, возвращалась назад.
- У-у-ух! – приплясывала в такт песне.
- Ну-ка, иди сюда, - притягивал её к себе дядя Витя. – Садись.
Усаживал к себе на колени. Опускал ладонь на титьку.
- Чё, как ты?
- Чё как я?
- Ну, того.
- Убери руку.
Дядя Витя сжимал её крепче.
- Убери, ребёнок смотрит!
- Хули он смотрит. Всё равно ничего не понимает.
- Не смотри, Серёж, не смотри! – хохоча, махала рукой мамка. И прикрывала подол – дядя Витя лез и туда.
- Да ну тихо ты, тихо! – убирала она его руки. – Не сейчас.
- А когда?
- Уложить его надо.
- Ну так укладывай, ёб твою.
- Обожди, обожди.
Освободившись всё же, мамка садилась на свой табурет.
- Щас соседка прибежит, - говорила.
- А мы ей ****ы вломим! Где она, за стенкой? Эй, дура ****ая, ****ы хочешь?
- Тише! Тише!
- Что тише? Мы и так, ****ь, тише некуда. Серёга! Иди-ка сходи к соседке, скажи, что если она чем-то недовольна, дядя Витя ей ****ы даст. Иди, иди.
- Да не выдумывай ты! – орала мамка. – Чё он ей там скажет? И не мешает она пока.
- Я ей помешаю! Кстати, чё это у ней две комнаты, а у тебя одна?
- Такк… Она ведь не чета нам. Благородная какая-то. И родственников кучу прописала. Живёт одна. Я с ребёнком в одной комнате, а она в двух.
- Несправедливо! – возмущался дядя Витя.
- Несправедливо, конечно! Только докажи, попробуй.
- Ты, Серёга, как-нибудь придуши соседку, - ржал дядя Витя. – Петельку на неё накинь, и всё. Или масло пролей в коридоре. Она ёбнется и сдохнет. У вас трёхкомнатная тогда будет.
Серёжа клал голову на подушку. Закрывал глаза.
- Спать хочешь? – спрашивала мамка. – Ну давай, раздену тебя. Уложу. К стене, к стене поворачивайся.
- Ты, Серёга, лучше бы бабу завёл. А то с роботом – это, ****ь, гомосексуализм какой-то, - трясся от смеха дядя Витя.
- Что ты городишь!? – возмущалась мамка. Но тоже смеялась.
Чуть позже они сношались. На диване – он стоял у противоположной стены. Дядя Витя пыхтел и матерился, а мамка стонала и тоже материлась.
«Однажды, - думал Серёжа, - я возьму топор и зарублю вас всех. Буду кидать куски мяса с балкона, а собаки будут вгрызаться в них и рвать зубами. Потому что я ненавижу вас, твари!»
Секрет твоего имени
- Тамара… - пробовал он на вкус имя. - Та-ма-ра.
- А тебя? - спросила она.
- Глеб.
- У-ух!
- Что?
- Да так, ничего. Первого Глеба вижу за свою жизнь.
- Не, я Тамар видел.
Аудитория постепенно заполнялась. Девчонок было больше. Все чувствовали скованность – первый учебный день всё же.
- В той башне высокой и тесной, - мрачно забубнил Глеб. - Царица Тамара жила.
Тамара заулыбалась.
- Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла.
- Да ты знаток поэзии!
- Так, всплыло… Тамар, а ведь имя, оно на судьбу влияет, ты знаешь?
- Нет.
- Влияет. Вот «Тамара» – к какой-то распутной жизни склоняет, нет?
Тамара наигранно обиделась.
- Потому что произношу я «Тамара», и мне сразу такая картина видится. Мужик пьяный, в трусах и с бутылкой в руке, и вот так орёт: «Та-ма-ра-а-а!!!»
Тамара изобразила ещё большую обиду, но не злобно, понимающе – ей льстило общение с остроумным парнем. Она даже улыбнулась через секунду. Сидевшие поблизости девчонки тоже обратили внимание на Глеба.
- А когда ты «Глеб» произносишь, что тебе видится? - нашла что ответить Тамара.
- Глеб? – переспросил Глеб. - Глеб… это как рукой по воздуху махнули. Глеб! Глеб – это квадрат. Это квантовый модуль. Цельность, собранность, целеустремлённость. Вот что такое Глеб.
Девчонки улыбались ему. Девчонкам нравится, когда их развлекают.
- А Света если? - спросила одна из них.
- Тебя Светой зовут?
- Я просто узнать хочу.
- Хорошо. Видишь ли, Света…тут тогда надо «Светлана» брать.
- Бери.
Глеб задумался на пару секунд.
- Светлана – это женская самоотверженность. Муж ночевать не пришёл, дети капризничают. Скорбная женщина укладывает их в кроватку. Вытирает слёзы.
- Спаси-и-ибо.
- Не за что.
- А Марата сможешь? - повернулся один из немногочисленных парней.
- Марат – это полное имя?
Девчонки засмеялись.
- Самое полное.
- Мужские имена сложнее. Особенно чужие.
- Давай, не стесняйся.
Пришлось снова задуматься.
- Только одно вижу, - сказал Глеб. - Невспаханное поле.
- Поле? Ни фига себе.
- Да, поле. Земля коричневая такая. Ветер дует, ковыль колышется.
- Татары на Русь идут… - добавила Тамара.
Все грохнули со смеха.
- Вот, видите, - смеялся Глеб. - Уже ученики появились. Это быстро перенимается.
Аудитория заполнилась. Вскоре подтянулись преподаватели. Всех разбили на группы, а декан толкнул речугу. Не ждите лёгкой жизни – вот главный её мотив.
Глеб попал в группу к молодой преподавательнице – она только начинала работать. Диспозиция ему понравилась – преподавательница внешностью своей обещала долгое и томное общение. Очень лучезарно улыбалась. Поздравила всех с поступлением.
Сентябрь. Учёба. Университет.
- Глеб, - подходили к нему весь первый семестр девушки. - Растолкуй моё имя тоже.
- А что мне за это будет?
- Я тебя поцелую.
- Лады. Значит… Марина.
- Марина.
- Марина, Марина, Марина. Влагой какой-то веет.
- Ну, это я сама знаю! Марина от «моря» произошло, и всё такое – как-то там по-гречески.
- Хорошо, хорошо. Другая версия.
Он думал несколько напряжённых секунд, потом выдавал:
- Марина – это разлука. Муж пил, денег не приносил, приходится расставаться. Прощай, говорит он. Пошёл к чёрту, отвечает она. Расстаются не друзьями.
- Ну вот, мракобесие какое-то!
- Ассоциация.
- Какие-то они у тебя мрачные. Мужи пьяные, и всё такое.
- А что вас ждёт ещё?!
- Ладно, вот тебе поцелуй.
Марина, девушка стильная и куражная, чмокала его в щёку.
- А в губы?
- В губы любимого только, дурачок.
Она убегала на лекцию, а Глеб думал, улыбаясь: «Нелюбимый».
- А меня истолкуешь?
- Что-то не помню твоё имя.
- Жанна.
- Ах да, Жанна.
Студенты бурлили, толкались. Несли из буфета пирожки. Марат махал рукой – звал в курилку.
- Потом, Жан, ладно. Сейчас дел много.
- Ладно.
В курилке щедрый Марат угощал «Уинстоном».
- Гле-буш-ка! Судьбу предсказываешь, говорят. В корень зришь. Ну-ка, продемонстрируй.
- Натали-и-и, - вместо приветствия пел Глеб. – Утоли мои печали, Натали-и-и…
Наташа усаживалась к нему на колени – она была смелой девушкой и никого не стеснялась.
- Давай, - кивала. - Порази моё воображение.
- Зачем тебе судьбу знать? – спрашивал Глеб. – Ты же сильная женщина.
- За женщину в ухо получишь. А судьбу хочу знать, чтобы избежать ошибок.
- Их у тебя не будет.
- Давай, не тяни резину.
- Наталья – это чувственная безжалостность. Муж хоть и пил, но ничего мужик был – но она всё равно бьёт его шваброй. Швыряет лифчиками, матерится. Других мужиков водит. Но жалеет его, жалеет.
- У тебя хорошие судьбы бывают?
- Да где ты про хорошие слышала?
- В кино видела.
- Что-то не помню такое кино.
Перед первым зачётом он почему-то волновался.
- Надо же, как первоклассник
- Я тоже волнуюсь, - отвечал Марат.
- Глеб! Ну как там, что придумал?
- А, Жанна. Тяжело что-то у тебя придумать.
- Ну вот!
- Даже образы никакие не всплывают. Только напряжение чувствуется.
- Я так хотела узнать…
- Ничего, не расстраивайся. До Нового года всплывёт.
- Ну ладно.
«Жанна, - думал он на зачёте. - Как же Жанна?»
Зачёт с первого раза не сдал. Пришлось дважды. Но зато остальные пошли как по маслу.
- Слышал новость? - спросил его Марат в первый учебный день после Нового года.
- Какую?
- Жанну с пятой группы знаешь?
- Ну.
- Вены вскрыла.
Он обомлел.
- Насмерть?
- Ну да. На венок сдавать будешь?
В целом семестр закончился успешно. Экзамены Глеб сдал на четвёрки – но это нормально. На каникулы ушёл с чистой совестью.
Все каникулы пролежал на диване. Сутки напролёт смотрел телевизор. Думал:
«Точно. Совершенно точно. Жанна – это вскрытые вены».
Ломать людей
«Люди – сволочи, - думал Володя. – Люди – слабые гнусные сволочи».
- Новенький? – встретил его невысокий усатый мужичок.
- Да, - кивнул он.
- Подсобником?
- Ага.
- Я – Семагин, бригадир, - сказал мужичок. – Во всём меня слушаться, ясно?
- Ясно, - ответил Володя.
- Здесь правило простое: или ты работаешь или идёшь на ***. Пока понятно?
- Понятно.
- Переодевайся, и дуй вон к тому парняге. Будешь кирпичи подтаскивать.
Так Володя познакомился с бригадиром.
- Бугор у нас зверь, - говорил каменщик Паша.
- Садист, - добавлял плотник Валера.
- Изверг, - шептал сварной Лёша.
- Людей ломать любит, - подводил черту бабай Зарипов, который работал штукатуром. – Скольких уже поломал!
«Спокойствие внутри, - рассуждал Володя. - Оно со мной. В спокойствии сила. В спокойствии размеренность».
- Эй, урод! Я тебе где сказал быть!?
Сжав кулаки, Семагин шёл прямо на него. Володя отступил назад.
- Меня за водой послали, - ответил он.
- Какой водой! Я тебе говорил с места не сходить?
- Да.
- Какого хера ты ушёл?! Я тебя где искать буду?!
Володя смотрел себе под ноги. Молчал.
- Кто тебя послал?
- Валера.
- Валера здесь кто?
- Плотник.
- Вот и посылай плотника на ***! Если тебе бригадир сказал на месте стоять, значит на месте стой.
Володя кивал головой.
- Ты понял меня? – смотрел бугор на Володю. – Или ты тупой?
- Я понял.
Семагин отошёл.
- Зверь! - качал головой каменщик Паша.
- Садист! - бормотал плотник Валера.
- Изверг! - хлопал глазами сварной Лёша.
- Эх, до чего же людей ломать любит! – возмущался бабай Зарипов.
«Я способен терпеть, - вертелось в голове Володи. - Мне по силам. Я спокоен, я твёрд. Я преодолеваю разломы. Я карабкаюсь».
- Чё, Володь, третий разряд дали?
- Угу.
- А чё невесёлый?
- Третий разряд – ученический.
- Ну всё же не подсобник. Каменщик.
- Всё равно на кладку не пускают.
Рабочий день подходил к концу.
- Бугор, пойдём мы? – спросил каменщик Паша.
- Время уже, - добавил плотник Валера.
- Пора, - буркнул сварной Лёша.
- А, бугор? – скосил на бригадира глаза бабай Зарипов.
Семагин окинул всех быстрым взглядом.
- Никто не уходит, - сказал он. – Займёмся уборкой территории.
- Уборкой!.. - выдохнули все. – Да ведь нечем убирать. Ни мётел нет, ничего.
- Мётла наломаете. Ноги в руки и шагом марш.
Убирались до двенадцати ночи.
- Бугор, всё кажись, - говорил каменщик Паша.
- Ага, чисто, - бурчал плотник Валера.
- Словно и мухи не срали, - кивал сварной Лёша.
- Отбой, бугор? – смотрел на бригадира бабай Зарипов.
Семагин обошёл территорию.
- Грязно. По новой пройдитесь.
Все схватились за сердце.
- Мы завтра никакие будем!
- Меня не ****, - отвечал Семагин. – Чистота – залог здоровья.
- Да и мётла стёрлись.
- Новые ломайте.
Мели до трёх часов утра.
- Зверь! - махал метлой каменщик Паша.
- Садист! – сплёвывал на землю плотник Валера.
- Изверг! – шипел сварной Лёша.
- Сломать нас хочет! – бормотал бабай Зарипов.
В пять утра Семагин их отпустил. К восьми вернулись на работу.
Каменщик Паша уволился.
- Всё, хватит с меня, - сказал он. – Не могу больше с этим гадом работать.
«Абсолютных людей не бывает, - размышлял Володя. - Человек слаб и ничтожен. Он такой же. Он проявит свою слабость».
- Ровнее, ровнее, - поправляли опытные каменщики Володю. – Всё равно норовишь вкривь пустить.
- Хорошо, - кивал он.
- Получается? – подмигивал плотник Валера.
- Вроде.
- Вовка молодец! – хлопал его по плечу сварной Лёша.
- Да какой уж молодец.
- Растёт, малай, растёт, - смеялся бабай Зарипов. – Не по дням, а по часам растёт. Глядишь, большим начальником станет!
Семагин выходил из бытовки.
- По моему представлению, - объявил он, - директор урезал нашей бригаде премию на пятьдесят процентов.
- Почему? – закричали ему.
- На каком основании?
- С какого ***?
Семагин подскочил к Валере.
- Ты тут ***ми кроешь?
- Я, - расхрабрился тот. – Не имеешь право премию удерживать!
- А на-ка! – бригадир врезал Валере в челюсть.
Тот повалился на землю.
- С тебя сто удерживаю.
Семагин обвёл глазами бригаду.
- План не выполняем. В сроки не укладываемся. Кто не доволен – идёт на ***. К бомжам и нищим. Остальные затыкают пасть и работают.
Громко хлопнув дверью, он скрылся в бытовке.
- Садист! – держался за разбитый рот плотник Валера.
- Изверг! – шептал сварной Лёша.
- Ай, как людей ломает! – чесал лысину бабай Зарипов.
В тот же день Валера написал объявление об увольнении.
- Я ему не пацан, - бормотал он. – Хватит с меня. Пусть над другими издевается.
«Струнка, - представлял Володя. - Маленькая тонкая струнка. Она натянута. Она дрожит. Она порвётся. Он не сверхчеловек».
- С пятым разрядом тебя! - поздравляли мужики из бригады. – Головокружительная карьера.
- Скажите тоже! - отшучивался Володя. – Карьера у интеллигентов. А у нас, простолюдинов, – выживание.
- Не, ты быстро движешься, - говорил сварной Лёша.
- Начальником, начальником станет! - смеялся бабай Зарипов.
Семагин осматривал кладку. Как всегда, был недоволен.
- Опять, ****ь, уклон какой-то! – бормотал он.
- Да нет уклона, бугор, - оправдывались каменщики. – Тебе кажется.
- Ни хера мне не кажется. Это вы зенки залили и всё вам хорошо.
Лёшу, Зарипова и Володю он подозвал к себе.
- Для вас, мужики, отдельное задание, - сказал многозначительно. – Я в деревне дом строю. Отправляю вас туда на две недели.
- Эх ты! – выдохнул сварной Лёша.
- Спать там есть где. Питание обеспечу. Зарплата будет идти.
- Спасибо, бугор, обрадовал! – возмущался Лёша.
- Чё, не доволен чем-то?
- А с чего мне довольным быть? Я десять дней как женился. Медовый месяц. А ты меня в деревню.
Семагин сверлил его маленькими чёрными глазками.
- Это не обсуждается, - отрезал он. – Или ты работаешь, или…
- Понятно, понятно. Всё, хватит с меня, пишу заявление.
- Как знаешь, - бросил Семагин, уходя.
На корточках Лёша писал заявление.
- Изверг! – сокрушался он.
- Людей ломать, - качал головой бабай Зарипов, - людей ломать любит.
Дом бригадиру они строили почти месяц.
«Это всего лишь поток, - рисовалось в воображении Володи, - поток эмоций. Он несётся, он стремителен, но необходимо удерживать его в русле. Не позволять волнам подниматься и захлёстывать. Люди не совершенны. Он проиграет».
- Поздравляю, - жал ему руку Семагин. – Шестой разряд – это не шутка.
- Спасибо, - ответил Володя.
- Конечно, текучесть у нас большая, - говорил бригадир. – Во многом с этим связано то, что ты так быстро поднялся. С шестым разрядом в СМУ люди по любому быть должны. Но ты терпеливый.
- Стараюсь.
- Слышал, ты в институт поступил?
- Да.
- Молодец, учись. С образованием не пропадёшь.
Рабочий день закончился.
- Домой сейчас? – спросил Семагин.
- Домой.
- Пойдём вместе.
До автобусной остановки они шли вдвоём. Володя чувствовал себя крайне скованно.
- Ухожу я, Вовка! – сказал Семагин. – Неделя ещё, и всё.
- Уходите?! – удивился Володя. – Вот это да!
- Хватит с меня. Заебался такой жизнью жить. Каждый день как последний. Отдохнуть хочу. Дом в деревне построил, там буду доживать. Магазин открою. Продуктовый.
- Неожиданная новость.
- Тебя буду рекомендовать в бригадиры. Ты самый путный из всех.
«Спокойствие, - торжествовал Володя. - Размеренность, терпение. Они не могут не принести результаты».
- Где Зарипов? – вышел Володя из бытовки.
- Не знаем, бугор, - воротили рабочие лица.
- Я вас спрашиваю! - заорал он. – Где Зарипов?!
- За вагончиком, - сознались они. – В траве лежит.
- Пьяный?
- Видимо.
Бабай Зарипов в невменяемом состоянии валялся в тени. Володя потормошил его ногой. Тот лишь мычал в ответ.
- Всё, - выдохнул он. – Увольнять буду.
Весь следующий день бабай бегал за ним.
- Володь, - заискивающе улыбался он, - мы с тобой сколько уж работаем!
- Меня не колышет, - отмахивался от него Володя.
- У меня жена инвалид.
- Тема закрыта.
- Дочь от мужа ушла, ребёнок у неё. У нас живут.
- Вопрос решён, - оттолкнул его Володя. – На *** иди со своими проблемами!
Зарипов стоял посреди пустыря и горько плакал, вытирая засаленной кепкой глаза.
«Чёрт возьми! – думал Володя. – Ломать людей – это так приятно!»
Преступление и наказание
«Тварь ли я дрожащая, или право имею? – думал Родя, раскладывая китайскую обувь на прилавок у палатки. – Почему я, человек с высшим образованием оказался вдруг в этой мерзопакостной роли рыночного торгаша? Когда, в какой момент неприкаянной своей жизни совершил я роковую ошибку, которая изменила судьбу мою? Почему течение её занесло меня не в научно-исследовательский институт, не в издательство, а на рынок? Где тот узловой момент, когда всё в одночасье изменилось?»
Баба Алёна с утра была им недовольна. Едва он появился в поле её зрения – а стрелки показывали без пятнадцати восемь – она демонстративно отвернулась и сделала вид, что не расслышала его приветствие. Потом, словно случайно заметив Родиона, недовольно качала головой и цокала языком, словно решая, допускать ли его до работы.
- В палавина хади! – презрительно поглядывала она на Родю с высоты своих полутора метров. – Тебе што гаварил: палавина васьмова рабочий день начало. Пачему не слушать никогда? Чем уши мыть?
- Баба Алёна, - попытался оправдаться Родя, - другие ещё позже приходят. Вот в соседней палатке не раньше половины девятого появляются. Потому что народ только с девяти начинает ходить. В восемь никого из покупателей нет.
- Моя лучше твоей знать! – махала руками старуха. – Не слушать гуляй нахер! Никто не держит работать не хочешь!
- Хорошо, хорошо, - поспешно закивал Родя. – Извините меня пожалуйста. Больше такое не повторится.
Баба Алёна ругалась ещё какое-то время, потом снисходительно махнула рукой – беги, мол, к контейнеру, вези обувь. И Родя побежал.
Стоял мороз градусов под тридцать. Родион с благодарностью вспоминал сейчас мать с сестрой, которые неделю назад прислали ему старые отцовские валенки. «Отец, бедолага, отмучился, они ему больше не понадобятся, - писала в письме мать, - а тебе-то наверняка пригодятся». Ноги пребывали в относительном тепле, а вот туловище мёрзло. Куртёнка хоть и называлась зимней, но предназначалась явно не для русских зим – ни свитер, ни рубашка, ни футболка, имевшиеся под ней, не помогали. Приходилось то и дело прихлопывать себя по бокам, чтобы как-то напугать пробирающийся под куртку холод.
Недавно Родя узнал, что баба Алёна по национальности узбечка. Новость эту он воспринял в общем-то равнодушно, может быть, лишь с лёгким удивлением. По какой-то непонятной причине раньше он был склонен считать её таджичкой. Что, впрочем, ни отношения к ней, ни его положения у неё не меняло.
«Вот так вот. На своей земле, в своей стране батрачу на какую-то узбечку. Русский человек до седьмого колена».
И он оглядывался на шастающих мимо торгашей, которые являлись либо азербайджанцами, либо китайцами, либо ещё какими-то иностранцами. Русских на рынке было мало.
«Она вон какими деньгами ворочает. Одна эта точка приносит ей ежедневно пятнадцать-двадцать тысяч. Ладно, пусть грязными, но у неё ещё четыре палатки. По любому чистой прибыли в день – тысяч пятьдесят. Пятьдесят! В день! Я столько за полгода не зарабатываю. И вы называете это справедливостью? Это по-вашему справедливость, хозяева жизни? Да пропадите вы пропадом, ублюдки!»
Торговля с утра шла вяло. Немногочисленные ротозеи проходили мимо палатки и равнодушно бросали взоры на расставленный товар. Родя скупо интересовался, что им нужно. Кто-то его вопросы игнорировал, кто-то задавал встречные.
- Чьё производство?
- Часть Европа, часть Гонконг, - отвечал он.
Люди молча выслушивали его неправдивый ответ и уходили.
- Пачему уходить? – выскакивала откуда-то сбоку баба Алёна. – Пачему не предлагать?
- Предлагаю, как не предлагаю, - оправдывался он.
- Не слышать, ничего не слышать. За руку хватай, к палатке веди, мая тавар харош гавари. Тагда пакупать будем.
- Хорошо, хорошо, - кивал он.
«Она и в займы даёт под проценты. Таким же чуркам рыночным, как сама. Они, суки, в связке держатся, помогают друг другу. Не то что русские. Русскому на русского насрать. Русский русскому никогда не поможет. А эти нехристи поддерживают друг друга. Ну да ладно, придёт и наш час».
Но здравый смысл тут же подсказывал, что час этот никогда не придёт, что внешних сил, способных изменить положение дел, не наблюдается, что внутренние силы иссякли, что лишь пустота да ненависть остались в душе, и пользы от этой ненависти никакой, что иссушает лишь она сердце и ум и погружает в беспросветное отчаяние.
До двенадцати у него не купили ничего. Каждые пятнадцать минут подлетала хозяйка, спрашивала о продажах, а потом начинала вскидывать руки к небу, взывать к аллаху и проклинать нерадивого русского продавца, неизвестно за какие грехи свалившегося ей на голову.
В начале первого он продал первую пару, почти сразу вторую. Дальше люди стали брать обувь с завидной регулярностью, и к концу торгового дня он уже имел неплохие показатели. По крайней мере, когда стемнело и все торгаши начали сворачивать свои палатки, баба Алёна, приняв деньги, за нерадивость его не отчитывала. По её реакции Родя прикинул, что из всех точек узбечки он, должно быть, показал третий, а то и второй результат. Однако слишком уж довольной баба Алёна не выглядела. Ей всегда не хватало денег, ей хотелось их ещё, ещё, ещё, чтобы они сыпались на неё с неба, чтобы она утопала в хрустящих бумажных купюрах – мечты узбечки представлялись Родиону именно такими.
Получив свои проценты, он двинулся к станции метро. Ноги гудели, хотелось есть и спать. В придорожной забегаловке Родя опрокинул пятьдесят граммов водки, а чуть подумав, повторил. Тепло разлилось по телу, кровь заиграла. Живительный алкоголь заструился по артериям и принёс душе слабое примирение с окружающей действительностью. Вокруг него за столиками сидели такие же, как он, измотанные и неприкаянные люди. Он вглядывался в эти лица и за каждым из них, вроде бы равнодушным, вроде бы безразличным, видел свою собственную печальную историю. Люди вели себя спокойно, переговаривались едва слышно, словно энергия навсегда покинула их, и они, прекрасно понимая это, тихо и безвольно доживают на этой планете свои пропащие и бестолковые жизни.
Город горел огнями и звал в злачные заведения. У казино и бутиков останавливались дорогие автомобили, из них выходили красивые женщины в соболиных шубках, их сопровождали развязные мужчины в изящных чёрных пальто – смеясь и громко разговаривая, они заходили в эти обители разврата, оставляя проходившему мимо Родиону лишь запах духов и роскоши.
«Неужели все они начинали свой жизненный путь из нищеты? Грузчиками, продавцами, подсобными рабочими? Нас так учат идеологи новой жизни – сила воли, стремление и желание изменить себя неизменно принесут результат. Что, неужели этот кавказец, который ведёт под руку блондинку, таскал на стройке кирпичи, месил раствор, а потом, откладывая заработанные рубли, организовывал на них своё собственное дело? Неужели эта блондинка работала прядильщицей на фабрике, училась заочно в институте, а потом, закончив его и взяв кредит в банке, открывала свою собственную фирму, чтобы потом встретить в лице этого гнусного кавказца своего делового партнёра? Неужели я так плохо думаю о людях, что вижу в нём не успешного волевого человека, а всего лишь бандита, а в ней мне мерещится не самоотверженная умная девушка, а хитрая и расчётливая шлюха? Неужели силы воли и жажды жизни в них больше, чем во мне? Неужели они умнее меня? Неужели Господу Богу кажутся они более подходящими на роль баловней судьбы, чем я?»
Вагон электрички нервно покачивался. Родя стоял, держась за поручни и чувствовал навалившуюся усталость. Водка расслабила тело, заставила веки слипаться – хотелось рухнуть прямо на пол и заснуть. Он встряхивал головой, отгоняя сонливость, растирал пальцами глаза и старался сосредоточиться на названиях станций, чтобы не пропустить нужную.
От станции предстояло минут двадцать пилить пешком. Он шёл тёмными дворами мимо опрокинутых мусорных баков, мимо стай подростков, которые волчьими взглядами взирали на него, стараясь отыскать в нём или в его поведении малейшее несоответствие с их представлениями о достойных людях.
«Мы с вами одной крови, вы и я! Мы потерянные, несчастные, вычеркнутые из жизни, нам ничего не светит в этом мире, и кроме озлобления, которое будет увеличиваться с каждым новым прожитым днём, в нас не родится ничего нового. Я знаю, вы меня не тронете, я один из вас. Нас кинули на дно жизни и стравливают друг с другом. Циничные, хорошо одетые люди стоят со своими псами вокруг наших резерваций и ждут, что мы перегрызём друг другу глотки, они жаждут этого, мы разменная монета для их обогащения, мы пушечное мясо их войн, мы рабы на их плантациях и заводах, наша жизнь – развлечение для их зажравшихся туш. Но вы не тронете меня, потому что хоть и стараются вас лишить разума, сделать из вас тупых и безмозглых скотов, но и вам, даже вам иногда приходит на ум понимание, что вас обманывают и что простой человек, живущий с вами по соседству – не враг вам. Жаль, что пока вы не понимаете, против кого вы должны направлять свою злость, но однажды – а день этот непременно настанет – вы поймёте это и обрушите свой праведный гнев на того, кто заслуживает его больше всего».
В продуктовом магазине, который располагался в одной из подворотен, Родя купил хлеба, молока и несколько пакетиков лапши быстрого приготовления. Комната его находилась на седьмом этаже серого, обшарпанного здания общежития, на её аренду уходили почти все зарабатываемые им деньги.
Общежитие было старым, советским, кухня и санузел одни на этаж. На кухню Родион старался не ходить, чтобы не встречаться с соседями – практически все они были либо азиатами, либо кавказцами. Шумными, тупыми и неприятными. Избежать походов в туалет было невозможно, и в этом заключалась настоящая проблема – попасть туда было чрезвычайно сложно, в туалете постоянно кто-то находился, то испускающий мочу в течение получаса армянин, то какая-то блюющая киргизка. Родя старался заходить туда попозже, в полночь или в первом часу, но и это не гарантировало того, что туалет окажется свободен.
На кухне он вообще не появлялся, так как предусмотрительно купил на барахолке старую советскую плитку и пищу готовил у себя в комнате. Ещё у него был маленький радиоприёмник, тоже купленный с рук, он дышал на ладан, но пока работал.
Родя включил радио, наскоро перекусил и, завалившись на матрас, постеленный прямо на полу – так как мебель в комнате отсутствовала – погрузился в своё единственное развлечение, являвшееся одновременно и неимоверным гнётом – мысли.
«Во имя чего я живу? Что ждёт меня впереди? Мне свалится на голову удачная работа? Вряд ли. Да что вряд ли, я отчётливо знаю, что никуда выше продавца мне не подняться. Я встречу симпатичную состоятельную девушку? Мы поженимся с ней, её родители купят нам квартиру, найдут мне тёплое место, мы нарожаем детей и будем счастливы всю оставшуюся жизнь? Конечно нет. Кому я нужен, никчемный босяк, у которого нет денег даже на то, чтобы купить себе хорошую зимнюю куртку. Я с удовольствием вернулся бы домой, к матери и сестре, но им я тоже не нужен. Они не в состоянии прокормить меня на свою пенсию и ничтожную зарплату воспитательницы детского сада. Работы там нет никакой, я могу вернуться туда только для того, чтобы вырыть себе могилу и рухнуть в неё. А что если накинуть петельку на голову – и всё закончить? Вот так просто: решиться, проявить силу воли и уйти из жизни. Я сделаю всем одолжение. Родственники погорюют, но вскоре перестанут – я для них отрезанный ломоть, хозяйка возьмёт на работу нового дурака, а больше никто обо мне и не вспомнит. Никто. Я никому не нужен. Может, действительно рискнуть?»
Неожиданно в дверь раздался стук. За ней слышались чьи-то голоса и смех. Кто-то неприлично весёлый припёрся в этот поздний час поизмываться над ним. Родион нехотя поднялся с матраса и открыл дверь.
- Привет! – кивнула ему светловолосая девушка, в которой он узнал одну из немногочисленных своих знакомых, проститутку Соню. – Как дела?
Рядом с ней стоял какой-то кавказец, по всей видимости – очередной её клиент. К Родиону она приводила мужчин в том случае, когда снимала их сама, без помощи сутенёра. Это был её левый заработок.
- Как обычно, - вяло ответил он, но видеть Соню тем не менее был рад.
- Аркаша, - протянул ему руку кавказец.
- Родион, - ответил он на рукопожатие.
- Мы у тебя кости кинем, ладно? – спросила Соня.
- Ладно, - кивнул он.
- Родь, как обычно, - сощурилась она. – Часик-полтора погуляй, хорошо? Можешь даже два. У меня послезавтра выходной, на весь вечер я твоя.
Родион одел куртку. Соня провела клиента в комнату. Тот выкладывал из пакета бутылку вина и фрукты.
- Родь, ты самый классный! – крикнула она ему в спину.
Он усмехнулся и закрыл за собой дверь.
Игровой салон оказался единственным местом, чтобы скоротать время. У Роди имелось в кармане четыре пятака, на один из них выпал выигрыш. Это позволило покидать монеты ещё несколько минут. Потом они закончились. Он сидел у автомата в самом углу помещения и смотрел за игрой других посетителей. Монеты опускались в щели, ручки автоматов крутились, Родя чувствовал себя всё более отвратительно.
«А почему я не могу убивать? Что меня останавливает? Нравственные законы? Плевать на нравственные законы, кто-то применял их по отношению ко мне? Нет и ещё раз нет. Никто не думал о нравственности и морали, обрекая меня на медленное и изощрённое умерщвление. Никто и никогда не думал обо мне. Почему не убить, почему не ограбить? Это просто – надо лишь решиться, сделать шаг, проявить одно-единственное движение души. Неужели я не смогу? Да кто сказал, что не смогу, почему не смогу, это несложно, это вполне осуществимо, я способен на это».
Охранники начинали поглядывать на него с подозрением. Вскоре один из них подошёл и поинтересовался, почему он не играет. Родя понял, что пора уходить.
«Кого? Да вот хотя бы узбечку. Эту грязную, вонючую торговку, которая так изощрённо унижает меня. Неужели она, эта старая, тупая и больная сука, которой жить осталось всего несколько лет, достойна сытой и счастливой жизни, а я, молодой человек в расцвете сил, должен подыхать от голода и нищеты? Я знаю, где она живёт, я точно помню дорогу до её дома, я ходил к ней как-то. Номер дома и квартиры мне не вспомнить, но это не к чему. Я отлично помню их расположение. Пятиэтажный кирпичный дом за парком, третий подъезд, второй этаж, квартира налево. Живёт она одна».
Он вышел на проспект. Ночь обдавала холодом, мороз всё навязчивее проникал под одежду, но холода Родион почти не ощущал.
«Вот откроет ли она мне? Да почему нет? Я не посторонний, я скажу, что это насчёт выручки, а про деньги она обязательно захочет поговорить, я знаю её гнусную натуру. У неё в квартире деньги! И немало. Сдаёт в банк? Да нет, вряд ли. Может и сдаёт, но не каждый день. Они помогут мне начать своё дело. Ведь в сущности мне совсем немного надо – зарегистрироваться предпринимателем, купить товар. Хорошо, пусть это будет не торговля, пусть что-то другое, но всё это реально, если будут деньги, всё это реально. И не надо, не надо сомнений, раздумий, гнусной рефлексии – это вполне осуществимо, мне необходимо лишь проявить твёрдость духа, и больше ничего. Один раз за всю жизнь проявить твёрдость духа…»
В одной из стеклянных витрин он увидел своё отражение. Он никогда не любил смотреть на себя, но сейчас, в этом кривом, расплывчатом сгустке, что дрожал и извивался на гладкой поверхности стекла, он увидел вдруг торжествующего и счастливого в своём настойчивом желании человека. Первый раз его отражение понравилось ему.
На следующий день в семь часов под тёмным утренним небом Родион уже пританцовывал у своей пустой палатки в ожидании хозяйки. Та явилась в половине восьмого, бросила на него мутный заспанный взгляд и покачала головой, что по всей видимости означало её удивление таким ранним его визитом. Родя получил от неё ключи, привёз из контейнера тележку с обувью. Торговый день начался.
С самого утра пошли продажи – уже к полудню он записал в свою тетрадь семь проданных пар. Баба Алёна заходила время от времени и удовлетворённо кивала на его отчёты. Он старался вести себя с ней максимально корректно, пытался улыбаться и даже шутить. Хозяйка растягивала своё толстое морщинистое лицо в некое подобие улыбки и совершала снисходительные движения головой.
Попросив соседку посмотреть за обувью, он сбегал на другую половину рынка, где продавали строительные материалы и инструменты. У первой же палатки, не торгуясь, он купил маленький, удобный, хорошо ложившийся на руку, но при этом вполне увесистый топорёнок. Можно было, заткнув за ремень, спрятать его под одеждой.
Когда день перевалил за середину и основная масса народа спала, баба Алёна появилась перед ним с пластиковым стаканчиком чая.
- Родя! – весело крикнула она ему. – Чай пей! Замёрз весь?
Стакан чая – это было невиданным для неё делом. Родион даже растерялся, решая брать или не брать. Отказывать было неудобно, пришлось с благодарностью принять.
«Что, карга старая, размягчить меня пытаешься, да? На жалость пробить, на эмоции? Ничего не получится, исчадие ада, трёхрублёвым стаканом чая ты не заглушишь во мне ярость. Слишком поздно».
- Письмо вчера палучил, - заговорила вдруг с ним хозяйка. – Из дома, из Узбекистан. Дочь писал.
- У вас дочь есть? – спросил он её.
- Есть дочь, есть, - закивала узбечка. – Четыре дочь, три сын. Беременный был, ражать хател. Гульфия хател, дочь – ай, мама, мне гаварил, как ребёнок хочу, как любить его буду!
На глазах таджички заблестели слёзы. Она смахнула их быстрым движением большой мозолистой руки.
- Пишет вчера – мёртвый ребёнок радил. Как ждал, как мечтал, сын был – мёртвый.
Потерянно, уныло она смотрела вдаль.
- Што делать, как жить? Пачему не везти так мне? За што горе такой, за што тревога? Ай, беда какой, ай, нехарашо.
Родя допивал чай.
- Не расстраивайтесь. Дай бог, ещё родит.
Странно – он чувствовал к ней сострадание. Чувствовал и всячески боролся с ним.
- Не знать, - мотала головой хозяйка. – Кто знать, аллах адин знать. Радит, пусть харашо всему быть.
Родя допил чай и ещё раз поблагодарил за него хозяйку. Та вдруг нагнулась к нему и тепло, буквально по-матерински зашептала:
- Ты хароший парень, тебе в жизнь успех быть. Тяжело гаваришь, плоха, расстраиваться всегда – мая тебе точно скажу: щастливый ты. И деньги твои быть, и жена быть, и дом хароший. Смеяться гавари, Алёна врёт гавари, а так всё быть, верь мне.
Рабочий день закончился. Родион отдал хозяйке выручку, получил свои проценты, отвёз обувь в контейнер. Настроение было неважным, решительность, бурлившая в нём вчера, заметно поубавилась.
«Имею ли я право отнимать у человека жизнь? Отправлять в запредельность человеческое создание, живое, мыслящее? Она ходит, она переживает, она думает в конце концов – пусть мысли её убоги и примитивны, но она божья тварь, она создана его велением и помыслом. Кто я такой, чтобы лишать её возможности существования, дано ли мне это право, позволяется ли мне совершать этот поступок?»
Узбечка, побродив по рынку и забрав деньги со всех своих точек, сходила в туалет а потом, тяжело переставляя короткие ноги, двинулась к выходу с рынка.
«Всё-таки размягчила меня, впрыснула жалость. Бедненькая, несчастная, для детей живу, ради них стараюсь. Нет, сука, нет! У тебя дети есть, а вот у меня при такой жизни никогда их не будет. Потому что если они появятся, мне придётся их съесть – чтобы самому не умереть с голоду. Слёзы пускаешь, на жалость давишь? Поздно! Нет сейчас во мне ни жалости, ни сострадания. Ни к кому нет, к самому себе нет!»
У ворот рынка узбечку ждал автомобиль. Парень азиатской внешности распахнул перед ней дверь, баба Алёна, неумело управляя тяжёлым задом, уселась на сиденье, машина тронулась.
«Должно быть, это испытание. Самое последнее, самое сложное – испытание жалостью. И она, жалость, едва не заставила меня отказаться от своей цели. Господи, а смогу ли я ударить её топором, смогу ли вонзить его в голову? Вдруг в последний момент я дрогну? Что если приду, занесу топор, а потом не смогу? Она-то меня не пожалеет. И милицию вызовет, и братву свою чучмекскую – в этом сомневаться не приходится. Поэтому и не должно быть в сердце никакой жалости! Я совершаю правильное дело. Я стараюсь выжить, вот и всё».
Ужасно хотелось есть – он купил шаурмы и, торопливо запихивая её в рот, направился к месту жительства хозяйки. Рыночные торговцы предпочитали селиться недалеко от рынка. Баба Алёна исключением не являлась. Пешком дорога заняла пятнадцать минут. Родя окинул взглядом территорию перед домом: там стояли несколько автомобилей, но ни один из них не походил на тот, в котором уехала узбечка.
«Ждать допоздна? Замёрзну, окочурюсь. Да, может, кто и придёт ещё к ней. А пока надо пользоваться моментом. Просто прислушаться перед дверью, если она не одна, то голоса я услышу».
Он вошёл в подъезд, поднялся на второй этаж и остановился у заветной квартиры. Дверь оказалась металлической, тяжёлой, из-за неё не доносилось никаких звуков.
В подъезде было тихо. Никто не спускался по лестнице, никто не поднимался. Полнейшая тишина.
«А, была – не была!»
Он надавил на кнопку звонка.
Несколько секунд спустя за дверью раздались звуки. Послышались шаги, глазок осветился жёлтым светом.
- Баба Алёна, это я! – опережая вопросы, крикнул Родя. – Это я, Родион!
- Кто? – различил он едва слышимый голос.
- Родион, работник ваш. Мне поговорить с вами надо. Мне кажется, вы мне неправильно посчитали проценты.
Замок щёлкнул и в приоткрытую щель показалось обеспокоенное лицо хозяйки.
- Родя? – удивлённо смотрела она на него. – Чево хатеть?
- Баба Алёна, я к вам насчёт денег, которые вы мне сегодня заплатили. Вы мне за четырнадцать пар дали, а мне кажется, что я продал пятнадцать. Вы помните, женщина в светлой дублёнке подходила, для отца хотела купить ботинки, так вот, она потом вернулась и купила. Мне кажется, вы эту пару не посчитали, а я тоже забыл записать.
- Какой пятнадцать? – удивлённо и зло смотрела на него узбечка. – Всё правильно щитал, што ты врать тут.
«Так, в квартиру не пускает».
- Да вы посмотрите, я вот тут пересчитывал, - он расстегнул молнию, просунул под куртку руку и почувствовал прикосновение железа. Топор был сейчас совсем тёплым, видимо успел согреться от тела.
- Какой щитал? – щурилась баба Алёна. – Ты думать, я щитать не умел? Я лучше всех щитать.
«Нет, топором сейчас не получится. Проём маленький».
Он схватился за ручку и дёрнул дверь на себя. Узбечка, державшая её с внутренней стороны, потянулась вслед за ней и едва не упала, запутавшись ногами о порог. Родион со всей дури врезал ей кулаком в лицо. Баба Алёна отлетела назад.
«Только бы никого в квартире не было!»
- В квартире кто-то был? – Соня смотрела на него пристально, не отрываясь.
- Нет, - мотнул головой Родион. – Кроме узбечки в квартире никого не было.
Они сидели в джакузи. После покупки дома мечтой Сони было приобрести джакузи – ей всегда хотелось плескаться в нём. Родион выбрал самый дорогой. Сегодня утром его установили.
- И что произошло потом? – тихо спросила Соня.
- Потом я достал топор и зарубил её. Я бил и бил, не останавливаясь – её лицо, голова, представляли из себя полнейшее месиво. Это было ужасное зрелище. Каждый раз вспоминая об этом, я вздрагиваю.
- Я не знала, что ты такой жестокий.
- Это была не жестокость, Соня, это была жажда жизни, необходимость выживания.
- Значит, те деньги, которые так внезапно свалились на тебя и происхождение которых ты так толком и не объяснил – они оттуда? Это деньги старухи?
- Да, Сонечка, они оттуда.
Струи гидро и аэро массажа вырывались из отверстий, вода бурлила и пенилась. Соня продолжала смотреть на него пристально.
- Я понял, Соня, - продолжал он, - что все люди, которые чего-то добились в этой жизни – они преступники. Все они совершили своё страшное, душераздирающее преступление, все они решились отвергнуть мораль и сделать шаг против правильного. Только тогда и открывается удача, только тогда и начинают падать в ладони звенящие монеты – надо лишь решиться. Преступить, отвергнуть всё, что было в душе святого!
Соня отвела от него взгляд, закинула подбородок и громко засмеялась. Смех её с каждой секундой усиливался, она упивалась этими переливами хохота, он был таким заразительным, что Родион не смог сдержаться и засмеялся вслед за ней.
- О, господи! – хохотала Соня. – Ты будешь проклят на веки вечные!
- Ты думаешь?
- Ты будешь прикован к скале, - тряслась от смеха Соня, - и стая крылатых узбеков каждый день будет клевать твою печень! Ты повернул историю вспять, она не простит тебе смерти этой старушонки!
Родион целовал её ноги.
- Ты попадёшь в ад, - заходилась в смехе Соня, - и станешь там самым великим грешником! Тебя будут держать рядом с Иудой, потому что твоё преступление сравнимо только с его предательством.
- Что же мне делать? – спрашивал её Родион.
Он поднимался всё выше. Горячие поцелуи сыпались на Сонины колени.
- Что делать! - воскликнула она, в театральном ужасе расширив глаза. – Иди на улицу, на перекрёсток, вставай на колени и целуй землю! Кланяйся на все четыре стороны и кайся!
Шутка явно удалась – она вызвала у них новый приступ смеха.
- Перед всеми людьми кайся, перед всем человечеством, – не то булькала, не то хрюкала Соня. – Землю ешь и кайся!
Поцелуи ложились на бёдра, Родион всхлипывал от смеха. Он раздвинул супруге ноги и нырнул под воду.
Приблизительно в этот период я устроился грузчиком в магазин к Родиону Романовичу. Жизнь в родном городе стала невыносимой. Ни работы, ни постоянного жилья. Сплошное и мерзкое отчаяние. Надежды на лучшую жизнь, они поманили меня за собой, как и множество других неприкаянных и потерянных людей.
С первых дней работы я возненавидел хозяина.
«Тварь ли я дрожащая, - думал я, таская на плечах мешки, - или право имею?..»
Жопой резать провода
- Ты куда? – вышла в коридор мама.
Пятилетний Дима нахмурился и недовольно пробурчал:
- Жопой резать провода.
Кухонное полотенце выпало из маминых рук.
- Что?.. – изумилась она.
Дима хихикал – собственная шутка безмерно радовала его. Мама подскочила к нему.
- Негодник! Засранец! - выкручивала она ему ухо. – Где нахватался, на улице? Кто тебе сказал, Владик сказал? Всё, не будет ноги Владика в нашем доме.
- Не Владик, не Владик! – захныкал Дима. – Это большие мальчики говорили.
Было больно.
- На улицу не пойдёшь, - вынесла приговор мама. – Глядите-ка на него! От горшка два вершка, а уже ругаться научился.
Весь вечер Дима сидел на диване и плакал. Ухо распухло.
- Ты чё вчера не выходил? – отчитывал его Владик.
- Матуха не пустила.
- Фу, матуха. Смотался бы!
- Она следила…
- Такое пропустил! Танька из третьего подъезда трусы снимала!
- Трусы?! - удивлению Димы не было предела.
- Ага. Мы ей мороженое купили и она согласилась.
Дима был убит этим известием.
«Матуха проклятая! – негодовал он. – Чтоб ты сдохла!»
- Ты куда? – выглянула из кухни мать.
Дмитрий поморщился.
- Жопой резать провода, - ответил раздражённо.
- Немало ты их нарезал, - мама попыталась свести разговор к шутке.
- Перестань! – сказал он. - Мне тридцать два года, хватит спрашивать куда я иду.
- Пока ты со мной живёшь, я за тебя отвечаю. Вот женишься, будешь жить отдельно – тогда делай, что хочешь.
Угрюмо сопя, Дмитрий надевал ботинки.
- Если снова напьёшься, то лучше не возвращайся, - сказала мать.
- Ладно, лягу на лестничной площадке.
- Сын-пьяница мне не нужен!
- Тебе вообще сын не нужен. Не пойму, нафига ты меня заводила.
- Я думала, ты умный, правильно жить будешь. Ты же книжки читать любил, интересовался всем.
- Что мне с книжек этих – деньги свалились, счастье?
Мать тяжело вздохнула.
- Тебе с хорошей девушкой надо познакомиться.
Дмитрий коряво засмеялся.
- Обязательно, обязательно.
- Как ту девушку звали, которая приходила к нам как-то? Ирина? У вас же было что-то. Может, стоит позвонить ей, продолжить общение.
- Какая Ирина! – отмахнулся сын. – Она уехала давным-давно.
- Ну, другие есть.
Дмитрий открыл дверь.
- Отстань! Тошно мне уже от тебя.
В подъезде ждали два приятеля.
- Ну чё, сколько надыбал? – спросили его.
- Тридцать рублей.
- Маловато…
- Мать ещё пенсию не получала. Что нашёл.
- Ладно, на штырь наберём.
В голове всё ещё звучал голос матери.
«Чтоб ты сдохла! – думал Дмитрий. – Никакой жизни с тобой!»
- Ты куда? – тяжело передвигая костыль, вышла в коридор мать.
Дмитрий Сергеевич вздохнул и, облизнув пальцы, пригладил редкие волосы на голове.
- Жопой резать провода.
- Дмитрий! – мать смотрела на него с горестным укором. – Тебе пятьдесят семь, а ты всё грубишь мне.
- А ты не лезь не в своё дело. Приляг лучше. Тебе доктор запретил вставать.
- Ты не насчёт огорода?
- Нет, не насчёт огорода.
- Не вздумай продавать его!
- А что с ним делать? Всё равно за ним никто не смотрит.
- Я, дай бог, ещё поработаю там.
- Ну конечно…
Дмитрий Сергеевич надел кепку и потянулся к дверному замку.
- Ты лекарства взял? – спросила мать.
- Взял, взял.
- Смотри, не злоупотребляй! И так уже до инвалидности допился.
- Отстань!
- Звони, если что.
Машина службы досуга стояла у подъезда.
- Это я звонил, - заглянул он в окно.
- Садитесь, - кивнул шофёр.
До места доехали быстро.
Вывели трёх девушек. Дмитрий Сергеевич выбрал самую маленькую, тёмненькую. Звали Полиной.
- Местная сама? – спрашивал он её, раздеваясь.
- Нет, из соседнего города.
- От матери, наверное, уехала?
- Конечно! – отвечала девушка. - Кому хочется с матерью жить.
- Молодец! Правильная позиция.
Член так и не встал.
«Это всё из-за тебя! – думал он о матери на обратном пути. – Ты меня сглазила, ты. Всю жизнь унижала, терпеть тебя не могу. Чтоб ты сдохла!»
Пока открывал дверь, на лестничную площадку вышла соседка.
- Дмитрий Сергеевич! – позвала его. – У вас мама умерла.
- Умерла!? – изумился он.
- Да. Полчаса как увезли. «Скорую», видимо, вызвать успела, а те уже ничего не сделали.
Стол после поминок был ещё не убран. Мамин костыль стоял в углу. Тикали часы.
- Мама!!! Мамочка!!! – выл, уткнувшись в подушку, Дмитрий Сергеевич.
Святая ненависть к человечеству
Я работал продавцом в салоне сотовой связи.
Говоря «салон», я мысленно усмехаюсь. Это был не отапливаемый сарай, расположенный в центре городского рынка. Наскоро слепленная фанерная будка, обитая вагонкой. Рабочий день – 12 часов с пятнадцатиминутным перерывом на обед. Продавцам полагалось два выходных в неделю, но ввиду огромной текучести кадров, постоянных болезней сотрудников и прочего идиотизма два дня ни разу не выходило. Отдохнуть хотя бы день было большой удачей.
Городской рынок, на территории которого располагался салон, был самой настоящей клоакой. Толпы разношерстного сброда – алкоголики, бомжи, бандиты, цыгане, таджики, азеры и прочие чурки – заполонили его словно при вавилонском столпотворении. За день их проходило тысячи. Орущие, визжащие, ржущие – они вваливались на пятачок перед витринами, на котором было не развернуться и троим, и начинали грузить меня своими тупыми и ничтожными запросами. Одному богу было известно, как я ненавидел покупателей. А с ними – и всё человечество.
- Чё, C100 есть что ль?
- Есть.
- А X100?
- Тоже есть.
Для недоразвитой публики две эти модели корейской дребедени Samsung были самыми крутыми телефонами.
- А какой лучше?
Это вопрос просто бесил меня. «Да какая тебе разница, урод?» - думал я, глядя в заплывшее тупостью лицо. Я грустно опускал глаза в пол, стараясь сохранять спокойствие. Ответить «одинаковые» значило спровоцировать на новый вопрос «а почему цена разная?», назвать какую-нибудь из моделей – и получить новый вопрос «а чем?» Но разве можно объяснить таджику, который ищет в телефоне щель, чтобы активировать карту экспресс-оплаты, разницу в технических деталях?
- Последнее время больше X100 берут, - отвечал я и это было самым веским аргументом для покупки. «Люди берут» - вот критерий, которому они поклоняются.
- Серьёзно? – щурился мужичонка. – Не обманываешь?
- Серьёзно, - серьёзно отвечал я.
- Берём, - кивал ненавистный покупатель. – Заворачивай!
В советские времена людские потоки контролировались очередями. Худо-бедно люди учились дисциплине и взаимному уважению. Но с наступлением эпохи капитализма очереди отменили, появились «салоны» с брошенными на растерзание алчной толпе продавцами-консультантами – и народ распоясался. Каждый требует к себе внимания и уважения. Вчетвером они подскакивают с разных сторон и в четыре рыла начинают грузить тебя своими ничтожными проблемами. Если ты не уделишь кому-то внимания – а кому-то обязательно не уделишь – Великая Мировая Скорбь опускается на их гнусные душонки, дикая обида за несчастное детство и просранную жизнь прорывается гнойным нарывом и люди приходят в бешенство.
- Эй, продавец! Я вам говорю или столбу?
- Молодой человек, ну вы не отвлекайтесь на других. Начали со мной, так закончите.
- Братан, реально нам карточку купить, или до вечера ждать тут?!
- Чувак, бля! Телефон покажешь, или нет?
Я растягивал рот в вымученной улыбке.
- Одну минуту.
- Подождите пожалуйста.
- Всех обслужу, не волнуйтесь.
- Сейчас, сейчас! Уже иду.
Народ омерзителен в своей невежественности. Ни один человек, покупая телефон, не читает инструкцию, несмотря на то, что все они идут на русском.
- Объясни-ка, как тут заставку сменить?
- В инструкции написано.
- Да покажи ты, жалко что ли!
- У меня времени нет. Народа много.
- Да ёб твою, покажи!
Угрозы – неотъемлемая часть процесса торговли. Они все угрожали мне, эти человеческие особи. Они понимают визит в магазин как ролевую игру, в которой продавец – отребье, которое должно лизать их обувь.
Ни один не знал условий тарифов при подключении. И наотрез отказывался читать их на стенде. Каждому нужно было объяснить всё устно. Причём не просто объяснить, а разжевать.
Но особенно поражало меня неумение (а точнее нежелание) человеческого сброда активировать экспресс-карты.
- Введите нам пожалуйста, - протягивали они карточку и им было похуй, что в магазине ещё куча народа, которому нужно что-то объяснять, что народ этот уже бесится от тесноты и злобы на весь мир (которую он, разумеется, выплеснет лишь на продавца), главное для них – урвать свой момент, получить свой кусочек идиотского счастья – и быстренько съебаться.
- На карточке написано, как вводить.
- Мы не умеем, - омерзительно улыбалась какая-нибудь безобразная баба, - помогите уж нам.
- Там нечего уметь. Всё проще простого.
- Ну молодой человек! – вот уже и визгливые нотки, вот уже и годами заученная неврастения. – Вы должны же помогать.
- Нет, не должен, - бормотал я едва слышно и начинал вводить карточку.
«Я ничего вам не должен, уроды! Отъебитесь от меня, я не хочу вас видеть, я не хочу вас слышать, я не хочу быть рядом с вами!»
Хозяином магазина был добродушный толстяк по имени Герман Станиславович. Лёгкий человек. Редкостное чмо. Такой тип людей убеждён в своей безусловной значимости. Они считают, что решают глобальные проблемы. Он приезжал в магазин два раза в неделю, хлестал у себя в кабинете пиво с такими же козлами, как он, которые подгоняли ему гнилой товарец, потом сматывался в кабак – и это называлось у него «работой». На все вопросы он смотрел с устрашающим оптимизмом. Потому что знал наверняка: все вопросы и проблемы будет решать не он, а такие добровольные рабы-долбоёбы как я. Пару раз я пытался заговорить с ним о графике, о справедливом распределении зарплаты, упоминал о трудовом кодексе, но скользкий, как кусок говна, оптимист Герман умудрялся находить такие изворотливые манёвры от всех этих разговоров, что я лишь удивлённо раскрывал рот. Против этого гибкого центнера я был бессилен.
Не было дня, чтобы я не хотел уволиться.
«Но ведь уволиться – значит проявить слабость, - говорил я себе. Значит стать сродни всем этим беспомощным людям, которые Слабость сделали своей религией. А я не слаб, я силён. Я не они, я стойкий».
И я продолжал работать. Я держался дольше всех продавцов, когда-либо работавших в этом отстойнике – полтора года. Не один не выдерживал там больше трёх месяцев, а я терпел восемнадцать. Как последний идиот.
Но однажды я сорвался.
- Билайн на 5 единиц, - протягивал мне какой-то мужлан деньги.
Стояла очередная пора увольнений и больничных – единственным придурком, который не сделал ни того, ни другого, был, разумеется я. Вяло отбиваясь от наседающих человеческих волн, я пребывал в глубоко безразличном состоянии и даже не особо реагировал на выпады недовольства в свою сторону. И тут вдруг этот барбос.
Есть люди, которые не нравятся с первого взгляда. Не нравятся сильно, невыносимо. Этот не понравился мне настолько сильно, что меня затошнило. Мерзкая уёбищная физиономия, которая каждым своим движением просила кирпича или лома. Презрение и ненависть – вот что демонстрировало мне это быдло. Я почувствовал необыкновенный всплеск ярости.
- В кассу, - ответил я.
- А ты чё, не даёшь что ли? – пробуравил он меня своими маленькими глазками, пытаясь интонацией поместить в разряд касты отверженных.
- Карточки в кассе, - я ещё старался сдерживаться.
- ****ец, бля! - выдавил он и, развернувшись, вразвалку, с лоховским понтом, направился к кассе.
«При чём тут ****ец? – смотрел я в его спину. – Порядок такой: карточки в кассе».
Однако я прекрасно понимал, что дело было не в его недовольстве условиями продажи, а в его личном презрении ко мне. Он почувствовал во мне глубинное непокорство, и оно его оскорбило. Будучи сам падалью, о которую вытирали ноги более крупные хищники, он возымел вдруг желание сделать и из меня такую же падаль.
Я уже знал, что купив карточку, он не уйдёт.
- Загони-ка мне её, - вернулся он ко мне.
Я оформлял договор, попутно объясняя функции какого-то телефона.
- Там всё написано, - ответил я.
- Загони, бля, говорю тебе! – голос его был уже близок к крику. – Торгаш ****ый!
Больше сдерживаться я не мог.
- Ты охуел что ли, мразь?! – посмотрел я в его глаза. – Гнусное человеческое отродье, рождённое проституткой и алкоголиком! Пошёл нахуй отсюда, тварь. Ненавижу тебя!
И он вдруг дрогнул – я явственно почувствовал это: он дрогнул. Он ожидал увидеть в моём лице очередную человеческую вошь, лишённую всяких представлений о достоинстве, а я вдруг выступил против него так яростно и отчаянно, что он растерялся. Пару секунд длилась в нём внутренняя борьба, но ярость, пылавшая в тот момент во мне, была такой огромной, что он не рискнул с ней бороться. Униженный, размазанный как плевок, он развернулся и вышел из магазина вон.
А я торжествовал! Люди испуганно смотрели на меня, но теперь я не прятал от них глаз. Я испепелял их своей ненавистью, которую скрывал в себе так долго.
- Что уставилась, ****а с ушами?! – заорал я на какую-то девку. – Что тебе от меня надо?! Гнойная ебливая сучка! Что, с нетерпением ждёшь ночи, чтобы тебя пустили по кругу четверо прыщавых подростков? Это и есть твоё представление о счастье?
- А тебе что от меня надо, мужик?! – накинулся я на усатого мужичка. – Почему в твоём взгляде столько скорби? Ты обо мне скорбишь? А почему ты не скорбишь о себе, человеческая гниль?!
- Почему ты так испугана, женщина? – подскочил я к непрерывно моргающей тётеньке. – Ради чего ты живёшь на этом свете, бесполезный кусок человеческого мяса?! Ты нашла в жизни любовь, встретила понимание? Ответь мне, ты встретила понимание?
Побелевшая тётенька что-то мычала.
- Не знаешь ты ни о каком понимании! Тебя все ненавидят, а в ответ и ты ненавидишь всех, потому что только взаимной ненавистью вы и можете питаться, мерзкие порождения природы!
Толпа смотрела на меня как на сумасшедшего. Они меня боялись.
- Но вы даже не представляете, - выжигал я их взглядом, - как я ненавижу вас! О, как же я вас ненавижу!!! Я готов уничтожать вас ежедневно, ежесекундно, чтобы вывести эту мерзкую человеческую породу с лица земли! Вы недостойны жизни, твари!!! Вы недостойны намёка на жизнь, потому что вы – ошибка!
Толпа быстро рассосалась. Люди уходили из магазина молча и старались не смотреть на меня. Вскоре я остался в помещении совершенно один.
Торжество в моей душе длилось ещё пару минут. А потом вдруг накатило раскаяние. Мне стало неимоверно стыдно за свой срыв, стыдно и безумно горько.
«Дурак! – шептал я себе, - какой же ты дурак! Разве можно так обнажаться перед этим сбродом?! Разве можно вообще обнажаться перед кем бы то ни было?! Ведь это закон, непреложный закон – никому и никогда не показывать свой внутренний мир. Только так можно выжить».
В салон стали заходить новые люди. Они задавали мне какие-то вопросы, машинально я отвечал на них. Рассказывал о тарифах, объяснял про телефоны – через несколько минут всё происходившее уже казалось мне моей фантазией.
Но фантазией оно не было.
После работы меня подловили. Четверо мужиков лет по сорок с «гандончиками» на головах и повадками пятнадцатилетних гопников тормознули меня на выходе из рынка и без долгих предисловий стали топтать. Одним из них было тот самый мужик, с которым я сцепился в магазине.
- Ты знаешь, кто я такой?! – орал он, опуская на мою голову свои тяжёлые ботинки. – Знаешь?
«Да кем ты можешь быть, уёбище? – шевелились в моей голове мысли. – Одной из бесчисленных человеческих тварей, которых миллиарды! Всё равно я ненавижу тебя».
Любой из этих мужиков грохнул бы меня, дохлого и больного, в одиночку. Но они пришли стаей. Это правило: альбиноса должна загрызать стая. Чтоб другим неповадно было. Это ****ая матрица социума: она мгновенно вычисляет, какой из элементов в её системе стал давать сбои и тут же высылает к нему бригаду возмездия.
- Спасибо, - теряя сознание, бормотал я окровавленными губами, - большое спасибо! Искренне благодарен вам. Вы научили дурака.
Две недели после этого я лежал в больнице. Урон здоровью был нанесён серьёзный: проломленный череп, отбитые почки, выбитые зубы. На работу в магазин я, разумеется, не вышел. И был безмерно рад этому.
Сейчас работаю сторожем. Слушаю по ночам радио, дрочу и читаю книги.
Совершенно один. Счастлив.
Что такое жестокость
Подходил к концу второй год с того дня, как Роман окончил юридический факультет университета и безуспешно пытался устроиться на работу по специальности. К профессии юриста его едва ли не с пеленок готовили родители, в особенности мать - школьная учительница. Отец, рабочий-краснодеревщик, порой робко пытался намекнуть супруге о некоторых сомнительных моментах этого выбора, но был напористо пристыжен ею за непонимание сущности мироустройства со всеми его приоритетами и в итоге сдался, сделавшись молчаливым сообщником жены. Когда Роме исполнилось четырнадцать, отец и вовсе ушел из семьи, предоставив супруге безграничные возможности для претворения своего замысла в жизнь. Что она с блеском и выполнила.
С первого класса Рома был активно принуждаем к просмотру детективных фильмов, которые почему-то не любил. Особое внимание мать просила обратить на юридически процессуальные моменты. Во втором классе она купила ему уголовный кодекс и заставляла учить наизусть все статьи, в особенности требуя знания присуждаемых за преступления сроков. К пятому классу Роман освоил кодекс в совершенстве и ошарашивал своих одноклассников, толкаемых детской непосредственностью к совершению всевозможных хулиганств, душераздирающими описаниями их последствий. «Три года с конфискацией имущества!», - зловеще произносил он, и испуганные сверстники пугливо ёжились от Роминых предсказаний, впрочем, не вполне их понимая.
В старших классах мать наняла Роману репетитора, выделив на эти цели значительную часть собственного крохотного заработка. Репетитор, усатый и умеренно пьющий учитель истории и обществознания – мамин коллега - за два года занятий, несмотря на всю свою лень и бестолковость, научил Романа бегло дрейфовать по традиционным темам вступительных экзаменов.
Знаний этих, однако, на экзаменах едва не хватило: написав сочинение на «три», сдав историю на «четыре», а обществознание на «пять», Рома со скрипом был зачислен в университет. По профилирующим дисциплинам он учился весьма неплохо, хотя и не блестяще, причиной чему было врожденное нежелание выпячиваться. Побочные предметы шли хуже, и в итоге в его вкладыше к диплому по окончании учебы красовалось немало троек. Как, впрочем, и у подавляющего большинства сокурсников.
Мать организовала в честь окончания сыном вуза торжественное застолье, на которое были приглашены сразу две соседки по подъезду. Женщины радовались за Романа, поднимали в его честь бокалы с дешёвым шампанским и пророчили ему большое будущее. Будущее, однако, приходить не торопилось. В первой же гавани, куда он обратился с желанием бросить якорь, а попросту говоря трудоустроиться – было это самое крупное в городе предприятие – ему ответили невразумительным отказом. Отказом ответили и во втором крупном, и в третьем, и в четвёртом. За предприятиями пошли различные организации статусом пожиже, за организациями – частные предприниматели. Везде молодого специалиста ждал облом. Все говорили, что руководителям нужен человек с опытом, но в то же время до Ромы то и дело доходили совершенно правдивые слухи о том, что то и дело на должности юристов брали не то что людей без опыта, но даже без законченного юридического образования.
- Блат, - вздыхала тягостно мать, - везде блат нужен. Раньше такого не было. Раньше закончил институт – получай распределение. Да еще жильем обеспечат. А сейчас... И куда страна катится?
Первый год неудачи сына она переносила стойко. Подбадривала его, заверяла, что всё наладится, образуется, устаканится, хотя в глубине души всё чаще начинала чувствовать что-то чёрное и нехорошее, недвусмысленно свидетельствующее о том, что всё это, в смысле абсолютно всё это – и с ней, и с сыном – может закончиться как-то нерадостно.
Старая советская атеистка, она поверила вдруг в бога, стала посещать церковь и, повязываясь сереньким платочком, истово молилась под бормотания попика, выплакивая и заговаривая несчастья сына. Несчастья не проходили. Роман покупал все выходящие в городе газеты, звонил по всем объявлениям, в которых мелькало слово «юрист», иногда даже ходил на собеседования, но результат оказывался одним и тем же – нулевым.
- Скромный ты у меня, - говорила мать. - Стесняешься себя представить как следует, похвалить чуть-чуть. И про тройки, небось, сразу рассказываешь, и про отсутствие опыта. А ты возьми и скажи, что опыт есть. Что работал в одной фирме во время учебы, только там трудовую книжку не заводили. Схитри немного – тебя и возьмут.
- Да говорил я так, - бубнил в ответ сын. - И так, и ещё по-всякому. Не берут.
- Да что за проклятие такое!? - недоумевала мать. - Все куда-то устраиваются, только ты не можешь. Ты в кого такой несчастный?
Постепенно она стала подозревать, что Роман не устраивается на работу не потому, что против него обстоятельства, а потому, что просто-напросто не хочет этого. Ему тепло и сытно за маминой спиной, он сладко спит, вкусно ест, днями напролет смотрит телевизор или режется на «Плэйстейшн», и дела ему нет до работы. Она осознала вдруг, что её сын – хитрый жук, наглый трутень, паршивый ленивец, не думающий о последствиях своих действий и рассматривающий жизнь как весёлое путешествие по волнам удовольствия.
- Значит так, - сказала она однажды вечером, выдергивая из розетки шнур от игровой приставки, за которой коротал часы Роман. – Я вижу, что ты меня обманываешь. Я вижу, что ты вовсе не хочешь устраиваться на работу.
День сложился тяжело, она поругалась с учителем физкультуры, а ещё краем уха расслышала – после того, как отчитала двух старшеклассников за то, что они шлялись по школе без сменной обуви – как они довольно громко обозвали её нецензурной связкой слов. В душе всё кипело.
- Завтра же ты идёшь в первую попавшуюся организацию и устраиваешься на работу. Понял меня – завтра же!
Роман понял лишь то, что мать впала в состояние клокочущей неврастении, но попытался аргументировано оспорить её неубедительный заход.
- Да куда меня возьмут, куда? - смотрел он на неё пристально. – В грузчики если только.
- Пусть в грузчики! – выдала, почти крича, мать. – Пусть! Начнёшь с грузчика, заработаешь первые деньги, потом найдёшь работу получше. Потому что дальше продолжаться так не может. Тебе надо куда-то пристроиться.
На следующий день Роман забрёл в первый попавшийся магазин, на дверях которого маячило объявление «Требуется грузчик» - им оказался супермаркет, расположенный в пяти минутах ходьбы от дома – и после короткой беседы с директрисой, был принят на работу.
- Я нашёл работу, - сообщил он вечером матери.
- Нашёл! - радостно воскликнула она. - Где, кем? Из той фирмы позвонили? Как её?..
- Нет. Грузчиком в супермаркет.
Несколько часов мать рыдала. Страшное сбывается, поняла она. Страшное стучалось к ней всю жизнь, раньше ей удавалось отвертеться от невзгод, но теперь они бьют по ней через сына. То ли ещё будет! И зачем только ребёнка завела от этого придурка?! Не любила ведь его, не любила!
- Сына, это жестоко! - заплаканная, предстала она перед Романом. – Ты мне отомстить решил, да? Думаешь, мать брякнула про грузчика, а я устроюсь и покажу ей, что она не права, да?
- Да в чём дело? - недоумевал Рома. – Ты хотела, чтобы я работал? Вот я и буду работать.
- Да, господи, там же одни алкоголики работают, ты же сопьёшься! Сынок, я про грузчика так только сказала, чтобы подстегнуть тебя.
- Вот и подстегнула, - жёстко ответил он.
Истерика матери внесла в его душу изрядную сумятицу. Ночью он почти не спал, чувствуя себя пятилетним нашкодившим малышом, которого наказывают за всё, что бы он ни делал. Он понимал, что он взрослый человек и должен сам руководить своей жизнью, сам принимать решения, и всё такое, но состояние потерянности, в которое вот так просто, одним махом, одним окриком погрузила его мать, вызвало в нём удивительно гнетущие мысли и омерзительное понимание собственной слабости и никчемности. От слабости хотелось избавиться, избавиться так же быстро, как она пришла, одним взмахом, одним решением, но решение это не приходило, отчего ощущение безысходности разрасталось до титанических размеров, не оставляя ни единого уголка утешению.
В супермаркете его встретили весьма равнодушно, что Романа почему-то удивило. В глубине души он рассчитывал, что с ним проведут дружеский инструктаж, все работники магазина пожмут руку и тепло улыбнутся, что его пораспрашивают о том, где он учился и работал раньше, но ничего подобного не произошло. Ни тётенька-директор, ни тётенька-администратор, ни девушки-продавцы не сказали ему ни слова. Кроме этого, с ним случился лёгкий конфуз: увидев в подсобном помещении дверь с надписью «Раздевалка», он зашёл внутрь, переоделся и был пару минут спустя надменно пристыжен ввалившимися в комнату продавщицами – раздевалка предназначалась исключительно им.
Раздевалка грузчиков находилась в подвале и представляла собой крохотное грязное помещение с облезлыми стенами. Здесь он встретил первое существо, которое искренне обрадовалось его появлению. Существом этим оказался облезлый мужичок лет пятидесяти, представившийся Леонидом.
- Грузчик? - с широкой улыбкой спросил он смущавшегося Романа. - Ну наконец-то! - мужичок радостно хлопнул парня по плечу. – А то я заколебался в однёху париться.
При последующих расспросах выяснилось, что по штату в магазине положено четыре грузчика (Роме почему-то казалось, что в таком большом супермаркете их должно быть не меньше восьми), но ввиду катастрофической текучести этой категории работников, до прихода Романа грузчиками здесь трудились лишь два человека. Причём один из них, звавшийся Маратом, по словам Леонида в последнее время серьёзно планировал навострить с работы лыжи. По крайней мере, вот уже два дня Лёня пахал в одиночку и был этим обстоятельством некоторым образом недоволен. Марат, официально выпросивший себе выходные, мог и вовсе не вернуться.
- Работать в принципе можно, - сообщил Леонид Роме, - вот если бы только полный комплект грузчиков имелся. Коллектив гнилой, конечно, но это везде так.
В раздевалке раздалась пронзительная и какая-то до глубины души омерзительная трель звонка.
- О-о, зовут, - безрадостно прокомментировал этот звук Лёня. - Видимо, молоко привезли. Ну, пошли трахаться.
Первую половину дня Рома провёл бодренько. Машина с молоком оказалась небольшой «Газелью», разгрузили они её быстро. Машина с хлебом тоже не составила трудностей. Пришла ещё машина с соками-водами-пивом – вот этого добра привезли побольше – но и с ней разделались в целом оперативно.
Лёня оказался славным напарником – шутил, балагурил, помогал словом и делом. В общем, вселял позитивный настрой. Глядя на него, Роман стал подумывать, что всё не так плохо, что работать можно везде, что все эти страшные истории об опустившихся до состояния грузчиков людях, к которым нельзя испытывать ничего, кроме сочувствия – полнейшая чушь.
- На обед-то отпускают? - спросил он Лёню, когда часовая стрелка приближалась к часу дня.
- Нет, - отозвался тот, - с собой надо брать. Ты не взял что ли? Ну я поделюсь.
Роман прихватил на всякий пожарный пару бутербродов, хотя и рассчитывал, что на обед отпустят домой. Тем не менее, внимание Лёни было ему приятно.
Пообедали они у себя в раздевалке. Двух бутербродов всё же оказалось недостаточно для утоления голода, пришлось воспользоваться приглашением Лёни и позаимствовать у него кое-что из съестного. В довершение трапезы Леонид извлёк из пакета полуторалитровый баллон с пивом и на недоумение молодого напарника ответил просто и убедительно:
- Работа у нас тяжёлая. Надо как-то расслабляться.
Роман с ним неохотно согласился и так же неохотно выпил предложенный стакан. Но потом, когда во второй половине дня одна за другой пошли машины с товаром – причём каким-то неудобным и нехватким, вроде брикетов с мороженой рыбой – понял, что лёгкое отупение, вызванное пивом, самым благоприятным образом способствовало успешному продолжению работы. Машин оказалось как-то чересчур много, Роман даже сбился со счёта, и хоть были они в основном небольшие по вместимости, но интенсивность их появления порождала лёгкую панику.
Усталость по окончании рабочего дня была чудовищной. Всё тело, каждая его мышца и косточка болели.
- Устал? - заботливо спросил Леонид, когда они собирались домой.
- Есть немного, - ответил Роман. - Раньше не работал так. Непривычно пока. Качаться надо было больше.
- Да знаешь, - покачал головой напарник, - качкам грузчиками тяжело работается. Был тут один штангист – через три дня сбежал. Здоровенный мужичина – гора мышц сплошная, за раз тонну с места сдвинет, а вот весь день кочевряжиться – не может. Сил нет.
Леонид предложил догнаться, Рома согласился. Купив по бутылке пива и посидев на скамейке, они ещё с часик душевно побеседовали. Лёня выяснил, что Роман окончил университет, весьма сострадательно посочувствовал, что ему не удалось найти нормальную работу и заверил парня, что в конечном счёте всё образуется. Сам же Леонид, как выяснилось, работал везде и всем, но из-за слабости к выпивке – в чём он ничуть не лукавя признался – вынужден был кочевать с места на место.
- Здесь уже два месяца, - поведал он. – Сейчас не пью, так – пиво только. Работа бы ничего, жить можно, но все эти тупые продавщицы меня бесят.
Роман вынужден был с ним согласиться – в течение дня продавщицы своими противоречивыми инструкциями изрядно раздражали и его.
Наконец они попрощались. Роман направился домой и в дверях был встречен накрутившей себя до состояния очередной истерики матерью. Учуяв запах, исходивший от сына, она и вовсе затряслась, заревела и выдала нескончаемую тираду о печальном конце, который ждёт Романа на этой работе.
- Помяни моё слово, - предрекала она, - ты там или сопьёшься, или я не знаю что.
- Я там, - огрызнулся Рома, - потому что ты хотела этого!
Засыпал он под новую порцию причитаний.
Неделя прошла без особых событий. Марат на работу так и не вышел, пришлось трудиться вдвоём. Продавщицы с администратором раздражали, машины с товаром мельтешили бесконечной чередой, пиво из баллонов разливалось по мутным стаканам. Лёня оказался отличным мужиком, Роман даже и не представлял, как бы он справлялся с работой, не будь его рядом. Оптимизм, исходивший от напарника, позволял хоть как-то мириться с потерянностью и тоской. Между тем, с каждым днём работа становилась всё тяжелей и тяжелей. Желанного привыкания почему-то не происходило. Усталость увеличивалась многократно, и пальцы порой уже готовы были разжаться под весом осточертевших ящиков и мешков.
- Когда выходной-то дадут? - поинтересовался он у Леонида.
- Пока новичков не наберут, вряд ли будет выходной, - ответил тот.
Рома решил просить выходные у директрисы. Та ответил ему – устало и раздражённо – примерно так же. Объявления висят, люди не идут. Как появятся – отдохнёшь. А пока – марш на разгрузку.
Её ответ вызвал в Романе бурю. Вернувшись домой, он поел, улёгся спать, но до двух часов ночи ворочался с боку на бок, представляя как переезжает эту тупую бабу на бульдозере. Перед тем, как заснуть, он окончательно пришёл к решению, что на работу больше не пойдёт.
- Не пойдёшь? - испуганно удивилась мать, услышав от него утром эту новость. – То есть вообще не пойдёшь, совсем?
- Совсем.
Вроде бы и обрадовалась мама, но через мгновение снова опечалилась.
- А как же деньги? Зарплата?
- Ну, заплатят, наверное.
- Да кто же заплатит, если ты на работу не выйдешь. Ты там и не оформлен до сих пор. Трудовую книжку завели?
Трудовую книжку не завели и, как Роман понял, заводить вообще не хотели. Заработанных и неполученных денег было искренне жаль, но осознание того, что дешевле будет сбежать из этого проклятого магазина, чем унижаться и выпрашивать зарплату, оказалось сильнее.
- Как знаешь, - нашла в себе силы сказать мать.
Она решила, что будет лучше эту тему не развивать.
Днём пришёл Лёня. Роман понял, что его прислали из магазина и некоторое время, увидев бывшего напарника в глазок, не открывал дверь. Впрочем, мелькнула мыслишка, он мог принести деньги. Дверь открылась.
- Привет! - с улыбкой протянул Леонид руку. - Заболел что ли?
- Нет, - буркнул Роман. - Уволился.
- В смысле, с директором говорил? А чего она меня к тебе послала?
- Не говорил, пошла она в жопу говорить ещё с ней. Сам уволился.
Лёня покивал.
- Ну как знаешь, - снова улыбнулся он. - Конечно жестоко ты со мной поступаешь, я же один остался, ну да ладно. Как-нибудь выкрутимся.
- Слушай, Лёнь! - решился Роман. - Если деньги мне дадут, будь другом, занеси.
- Без проблем, - отозвался тот. - Телефон свой запиши на всякий случай. Если что – звякну.
Спустившись на полпролёта с бумажкой, где были накарябаны цифры Роминого телефона, Лёня обернулся.
- Ты сам-то не пропадай! - кивнул он парню. – Время будет – заходи. Пивка попьём, побалакаем.
- В магазин вряд ли зайду, - ответил Рома. – Так как-нибудь выпьем.
«Хороший мужик», - подумал он, закрывая дверь. – «С внутренней силой. Не то, что я».
Жизнь, сделавшая неожиданный зигзаг в сторону экзотической трудовой деятельности, встала на прежние рельсы. Снова единственный утешитель, телевизор, принялся отвлекать его от грустных мыслей, снова игровая приставка погрузила в милую фантастическую реальность, снова газета с объявлениями оказалась единственной надеждой на возможное позитивное будущее. Звонки, отказы, снова звонки – к этому тоже можно привыкнуть и воспринимать как должное.
Мать, жалея о неполученных за тяжкий сыновний труд деньгах, всё же была рада, что вытащила – она именно так воспринимала это – сына из пропасти и от новых истерик по поводу трудоустройства пока воздерживалась. Как-то даже жалостливее посматривала она на Романа, в глубине души всё же, видимо, осознавая, что была не права и со слабеньким, ранимым сыном так себя вести нельзя. «Ну ладно, - думала она, тяжко вздыхая, - на мою зарплату жить будем. С голода не помрём, а там, глядишь, что-то да изменится».
Через три недели после ухода из магазина Роману позвонил Лёня. Спросил, что тот делает, позвал подышать свежим воздухом. Рома прихватил оставленные матерью деньги на молоко и выбрался на улицу.
- Выходной дали? - тепло приветствовал он напарника.
- Не, - саркастично сморщился тот. - Ушёл я оттуда.
- Ушёл? - удивился Рома.
- Ага. Заколебался. Так в одиночку и работал. Брали ещё двоих – один три дня поработал, другой – день. Выходных нет, директриса дурку валяет: работай, и всё. Я ей говорю: месяц уже без выходных, месяц! Она: ладно, день дам тебе через неделю. Представляешь, один день она мне даст! Ну, я понял, что сотрудничества у нас не получится.
- Молодец! - хлопнул его по спине Рома. Он был искренне рад за друга, но ещё больше – за себя. Уход напарника свидетельствовал о том, что не он один, юрист-неудачник, оказался слаб перед жизненными обстоятельствами. Более того, уход этот говорил, что и вовсе ни о какой сдаче позиций речи не идёт. Просто расчёт, обыкновенный жизненный расчёт. Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. – Не фиг там себя гробить.
Скинулись деньгами, на пиво хватало. Да и не на пиво даже, а и на бутылку недорогой водки. Вариант с ней предложил Лёня: чего деньги на мочу бросать. Рома представил реакцию матери, но тут же отогнал это неприятное видение прочь. Было ещё рано, до вечера запах развеется.
Взяли бутылку, стаканчики, полбуханки хлеба на закуску. Кроме как в городской парк идти было некуда – ну, а парк-то вот он, поблизости. Скамейки заполнены разнообразной публикой, по преимуществу тоже с бутылками, но одну свободную всё же нашли. Выпили, заели, погрузились в беседу. Лёня всё о себе рассказывал: как в армии служил на границе, как рыбаком на Дальнем Востоке работал, как дальнобойщиком весь Союз исколесил, как токарем на заводе рацпредложения вносил, как выиграл легкоатлетическую эстафету на приз одной районной газеты. По мере перечисления профессий и мест трудовой деятельности все они как-то мельчали: вот уже Лёня сантехником трудится, вот уже таксёром пашет, вот разнорабочим на стройке частного магазина раствор месит, а вот и до грузчика добрался. Впрочем, все этапы большого человеческого пути преподносились самим рассказчиком отнюдь не как спуск, а как тяжкое, но неумолимое восхождение к высотам духа и понимания жизни.
Роман слушал его с завистью. Ему хотелось быть таким же: тёртым калачом, бывалым странником, крепким орешком, неизменно выходящим победителем из всех жизненных перипетий. Он понимал, что такие, как Лёня – соль земли, простые стойкие мужики, на которых всё собственно и держится. При этом приходило и другое понимание – что не стать ему таким же, что слишком изнежен он, слишком робок перед этой жизнью, что нет у него тех ресурсов, чтобы укротить её и направить в требуемое русло.
У Лёни нашлись деньги на вторую бутылку. И после первой было неимоверно хорошо, ну, а уж после второй мир и вовсе заиграл миллионами разноцветных блёсток. Роман помнил, что они шлялись по городу, от души смеялись, разговаривали с девушками, которые почему-то от них сбежали, помнил, как какой-то дед угощал их из пластиковой бутыли необычайно вонючим пойлом и как они потом искали дворовых пацанов, которые бросались в этого деда камнями. Последние фрагменты воспоминаний в памяти не удержались.
- Вот так ты с матерью, да? - увидел он на фоне окна скорбное материнское лицо. – Вырос сынок, радуйся, мамочка!
- Чего тебе надо? Отстань! – бормотнул Роман ссохшимися губами и попытался, превозмогая рвотный порыв, перевернуться набок.
- Я тебе отстану! – пихала она его в бок. – Я тебе отстану! Значит, ты пить начал, да?! Значит, такую дорожку для себя выбрал? Что это за мужик, который притащил тебя? Где ты с этим забулдыгой встретился?
- Это мой друг, - прохрипел Роман.
- Друг?! Значит, такие у тебя сейчас друзья? Ещё раз его увижу – по лестнице спущу.
- Я тебе спущу!
- Что ты сказал?.. Сопляк, бестолочь, алкоголик!
И ругала его мать, и ругала. Послать её хотелось, но Роман сдержался. Она расплакалась наконец.
- Рома! - сказала ему проникновенно. – Как ты не понимаешь, что поступаешь жестоко. По отношению ко мне, к себе. Ты же губишь себя, сынок!
Он ей не ответил. Целых два дня отходил от попойки. Материнские причитания действовали на нервы и даже вызывали приступы сожаления, но воспоминания о веселье и раскрепощении гасили их.
Вскоре Лёня снова позвонил. Был весел и явно пребывал в предвкушении удачного разгульного вечера. На стыдливое возражение Романа о полнейшем отсутствии даже маломальских денежных запасов, ответил смехом и заверением, что бабки у него, рабочего человека, пока, слава богу, имеются.
Программа развлечений на этот раз оказалась куда как разнообразнее: кроме традиционной водки нарисовался вариант с бабами. Бабы были стародавними и сердечными знакомыми Лёни, причём сексуально озабоченными и готовыми на всё. Поначалу Романа несколько смутил их неюный возраст, но алкоголь приоритеты сместил, долгое воздержание подхлестнуло, и ночь он провёл в объятиях одной из двух этих пышнотелых див, время от времени взбираясь на неё и пытаясь удовлетворить.
- Да всё, всё, - хохоча, валила его в кровать баба, - кончил уже. Мне понравилось, понравилось.
- Понравилось, да? - искал он в выражении её глаз истинных подтверждений.
- Очень понравилось, - смеялась тётка. – Ты просто супермен.
Беседа с матерью на следующий день оказалась гораздо надрывнее предыдущих. Мать, ни разу не употреблявшая нецензурных выражений, вдруг стала уверенно ими пользоваться и, подскакивая к сыну, тыкала ему в лицо вонючей, залитой водкой, пивом и возможно блевотиной рубашку, которую он положил в тазик для стирки, и грозилась в следующий раз придушить его собственными руками.
- Опять с тем мужиком, да?! - вопила она. – Убью вас обоих!
В следующий раз она встречала его на пороге вытрезвителя.
Была необычайно молчаливо и грустна. Пристально посмотрела сыну в глаза, отвела взор и медленно зашагала по дорожке к автобусной остановке. Роман поплёлся следом.
Ночь в вытрезвителе вспоминалась с содроганием. Заблёванный пол, вопящие дурью алкоголики, какие-то тётки, снимающие с него одежду... Он совершенно не помнил, как там оказался и был чрезвычайно зол на Лёню, который допустил, что его туда забрали. Самое мерзкое во всей ситуации обозначилось в том, что его душил стыд. Мерзкий, клокочущий стыд, вылезавший из всех пор кожи.
- Мам, - позвал он на ходу, - я больше не буду!
Мать не отозвалась.
- Просто перебрал немного. Да голодный был. На холодный желудок плохо легло.
Мать не реагировала.
- Слышишь! Ну чего ты молчишь?
Он догнал её, схватил за руку и развернул к себе лицом. Мать освободилась от его хватки.
- Всё мне ясно, - устало и как-то брезгливо ответила. – Объяснения исчерпывающие. Продолжай в том же духе.
Гораздо легче стало, если бы она кричала или даже порола его ремнём.
Через пару дней Лёня позвонил снова. Трубку взяла мать. Побледнела, услышав знакомый тембр голоса, но выслушав первую фразу, положила трубку на столик и трагически посмотрела на сына.
- Тебя. Твой друг.
Вся мировая скорбь сосредоточилась в её взгляде. Романа передёрнуло от этой не то кажущейся, не то смиреной покорности обстоятельствам. Я сдалась, словно говорила ему мать, я на всё махнула рукой. Ты не сын мне больше, ты лишь существо, которое живёт со мной в одной квартире. Пей, гуляй, уничтожай себя – я больше не стану за тебя бороться.
- Оклемался? - спрашивал на том конце провода весёлый Лёня.
- Более-менее, - отозвался Роман, глядя уходящей из комнаты матери в спину. Даже спиной она демонстрировала ему своё презрение.
- В каталажку что ль забрали? - буквально вылезала из трубки Лёнина улыбка.
- В вытрезвитель.
- Ох ты! Какие принципиальные менты попались. Это тот, молодой. Козёл. Старший-то попонятливее был.
- А ты куда делся?
- Меня они отпустили. Да и тебя почти – я им говорю: пацан здесь живёт, рядом, я его доведу. А они тебя в охапку и в «бобик».
Помолчали.
- Ну как ты, выйдешь? - поинтересовался Лёня.
- Сегодня не могу, - ответил Роман.
- Чего так?
- Дела есть. Да и вообще плохо себя чувствую.
- Что за дела?
- Матери в огороде обещал помочь.
- А-а-а... - объяснение показалось Лёне убедительным. – Жаль, посидели бы. Ну ладно, в другой раз.
Другой раз настал на следующий день. Лёня был всё так же весел и оптимистичен. Мать ещё не вернулась с работы, своим присутствием на психику не давила, можно было бы и согласиться на дружескую встречу, но Роман, почему-то волнуясь и стесняясь, снова отказался. Придумал новое объяснение, которое другом было принято уже с некоторыми сомнениями.
После разговора Роман некоторое время взволнованно бродил по квартире из угла в угол, переваривая посетившие его эмоции. Он почувствовал в себе стыд за то, что так легко и безропотно поддался на агрессивную материнскую скорбь, пойдя у неё на поводу и лишая себя, пожалуй, единственного развлечения в жизни, отговариваясь от единственного друга. «Дело же не в водке, - неслись мысли, - её можно и не пить вообще. Дело в том, что я не безразличен человеку, он хочет меня поддержать, развеселить как-то, не оставить в одиночестве». Но в то же время – и он подспудно, но чрезвычайно явственно чувствовал это – в материнской позиции таилась какая-то большая и ясная правда. И от правды этой спрятаться не представлялось возможным, она находила повсюду, за любым объяснением и оправданием.
Лёня стал звонить каждый день, и каждый день Роман придумывал новую причину для отказа. Сначала друг делал вид, что верит в неё, потом стал вслух сомневаться. А однажды прямо в лоб спросил:
- Я чего-то не пойму, Ромка, ты меня видеть не хочешь?
Облизнув губы, Роман ответил:
- Ну, в общем, да. Мне кажется, лучше прекратить... – мучительно подбирал он слово, - встречи... – выдохнул и поморщился от того, как пошло это прозвучало. – На какое-то время...
- Встречи... - кривая усмешка Лёни так и встала перед глазами. – Чего-то ты странно себя ведёшь. Мамка что ли запрещает на улицу выходить?
- Нет, дело не в ней...
- Или моя морда тебе неприятна?
Роман, неожиданно для самого себя, вдруг решился на наглость.
- Вообще-то да. Морда у тебя не из приятных.
А потом, не желая упускать волну вдохновения, добавил:
- Как-то напряжно с тобой.
Лёня помолчал, шумно выдохнул в трубку, а затем остервенело бормотнул:
- Да иди-ка ты на ***, сладкий мальчик!
Связь оборвалась.
Роман опустил трубку и победоносно огляделся. Бурлили внутри какие-то неприятные и колючие эмоции сожаления и некомфортности, но покрывало их гораздо более мощное и значимое облегчение. Освобождение. Успех. Словно цепи спали с плеч, словно отпала необходимость в совершении неприятной и опостылевшей деятельности. На душе стало легко.
Через неделю он устроился на работу.
Работа на первый взгляд была не ахти и совсем не по специальности – торговый представитель по продаже оргтехники. Особых знаний, кроме наличия любого высшего образования в ней не требовалось, хотя юридическое, как ему сказали, определенно поможет. Работа строилась большей частью на удаче. Волнение душило, захлёстывало, уничтожало, но уже на третий день ему удалось заключить договор. Одна небольшая фирма пожелала приобрести несколько принтеров. Через два дня удача улыбнулась снова, ещё через день – опять. Из всей принятой в компанию с испытательным сроком молодёжи он демонстрировал самые лучшие показатели. Через месяц его поставили на оклад.
- На работу что ли устроился? - застал его как-то вечером звонок Лёни. Голос его звучал немного устало, но без обид.
- Ага, - коротко отозвался Роман.
- Я звонил уже, мать говорит - ты на работе. Путная хоть?
- Заключаю договора на продажу оргтехники.
- В смысле, ходишь по конторам и впариваешь?
- Примерно так.
- А-а, ерунда! Был у меня знакомый, занимался этим. Нестабильная работа. То есть клиенты, то нет. Скоро уволишься.
Романа покоробила такая уверенность бывшего друга.
- Ну, это мы посмотрим, - возразил он.
- Да нечего тут смотреть... Слушай-ка, соскучился я чего-то. Посидеть с тобой хочется, выпить. Как ты на это смотришь?
- Отрицательно, - буркнул Роман. – У меня сегодня ещё встреча запланирована, - придумал он объяснение.
- В восемь вечера?
- А чего тут такого? Дела время не выбирают.
Лёня помолчал, а потом, несколько визгливо и определённо обидчиво буркнул:
- Ну, удачи, бизнесмен.
Шли дни, недели, Роман ждал, когда же наступит тяжёлая полоса, но она отчего-то приходить не торопилась. Контракты заключались со стабильной регулярностью, он хорошо зарабатывал, приоделся, прикупил технику. Отношения с матерью улучшились – она посветлела лицом и больше не взирала на него как на врага народа. Часто он слышал, как перед сном она читала молитвы, и в потоке высокопарных слов то и дело проскальзывало его имя.
- Работаешь? - звонил время от времени Лёня. – Ну работай, работай.
Язык его заплетался, он разговаривал с Романом исключительно пьяным, нёс какую-то чушь и неизменно пророчил ему несчастья.
- Да всё, Ром, загнётся скоро твоя контора. Не может быть, чтобы эта шарашка просуществовала долго. Опять в грузчики пойдёшь.
Время от времени он делился событиями собственной жизни.
- Я тут неделю в охране парился. Смотался нафиг, какие-то уроды там. Ни перекурить, ни пообедать.
В другой раз он рассказывал, как три ночи работал сторожем в детском саду, затем – как день мыкался расклейщиком объявлений.
- Везде жопа, Ромка. Полная жопа!
Роман, едва заслышав в трубке его голос, стал просто бросать её. Лёня тут же перезванивал, злился, ругался матом. Иногда плакал.
- Да не будь ты таким жестоким! – слышались его всхлипывания. – Поговори со мной хоть немного!
Роман стал отключать телефон.
Серёга, одноклассник, работавший переводчиком, как-то встретив Романа на улице, позвал его на вечеринку. Та оказалась не бог весть какой, но зато Роман познакомился там с девушкой. Звали её Наташей. В период безработного существования о девушках он даже не задумывался, а почувствовав в кармане некоторую наличность, вдруг остро ощутил потребность в женской заботе и ласке. Наташа позволила проводить себя до дома и согласилась встретиться ещё. Через неделю они провели вместе ночь, а через две он представил её матери.
Ей Наташа понравилась. Вскоре Роман познакомился с её родителями. Те оказались вполне милыми и интеллигентными людьми. И мать, и родители подруги почти сразу стали подначивать их на свадьбу – Роман с Натальей вовсе и не возражали против такого развития событий. Они сходили в загс, написали заявления и стали готовиться к бракосочетанию.
- Рома! - окликнул его у подъезда какой-то мужик затрапезного вида. – Подожди!
Мужик светился небритой улыбкой и жёлтыми зубами.
Этого мне только не хватало, подумал Роман.
- Что, не узнаёшь уже? - протягивал Лёня для рукопожатия руку. – Дублёнку купил, кепку норковую – и всё, старые друзья прочь?
Роман вяло пожал его грязную ладонь.
- Как дела-то? – спросил Лёня.
- Нормально.
- Всё там же работаешь?
- Да.
- С девкой тебя видел. Подруга?
- Можно сказать, жена.
- Жена... – Лёня презрительно сплюнул. – И у меня были жёны. Одна официальная, две такие. Суки!.. Бабы – это законченные суки. Бросай её пока не поздно, а иначе она тебя бросит. Будет гораздо больнее.
Разговор этот Роману не нравился.
- Тебе чего надо-то? – зло спросил он. – Говори, а то мне идти пора.
- Ох ты, ох ты! – засверкал глазами Лёня. – Какие мы суровые!.. Да ничего мне не надо, глупый ты человек! Поговорить с тобой хочу, новостями поделиться. Ты же друг мне всё же.
- Ошибаешься. Ты мне уже давно не друг.
- Как не друг? Не, Ром, так нормальные люди не поступают. От друзей не отказываются.
Роман достал сторублёвку и кинул её под ноги Лёне.
- На, похмелись! И больше сюда не приходи.
Повернувшись, он вбежал по лестнице в подъезд.
- Подожди! – крикнул в спину Лёня. – Подожди ты ради бога!
Роман повернулся. Лёня растерянно заглядывал ему в лицо.
- Ну так же нельзя, - тихо сказал он. А потом, всё повышая голос, стал почти кричать. – Не зачёркивай меня, Роман! Тебе только кажется, что ты оторвался от меня, от таких как я. Жизнь обманывает тебя. Баба предаст, начальник уволит, мать проклянёт – всё так и будет, поверь мне! Нет в жизни хорошего развития, все со скорбью ходят. Просто одни, вот как ты прям, делают вид, что не замечают её, что нет её вовсе. А другие, как я, до дна её выпивают, до последней капли. Кто умнее? Да мы же умнее, мы. Не уйти от скорби, Рома, настигнет она тебя непременно. К кому ты подашься? Думаешь, друг у тебя будет, думаешь, любимая женщина? Ничего не будет. Ничего! Не отшвыривай меня, пожалуйста, поговори со мной. Жестокость вокруг, злость, не становись таким же жестоким. Мы же дружили раньше...
Роман забежал в подъезд. Внутренне боялся, что его догонят какие-то страшные, беспокойные слова, но то ли Лёня смолчал, то ли за стуком ног о бетонные ступеньки они не расслышались - слова не побеспокоили его.
После свадьбы молодые переехали жить на съёмную квартиру.
Родители пытались помогать, но так как людьми были простыми и большими финансами не располагали, помощь ограничивалась продуктами питания: картошкой, морковью, банками с вареньем. Вечерами, после работы, Роман с женой садились играть в карты – проигравшему били по мизинцу колодой. Роман поддавался и потому ему доставалось больше. Иногда они ходили к друзьям, в основном – Наташиным, что особого удовольствия ни ему, ни ей не доставляло: посиделки эти неизменно выходили скучными. Чаще же проводили свободное время за многочасовым сексом.
Как-то раз позвонила мать Романа и, между делом, поведала ему, что к ней заходила какая-то странная баба и ни с того, ни с сего начала плакаться о смерти какого-то Лёни. Мол, бросили его все, никто на похороны не пришёл, а сколько раньше дружков-то было. Мать вынесла ей стакан воды и, как могла, утешила.
- Это не тот ли мужик, который тебе названивал? – поинтересовалась она.
- Нет, - торопливо ответил Роман. – Того иначе звали. Он хорошую работу нашёл, в Сибирь уехал. Вроде в нефтяную компанию.
- Да что ты! – обрадовалась за человека мать. – Ну слава богу, слава богу.
Наталье, работавшей в детском саду воспитателем, улыбнулась удача – её взяли секретарём в крупную фирму. Зарплата не то чтобы выдающаяся, но по сравнению с воспитательской – небо и земля. Денег в семье стало больше. Да и вообще жизнь налаживалась. Молодые задумались о том, чтобы завести ребёнка.
Мать звонила теперь чуть ли не каждый день. Как дела, спрашивала, чего не заходите. Подробно рассказывала обо всех происшествиях в школе и ещё более подробно – о микроэпизодах из жизни соседей. Она каждую неделю, ходила в церковь и тоже для чего-то сообщала во всех деталях как прошла служба и что говорил батюшка. Роман обрывал эти описания на половине.
- Ну, деньги же бегут, мама! – укорял он её. – Знаешь, какой счёт тебе придёт!
- Заканчиваю, заканчиваю! – спешила договорить мать. И вдруг сбивалась на какую-то неприятную для Романа патетику. – Вы уж приходите с Наташей, Ром. Или один приходи. Я же не чужой тебе человек. Не забывай мать, не становись жестокосердным, грех это. Мать никто не заменит – ни жена, ни друг. Не забывай обо мне, сынок! Друг оставит, жена бросит – а мать никогда.
- Ну, ладно, мам, ладно! – спешил закончить он разговор. – Пока.
Он всеми силами отгонял неприятное ощущение совестливости, возникавшее после таких разговоров. Чувствовалось, что оно ложное и наносное.
После одной из таких бесед он решил, что телефон пора отключать.
Наташа его поддержала.