АКАДЕМИКИ (Часть V)
СВИСТАТЬ ВСЕХ НАВЕРХ!
Кто видел море наяву, не на конфетных фантиках, на грудь кто принимал волну, тому не до романтики.
Морская поговорка
Всю ночь нас донимала жуткая бортовая качка. Парусник раскачивало на волнах, отчего где-то глубоко внутри возникло ощущение того, что он вот-вот опрокинется. Однако корабль, подобно стойкому оловянному солдатику, не желал сдаваться на милость морской стихии и, переваливаясь с борта на борт, с завидным упорством сохранял остойчивость.
В эту ночь меня мучили кошмары, отчего я неоднократно просыпался в холодном поту, всякий раз силясь заснуть, и когда мне это с большим трудом удавалось, очередная встряска корпуса возвращала меня в состояние бодрствования.
Меня бросало то в жар, то в холод, и когда сквозь мутное стекло иллюминатора пробился первый лучик солнца, я, подобно гоголевскому Хоме Бруту, возрадовался наступлению нового дня и, окончательно обессилев от этой священной радости, заснул.
Спал я настолько крепко, что проспал подъём и был поднят со шконки разгневанным Петровичем. Командир долго чертыхался, а когда наконец узрел мои воспалённые глаза, несколько поумерил свой пыл и, то ли в наказание, то ли в назидание, отправил меня мыть капитанский трап.
После утренней приборки весь личный курсантский состав выгнали на верхнюю палубу и построили на корме, где старпом с присущей ему энергичностью довольно оперативно распределил курсантов по мачтам, на которых нам и предстояло работать до окончания рейса. Бурсакам он пожаловал крайнюю из мачт — крюйс.
Дело в том, что на занятиях в Академии Владимир Григорьевич Минеев называл крюйс-мачту не иначе как «бизань-мачтой». Во всяком случае, именно такое название она должна была иметь на паруснике «Надежда». Однако на «Палладе» бизань-мачта, вопреки минеевской теории, звалась крюйс. А посему, чтобы не расстраивать Григорьича, который был авторитетом в этом вопросе, да и к тому же руководил нашей плавательной практикой на «Палладе», мы окрестили сию мачту «крюзанью».
Командовал «крюзань-мачтой» боцман по имени Аллан. По правде говоря, я никогда доселе не встречал среди боцманов человека восточных кровей. Может быть, именно поэтому я был весьма шокирован тем, что нами будет командовать маленький коренастый человек с очень выразительными, но очень недобрыми глазами.
Наше первое знакомство с боцманом началось с того, что Аллан медленно прошёл вдоль строя, пристально посмотрел в глаза каждому курсанту, затем резко остановился и произнёс:
— Ну что, салаги, кто из вас боится высоты?
В строю воцарилась тишина.
— Я повторяю, кто из вас боится высоты?
— Я боюсь, — раздался робкий голос из строя.
Мы дружно, словно по команде, повернули головы в ту сторону, откуда раздался голос.
У всех на языке вертелся только один вопрос — «кто бы это мог быть?». Конечно, высоты боялись все без исключения, но признать сей факт — значило смалодушничать. И каково же было наше удивление, когда оказалось, что этим человеком был «армеец» Саша Нижниченко — взрослый мужик, которому на тот момент было около тридцати лет от роду. Он стоял красный, как рак, под прицелом колючих аллановских глаз.
— Та-ак, ещё есть трусы на моей мачте? — презрительно произнёс Аллан, демонстративно отвернувшись от Нижниченко.
Однако на сей раз никто больше не подал голоса. И Аллан, выждав паузу, вытащил из внутреннего кармана куртки блокнот и демонстративно вписал туда Сашину фамилию.
Затем ещё раз поинтересовался у Нижниченко:
— Что, курсант, ссым на мачту идти? Ты ведь взрослый мужик, вон пацаны не ссут, а ты ссышь!
— Товарищ боцман, у меня жена и ребёнок дома остались. А если я с мачты упаду и разобьюсь?! Я не трус, но я боюсь и на мачту я не полезу, хоть убейте!
— Да, Нижниченко, такой случай у меня впервые! Были курсанты, которые выше бегин-рея боялись идти, но чтобы вообще отказывались подниматься на мачту, такого случая у меня ещё не было! Ну, коли ты такой трус, то будешь работать на палубе. Сгною я тебя, Нижниченко!
Саша опустил голову и не проронил больше ни слова. Аллан, по-видимому, насытившись своей первой жертвой, обратился к строю:
— Слушай мою команду, сейчас в порядке очерёдности, по группам поднимаемся на марс, потом на салинг, а после обеда пойдём на брам-салинг. И запомните, салаги, на мачту не лазают, на мачту ходят! Если я услышу от кого-то из вас, что он лазал на мачту, как обезьяна, то этот нехороший человек схлопочет у меня три наряда вне очереди и будет их отрабатывать на палубе вместе с Нижниченко! А теперь вот ты, — и Аллан обратился к Диме Кенину, который стоял в аккурат напротив него, — покажи-ка мне, где располагается на нашей мачте марс, салинг и брам-салинг?
Дима поднял голову и указательным пальцем показал сперва на самую нижнюю марсовую площадку, затем на ту, которая располагалась повыше — салинг, и наконец на самую высочайшую площадку — брам-салинг.
Аллан, явно удовлетворившись ответом, утвердительно кивнул Кенину, по-отечески поправил на нём страховочный пояс и скомандовал:
— Первая группа, по-ошла на марс! — и что есть духу дунул в боцманский свисток, который всё это время висел у него на шее.
И мы начали своё первое восхождение по вантам. Я изо всех сил цеплялся за верёвочные поперечины (выбленки), стараясь как можно ближе прижаться к ним телом. Корабль раскачивало из стороны в сторону, и чем дальше продолжался подъём, тем сильнее у меня захватывало дух.
Добравшись наконец до марсовой площадки, я стянул с головы шапку и вытер выступивший со лба пот, немного перевёл дух и продолжил восхождение на салинг.
Преодолевая сопротивление качки и ветра, я медленно набирал высоту.
Только от одной мысли, что я могу в любой момент упасть с большой высоты и разбиться в лепёшку, у меня затряслись поджилки! Я почувствовал слабое головокружение, а по телу потекли струйки пота. Собрав всю волю в кулак, я всё же добрался до салинга и, словно альпинист, покоривший свою первую в жизни вершину, окинул взором бескрайние морские просторы и с опаской глянул вниз на корабль, который с высоты салинга казался миниатюрной поделкой юного судомоделиста.
Обратный путь был намного сложнее, поскольку я сперва нащупывал ступнёй выбленку, а уж потом целиком становился на неё сперва одной ступнёй, а затем — второй. И когда наконец мои ноги коснулись твёрдой палубы, я испытал неописуемый восторг!
Курсанты на рее парусного учебного судна
Меж тем по очереди, словно парашютисты, бурсаки спускались с мачты и с интересом, задрав головы вверх, наблюдали, как штурмуют высоту их сотоварищи. Лишь один Саша Нижниченко стоял в стороне, не проявляя абсолютно никакого интереса к происходящему.
После обеда, как и обещал Аллан, мы поднялись на самую высокую площадку — брам-салинг. На сей раз восхождение на мачту показалось не таким ужасным, как это было в первый раз. Однако не обошлось без происшествий…
Во время подъёма на брам-салинг у одного из наших курсантов ветром сорвало шапку с головы. Я в этот момент находился уже на палубе и, задрав голову вверх, наблюдал за происходящим. Вначале я услышал крик, а потом увидел, как от одной из фигурок, ползущих по вантам, отделилась чёрная точка. Ветер подхватил её, словно пушинку, и помчал в холодную синь февральского неба. Когда несчастный спустился вниз с подмороженными ушами, Аллан устроил ему хорошую взбучку и для профилактики вкатил один наряд вне очереди, который штрафник должен был отработать на палубе в личное время, отведённое после ужина.
К вечеру, когда закончилась очередная малая приборка на корабле и у нас появилось немного времени, я, вооружившись расчёской и ножницами, дебютировал в качестве цирюльника. Битых полтора часа, которые оставались до ужина, я постригал Диму Кенина, который всё это время терпеливо сидел на банке (стуле) и, наверное, костерил меня почём зря!
Раскрасневшиеся, побритые и постриженные, мы дружной гурьбой ввалились в курсантскую столовую. За ужином только и было разговоров, что о сегодняшних наших приключениях! А ужин, смею заметить, в тот вечер был великолепен! Борщ был необычайно наварист, а котлеты были настолько сочными, что просто таяли во рту! Отсутствием аппетита никто из нас больше не страдал — смели всё, что было на столе, и ещё попросили добавки у дневального!
Однако, несмотря на великолепие вечерней трапезы и положительные эмоции, я чувствовал в тот вечер себя крайне неважно.
Меня вконец измучил сухой кашель, который невидимыми когтями раздирал мою грудь. Засим во время вечерней приборки я, воспользовавшись небольшим перекуром, решил нанести визит к доктору. Без труда разыскав его каюту, я робко постучал в дверь.
— Да, да, входите! — послышалось оттуда. Я повернул ручку и вошёл вовнутрь.
Каюта доктора представляла собой гибрид операционной комнаты и больничной палаты.
Доктор сидел за большим столом в белом халате и шапочке и что-то сосредоточенно писал при свете настольный лампы, что придавало ему явное сходство со знакомым мне с детства доктором Айболитом.
Я откашлялся, и только после этого «айболит» поднял на меня свои печальные глаза и спокойно произнёс:
— Ну-с, голубчик, что вас привело ко мне в столь поздний час?
— Кашель, — только и успел сказать я и, словно в подтверждении сказанного, вовсю закашлялся.
— Ну, кашель — это не беда, кашель мы ваш вылечим! — с улыбкой произнёс он и многозначительно посмотрел на меня.
— Доктор, у нас сейчас приборка идёт, мне некогда, дайте мне, пожалуйста, таблетки от кашля, и я побегу драить палубу!
— Экий вы, батенька, шустрый! Таблетки и побегу! Никуда ваша приборка не денется, ещё успеете вымыть свою палубу! Раздевайтесь-ка пока по пояс, я вас лучше послушаю, не нравится мне ваш кашель, голубчик!
— Доктор! — запротестовал я. — У меня правда совсем нет времени, если старпом увидит, что я у вас тут торчу во время приборки, мне несдобровать!
— Ну что вы за народ, курсанты! Вы, милейший, находитесь сейчас у меня на приёме, и никакой старпом вас не накажет, даю вам слово!
Он поднялся из-за стола и подошёл вплотную ко мне.
Я быстро стащил с себя голландку, затем снял тельник и предстал перед «айболитом». Тем временем доктор вставил в уши трубочки стетофонендоскопа и приложил к моей многострадальной груди холодный металлический наконечник. В этот самый момент у меня вновь начался приступ кашля, и он тщательно начал водить этим ледяным наконечником по моей груди, потом перешёл к лёгким, словно сапёр, выискивая заминированные участки на моём теле, затем скомандовал:
— Одевайтесь, голубчик!
Я протянул руку к тельнику, но он остановил меня:
— Хотя нет, смерим, пожалуй, температуру, — и протянул мне градусник.
Пока я измерял температуру собственного тела, «айболит» открыл металлический шкаф, окрашенный, как водится, белой эмалью, и извлёк оттуда горсть разноцветных таблеток. Затем он опять подошёл ко мне и потребовал градусник.
Я, не глядя, вернул ему градусник и снова потянулся за тельником.
— Постойте, постойте, голубчик! Ещё раз померьте температурку, только градусник непременно положите под другую мышку! — остановил меня доктор. Казалось, что он был явно чем-то озабочен в этот момент.
— Скажите, голубчик, а аллергия на препараты у вас есть? — вновь обратился он ко мне, сжимая при этом в руках пригоршню разноцветных таблеток.
— Нет, аллергии у меня нет, по крайней мере, не было раньше.
— Замечательно! Тогда вот вам, голубчик, пилюли. Сейчас вы их примете. А перед сном примете вот эти таблетки, я дам вам их с собой. Кроме того, всенепременно перед самым сном выпейте горячего чаю с лимоном, который я вам сейчас наведу в термосе, ну а завтра с утра милости прошу ко мне на повторный осмотр.
— Эти таблетки от кашля? — поинтересовался я.
Признаюсь, меня несколько смутило разнообразие и количество предложенных доктором пилюль.
— И от кашля тоже. Будьте любезны, градусник!
Я молча протянул ему градусник и стал натягивать на себя тельник.
Доктор с особым вниманием посмотрел на шкалу градусника и нахмурился.
— Что там, доктор? Какая у меня температура?
— Вы весь горите, голубчик! У вас температура — сорок, и вам срочно необходима госпитализация!
— Да что вы, доктор, ну какие сорок? У вас градусник, наверно, неисправный! Не может быть сорок! К тому же у меня сроду такой температуры не было!
— В том-то и дело, что градусник у меня исправный, и я в этом только что убедился! А вот у вас, голубчик, я подозреваю пневмонию. Да-с, пневмонию, которая в просторечье называется воспалением лёгких! Правда, к сожалению, у нас на борту нет рентген-аппарата, чтобы подтвердить мой диагноз. Ну да ладно, утро вечера мудренее, завтра я вами вплотную займусь, а теперь живо в постель!
Весьма удручённый поставленным мне диагнозом, я спустился в свой кубрик, молча расправил постель, выпил залпом «айболитовские» леденцы, запил их горячим чаем с лимоном из термоса и, завернувшись в суконное одеяло, моментально заснул.