– Наше рождение – прорастание, облачение в дёрн, проживание форм, структуры и композиций, изучение дефиниций, что стремятся тонкими спицами от зрачка, под ресницами. Спине на земле колко, травы жалят иголками Великого Мастера акупунктуры, под кожу впрыскивают фактуру солнечных пятен и дождевой мороси, лежалого снега, весенней поросли, вкусов, запахов, вибраций голоса, радуги полосы. В этом суть облачного научения: прилежного, не моргая, смотрения, как все вокруг просто живут, влагу из воздуха пьют, рёбра зелёные солнышку подставляют. Засыхают…
Монотонный полушёпот Тома действовал как гипноз. Стихи лились из него будто бы без усилий, будто он просто бормотал, что придёт в голову, и само собой получалось складно. Поразительно похожий на льва, импозантный и благородный месье Венсан одобрительно покачивал гривастой головой в такт его словам. Это было так старомодно – поэтический салон. Затея выглядела бы глупо и претенциозно, если бы кто-то специально решил устроить такое. Но всё вышло само собой: просто в гостиной Венсана частенько собирались за чашкой чая любители поэзии и по очереди читали свои и чужие стихи.
Ли Вэй не сразу понял, почему Жан решил начать презентацию Сен-Жермена именно с этого почти домашнего мероприятия, но Родольфо милостиво просветил его накануне. Оказалось, что месье Венсан давно и счастливо женат на бывшей супруге Жан-Симона и именно он вырастил Доминика как родного сына. Стало понятно, кого тот называет папой. Но непонятно, о ком говорил Доминик во время их первого совместного ужина. Делами ордена руководит теперь Венсан? Или Доминик решил не путать Вэя и обозначил словом «папа» биологического родителя?
Доминик сидел тут же, на диванчике. Он был не в сутане и оттого казался приличным домашним мальчиком, который смиренно скучает в гостиной со взрослыми. Иногда он особо тяжко вздыхал и ластился к матери: клал голову ей на плечо, задумчиво играл её кулоном. Белокурая Николь ласково перебирала волосы сына и что-то шептала, видимо, уговаривала ещё немножко потерпеть и обещала, что скоро подадут десерт. Идиллическая сцена! Но Вэя она откровенно напрягала: он не одобрял маменькиных сынков. Хотя в качестве любовника такой ласковый мальчик просто подарок, но вне этого контекста взрослый парень, который изображает пятилетнего ангелочка, дикое зрелище. Хотя кто знает этих французов! Может для них это как раз нормально. Или просто семья такая, где взаимная нежность возведена в культ.
Вэй с порога обратил особое внимание на Венсана и Николь (Ники и Вики, как называли их друзья дома). Эта пара выглядела идеальной: они были поглощены друг другом каждую минуту, что находились рядом, и увлечение это было таким искренним, что даже завидовать не получалось – только умиляться.
Николь казалась абсолютной женской копией Доминика. От Жана её сын на первый взгляд не взял ничего. Но Вэй вспоминал, каким Доминик был раньше, в прежней жизни, и видел, что Жан-Симон наделил сына чугунным ядром и вся его привычная ртутная подвижность, полудетская милота и пташья живость теперь лишь видимость. И если бы его воспитывал Жан, получился бы ещё один такой вот скрученный пружиной, заряженный тротилом, спрессованный страхом Тома.
Почему-то неприятно было видеть, как Жан, не стесняясь присутствующих, оглаживает секретаря, воркует с ним. Вэй ловил от окружающих похожие чувства и был готов услышать шепоток: мол, это что-то нездоровое – спать с копией собственного сына. В мыслях гостей было именно это: подозрение в подавленной страсти и сублимации инцестного влечения в роман с двойником. Правда, Вэй в отличие от многих понимал, что Жан сам так пожелал. Он хотел этого презрения и этих слухов, чтобы уравнять негативный опыт Тома собственными стигматами. Это было своего рода извинение. Но неприятно было не поэтому. Вэю казалось, что он чувствует… ревность?
– Хватит пялиться на него, – шепнул, наклоняясь, Родольфо.
В сером бархатном пиджаке, похожем на камзол, он отлично вписывался в обстановку гостиной, уставленной завитушчатой мебелью: всю сплошь с гнутыми ножками и затейливыми бронзовыми ручками.
– А ты предлагаешь мне слушать стихи? – скептически хмыкнул Вэй.
– Вообще-то это развивает душевную тонкость, – назидательно ответил Родольфо.
– Ты считаешь, что мне не хватает тонкости? – Вэй уставился на него с неподдельным интересом.
Родольфо помолчал, пощипывая свой рукав, и внимательно глянул на Вэя:
– Тебе не хватает цельности. Но я это, кажется, уже говорил.
– А ты не думал, что я сам не хочу успокаиваться в пресловутой цельности? Что она расслабляет и лишает необходимых для приличного результата неустойчивости и внутреннего напряжения?
Родольфо с некоторым недоумением поразглядывал Вэя, перевёл взгляд на очередного чтеца и оскорблённо поджал губы.
– Ну и дурак.
Вэй в свою очередь сложил губы сердечком, чтобы не рассмеяться, и эта гримаса привычно отозвалась в нём острым ощущением дежавю. Отчего так случалось, он никак не мог разобраться, но чувствовал в такие моменты, будто в сердце есть что-то инородное, вроде затычки.
Родольфо вдруг заволновался, хотел было что-то сказать, но кинул тревожный взгляд на Жан-Симона и проглотил неозвученные слова. Вэй запомнил эту странность и решил расспросить Родольфо потом, без свидетелей.
Тем временем Жан заговорил, наконец, о деле. Он без стеснения обнимал тонкий стан своего не по годам серьёзного секретаря и вещал как всегда вдохновенно и усыпляюще одновременно:
– Поэзия открывает нам портал в духовный мир. Сознание, способное упиваться стихами, готово к восприятию самых тонких истин. Конечно, они будут явлены не буквально, а в своём поэтическом обличье. Рассудок не в состоянии осмыслить эти образы и передать словами. Поэтому наука тут бесполезна, а анализ должен оперировать оккультными инструментами, которые относятся к высокому, духовному знанию.
Мэт неожиданно встрепенулся и сбивчиво спросил:
– А творить я могу? Ну… тонкий мир? Сам, в смысле.
– Ну, попробуй, – улыбнулся ему Жан-Симон.
Воздух в комнате сразу как будто сгустился и поплыл. А вскоре в нём поплыли и рыбки: серебристые, золотистые, яркие как клоуны, пёстрые и переливчато-радужные. Над полом заколыхались водоросли, ближе к стенам образовались группки кораллов. Там шныряли крошечные мальки и поднимал со дна тучи песка осьминог. Всё это виделось не призрачным, а живым и объёмным. Вот только руками ухватить не получалось. А каждому хотелось потрогать. Некоторое время все тем и были заняты, что безуспешно ловили рыбёшек и тыкали пальцем в песок, по которому текла солнечная рябь. А потом всё исчезло так же внезапно, как и явилось.
Гости начали вполголоса обмениваться впечатлениями. Кто-то был озабочен: тряс головой и с подозрением принюхивался к чаю в своей чашке. Большинство всё же возбуждённо сверкали глазами и явно хотели продолжения.
– Так что это было? – дерзнул, наконец, спросить аккуратненький старичок с седой эспаньолкой.
– Магия! – коротко ответил Жан, разводя руками.
– А что такое магия, позвольте уточнить, – не унимался старичок.
– Это тот способ взаимодействия с материей, который дарит нам поэзия.
– И… и что? То, что мы видели, было иллюзией. Её нельзя потрогать. Магия в силах по-настоящему менять реальность?
– Да, конечно! – с улыбкой заверил его Жан.
– И как же?
– Хотите, могу отпустить вам грехи, – ещё шире улыбнулся Жан.
Он знал, куда ударить! Всколыхнув религиозные чувства, Жан заставил вступить в жаркую полемику особо благочестивых поэтов. Но Вэю это было уже неинтересно. Он примагнитился взглядом к Тома и жадно разглядывал его, пользуясь всеобщим хаосом. Тот быстро почувствовал его взгляд: обернулся, вопросительно поднял брови. Вэй сразу подсел ближе: взгляд его тут же наткнулся на холёную руку Жана, лежащую у Тома на бедре.
– Я вижу, у вас всё благополучно? – с прохладной вежливой улыбкой обратился к нему Вэй.
Тома не ответил. Вместо этого он бросил короткий взгляд на увлечённого дискуссией Жана и ловко выскользнул из его объятий. Заинтригованный Вэй без раздумий последовал за Тома на увитый цветами балкон. Когда дверь тихо клацнула автоматическим замком, отсекая их от гостиной, Тома разъярённо зашипел:
–Что тебе нужно? Только попробуй вмешаться! Только попробуй всё испортить! – Он наступал и толкал Вэя в грудь весьма агрессивно и дерзко. – Мы уже выяснили, что тебе нужно, и это не я! Ты уже выбрал! Ты выбрал этот свой дурацкий Китай, вот и вали в него обратно!
– Сколько страсти! – холодно улыбнулся Вэй. – Чего ты так боишься, котёночек?
– Какой я тебе котёночек?! – окончательно взбесился Тома и толкнул Вэя так, будто хотел выкинуть его с балкона. – Запомни: на меня эти твои штучки больше не действуют! Оставь их для своих шлюх!
Вэй театральным жестом прикрыл глаза рукой, устало провёл ладонью по лицу, а затем улыбнулся по-голливудски широко, можно сказать профессионально.
– Назвать священника шлюхой это очень смело, мой сладкий мышонок. Но я, так и быть, не стану огорчать нашего кюре и не скажу ему об этом. А ты не огорчай Жана. Возвращайся поскорее к нему под бочок, пока он не подумал, что ты ему изменяешь.
Вэй оглянулся, вытянул шею, рассматривая что-то внизу, а потом послал Тома воздушный поцелуй и перемахнул через перила. Цепляясь за хлипкую решётку, по которой вился виноград, он ловко спустился вниз, поправил одежду и невозмутимо двинулся к выходу со двора. Тома выдохнул зло, проводил Вэя ненавидящим взглядом и чинно вернулся в гостиную. Жан посмотрел на него иронично-понимающе, но ничего не сказал. По комнате по-прежнему витала магия и сводила поэтов с ума.