За горами за кавказскими. продолжение 1

Дилогия «За горами за Кавказскими»
Часть 1
(продолжение 1 )

VII

…Год прошёл внешне спокойно. Уже сразу после наступления нового года правящее сообщество за исключением Юлона, Александра и нескольких других весомых фигур пришло на поклон «царю Давиду». Официальной коронации ещё не было, но вопрос о ней казался решённым, нужно было только выждать время. А вельможам не терпелось, они желали поскорее склониться перед человеком, от которого зависело  их будущее.

18 января в Петербурге и в Москве, а затем в середине февраля в Тифлисе во всех грузинских и армянских церквях был провозглашён Высочайший Манифест о присоединении Картли-Кахети к России. Манифест был благожелательно принят автокефальными церквями, народ – и грузины, и армяне – принял  это известие одобрительно, со вздохом облегчения. Верхушка – та тайно бурлила и строила свои планы, которым не суждено было сбыться. Но смутьяны об этом не знали, и заговор против интересов своего же народа всё зрел, всё прочнее плелись сети интриги. Одновременно и Коваленский предпринял ряд действий по укреплению своей личной власти, позиций, из которых он извлекал немалую выгоду.

Это разнообразие устремлений, действий, мнений удивительно напоминало томление на медленном огне доброго десятка компонентов любимого тифлисцами блюда аджапсандали. Этот суп-соус не мог быть средним. После закладки всех составляющих продуктов в котёл в приготовление блюда в течение часа нельзя было вмешиваться. Даже ложкой снять пробу. А поэтому, в полном соответствии с темпераментом местных жителей, аджапсандали или следовало выбросить сразу после приготовления (что, впрочем, бывало редко), или получить восхитительный гастрономический шедевр, воспоминания о котором держатся долго.

И вот этот общественно-политический котёл тихо бурлил под тяжкой крышкой недомолвок, тайн, секретов, скрытый от воздействия внешних сил и влияний, которых в тот период почти не было, и никто не мог бы сказать, – что получится в результате. Помешивать было нельзя! Однако в марте помеха всё же появилась. Неожиданно. Никто тогда ещё не знал – насколько это происходило страшно: как именно погиб российский император Павел I. На короткое время кому-то показалось даже, что рухнули все планы, замыслы, надежды, которые были связаны с почившим. Другие воспряли духом: обещанное одному императору вполне, как казалось, можно было не выполнять с императором следующим! И всё же главное – осторожность. Нужно выждать.

Всё и все после трагической вести замерли: что же будет? Точно так же многие живые существа, почувствовав опасность, сжимаются в комок, притворяются мёртвыми. Спустя некоторое время приоткрывается один глаз, оценивает обстановку, после чего нужно или снова лежать неподвижно или спокойно продолжать заниматься своим делом. К концу года первым активное действие предпринял самый нетерпеливый – царевич Александр. Он уже прямо и открыто встал под знамёна персидские в надежде с помощью иранского шаха вернуться домой победителем. Впрочем, все участники этой невидимой миру драмы начали вновь поступать так, как считали нужным: одни – в пользу народа и Отечества, другие в пользу свою.

Лазарев, самой своею должностью определённый решать дела военные, ими и занимался: готовил полки к предстоящим боям, нисколько не сомневаясь в том, что они ещё предстоят, следил за караульной службой, которую несли русские мушкетёры. Одновременно он очень тесно связался не только со знатью, но и с разнообразным тифлисским людом, незаметно отбирая из него людей внешне заурядных, но в городе заметных: зеленщиков, цирюльников, подростков, таскавших по крутым улочкам кувшины с холодной родниковой водой и пронзительно кричавших: «Циви цхали! Циви цхали!».  Он давно уже почувствовал вкус военной разведки, но люди пришлые для этой цели не годились – русские были слишком заметны. Зато теперь, после долгих разговоров и немалой денежной помощи, он был всегда в курсе всех городских сплетен, а среди этого мусора находились иногда такие великолепные жемчужины, как известия о прибытии в помощь персам новой порции французских и английских инструкторов, о новых пушках в Турции… Странно? Ничуть! Восток есть Восток, и с базара на базар кочуют иногда самые необычные новости.

Окончательного подписания договора  о вхождении Картли и Кахети в состав России всё не было. Новый российский император пока не определил своё отношение к условиям этого документа. Когда же это произошло (не без помощи докладов Лазарева), то в Тифлисе  объявился сам Павел Дмитриевич Цицианов, который должен был взять под контроль всё здесь происходившее во всех сферах жизни.

Фигура эта вызвала в Картли-Кахети самые противоречивые толки и возбудила многие несбыточные надежды. Мнения сводились к одному: очень важно, что прибыл не просто чужой русский чиновник, а свой человек, грузин по происхождению, более того: принадлежащий к известному княжескому роду Цицишвили. К тому самому, между прочим, к которому принадлежит и вдова царя Георгия. Но из этих важных фактов выводы делались самые разные. Одни, как царица Мариам и её сторонники, стали решать, как получше привлечь Павла Дмитриевича на свою сторону, а вслед за этим, возможно, склонить его к разрыву недавно подписанного договора и восстановлению монархии в полном объёме. Другие считали, что знание обстановки поможет Цицианову наладить спокойную, стабильную жизнь под крылом Российской империи.

То, с чем столкнулся Цицианов, прибыв в Закавказье, в Тифлис, привело его в ужас. Открытое противодействие и невыполнение приказов Коваленским, присвоение генеральского звания совершенному ничтожеству, дважды перебежчику Орбели, доклады Лазарева о готовящемся при дворе перевороте и тайных переговорах с Ираном… Множество других подобных сведений укрепили его в мысли, что если при великих царях прошлого, при Вахтанге Горгасали, Давиде Строителе и царице Тамар народ был един в своём стремлении жить независимо, богато и спокойно, то сейчас эта способность к единению утрачена. Вся энергия верхушки нации, весь её темперамент уходят на мелкие свары, на желание отдельных людей погубить весь народ, лишь бы хорошо жилось только им.

Настроение Павла Дмитриевича заметно падало по мере того, как он всё глубже разбирался в проблемах. Уже в одном из первых писем из Тифлиса он с горечью констатировал, что только в придворных кругах нашёл «страшное колебание умов против российского правления».

Прошло несколько месяцев. Нежелательные события назревали. Цицианов одно за другим слал прошения об увеличении количества войск в его распоряжении, но пока безрезультатно, хотя наступала пора решительных действий против всяческих небольших ханств, которые то и дело пытались угрожать уже не Картли-Кахети, а неотъемлемой части империи. С ними, считал Павел Дмитриевич, можно, конечно, договориться о нормальных взаимоотношениях, но не надолго: такая ситуация никак не устроит воинственных правителей, две трети состояния которых, если не больше, состоит из плодов грабежа и разбоя, как средства к существованию. Можно, конечно, дать собаке погавкать вволю, а караван верблюдов всё будет идти вперёд. Но даже жалкая шавка может укусить огромное животное, корабль пустыни, за ногу, и тогда очень трудно будет идти дальше. Нет, здесь нужна хорошая палка!

И вот как раз в тот момент, когда в голове главноначальника начал увязываться план дальнейших действий, к нему попросился для серьёзного разговора Лазарев. Просьба удивила Цицианова. Они с Лазаревым были знакомы давно и взаимоуважительно, встречаясь тоже часто и не только по очередным делам. Именно поэтому оттенок официальности насторожил Павла Дмитриевича. Оказалось, не зря.

Лазарев был заметно взволнован, и в самом начале разговора спросил Цицианова: может ли кто-то подслушать их разговор. Получив в ответ уверение в невозможности этого, коротко сразу определил тему:

– Созрел окончательно во дворце заговор, и, возможно, вот-вот совершится   переворот.

– Источники?

– Одновременно несколько моих осведомителей, в достоверности сведений, от них поставляемых, я не сомневаюсь.

 – Излагайте, Иван Петрович, но только, если это возможно, постарайтесь избежать докладного тона. В таком деле очень важны подробности, нюансы, оттенки, понимаете? Мне важно именно это.

  И Лазарев рассказал.

Вдовствующая царица Мариам, которую теперь и придворные привыкли называть на русский лад Марией, к этому времени окончательно пришла к выводу, что для её сыновей царствование недостижимо по крайней мере в ближайшее время. Губернатор-царь Давид, даже если он окончательно будет Россией утверждён именно в таком качестве, её не устраивал, несмотря на нормальные с ним отношения. Ведь её дети даже теоретически в силу своего возраста и состояния здоровья Давида могли бы претендовать на престол только через несколько лет. А из этого следовало, что именно сейчас следует принимать судьбоносные решения. И если старшие претенденты на престол, как донесли ей верные люди, собирались просто сместить Давида, если не убить, и, захватив власть с оружием в руках, разорвать договор с Россией, то ей необходимо…

Женщина с решительным, действенным, не по-женски дальновидным складом ума, Мариам быстро просчитала ситуацию. Допустим, рассуждала она, план заговорщиков удастся: они застанут врасплох российский гарнизон в какой-нибудь праздничный день… Может статься, это будет банный день… Да, лучше – банный, в баню с оружием не ходят. Тем более, что при всём обилии знаменитых на всём Востоке тифлисских бань – серных, горячих и не очень, не требующих специального подогрева, на любой вкус, – совсем несложно было выделить для русских солдат  сразу по их прибытии отдельные бани, которые уже сейчас получили в народе название Гарнизонных. В них за очень короткое время можно было бы… Впрочем, всё это – не её дело. Дело в том, – что произойдёт после такого переворота. А произойдёт обязательно ответный удар России. И уже не малым количеством войск, а серьёзной военной операцией, единственным исходом которой станет полное подчинение Картли- Кахети. Тогда уже можно будет забыть мечтания о царском престоле.

  Оставался один выход, который уже давно ей предлагали тайные посланцы Ирана: со всем семейством бежать под соседское крыло и вернуться в Тифлис уже с персидским войском. Правда, там же, в Персии, укрывался царевич Александр – тоже претендующий на царствование под той же защитой. Но Александр её всё-таки мало беспокоил. Она была уверена, что сумеет переиграть этого юнца. Хотя, – какой там «юнец»! Двадцать третий год уже пошёл, пора умнеть и взрослеть! И всё ж  – он ей не соперник.

И она начала готовиться к решительным поступкам, прикрывшись горем и всем демонстрируемой безучастностью, как траурной накидкой. Глядя на неё, придворные вздыхали сочувственно и перешёптывались о том, что при царе Давиде ей будет жить легко, она по-прежнему сможет оставаться там, где лёгкими движениями можно чуть-чуть менять положение парусов, и ладья послушно изберёт новый путь к иным берегам… А она смотрела дальше и видела, что при честолюбивом Давиде не сможет занять то место, которое у неё было и на которое рассчитывала вновь. Надеяться на его смерть? Но ожидание может длиться долго… Нет, всё было решено окончательно: тайно исчезнуть, чтобы объявиться в Иране, а там уже ждать лучших времён, ждать возвращения.

…Лазарев изложил Цицианову ставшие известными ему детали подготовки к побегу. По всему выходило, что замысел должен буквально на днях осуществиться, и необходимо что-то делать, чтобы или уговорить Мариам Георгиевну, успокоить её, выслушать её пожелания и пойти в этом ей навстречу, или же, в случае неудачи всех этих переговоров, предпринять насильственные действия по удержанию женщины от неразумных поступков.

Ни на какие переговоры вдова не пошла, по-прежнему не допуская к себе российских официальных людей. Она вполне могла бы встретиться со своим родственником Цициановым, так как Лазарев сумел через придворных донести до неё такую возможность, но царица Мария привыкла к тому, чтобы её упрашивали о визите, чего Павел Дмитриевич делать не пожелал. Во время очередного обсуждения создавшегося положения он долго выслушивал соображения Лазарева, призывавшего пока не прибегать к радикальным мерам. Принимал во внимание   доводы и того самого, известного по Польше и по «зубовскому» походу Тучкова-второго, который уже стал генерал-майором. Несколько месяцев назад он высочайшим распоряжением был освобождён временно от военной службы, от своего славного Кавказского гренадерского полка, с которым успешно штурмовал Дербент, а затем участвовал в нескольких сражениях с воинственными группировками, разгромил объединившихся черкесов и кабардинцев в Тагаурском урочище. И вот теперь Сергей Алексеевич был назначен главой гражданской администрации в Тифлисе вместо отбывшего в никуда Коваленского. Он тоже предлагал умеренные действия вроде домашнего ареста в сочетании с активными переговорами, поскольку они позволяли не испрашивать разрешения на визит.

Лазарев возразил, сказав, что в таком домашнем аресте нет необходимости, потому что Мариам Георгиевна под такой арест посадила себя сама, объявив о своей тяжёлой болезни и нежелании видеть кого бы то ни было, кроме своих детей: старших – царевича Джибраила и царевны Тамар, – и совсем маленьких.

Цицианов был недоволен. Полумеры его не устраивали. Он прекрасно понимал, что бурливую кровь Марии и её стремление к власти могут успокоить только громадные уступки, которые будут противоречить только что заключённому договору о присоединении Грузии к России. Пойти, фактически, против воли императора, поставившего свою подпись под историческим документом, было просто невозможно… И он решился:

– У меня есть полномочия в случае угрозы со стороны соседних стран или внутренней смуты принять чрезвычайные меры по ограждению страны от этих явлений. Согласно тому, что было изложено здесь сегодня, смута народная никому здесь не грозит, поскольку народ единодушно высказался за присутствие России на этой земле. Есть все признаки начавшейся уже смуты внутридворцовой, свидетельства о грозящем перевороте и смене власти. Все мы, здесь присутствующие, были, к сожалению, в разное время и в разных местах свидетелями того, как амбиции отдельных людей – шляхетства, паньства и прочих костюшек могут мгновенно сводить с ума тысячи людей, ещё за день до этого и не помышлявших о бунте. Народ в таких ситуациях теряет разум, способность рассуждать, анализировать обстановку. Более того: если запустить провокационные слухи о том, что кто-то где-то видел, как эти русские убивали поляков или кого-нибудь ещё, мирных и послушных, что русские солдаты силой взяли какую-то женщину, и прочее в таком же роде, то тут же каждый простой крестьянин бросится к сохранившемуся от деда самопалу и побежит… Куда? Зачем? Ему это не нужно знать, рядом непременно окажется гавкающий пёс, который укажет ему дорогу, укажет цель. И тогда польётся кровь. И польская, и русская, и грузинская, и опять же русская…

Полагаю, что единственно возможный путь – это тот, который согласован с Петербургом на случай чрезвычайной ситуации. Он предполагает не долгое лечение мазями, притирками и прочими лекарскими снадобьями, а вскрытие нарыва острым скальпелем, удаление гноя, способного заразить весь организм и привести его к смертельному исходу. После чего можно и мази, и пилюли, чтобы рана быстрее зажила. Есть, правда, и другой вид чрезвычайной ситуации – вмешательство извне. Пока такой  видимой угрозы нет, но в случае, если побег царского семейства состоится, то смело можно утверждать, что вторжение персов начнётся почти сразу. Так что в ближайшие два дня, Сергей Алексеевич, поручаю вам, человеку уже опытному, организовать вывоз в Россию   членов царской семьи. Кое-кого вы уже переправили для учёбы или для службы в центре империи. Всё прошло спокойно, по взаимному согласию. Продолжайте в том же духе. Все необходимые распоряжения на сей счёт: адреса, имена, место назначения, продовольствие, транспорт и прочее вы получите сегодня же. Отправите всех вскоре после того, как завтра утром Иван Петрович объявит и Марии личное приглашение императора на местожительство в Россию. При этом постарается объяснить, что в России ей будут назначены достойные её звания условия жизни в одной из столиц и тот образ существования, какой  она сама пожелает избрать. Вообще-то сообщить Марии-Мариам о предстоящих переменах в её жизни должен был бы по посту своему я. Но ввиду родственных связей между нами считаю, что Ивану Петровичу сделать это будет удобнее, чтобы избежать излишних разговоров и пересудов.

… На том совещание  и закончилось. Тучков-второй продолжил   задержание и высылку членов обширной царской семьи, во время которых не только не было оказано сопротивления, но даже во многих случаях предстоящий отъезд был воспринят, как избавление от грозящей взрывом обстановки, со вздохом облегчения. Древние традиции не позволяли им не поддерживать своих даже в том случае, если они не были с родственниками согласны. А вот если выход приходил извне, то отчего же… «Мы вынуждены были подчиниться». Несмотря на то, что всё вышло по тщательно скрываемому собственному желанию, честь соблюдена, есть чем оправдаться перед родственниками: были вынуждены…

Лазарев отправился к себе, обдумывая слова, которые   ему предстояло сказать вдовствующей царице. Она и без того не желала его видеть, а новое сообщение, разумеется, особой приязни в отношения не прибавят…

Утро 18 апреля 1803 года было обычным. После недавнего равноденствия солнце ещё не набрало столько силы, чтобы в городе, зажатом между горами, в шесть часов уже осветить все уголки даже в ясную погоду. А она в тот день выдалась изменчивой: ночью прошёл дождь, оставивший свежесть в узких улочках и сбежавший по склонам живыми ручьями в полноводный по-весеннему Кур. Высоко в небе быстро шли облака – остатки от ночного пиршества. В садах цвели миндаль,  абрикос, горьковатый, головокружительный их запах нёсся над Тифлисом, проникая во все потаённые уголки. Солдаты, давно уже несшие караул внутри и вокруг правительственных зданий, издалека замечали фигуры Лазарева, военного коменданта Тифлиса и нескольких людей, их сопровождавших,   вытягивались струной, и ели глазами своего любимого и уважаемого боевого командира.    В помещениях царила тихая паника: никому и в голову не пришло принять за добрый знак столь ранний визит русского начальства вместе с несколькими близкими ко двору людьми. Конечно, жизнь в доме пробудилась уже давно: где-то вовсю трудились повара, памятуя железный характер царицы, слуги тщательнейшим образом проверяли в очередной раз все возможные углы, где могла бы осесть пылинка…

У входа в покои царицы Лазарев спросил караульного: заходил ли кто с утра? Оказалось, что никого не было, старшие царевна и царевич, которые теперь всё время находились при матери, сегодня тоже никуда не выходили. Иван Петрович вызвал служительницу, велел разбудить царицу по делу, не терпящему никакого отлагательства. Получив отказ, сказал, что прикажет ломать дверь, но всё равно войдёт, поскольку ему известно, что у царицы бессонница и она   в это время обычно давно не спит, а всякие бабские штучки с ним лучше не затевать.

Служительница исчезла, вернулась через несколько минут, посторонилась, пропуская. В зашторенной, увешанной коврами (ноги тоже утопали в коврах) опочивальне, в достаточно душном и сумрачном воздухе, Лазарев, вошедший только с адъютантом, оставив всех снаружи, с трудом разглядел царицу. Она полусидела на кровати, опершись спиной на гору подушек, укрывшись до горла покрывалом и высоко приподняв подбородок. С точки зрения вкусов Востока она была красивой женщиной: невысокая, тяжелевшая книзу фигура, округлое, лунообразное лицо, высокие густые, почти сросшиеся брови, прочерченные сурьмой, яркие пятна наведённого румянца… Всё это складывалось в картину, которую можно было бы назвать «Восточная красавица». Но бывали минуты, когда всё присущее ей высокомерие будто выплёскивалось на лицо и искажало её черты. Тот, кто видел её такой, никогда больше не мог бы назвать Мариам красивой. У Лазарева мелькнула даже сочувственная мысль о Георгии, её покойном муже, которому, наверно, не раз приходилось видеть такое выражение лица у его жены

Видимо, незадолго до этого у матери был какой-то серьёзный разговор с сыном и дочерью: они стояли по обеим сторонам изголовья (младшие, видимо, спали в соседней комнате) напряжённые и следили за каждым движением пришедших. Лазарев был вежлив и краток:

– Царица, волею обстоятельств я был вынужден нарушить ваш покой, но дела государственные превыше условностей этикета. Я пришёл объявить вам то, о чём мы несколько дней назад предварительно уже говорили, как о предположении, я вам даже показывал возможные способы передвижения, ни один из которых вы не одобрили. Теперь вынужден объявить окончательно, что в целях вашей безопасности вам и вашим детям надлежит в ближайшие дни покинуть Тифлис и получить другое место жительства. Вы можете собрать небольшой обоз из необходимых вам вещей, взять ценности, вам будет выделена охрана в достаточном количестве.

…Марию будто ударили. Несколько прозвучавших слов буквально молотом раздробили в пыль хрустальный замок её мечтаний и замыслов. Не то, чтобы она не ожидала от русских подобных действий. Она была достаточно опытна в дворцовых играх, чтобы не понимать, что сохранить тайну до конца ей не удастся. Но она не ожидала, что всё произойдёт так скоро, и надеялась, что ей удастся совершить побег в тот самый малый промежуток времени, который, как ей казалось, у неё ещё есть…

Она вскинула брови ещё выше, подбородок поднялся ещё немного, складки у рта резко очертились и оттянулись вниз. На глазах женщина превращалась в какую-то гарпию. Умышленно спросила на картвельском наречии:

– Это арест?

Лазарев и раньше-то знал какие-то слова, а сейчас, за эти два-три года, освоил язык вполне прилично. Но ответил всё же по-русски, ведь он не раз слышал свободную беседу Мариам Георгиевны и её детей на русском языке, так что переводчик был им не нужен:

  – Нет, это не арест. Российский император уже приглашал вас в столицу своим письмом. Вы отказались. Теперь он любезно предоставляет вам и вашим детям убежище в предвидении войны, которая назревает в Закавказье…
Добавил с едва заметной иронией:

– Вам не придётся тратить свои драгоценные силы на восстановление порядка в Картли-Кахети, мы постараемся это сделать за вас.

– Я недавно сама хотела уехать в Хевсуретию, но теперь передумала и никуда, ни в какой наш город не желаю уезжать. Передайте вашему императору Александру, что и я сама, и мои дети останутся здесь.

Лазарев был сама ледяная непреклонность:

– Я вас успокою и, по всей вероятности, обрадую. Когда вы покинете Тифлис, вам предстоит путь не в Хевсуретию, и он закончится не в картлийском городе, а в Москве или в Петербурге. Ну, а если… Увы, я должен предупредить вас, что в случае вашего отказа добровольно подчиниться, я буду вынужден применить силу, солдаты вынесут вас на руках.

Мария буквально взорвалась, закричала:

– Виришвило! Скотина! Убирайся отсюда, и чтобы я никогда тебя больше не видела! Я никогда не подчинюсь и никуда не поеду!

Лазарев развёл руки:
 
– Видит Бог, Мария Георгиевна, я только выполняю приказ и стараюсь выполнять его точно. Так что пеняйте на себя.

Обращаясь к сопровождавшему его офицеру, сказал ему:

– Оставайся здесь. Я вызову конвой.
 
  Он вышел. Ожидавшие его комендант города князь Саакадзе, полицмейстер Сергунов и все остальные бросились к нему. Лазарев с горечью ответил вопросительным взглядам:

– Категорически не желает по-мирному отбыть. Придётся вызывать сюда команду… ну да, конечно!  Офицеров. И уже арестовывать по-настоящему.

Он не успел договорить, как из-за дверей послышался шум, даже какие-то крики. Он рванулся в комнату и увидел…

…В углу у окна стоял оставленный им в помещении адъютант. Мундир его был распорот в нескольких местах и был окровавлен. Офицер стоял с обнажённой шпагой. Лазарев видел его в бою, это был отличный воин, отчаянный рубака, со своей шпагой он мог одолеть любого противника. Но сейчас он как-то нелепо отмахивался от наседавших на него царевны Тамар и горбатого, с вдавленной грудью царевича Джибраила, похожего в этот момент на какого-то злого гнома. Они, от ненависти не видя ничего вокруг налитыми кровью глазами, полностью утратив контроль над собой, раз за разом бросались на адъютанта с кинжалами. Увидев Лазарева, офицер закричал, только отбивая удары:

– Я не могу, не хочу их убивать! Помогите хоть чем-нибудь!
 
Лазарев повернулся стремительно к царице:

– Мария! Останови детей, не губи всё то доброе, что уже начало здесь рождаться!

Но Мария будто безумная, не слышала его. С горящими восторгом глазами смотрела на то, как её  по-восточному рано повзрослевшие дети терзали русского, и… подавала им советы! Лазарев сделал два быстрых шага к кровати, желание было одно: встряхнуть женщину, остановить кошмарную сцену. Но как только он приблизился, Мария сама выхватила из-под покрывала длинный кинжал и ударила им Ивана Петровича в бок. Рука её сразу вспомнила уроки лезгина, обучавшего её этому  смертоносному приёму, и удар получился точно   таким:  кинжал прошёл через печень, прошёл всё тело и вышел наружу. Мария выдернула оружие, чтобы пронзить Лазарева ещё раз, но прославленный генерал был уже убит. В какие-то секунды, пока в нём окончательно не погас разум, всплыло в памяти слышанное как-то на базаре: «чеми диди дана!».  Он повернулся к двери, шагнул, хотел закричать, но вместо звука изо рта полилась кровь, и Иван Петрович упал. Адъютант, на глазах которого всё это происходило, закричал, позвав охрану, попытался броситься к Лазареву, на мгновение забыл, что ему тоже нужно отбиваться, и тут же упал, проколотый двумя другими отнюдь не детскими кинжалами…

Страшная картина открылась перед глазами людей, распахнувших дверь и столпившихся в проёме, не в состоянии от ужаса делать что бы то ни было: царевна с царевичем прижались к изголовью кровати, защищая окровавленными кинжалами свою мать, которая тоже держала свой кинжал, сжимая рукоять двумя руками, и направляла его на каждого, кто пытался сделать движение… Но не это пугало офицеров и толпящихся сзади солдат. Озноб  бежал по коже от истерического нестерпимого крика. Царица Мария на немыслимо высокой ноте, переходя почти на визг, кричала исступлённо:

– Не подходите! А-а-а-а! Не подходите! Кто из вас?.. Первый! Не подходите! А-а-а-а-а!

Волосы её разметались, покрывало сбилось, сползло, стало видно, что Мария ещё до прихода русских лежала в постели в верхней одежде, в шальварах, готовая, видимо, ко всему в любой момент. Да и спрятанный кинжал тоже говорил об этом. Глаза её, вытаращенные, сверкающие, непрерывно меняли место в глазницах, взгляд метался по комнате, взгляд убийцы, которого застали на месте преступления, зверя, загнанного в угол… Никто не осмелился сделать хоть что-нибудь! Решили немного выждать в надежде, что царица успокоится, поймёт безысходность своего положения…

 
Все выходы сразу же были перекрыты, гарнизон   поднят по тревоге и был готов выполнить любой приказ. Когда доложили Цицианову, он на несколько минут  буквально оцепенел от горя –   потери ближайшего соратника и друга, и от чувства собственной вины в том, что именно Ивану Петровичу отдал он последний в его жизни приказ, такой, казалось, несложный – женщина, дети… Хотя, – как на это посмотреть. Из детей, рождённых Марией, на этот момент только троих можно было считать детьми. Остальные – в том возрасте, когда подросшие бичико в этих краях становятся воинами, а девушки выходят замуж. Сама Мариам вступила в брак с Георгием в 15 лет. Столько же или почти столько её дочерям Анне и Тамар. Сыновья, кроме четырёхлетнего Иракли, тоже достигли мужского возраста. И вот оно как…

Он молчал, и никто не смел нарушить такое молчание. Всё же Цицианов сумел одолеть себя и вскоре оказался на месте преступления. Там уже собрались и русские, и грузинские чины. Майор Саакадзе, пытавшийся выступить в роли переговорщика, быстро отказался от этой мысли, потому что Мария не желала слушать ничего и никого, осыпала его оскорблениями и на русском, и на грузинском языке, самое мягкое из которых было  шен  мама дзагло… Этого князь уже не выдержал и отступил, тут же оттеснённый толпящимися у дверей.

А по Тифлису уже катились волны, передающие страшную новость каждая по-своему, по обычному принципу слухов, когда люди свои домыслы выдают за действительность или умышленно провоцируют людей на какие-то действия. Если бы в этом вареве мог оказаться дотошный наблюдатель, то он уловил бы всплески в толпе:

– Всех в Сачино, во дворце убили!

– Вот такая она – дружба, которую они обещали! Защитники!

– Да что вы говорите, тикин-джан! Это русских солдат перебили. Теперь они мстить будут!

– Гижи! Разве русские сожгли Тифлис?
 
– Армянский генерал хотел власть захватить. Армян опасаться нужно!
 
…И каждое такое течение могло бы во мгновение ока обернуться бешеным потоком. И угадать, – где и какие для этого сложатся обстоятельства,  – было просто невозможно…

Цицианов хотел было войти в комнату, но его попросту не пустили, говоря о том, как это опасно, и что ещё одно убийство никому не нужно, что оно окончательно взорвёт обстановку… Говорили, забывая о том, что разговаривают с предполагаемым объектом предполагаемого убийства. В другом случае Цицианову это показалось бы забавным, но сейчас он промолчал. Стоявший поодаль полицмейстер Сергунов вдруг повернулся к Павлу Дмитриевичу, будто подслушал его мысли:

– Да ведь это же смешно! Позвольте мне обезоружить эту стерву так, чтобы кровь больше не проливать. Я опыт имею, приходилось раньше…

Получив разрешение, Сергунов снял толстую папаху, вытер ею с лица обильный пот, засунул руку внутрь и сжал в огромном кулаке. Все расступились, и полковник вошёл в комнату, осмотрелся, за несколько мгновений оценил обстановку. Трое с кинжалами находились в том же положении. Сергунов сделал несколько огромных шагов к кровати, рявкнул на царевну, которая начала поднимать оружие, та испуганно замерла. А Мария – нет, испуга на её лице не было, она была спокойна и расчётлива: попыталась так же, как Лазарева, убить полицмейстера, но Сергунов перехватил кинжал папахой и вырвал его. В этот момент он забыл о Тамар. А та уже стряхнула испуг и всё-таки сделала выпад, но промахнулась. Острое лезвие вонзилось матери в плечо… Мария закричала от боли и от собственной неудачи. Джибраил, только недавно бешено коловший русского офицера, увидев кровь матери, побледнел и выронил свой кинжал. Комната сразу же заполнилась людьми, Марию перевязали, хотя рана была не опасная…
 
Бывшая царица княжна Мариам Георгиевна Цицишвили, 35 лет от роду, стала убийцей не только одного человека. Её удар убил и остатки грузинской  государственности, которую российский    император согласен был предоставить, называя вошедшую в состав Российской империи Картли-Кахети «Царством Грузинским» и сохраняя все права династии. Кинжал поставил на всём этом точку. Отныне царский дом упразднялся без всяких надежд на возрождение. Грузия на столетие с лишним стала просто Тифлисской губернией России. И все последующие поколения должны не забывать, что сделано это было не русской рукой.

…Отпевали Ивана Петровича Лазарева, как одного из самых известных российских героев, в Сиони, соборе Успения Богородицы, названного так по окончании строительства в честь Сиона Иерусалимского ещё в седьмом веке, ставшего с тех пор главным храмом Тифлиса. Сейчас, спустя несколько дней после убийства, город окончательно убедился в том, что никакой кровавой мести не будет. Люди понимали и то, что распря, борьба за власть отныне поутихнут, но не прекратятся окончательно, что царевичи Александр и Теймураз мутят воду в Иране, призывают персов на свою родную землю, лишь бы вернуться вместе с ними на белом коне, победителями; Юлон и Парнаоз укрылись в соседней Имерети, что тоже отнюдь не способствовало умиротворению ситуации. В огромной толпе, собравшейся возле собора, шёпотом передавали друг другу строки из доклада майора Саакадзе о том, что главным виновником преступления следует считать именно Джибраила Багратиони, который первым с кинжалом бросился на оставшегося в покоях русского офицера. Особой любви тифлиссцев этот изуродованный болезнью, ненавидящий из-за этого весь мир, царевич не заслужил, как, впрочем, и неприязни. Что поделать, если Господь его уже и так наказал… А вот о вдовствующей царице отзывались нелестно, многие считали, что удаление её и наследников в Россию послужит успокоению обстановки.

Караван в Россию возглавлял Тучков- второй. Предприятие это было настолько опасным, что Цицианов мог его доверить только очень смелому и опытному человеку. Как потом стало известно, его предположения оправдались. Достаточно сильной русской охране пришлось не раз по пути вступать в бой с горцами. Чаще всего это  были короткие стычки, но однажды горные кланы собрали мощный кулак и пытались отряд перебить, захватив повозки и кареты. Несколько часов они атаковали, но потом вынуждены были отступить, оставив на месте сражения около четырёх сотен убитых. Ни в тот день, ни потом, – никто и никогда так и не смог достоверно доказать: что было причиной нападения. Освобождение бывшей царицы и бывших наследников? Но эти племена никогда особенно и не дружили с царским домом, и выгоды в таком захвате они не могли видеть. Простой грабёж, которым здесь веками промышляли? Довольно опасно при такой сильной охране и нескольких орудиях. А может быть, прослышали они как-то, что отряд Тучкова-второго увозит  из Грузии не только представителей царского дома, но и изготовленные в Петербурге царские регалии огромной стоимости, которые русский император в качестве жеста откровенно дружеского ещё совсем недавно отправил в Тифлис с первыми же русскими батальонами, присланными в Закавказье с убитым предательски сейчас генералом Лазаревым во главе в ответ на просьбу о помощи… Уж не сама ли вдова вспомнила свои прежние привязанности и сообщила, кому надо, этот факт, как залог своего освобождения?

(Странная метаморфоза произошла во время этого похода с генералом Тучковым. Будучи официальным лицом в русской администрации Тифлиса, он был, естественно, в курсе всех событий, приведших к убийству Лазарева. Правда, он не был и их свидетелем, но разделял возмущение, которым кипели не только русские, но и многие грузины. Другого отношения к трагическому случаю он не проявлял и практически не высказывался на сей счёт. Приказ Цицианова он, исполнительный боевой офицер, выполнил отлично, доставив  царское семейство в целости и сохранности, а заодно – и сопровождаемый груз. И всё же… Прошло с тех пор много лет, Тучков-второй взялся за жизнеописание, мемуар, который по сей день используют историки, как ценный документ эпохи. Но вот в части, где речь идёт об убийстве Ивана Петровича Лазарева, в нём проскальзывают нотки… не то, чтобы оправдания сего поступка, а некоего сочувствия женщине-убийце, попавшей в сложную   жизненную ситуацию. Пренебрегая докладом князя Саакадзе, присутствовавшего при событии, где однозначно названы причины трагедии, плюс к тому, в частности, нападение пятнадцатилетнего Джибраила на русского офицера, Тучков-второй причиной конфликта называет… грубый тон Лазарева! Он так и пишет о нём, что «…все предложения генерала Лазарева делаемы были царице с некоторой усмешкой и недовольным уважением». Что такое – «недовольное уважение»? Чем Лазарев мог быть в той ситуации довольным? Ответа нет. Зато с лёгкой руки (даже чересчур лёгкой!) мемуариста, который, ещё раз напомним, не был свидетелем убийства и знаком был лишь с официальными по сему поводу документами, в коих не было и намёка на загадочное недовольство, распространялись вольные толкования событий, где фигурировал Лазарев, не только грубо разговаривавший с бывшей царицей, но и пытавшийся стащить её с ложа… за ноги! И только тогда, мол, в ответ на оскорбление, и сверкнул ма-аленький кинжальчик…

Подобное толкование могло появиться лишь после бесед сурового воина с несчастной вдовой на привалах в горах, когда жалостливые её рассказы тронули заскорузлое солдатское сердце… Ну, как тут не вспомнить историю Миледи и лейтенанта Джона Фельтона, описанную десятки лет позднее господином Дюма! Естественно, что в данном случае исторический приоритет всё же принадлежит Марии Георгиевне и Тучкову-второму, но не услышал ли знаменитый писатель эту историю от кого-нибудь из своих русских знакомых? А.В.)
 
Хоронили Лазарева со всеми почестями там же, в Сионском соборе. Цицианов стоял сумрачный и старался не смотреть на искажённое смертью лицо Ивана Петровича. Тяжесть происшедшего не отпускала его, он смотрел на горожан – грузин, армян, на русских офицеров и думал о том, как хрупко всё на земле, как неустойчивы отношения между людьми. Разным национальностям вполне можно
 жить друг с другом мирно, по-соседски, но нет! Обязательно находятся почти у любого народа персоны, которые выходят на поле   древнего бога войны, поле Ареса, и начинают его засевать зубами дракона. Поначалу всё идёт хорошо, цель тоже хорошая: доказать, что твой народ ничуть не хуже других. Это воспринимается замечательно – патриотизм! Но вот ещё пара шагов, ещё пара горстей – и уже появляются на свет ростки в воинском облачении. И кричат, кричат: мы лучше наших соседей, и поэтому пусть они работают на нас, и земли их пусть будут наши! Ещё несколько шагов, ещё несколько горстей острых, убийственных драконьих зубов… Эти уже кричат: мы самые лучшие в мире! Все другие нам в подмётки не годятся! Мы – высшая раса! Правь, наша страна, над морями! Правь над всеми землями! Наша страна – самая древняя, самая культурная, самая богатая, самая сильная, самая… Одним словом – превыше всех! С нами Бог!

И забывают добавить при этом: какому именно Богу они молятся.  А это – Боги войны. Арес, Марс, Один, Вотан, Монту… Чёрная стихия войны. Имена разные, суть одна: смерть врага. Или того, кого назовут врагом… В России, кстати, подобного бога никогда не было. Перун покровительствовал князю и его дружине, но не более, он стоял именно на защите Руси! Но как ещё много осталось до сих пор истинных человеконенавистников, гомофобов, не принимающих по-настоящему ни нашего Бога Вседержителя, ни Аллаха. Ведь в сути своей они призывали к миру! А тем крикунам, аресовым потомкам, нужно только, чтобы на поле войны упал камень раздора, повод для новой войны, новой драки, нового уничтожения. Вот Лазарев – именно такая жертва, такой камень, такой повод. Сейчас только мигни – и начнётся такое, что потомки столетиями не разберутся, кто прав, кто виноват. Каждый правитель или его подпевала будет бить в бубен собственной правды, не слыша фанфары правды своего народа…

Нет, пощёчины забывать и прощать не надо. Но и бросаться, очертя голову, в месть, в уничтожение нельзя никак. Придётся годами выравнивать отношения, ограждая их от стороннего вмешательства, наказывая наглость и предательство, ценя высоко любые проявления дружества, приязни и встречая их точно с такими же настроениями…   Иного пути нет. Если хотя бы ненадолго выпустить вожжи из рук, всё вернётся на круги своя… История напоминает нам об этом по сей день.

…Когда наступил нужный момент, и гроб опустили в могилу, императорский наместник, высшее лицо на этот момент в бывшей Картли-Кахети, ещё толком не ставшей Тифлисской губернией Российской империи, Павел Дмитриевич Цицианов первым подошёл и бросил горсть земли. Во время всей церемонии он был непроницаем, взгляд его был отсутствующим, ни одна слеза не скатилась по его щеке. Но в тот момент, когда комки, им брошенные, стукнули о крышку гроба, заплакал. Некоторое время спустя он спрашивал себя: почему не выдержал до конца скорбных минут? Не находил ответа. Не дано это людям. Не мог он знать, что пройдёт всего три года, и его застрелят в Баку так же предательски, и добьют  так же коварным кинжалом, как Лазарева в Тифлисе. А ещё через несколько лет будут хоронить на том  же самом месте, где он стоял в Сионском соборе во время похорон Ивана Петровича… И пролившиеся слёзы, возможно, были ему напоминанием свыше о  давнем уже предсказании пыльной цыганки.

VIII
Со времени того прошло немногим более года. Года невероятной насыщенности, настолько наполненного событиями, что Цицианову порой казалось, что пронеслись несколько лет. Но воспоминаниям предаваться он вообще не любил, особенно тогда, когда перед ним возникали новые задачи. Как сейчас, когда стоит он перед Эриваньской крепостью. Князь ещё раз медленно прошёлся взглядом  по карте. Шансы на успех у него всё же были. Правда, при условии, если он сумеет организовать прибытие подкрепления из Тифлиса, если попутно решит вопрос пополнения запасов продовольствия и фуража, если… Слишком много всяких «если»! Особенно трудно с фуражом. Июль, по свидетельству старожилов,
выдался нынче очень жарким, каким не бывал уже десятки лет. Армяне указывали пальцами русским на Большой и Малый Арараты, объясняя: черта вечных нетающих снегов на Масисе поднялась куда выше обычного, а на Малом Арарате – Сисе – холодная белизна и вовсе поднялась к вершине вулканического конуса, оставшись там лишь отдельными пятнами. Так бывает только в очень жаркие годы. Так было и на этот раз. Растительность, которой и без того мало в горах, солнце буквально выжгло, трава превращалась в твёрдые какие-то сучки, которые кони отказывались разжёвывать. Да тут ещё саранча. Хоть и не бедственно расплодилась она в армянских землях в этот год, но всё же ощутимо уничтожила и травы на горах, и трудно дававшиеся посевы в узеньких долинах, зажатых скалами вдоль обмелевших уже к этому времени горных ручьёв...

Об этом на днях говорил Цицианов с начальником добровольной армянской конницы Манучарянцем, человеком очень образованным, владеющим несколькими языками, а самое главное – воином невероятной отваги, пользующимся непререкаемым авторитетом у соплеменников не только из-за храбрости своей, но и потому, что он – служитель Господа, священник, никогда, даже в бою, не прятал серебряный свой крест под грубой рясой.

Павел Дмитриевич даже спросил его: как сочетается человекоубийство, называемое войной, со служением Богу, не грех ли это? Манучарянц во время, когда он не на коне, человеком был смиренным и даже застенчивым. Не поднимая головы и густых чёрных ресниц, прикрывавших опущенные глаза, дотронулся до креста, ответил сразу, как давно обдуманное:

– Видите ли, князь, любое дело, если оно не вступает в противоречие с догматами веры и с собственными убеждениями человека, не может быть грехом. Даже такое страшное дело, как война. Ведь мы ни на кого не нападали. Мы не замышляли уничтожение людей. Это наша земля, которую вы, к счастью нашему, хотите освободить от общего врага и поработителя. И помочь вам в этом деле – святой долг каждого армянина. Именно святой!

Цицианов примиряюще   поднял руку:


  – Помилуйте, отец Григорий! Кто же спорит! Просто мне показалось… немного… Что-то неловкое есть в одном виде священнослужителя на коне. Ведь вы должны вести людей за собой не примерами доблести, коих показали вы немало, а словом Божьим, не так ли?

Манучарянц выпрямился, глаза распахнулись, наполненные болью:
– Мы ведь с вами единоверцы. Грузины с армянами в вере своей близки как братья. И в истории мы жили очень похоже. Однако, в восприятии мира между нами всё же неизбежна разница. Армянская церковь – одна из самых мирных на земле. Но в час испытаний, в час грозный в нашем народе нет разногласия, каждый армянин берёт в руки оружие, чтобы защитить свой дом, своих детей. И плох тот служитель Бога, который будет одушевлять народ только словом. Не только Слово, но и Меч ему подобает. Кстати, князь, то, о чём я говорю, для России тоже закон! Вспомните поле Куликово и великого инока! …А насчёт коня, – кто в горах может обойтись без него? В древности существовали известные всему окрестному тогдашнему миру своей неустрашимостью и победами конные армянские отряды – айрудзи. И в любом из них воевали служители Бога…

Он помолчал, сменил тему разговора:

– Между прочим, позвольте поделиться с вами…   Вы знаете, как армяне сейчас называют вашу фамилию? Большинство называет вас не Цициановым, а Циацановым. И это – не случайная ошибка. Слово «циацан» по-армянски означает явление радостное и вселяющее добрые надежды. Так называют радугу! Согласитесь, это весьма совпадает с вашей миссией!

…Они ещё долго разговаривали на разные темы. Среди них была одна – очень больная: обдумывали, где можно раздобыть корм для коней. На огромную долину у подножия Арарата, на которой разместился лагерь Цицианова, надежды возлагать не стоило: столетия назад она, наверно, была плодородной, но сейчас стала почти   
бесплодной – земля, как лишаями, повсюду покрывалась белыми пятнами соли, выдавленной из глубин на растрескавшуюся поверхность, и на ней ни одна лошадь не смогла бы найти что-то ей подходящее, только овцы, пожалуй, да верблюды могли бы чем-то поживиться… Но всех овец уже давно съели противостоящие стороны, верблюдов хозяева угнали в более безопасные места. По всему выходило, что в тот момент, когда скудные запасы и продовольствия, и фуража сойдут на нет, выдохнется и осада Эривани. Придётся уходить.

А уходить не просто не хотелось, это было совершенно невозможно. Характер нового императора ещё не был знаком настолько, чтобы можно было бы предсказать его реакцию на такой шаг. А делать решительные шаги наобум, не угадав даже приблизительно результат, это, знаете ли…

Позже они вышли из шатра, смотрели туда, где долина заканчивалась, упираясь в горы, расположившиеся подковой. Внутри этой самой подковы, в самом центре, была вожделенная цель – крепость, в которой упрятался крепко ставленник персидского шаха. За крепостью, в зыбком, дрожащем знойном мареве угадывался город. Детали его сейчас было различить невозможно, он  весь состоял из светлых пятен глинобитных домов, которые, громоздясь друг на друга, лезли на окружающие холмы. А они становились с удалением всё выше и выше, переходя в горы, на которых уже не было видно следов присутствия человека. Впрочем, уж кто-кто, а Павел Дмитриевич всё время помнил, что слева, на Канакерском или, как его ещё называют Калаахирском возвышенном плато, стоит примерно половина основных сил персов, пришедших на выручку Мухаммед-хану Эриванскому и его гарнизону. А справа от города, невидимая отсюда, расположилась другая часть персидского войска.

Ещё месяц назад, когда персы всей своей мощью навалились на русский экспедиционный корпус, цель у них была весьма простой – отогнать Цицианова от Эривани,   преследовать до Эчмиадзина, и на протяжении этих двух десятков вёрст открытого пространства просто уничтожить. Тогда персы сражение проиграли. Их удалось разделить, они отступили до более благоприятных времён, и теперь стояли в разных местах, хотя и не так уж далеко друг от друга.  Во всяком случае, вражеские гонцы то и дело сновали от Канакера к реке Гарни-чай. В течение часа любая новость становилась достоянием всего войска, которое, несмотря на разделявшие  его горы и ущелья, всё же оставалось единым. Это был существенный плюс.

И всё же, несмотря на это, ещё была возможность нанести персам значительный урон. Во всяком случае, если б  удалось захватить возле бурливой речки лагерь наследного принца Аббаса, то тогда вполне можно было бы слать парламентёров в Канакер и ставить свои условия Баба-хану с его основными силами. Парадоксально, даже нелепо это звучит, но для неожиданной атаки князю, к великому его сожалению, не пришлось долго искать командира. Почему к сожалению? Да просто потому, что людей, способных осуществить такой дерзкий набег, у него было слишком мало. Но первым из них был, конечно же, Портнягин.

Генерал этот множество раз показывал не только превосходящую все мыслимые представления храбрость и безудержную отвагу в бою.  Даже тогда, когда он уже стал шефом Нарвского драгунского полка и по положению своему не должен был этого делать, он в любой схватке оказывался в самой гуще боя, не получая, впрочем, при этом ни царапины, почему и пользовался репутацией человека неуязвимого. Солдаты Портнягина боготворили, несмотря на его жёсткую строгость вне боя. Но даже не всё это выделяло Семёна Андреевича в ряду многих опытных, умелых и, безусловно, тоже храбрых офицеров. Цицианов заметил за Портнягиным ещё до того, как тот стал ему другом и ближайшим помощником, одно качество – необъяснимое ничем, кроме банальных размышлений о дисциплине, организованности, выучке солдат и тому подобных очевидных вещах. Всё это, конечно же, было везде, где бы ни появлялся командиром Портнягин. Но вот одно особое качество объяснить пытались многие, но никому не удавалось понять: почему в любой стычке, сшибке, сражении, в любом самом невероятном бою  количество раненых и убитых солдат, а тем более – офицеров, всегда оказывалось меньше, чем у таких же батальонов, полков, сражавшихся рядом, в таких же условиях, с тем же противником?! Этому явлению командование удивлялось, а вот солдаты искренне верили в то, что у их генерала есть могучая небесная защита, которая спасёт любого, кто идёт в бой рядом с Портнягиным. Более того – даже  среди офицеров рангом пониже появилась пара-тройка таких же «осенённых». Один из них, француз по происхождению, майор Монтрезор, у русских солдат подобную славу приобрёл ещё во время штурма Гянджинской крепости за то, что в бешеной схватке не получил ни одной царапины! Тогда он вне обычных очередей заслужил нынешний чин, несмотря на отсутствие всяких протекций.

С Портнягиным разговор состоялся недолгий, хотя и, как обычно, дружеский:

– Семён Андреевич, глянь-ка сюда.

Портнягин следил за рукой Цицианова, который на карте показывал свой замысел:

– Город нужно обойти с юга, двигаться скрытно меж холмами, здесь их много. Если не взбираться, а идти понизу, то путь хотя и гораздо длиннее, вёрст десятка с полтора, но незаметнее. Тем более, что двигаться вам придётся ночью для внезапности. К утру занять исходные позиции вот здесь… И атаковать лагерь!

– Какими силами я могу располагать, князь?

– Много я тебе дать не могу, сам понимаешь. Ну… до тысячи мушкетёров с егерями и конницы. Причём, конница в этом деле главной не будет, это для  гама-шума во время штурма. Ударные – мушкетёры и егеря. Посему кавалерию я тебе… Казаков и манучарянцевских наездников нужно оставить, чтобы они прикрывали наши тылы. Часть персов обошла нас вдоль Аракса и шалят они теперь вокруг Эчмиадзина. А нам удар в спину совсем не нужен, сам понимаешь. Вот грузинских и персидских конных  добровольцев по сотне я тебе дам. Князья со своими свитами хоть и не показали себя ни в каком деле, но могут пригодиться.
 
Портнягин задумался, разглядывая карту. Вдруг спросил о том, о чём Цицианов вопроса совсем не ожидал:

– Непонятно… Половина названий – местности, рек, сёл, городов – на карте имеют двойные названия. Я и раньше  это заметил, а сейчас как-то в глаза бросилось. Вы, князь, родом из других мест, но всё же по соседству, должны знать – отчего это?

Павел Дмитриевич улыбнулся:

– Счастье твоё, что не знаешь, Семён Андреевич! По всем этим местам столько завоевателей проходило! Вавилоняне, римляне, ассирийцы, скифы, монголы, теперь вот персы, турки… И каждый завоеватель был уверен, что пришёл навсегда. Потому и переиначивал всё на своё лад. Но нет ничего более нестойкого, чем такие переименования. Рано или поздно история возрождает древние названия, если только… Если выживет народ, который эти названия дал. Но даже народы, не говоря об их странах, время заносит песком пустынь. Римских названий уже давно не увидишь на этой карте, хотя недалеко от Эчмиадзина ещё лет сто пятьдесят назад стоял и исправно работал мост, построенный римскими легионерами. Нет Древнего Рима – нет и… Хотя… нет здесь и скифских названий. Ну, эти-то налетели, пожгли, разграбили край и ушли, ничего за собой не оставив, как и монголы, впрочем. Но череда желающих здесь закрепиться не умалялась, приходили всё новые и новые.

Вот, смотри, всего в сотне вёрст по прямой от нас. Написано «Шамшадиль» А ведь армяне, здесь живущие веками, говорят «Шамшадин». Или вот это озеро. Говорят, кстати, что красивее место трудно найти: высоко в горах, огромное, с кристально-чистой ключевой водой. Жаль, не удалось там побывать. Что здесь написано? Озеро Гокча. Может быть, не так уж давно стали его так называть, потому что вот рядом надпись в скобках: озеро Сванга. А в то же время армяне называют его Севаном! Три слоя! Но останется, я уверен, самое древнее название. А сейчас… Поди – разберись!

Он помедлил, потом приблизился, заглянул в глаза:

–  А ты ведь не о названиях спросить хотел, а, Семён Андреевич? Желал ты у меня узнать об артиллерии – сколько я могу тебе её дать. А потом по скромности своей не спросил, вильнул в сторону. Так?

Портнягин покраснел, опустил глаза, начал бормотать что-то неразборчивое. При виде его в таком состоянии никто не смог бы сказать , что это – один из самых смелых людей в России, но… Но храбрецом он становился только тогда, когда речь шла о той же России, о долге перед нею, а не о нём самом.

– Нет, я действительно… Впрочем, зачем спрашивать-то. Я же знаю, что артиллерии у нас очень мало, а вы, князь, всегда поможете, если что…

Порешили на том, что из имеющихся двенадцати полевых орудий половина отряду будет выделена. Офицеров Портнягин должен был набрать сам. Уходя, Семён Андреевич уже прикинул, что нужно обязательно взять с собой Монтрезора – ему солдаты верят, как оберегу. А ещё нужно прихватить Петьку Рыбакова, племянника. Дельные прапорщики в любом деле нужны, а Рыбаков, хоть и мальчишка совсем, офицером был хорошим, за это Портнягин, видевший родственника в бою не раз, мог поручиться.

К вечеру 22 июля отряд Портнягина был укомплектован, снаряжён. Генерал сам прошёл вдоль строя, внимательно осматривая застывших навытяжку людей, задавая короткие вопросы офицерам. Можно было выступать. В горах даже в самый разгар лета темнеет раньше, чем на российских просторах. Весёлыми искрами рассыпались по глубокому бархатному небу звёзды, сразу стало прохладнее: холодный ветер с вершин вновь начал своё течение вниз, к подножиям, в узкие лощины… Именно по ним, по краю долины, начал отряд Портнягина свой путь к лагерю Аббаса-Мирзы.

  IX

…Они шли в ночи так быстро и уверенно, как вряд ли получилось бы днём отряду продвигаться с такой скоростью. Перед выходом Портнягин ещё раз проверил каждого   на предмет всяческого бряцания, стука, звона и издавания любых прочих звуков. Бросок должна была сопровождать полная тишина. Были запрещены разговоры, курение. За своих Портнягин был спокоен: они были людьми опытными, не раз бывавшими в  разного рода переходах, стычках. Знали своё дело офицеры. Только одна тревожная мысль бесёнком вертелась в голове: как бы ополчение не подвело. Он прекрасно понимал, что там тоже народ опытный, что он, как командир, не имеет оснований в них сомневаться, но вот этот самый бес сомнения так и нашёптывал ему, что кони у князей не приучены к ночным переходам, что князья и их слуги в силу национального темперамента могут вдруг начать мирную беседу. Кто-кто, а уж Портнягин-то насмотрелся за время пребывания в Закавказье на эти мирные разговоры, когда собеседники, казалось, готовы были убить друг друга, кричали, хватались за кинжалы. Ты думаешь, что так решается проблема кровной мести? А на деле это просто обсуждается вопрос, как правильно готовить сациви!

Приказал ополченцам – грузинам и союзным персам – обмотать чем-нибудь морды у коней, чтобы избежать непроизвольного, инстинктивного ржания. Три десятка казаков, которых Цицианов всё же выделил для отряда, всё это проделали уже давно. И всё же тревога не давала покоя. А ночь, только начавшись, наматывала на привычные солдатские ноги вёрсты, мушкетёры и егеря шли молча, но не было в их поступи усталости и угрюмости. Плотная колонна, по мере того, как приближалась к цели, превращалась в мощный кулак.

Поручик Ладыгин шёл рядом с давним своим знакомым – Монтрезором. Знакомы они были не по офицерским пирушкам, в коих никогда не было недостатка, только майор был не очень охоч до такого отдыха, не по карточным баталиям, в которых майор был докой, а Владислав в силу своей неопытности, да и попросту говоря – бедности,   не мог себе позволить проигрывать то, чего ему всегда не хватало. Так что встречи у них были совсем другого рода. Одна была в Анапе, во время штурма крепости. Тогда Монтрезор, будучи ещё поручиком, одним из первых под сплошной турецкой картечью прорвался целым и невредимым к главным воротам, со своими мушкетёрами оттеснил янычар, загнал их вглубь крепости и тем в немалой степени поспособствовал успеху экспедиции генерал-аншефа Ивана Васильевича Гудовича. А успех этот был очень нужен после двух неудачных штурмов Анапы поочерёдно генералами Текелли и Бибиковым. Тогда Монтрезора наградили орденом Святого Владимира IV степени. Была мимолётная встреча в Караклисе, куда Монтрезора направили с двумя ротами Тифлисского мушкетёрского полка обеспечивать тылы русской армии и снабжение её продовольствием… Потом случайно скрестились в  Тифлисе, затем – при взятии Гянджи. Теперь вот под Эриванью…

В тот день в Тифлисе Монтрезор возглавлял уличный патруль.  В городе он оказался по непредсказуемой необходимости, так как служил в Караклисе, и мог бы этого патрулирования избежать. Но это входило в обязанности всех находившихся в столице офицеров,  поскольку Цицианов опасался, что царский дом поднимет самую многочисленную категорию горожан на бунт против присутствия русских. Велено было всем военным держаться по возможности группами, быть внимательными к происшествиям, не поддаваться на провокации. Владислав ещё только прибыл в Тифлис и не знал ситуации. Намётанный глаз сразу уловил возбуждение, суету на улицах. Надо было торопиться с представлением и получением приказа в соответствии с обстановкой.

Буквально сразу же после принятия такого решения Ладыгин… был арестован. Непонятно откуда взявшиеся мушкетёры мгновенно окружили его на узкой, сбегавшей с горы Мтацминда мощёной улочке, штыки и сабли недвусмысленно дали понять, что обострять обстановку не следует. Он подчинился, шпагу, правда, так и не отдав, и его повели за ближайший угол, где прямо с улицы ступени вели вниз,  в подвал. Из распахнутой двери духана доносилась одинокая заунывная и зазывная песня зурны. Рядом на камне сидел офицер и раскачивался всем телом вслед за мелодией, будто связанный с инструментом невидимой нитью. Мушкетёр подошёл, доложил. Офицер стремительно, упруго повернулся, замер на мгновение, узнал, и не успел Ладыгин опомниться, вихрем налетел, схватил   в охапку, что было нелегко при его росте, приподнял над булыжной мостовой и закричал:

– Владислав! И тебя, чертяку, сюда забросили?

Ошеломлённый Ладыгин не сразу сообразил, что этот худощавый, невысокий капитан – тот самый Иосиф Монтрезор, который однажды в бою оказал ему… так, мелкую услугу – спас жизнь поручика. А вскоре, правда, довелось и Ладыгину отплатить Монтрезору тем же самым. И всё же в первые мгновения встречи поручик чувствовал себя скованно: Иосиф-то, конечно, Иосиф, да ведь уже капитан! Он неловко попытался освободиться, невнятно бормоча:

– Иосиф Антонович, Иосиф Антонович! Вы живы! Как же я рад за вас…

Монтрезор  слегка отстранился:

– Ты что? Какой я тебе Антонович?! Да ты узнал ли меня?

– Н-ну… Субординация всё-таки… Вы – капитан, я всё ещё поручик…

Договорились встретиться, когда у капитана окончится патрулирование, а Ладыгин, предъявившись в полковой канцелярии, получит какие-то свободные часы на обустройство.

Ах, как славно провели они тот вечер в одном из многочисленных тифлисских духанов, так похожем на тот, возле которого они встретились! Здесь тоже царили шумные разговоры, которые вместе с плачущим голосом кяманчи, с дымом курительным и кухонным создавали густой фон, в котором плавали посетители: случайные, как эти два офицера, и постоянные. Меж ними сновали в традиционном чёрном облачении – широченные шаровары и узкая длинная чоха, перетянутая широким кушаком – подавальщики-карачохели. Казалось, они проносились над полом – весело и легко, полы чохи разлетались, в руках медные, лужёные подносы с невысоким бортиком, а на них – обязательный кувшин вина, питейные глиняшки, сыр, зелень, горка солений: чеснок, джонджоли, жгучий перец, свежеиспечённый круглый пури – восхитительный хлеб прямо из раскалённой печи-тондыра… Это было незабываемо! И вообще – многое из того вечера врезалось в память!

Ладыгин осматривался с любопытством, впитывая в себя звуки, запахи, мелодию… После первых традиционных расспросов об общих знакомых Монтрезор, который уже мог вполне считать себя в курсе здешних дел, знакомил Владислава с ситуацией. Поручик сразу взял быка за рога:

– И сколько же это временное спокойствие будет продолжаться?

Монтрезор усмехнулся:

– Думаю, – никогда покоя здесь не будет. Тут люди устроены так, что вспыхивают по любому поводу и даже вообще без повода. Какой бы порядок здесь ни был – на этот раз русский, но может быть и другой, – Тифлис будет недоволен. Здесь мечтают о свободе от всех, не принимая во внимание того, что в одиночку этому народу с сильными соперниками не справиться. Сегодня выгодно дружить с русскими, – и грузины дружат в большинстве своём. Но под одной крышей, крышей одного дома, каким является империя, невозможно не допустить какую-нибудь ошибку. Обязательно возникнет вор-чиновник или генерал-диктатор. А то и всё это вместе в одном лице. Наделает глупостей, каких тут Коваленский немало наворотил, тут же многие из знати родине своей изменят, подобно принцу Александру. Переметнутся на ту сторону, где слаще калачи пообещают. Так что, друг мой любезный, вряд ли здесь всё угомонится надолго. В этом смысле, в общественном темпераменте, между грузинами и французами, к коим я принадлежу некоторым образом, немало общего. Во Франции тоже вечно чем-то недовольны, вечно против кого-то или против чего-то воюют. А успокоиться могут только в том случае, если у власти – внутренней или внешней – появится  человек сильный, волевой, как Давид-строитель, который сожмёт кулак, стукнет по столу и скажет: ну-ка, тихо! Хватит галдеть да валить все неудачи на других. Работать надо, плодиться-размножаться, только так можно силу набрать и чувствовать себя спокойно… Но чаще появляются другие, которые привлекают к себе любителей наживы за счёт соседей, и идут против них – ухватить, забрать…

…Несколько часов просидели они под низкими сводами подвальчика. Один кувшин сменился на другой, третий… Слабое грузинское вино, сопровождаемое восхитительно-простой и вкусной едой, не туманило головы, сердце полнилось добром и любовью ко всему миру и не хотелось думать о мимолётности этой встречи, а возможно – и о мимолётности и хрупкости самих их жизней. В тот отрезок времени, который отвела им военная судьба, они не хотели ничего знать ни о характерах друг друга, ни о взглядах, ни о семьях… Как тысячи, сотни тысяч других офицеров во все века, они наслаждались случайностью и обстоятельствами встречи, пиром общения. И им вполне достаточно было того, что они в какие-то моменты жизни были  вместе в очередном деле, что запомнили друг друга, видели друг друга в бою и поэтому исполнились уважением друг к другу. По большому счёту друзьями они не были, как это часто бывает в армейской жизни, но если бы им довелось встретиться десятки лет спустя, то узнали бы однополчанина в мгновение ока. И точно так же, когда-нибудь, два старика то и дело спрашивали бы: а помнишь? а помнишь?  Эти двое отличались бы от других людей всего тремя простыми словами: они там были.

В тот вечер Ладыгин нарушил порядок вещей. Собственно говоря, ему давно хотелось это узнать, но неписаные правила не позволяли спрашивать у собеседника-офицера о его происхождении. Но когда в разговоре по какому-то поводу мелькнуло имя Александра Васильевича Суворова, а Монтрезор вдруг, улыбнувшись, сказал, что в известном смысле Суворов – его крёстный, Ладыгин не утерпел:

– Это как, Антоныч? Ну-ка, ну-ка!..

Монтрезор попытался уйти от прямого понуждения, но ничего не вышло: Ладыгин, для которого имя Суворова было неким священным амулетом, мёртвой хваткой вцепился в капитана    и буквально вынудил его начать рассказ, который, как водится в подобных случаях, пришлось начинать издалека, из других времён, из другой страны…

– Предок мой был,  ты и сам знаешь, французом. Клавдий де Бурдейль, граф де Монтрезор был отменным воякой, задиристым, как любой француз, в драку лез по любому поводу. Это я говорю о предке, о котором хоть что-то знаю. А кто был в роду до того времени, устные семейные предания не донесли сведений.

– А интересно было бы!

– Конечно! Но узнавать всё это можно только там, во Франции, а вот мне не довелось там побывать ни разу. Знаю только, что всё мужское население нашего рода пошло по стопам Клавдия. Сын его уехал в Польшу, служил там, потом с кем-то из придворных не поделил женщину, заколол соперника на дуэли, бежал в Россию. Здесь же чуть позже оказалась и другая родовая ветвь. Но я не о том. Отец мой на русской службе продвигался неплохо, принимал участие в боях, отмечен был Суворовым, который забрал его к себе в штаб. Но однажды при передислокации штаб попал в засаду, пришлось долго отбиваться. С трудом, но отбились. В числе погибших был мой отец. В той стычке участвовал замечательный человек, майор Симон Ставраки, грек, которого все называли на русский лад Семёном Ставраковым. Он был любимым адъютантом Суворова, дружил с отцом, и именно ему довелось доложить о происшествии Александру Васильевичу. Мать осталась с нами, тремя мальчишками – Антоном, Семёном и мной. Долго не протянула, умерла через год. Мы остались одни. Ставраки, нас опекавший, спросил совета у Суворова: как быть с нами. И Александр Васильевич посоветовал ему, холостяку, усыновить нас, а чуть позже дал рекомендацию для зачисления в Корпус чужестранных единоверцев…

(Учебное заведение, которое упомянул Монтрезор, в придворных и военных кругах было хорошо известно, чего не скажешь обо всей России. Когда граф Орлов-Чесменский после войны в Архипелаге вначале по собственной инициативе и на свои средства создал своеобразный приют для христианских детей-сирот, это была просто гимназия на острове Наксус, где жили и учились только греческие дети. Но прошло короткое время, об этом узнала Екатерина Великая, и благородный порыв графа обрёл совершенно новые черты и масштаб замысла. Училища подобного образца были созданы и в Италии, в двух городах – Пизе и Тоскане. В 1775 году была создана такая гимназия в Петербурге при Артиллерийском и Инженерном Корпусе. Был построен на реке Петровке городок из двух десятков домов.

Что задумала Екатерина? Ни много, ни мало, а озаботилась она… подготовкой руководящих кадров для вновь приобретённых империей земель. Трудно сказать, как далеко простирались интересы императрицы, но учились в гимназии, а затем и в Корпусе чужестранных единоверцев, греки, армяне, грузины, молдаване, сербы и дети многих других народов. Учили их основательно: русскому, греческому, французскому языкам, математике, истории, географии, рисованию., фехтованию, танцам. Позже ко всему этому добавились артиллерия и фортификация, навигация, сферика, астрономия. В уставе особо были выделены «российский красный слог, логика и прочие нужнейшие части нравственной философии». Ах, такое бы образование многим государственным деятелям сотни лет спустя! Это был взгляд Екатерины II вперёд, в будущее.

Увы, замыслу этому не суждено было осуществиться до конца. 8 декабря 1796 года указом Павла I Корпус чужестранных единоверцев был упразднён, все воспитанники были переведены в Сухопутный кадетский корпус. А.В.)
 
Просидели допоздна. Назавтра Ладыгин заступит на службу в Тифлисский мушкетёрский полк, Монтрезор неожиданно срочно закончит здесь свои дела и немедленно вернётся по приказу в Караклис: русская разведка донесла, что ахалцыхский паша и нахичеванский хан вновь договариваются о совместном походе в благодатную лесную зону Лори, центром которой был Караклис, а оттуда, возможно, намерены пойти на Тифлис. Всего год назад они уже пытались это сделать, но гарнизон, состоявший из двух рот Тифлисского мушкетёрского полка под командой капитана Иосифа Монтрезора, отбился, нанеся противнику существенные потери, которые заставили его отступить и вернуться в свои края. На этот раз опасения не подтвердятся, но готовыми к встрече мушкетёры должны быть всегда, не так ли, господа? И вновь   пути двух однополчан после Тифлиса, точки пересечения, на какое-то время пошли крестом…

…За кавказскими горами дороги не выбирают. По какой ни пойди, а по ней уже тысячи лет ходили крестьяне, торговцы, купцы с караванами, завоеватели с армиями… Пути прокладывали веками, находя в безумстве вздыбившихся когда-то и застывших недр земных места самые удобные  и делая их перевалами и  широкими – даже две арбы могут разойтись!  – торговыми трактами. Стирались на камнях кожаные лапти-чувяки-чорохи на миллионах ног, стирались и камни от миллионов ног, по ним прошедшим. И если ты хочешь попасть из одного города в другой, то ты должен идти по горной дороге. Конечно, можно попробовать найти и другой путь – может быть, более короткий и более выгодный для, скажем, нападения, но на тех скальных тропах, на этих узеньких карнизах над бесконечными пропастями ты можешь потерять половину, а то и больше, своей армии. Это, – если ты враг. Если ты друг, то ты довольно быстро с помощью здешних людей дойдёшь до ближайшего перекрёстка дорог, до нужной тебе точки, и не будешь напряжённо вглядываться в каждый камень, за которым мог бы сидеть зоркий стрелок.

  … А дороги грузинские, дороги армянские ложатся на горы крестами, крестами. А вокруг – полумесяцем – другие страны. И нет покоя, нет мира, веками выясняют: чей бог выше. Впрочем, не только здесь, но и повсюду, где соприкасаются разные религии. И все уверены в том, что их бог – только один, остальные не имеют права на существование. Говорят, в чужие земли идут за золотом, за территориями, за рабами… Но не было бы крестовых походов, если б  их не поддержала   церковь; так же была немыслима и священная война – джихад – без одобрения религиозной верхушки. И почти всегда дело было именно в борьбе религий за сферы влияния. Всё остальное – вторично. Это только мы,  Россия-матушка, русские – можем  веками отбиваться от наседающих на нас любителей, как им казалось, лёгкой поживы. Бьём, отодвигаем, гоним в три шеи так самоуверенно нападавших, защищаем свои границы, защищаем своих друзей в стремлении освободиться от зависимости, от агрессивных соседей… И никогда! Никому не навязываем своей веры и не говорим, что наш-то Господь – единственно правильный, верный. И после вот всего этого – десятилетиями пытаемся наладить нормальные отношения с теми же, кто убивал, грабил, захватывал! Может, именно в православии дело? В сути веры мирной, к смирению зовущей, не завистливой к чужим странам… Но не трогайте, и да не биты будете! Воистину так!..

Так думал генерал Портнягин, глядя с высоты седла на неразличимую в темноте живую массу. Это только участник этого потока знает, что здесь идут сотни людей, кони тащат орудия, только под ногами и копытами хрустят мелкие камни, издают мелкие звуки, которые сливаются в негромкий, но устрашающий шорох движения не очень большого, но сильного существа. Чувствуется дыхание, чувствуется исходящая от колонны сила, но безжизненно серо и темно глазу.  Не различаются зелёные мундиры, красные обшлага и лацканы, едва заметны белые кожаные перевязи-портупеи:  на одной патронная сумка, на другой крест-накрест ранец да фляга. Идут без дороги, благо – здесь местность позволяет. Вот ровный шум нарушился, какая-то суета произошла, наверно, солдат споткнулся в темноте, упал, его тут же подняли…

По всем расчётам выходило, что идти до цели им нужно ещё с полчаса, а там приступить к главной своей задаче. Генерал велел адъютанту срочно найти грузинских ополченцев и передать им приказ выдвигаться вперёд, чтобы с началом рассвета провести рекогносцировку и доложить ситуацию, местоположение противника. Потом подумал, изменил приказ. На разведку отправил пять человек из грузинской княжеской сотни и столько же – из персидской сотни дружественного на этот момент русским хойского   Джафар-Кули-хана. Адъютант растворился во тьме, и вскоре мимо проскакали несколько всадников, не издавая почти никаких звуков: копыта коней были обмотаны каким-то тряпьём, от этого силуэты верховых будто проплыли мимо в тумане по неспешной воде…

Они уже примерно через четверть часа столкнулись с персидским конно-пешим дозором, не сумели уйти незамеченными, потому что – нос к носу, тут драться надо, а не думать о чём-то. Привычные кони сразу, без команды, отвернулись слегка влево, чтобы хозяину под правую руку, чтобы пистолет громыхнул над конским ухом: даже не столько для того, чтобы попасть в противника, а чтобы свои в предутренней тишине услышали, насторожились, а потом – пистолет в сумку, свистнула из ножен шашка: драгоценная, родовая, княжеская, и – рубка, сшибка, где соперники примерно равны в своём смертельном умении, где нельзя остановиться ни на мгновение, где можно перевеситься набок с седла, доставая своего поединщика, можно даже на некоторое время притвориться убитым, свесившись головой вниз, а потом вдруг ожить неожиданно и поразить очередного врага… Одного только нельзя ни в коем случае – нельзя, чтобы тебя вышибли из седла, нельзя упасть в крутом развороте, иначе – смерть неминуема. Впрочем, ещё одно было нельзя делать: задавать себе вопрос: кто же выстрелил и поднял тревогу первым? Дозор? Или шедшие с тобой рядом в разведку  «свои» персы  предупредили собратьев? Но это всё потом, потом!

Выстрелы, конечно же, услышали. Портнягин досадливо поморщился, махнул рукой: эх, надо же, такая незадача. Колонна приостановилась, ожидая нового приказа, но генерал молча показал, чтобы продолжали движение. О том, что в такой ситуации каждый должен быть в полной боевой готовности, говорить не приходилось: все офицеры уже отдали нужные команды.

И снова – негромкий, мерный шум солдатской поступи. Прискакала разведка, все живы, все даже не ранены, весело возбуждены настолько, что у Портнягина мелькнуло даже подозрение в том, что дозор был  противником обнаружен, и просто ушёл, не вступая в бой. Старший из них, видимо, с самого начала предположил, что такая мысль может появиться, и протянул адъютанту Портнягина пять шашек, почётные трофеи, снятые с убитых. Это генерала порадовало, но вот то, что несколько человек из дозора Аббас-Мирзы всё же ушли…  Сейчас, наверняка, докладывают своему начальству о русских, которые всеми силами пошли в наступление, и авангардный отряд уже на подходе, и прочую чепуху. Подобное всегда придумывают незадачливые вояки, пытаясь оправдать своё бегство с поля боя, и именно это вселило в Портнягина беспокойство. Эффект неожиданности утрачен. При выходе в неширокую долину Гарни-чая, где стоит лагерь принца, их встретят, уже подготовившись, никакой паники не будет. Но всё же приказ выполнять надо…

И снова: ать-два, ать-два, левой-правой, сено-солома. Идёт колонна на сближение с басурманами…

События дня, последовавшего вслед за утренней стычкой  с персидским разъездом, обсуждали ещё очень долго и в русском, и в персидском станах. Когда русская колонна вытекла из лощины на открытое пространство, уже засветились макушки гор. Внизу же, где  неукротимая речка стремительно несла свои воды с высоты горного плато в долину у подножья Араратов, впадая там в мощный Аракс, ещё не посветлела густая синева. Только угадывались персидские построения, запиравшие выход из лощины и явно намеревавшиеся атаковать конницей русский отряд. За речкой Гарни-чай, вероятно, раскинулись шатры Аббаса, мирзы, то есть, наследника. Их сейчас не было видно, но именно там в этот момент он потирал руки, готовясь принять от судьбы лёгкую победу. Именно оттуда он наблюдал появляющуюся русскую колонну, тоже ещё плохо различимую. Понятно было лишь одно: русские на ходу перестраиваются, сворачиваются в каре, почувствовав или увидев численное превосходство противника. Аббасу-Мирзе приходилось видеть такое построение. Талантливый и опытный уже полководец прекрасно понимал, что такую защиту, это самое каре, пробить будет очень трудно. Тут нужны орудия, которые он из своего лагеря не потащит навстречу, они пригодятся, когда русские будут атаковать. С другой стороны, – если будут атаковать, то таким строем они могут только приближаться, а решительный бросок заставит их рассыпаться, и тогда… Тогда пушки уже не будут так эффективны. Поэтому… Поэтому нужно атаковать их сразу же, сейчас, не дав им опомниться и окончательно построить свою живую крепость. Живую… Пока живую!

Принца Аббаса его богатый военный опыт предостерегал от принятия поспешных решений. Он предпочитал действия, где единственным результатом может быть победа. Его победа. Когда к нему доставили уцелевших всадников из патруля и они доложили о приближении немалого числа русских войск, мирза немедленно отправил гонца к отцу, Баба-хану, на  Канакерские высоты, вплотную прилепившиеся к Эривани. Не потому, что он не мог отогнать русских. Он не хотел их отгонять. Ему нужна была помощь для полного их уничтожения. Если б это удалось, то сразу же этот самый Цицианов понял бы, что у него осталось слишком мало войск, чтобы продолжать наступление. И именно здесь, сейчас могла быть поставлена точка, на которой закончится весь его поход к Эривани, русские уйдут, и тогда освободятся пути куда угодно: или в Имерети, к союзнику, ахалцыхскому паше, или сразу на Тифлис. И тогда… Разорение, нанесённое этому бесовскому городу Ага-Мухаммед-ханом, показалось бы горожанам райским воспоминанием! А уж русским вообще не на что было бы больше рассчитывать.

Месяц назад этому Цицианову удалось устоять, более того – он разбил иранское войско на две части и отогнал его, хоть и недалеко, но за Эривань. Во второй раз такой шанс упускать было нельзя. Эти наглые русские должны быть поголовно истреблены именно здесь. И так, чтобы они не сумели предупредить своих, чтобы со склонов гор, с двух сторон огибая Эривань, подключив ещё и гарнизон города, ударить и погнать имперские войска до Эчмиадзина и дальше, рассеяв их, раздробив, а потом, вместе с уничтожением отдельных отрядов, лишить русских всяких иллюзий и надежд на победу.

А Портнягин к этому времени уже тоже отправил депешу Цицианову, в которой Семён Алексеевич сообщал о неприятном казусе, из-за которого неожиданная атака становилась невозможной, обычное наступление в этих условиях связано с большими потерями, а на отступление у него нет никакого желания и, кстати, никакого приказа. Осталось стоять, не предпринимая никаких действий, и по возможности отбиваться от наскоков противника, стараясь нанести ему максимальный урон. Портнягин собрал офицеров, велел объяснить всем, что только меткая, не бесцельная, не наобум, стрельба может помочь выжить в этом бою. Монтрезора поставил командовать орудийным огнём:

– Майор! Ваш штурмовой опыт сейчас пригодился бы, но гораздо важнее ваше умение управляться с орудиями. Стрелять, разумеется, шрапнелью, подпуская противника поближе.

Долго ждать не пришлось.

… Через час с небольшим, когда поручик Ладыгин доставил от Цицианова приказ отступать, ему пришлось прорываться с саблей наголо сквозь заслон персов, предусмотрительно (но с опозданием: поручик проскочил к русскому главному лагерю ещё до того, как мысль закрыть эту  дорогу пришла персам в голову) выставленный в тылу у Портнягина. Возвращаясь и издалека заметив противника, гонец сумел верно избрать направление, рассудив, что персы будут перекрывать русскому отряду путь на соединение с основными силами с северо-запада, отсекая их от Эривани, где местность позволяет передвигаться быстрее, и помощь, снаряжаемая Цициановым, поспеет раньше. Персы – не глупцы, они тоже всё просчитали, и именно поэтому в том направлении сейчас уже пройти отряду будет очень трудно. Короче говоря, усмехнулся про себя поручик, витязь на распутьи: налево пойдёшь, –  головы не снесёшь. С северо-востока – Аббаска-мирзавец со своими основными силами, так что, если прямо пойдёшь, – дракону в зубы попадёшь…  Остаётся только через заслон прорубаться к своим. Вот уж, как говорится, направо пойдёшь, – правое дело обретёшь!

Ладыгин не мог рассчитывать на то, что персы его не заметят издалека, однако, всё их внимание было направлено в ту сторону, где шёл бой портнягинского отряда с персами, охватившими его полумесяцем, и его заметили только тогда, когда до шеренги стрелков оставалась минута… меньше! бешеной скачки. Он успел ещё сообразить, что если просто прорваться сквозь редкий строй, то наверняка окажется на линии огня, и персы спокойно расстреляют его в спину, а посему, господин поручик, сказал себе Ладыгин, нужно устроить что-то очень неожиданное, заставить их растеряться или побежать. На подобные рассуждения поручику было отведено Фортуной несколько мгновений, но так уж устроен человек, что в  минуты опасности часто время замедляется, поэтому мысль успела оформиться до конца, всадник ворвался в строй на фланге, но не пошёл вперёд, а с той же скоростью понёсся вдоль заградительной линии. Конь сбивал грудью людей, не успевших опомниться, бил копытами упавших, поручик доставал саблей беглецов, те, до кого ещё на дошёл этот ураган, не могли стрелять, не попадая в своих же. Так оно, собственно говоря, и произошло: дальний конец заставы тоже ударился в панику и рассыпался, стараясь поскорей скрыться от неминуемой, как им в тот момент казалось, смерти… И уже через несколько минут Ладыгин соскочил с коня, протянул Портнягину пакет.

К этому времени русское каре уже отбило три мощных атаки пехоты и конницы. В наскоках участвовало по несколько тысяч человек, но они неизбежно отходили, оставляя на каменистых склонах трупы соплеменников. В основном это был результат работы артиллерии. Шесть орудий по команде Монтрезора буквально косили ряды персов шрапнелью, инфантерия не достигала цели, а успех кавалеристов во многом зависел от пугливости их лошадей.

Портнягин не стал читать приказ в подробностях, предпочитая выбрать для этого другую, более подходящую минуту. С одного взгляда он уловил суть, главное: приказано отвести отряд на исходные позиции, учитывая многократное численное превосходство противника.

Отвести… В данной ситуации, когда отступать было значительно труднее, чем вести бой, приказ не порадовал, хотя Семён Андреевич прекрасно понимал, что другого выхода у него нет. И Цицианов, подписавший приказ, знал это тоже. Несколько тысяч персов, посланных на помощь Аббасу Баба-ханом, подошли, когда русские начали методичное и планомерное отступление, сопровождаемое непрерывными атаками противника в пешем строю, конными наскоками, но каждый в каре  помнил то, о чем постоянно твердили офицеры: нигде не должна проглянуть слабинка, вместо убитого тут же должен встать другой мушкетёр, другой боец, который станет плечо к плечу с остальными. На конное ополчение рассчитывать не приходилось, потому что Портнягин сразу же после обнаружения главных персидских сил понял, что конница будет вовсе бесполезной. За пределами строя такое малое количество кавалерии погибнет очень быстро, а внутри каре коней не удержишь, кроме того – их в первую очередь перестреляют, больно уж крупная цель. Поэтому ополчение он спешил, поставил в строй, а нескольким грузинам поручил поспешно уводить коней в русский стан.

Стреляли не очень часто – берегли заряды. Генерал-майор решил не повторять в точности путь, которым они пришли сюда за ночь, а избрал путь более результативный. Когда он отдавал распоряжение об этом, уловил в глазах Монтрезора невысказанный вопрос, пояснил:

– Так быстрее уйдём, майор. Наше главное оружие – пушки. Если пойдём через холмы, путь длиннее вёрст на пять, зато не дадим им возможности забраться на вершины и сверху отстреливать наших артиллеристов-пушкарей. Сколько среди них уже раненых?

Монтрезор помрачнел:

– Уже все.

Портнягин с интересом вдруг заглянул в лицо:

– Сам-то как, майор? Видел я, как ты заряжающим работал вместо солдата, наводил орудие… Не изменил своему правилу – ни одной царапины! Так ведь?

– Точно так, Семён Андреевич!

– Смотри мне! Пушки – как зеницу ока береги. Как там Петька-то, племянничек мой?

– Прапорщик Рыбаков? Что ему сделается? Отличный офицер, с солдатами хорошо управляется, с орудием своим – тоже.

Из арьергардной шеренги донёсся голос капитана Тимофеева:

– Снова пошли!

Портнягин подтолкнул легонько Монтрезора в плечо:

– Давай к бою, майор!

  Аббас-Мирза уже давно научился в ходе боя видеть и чувствовать признаки, предвещавшие победу или поражение, хотя крупных поражений ему испытать, слава Аллаху, не довелось. Впрочем, серьёзных побед – тоже. Но сегодня его охватила эйфория, своеобразная дрожь нетерпения в сухожилиях. Видя, как отступают русские, как левое крыло его армии оттесняет их поближе к Эривани, где  они возможно, попадут в ловушку, он не находил  себе места, то и дело посылая гонцов с приказами. Сам он тоже стал перемещаться вслед за своими воинами, чтобы быть поближе к месту, где шёл бой, который неизбежно войдёт в историю окончательного завоевания этих мест Великим Ираном. Продвигался он вместе со своими приближёнными на расстоянии ружейного выстрела. Орудийного обстрела он не боялся, справедливо полагая, что русским важнее стрелять по наступающим, чем по группе каких-то людей вдалеке. Зато он мог видеть, как отходят противники, хоть и сохраняя строй, но уже более устало, и огрызаются уже не с такой силой. По всему выходило, что приближается момент, когда общая стремительная атака сомнёт красно-бело-зелёных, и русские офицеры покорно сложат к его ногам свои шпаги и сабли.

Он, разумеется, видел и множество убитых – своих солдат, сбитых или картечью или меткими русскими мушкетами. Он не скорбел о них. Они  выполнили свой долг, и души их уже находятся на пути к Аллаху. Им уже хорошо. Правда, вначале его беспокоило то, что он не видел на каменистом склоне ни убитых русских, ни одной брошенной повозки или ещё какого-нибудь снаряжения, не говоря уже об орудиях или хотя бы о простых ружьях. Потом в какой-то момент он увидел, как сверкающая штыками стена вдруг неожиданно разомкнулась, в открывшийся проход выбежали несколько солдат, подхватили единственного лежавшего на земле своего человека – то ли раненого, то ли убитого, – и мгновенно занесли его внутрь построения. Аббас засмеялся, стало как-то легче: эти русские не хотят показывать свои потери, этим самым они хотят устрашить его, говоря на расстоянии: нас ваши пули не берут, мы неуязвимы!

Раскусив эту хитрость, принц пришёл в хорошее настроение, махнул рукой. Подозвав писца с походным ящичком для письма, умокнул калам в чернильницу на поясе писца и собственноручно
начертал на листе несколько строк, которые он не мог кому бы то ни было продиктовать, ведь послание адресовалось даже не отцу, поскольку сейчас он был для него не отцом, а только великим владыкой Ирана Фет-Али-шахом, Баба-ханом. Если опустить замысловатые персидские словесные реверансы, то суть письма была в том, что отец может сообщить в крепость о великой победе над русскими, и это произойдёт на глазах всей   Эривани уже через час. Десять часов он, Аббас, гнал их, как паршивых собак, и, по его подсчётам, с половиной из той тысячи, с которой они пришли, уже воевать не нужно, и им война уже тоже не нужна. С оставшимися в живых тремя-четырьмя сотнями его, Аббаса, войско расправится в назначенное время, предоставив прекрасное зрелище победы всем, кто сможет его наблюдать.

Подписал. Потом всё же перечитал. Самокритично решил, что письмо получилось слишком самоуверенным, а потому  изорвал в клочки лист, велел гонцу скакать в Канакер и просто сообщить о полной победе.

Баба-хан тоже не промедлил – тут же послал лазутчика к   Мухаммед-хану,   велел приготовиться к победному орудийному салюту. Чуть позже и сам – верхом и со всей свитой – поскакал туда, где Канакерское плато резко обрывалось, и начинался спуск к Эривани, где петляла одинокая узкая дорога и откуда были видны и весь город, и крепость, чтобы самому иметь удовольствие наблюдать блестящую победу сына. За крепостной стеной, прикрывавшей город со стороны Араратской долины, он увидел широкое пространство, терявшее чёткость у подножья двуглавого великана и превращавшееся в широкие, размытые дымкой цветные полосы,  скатывающиеся с гор к Араксу и вдоль него. Где-то справа, возле Эривани, находились основные силы этого русско-грузинского генерала, слева Аббас-Мирза должен был выгнать остатки русского отряда, дерзнувшего предпринять попытку нападения на персидские войска. Зрелище можно было ожидать величественным: город и холмы обнимали амфитеатром открытую долину. Именно здесь, на глазах победоносных персов, гарнизона, да и самого шаха произойдёт грандиозный спектакль: закончит своё существование значительная часть русских… Оставалось ждать совсем немного.

…Оставалось пробиться совсем немного до того места, где начиналась долина. Портнягин прекрасно понимал, что именно там намечен решительный бросок противника, штурм, ярость которого будет усилена не только близостью крепости, но и тем, что отряду, чтобы пробиться к своим, оставалось несколько вёрст. Если выстоять сейчас, продолжая неуклонное движение в боевом построении, то и персы остерегутся преследовать, и свои могут придти на помощь. А пока… Очередной наскок, стрельба экономная и расчётливая: зарядов осталось совсем мало, пушки стреляют почти в упор по наступающим, но редко, редко… У орудий уже одни офицеры, прислуга вся изранена, да и среди офицеров пока только Монтрезор и Ладыгин без царапины. Петьку, племянничка, с полчаса назад ранили в руку, но, слава Богу, легко, навылет: перевязали, стянули, и давай, прапорщик, становись к орудию снова. Портнягину и самому приходилось прежде вести такую стрельбу, то есть, буквально на ходу, перетаскивая пушку вручную вместе с передвижением каре. Но чтобы столько часов подряд?! Семён Андреевич и не слышал даже, чтобы где-то, когда-то…

Подбежал капитан Михеев. Стоит навытяжку, ничего не говорит. Растерянно мнётся.

– В чём дело? Докладывайте!

– Рыбаков… Прапорщик…

– Что – Рыбаков? Что – прапорщик?! Говорите толком!

– Убит.

Отмахнулся с досадой:

– Да знаю я! Ничего он не убит, рана лёгкая. Что вы тут суетитесь?

Михеев опустил голову:

– Убит только что, минуту назад.

…Портнягин вглядывался в обезображенное  пулей лицо, пытаясь увидеть в этой крови  и копоти лицо мальчишки, каким знал Петьку ещё много лет назад, но не получалось к него: текли слёзы, оставляя светлые дорожки… В каре все уже знали о случившемся, поэтому не двигались с места, продолжая вести огонь, и эти несколько минут были единственными за многочасовый  безумный переход, когда неуклонное движение строя было прекращено.

Баба-хан тоже увидел в подзорную трубу, что русский строй остановился. Ну, всё! Конец! С трёх сторон от каре стоят персидская конница и пехота. Сейчас они предложат неверным сдаваться, те или примут ультиматум или не примут, всё равно – конец один!

В крепости комендант, уже получивший известие о близком разгроме русских, махнул рукой, давая знак фейерверкерам, пушки бухнули холостыми зарядами победный салют: залп за залпом, взлетели и шутихи над крепостью: победа!

Портнягин поднялся с колен, велел отнести Петьку на телеги, на которых вывозили своих убитых. Услышав выстрелы крепостных орудий, в недоумении посмотрел в сторону города: какой сумасшедший будет палить на таком расстоянии! Потом увидел вылетающие шутихи, оставлявшие дымный след. Огней не было видно: солнце клонилось к западу, и где было равняться с ним какому-то фейерверку! Генерал понял, что это персы так отмечают поспешно свою победу. Сжал зубы:

– Это вы Петьку помянули салютом, а вот нас достать – не выйдет, не выйдет!

И каре по команде тут же возобновило движение, используя для этого малейшие паузы: как только стрельба от персов становилась потише, тут же каре стремительно передвигалось в сторону, где отряд
ждали, так нетерпеливо ждали… Уже больше двенадцати часов делались такие перебежки.

Ещё через два часа персы постепенно замедлили движение, преследование, стали отставать: опасность встретиться с главными силами противника стала вполне реальной. К этому времени Баба-хан уже окончательно смирился с тем, что его сын, на которого он возлагал большие надежды и которым гордился, как лучшим своим полководцем, не сумел одолеть русских. А ведь на каждого мушкетёра приходилось в этот день приблизительно по двадцать иранских сарбазов! И если учесть и конницу (правда, оказавшуюся бесполезной), то и вообще – более тридцати. Наспех сосчитали потери, оказалось – убитых около тысячи, раненых – почти вдвое больше. А вот у противника… Как ни старались на всём длинном многовёрстном пути найти хотя бы один труп русского мушкетёра, не говоря уж об офицерах или раненых, так ничего и не обнаружили. Особо потрясло Баба-хана, что отряд не оставил ни-че-го, что можно было бы посчитать трофеем: ни обломка штыка, ни даже солдатской деревянной ложки!

Так Портнягин и доложил Цицианову по возвращении. Убитых – их было 64 человека – всех привезли в русский лагерь. Тяжёлых раненых не было, остальные – на ногах. Цицианов считал, что после такого трудного боя-перехода люди нуждаются в какой-то поддержке, ободрении, одобрении. Он так было и начал действовать, решив обходить по очереди всех вернувшихся, от костерка из сухой полыни к костерку, но благой этот порыв был тут же пресечён рослым мушкетёром, который вскочил с земли перед генералом. Цицианов спросил его, что солдатам сейчас больше всего нужно, и услышал простой и такой далёкий от его настроения ответ:


– Поиссь хотелось ба. Со вчерашнего дня не евши. А потом – поспать…

Ответ резанул Цицианова по живому. Простое желание поесть уже становилось проблемой: связь с Караклисом, где находились склады боеприпасов, продовольствия и фуража, была нарушена персами, которые, обойдя Памбакскими горами укреплённый городок, перекрыли апаранскую дорогу – единственную ниточку, связывавшую цициановский экспедиционный корпус с этими складами, а за ними – и с самим Тифлисом. Деньги на текущие армейские нужды, которые у Цицианова давно уже были израсходованы, не помогли бы: засуха, жара, саранча так взвинтили цены, что покупать продукты и сено стало совершенно невозможно. А реквизировать всё это у населения Цицианов не мог себе позволить: не за тем сюда пришли… Он неизменно возвращался к этому вопросу, и каждый раз сам собой всплывал в воспалённых размышлениях ответ, как раскалённое солнце в полдень. Ответ со многими восклицаниями. Если их опустить, то останется просто: поход можно записывать в число своих неудач, несмотря на то, что здесь, в Армении, всё пока выглядело благополучно.

Наутро вызвал Портнягина. Говорили долго. Портнягин выглядел плохо, слушал невнимательно. Будь кто другой,– Цицианов уже давно сделал бы замечание, но с Семёном Андреевичем он так не мог: и как с другом, и как с отважным и беззаветно преданным соратником, своей правой рукой. Видя, что генерал-майор явно не в своей тарелке, решил разговор отложить. Отдохнёт, придёт в себя… Уже уходившему Портнягину сказал вслед:

– Петьке, племяннику своему, привет передайте! Как мой любимчик, слабость моя, держался в походе?

Портнягин резко остановился, спина его как-то сразу согнулась. Ответил, не оборачиваясь:

– Показал себя так, как должен был. Прапорщик Пётр Рыбаков держался отлично.

Он развернулся: чётко, по-уставному, и Цицианов вздрогнул – столько горя было на его лице… Не веря догадке своей, крикнул:

– Что? Что?!

– Да. Так что привет я ему смогу передать только если… самого…

Через день случилось чудо. Иначе никак нельзя было назвать то, что произошло. С утра в лагере всё шло, как обычно,   но ближе к полудню заклубились возле снежной макушки Алагяза облака, как курчавятся иногда волосы векового старца. Они буквально на глазах набирали силу: их становилось всё больше, превращались они в могучий,  темнеющий стремительно слой, над которым на немыслимую высоту возносились облака уже ослепительно белые и тоже растущие. И всё это тревожное великолепие начало стремительно стекать по склонам не такого красивого, как два Арарата, но не менее мощного вулкана. Подул лёгкий ветерок, погнал лёгкие шары перекати-поля, поднялась пыль… Мушкетёры, казаки побросали свои занятия, зачарованно всматриваясь в такую могучую и желанную картину. Барабанщик Ваня Пилипенко задрал голову в восхищении:

– Си-и-и-ила! Никак гроза на нас идёт!

Его одёрнули тут же:

– Молчи, дурень, сглазишь!

А по лагерю уже забегали мушкетёры, поглубже забивая колышки палаток, офицеры тоже на рысях проносились, проверяя, как всё сделано. Ветер всё усиливался и усиливался, вдали сверкнула первая молния, гром после которой докатился не скоро. За ней – вторая, третья, небо по тёмно-сизым разводам засверкало огнём, гром становился уже непрерывным…

И! Наконец! После почти двух месяцев безводья пролилась на измученную землю, на жалкие остатки растительности благодать Божия. Первые капли дождя ударили в пыль и свернулись тотчас же грязевыми шариками, но за ними шли легионы новых капель, и хлынул ливень, редкий по силе, сплошным потоком. От таких люди обычно стараются укрыться, но только не сейчас: мушкетёры, егеря, драгуны сбрасывали с себя всё, укрывали одежду и выскакивали нагишом под бьющие по головам и плечам тяжёлые струи. Они не боялись обстрела: на таком расстоянии ни пуля, ни пушка их не достали бы. И вылазки неожиданной тоже не боялись, потому что  были уверены: сарбазы там, за стенами, ведут себя точно так же… Именно поэтому одни деловито тут же начинали мыться, другие хохотали и плясали, оскальзываясь на уже размокшей глине, падали в эту жижу и измазанными донельзя чертями продолжали скакать и кричать от такой радости, от такого счастья полной воли, что и слов-то не находилось – только а-а-а-а-а! Третьи, самые опытные, лихорадочно стали вытаскивать под ливень всё, куда можно было набрать хоть немного самой чистой на земле воды и только потом, намывшись и напрыгавшись, стояли под мощными дождевыми потоками неподвижно, омываемые водами благословенными, водами небесными, шептали молитвы и целовали нательные кресты…

Когда всё закончилось, и остатки посветлевших туч уплыли куда-то на юго-восток, уже не проливая ничего, Ваня Пилипенко, ни к кому, собственно, не обращаясь, сказал громко:

– Вот нам и поклон от матушки-России! Вот это подарок так подарок!

Его спросили:

– А почему ты думаешь, что это – из России? Вроде вон с той горы…

Пилипенко почесал в затылке и ответил убеждённо:

– Не-а. Точно – из России. С севера туча-то пришла, ты сам, небось, видел!

          X

Последующие дни не принесли боевых столкновений ни с Баба-ханом, ни с Аббасом-Мирзой. О чём они в это время договаривались меж собой, можно было лишь догадываться, но  окончательно определились их позиции – в Канакере и  на Гарни-чае. Экспедиция, которая задумывалась Цициановым, как победительная и стремительная, не стала таковой по всем показателям. Крепость как стояла, так и стоит, хотя, по некоторым признакам, в ней уже начал ощущаться недостаток продовольствия. Особенно после того, как был перекрыт канал, на котором работали все городские мельницы. Заметно нервничал Джафар-Кули-хан, жена которого была уже давно, ещё до решения Цицианова о походе, заложницей в крепости. Уж не это ли обстоятельство стало одной из причин того, что хан оказался на стороне русских? Кто знает!

Небольшие отряды персов стали выжигать неубранные поля вокруг Эчмиадзина. Поля эти были хорошим продовольственным подспорьем для русских, теперь они стали постепенно  лишаться его. Туда, где урожай был ещё не сожжён, Павел Дмитриевич направлял хорошо охраняемые обозы, которые должны были выкосить хлеб и везти к Эривани. Почти каждый такой обоз по пути обратно сталкивался с попытками если не захватить телеги, то хотя бы сжечь их.

Солдат тоже стали косить. Болезни. Происходили они, в основном, именно от недостатка еды, от того, что люди ели не дошедший  ещё до полной зрелости виноград, не имея возможности даже просто помыть его. Присматриваясь к быту армян, пытались следовать им в еде, в их способности, казалось, использовать для еды почти любую травку. Но то, к чему местные жители привыкали веками, не могли осилить пришедшие из совсем других мест и условий люди. Начались и внутривойсковые шатания. До открытого недовольства среди офицеров дело не доходило и не могло дойти, но нарастали какие-то общие напряжённость и раздражение, всё чаще вспыхивали короткие ссоры, заканчивавшиеся, как правило, ничем… Всё происходившее вселяло тревогу, желание скорее покончить со всем этим и вернуться на зимние квартиры ещё до наступления холодов.

К Цицианову явился по собственной просьбе возглавлявший грузинское ополчение князь генерал-майор Орбелиани. Впрочем, слово «возглавлявший» здесь было вовсе не у места, поскольку в составе ополчения или милиции было несколько князей, каждый из которых по издавна сложившейся традиции не признавал над собой никакой власти. Так что Орбелиани, вычислил Павел  Дмитриевич, пришёл к нему не как командир, а скорее как делегат. Ивана Давидовича Цицианов откровенно не любил, относился к нему даже несколько презрительно. Секрет такого отношения был в   предательском прошлом князя. После дезертирства из армии грузинского царя, после службы персидскому шаху, где он дослужился до сарханга – полковника, неизвестно за какие заслуги, он после присоединения Картли и Кахети к России быстро переметнулся к новому хозяину, получив по заведённому несправедливому правилу равный чин полковника. Стал служить новому хозяину. Да как – служить… В боевых действиях не замеченный, он  вплоть до момента, когда Тифлис стал губернским городом Российской империи, отирался при дворце, оказывая мелкие услуги Коваленскому, потом царю Георгию, потом царевичу Давиду… С подачи Коваленского (скорее всего – за крупную взятку) стал генералом. В поход он попал лишь потому, что грузинские князья, памятуя о его связях, избрали генерала своим начальником. А поскольку ополчение – дело добровольное, то пришлось мириться с таким соседством.

Подойдя к Цицианову, обратился к нему на родном языке. Павел Дмитриевич оборвал его довольно резко:

– Извольте говорить по-русски, генерал. Здесь все мы – российские офицеры, соратники, у меня ни от кого из присутствующих секретов нет.

Грузный Орбелиани замечание проглотил, заговорил по-русски, хотя и (совершенно умышленно) подчёркивая трудность для него этого процесса:

– Я очень просить вас, князь, сказать нам, нашему ополчению, почему нас… нам не поручают ничего, чтобы делать… воевать.

Цицианов отлично понимал суть претензий. За всё время похода ополчению ни разу не пришлось вступить в бой, победой в котором можно было бы гордиться. Стычка передового отряда конницы под стенами Эчмиадзина, где не было ни победителей, ни проигравших, – не в счёт. За внешними традиционными лихостью, бравадой, показной удалью скрывались обыкновенные люди – осторожные, не очень смелые и не очень дисциплинированные. Как-то у Павла Дмитриевича зашёл об этом с Портнягиным разговор, во время которого тот подметил характерную черту этого воинства:

– Когда их никто не видит, нет восхищённых зрителей, то воины они никудышние, даже сопротивляться не станут, особенно в том случае, если противник не слаб и не малочислен. Вот ежели кто другой обратит противника в бегство, то в догонялки поиграть, шашками помахать, посвистеть, поорать, – это они пожалуйста, это они на месте.

И так уж получилось, что во всех больших и малых боях этого похода от его участников со стороны императорской армии  требовались в первую очередь стойкость, упорство, преданность – качества, которыми это ополчение обладало в весьма малой степени. Вот и было оно задействовано в патрулировании, в разъездах, в охране на дальних подступах. Дело военное и такой работы требует, а ополченцам хотелось громких подвигов, которые совершались ежедневно другими, но совершенно в других условиях. Цицианов, человек очень опытный, не мог позволить себе такой роскоши, но и сказать, что ополчение уже почти с начала похода стало обузой, он не мог: это было бы справедливо лишь отчасти. Нужно было найти деликатный ход, и он, кажется, его нашёл:

  – Иван Давидович, дорогой! Я взял ваше ополчение только с одной целью: охранение похода от наскоков неприятеля. Так получилось, что подобное серьёзное нападение случилось только возле Гюмри, но вас тогда рядом не было, а генерал Тучков-второй отлично справился с задачей и без вашей помощи. Во всех остальных стычках вы проявили всё своё умение и выполняли все мои приказы. Сейчас поход перешёл в стадию осады, которая продлится неизвестно как долго, а посему необходимость в таком быстром кавалерийском отряде просто сама собой отпала. Так что, генерал-майор, ваших конников во главе с вами я с благодарностью отпускаю обратно в Тифлис, где вы можете понадобиться в любой час… А здесь будет достаточно казаков и конницы отца Григория, Манучарянца.

Орбелиани, не ожидал такого ответа и молчал, медленно наливаясь кровью. Круто развернулся и вышел. Но уже через несколько минут успокоился, понял, что Цицианов точно угадал желание буквально каждого из его ополчения, и отправился сообщать новость и отдавать приказы о подготовке к походу домой.

Когда генерал ушёл, Портнягин, как всегда грубовато, но точно заметил:

– Пусть едут. Тут продовольствия и так не хватает, дармоедов кормить не придётся. Счастливого пути!

… О том, как проходил этот обратный путь, в русском лагере узнали только через три-четыре дня от нескольких ополченцев, которым удалось невредимыми вырваться из ловушки и вернуться под стены Эривани. Конный отряд Орбелиани, пройдя довольно быстро три десятка вёрст, остановился на привал, во время которого был окружён персидской конницей, а точнее – «освободительным» отрядом под командованием тифлисского царевича Александра.

Несколькими месяцами ранее отпрыск грузинской династии , старавшийся всеми правдами и неправдами добыть себе царский трон, своим участием в нескольких не очень-то удачных стычках заслужил особое внимание владыки Ирана. Собственно говоря, Фет-Али-шаху и не очень-то нужны были  несостоявшиеся победы Александра. Ему нужно было найти внешне убедительный повод для объявления войны русским. А царевич с его неуёмной жаждой власти вполне подходил для этой роли. Если признать его законным царём Картли и Кахети, то тогда получится, что этот самый царь ищет защиты своих интересов в Иране, а сам Фет-Али-шах, справедливо возмущённый ситуацией, вполне может помочь грузинам освободиться от иноземных завоевателей. Для этого достаточно дать этому Александру… ну… тысяч десять конников, чтобы он мог почувствовать себя царём-освободителем, и дать ему возможность препятствовать передвижениям русских. А всё огромное персидское войско – около восьмидесяти тысяч воинов не будет воевать в открытую с Российской империей, не станет объявлять ей войну, а просто будет помогать справедливой освободительной борьбе картли-кахетинской династии. И когда цель будет достигнута, то очень просто будет и этого Александра, и Картли с Кахети прибрать к рукам, и уже потом медленно и верно превращать эти возвращённые в сферу влияния Ирана территории в обычные чисто персидские земли… Ход этот, подсказанный шаху французскими и английскими советниками, показался ему удачным, и Фет-Али не стал долго ждать, сразу же приступив к его осуществлению.

Застигнутый врасплох, отряд, почти не оказал сопротивления, наполовину был уничтожен, полторы сотни ополченцев – князья, их родичи и слуги во главе со своим генералом – сдались в плен. С соотечественниками Александр разговаривать не пожелал, сказал сархангу:

– Для меня они – такие же пленные, как любые другие. Даже хуже: они воевали на стороне моих врагов. Прикажи замкнуть их в колодки или заковать в кандалы. Нужно отправить их в Тавриз, как свидетельство моей удачи!

Пожилой, опытный сарханг согласно кивнул головой, благоразумно не напомнив Александру, что нападение на грузинский отряд, как и некоторые другие операции, планировал именно он, так что надо было  сказать хотя бы «нашей удачи»…

Пленных построили в колонну и погнали, как стадо. До Тавриза многие так и не дошли. Генерал, которого как важную фигуру, то и дело допрашивали в разных местах, усердно выкладывал всё, что знал о составе отряда Цицианова и о его вероятных планах. Возможно, именно за такую услугу через пару лет Орбелиани был  таинственным образом освобождён из плена какими-то непонятно откуда, где и почему взявшимися шамшадинскими повстанцами…

Добавочного запаса из того, захваченного возле Эчмиадзина, персидского вагенбурга, как потом оказалось, хватило на целый месяц. А вот персы этой потери и не ощутили вовсе, поскольку им подвозили всё необходимое из Ирана непрерывно, да и грабежом армян они тоже не гнушались.   И тем не менее, голодные русские одерживали победы практически во всех персидских вылазках, добились стратегического преимущества.  И если бы не небрежность конного дозора, то бросок Портнягина вполне мог увенчаться успехом. Тогда бы и разговор шёл с персами по-другому. Но вот на этот момент, приходил к выводу Цицианов, русское войско не может получить ни подкрепления, ни припасов. Не может оно и штурмовать крепость, нечем её штурмовать… Плохо, ой, как плохо, Павел Дмитриевич! Что же делать? А ведь как хорошо начиналось ещё год назад!
 
Тогда, в пору первоначального замысла марша по закавказским княжествам и ханствам, всё казалось простым и понятным. Не было в Закавказье независимых государств. Были вассалы разной степени зависимости от двух мощных и до поры соперничающих между собой соседей – Ирана и Турции. Несмотря на то, что к власти в Иране с некоторых пор пришла династия, происходившая из одного из тюркских племён, противостояние сохранялось на торговом, экономическом, дипломатическом уровнях. А часто перерастало и в открытые военные столкновения, некоторые  из них назывались уже официально – войнами. Вот в таких ситуациях Персия получала поддержку от своих давно запуганных, выпотрошенных, а то и просто порабощённых «друзей». Тюркоязычные племена на востоке Закавказья, давно уже вытеснившие с этих территорий их древних хозяев аланов и систематически уничтожавшие следы былого  могущества и  вообще – пребывания  аланов здесь, так вот эти племена уже всецело зависели от Персии, и земли их являлись, по сути, её провинциями. Впрочем, они никогда (и по сей день) не теряли надежду на объединение со своими единокровниками в Турции и на создание мощного  государства под названием Туран. Именно в этом заключалась некая двойственность положения этих территорий. Здесь говорили по-турецки (хотя и с диалектными отклонениями), но турками себя из-за своей подчинённости Ирану и позже,  – в рамках принадлежности к другому государству, – никогда себя не называли. Только столетие спустя, а то и больше,здесь люди присвоили  себе чужое имя, поскольку северная часть Ирана, именуемая собственно Азербайджаном, не была их родиной. В свою очередь,   жители  самых древних государств Закавказья – Армении и Грузии называли их точнее. Армяне – турками, грузины – татарами.

Впрочем, царство Картли-Кахети, несмотря на зависимость от Персии, и само претендовало на земли более древней Армении: и возле своих границ, и далее, включая  армянскую святыню – Эчмиадзин, и саму Эривань с близлежащими территориями. Армяне, не имевшие уже давно своего государства вообще, могли лишь надеяться на какое-то неопределённое будущее в такой ситуации.

Лоскутное одеяло не только границ, но и интересов, зависимостей, кланов, родственных связей – вот на какой ковёр задумал наступить Цицианов ещё летом 1803 года. Конечно, он понимал, что для осуществления замысла таких масштабов нужны основательная подготовка и время, но Павел Дмитриевич попал в ловушку, которую соорудил себе сам. По установленному порядку даже самые отдалённые планы должны были пройти экспертизу в Санкт-Петербурге, а затем – согласование с императором. Но когда это было сделано, и он со своими предложениями попал в струю мыслей Государя, он не учёл, что Александр I, в силу своей молодой нетерпеливости и отсутствия необходимого опыта, не сможет оценить сложность выполнения этой задачи и будет торопить своего наместника. И вот тогда, когда год уже пошёл к концу, подготовка хотя и шла самым быстрым образом,   стали возникать в столице пока ещё не переросшие в недоумение вопросы: мы одобрили, мы дали согласие, а начала действий что-то не видно…
В конце года пришлось начинать.

(продолжение следует)