За горами за кавказскими

От автора
Уважаемые читатели!  Мне часто приходилось говорить о том, что история нынче стала  своеобразной игрушкой в руках политиков, чиновников, коммерсантов, людей просто необразованных. Каждый вертит её так, как ему хочется, точнее – как ему выгодно в этот момент. Но есть в русской истории периоды, в которые нагромоздили столько лжи, столько домыслов в угоду нынешним, сегодняшним амбициям, псевдонациональной гордости и просто  домыслам досужих любителей додумывать исторические факты, не сообразуясь с истиной, а скорее руководствуясь   желанием левой ноги, что остаётся только руками разводить.
С одним из таких периодов я уже знакомил вас. Это так называемая Крымская война. Четыре романа «Призрак Бомарзунда», «Восточный клинок», «Рыцари Амура и Дамского моря» и «Камчатское противостояние», надеюсь наглядно показали вам, что об этом времени многое мы знаем в совершенно искажённом виде, а многие факты просто умалчивались.
Сегодня я зову вас ещё дальше: в конец 18 века и в двадцатые годы века 19-го. Битва России с Персией и с Турцией за освобождение кавказских народов от многовекового ига. Могу с уверенностью сказать, что об этом времени вы не знаете ничего. А если знаете, то  в виде приглаженном российскими и советскими историками с одной стороны и  полностью искажённом националистическими силами разных народов с другой стороны. Я постарался придерживаться только и только исторической правды. Получилось это у меня или нет – судите сами.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗА ГОРАМИ ЗА КАВКАЗСКИМИ               
       ПРОЛОГ
… Ах, урц, урц, вещая, заветная травка урц! Здесь, на этой точке не очень высокого перевала, на выжженных беспощадным августовским солнцем каменистых склонах, ты небольшими островками сопротивляешься могучему светилу, не сдаёшься свирепому натиску, дурманишь голову забредшего сюда человека терпким запахом мелких округлых своих лепестков и почти незаметных цветков, и являются смутные образы то ли легенд, то ли реального прошлого, каким-то колдовством возродившегося  в этом месте,  встают рядом с тобой тени из давних лет. И не понять – то ли горячий, терпкий запах горных трав рождает это всё в сознании древним своим колдовством, то ли в окружении этих рыжих  выгоревших гор под невероятно синим небом немыслимой высоты начинает оживать глубинная, никогда не проявлявшаяся, память, и уводит мысли куда-то вдаль от этой гигантской панорамы, созданной природой, панорамы небывалой красоты, которую обыкновенно человек и не разглядывает вовсе.
Да и на что, казалось бы, ему смотреть? Бесконечные горы бегут, постепенно понижаясь, на юг, вдоль петляющей дороги, в огромную долину, которая в дымке дальних расстояний незаметно растворяется в густой синеве у подножия двух великанов, двух вулканов, младший из которых в этой немыслимой жаре уже почти потерял свою белоснежную шапку. Старший её никогда не теряет. Она у него массивная и тяжёлая даже на вид. И представить трудно, сколько за многие столетия собралось там, наверху, снега и льда… Оторвёшься от завораживающего своим природным неколебимым ритмом вида, напомнившего тебе «Болеро» Равеля, и вспомнишь, что сам-то ты стоишь тоже на склоне вулкана, но уже другого гиганта. Давным-давно Великий Художник, которого народ, выживающий и живущий в этих неисчислимых камнях, почти сотню лет называет Варпетом, Мастером, облюбовал эти места, увидел в этой, казалось бы, каменной пустыне переливы множества цветов, то есть то, что не замечали по своему небрежению или невниманию другие люди,сумел донести эти цвета, не расплескав ни капли, до своих полотен, и подарил эту красоту всему миру…   Для таких пейзажей нужны или особые глаза вкупе с особым талантом, или  чуткое настроение души, которое осторожно пульсирует где-то внутри тебя и пугливо вспархивает, как чуткая птичка от шума проехавшей машины или от звуков доносящегося из-за поворота кабацкого шлягера. Там, в придорожном шалмане, неспешно цедят ледяное пиво (в эту-то августовскую жару!) проезжие мужики, обсуждают вчерашний футбол, щедро хвастают своими коммерческими успехами, рвут особо белыми на смуглых лицах зубами хоровац – волшебно зажаренные шашлыки… Обычная жизнь обычной горной дороги. Обычное время. Обычные люди.
Два с лишним века прошло с тех пор, как были здесь люди другие. Это о них говорит несказанно высокий голос простых серых камней, сложенных в невысокую пирамиду, далёкий отзвук канувших в Лету дней, – и надпись на памятной доске. А рядом стоит ещё один памятник, воздвигнутый более чем полтора столетия спустя… Первый памятник разрушали. Вначале чужаки, нездешние. Он возникал вновь. Потом это дважды пытался сделать владыка подземного царства, огненной лавы, извержений и катастроф Вулкан. В первый раз это ему удалось. Во второй раз он набросился на эти горы, поселения, жилища и на этот памятник с такой силой, что на всей нашей планете знают теперь название городка в нескольких километрах от этого места: СПИТАК… Но памятник стихия разрушить не сумела. На сотни километров вокруг лежали в руинах сёла и города, ужас носился над этими горами. А памятник уцелел, будто Господь поставил ему невидимую защиту. Святое место осталось в неприкосновенности…
…Те люди кончили свой путь земной здесь. И памятники эти – им. Но были героями не только они. Героев – простых русских солдат и офицеров – было много. Это их тени толпятся вокруг, это их суровые лица, освещённые немеркнущим светом правоты своего дела, это их глаза, в которых звенят честь и доблесть, склоняются надо мной: кто ты таков, из каких мест будешь? Не из наших ли краёв? Там хоть помнят ли о нас?

Нет. Не помнят. Не знают. В России о вас забыли прочно. Вот в этих местах – помнят, а там, откуда вы пришли, – нет… Жёстко? Жестоко? Но это – правда. О, горы! О, небо! Когда-то, давным-давно, вы были безмолвными свидетелями того, что здесь происходило. И неудержимо хочется петь светло и торжественно, чтобы звуки долго перекатывались в горах, чтобы горло разрывалось от рыданий, чтобы стон этот донёсся хотя бы до кого-то далеко отсюда…  Нельзя! Понимаете, нельзя, чтобы родная земля забывала своих, лучших! Слушайте. Слушайте скорбную и славную быль давних времён.

I

…Генерал от инфантерии, несмотря на изрядную приверженность к армейскому порядку и субординации, всё же не любил, когда к нему обращались по званию. Таковое обращение было позволительно лишь для лиц незнакомых или официальных посланцев от кого бы то ни было. Разумеется, и для нижних чинов. От всех остальных он предпочитал слышать титульное: «князь». Или просто – Павел Дмитриевич. Это внешнее небрежение к чинам и принятым всяким «высокопревосходительствам» отнюдь не означало, что генерал не ценил военную карьеру. Ни боже мой! Наоборот: по давно сложившейся привычке Павел Дмитриевич любил иногда перебрать по ступенькам своё продвижение по лестнице заслуг, но делал это лишь наедине с собою. Таковое действо не то что подгоняло его к более быстрому продвижению или наполняло гордостью за свои достижения и победы, но позволяло трезво оценить свои силы и возможности в любой ситуации.
А нынче она сложилась действительно трудной. Генерал смотрел на карту окрестности его лагеря с предгорьем, реками, ущельями уже в тысячный уже раз, но прославленный острый ум, за который матушка-императрица называла его «мой генерал» и который в польской кампании ставил в пример всем войскам сам Суворов, не
подсказывал ему возможность каких-то решительных действий. Тех действий, что принесли бы очередную победу его экспедиционному отряду. Более того: князь всем нутром своим, всем опытом своим чувствовал, что эта самая никак не уловимая победа отдаляется от него с каждым днём с того самого момента, когда персидский гарнизон заперся в крепости, мощь которой многократно усугублена природными условиями: глубоким ущельем и бурной рекой на самом его дне. Это, – если подойти к ней с одной стороны.   Другая более доступна, но всё время тревожат известия о приближающихся главных силах персов – армии в несколько десятков тысяч воинов. Поэтому нужно торопиться, успеть взять крепость в кольцо, штурмовать, и уже в крепости встречать идущее на помощь  войско…
Накануне он снова, в который уже раз стоял на краю ущелья, этой бездны, и с высоты сотни саженей смотрел на теснину, на узенький мост, каменную тонкую перемычку между берегами реки, а точнее – между отвесными стенами скал. Вниз пустынной змейкой спускалась крутая жёлто-серая дорога, на той стороне она ползла вверх по прорубленным когда-то ступеням-карнизам, а над ней, над отвесной базальтовой стеной, ещё выше поднимались рукотворные скалы – башни и стены крепости, которую предстояло русским войскам взять. Русским войскам… Кабы так! Где оно – войско? Здесь находится лишь экспедиционный корпус, который создавал он сам, лично, запальчиво посчитав, что уже одно его появление заставит задуматься гарнизон крепости и, возможно, понудит его сложить оружие. На деле оказалось, что крепость блокировать с этой стороны ущелья реки Зангу практически невозможно. У него нет с собой осадных орудий – ни одного! – и всего-то орудий дюжина. Так что достаточно на этой старой дороге выставить небольшой конный отряд, чтобы препятствовать въезду в крепость и выезду из неё. А основные действия вести с другой стороны реки, благо она через две-три версты выходит из теснины на простор, и есть на ней немало мест, где можно переправиться, особенно таким летом, как это:  бездождливым и палящим. Если рассудить строго, то удачи предшествовавшие, особенно в Гяндже, и все последовавшие затем сдачи в плен, заключения мирных договоров, отступления персов вскружили тебе голову, Павел Дмитриевич, ещё более укрепился ты в правиле, которое выработал для себя уже давно. Согласно этому правилу противника нужно не выжимать неспешными действиями, не заставлять отступать, а после первого же атакующего действия неприятеля ошеломлять его гораздо более мощным ударом или грозным ультиматумом, который  в случае  промедления, непослушания или дополнительных условий с другой стороны необходимо было жёстко осуществлять в назидание всем остальным войскам. В  том числе и своим! Русский солдат должен видеть уверенность своего командира и твёрдость в выполнении данной угрозы или обещания.
Но вот теперь сложилась ситуация, когда пришлось иметь дело не только с гарнизоном крепости, но и с главными силами персов. По самым умеренным подсчётам – более пятидесяти тысяч! Сражаться при таком неравенстве было глупо, говорить о взятии твердыни – практически невозможно… Нужно тебе, князь, срочно искать выход, а его, этого выхода, нет! Корпус отрезан от Тифлиса, малочисленная конница может лишь охранять тылы от нападения и, слава Богу, пока справляется со своей задачей…   Пехота устала неимоверно в такой непривычной немилосердной жаре. Орудий с собой брали немного,   обеспечивая себе быстроту передвижения и надеясь не на длительную осаду, а на неожиданный наскок, набег, который, как оказалось, совершить было невозможно. Нет, худо дело. Разорвалась цепочка удач, и нет уже в живых  великого Суворова, который мог бы перевернуть ситуацию. И нужно искать выход самому…

Ещё несколько лет назад, когда русская армия в Польше оказалась в хитроумно задуманной и исполненной западне, Цицианов мог в полной мере почувствовать себя учеником Александра Васильевича, каковым его уже считали все вокруг, и действовать решительно, чувствуя, что Суворов рядом, и победа будет обязательно за Россией.
 
Польские события вспомнились вдруг отчётливо и ярко: Варшава, Вильно… Стремительное наступление…  Нет! Не наступление! Бросок, нападение! Это был коварный, сильный и ловкий удар поляков, который мог стать для русской армии смертельным. Это была кровавая бойня. Захваченные врасплох, русские дрогнули и бежали,  тысячи солдат остались на улицах Варшавы, реки крови текли по городу. Один из батальонов Киевского пехотного полка был буквально вырезан полностью во время молитвы в православном храме, безоружным… Оставшиеся в живых прикрывали отход к Ловичу, русский военный наместник генерал Игельстрём в полной растерянности только и повторял: «Это же Варфоломеевская ночь!», «Это же Варфоломеевская…». Как парадоксально это ни звучит, но настоящим героем этого  поражения стал тогда ещё секунд-майор Сергей Алексеевич Тучков-второй. Он сумел вывести свою часть из Вильно и соединиться с отрядом Игельстрёма. В Вильно на спящих русских солдат из других частей восставшие костюшковцы напали поздно ночью, те, кто не был убит, были не просто взяты в плен, а подверглись жесточайшим издевательствам и пыткам. Тучков-второй успел-таки дать отпор и отойти организованно, две тысячи триста солдат ушли, увозя с собой одиннадцать орудий!
Кто тогда вспоминал о Заповедях, о славянских общих корнях? Кто искал общее между поляками и русскими? Если б искали – нашли бы. Но воинам Костюшко внушались только рознь, только непохожесть и отличия, только чувство собственного польского превосходства над этими непонятными и страшными русскими, которых надлежало не просто завоевать, не просто уничтожить, но и унизить, свести существование тех, кто выживет, к положению рабов у блестящих панов под Крыжем, не под Крестом!
…Живые, отходя во главе с Тучковым-вторым, отбивались до самого Гродно, где стоял отряд Цицианова.
Намного опередив отступавших, гонец – поручик Ладинский, запылённый, израненный и перевязанный на скорую руку, офицер, известный Цицианову, в храбрости его не могло быть сомнения, вытянулся у дверей. Бледный, по лбу стекает пот, губы трясутся… Цицианов буквально подбежал к нему:
– Что произошло? Письменное донесение есть? Не надо официальных докладов! Говори по-простому!
Письменного донесения не было. Ладинский был послан исключительно для того, чтобы предупредить Цицианова о грозящей опасности. Поручик с трудом рассказал о нападении, о гибели русских гарнизонов, а главное – о том, чего опасаться следовало более всего:
– Никто не ждал, что нападёт не только армия… С ней мы уже научились справляться… А сейчас – на нас пошло всё население, вооружённое, впрочем, как армия! Их предводитель Костюшко будто выпустил на волю все животные инстинкты, позволив делать с русскими всё, что угодно. Господи, за что они так ненавидят нас?! Только за то, что когда-то мечтали захватить Россию, посадив у нас своего царя? За то, что они взяли у нас даже Москву, но не получилось окончательно сесть нам на шею? Эти католические славяне   славянами-то давно перестали быть, это только мы, простодушно всё ещё считаем их братьями! А они уже столетиями нас «нежно любят», всё ещё теша себя надеждой на русский престол и богатства наши… Война теперь неожиданная и непредсказуемая, нет фронта, нет тяжёлого вооружения, а есть противник со всех сторон! И неизвестно – откуда будет нанесён следующий удар… Это уже не правители, это смутившийся народ против нас восстал! Обманутый народ, которому внушили всякие прелаты, легаты, нунции и разные костюшки, что их Бог – самый правильный Бог, что там, в России, на востоке, это их исторические земли, что они имеют на них права, и прочую чушь…
Сообщение потрясло Павла Дмитриевича. Но он не был бы Цициановым, если б не оказался первым, кто предпринял решительные ответные действия. Думал он всего несколько мгновений. Приказал всем русским, именно русским, а не только русским солдатам, сей же минут собираться и выходить за пределы города, в сторону, где появление разгорячённых кровью, успехом и поощряемой ненавистью поляков казалось менее вероятным.
Повинуясь пылкому своему грузинскому темпераменту и тому самому, давно уже принятому им правилу – отвечать на удар сильнее, чем нанёс его противник, он уже через час, как только последний русский солдат покинул город, вместе с батальонами Бардакова и Кузьмина-Караваева отправил городским властям ультиматум, в котором, не утруждая себя выбором изящных выражений, объявил, что в случае начала восстания он всю артиллерию свою направит против города и уж, будьте уверены, превратит его в руины. А за непокорность будьте любезны выложить сто тысяч рублей серебром.
В какой-то степени он блефовал, потому что не было у него осадной артиллерии, а полевой было явно мало для приведения угрозы в исполнение. Но главным было – предотвратить резню. В городе были арестованы все военные начальники, повсюду были расставлены караулы.
Поляки были наслышаны о Цицианове и поверили в то, что он сдержит своё слово. Угроза подействовала. Уже назревавшее в Гродно восстание, к которому, без сомнения, присоединились бы ополченцы из других городов, поугасло, притихло. Было ещё несколько стычек, и можно было бы, казалось, успокоиться, но генерал прекрасно понимал, что угольки продолжают тлеть, и стоит только раздаться каким-то выстрелам или будет запущена в населении ложная весть, то костёр вспыхнет с новой силой…  И всё же! Было выиграно время для стягивания сил, для последующего усмирения.
Именно тогда Суворов и призвал всю русскую армию брать пример с Цицианова: стараться избегать излишнего кровопролития, мстить, не допуская жестокосердия по отношению к сдавшимся, но и сопли не распускать. А по-настоящему храбрых и благородно милосердных слава всегда найдёт.
Слава всегда находила генерала. Сейчас, всего через несколько лет после тех событий, на новом этапе его карьеры, когда до рубежной даты в его жизни – полувекового юбилея – оставалось всего два месяца, Павел Дмитриевич всё ещё надеялся, что предстоявший   день рождения – восьмое сентября – принесёт ему новый успех: взятие Эриваньской крепости. А вместе с победой – новый чин, новые награды. Собственно говоря, Цицианов прекрасно понимал, что практически уже достиг своей вершины ещё два года назад, тоже, кстати, почти в день рождения, на день всего позже – девятого сентября 1802 года, по случаю коронации нового императора – Александра I. Именно в тот день он был назначен астраханским военным губернатором и главноначальником всех русских войск в Картли  и Кахети .
Назначение, разумеется, не было случайным. Новый император был осведомлён о том, что Цицианову хорошо знакомы эти края. Не говоря уже о том, что сам князь происходил из древнего рода, был  родственником многих представителей старинной тифлисской царской династии, он, будучи в течение многих лет на российской императорской военной службе, внимательно следил за тем, что происходило в Закавказье. Самому же Цицианову, считавшему Россию своей родиной, давно уже даже мысленно отстранившемуся от закавказских междоусобных схваток и набегов, переходов от одного хозяина к другому, коварств и предательств, вся эта суета, подогреваемая горячей кровью и темпераментом, была чужда. Князь много раз явил себя бесконечно верным России человеком. И дело не столько в том, что он почувствовал мощь этой страны. Если бы только это, то князь вполне мог бы служить, например, в Персии, которая владела его исторической родиной много-много лет. За десятилетия и столетия существования в зависимости от могущественного соседа у многих родовитых людей Картли-Кахетинского царства возникла привычка быть именно под этим крылом, уже каждый второй человек на этой земле бойко говорил на фарси, почти треть населения Тифлиса уже были персы и тюрки… Прошло бы ещё сколько-то лет, и можно было бы говорить о полном исчезновении когда-то самостоятельного и сильного государства. А ведь с самого начала постепенно, незаметно стали полностью утрачиваться такие, казалось бы, «мелочи»: культура и язык!
Род Цициановых, вслед за многими людьми, умеющими смотреть далеко вперёд, выбрал другую силу, другое покровительство. Даже, если сказать поточнее, то не силу, а помощь, дружбу. Не говоря уже о простых людях, многие князья да и  сам последний грузинский царь избрали путь к России… Это решение ещё только назревало, а те, кто задумался об этом раньше, давно уже служили могучей северной стране, в том числе и Цицианов.
Так рассуждал российский император, и он был прав: князь был одним из преданнейших престолу людей. Немаловажное значение имело и то, что Цицианов оказался самым активным участником екатерининского похода на восток Кавказа, на побережье Каспия. Потом, правда, тот поход, названный «зубовским» по фамилии командующего, брата фаворита императрицы, у которого Цицианов был заместителем, Павел I посчитал почему-то совершенно неудачным, несмотря на откровенный успех: взятие мощных крепостей Дербента и Баку и усмирение местных владык. Но войска были повёрнуты обратно. В полном порядке, при всей амуниции, при знамёнах и пушках шли колонны славных полков на север, ещё даже не зная, вернутся ли они к местам прежней дислокации или капризная воля императора направит их в Сибирь, на какие-нибудь пустынные места. А противник всё наскакивал и наскакивал на уходящих, стремясь хоть вдогон, хоть хитростью, исподтишка нанести урон. Отбивались долго, пока не вступили на старую русскую территорию. По окончании похода командиры впали в немилость. Цицианов был вообще уволен из армии.
Но…  К счастью, всё это длилось недолго. Явившийся миру новый российский император Александр I устранил несправедливость по отношению к лицам, попавшим в опалу, а по отношению к погрязшему в распрях и готовому склониться перед вторжением сильных соседей Кавказу предложил проводить более жёсткую политику. Русское представительство в  Тифлисе показалось емуслишком бесхребетным и почти не препятствовавшим попыткам персов вернуть здесь былое влияние. В этом котле мог уцелеть лишь человек, хорошо знавший нравы и обычаи тех мест, разбиравшийся в обстановке. Именно таким человеком показался императору Цицианов. Окончательное решение было принято.
Да, это было на следующий день после дня рождения Павла Дмитриевича. Именно тогда начался его растянувшийся на несколько лет поход по территориям за Кавказским хребтом.

За несколько дней до той даты произошёл странный случай. Пыльная пожилая цыганка, вывернувшаяся неожиданно из какого-то закутка, кинулась к нему. Князь остановил рванувшегося было навстречу адъютанта:
– Постой. Узнай, что хочет.
Адъютант улыбнулся:
– Да денег хочет, чего же ещё! У этого племени одна просьба.
Но цыганка, приблизившись, взяла его за руку. Павел Дмитриевич едва успел поразиться тому, какие сухие у неё руки, и как тонка их сморщенная кожа, а попрошайка вдруг посмотрела ему прямо в глаза так, что он буквально физически ощутил силу, заключённую в её взгляде, и начала говорить: не торопливо и неразборчиво, как обычно говорят её соплеменницы в подобных случаях, а внятно и чётко. Она предрекла ему очень скоро полёт в небесную высь, к лучам всеобщей любви и благодарности, остерегала от поспешных действий на новой должности, которую он на днях получит, предсказала большие победы и усердно отговаривала от общения с Гуссейном Кули-ханом, с которым Павел Дмитриевич многократно встречался давно, ещё будучи комендантом Бакинской крепости.
В его недавнем прошлом, действительно, был такой эпизод суетного, непредсказуемо менявшегося времени. Тогда там, на Кавказе и вокруг него, царьки, ханы и прочие, извечно враждуя друг с другом, пытались урвать у соседей кусок и искали помощи у соседних сильных стран, то есть, откровенно вели себя так, как обычно ведут себя жадные и самовлюблённые властители. Всё это было, по сути, обыкновенной дракой за власть, за золото, за земли, за сферы влияния…  Было тогда, происходит сейчас… Пройдёт ещё пара столетий, и весь этот хаос беспорядочных нападений друг на друга, бесконечных метаний от покровителя к покровителю каждый из живущих здесь народов будет называть борьбой за свободу и независимость! От кого? От чего? Алчные правители мелких территорий не понимали, что их «борьба» напоминает бестолковую возню котят-несмышлёнышей в лукошке, что им нужно сначала стать сильными и ловкими, чтобы заявлять миру о своей самостоятельности…  И ладно бы – просто возились! Но при этом гибли тысячи людей, простых людей, которым нужны были только кусок хлеба и спокойная жизнь…
Именно тогда, во время «зубовского» похода, после блестящего участия в штурме Дербента Цицианов на некоторое недолгое время был назначен комендантом крепости в Баку. Именно тогда познакомился с бакинским ханом, метнувшимся в тот момент в результате торопливых, поспешных подсчётов выгод от Персии к России. Вначале встречались по служебной необходимости, позже бывали встречи и без видимого повода, но поддерживалось вполне дружеское мужское общение, не оставившее в памяти ничего неприятного.

(Конечно же, генерал тогда не принял всерьёз речи какой-то оборвашки-попрошайки. Прежде всего – какое там новое назначение! Она что – сведения из канцелярии императора получила? Ну, насчёт предстоящих побед – это как карта ляжет. Такая уж судьба военная. Но вот про бакинского хана – чушь собачья! Как можно опасаться гостеприимного и всегда дружелюбного Гуссейна! Как может хорошо образованный Кули-хан нести с собой зло, если невозможно забыть возвышенные беседы о Востоке и его культуре! Князь просто отмахнулся от старухи. А зря. Может быть, прислушайся он тогда к цыганке, его судьба круто бы изменилась, и прожил бы он ещё очень долго.
Ему не дано было знать, что встретился он с настоящей провидицей, ясновидящей, которая знала о скорой, через четыре года, смерти Цицианова  и сопровождавших его людей. Они погибли во время переговоров о повторной сдаче Баку русским войскам, которые после коварного предательства Гуссейна Кули-хана, измены, нарушения им присяги русскому императору и всех прошлых договорённостей, вновь подступили к стенам крепости и города. Цицианов и князь Эристов, член его переговорной делегации, погибли, широко и радостно улыбаясь, идя на встречу и угадывая в приближающихся людях давних своих знакомых. А те тоже шли, широко распахнув свои объятия, казалось, в предвкушении приятного общения и воспоминаний. Но давний приятель Гуссейн Кули-хан и его двоюродный брат Ибрагим-бек приветливо улыбались, скрывая за сладкой улыбкой уже принятое твёрдое решение вновь встать под крыло персидского властителя и острое желание спрятанными в складках одежды, заточенными специально для этой встречи коварными кинжалами и пистолетом быстро закончить такие, казалось, мирные переговоры… Они даже обнялись и облобызались! Выстрел Ибрагим-бека, удары кинжалами… Теми же самыми кинжалами доброжелательные и хорошо образованные люди вместе с  набежавшими сообщниками добили Павла Дмитриевича, сопровождавшего его князя Элизбара Эристова и ординарца-казака. Потом эти люди высокой культуры этими же кинжалами отрезали Цицианову голову и руки, чтобы отправить эту чудовищную средневековую посылку Фет-Али-шаху, правителю Ирана, носившему ещё имя Баба-хан…
А затем была длившаяся несколько месяцев кровопролитная осада, позорное бегство Гуссейна, когда-то клявшегося в верности русскому императору, и восстановление прежней ситуации. А.В.)
 

II

С самого начала похода на Эривань, ещё 10 июня 1804 года, авангардная часть экспедиции во главе с Тучковым-вторым возле Гюмри встретилась с конницей противника. Письмо с предложением сдаться доставил Тучкову молоденький грузинец, сносно говоривший по-русски. Генерал повертел в пальцах письмо, даже не распечатав его, отдал адъютанту. Спросил нарочито лениво:
– От кого письмо?
Посланец вытянулся, даже в голосе послышалась дрожь почтения перед именем, им произносимым:
– От царя Картли и Кахети Александра! Он предлагает во избежание кровопролития сдаться и перейти на сторону Великого Ирана.
Тучков так же неторопливо спросил:
– Давно ли новый царь в этих краях появился?
– С тех пор, как наследному принцу  Александру правитель Ирана Фет-Али-шах подарил Картли  и Кахети  в безраздельное управление на вечные времена.
Тучков улыбнулся – мягко,  даже как-то застенчиво:
– Видите ли, молодой человек, здесь произошло недоразумение. Посоветуйте вожаку вашей стаи взглянуть повнимательнее на карту. Там и названий-то таких нет! Картли, Кахети… Если вы имеете в виду Грузию, то такого названия тоже нет и не было уже несколько столетий. Сейчас же есть Тифлисская губерния Российской Империи. Так что правитель Ирана просто не мог кому бы то ни было подарить то, что ему не принадлежит. Сами понимаете – нонсенс… Поэтому тот, кто вас послал, по всей вероятности, самозванец и авантюрист. Это такое моё предположение. А вот то, что имя его я даже называть не хочу, как предателя своего народа, – это неоспоримый факт. Потому…
Он резко сбросил маску лени и добродушия:
– …потому сообщите ему, что во избежание кровопролития я предлагаю через четверть часа убраться с нашей дороги. В случае невыполнения будете уничтожены!
…Глядя мальчишке вслед, Тучков думал о том, каким потрясением для юнца был этот разговор. Поймёт он что-то или вспыхнет ещё большей ненавистью?
Первая же схватка буквально рассеяла значительные силы персидско-грузинской конницы под командой Александра и его брата Теймураза. Когда подтянулся весь русский отряд, участие основных сил уже не потребовалось. Тучков был временно оставлен на этом направлении, прикрывая движение войск от возможного нападения с тыла, а остальная часть экспедиции стала спускаться к западному краю Араратской долины, чтобы, пройдя её на восток, подойти сначала к Эчмиадзину. Священник Манучарянц, ставший за короткое время вместе со своим конным отрядом армян-добровольцев верным помощником Цицианову, как-то недавно говорил, что название этого монастыря в переводе с древнеармянского означает: «Место, где сошёл на землю Христос», место сошествия с небес, место явления Христа народу. И все в отряде понимали, какое значение для христиан – и русских, и армян – означал святой Эчмиадзин: здесь находится резиденция главы армянской христианской церкви. Сейчас в городке и монастыре персами были разорены церкви, и сам Католикос – законный Патриарх всех армян Даниил – был взят персами в заложники, а на его место был посажен удобный персам ставленник Давид. И тот же Манучарянц, возникший в отряде вместе со своими конниками ещё до Гюмри, в самом начале похода, не уставал напоминать русским генералам, а в особенности Цицианову, о том, что возвращение на законный престол Патриарха станет, пожалуй, самым мощным залогом доверия армян к русской армии, сигналом для всех жителей этих земель о том, что персов, наконец-то, прогонят…
Слова свои Манучарянц ещё раз напомнил в связи с содержанием письма, которое Цицианов получил от эриваньского хана. Тот давал знать о том, что он не прочь присягнуть на верность российскому императору, но только что узнал о собираемом правителем Ирана Фет-Али-шахом походе в эти края, чтобы защитить свои интересы в Эривани. Цицианов ответил незамедлительно в выражениях непреклонной воли и бесстрашия перед встречей с любым врагом. Прочитал послание вслух. Генерал Портнягин осторожно обратил внимание Павла Дмитриевича на интонацию письма: не может ли такой тон только раздразнить шаха. Цицианов рассмеялся:
– Ты, Семён Андреевич, в силу чисто русского своего происхождения до сих пор никак не поймёшь здешние особенности. Если я буду в письме осторожен и вежлив, то это будет однозначно воспринято как слабость и неуверенность! Чем больше угроз и требований я выставлю, тем понятнее будет, что всякие мелочи вроде огромного полчища Баба-хана, то бишь, Фет-Али-шаха, меня не устрашат, и угроза с его стороны не заставит меня изменить свои планы. Верно я говорю, святой отец?
Манучарянц, присутствовавший при чтении письма, согласно кивнул:
–  Совершенно справедливо изволили заметить. Эти восточные премудрости нам хорошо известны. Поэтому письмо ваше, князь, выдержано, на мой взгляд, в верном тоне. Однако, я бы добавил сюда ещё несколько строк о восстановлении в законных правах патриарха Даниила, об аресте самозванца Давида и отправке его в Тифлис. Не устаю напоминать, князь, что это – одна из самых важных просьб к русскому императору от армянского народа.

…Сейчас Павел Дмитриевич часто вспоминал тот сорокапятивёрстный переход.  Получилось так, что на поверхности сразу оказались все просчёты и все явно недостаточные ресурсы в подготовке этого похода. Сил было явно мало. Мушкетёры, егеря и гренадеры, среди которых были совсем необстрелянные, плохо обученные, не выдерживали условия, в которых оказались по воле судьбы и по приказу: несносная жара в абсолютно голой каменной пустыне Шурагельской провинции, где верста за верстой – только камни и камни… Если бы выйти на два месяца раньше! Тогда и жара была бы поменьше, и растительность, буйно выскакивающая здесь на короткий срок ещё в марте, не сгорела бы уже  под немилосердным солнцем.  Всё это заранее было известно Цицианову. Но тогда ещё не было и таких сил, все войска, прибывшие в Закавказье (а их мало, ох, как мало было для такой войны!), были разбросаны по разным направлениям. Несколько батальонов прикрывали северо-восток, лучший в боевых действиях Тифлисский полк стоит на  границе возле Ахалцыха, батальон – в Цхинвале. Сдерживает мятежных осетин, подстрекаемых и персами, и дерущимися за власть грузинскими царевичами, а заодно – прикрывает Памбакскую провинцию, дающую возможность персам для развития наступления в любом направлении: хоть на Тифлис, хоть на Ахалцых, хоть на Эривань… И всё это – нужно, неотменимо… Вот и собрали, хоть и не самых худших, но мало их, мало!
И – камни, камни… Как раскалённые сковородки в аду, плоские плиты и их обломки покрывают поверхность земли… Впрочем, земли ли? Есть ли она там, под ними? Но люди здешние, хоть и мало их, всё же живут! Приспособились! Цицианов по пути заглянул в один дом, весь сложенный из таких же самых плоских камней, которые в изобилии валяются вокруг, а потому и незаметный, полностью сливающийся с ландшафтом. Внутри было… прохладно. Через толмача расспросил хозяина – почему. Тот путано объяснил, что ночи здесь, на высоте этих гор, очень холодные, жара здесь резко падает до низких температур, а такое устройство жилища не даёт помещениям нагреваться и не упускает ночной холод. Это – в летние дни. А зимой – наоборот…
Вот тебе и малюсенькая провинция Шурагель! Сорок вёрст для многих превратились в пытку. Отряд растянулся неимоверно, и если бы противник оказался поблизости, то русские войска были бы разгромлены почти наверняка. Но Александр отвернул в другую сторону, не решившись на повторную атаку, и в тот момент, когда в русском отряде самые стойкие со знамёнами и полковыми регалиями приближались к стенам Эчмиадзинского монастыря, по всей дороге ещё можно было видеть обессилевших русских солдат: лежавших, сидевших, бредущих за обозом… Зрелище было страшное. Офицеры, которые в другое время окриками, угрозами наказания и тому подобным поведением заставляли бы солдат подниматься и двигаться вперёд, сейчас искали лишь ободряющие слова, уговаривали потерпеть, потому что до Эчмиадзина, до точки сбора, осталось совсем немного, вон там, вдали, уже видны  тополя странной здешней породы, где на стволе – прямом и высоком, как сосна, – нанизаны купы листьев, отделённые друг от друга, как куски мяса на шампуре…
Последующие дни превратились в  один непрерывный бой на разных участках и направлениях. Не успели русские подойти к стенам монастыря, как их встретил орудийный огонь засевших за его стенами персов. Но  ещё до того в окружавших монастырь и городок садах пришлось вступить в перестрелку с засевшими там сарбазами. Их оттеснили быстро, но на штурм до подхода основных сил Портнягин не пошёл: в этот момент у него была в основном конница – казаки и грузинское ополчение, которое, хоть и рвалось в бой, но было плохо управляемым. Кроме того, конница при штурме монастыря с его толстыми высокими стенами была практически бесполезна, тем более, что день уже начал клониться к вечеру.
День за днём   экспедиционный отряд   пытались атаковать персы.  Их было более пятнадцати тысяч: гарнизон Эчмиадзина, войска иранского   наследного принца Аббаса-мирзы, пришедшие сюда специально для встречи с русскими,   а через пару дней подоспело эриваньское ополчение, наскоро собранное из городских мусульман: на армян местный властитель Магомет-хан не понадеялся, справедливо полагая, что они вполне могут перейти на сторону противника.
А русская линия была организована князем уже в первую ночь грозная и неприступная: немногим более полуверсты между главным собором и окраинным монастырём Шогакат, самым «молодым» святилищем в Эчмиадзине, построенным в середине семнадцатого века, перекрывали два мушкетёрских каре. При каждом из них было по два орудия. Пространство по фронту занимали гренадеры, егеря и грузинские конники с казаками. Уже само построение внушало противнику мысль о гибельности любой попытки атаковать сверкающий штыками и саблями строй.
В отдалении от главной линии находился вагенбург – составленные в виде неприступной крепости телеги обоза, где находилось всё, от чего наполовину зависел успех русского воинства: боеприпасы, продовольствие, фураж… Вагенбурги были во всех армиях, и повсюду были болевыми точками: при захвате их противником поражение бывшим владельцам вагенбурга было практически обеспечено. Именно поэтому здесь были поставлены на охрану три каре под командой Тучкова с приказом в случае нападения стоять насмерть. И пока главная линия отбивала одну за другой атаки многотысячной персидской кавалерии, другая её половина обошла Эчмиадзин и навалилась на вагенбург и его охрану. Встреченная орудийными и ружейными залпами, конница отступила к Араксу, ближе к величавому Арарату. После нескольких попыток наскока персы додумались до того, что перекрыли воду в ручье, протекавшем через русский лагерь. Этот коварный шаг заметили не сразу, только тогда, когда берега ручейка стали трескаться и покрываться белыми разводами выступившей соли. Тучков собрал офицеров одного из каре:
– Сейчас отправитесь на прогулку.
Увидев недоумённые взгляды, пояснил:
  – Пойдёте полным составом каре по воду к Араксу. Собирайте все, сколько есть, посудины, куда можно набрать воду. Хотя к реке вы пойдёте значительно западнее расположения основных сил персов, их летучие отряды обязательно будут вас преследовать, пытаясь уничтожить. Поэтому телеги с водяным грузом держать в центре каре, беречь, как зеницу ока.
Они отправились легко, как на прогулку, сохраняя правильный строй, в эту экспедицию, добыли достаточное на первое время количество воды, отбили заодно шесть атак конных отрядов, и тем же путём вернулись в лагерь.
Семь дней противник всей сворой наваливался на русские позиции. В какой-то момент персы всё же подустали и решили отступить, чтобы объединить  разбросанные свои силы. Но отдохнуть им не удалось. Когда к ним подошло подкрепление из Эривани, из крепостного гарнизона,  и пока прибывшие встраивались, пока оглядывались, Цицианов ждать не стал, а ошеломляюще быстро, неожиданно ударил главными своими силами в самый центр линии противника. На острие удара – егеря, любимые его егеря. Каре, ими составленное, проломило линию, обратило в бегство сарбазов, в пробитую брешь ворвались все имевшиеся в распоряжении Цицианова конники  кроме тех, кто охранял тылы: ополчение грузинских князей, казаки, манучарянцевские наездники… Они разметали и уничтожили почти всех убегавших, и это зрелище, как упавший высоко в горах большой камень влечёт за собой лавину, заставило персидскую линию развалиться, обратиться в массовое бегство. А егеря тем временем успели зайти с фланга, оседлать невысокую гору или  даже холм, где персы не успели закрепиться, смели их и погнали по открытому пространству, на котором, как быстро сообразил Павел Дмитриевич, егерей полковника Козловского могут легко окружить превосходящими силами. Поэтому он послал приказ не преследовать противника, а оттянуться к основным силам.
Однако Козловский выполнить приказ не спешил, а чем-то занимался там, вдали, что и в подзорную трубу разглядеть было трудно. Егеря скрылись за горкой, и взбешенный Цицианов уже готов был к тому, чтобы примерно наказать за невыполнение приказа одного из лучших своих офицеров, когда прибыл вестовой от командовавшего этой частью операции генерала Портнягина с запиской, содержавшей всего несколько слов: «Лихо взяли вагенбург! Портнягин, Козловский». Тогда, в горячке боя, князя порадовала эта весть. Особенно то, что во всей этой части операции погиб лишь один егерь и только тридцать семь были ранены. Позже радости добавилось, когда обнаружили, что хорошо укрытый от русских персидский вагенбург содержал не только запасы провианта, а это само по себе было просто замечательно, но и немало оружия, сто пудов пороха, целое стадо – несколько десятков голов – ходячего мяса, верблюдов. Вот это был подарок судьбы! Неприхотливые животные могли и в условиях засушливого лета находить себе прокорм, не то, что куда более привередливые кони.
Ещё с Каспийского похода Цицианов знал, что верблюдов этих персы держат вовсе не в качестве продовольствия. Вот и здесь: на многих из них были установлены странного вида деревянные сёдла, на передней луке которых были укреплены рогатки. Они могли поворачиваться вместе с уложенным на рогатку фальконетом, оружием, уже вышедшим из употребления в русской армии. Что-то вроде малокалиберной пушки, стреляющей небольшими свинцовыми ядрами, это оружие при определённых условиях в горах могло быть очень эффективным. Стрелял фальконет не дальше обыкновенного ружья, но с таким громким звуком, с таким снопом искр и дыма, что вполне мог служить для нерегулярных противников оружием устрашения, но не более, несмотря даже на то, что к отряду фальконетчиков обязательно для большего шума придавались музыканты – трубачи и барабанщики. Взятые в плен погонщики (Или артиллеристы? Или стрелки?) при посредстве местного армянина рассказывали русским солдатам, собравшимся поглазеть на диковинку, что эти самые фальконеты называются по-персидски замбуреками, а они сами, состоящие при замбуреках, называются замбурекчи. Показывали, как верблюд ложится на землю, как легко фальконет на поворотной рогатке наводится в любую сторону, и всё – можно открывать стрельбу. Громкий, гораздо громче обыкновенного ружейного, выстрел не пугает животное, его с малого возраста приучали к этим звукам, даже пулевые ранения не заставят его вскочить и побежать…
Высунулся один солдат, спросил армянина:
– А слово это – «замбурек», что обозначает?
Армянин охотно объяснил:
– Это ос.
– А-а, как в телеге? Колёса на ось насаживают…
– Нэт, это другой ос. Этот ос злой, кусает, как мегу… как пчела, а мьёд не даёт. Вес такой полосатний…
– Так это оса!? Понятно… Кусает, говоришь? А мы энтих ос взяли и прихлопнули! – под общий хохот закончил разговор Ванька Пилипенко.
Но всё это было потом, а в тот момент сражение всё разворачивалось, русские теснили персов на всех участках. Была попытка контратаки на холм, возле которого разместился русский лагерь. И опять сыграла роль предусмотрительность Цицианова: ещё до начала сражения он распорядился холм укрепить. Мушкетёры, расположившиеся в укрытиях, которые они сами соорудили за несколько часов, успешно отбились от наседавших персов, которые оставили вокруг укреплений десятки убитых.
Множество передвижений, событий, схваток, докладов… В этой кутерьме, чувствовал князь, уже мозг отказывается удерживать всё, что необходимо удержать, и не просто помнить, но и в любом своём действии учитывать весь этот клубок. Иногда внешний толчок напоминал ему о  том, что он вовсе забыл, хотя важно было это, очень важно… Прискакал Манучарянц. Как всегда – в чёрном одеянии, только серебро креста да оружие выделяются на этом фоне. Спросил:
– Что с монастырём будем делать, князь? Вас не беспокоит то, что несколько сотен персов находятся за его стенами фактически у нас на фланге?
… Да, он совершенно забыл о резиденции Католикоса. Совершенно упустил из виду то, что там – тоже засел противник. Сейчас напряжение битвы снизилось, может быть, – стоит  попытаться штурмовать? Нет, нельзя. Там находятся несколько десятков монахов, которые немедленно станут заложниками, если не жертвами. Придётся ждать окончания этого боя,  который длится уже несколько дней…
– Думаю, святой отец, что там, в монастыре, персы не настолько сильны духом, чтобы открыто выступить против нас. Если бы они могли, то непременно уже давно сделали бы это. А поэтому мы подождём, чтобы избежать излишних жертв. Кстати, у вас, уверен, есть там немало осведомителей. Не доводят ли они до вашего слуха вести о разграблении монастыря или вывозе его ценностей?
Манучарянц взглядом в небеса, беззвучной молитвой и крестным знамением предварил ответ:
– Они ничего не нашли и ничего не вывезли. Нельзя сказать, чтобы они очень уж искали, поскольку знают, что за грешное прикосновение к святыням последует кара небесная.
Цицианов тоже осенил себя крестом, улыбнулся криво:
– Не думаю, чтобы они убоялись бы Господа нашего. Они и своего Аллаха порой не боятся. Но персы твёрдо знают, что посягательство на ценности церкви немедленно сулит им народное восстание. А вот этого они опасаются, действительно опасаются! Так что, я думаю, мы можем пока не очень страшиться неожиданного оттуда удара…
  Когда Павел Дмитриевич, по своему обыкновению, додумывал этот разговор, у него мелькнула мысль об одной из причин того, что из-за монастырских стен не раздаются выстрелы. Дело в том, что в нынешней ситуации, думал князь, перс персу – рознь. Здесь они сидят уже давно, пообвыклись, пообросли утварью всякой домашней, приобрели знакомых, даже деловых партнёров… Всё это просто потому, что не может человек жить, ощетинясь колючками и не прирастая к земле. Рано или поздно это происходит, и тогда уже гораздо труднее вновь обрывать эти корешки и выступать за интересы центральной власти. А вот с той стороны – персы другие, не чета этим уже закоренелым провинциалам, медленно погружающимся в спокойную жизнь вдали от зоркого глаза великого шаха. Там противник мускулистый, натренированный непрерывными походами, набегами и стычками, обученный английскими и французскими инструкторами, оснащённый получше. Да и командующий у них – наследный принц Аббас-Мирза – не лыком шит, хоть и молод ещё, но талантлив, чертяка, талантлив, и много ещё каверз можно от него ожидать, хотя в любой момент он может уйти за Аракс, чтобы под прикрытием полноводной и быстрой реки зализывать раны…
Размышления Цицианова были прерваны очередным докладом о положении на поле боя, и он, как это часто бывало, отложил чёткое оформление своей мысли на потом, во время располагающего к философствованию досуга. И знал при этом, что такого досуга у него в ближайшие годы не будет наверняка, а важная, как ему показалось, мысль о том, что любая армия не должна иметь долговременные постоянные гарнизоны, чтобы не влезать во взяточничество, в родственные связи и прочие минусы мирной, спокойной жизни , так и останется недодуманной и нигде не зафиксированной… А уже на следующее утро, в самый последний день июня, из монастыря совершенно беспрепятственно вышел один из  тамошних монахов и сообщил новость удивительную даже для опытного командующего: ночью персы всем своим небольшим гарнизоном сумели уйти незамеченными! В известии этом Цицианова разозлила не хитрость персов, он даже позавидовал тому, как ловко у них всё это получилось, а беспечность русских подразделений, расположенных поблизости. Объяснить такую промашку он мог только тем, что в экспедиционном корпусе было немало необученных и необстрелянных мушкетёров, которые часто несли караульную службу.
Дав положенный в таких случаях служебный нагоняй, Цицианов вовсе не потерял хорошего расположения духа: гарнизон и количественно и качественно особой ценности не представлял. Ушли – и чёрт с ними! Зато теперь можно было исключить любые неожиданности. В монастырь вошли две роты, кои оставлены были на постоянное пребывание, остальные пошли вперёд.

Два дня гнали персов до Эривани, стали неподалёку от стен крепости. Аббас-Мирза, как и предполагал Павел Дмитриевич, ушёл к Араксу. После первой же рекогносцировки мысль о взятии с наскока твердыни с двойными крепостными стенами, рвами, заполненными водой, и полутора десятком башен как-то сама собой незаметно ушла из планов Цицианова. Обложив город почти со всех сторон, для своего штаба и местоположения командующего он выбрал, пожалуй, самое опасное место: рядом со старой мечетью, между городской базарной территорией, именуемой эриваньцами Хантаром, и довольно большим караван-сараем, где в хорошие времена протолкнуться было невозможно среди купцов из разных стран и раздавался говор на многих языках. Сейчас всё замерло и притихло, потому что не далее, чем в двухстах саженях высилась уже крепостная стена, а противоположная стена крепости выходила к скалистому обрыву ущелья реки Занги. Здесь же, у караван-сарая, разместились конница и батальон Кавказского гренадерского полка. Цицианов, верный своей привычке демонстрации намерений, тут же приказал открыть артиллерийский огонь, на который, как ни странно, крепость не отвечала. Только выскочил гонец с белым платком, передал письмо эриваньского хана, которое содержало совершенно неожиданное известие. Если исключить пышные титулы и по-восточному пространные обращения, то суть сводилась к тому, что Мухаммед-хан готов сдать русским войскам крепость! Единственное условие, которое им при этом выдвигалось: нужна отсрочка на три дня, чтобы успокоить не согласных с таким решением некоторых приближённых и организовать достойно церемониал передачи ключей от крепости.
Павел Дмитриевич ликовал: всё-таки устрашение подействовало. Он так и заявил на военном совете, что полная победа уже близка. Но… прошло три дня, а от Мухаммед-хана не поступило никаких сообщений. Князь был особенно уязвлён даже не тем, что его обвели вокруг пальца, а больше тем, что он перед лицом соратников стал выглядеть эдаким мечтателем-хвастуном. Именно поэтому к концу третьего дня, когда даже намёка на движение к капитуляции не было замечено, обстрел был возобновлён. О, Цицианов прекрасно понимал, что этот обстрел – действие скорее психологическое, потому что мощных орудий у него не было, а крепость  оказалась исключительно крепкой. И именно поэтому он обрадовался, когда после нескольких орудийных залпов вновь объявился парламентёр. На сей раз Мухаммед-хан сообщал, что крепость к сдаче уже была готова, но неожиданно выступила взбунтовавшаяся чернь, испугавшаяся предстоящей якобы резни и всеобщего грабежа. Для усмирения бунтовщиков ему нужно всего два дня.
Мухаммед, по всей вероятности, имел среди конной персидской сотни хойского хана, воюющей на русской стороне, неплохих осведомителей и твёрдо знал стойкое неприятие  русским командующим излишнего кровопролития там, где есть возможность договориться с противником. Именно поэтому он получил то, на что, собственно, и рассчитывал: отсрочку ещё на два дня. Цицианов же за эти и предыдущие дни неожиданного затишья подгонял строительство на юг от города мощного редута на полторы роты и прикрывавшего редут с юго-востока на ближайшем холме реданта на сорок человек. Командир направления полковник Цехановский и назначенный командиром редута майор Саратовского пехотного полка Нольде непрерывно докладывали о стремительном и без того ходе строительства.
  Прошли ещё два дня. И вновь ответа не было. И вновь князь приказал начать обстрел крепости. На сей раз парламентёр показался уже после первого же залпа. В письме: всё уже было в полном порядке, но неожиданно  теперь уже духовенство якобы запротестовало против соглашения с гяурами. Однако, это не должно смущать его высокопревосходительство генерала от инфантерии. У хана есть всегда в запасе способы в течение двух дней заставить несогласных исполнить его волю…
Мало кому доводилось видеть сдержанного и вежливого князя рассвирепевшим. На сей раз свидетелями этому стали несколько штабных офицеров. Павел Дмитриевич подошёл к парламентёру вплотную, приблизил к нему лицо настолько, что ещё немного – и они коснулись бы друг друга своими носами. Он долго молчал, сверля глазами посланца и явно удерживая себя от неосмотрительных поступков, потом поднял руку с двумя растопыренными пальцами и сказал:
– Передай Мухаммед-хану моё последнее слово. Я согласен. Два так два. Но только не дня, а часа. Через два часа  мои войска пойдут на штурм. Поспеши передать это своему хану – лжецу и обманщику.
Приготовления начались сразу же, как только исчез парламентёр. Немедленно были созваны все генералы и полковники. Но не успел Цицианов  сообщить ситуацию соратникам, как перед штабом запылённый, с потёками грязи по всему лицу соскочил с коня поручик Хомяков из дальнего охранения, выставленного верстах в десяти вокруг Эривани сразу же после вступления в городские предместья. Он вошёл, шатаясь от долгого галопа по горным дорогам, его подхватили. Весть он принёс ужасную: к Эривани приближаются основные силы персов, те самые, которыми грозил Мухаммед ещё в самом первом письме. Видимо, уже давно персы угадали направление главного удара. Письма с мольбой о помощи летели в Иран не только из Эривани, но и от Киал-Бали-хана Нахичеванского, резонно предполагавшего, что вслед за Эриванью настанет и его черёд. Потом поступили сведения о том, что сам правитель Ирана Фет-Али-шах, именуемый ещё и Баба-ханом, собрал шестидесятитысячное войско и выступил на помощь… Нет, не жалкому этому хану эриваньскому, а своему сыну, наследнику-виалагду Аббасу-Мирзе с его двадцатью тысячами воинов, чтобы раз и навсегда покончить  с притязаниями России на грузинские и армянские земли, то есть, на то, что уже столетиями находится не столько под протекторатом Персии, сколько фактически является собственностью Великого Ирана. Видимо, хан Мухаммед Эриваньский получил своевременно известие о том, что персидское полчище стремительно приближается, оно уже близко, и стал тянуть время. Он инстинктивно чувствовал, что сил на взятие крепости у Цицианова хватит даже в случае близкого присутствия войска Аббас-Мирзы, поэтому и искал усердно и находил всё новые и новые поводы оттянуть окончательное решение о сдаче крепости. И оказался прав!
Теперь дело приобретало совсем другой оборот, и уж, конечно, ни о каком штурме крепости думать уже не приходилось… А войско Баба-хана, появившись из-за Канакерских высот тогда, когда  подступила уже ночь такой красоты, какую трудно увидеть где-нибудь, кроме гор, с ходу, с марша атаковало русские позиции.
Люди, в тех краях бывавшие, знают, что   там практически нет такого понятия, как долгий вечер: только что был день, немилосердно жаркий, и вдруг, когда солнце уже зацепилось за зубчатый горизонт и готово провалиться  через несколько минут в загадочную бездну, из-за Канакера, неведомо откуда взявшийся, начинает стекать холодный горный ветер, проносится мимо глинобитных домов, поднимая тучи пыли и растекается по Араратской долине, нагреваясь и становясь таким же жарким, как всё вокруг. А в городе уже царит ночная прохлада. И это происходило каждое лето ежедневно, из года в год, из века в век… Именно в такой момент русские оказались меж двух огней: из «полностью готовой к сдаче» крепости немедленно была предпринята вылазка прямо против штаба Цицианова чуть ли не всеми наличными силами. Орущий изо всех сил плотный поток выкатывался из ворот, стремясь преодолеть сравнительно небольшое
 
расстояние как можно скорее, чтобы сойтись с этими русскими и показать им, что зря они пришли сюда, что не нужно гневить Аллаха… Русские молчали, не отвечая ничем. Только в наступающей тьме подожгли заранее заготовленные на такой случай костры. И тогда, когда персы преодолели уже больше половины расстояния, тревожной дробью рассыпался барабан Вани Пилипенко, терского казака и штатного барабанщика, без которого не обходилась ни одна стычка, потому что именно он, как и другие барабанщики, своим громким инструментом передавал от командиров привычные и знакомые всем сигналы. Грянули орудия шрапнелью, ударил ружейный залп, другой. Пространство перед городским майданом покрылось убитыми и взывающими о помощи ранеными сарбазами. Орудия, которых здесь было всего два, продолжали стрелять. А со стороны городского холма, называемого Конд, показались со штыками наперевес мушкетёры стоявшего там батальона Саратовского полка, ударили с фланга с грозным «ура!» и погнали уже неуправляемую толпу обратно к воротам… Подмога от Портнягина пришла весьма кстати: вылазка закончилась множеством трупов на Майдане, которые убирать было просто некогда да и некому. До этого руки дошли только на следующую ночь…
А тем временем на востоке вступили в неравную схватку с главными силами Баба-хана два батальона гренадер с генералом Тучковым-вторым во главе и батальоны Тифлисского мушкетёрского полка  генерала Леонтьева. Конница вся была брошена на запад, против персидских летучих отрядов, заходивших со стороны Эчмиадзина, охраняла тылы. Если бы в этот момент с юга ударил бы со своими силами Аббас-Мирза, то исход сражения был бы предрешён. Но  принц увёл своё войско достаточно далеко, чтобы почистить пооборванные пёрышки, и придти из-за Аракса просто не успел бы. Кроме того, он был прекрасно осведомлён о количестве войск, которые привёл с собой отец, знал примерно и русские силы. Фет-Али-шах и без поддержки сына имел воинов во много раз, чуть ли не в десять, больше, чем Цицианов. Аббас-Мирза не хотел лишать отца радости ещё одной победы. И вот эта-то добродетельная мысль спасла жизни многим русским в самом трудном поединке этого сумасшедшего сражения без правил, в котором каждый из русских участников твёрдо знал, что в случае поражения в живых не оставят никого.
…Стремительно выросшие на пустом месте редут и редант стараниями майора Нольде и его подчинённых, прекрасно понимавших, что на этом направлении и в довольно большом удалении от своих главных сил они играют роль своеобразного сигнального устройства, буквально за два-три дня превратился в маленькую крепость. Изнемогая от жары, солдаты без устали таскали камни и сооружали из них… нет, не обычный редут, какие  многим из них доводилось уже возводить, а настоящий бастион, который должен был спасти им жизнь в случае обороны. В том, что она будет, сомнений не было. Не сомневались и в том, что драться придётся со значительно превосходящим численно противником. Но смертниками никому не хотелось быть. Да, отсюда персы, скорей всего, пойдут, чтобы ударить русских с фланга. Да, завязавшийся бой даст знать своим, что неприятель близко. Да, очень возможно, что живыми отсюда будет трудно уйти. Вот именно поэтому надо сейчас, проливая ручьи пота, тащить эти огромные каменюки, в изобилии разбросанные и торчащие здесь из земли повсюду, тащить, тащить и благодарить Господа за то, что место им попалось такое… хорошее, где есть хоть какая-то защита от пуль, шрапнели и прочей обыкновенной военной мерзости.
Они построили укрепления такими, что даже издали казались эти сооружения внушительными и неприступными. Может быть, такой вид и охладил бы пыл персов, но была ранняя ночь, которая должна была стать полнолунной, но ещё не взошла луна, и ничего вокруг не было видно, а кроме того у трёхтысячного отряда, отправленного на взятие редута, был не просто приказ командира. Их напутствовал сам Фет-Али-шах! А это, согласитесь, бывает не часто и придаёт войскам  боевой дух. Именно поэтому персидская атака была яростной и безоглядной – каждому хотелось выглядеть умелым воином в глазах правителя. Бежали шумно, стуча в барабаны, выкрикивая проклятия, изредка постреливая наобум. Редут выжидал. Орудийные команды замерли у заряженных орудий, поручики Кофтырев и Кубовский, прапорщик Рагер были готовы открыть огонь, но штабс-капитан Цыренов, заменявший отсутствовавшего в этот момент майора, стоял неподвижно и курил трубку. Только когда звук наступления приблизился, казалось, вплотную, ещё несколько мгновений – и противник сделает последний рывок, Цыренов махнул рукой:
– Огонь!
Удивительный бой: пятьдесят шесть человек против трёх тысяч! Бой, в котором противники не видели друг друга и сражались будто с завязанными глазами, продолжался около часа. Персы настойчиво атаковали, но каждый раз, встреченные дружными ружейными и орудийными залпами, разбивались, как волны о прибрежные скалы, рассыпались и отступали… Но вот начал светлеть край гор на востоке, и штабс-капитан предупредил своих офицеров, что при полнолунии видимость будет достаточной, чтобы различить любое движение, а посему надобно вдвое усилить наблюдение, – персы будут лезть снова и снова.
Они не задержались надолго. На этот раз не устраивали обычный восточный галдёж, а подбирались к редуту и реданту медленно, согнувшись; при свете взошедшей полной луны,   спины их   казались обыкновенными камнями на склонах… Их заметили, но лунная ночь преподнесла каверзу: в зыбком голубом серебре её света расстояния искажались, и то,  что виделось далёким, оказывалось почти рядом. И Цыренов упустил момент, когда нужно было ударить шрапнелью: персы вдруг разом выпрямились, вскочили и рванулись на редут. Ружейная стрельба и два залпа картечью, – вот и всё, что успели сделать его защитники. Полезли, дьяволы, шайтаны, на невысокие каменные стены, держа в зубах кривые сабли, молча: им не давали подняться на самый верх, стреляли, а больше орудовали штыками, сбивали силуэты, у которых не было лиц, которые не имели индивидуальных черт, – масса, живая масса наваливалась, стремясь подмять, свалить, задушить, а потому надо отбиваться. Ну и что, что один против примерно двадцати? Считать-то недосуг! То же самое происходило на реданте, на Мухалнетском холме. Там в начавшейся рукопашной почти сразу погиб командир – поручик Мигданов, но пушкари, присоединившиеся к мушкетёрам, в сумасшедшей драке сумели отстоять свою позицию.
…Полковник Цехановский прислушивался к звукам боя. Его девятый егерский полк был назначен во вторую линию и разместился в садах, чтобы стать последней надеждой русских в случае прорыва с юга. Впрочем, полком полноценным 9-й егерский назвать было никак нельзя: в экспедиционном отряде практически все подразделения находились в усечённом виде, и те батальоны, которые были взяты в поход, должны были нести с собой имя и славу всего полка. Распределив егерей вдоль линии, Цехановский оставил при себе роту штабс-капитана Серова и выдвинулся с нею в сторону укреплений – на всякий случай, для неожиданных действий. И сейчас, вслушиваясь в то, что происходило в отдалении, пытался опытным ухом определить ситуацию, вслух комментируя Серову своё представление о ходе боя. Первые залпы его не особенно  обеспокоили, они просто означали, что противник приблизился, что он обнаружен, и Нольде (полковник не знал, что майора нет на редуте) с Мигдановым начали обстрел:
– Залпы орудийные, обрати внимание, через равные промежутки времени. Значит, пытаются не подпускать близко… Так… А это – мушкетёры вступили. Тоже залпами. Пока всё идёт нормально. При таком обстреле персня эта сейчас остановится и отступит… Ну, вот, видишь, так и есть, – тишина. Так и должно быть. …Снова пошли. А это с фланга, с мигдановского  реданта, огонь открыли… Пока всё нормально!
Но после четвёртой атаки пауза затянулась. Уже и луна показалась, а со стороны укреплений не доносилось ни звука. Цехановский забеспокоился:
– Что за чертовщина? Не могли персы так быстро успокоиться!
  Штабс-капитан согласно кивнул:
– Не могли. Не иначе – какую-нибудь пакость нашим готовят…
Но лучше бы тишина продержалась подолее! Потому что нарушилась она сразу и суматошно, уже не стройные залпы, а беспорядочная пушечная стрельба, да ещё вдобавок смешанная с разрозненными ружейными выстрелами, которых становилось постепенно всё меньше и меньше… Цехановский резко повернулся к Серову:
– Наши вступили в рукопашную! Поднимай роту, штабс! В ружьё! За мной!
Уже через минуту рота бежала за своими командирами, цепляясь за виноградные лозы, спотыкаясь на камнях, бежали не по прямой, не туда, откуда уже слышны были звуки яростного боя и иногда просверкивали вспышки выстрелов. Цехановский, определив примерно направление, вёл роту в тыл к нападающим, настолько горевшим желанием взять редут, что уже не замечали они ничего вокруг. Перед последним броском полковник остановил егерей:
– Братцы! На святое дело идём – своих выручать. Когда подбежим вплотную, но только не раньше, кричите так, будто здесь весь наш полк за нами! Пуганём перса! Вперёд!
Егеря ударили с таким криком и шумом, что персы в панике бежали, и уже всю оставшуюся ночь очередные атаки разбивались о полную невозмутимость двух маленьких гарнизонов, поддерживавших в персах иллюзию того, что в этом направлении – исключительно сильная оборона у этих гяуров…
Защитники укреплений не знали того, что не так уж и далеко к северу в это же время тоже шла драка не на жизнь, а на смерть. Буквально накануне специальному конвою, сопровождавшему обоз, удалось прорваться из Тифлиса к Эчмиадзину и Эривани. Конвой ждали с нетерпением – в нём были боеприпасы, которые уже приходилось расходовать осмотрительно и рационально. Всё это хозяйство подвезли к середине русской полуокружности, охватившей крепость, и сгрузили во временное укрытие, поставив для охраны полуроту мушкетёров, оставить больше не было никакой возможности. Никто так никогда и не узнал: донесли ли персам сведения о местонахождении свежего запаса боеприпасов и о слабой охране, или произошло это случайно, но именно на этот временный склад направил свою атаку отряд отборных персидских вояк. Стрельбы здесь почти не было, была схватка штыковая, сабельная, никем и ничем не управляемая, потому что никакие команды не будут слышны в этом лязге и криках, потому что во тьме этой, едва пробиваемой луной из-за дыма, который заволок всё вокруг, видны лишь силуэты, тени, и нужно не просто угадать, кто перед тобой – друг или враг, но и, поняв, определив, убить противника.
Несколько раз упорно наваливались персы (видно, всё-таки знали что-то!) на горстку защитников, но каждый раз были биты и отступали, оставляя своих погибших. Победители даже и не задумывались о том, что если бы персы прорвались, то сразу же всю битву можно было бы считать проигранной. Но им поручили этот участок и они не должны были пропустить неприятеля. Вот они его и не пропускали.
А на восток от этого места, там, где маловодная в это время года и сносящая весной всё на своём пути речка Гедар вырывается из узкой теснины к городским садам и предместьям, в это время погибал отряд генерала Леонтьева. Позиция здесь была избрана верно: она как пробка в днище бочки, затыкала персам возможность войти в город с этого направления. Именно здесь Тифлисский мушкетёрский полк мог перекрыть им путь сравнительно небольшими силами, и две роты казались вполне способными это сделать. Но ни Цицианов, ни генерал-майор не сумели предвидеть того, что здесь произошло. Персы, конечно же, использовали для наступления и эту возможность, эту древнюю дорогу, и наткнулись на русских, которые открыли точный огонь. Конница тут же отошла, оставив на дороге убитых. Пауза получилась долгой, тифлиссцы уже было решили, что персы ушли совсем – искать прореху в русской обороне, но как же они ошибались! Внезапно раздались выстрелы, и мушкетёры стали падать один за другим, и никто не мог понять – откуда эта напасть, предположили, что стрелки забрались на верхний край не очень глубокого ущелья и стреляют оттуда. Раздалась команда покинуть открытое пространство и прижаться к отвесной скале, выходившей в этом месте к дороге. Многие перебежали в это укрытие, кто-то облегчённо вздохнул: уж здесь-то пули не достанут!
Достали. Отряд стрелков-сарбазов забрался на противоположный склон, удобно устроился там, и, тщательно выцеливая заметные в лунном свете белые портупеи, стал убивать русских мушкетёров одного за другим у этой скалы, как у расстрельной стены. Уже давно был послан гонец к генералу, уже бежали свои на помощь, а мушкетёры умирали, так и не узнав, что перед походом в горном краю никто их не научил посматривать наверх, учитывать в бою и вертикаль, откуда может свалиться противник. На ровном месте эти же воины кому угодно показали бы кузькину мать, но здесь… Не научили. И они погибали.
Тем временем поручик Лабынцев со своей группой, запыхавшись, карабкался на склон, отвлекая на себя стрелков, принимая на себя пули, предназначавшиеся мушкетёрам. Потерял почти половину группы, и всё же выбил персов с их позиций, но как удержать довольно большое пространство двумя десятками людей? Сарбазы, получив подкрепление, пошли в контратаку, и пришлось отступить. Небольшой отряд прапорщика Выскребенцева сумел исправить положение, но и он не удержал бы этот склон, если б не вернулся исправлять урон своей чести Лабынцев, если б не раздался где-то недалеко, за поворотом дороги, бой барабанов. Это шёл на помощь батальон Саратовского полка.
…Всю эту ночь с соседних гор можно было видеть вокруг Эривани вспышки выстрелов, огни пожаров, густые клубы дыма. Бой казался бесконечным, особенно таким он представлялся русским, от рождения привыкшим, что ночи летом коротки, а после рассвета – и смерть красна. Никак они не могли взять в толк, что день и ночь в этих закавказских горах что летом, что зимой не так разнятся по длительности, как в России, а неторопливые рассветы здесь бывают крайне редко: солнце просто выкатывается из-за гребня гор уже в полной силе. То же самое – с сумерками. Их просто нет. Ночь наступает сразу. И та июльская ночь короткой не была на самом деле, а не только потому, что сил к её концу уже оставалось мало…
И всё же утро настало. Персы отошли, и ещё предстояло узнать, – куда. Цицианов был несказанно удивлён, когда ему сообщили цифры потерь. После этой сумасшедшей ночи, после бесконечных отбитых атак, даже после ловушки, в которую попал отряд от Леонтьева, число убитых и раненых было на удивление небольшим: тринадцать офицеров и сто шестьдесят шесть солдат.
– Мне казалось, что потери у нас будут раз в пять больше. Что ж, даже в числе наших потерь – наша победа. Сколько убитых у персов?
– Более полутора тысяч.
– Да, с таким соотношением можно сказать, что победа наша весьма убедительна!

      III

О своей невероятной, мгновенной переброске в Закавказье в совершенно ином качестве, об этом повороте судьбы Цицианов вспоминал часто – по поводу и без повода. Обыкновенно он связывал такое  изменение его жизни с астраханским пророчеством. Но не само предсказание даже вызывало у него мистический холодок между лопатками, а то, что появилась та старуха, как джинн из бутылки в восточной сказке, именно перед днём его рождения. С тех пор он внимательно следил каждый год в начале сентября за всем, что происходило не только с ним, но и в ближайшей округе.
 
Если бы Павел Дмитриевич отследил бы события ещё шире в пространстве и во времени, то, несомненно, усмотрел бы перст судьбы значительно раньше, когда после польских событий он был брошен на поддержку блестящего похода, последнего, затеянного великой императрицей. Почему после её смерти так резко изменилось отношение нового императора к этой весьма успешной операции? Ну, то, что впал в немилость сам граф Зубов, ещё можно объяснить злой ревностью сына к ненавистному прошлому матушки. Но отдать результаты блестящего похода! Вернуть войска из земель, уже согласившихся на существование под сенью российской короны! Что или кто споспешествовал таким решениям?
Может быть, дело в том, что Павел I поверил словам упорных советчиков (а таковых вокруг него было немало, именно они сформировали в нём равнение на Европу), которые с детства, с игрушечных солдатиков и военных игр на полу подталкивали его к перестройке  победительной русской армии суворовского образца, где каждый мог быть творцом своей военной судьбы, в послушный до мелочей механизм, действовавший исправно ровно до тех пор, пока в нём не сломается какая-нибудь деталь. Тогда механизм разваливался и становился беспомощным, но это становилось очевидным значительно позже блестящих парадов, муштровки, мундиров и прочих элементов нарядной, эффектной маски, которую быстро напялили не только на русскую армию, но и на всё российское государство.
И всё же секрет стремительного отступления от достигнутых в Закавказье и на Каспии рубежей был недоступен Цицианову, ускользал от его разумения. Воспитанный в духе беспрекословного подчинения высшей власти, он никак не мог  допустить того, что Помазанник Божий может просто… испугаться. Испугаться событий, подробностей которых до восшествия на престол он не мог знать, а узнав, решил немедленно скорректировать поведение государства.
И связаны были эти события, каким бы странным это ни представлялось князю, опять-таки… с днём его рождения! В конце августа 1795 года в Тифлис, столицу Картли-Кахетинского царства (слово «Грузия» и тогда, и по сей день на этой земле просто не употреблялось, самоназвание страны и сейчас восходит к Картлии: Сакартвело) хлынули вначале панические слухи о новом нашествии персов. Следом за тревожными вестями о выжженных сёлах и полностью уничтоженном безоружном населении появились первые беженцы, те, кто успел, подхватив самое необходимое, а кто-то – ничего не взяв из своих домов, бросились в окрестные ущелья и пещеры, а затем знакомыми спасительными тропками уходили от неизбежной смерти…
Город, где жили люди разных национальностей, встретил страшную весть по-разному: царь Иракли II повелел своей немногочисленной армии готовиться к обороне, царь соседней Имерети Соломон II в помощь пяти тысячам тифлиссцев прислал две тысячи своих воинов, местные персы и турки, а это была очень большая часть населения, притихли, замерли в своих домах, усердно молились в городских мечетях. О, Иракли прекрасно знал цену внешне благопристойным, почти для стороннего глаза дружеским отношениям двух городских незримо и неслышно противостоящих друг другу лагерей: персов и турок с одной стороны, грузин и армян – с другой. Понимал он и то, что в случае успеха противника он получит удар в спину. Уже сейчас до него дошли слухи, что усердные моления в мечетях были во многих случаях вовсе не об избавлении от военной беды, а о ниспослании успеха могучему, в несколько десятков тысяч, войску Ага-Мухаммед-хана Каджара… Остальным было не до молитв, не до сведения счётов с внутренними потенциальными противниками.
Город был обречён. По всем относительно безопасным дорогам, ведущим подальше от приближающегося ужаса, шли, а порой просто бежали из последних сил, дети, старики, женщины. Шли, в основном, на север,  через самый большой кавказский хребет, по ущельям, над пропастями, под камнепадами, чтобы пробиться к спокойному Моздоку, под русское крыло. Многие оставались на дороге. И сердобольные беженцы, памятуя о том, что и у них может быть вот такая же судьба, с трудом находили в нагромождениях камней место, где можно было выдолбить яму, опускали тело, крестились, пробормотав невнятно слова прощания с вовсе неизвестным им человеком, забрасывали могилу землёй, если она была поблизости, а чаще – просто закладывали тяжёлыми камнями…  И отправлялись дальше, чтобы кто-то из них замёрз высоко в горах, а кто-то канул в бешено несущуюся реку…
Чтобы оттянуть неизбежный крах, дать возможность населению уйти от нашествия, Иракли отправил объединённое войско навстречу врагу. На поле возле Крцаниси, что уже практически на пороге Тифлиса, они встретились. Именно там были произнесены слова, вошедшие в историю: «Если счастье нам изменит, и мы не сумеем одолеть врага, пусть будет посрамлён тот, кто из нас живым вернётся домой. Или победим врага или обретём смерть на поле брани».
Была битва, где для тех, кто был в меньшинстве, не было шансов выжить. То есть, выживали не самые храбрые и умелые, а только те, кого было больше. И падали, падали герои один за другим, редели их ряды. Как будто незримый топор бил под корень виноградные лозы, упругие, сильные лозы, которые никогда не возьмёшь с одного удара, нужно рубить и рубить безжалостно, только тогда можно их одолеть, не думая о том, что более они не дадут благодатные плоды, никогда больше никто не возьмёт их сок и не сделает из него божественное вино, которое – вот оно! Льётся по крцанисскому полю… Вино жизни, вино кровавой свадьбы…
Но какая свадьба без музыки? Бьют барабаны и бубны, кричит зурна – это музыканты из дворца Иракли пошли вперёд, безоружные, и играли, играли! Персы в недоумении расступались перед ними: эти музыканты сошли с ума от ужаса! А они шли в лязге, криках, в дыму, пробивались с музыкой туда, где был виден шатёр и возле него на высоких шестах вились разноцветные символы власти. Кто-то из музыкантов сказал товарищам в начале боя, что надо бы эти знамёна захватить, это воодушевит наших воинов. Они подумали и решили, что правильно это, что нужно добраться до флагов, которым покорялись столь много народов. И заиграли, и пошли вперёд. И сумели подойти совсем близко… Ага-Мухаммед махнул платком: уберите этих дураков! Их не просто убили, а разрубили на множество частей…
Когда уже почти всё было закончено, когда осталось только продолжать движение к городу, на пути персов появилась последняя преграда – несколько сотен людей, у которых не видно было оружия, и одеты они были похоже: так одеваются высоко в горах, одежда эта приспособлена для всех случаев трудной жизни. Они стояли спокойно, развернув свой строй во всю ширину и прикрываясь маленькими круглыми щитами, которыми ловко отбивали летевшие в них стрелы. Стрел было много, лучники всё ещё представляли значительную силу в персидской армии. Увидев красивых и ловких мужчин, хан велел взять их живыми, чтобы потом, прогнав их через школу воспитания в рабстве, использовать в персидской армии.
Ага-Мухаммед ошибся. Он не знал, что эти люди, числом в триста человек, шли на помощь издалека, и только поэтому не оказались здесь с самого начала. Он не знал, что появились они из арагвинского ущелья, будто мечом прорубившего самый высокий хребет на Кавказе. А ещё он не знал того, что в суровых горах столетиями в только недавно народившихся мальчиков отцы, матери да и весь семейный, народный уклад вселяли мысль, становившуюся стержнем для всей последующей жизни: мужчина-горец не должен, не может отступать перед опасностью, перед врагом. Это – величайший позор, который ложится пятном на все последующие поколения этого рода. И, ставши воином, бывший мальчишка не отступает никогда. Он побеждает или погибает.  Другого не дано.
Знал ли хан о трёхстах спартанцах? Наверняка знал. Ведь с далёкой древности чужая и своя история переплетались всё теснее и передавались от поколения к поколению не только в трудах Геродота и других историков, но и в семейных, устных преданиях. А битва в Фермопильском ущелье, гибель героев Спарты более двух тысяч лет тому назад не была только чужой историей, потому что отряд спартанцев-гоплитов тогда стал на пути тоже персидского войска! Казалось бы, – где древняя Греция и где заканчивавшийся восемнадцатый век, где Закавказье? Где теперь персидский владыка-полководец Ксеркс, сын великого Дария I, и его противник – потомок легендарного Геракла спартанский царь Леонид? Но время, которое в своих гигантских часах непрерывно  на всё сыплет песок, иногда просто шутит, повторяя события. И вот вновь, через десятки веков, в другом месте на пути победительного войска персов стоят три сотни готовых на всё храбрецов!
Когда персы приблизились к неподвижному строю арагвинцев, послышалась короткая команда, и оказалось, что горцы не совсем безоружны: в руках у них сверкнули короткие кинжалы, которые не были спрятаны, висели в ножнах с серебряной насечкой на тонких поясах, но не воспринимались персами, как серьёзное оружие. И напрасно. Чёрные воины уже мгновение спустя рванулись вперёд и врубились в самую гущу противников. Впрочем, «врубились» – это не совсем то слово, которое подобает тому, что произошло. Кинжал вообще редко рубит, а те, которые были у арагвинцев, вовсе не были приспособлены для этого действия. Но зато такой кинжал в руках, им виртуозно владеющих, может колоть, убивая одним ударом так, что человек ещё какое-то время стоит, чувствуя, что что-то случилось, но не понимает, – что именно произошло, что он уже мёртв, и душа его уже полетела к небесам, а тело – вот оно, на ногах… пока ещё… на подгибающихся… на земле.
Арагвинцы бились, оставляя вокруг себя сплошь покрытую врагами землю, пока персы не откатились и не начали издалека осыпать их уже только пулями. Бойцов становилось всё меньше и меньше. Они несколько раз пытались вновь пойти на сближение, на недолгое время им это удавалось, и каждый раз ещё несколько десятков врагов были сражены, но… Слишком много было врагов, кинжалов на всех не хватало…
Когда всё было кончено и стали считать убитых, то оказалось, что только в последнем бою этой битвы персы потеряли полторы тысячи лучших воинов. Арагвинцев насчитали около трёхсот. Точную цифру назвать не смог бы никто, потому что многие из них были изрублены на куски…
После того, как Ага-Мухаммед-хану доложили об итогах, он стал темнее грозовой тучи. Он не привык к сопротивлению, не привык нести ощутимые потери. Своим французским и английским советникам, неизменно сопровождавшим его во всех военных предприятиях, а также всем военачальникам сказал:
– Забудем об этом неприятном случае. Впереди – богатый Тифлис. Сообщите всем нашим войскам, что на шесть дней я отдаю им город полностью. Пусть делают, что хотят. Пусть этот картлийский царь узнает, что значит – играть со мной в детские игры. Пусть он усвоит, что все его поиски покровителей на севере – ничтожная возня. Если даже Россия придёт на помощь, в чём я очень сомневаюсь, то и она потерпит поражение: слишком далеко отсюда до российских столиц, их полки будут предоставлены сами себе, а уж мы с этим управимся!
Войска двинулись вперёд и вскоре достигли пределов города. Вытянутый вдоль довольно большой реки, делился он на  две неравные части: на одном берегу – мощная крепость, царский дворец и сопровождавшие всё это строения, а на другом берегу стремительного Кура высились церкви и мечети, дома зажиточных тифлиссцев, торговая площадь и ряды, знаменитые на всём Востоке серные бани, где Ага-Мухаммед собирался после захвата города хорошо отдохнуть. Всё это размещалось на довольно крутом побережьи и поднималось к высокой горе, нависавшей над городом, где тоже высились крепостные стены и башни, которые должны были преграждать путь нападавшим. Но преграда эта на сей раз была излишней: завоеватели втекали в Тифлис сразу с нескольких сторон.
В пользу Ага-Мухаммед-хана был многовековой опыт взятия этого города, который начинался ещё с пятого века. Разве не персы захватывали его раз за разом, разоряли, угоняли жителей в рабство, взимали дань?.. Однажды решили вообще стереть с лица земли. Разрушенный до основания персами, Тифлис долго восстанавливался царём Вахтангом Горгасали, который предполагал перенести сюда столицу из древнейшей Мцхеты. И что же? Уже будучи столицей, на протяжении веков Тифлис вновь много раз выдерживал нашествия разных завоевателей, среди которых, конечно же, раз за разом были и персы. И каждый раз этот заколдованный город восстанавливался! Поднимался из пепла! Ну, что ж, на этот раз его уничтожение будет последним. Этот перекрёсток всех известных на востоке торговых путей перестанет существовать, как и это так называемое государство. Никто больше не сможет претендовать на его территорию. Иран не потерпит на своих землях появления соперников!
…Предместье – местопребывание мелких ремесленников и торговцев, разночинного люда – загорелось сразу, раньше, чем другие части города.  Именно здесь осталось больше всего жителей, никуда не бежавших от беды, потому что им просто некуда было бежать, да и богатств накопленных, которые нужно было бы поспешно вывозить, тоже не было…  Оказывать сопротивление тоже было некому: те, кто мог это делать, уже давно ушли в ополчение и в большинстве своём уже полегли в Крцанисской битве. Оставались старики – жизненный мусор, дети и женщины – лёгкая и лакомая добыча. Одних убивали сразу, других насиловали изощрённо, потом разрезали сухожилия под коленом, чтобы в последующей жизни все окружающие понимали, глядя на хромую, что она побывала в руках доблестных и победительных воинов Ирана. Впрочем, многих, самых красивых, увозили с собой для дальнейшего использования…  Людей не просто убивали, им именно резали горло, чтобы вся кровь вытекала на землю, как из принесённого в жертву барана, чтобы ручьи этой крови стекали к реке и окрашивали её воды, чтобы во всём городе каждый видел, что его ждёт…
Жгли всё подряд, не оставляя в целости ничего, продвигаясь к торговому центру. Правитель Ирана расположил свои шатры на гребне горы. Полы шатра были широко раскинуты, хан стоял и смотрел вниз, где мало что можно было увидеть из-за дыма и огня, всё дальше и дальше продвигавшихся вдоль реки. Но ему и не нужно было видеть то, что он видел множество раз: как населению предлагали сменить веру, а отказавшихся убивали на месте или гнали к реке, убивали там, а трупы сбрасывали в воду. Кого-то для развлечения всадники связывали, конец аркана укрепляли на седле и мчались дальше, пока человек не превращался в мокрый, кровавый ком… Ему не нужно было видеть, как его доблестные воины не пропускали ни одну беременную женщину, распарывали ей живот, насаживали не родившегося ребёнка на острие пики и держали его перед глазами ещё живой матери… Он видел это много раз.
Так было везде и всегда. Поэтому даже в воображении перед ним не вставали подобные картины. Наоборот: он мысленно видел себя самого как бы снизу, глазами поверженных, на фоне неба и своего шатра, полы которого превращались в крылья, он сам становился могучим ловчим беркутом в момент, когда он, поймав добычу, сидит на ней, глубоко вонзив в неё когти, не собирает мощные крылья, а наоборот – ещё в азарте погони распускает их гордо, показывая всем, что он – победитель!
…Нет, не думал он, что гораздо более в тот момент он напоминал не величественного беркута, а стервятника-падальщика, выжидающего терпеливо, пока жертва перестанет подавать последние знаки о том, что она ещё жива, и слетающего вниз лишь тогда, когда до него дойдёт первый, ещё лёгкий запах тлена, разложения… Он вновь оправдал молву о себе, как о кастрате, мстящем всему миру за своё увечье. Он стремился вместе с людьми уничтожить имя, которым его наградили все, с кем имел он дело: Ахта-хан, скопец...
Это был 1795 год. Это был сентябрь. Это было восьмое сентября. Это был день рождения Цицианова.
В тот день Павел Дмитриевич, конечно же, ничего ещё не знал об этих событиях в Закавказье.

        IV

Царь Иракли II к концу своего долгого царствования достиг того возраста, который люди обычно называют возрастом мудрости. К этому времени человек начинает по-другому оценивать всё вокруг происходящее, многое из того, что составляло прежде основу его взглядов, его круга соратников, друзей и помощников, выглядело теперь уже в другом свете. Даже в родственниках обнаруживаются черты неожиданные и коварные. Он понимал, что свои замыслы надобно держать в глубокой тайне не только от соседних стран, каждая из которых могла в любое мгновение обернуться страной враждебной, заключившей союз с извечными врагами Картли-Кахети, но и от ближайших родственников, в верности которых царь уже давно не был абсолютно уверен. Всё чаще и чаще отмечал он боковым зрением и сохранившимся слухом какие-то переглядывания, перешёптывания, улавливал особый блеск глаз при любом упоминании о престолонаследии…  Тяжко было сознавать, что с приближением глубокой старости многие начинают готовиться к твоей смерти, роятся в поисках поддержки и… ждут! Ждут, когда же ты, уже никому не нужная помеха, освободишь трон… Почувствовав приближение смерти, Иракли просто обязан был подумать, очень глубоко задуматься о будущем страны. Находясь в самом перекрестье всех дорог Запада и Востока, трудно, почти невозможно было сохраниться, быть сильным, независимым государством, он прекрасно понимал это. Рано или поздно, чтобы не раствориться в водовороте истории, не исчезнуть бесследно, нужно было прислониться к государству сильному, которое не просто будет покровительствовать, не просто защитит от поползновений соперников, но и не потребует взамен полного отказа от национального облика, истории, культуры.
Царь уже давно сделал для себя вывод, который напрашивался сам собой: надёжными могут быть многие основы для взаимодействия, дружбы. Лишь одна действует всегда и везде, она так же, как и другие, может ослабевать на время, может даже прерываться ненадолго, но она обязательно возродится. Это единство веры. Он долгие годы допускал и принимал совместное житьё, работу, торговлю, браки между людьми не просто разных национальностей, но и религий. И Тифлис был великолепным примером такого дружественного сплетения народов, великолепный Тифлис, блестящий Тифлис, жемчужина Закавказья. Но уже сразу после заключения Георгиевского трактата с Россией, где ещё только наметилось, только было заявлено сближение двух христианских государств, натянулась тетива отношений с Персией и Турцией, уже соседи, давно считавшие Картли-Кахетию своей чуть ли не вотчиной, встревожились, напряглись, налились кровью во гневе: как это Тифлис посмел без нашего ведома получить обещание помощи у единоверцев!
Иракли подлежал примерному наказанию. И оно бы последовало немедленно, если бы не начался по очень удачно-своевременному повелению Екатерины  Великой поход русских войск под командой Зубова на Персию, когда был взят Дербент, крупнейшая крепость на Каспии, когда был в первый раз взят Баку и притворно-покорный Гуссейн Кули-хан с хорошо отработанной гостеприимной улыбкой принимал коменданта бакинской крепости Цицианова… Но, увы, история – дама капризная и изменчивая: вскоре после «наказательного» нашествия на Тифлис Ахта-хана русская императрица, уже было начинавшая делать ответный ход, неожиданно опочила в Бозе. Сменивший её на троне сын немедленно посчитал результаты зубовского похода ничтожными, уволил командование в отставку, блестяще сражавшиеся полки сделали поворот кругом.
Екатерина собиралась отправить экспедиционный корпус на помощь царю Иракли и уничтоженному нашествием Тифлису. Павел I перечеркнул и это намерение. Он действовал значительно нерешительнее или… осмотрительнее: в Тифлис войска посылать он не спешил, тем более  что город был уничтожен дотла, а население, люди, которые выжили в страшной резне, только-только начали возвращаться на пепелища. Кроме того, доходили неясные слухи о брожении в царском доме, о сомнениях многих в правильности устремлений Иракли в сторону России. А ещё приходили в Петербург свидетельства о том, что сам царь картлийский сломлен окончательно военной катастрофой, а также гибелью своей столицы, в украшение и процветание которой он вложил так много сил. Кроме того, были известия о плохом состоянии здоровья Иракли, а ежели так, то следовало выждать, что император и делал.
А царь Иракли II к тому времени был и на самом деле совсем плох. И причина была совсем не в возрасте, хотя и немалом. По кавказским меркам царь ещё долго мог бы править страной, у него вполне хватило бы энергии на то, чтобы содействовать восстановлению города. Но съедало его, обострило все болезни, отняло волю к жизни именно поражение. И не только военное. Он потерпел поражение и в доме своём, где дети его или были далеки от государственных вопросов, или искали будущее совсем в другой стороне. Надежда оставалась только на царевича Георгия…
Он так и скончался, сломленный нашествием  хана Ага-Мухаммеда, не увидев осуществлённым ничего из того, что задумывал. Успел только твёрдо распорядиться престолом. Он передал его единственному человеку, который полностью разделял с Иракли отношение к России. Правителем Картли-Кахетии стал Георгий  XII.
Будучи ещё царевичем, Георгий прослыл человеком вспыльчивым, но, как это ни странно, вялым и нерешительным. Возможно, происхождение такой легенды связано с его болезненностью, с жёстким характером его супруги, которая с первых же дней брака продемонстрировала окружающим, что её мнением пренебрегать не следует. В тифлисском обществе сложилось твёрдое мнение о том, что Георгий чаще, чем нужно, поступает согласно воле жены, а воля и желания его супруги, гласила молва, устремлялись иногда к тщательно скрываемым мужским фигурам самого разного рода и происхождения…
  После восшествия Георгия на престол языки поукоротились, но отношение к нему в целом не изменилось: никто не ждал от него каких-то решительных действий, способных изменить ситуацию в стране. Собственно говоря, ничего заметного и не происходило. А вот незаметное не просто происходило, оно бурлило, как долго стоявший на сильном огне котёл. Уже в первые дни царствования Георгий вызвал к себе бывшего посла Картли-Кахетинского царства при дворе русского императора, близкого и верного друга – князя Чавчавадзе и поручил ему срочно отправиться в Петербург с личным посланием к Павлу I.
– Только лично! Из рук в руки! Дело государственной важности! Ты не нуждаешься в том, чтобы я тебе что-то объяснял, но опасайся не столько всяких абреков на дорогах. Пока ты не достигнешь Моздока, российской территории, а особенно здесь, в Тифлисе, ты должен остерегаться любых, пусть самых тебе дорогих глаз и ушей! Об этом письме знаем только я и ты. На всякий случай копию его я сохраню. В России тебе опасаться нечего: ты – посланник государственный, смело становись под защиту военных, требуй смены лошадей по мере необходимости… Скорость, скорость – вот что важнее всего, не считая секретности. Добивайся императорского приёма, в письме всё сказано…
Чавчавадзе, разумеется, ни о чём не спросил, но вопросы так откровенно роились в его глазах, что Георгий рассмеялся:
– Ну, да, да! Я прошу императора о военной помощи. Сейчас нам присутствие значительного числа русских солдат здесь очень необходимо. Без них мы не справимся, нас повторно, пока мы не встали на ноги, персы раздавят! Я уже столько сил вложил в восстановление Тифлиса, так много уже сделано, что новое нашествие было бы катастрофой. Так что не медли, Гарсеван! Успей!
Он помолчал и добавил тихо:
– Пока я жив…
Князь сделал было протестующее движение, но царь поднял руку:
– Молчи. Я знаю, что говорю. Дни мои сочтены, я чувствую это, поэтому я должен для своей родины сделать максимум того, что ей нужно сейчас, и навсегда. Главное. Нам нужно войти в состав России!
Чавчавадзе не сдержался, ахнул:
– Вай ме!
– Что тебя удивило? Разве мы с тобой не говорили не раз на эту тему? Разве отменён Георгиевский трактат о протекторате России? Разве мы с тобой не предпринимали шаги в этом направлении? Или ты думаешь, что персы успокоятся? Против них нужна большая сила, а у нас её нет. Кстати, даже собственную царскую гвардию я не смог создать в таком окружении и при таком сопротивлении в собственном доме! Ну что такое сейчас всё Закавказье? Клочки княжеств, в которых сидят мои братья – сводные и родные, мои сыновья от первой жены, от второй жены… И каждый сидит и мечтает о троне, не о защите Отечества! И каждый из них в отдельности не может противостоять ни персам, ни туркам. Выжить мы можем только и только с сильным соседом, христианским соседом. Выжить и сохраниться, как нация.
– Да ведь если об этом письме знали бы в самом царствующем доме…
– Знаю, знаю я! Почти все будут против. И главный – Александр. Кто виноват в том, что младший сводный брат мой весь пропитан персидским духом, что кровь у него стала персидской! Я мог бы винить себя в том, что упустил время, молод был тогда, вообще не занимался мальчишкой, а ведь мог бы, мог! Было у меня на него влияние! Но царица Дареджан… Как она, будучи второй женой отца, ревновала и продолжает ревновать своих детей ко мне! Как старается по сей день не допустить любых встреч, просто общения, кроме официальных торжеств! А когда отец заметил настроения Александра, и мы об этом с отцом вместе говорили с подростком об этом, – уже поздно было что-то исправлять.
Противник вырос у нас в доме! А сейчас и я во многом повторил судьбу отца своего. За мои пятьдесят с лишним лет у меня двадцать три ребёнка от двух жён, четырнадцать из них – сыновья, и мне не на кого положиться! Нет, ты не можешь представить это горе, у тебя в доме всё благополучно, а у меня… В тот же момент, когда я  умру, начнётся драка не на жизнь, а на смерть. Каждый будет рад захватить себе удел, страна развалится сама, приходи, бери её голыми руками! И после того, как полностью раскрылся Александр, готовый на всё, чтобы только в Картли царил такой любимый им персидский дух, после этого как я могу допустить, чтобы на всей планете через пару десятков лет забыли, что была когда-то такая страна, такой народ?!
…Князя давно уже считали опытным дипломатом. Вот и сейчас – он прекрасно видел, что царь одержим одним желанием, с которым сам Чавчавадзе в принципе был согласен, однако горячность царя в этом вопросе казалась ему излишней, любая поспешность могла вылиться в непредсказуемые последствия. И он не мог не попытаться остудить пыл Георгия:
– Да разве я не понимаю? Но позволь, я расскажу тебе об одном старике, с которым я разговаривал как-то. Он был занят делом, знакомым в наших деревнях каждому: плёл корзину. Отдыхая в пути, я прилёг рядом с ним на траву и бездумно смотрел, как ловко его корявые руки земледельца, виноградаря, руки, привыкшие к тяжкой ежедневной работе, управляются с тонкой лозой, укладывая её аккуратно и точно, перевивая между опорными прутьями. Смотрел долго. Потом заметил случайно, что старик, пуская в дело очередной прутик, пропускает его между пальцами, будто гладит живое существо, ласкает… Я спросил его – зачем? Он приостановил работу только на мгновение, показав мне, что услышал вопрос, но ответил не сразу, пальцы продолжали делать своё дело. Потом вздохнул негромко:
    – Э-э, батоно, я столько лет в свободное время плету корзины, что руки у меня сами думают, как поступать. Я молодые годы вспоминаю, а они работают, и всё делают правильно. Вот пока ты не спросил, я и не думал – зачем каждый прут надо гладить. А сейчас вспомнил, как меня отец учил. Как лозу терпеливо отбирать, как её долго вымачивать, готовить к работе самую лучшую…  Тогда ты сделаешь не просто  нужную и полезную вещь, но и красивую. Но отец часто повторял и слова о том, что сухую и кривую, негодную, испорченную лозу нужно обязательно выбрасывать. Проведи по ней рукой – и сразу почувствуешь: нет, не пойдёт она в дело вот такая. И не надейся на опыт, на мастерство.
А кроме того нужно помнить: лозу легко сломить даже не желая этого, случайно. Если, готовясь к работе, ты всё сделал правильно и тебе кажется, что ничего плохого не произойдёт, то и тогда, когда всё будет готово, не нужно делать резких движений, сгибай лозу плавно, неторопливо, и она послушно ляжет на место  и будет повиноваться твоей воле.
…Вот такие слова говорил мне тот старик.
Так и с семьёй твоей. Если есть негодная лоза, то сразу отложи её и забудь о ней: из неё всё равно ничего не выйдет. А остальных – приучай постепенно к тому, чего ты хочешь добиться… Попроси военной помощи. Вначале – немного: полномочного представителя императора при твоём дворе, какой-нибудь батальон какого-то полка… Приучи двор и детей своих, и супругу свою к тому, что в  Тифлисе появится в том числе и для охраны дворца какое-то число русских. Можно даже попросить, чтобы командовали ими офицеры из наших древних родов, из тех, кто давно уже служат России. И всё это – мягко, без рывков. А если что-нибудь случится неожиданное, то в запасе ещё останется главная просьба. Но не начинай с главного! Этот русский император…  О нём по-разному говорят. Будто бы у него есть свои кумиры в Европе, и ещё неизвестно, как он посмотрит на твою просьбу. Я тебя умоляю!
И клянусь: как только возникнет реальная необходимость, в любую минуту я готов быть твоим… да кем угодно: слугой, дипломатом, гонцом, помощником, рабом, наконец! Во имя давней нашей дружбы можешь на меня рассчитывать, государь! Но вначале пошли уверения в преданности и небольшую просьбу. А там – посмотрим.
На том и порешили.

Вскоре был получен ответ на послание, который извещал, что русский император полностью разделяет чувства Георгия XII, однако пока считает возможным лишь учреждение   поста полномочного министра русского правительства при картлийско-кахетинском царе.   До этого военным куратором положения в Закавказье, которому поручалось общее наблюдение за ситуацией и принятия в случае необходимости решительных мер, был человек хорошо известный – граф, генерал-лейтенант Ираклий Иванович Морков с какими-то давними, плохо отслеживавшимися картлийскими корнями, много раз отмеченный в реляциях Суворовым. Он отличился при взятии Очакова, возглавив тогда штурмовую колонну, при Фокшанах, Рымнике и Измаиле, был отмечен во всех суворовских знаменитых победах, а от самого Александра Васильевича заслужил такую оценку: «…вновь явил новые опыты мужества, искусства и храбрости…», «…со времени, когда была организована батарея при Чатале, он командовал ею и наголову разбил неприятеля…», «…самый храбрый и непобедимый офицер!».
Боже, как же бывает далека от главной человеческой сути сложившаяся в конечном итоге репутация! Ираклий Иванович, при всех своих славных и неоспоримых подвигах, в делах кавказских оказался военным дипломатом чересчур осторожным, если не сказать – нерешительным. Будь он по-прежнему под командой Суворова, умевшего мгновенно принимать решения, которые бесповоротно влияли на исход сражения, он был бы блестящим исполнителем и продолжал бы укреплять шедшую за ним славу воина безумной отваги. Но Александра Васильевича рядом уже не было, в острых ситуациях решения нужно было принимать самостоятельно, и вот здесь-то граф всякий раз старался уйти в тень, объясняя бездействие притчей о полном бокале вина, который можно преподнести, не расплескав ни капли, только имея выдержку и железное спокойствие. Резкие движения здесь, в сплетении противоречий и интриг, интересов и происков, неуместны. Тут не только вино прольёшь, но даже бокал венецианской работы, бокал драгоценный ненароком уронить можно…

  V

Графу Моркову не удалось сыграть заметную роль в событиях за Кавказским хребтом. Несмотря на триумфальное назначение его, уже генерал-лейтенанта, инспектором Кавказской дивизии и шефом Кавказского гренадерского полка, о Закавказье вспоминал он редко, чётко улавливая отношение императора к этому направлению. Когда всё же приходилось встречаться со значительными лицами из какой-нибудь местной династии, он не вникал в суть того, что именно пытались нашептать ему противоборствующие между собой собеседники. Он не делал ставку ни на кого, ни на какую сторону. Ни на что не влиял, от конкретных вопросов уходил. Зато любил себя показывать во всём своём величии: мундир сверкал орденами (честно, впрочем, заслуженными не на паркетах дворцовых зал, а на поле боя) Святого Александра Невского, Святой Анны второй степени, Святого Георгия двух степеней, при сём обязательно была золотая сабля с алмазами и надписью «За храбрость». В таких случаях он жалел лишь о том, что нельзя одновременно прицепить и шпагу с такой же надписью – награду, к которой представил его Суворов. При всём этом он не упускал случая рассказать о том, как при заключении Ясского договора он находился в миссии Михаила Илларионовича Кутузова, и именно он был направлен в Петербург командующим, к матушке-императрице, с сообщением о подписании Ясского мира.
  От Моркова исходил дух имперской мощи и всесилия, никак не отражавшийся на реальном положении дел. Почти сразу же после его назначения пошли в Петербург депеши о его пассивности, нежелании как-то воздействовать на кипевшие страсти. В столице быстро сложилось мнение о графе, как об очень неудачном дипломате, и пробыл он на этом посту вовсе недолго: уже через год после назначения он был отправлен в отставку. Во время нашествия Наполеона блеснул воинской отвагой ещё раз, возглавив московское ополчение, а позже уже до смерти не проявлялся на горизонте жизни империи. В мае 1799 года инспектором кавказской линии стал генерал-лейтенант Кнорринг.
А невидимая стороннему глазу битва за царский трон в Тифлисе разгорелась с нешуточною силою. Тысячу раз был прав царь Георгий, предвидевший такое развитие событий. Он неплохо знал историю и всегда помнил, к чему привели такие же распри ровно три века назад, в 1490 году, когда сильное царство распалось на три небольших – Имерети, Картли и Кахети. После этого они то и дело попадали в зависимость от жадных и ухватистых соседей. И не было с тех пор никогда единого грузинского пространства. Правда, отцу Георгия Иракли Второму удалось-таки создать в 1762 году Картли-Кахетинское царство, но если тифлисская дворцовая распря расширится сейчас, если трон захватят проперсидски настроенные сыновья царицы Дареджан и размежуют Картли-Кахетию на уделы, то грузинская история просто закончится, с этих пор она станет просто частью истории Ирана. Или Турции.
И ещё один замысел царя Георгия натолкнулся на упорное сопротивление людей, на которых он должен был бы опираться. Ему казалось вполне разумным, реальным и осуществимым объединение армянской и грузинской христианских церквей на православной основе. К этому времени армянское население Тифлиса было весьма значительным, и пренебрегать такой силой было нельзя. По мысли царя духовное объединение укрепит государство. А если при этом войти в состав православной России, то в единоверии разом будут преодолены многие барьеры. Но… церкви – и та, и другая – пожелали остаться автокефальными, и к предложению царя, в завуалированных выражениях им поднесённому, отнеслись сдержанно, пообещав подумать и только потом приступить… нет, не к конкретным действиям, а к обсуждению вопроса!
У Георгия времени на размышления не было. В Иране внимательно наблюдали за грузинской смутой, том более, что осведомителей было немало, и немедленно стали готовить очередной поход. Об этом, разумеется, в Тифлисе скоро узнали: верные царю люди тоже находились во всех окружающих странах. Царь был уверен в том, что подталкивал персов и их союзника – аварского хана Омара к решительным действиям именно его сводный брат царевич Александр, которого, в свою очередь, настраивала мачеха Георгия, царица Дареджан, именуемая русскими на свой лад Дарьей.
Надежда на благополучный исход из этой ситуации блеснула, когда пришло известие о том, что положения Георгиевского трактата о покровительстве России над Картли-Кахетией возобновлены в полном объёме. В Тифлис в ответ на просьбу Георгия о защите от персов был назначен полномочный министр России при грузинском царском дворе. Им стал действительный статский советник Пётр Иванович Коваленский. Ему были назначены дела гражданские и дипломатические.
Одновременно был направлен один из лучших егерских полков. Как и предполагалось, – количество войск не такое уж большое, но вполне достаточное, чтобы остудить горячие головы и укрепить позиции царя. Особенно порадовало Георгия то, что военным полномочным представителем России был назначен командир этого полка, человек, имевший кавказские корни, офицер, сделавший быструю военную карьеру от двенадцатилетнего капрала лейб-гвардии в 1775 году до генерал-майора в 1798-ом. Потомственный дворянин Казанского наместничества Иван Петрович Лазарев, каковым его знали в России, на самом деле должен был бы писаться Ованнесом Петросовичем Лазаряном. Армянский его род начинался в Исфагани, он владел многими кавказскими языками. Именно это
 
породило в Георгии надежды на то, что новому назначенцу легче будет разобраться в сплетении интересов, а к тому же – получить мощную поддержку тифлисских армян, число которых неуклонно приближалось к половине населения города. Поэтому царь с нетерпением ждал и русского министра, и появления русского полка во главе со своим командиром.
Иван Петрович всего лишь год назад участвовал в переформировании Кубанского и Кавказского егерских корпусов в 17 и 18 егерские полки. Занимался он именно 18-ым полком, в который был Высочайшим указом назначен шефом с присвоением генеральского чина. Полк, во главе которого он был поставлен, отныне носил его имя и назывался Лазаревским егерским в честь личных подвигов Лазарева при взятии Анапы и Дербента. И вот теперь, благополучно за месяц и одну неделю выйдя из Моздока и преодолев Кавказский хребет, полк во главе с Лазаревым приближался к Тифлису. При походной колонне находился и Пётр Иванович Коваленский. Молва опережала русских, и навстречу им выходили жители деревень и сёл, крестились истово и молились за избавление от нашествий. Лазарев приказал на очередном биваке привести в порядок амуницию, чтобы ни на ком не было видно, как егеря устали и как нелегко дался им этот бросок.
А ещё была у Коваленского с Лазаревым секретная миссия. И если бы о ней узнали горские народы по пути их следования, то поход наверняка был бы весьма беспокойным, а может быть – и неудачным. Дело в том, что Иракли II, отец нынешнего царя Картли-Кахети, подписавший Георгиевский трактат о российском покровительстве, одновременно попросил помощь оружием, точнее – артиллерийскими орудиями. Императрица Екатерина II обещала такую поддержку, но распоряжение о ней увязало в канцеляриях вплоть до Зубовского похода вдоль Каспия. Если б всё было благополучно, то пушки прибыли бы в Тифлис с востока. Но великая императрица скончалась, вступивший на престол её сын выполнять обязательства матушки не спешил. Постепенно в России о даре почти забыли, а в Картли-Кахети деликатно старались об обещании не напоминать…
 
С этой историей оказалась связанной ещё одна. Во время нашествия Ага-Мухаммед-хана  и полного уничтожения Тифлиса в числе захваченных трофеев оказались и все символы власти Картли-Кахетинского царя. В связи с этим Ага-Мухаммед до того, как его убили вскоре его же телохранители, неоднократно зло высмеивал ситуацию:
– Они про Иракли говорят – царь. А какой царь – без короны, какое это государство – без государственного знамени? В иных странах даже небольшой отряд, если он утратит знамя, бывает вполне справедливо разогнан, а командир его разжалован в простого ратника. А тут – целая страна! Пускай называют себя как хотят, но для всего мира уже нет такого царя и нет такого государства! То, что сейчас там происходит, – это агония. И мы должны эти останки подобрать быстрее, чем это сделает Россия!
А Россия не хотела подбирать останки. Ей хотелось иметь дело с полноценным государством, не униженным и не опозоренным. Именно поэтому русские славные ювелиры из золота и драгоценных камней со всем искусством сделали для картли-кахетинского царя все символы власти, какие приняты были в мире среди монархов: трон, корону царскую, скипетр, знамя и саблю. Сверх того   была изготовлена драгоценная царская горностаевая мантия. И вот теперь все эти не имеющие цены предметы, без которых, действительно, любая монархия не может себя считать полноценной, а также горные орудия, дар Екатерины Великой, в сопровождении егерского лазаревского полка совершили долгий и трудный путь до долины реки Куры.
Тридцать шесть дней пробиралась колонна по узким каменистым дорогам. Постоянная угроза камнепадов как естественных, так и искусственных с помощью враждебных горских племён, частые попытки напасть, просто обстрелять – всё это заставляло быть вдвойне осторожным. Прошли, в общем, удачно. Только один унтер-офицер был смертельно ранен ингушами-кистинцами, да ещё один офицер по дороге скончался от неведомой
болезни. Болезнь, к счастью для остальных, оказалась не заразительной.
В Тифлис входили в конце ноября 1799 года с развёрнутыми знамёнами, торжественная встреча во главе с царём была ещё в трёх верстах от города, а потом солдаты поднимались по крутым узким улочкам, гремя песней, сверкая улыбками. Каких-то каверз и враждебности не ожидали. Да и какие там каверзы, когда люди, теснившиеся по обочинам, возле ещё  оставшихся до сих пор следов недавней резни – развалин и пожарищ – восторженно кричали: « Рус! Рус! Гамарджоба, генацвале!»… А в ответ слышали от офицеров уже усвоенное: «Гагимарджос!». Какая враждебность, когда сам царь со своей свитой и толпами народа встречал прибывших ещё на границе города, как дорогих гостей!

Вскоре после первых суматошных дней обустройства, освоения нового для себя пространства, знакомств, представлений обнаружилось, что кто-то в Петербурге, если не сам император, заранее предвидел, что между двумя ветвями российского представительства в Тифлисе могут возникнуть какие-нибудь противоречия. Именно поэтому и Коваленскому, и Лазареву было определено действовать совершенно самостоятельно, не вмешиваясь в дела друг друга и не подчиняясь один другому. Такая дальновидность была по достоинству оценена Лазаревым, потому что очень скоро пусть не натянутость, то во всяком случае – отдалённость, прохладу Лазарев почувствовал в русском министре при тифлисском дворе. О его поступках и поведении очень скоро Ивану Петровичу стали рассказывать многие… Какие-то случаи можно было бы воспринять как анекдот, так и поступали вежливые хозяева, но сам-то Лазарев с болью понимал, что на такой важный пост назначен алчный карьерист, человек с неудержимой жаждой власти…

  Уже на следующий день после прибытия Лазарев нанёс царю визит вежливости, визит представительский. После официального приёма и обеда, решив попутно несколько неотложных проблем, Иван Петрович откланялся, выразив надежду в том, что ему не придётся  беспокоить государя по делам, которые он мог бы решить сам. Тактичный царь так и не спросил его о том, почему полномочный  военный представитель России пришёл один. Впрочем, на случай возникновения такой ситуации ответ у Лазарева был заготовлен заранее. Отсутствие Коваленского объяснялось бы плохим самочувствием Петра Ивановича после тяжкой дороги. Не мог же Лазарев сказать то, что было на самом деле!
А было полное нежелание идти к царю.  В ответ на замечание Лазарева о том, что такой визит – это обязательная часть успешного начала их деятельности, действительный статский советник небрежно махнул рукой:
– Ничего, пусть подождут. Курица – не велика птица. Болен – и всё тут!
Шли дни, Лазарев вникал в дела, с напыщенным чиновником они не встречались. Дней через десять рассказали Ивану Петровичу, что из дворца, где царь сам предположил болезнь Коваленского,   был послан человек, чтобы осведомиться о здоровье министра. Тот ответил устно, что он, без всякого сомнения, здоров. И всё.
Так повторялось ещё несколько раз. Коваленский делал вид, что не понимает смысла вопроса о его здоровье, что таким способом ему напоминают о необходимости видеть его при дворе. Всё это было неприкрытым, грубым хамством. Оно усугубилось вскоре тем, что для предстоящего визита (Пётр Иванович лениво, наконец, согласился с его обязательностью) ему необходимы особые кресла, которые царский двор мог бы заказать для него по прилагаемому образцу. Когда такие якобы нужные кресла были, наконец, изготовлены, и визит всё же состоялся,   Коваленский явился к царю, то только за такой неуважительный вид в России его тут же  сослали бы в Сибирь: он был в шубе, тёплых сапогах и дорожной шапке. Увидев в зале приготовленные кресла, заранее заказанные для него, он, даже не поздоровавшись с царём, обернулся к адъютанту, князю Александру Макаеву:
– Что стоишь-то? Придвинь кресла сюда, к царю поближе.
И сел, едва не касаясь ногами Георгия. Только после этого снял шапку и поздоровался.
К царице явился в таком же виде…
Бесцеремонное поведение Коваленского быстро отрицательно сказалось на отношении к России вообще. Лазарев отлично понимал, что процесс этот неизбежен при подобных действиях министра, которые прямо вели межгосударственные отношения к взаимному неуважению. Всё чаще и чаще при встречах с некоторыми представителями двора он чувствовал скользящую уклончивость: собеседники уходили от ответов на конкретные вопросы, вежливо улыбаясь, и ничего не делали практически, если была необходима помощь местных властей. Кстати, сам Лазарев вскоре почувствовал, что подобное поведение Коваленского направлено и против него лично. Коваленский избегал общения, отказывался от совместных решений. Стали доходить до него и распространяемые министром мнения и оценки, характеризовавшие генерала Лазарева как бездарность, как русского пособника в тифлисской армянской общине. Если бы нечто подобное было бы высказано Коваленским ему лично, то Лазарев, несомненно, вызвал бы его на дуэль. Но такого не случалось.  Коваленский, по точному определению генерала, хоть и мерзавец окончательный, но не всегда глуп, и все проблески его ума были направлены исключительно себе на пользу.
В жизни Ивану Петровичу приходилось встречаться с хамами. Бывали они разными, сущность их проявлялось тоже в разных ситуациях. Но такого всепоглощающего хамства Лазарев не встречал никогда. У Коваленского это было Хамство, с большой буквы. Это был образец Хама, озверевшего от огромной власти… Назначив его на эту должность, большего вреда отношениям двух народов и государств нанести было невозможно.
Впрочем, полномочный министр всё-таки дал промашку. Крупную. Которая и привела, в конечном итоге, к его падению. Если мужчины относились к дурно пахнувшим поступкам Коваленского с хорошо скрываемым в силу вынужденной ситуации возмущением, то женщины вовсе не желали так поступать. Когда Коваленский после долгих наблюдений и собственных умозаключений составил некий список лиц, при дворе влиятельных, то, конечно же, включил в него и женщин. Твёрдо убеждённый в том, что женщины по природе своей более уступчивы, более жадны до реальных денег, а властью женской обладают немалой, он надеялся, что все лица из списка, каждый в меру своих сил и возможностей, внесут свою лепту в восхваление перед царём деятельности русского полномочного министра. Царь же, в свою очередь, при таком давлении неизбежно, по мнению автора блестящей идеи, мог бы при каждом случае письменных сообщений в Петербург, императору России, высоко оценивать работу Коваленского при дворе.
При составлении сего списка Коваленский против каждого имени проставил цифру: это сумма взятки, которой в такой ситуации данная персона была, на его взгляд, достойна. Адъютанту царя князю Макаеву положил он две тысячи рублей.  Царице надлежало бы значительно больше, но, по некотором размышлении, ей Коваленский от щедрот своих выделил три тысячи. При этом учитывалось, что супружеские отношения она сама уже давно остудила, и влияние её на царя ослабло. Самую большую взятку Коваленский думал предложить княгине Чавчавадзе. Семь тысяч. Нет, он не предполагал любовной связи её с царём, более того – был полностью уверен в том, что ничего подобного между ними не было. Но княгиня обладала острым и сильным умом, царь всегда прислушивался к её мнению так же, как и к мнению супруга её – Гарсевана. К самому князю Коваленский и не думал подступать, памятуя его безусловную и давнюю дружескую преданность царю…
  Эффект от попытки такого денежного вторжения в отношения при дворе был сокрушительный: Макаев тут же доложил царю о подозрительных намёках, более того – рассказал и Лазареву. На царицу Мариам, у которой и без того часто наступали приступы чёрной мизантропии, осторожный разговор подействовал весьма странно: впредь она велела всех русских представителей к ней не пускать, говоря им открыто о её решении. Лазарев предположил, что помимо обещания царице субсидии на собственные расходы, Коваленский сделал выпад и против него самого, тем самым усугубив и без того сложную ситуацию вокруг русского представительства. Княгиня же Чавчавадзе тут же посоветовала супругу поговорить на эту тему с царём, не исключая участия в таком разговоре и Лазарева.
На этом бесславная история участия в закавказских делах Петра Ивановича Коваленского, действительного статского советника, могла бы быть полностью завершена, если б  не удивительная способность его выживать при любых обстоятельствах. Забегая вперёд, нужно сказать, что вступивший на престол вслед за убиенным новый император Александр I довольно быстро разобрался в ситуации и своим указом отозвал Коваленского, как было высочайше начертано: «…для употребления по другим делам». Это был тот самый указ от 8 сентября 1802 года, в котором другим пунктом главноначальником по делам закавказским был назначен Павел Дмитриевич Цицианов.
Но и тогда Коваленский не сдался. Он подал прошение на Высочайшее имя, не получив ответа, курсировал за поддержкой к Кноррингу, разочарованный возвращался в Тифлис, всем своим видом давая понять, что вопрос ещё не решён окончательно. Уже прибыл Цицианов и приступил к делам, а Коваленский всё пытался удержать прежние позиции, вмешивался в события до тех пор, пока Цицианов, собравший необходимую информацию, не сообщил ему с каменным лицом, что Коваленский ни много ни мало игнорирует указ самого императора. А посему, в случае продолжения неповиновения, князь будет вынужден квалифицировать его поведение как государственное преступление и, предав гласности его махинации, передать дело в суд…
Вот тогда-то пребывание Коваленского в Закавказье закончилось. Но до этого произошло немало событий.

    VI

За год до своей кончины Георгий XII начал торопиться. Ему хотелось многое ещё успеть сделать. Здоровье его всё ухудшалось, накал борьбы за место на престоле всё увеличивался. То и дело кто-нибудь из возможных претендентов закручивал такую любимую в Тифлисе разговорную смуту, когда противостоящие силы говорят, говорят, могут говорить бесконечно долго, доходя до крика, до хватания за кинжалы, ещё мгновение – и стороны сойдутся в кровавой схватке. Но мгновение такое не наступает. Противники расходятся, чтобы уже завтра при малейшем поводе вновь начать бесконечную, бестолковую свару. Каждый из спорщиков видит истину по-своему, каждый считает себя правым… Говорили, говорили годами, а настоящие враги тем временем всё отщипывали и отщипывали от этого пирога по кусочку.
Лазарева   разговоры подобные трогали мало: он был уверен в своих егерях, а кроме того – он был изрядным дипломатом и не доводил дело до прямых стычек, ограничиваясь переговорами, которые обычно на некоторое время утихомиривали страсти. К тому же в начале сентября прибыл ещё один полк, на этот раз мушкетёрский под командованием генерал-майора Гулякова.
(В нашем рассказе мы уже упоминали мушкетёров, не вдаваясь в пояснения. Но многие всё же удивлённо вздёрнут брови: что это за нонсенс? Увы, они почти ничего не знают о русских мушкетёрах. Стараниями толстого и весёлого господина Дюма мы приучены к бравым мушкетёрам-дворянам, элитным войскам, куда попасть даже дворянам можно было лишь по протекции. В России нечто подобное было создано в дворцовой гвардии, в кавалергардии. А мушкетёры… В России мушкетёрами были простые мужики, обученные хорошо управляться с мушкетами. Кроме умения стрелять метко, от них не требовалось умения владеть шпагой, да и шпаги-то, принадлежности   сугубо офицерской, у них, конечно, не было. К поясу был привешен лишь штык в ножнах, которым, при случае, можно было действовать как кинжалом или стилетом. Когда на трон взошёл император Павел, у мушкетёров вместо коротких екатерининско-потёмкинских стрижек появились, как и всюду в армии, парики с буклями. Вместо лёгких касок с шерстяными плюмажами, по цвету которых можно было различать войска издали, явились треугольные шляпы с золотистой оторочкой… Только одно преимущество было у новой мушкетёрской формы: каждому отныне полагалось ещё одно оружие – сабля. А.В.)
            С егерским и мушкетёрским полками можно было чувствовать себя более уверенно. Но когда завистник принц Александр тайно покинул Тифлис и впоследствии объявился у аварского правителя Омара, Лазарев обеспокоился всерьёз: аварцы-лезгины никогда не были дружелюбны и постоянно совершали набеги на города и сёла не только соседней с ними Кахети, но и Картли, да и всех расположенных поблизости чужих владений. На письмо с вопросом: почему он укрывает беглого царевича, Омар-хан ответил, что он не может нарушать старинный   аварско-лезгинский закон гостеприимства и оказывает его любому, кто пожелает посетить его владения. И негоже гостю задавать вопрос о том, долго ли он пробудет у хозяина с визитом…
Издёвка откровенно читалась между строк, но придраться было не к чему: аварцы на сей раз не нарушили никаких договорённостей. Пришлось удовлетвориться и таким ответом. Тем временем Гарсеван Чавчавадзе и ещё несколько посланников тайно от двора всё-таки отправились в Санкт-Петербург с письмом Георгия XII русскому императору, в котором царь уже прямо просил Павла I ускорить процесс вхождения Картли-Кахети  в состав Российской империи. Условие, а точнее – просьба, была только одна: «…чтобы с этих пор царство картлосианов считалось принадлежащим державе Российской с теми правами, которыми пользуются находящиеся в России другие области».
24 июня 1800 года посольство вручило проект документа в Коллегию Иностранных дел Российской империи.
  И всё же Павел не решался. В его ответе от 14 ноября говорилось о том, что устремления царя ему, безусловно, понятны, как и мотивы их, что царя и весь народ он принимает в вечное подданство и согласен удовлетворить все просьбы,  но не иначе, как тогда, когда один из посланников отправится обратно, чтобы    объявить   царю и народу о согласии русского императора, и когда они вторично заявят грамотою о своём желании вступить в подданство России. Для оформления акта надлежащим образом необходимо было, по мнению императора, одобрение автокефальных церквей и всенародное провозглашение соответствующего манифеста-прошения. В случае всеобщего согласия и при отсутствии протестов император заверял, что соответствующий акт им будет подписан немедленно.
Пока послания эти путешествовали, год 1800 шёл к концу, а коварный Омар, всячески подстрекаемый принцем Александром, всё же затеял свой давно замышлявшийся поход. Около двадцати тысяч воинов вторглись на территорию Картли-Кахети  и стали быстро продвигаться к Тифлису, грабя и разоряя по пути все сёла и деревни. Ходили слухи, что в походе участвует и сам царевич Александр, но точного подтверждения таким известиям не было.
Ещё не пришёл ответ из России, но действовать нужно было без промедления. К моменту вторжения под общей командой Лазарева было всего семь батальонов – около четырёх тысяч человек. Вместе с Гуляковым они буквально вросли в карты – ошибиться было нельзя, слишком большой был у противника перевес. В конце концов Лазарев бросил циркуль на стол:
– Ну, что, Василий Семёнович, тряхнём стариной?
Гуляков рассмеялся:
– Уж не вы ли себя стариной считаете? На тридцать седьмом году жизни? И ещё вопрос: может быть, я что-то неправильно понял, но вы, кажется, собираетесь непосредственно в бою поучаствовать?
– Да, собираюсь, Василий Семёнович. И дело не в моих амбициях, расчёт гораздо проще. У нас в наличии семь батальонов. Орудий очень мало. Чтобы прикрыть Тифлис на случай возможного неожиданного манёвра Омарки-лезгина (а он хи-и-итрый  чёрт, недаром слывёт непобедимым!) мне нужно оставить на месте не менее пяти батальонов. Так что против хана мы выставить можем всего два, то есть 1200 человек. И орудий… самое большее… Четыре! Это всё, Василий Семёнович. Риск огромный. А потому не могу я на вас взвалить груз возможной неудачи. Да и оборона Тифлиса в случае нападения – не менее важная задача. Победим – так вместе. Проиграем, – отвечаю перед государем я лично, как командующий. И всё, разговоры на эту тему кончены. Поднимайте людей. А я пока договорюсь с царём, чтобы нам в подмогу выделили хотя бы батальон грузинцев, милиции. Выступаем через два часа. Спешить надо, спешить!
Лазарев всё просчитал верно. Даже место возможной встречи. Она должна была состояться где-то поблизости от реки Иори. После выдвижения, уже в Сигнахи, к русским присоединились ополченцы. Когда Иван Петрович спросил у их командира, каким числом они прибыли, тот назвал цифру, в которую трудно было поверить. За сверхкороткое время грузинам и богатым армянам Меликову и Туманову, фактически управлявшим  армянской общиной, удалось собрать  три тысячи ополченцев или, как было принято их называть, милиционеров. Несмотря на плохое вооружение такого пополнения, новость обрадовала Лазарева: когда счёт становится, как сейчас – один против четырёх-пяти, то воевать вполне можно. Поэтому в лучших традициях прошлых веков он прямо из Сигнахи отправил Омар-хану письмо-ультиматум, в котором весьма изящно изложил недвусмысленную угрозу: «Когда возвещания мои над вами не подействуют, неумолим пребуду».
  Послание это Омар получил тогда, когда русско-грузинский лагерь расположился всего в нескольких верстах от аварского стана, а группа гребенских казаков из команды есаула Татаринова по дальновидному приказу Лазарева уже давно опередила своих, перебралась через реку и наблюдала за всеми действиями противника… Прочитав ультиматум и буркнув посланцу, что пустые угрозы разбиваются о престол Всевышнего и что ответа всяким гяурам не будет, хан тут же приказал своему войску двигаться в сторону Тифлиса, пренебрегая стычкой с русскими.
Лазарев вскоре получил донесение от своих пластунов и тоже немедленно снял лагерь. Малое войско двинулось быстрым маршем и кратчайшим путём к деревне Кагабети, единственному месту, где Омар мог переправить через Иори своих башибузуков. Там, на открытом месте, река раскатывалась вширь, притащив с собой с гор множество камней. Весенние буйные половодья из года в год обкатывали их, превращали в крупную гальку, в голыши, на которых коннице трудно было передвигаться. Сама река в это время года была довольно узкой и мелкой, брод был, конечно, удобным, но это только во время спокойной переправы. Лазарев рассудил, что нужно лишить противника возможности переправляться спокойно. Всё выигранное марш-броском по короткой дороге время Иван Петрович потратил не на сооружение каких-то укреплений – всё равно не успели бы, – а на расположение орудий с двух сторон от возможного места перехода реки и на размещение своего воинства. Каждый из русских батальонов (одним командовал лично Лазарев, другим – Гуляков, всё-таки упросивший взять его в схватку с Омаром!) выстроился в каре, ощетинившись штыками, прямо напротив переправы. Между ними разместились ополченцы, надёжно прикрытые с флангов русскими. На всём пространстве вокруг переправы создалась возможность вести очень плотный огонь, через который пробиться было бы практически невозможно. Теперь только оставалось ждать наглеца Омарку, как окрестил его про себя Лазарев.
Роковая ошибка Омар-хана была в неспособности понять, что перед ним стоит тот же самый противник, который подошёл к его лагерю несколькими часами раньше. Не могли же пешие русские перемещаться с такой скоростью, что опередили его конницу! Если же это не так, то это могло бы означать, что Лазарев привёл войск вдвое больше, чем донесли ему в весточке из Тифлиса. Одна часть сразу направилась к месту первой стоянки, а вторая… Но в увеличение русского отряда Омар не верил: источник во дворце был точный. Значит, остаётся лишь одна возможность. Чтобы перекрыть пути ему, Омару, русский разбил своё и без того немногочисленное войско, о котором ему своевременно сообщили, на две части. И тогда здесь, у Кагабети, лезгинам и их хану противостоит вместе со  слабо вооружёнными ополченцами…   один батальон! Всего – чуть более двух тысяч человек! Смешно! Против почти двадцати тысяч!
Он поделился такими размышлениями со своими подручными, чтобы, почуяв лёгкую победу, они попытались захватить русских и этих… их союзников со всем оружием, оно пригодится при штурме Тифлиса. А для этого их нужно… напугать! Русские не привыкли к кавказским способам ведения войны, к гибельному виду конской лавы, к гортанному победному крику. Не выдержат! Побегут! И вот тогда…
Они понеслись к реке широким фронтом, плотной, сверкающей шашками массой кентавров, они набирали скорость, гул тысяч копыт нёсся по окрестностям, лошади ржали, подгоняемые плётками, облако пыли вставало и закрывало задние ряды. И уже только воображение могло подсказать наблюдателю, которому, собственно, и было адресовано это действо, сколько же жадных до крови аварцев, коней, шашек и ружей там, за этой плотной пылью…
Лазарев стоял на фланге, возле орудий. Он понимал, что нетвёрдому человеческому уму такое зрелище не по силам, что ещё минута, другая – и кто-то не выдержит, бросит ружьё на землю, обхватит голову руками, зажмёт уши – лишь бы не слышать, не слушать эти звуки, этот ужас… А ещё через мгновение этот кто-то окончательно не выдержит и побежит… Так что правильно ты сделал, Иван Петрович, поставив егерей в каре. Когда ты плечо в плечо со   своим товарищем, то не побежишь, даже если сердце дрогнет. Но пока огонь открывать нельзя! Они выскочат на перекат, на галечную россыпь, замедлят вынужденно ход, вот тогда…
Он выждал тот самый момент, до которого стрелять было рано, а после которого – уже не имело бы смысла, потому что передовые уже выберутся из реки и галечной полосы, и рванутся всадники в первую очередь к пушкам, мгновенно изрубив прислугу орудийную, а затем начнут обтекать каре, даже не вступая в борьбу, заходя в тыл, и уже оттуда, одновременно со всей остальной ордой попытаются достать русских и армян с грузинцами сначала огнём, а после того, как в каре образуются бреши и плотный строй поредеет, бросятся в последнюю атаку, в беспощадную рубку…
Когда самые горячие всадники, сбавив вынужденно скорость, но продолжая яростно кричать, вступили на голые камни, такие неудобные для скачки, русские всё ещё стояли молча и неподвижно, огня не открывали. Пушки давно   были заряжены картечью, других артиллерийских припасов Лазарев велел не применять. Когда аварцы достигли другого берега (Собственно говоря,– какой там берег! Так, название одно для постепенного перехода от полосы крупной гальки и валунов к нанесённой той же рекой плодородной земле), Иван Петрович резко опустил поднятую вверх руку.
И ударила кара земная, заменившая кару небесную. Залп раздался с двух флангов, казалось, что пушек очень много, – так удачно они были расположены, картечь, конечно, косила атакующих, но куда больший результат был от паники, начавшейся в первых рядах наступавших. От залпов орудий пугались кони, шарахались, оскальзывались на мокрых камнях, падали, роняя всадников и ломая ноги, открыли огонь егеря из фронтальных плутонгов, непрерывно, хоть и беспорядочно, стреляли ополченцы. Вода в реке окрасилась кровью, началось беспорядочное отступление. Лазарев был доволен результатом, однако, зная местные нравы, сразу предупредил офицеров, чтобы не обольщались лёгкой победой:
– Сейчас, как я понимаю, Омар-хан распекает своих командиров за трусость перед слабым противником. Он действительно считает нас слабыми, и обязательно продолжит атаки. Более того: я думаю, что одну из них, может быть, именно вторую, он возглавит сам лично. При его раздутой славе непобедимого это самый лучший способ поднять дух войска. Так что будьте готовы в любой момент!
И они пошли. Мощным валом шли раз за разом, но и откатывались, как морской прибой, под дружным огнём егерей с ополченцами, под картечными залпами четырёх полевых орудий, которые, будучи вовсе и некрупного калибра, всё же наносили наступавшим немалый урон.
Они бежали к вечеру всем войском, панически, оставив в распоряжение русским и свой лагерь, и всё своё имущество. Во время пятой или шестой – кто их считал! – атаки в первом ряду атакующих всадников появился аварец с высоко поднятым на пике знаменем. Именно этого знаменосца и сшиб капитан Новицкий, захватил само знамя и притащил внутрь каре…
Много позже Лазарев узнал, что верно предсказал поведение Омара, что тот возглавил одну из атак, был тяжко ранен в бедро, а после, когда его вынесли с поля боя (Какого там поля! Из речки, мокрого выносили, с него стекали вода и кровь…), он потерял сознание, так и не увидев к концу дня позорного бегства без вождя и без знамени всего его хвалёного воинства, ничего не узнав об оставленном лагере, оружии и припасах. Но зато позже он увидел открытое пренебрежение соплеменников и союзников, считавших во многом вполне справедливо, что такой непобедимый герой, каким считался Омар, не должен был потерпеть такого позорного поражения. И не гангрена его доконала, а именно то, что от него все отвернулись – друзья, родные… У него не осталось желания сопротивляться смерти.
Ещё через несколько дней узнали, что царевич Александр предал и своего нынешнего покровителя, бежав подальше от сражения и укрывшись на сей раз в Шуше.
А Иори текла безмятежно, омывая горы трупов человеческих и конских… В этом месте и сейчас речка эта – не ровня горным бешеным рекам, не такая быстрая, и не по силам ей унести с собой эти страшные следы битвы… Лазарев приказал немедленно приступить к захоронению убитых. Их было около двух тысяч. Подсчёты своих потерь оказались удивительно, невероятно простыми. До сих пор Лазареву не приходилось слышать о бое такого масштаба, в котором одна из сторон долго искала своих убитых! Первому докладу он просто не поверил, велев вновь произвести подсчёт. Но всё оказалось именно так. Выяснили, что убит только один (!) егерь. Ранеными оказались опять-таки один офицер и два солдата. Это среди русских. Среди милиционеров – то же: несколько раненых.
Это была блестящая победа, о которой Иван Петрович не преминул немедленно сообщить в Петербург. За такую весть всегда награждали. Вот и Лазарев вскоре удостоился любимой награды императора – командорского Креста Святого Иоанна Иерусалимского. Такой же Мальтийский крест получили генерал Гуляков и ближайший помощник Лазарева Котляревский, который к тому же стал заслуженно штабс-капитаном. В Тифлисе, конечно же, Иван Петрович в первую очередь сообщил о результатах сражения недужному царю Картли-Кахети  Георгию XII. Царь принял Лазарева в своих двух комнатах в доме князя  Баратова, полулёжа на подушках. В последнее время он вследствие болезненной малоподвижности располнел ещё больше и двигался уже с трудом. Известие его искренне обрадовало, оно наглядно подтвердило Георгию, что он был прав, делая ставку на Россию. Не будь здесь войск под командованием Лазарева, Тифлис уже пылал бы со  всех концов, и вновь по улицам текли реки крови…
Но всё же, несмотря на обрадовавшую царя весть о победе, несмотря на оживлённый румянец, появившийся у него на щеках, Лазарев почувствовал, что дни Георгия сочтены, что сам царь знает  это. Да и дворцовые события, развернувшиеся за последние недели, явственно говорили о том, что всё окружение царя с некоторым даже нетерпением ожидало конца. Сыновья его многочисленные от двух цариц – Кетеван и Мариам, сводные братья царя от первой жены его отца Иракли, организовали мощную поддержку пересмотру закона о престолонаследии. В новой версии царём должен был стать старший мужчина в царском доме, и им оказывался брат нынешнего царя, сын предыдущего Юлон Ираклиевич. А по дворцовому окружению носились слухи, что Георгий решил посадить на престол одного из своих сыновей. И это должен был быть царевич Давид – сын его первой жены княгини Кетеван. В общем, всё завязалось в такой клубок, в котором разобраться человеку со стороны было почти невозможно. Те, кто мог бы иметь реальные права, разбежались по своим владениям и уж помощниками отцу вовсе не были. И уже заклубились вокруг Давида Георгиевича услужливые фигуры, готовые на всё, чтобы только заранее подготовить себе место для хорошего прокорма.
Царь же в это время медленно умирал в твёрдом сознании и всё старался закрепить уже решённое, уже сделанное, чтобы после смерти никто не смог бы отменить или переиначить, исказить волю его царскую. 20 декабря 1800 года он написал собственноручно ещё одно письмо русскому императору. В послании, ставшем, фактически, его вторым завещанием, имея в виду окружающие государства и внутренние трудности, а особенно – предательство Александра, за которым Георгий видел непредсказуемые проблемы на много лет вперёд (и оказался прав!), он писал о том, что страна его так или иначе должна покончить своё самобытное политическое существование, что народ желает теперь же вступить единожды и навсегда в подданство Российской империи.
Письмо было отправлено в Петербург, а на восьмой день после этого,  28 декабря 1800 года Георгий XII, царь Картли  и Кахети  скончался. Как оказалось впоследствии, он был последним грузинским царём. Он так и не узнал, что ещё 22 декабря Павел I подписал манифест о присоединении Картли  и Кахети  к России…
Поскольку задолго до кончины царя по причине его немощности, с его согласия и по его желанию не давать никаких преимуществ ни одному из незаконных претендентов на престол, фактическая власть в Тифлисе временно оказалась в руках Коваленского и Лазарева, поэтому именно они организовали торжественные похороны Георгия в царском святилище – мцхетском монастыре Светисцховели, в храме Креста – удивительном создании грузинской архитектуры Джварис-сакдари.
  Но Манифест в изначальном виде так и не прибыл в Тифлис. В Петербурге при известии о печальных событиях были вынуждены пересмотреть некоторые положения. Теперь предполагалось утвердить Давида XII Георгиевича генерал-губернатором, сохранив ему титул царя, а Грузию причислить к русским губерниям, но под особым названием «Царство Грузинское». Так российский император намеревался соблюсти интересы обеих сторон.
Бумага кочевала из Коллегии Иностранных дел к Павлу I, уточнялись детали, отдельные слова. В таких документах необходимы взвешенность и осторожность, просчитывание любых неожиданных поворотов. Но учесть всё просто невозможно, особенно тогда, когда в течение событий вмешиваются нетерпение и алчность, непонимание ситуации и искусственно раздуваемая, преувеличенная национальная гордыня. Царевич Давид не сумел сдержать себя, своих устремлений, и ещё за четыре дня до смерти отца уже приступил к делам. Если незадолго до этого вокруг него сплотились самые опытные в дворцовых интригах и самые дальновидные, то теперь его приёма ожидали практически все, у кого в руках была хоть какая-нибудь власть. Заметно для окружающих спокойно Давид проводил отца в последний путь и поспешил в его кабинет, к бумагам, в которых, как он полагал, могли скрываться какие-то тайны. Его не оставляла мысль о том, что они помогут ему на первых шагах. Он не ошибся, ожидая встречи с тайной. В одном из ящиков обнаружились копии писем царя русскому императору.
Особенно потрясло его письмо, отправленное в Петербург с делегацией, возглавлявшейся князем Гарсеваном Ревазовичем Чавчавадзе. Вначале Давид не понял ничего, строки прыгали перед глазами, смысл их ускользал от него, но когда, наконец,  уловил, то бросился, буквально расталкивая собравшихся в приёмной вельмож, к единственному человеку, которому он мог что-то рассказать, чем-то поделиться. Таким человеком была вторая жена его отца Мариам. Она, только с недавних пор смирившаяся с тем, что трон не будет пока принадлежать ни одному из её сыновей, напуганная неожиданным появлением и каким-то отрешённым видом Давида, только и могла, что спросить:
– Кого убили?
И услышала:
– Нас! Батюшка нас зарезал! Он договорился с Россией, что мы станем частью империи!
Вдова помолчала, первая её реакция не была видна под траурной накидкой, лишь спустя некоторое время дала волю своему известному всем близким бешеному темпераменту:
– И мы ничего не знали?! Ах, он, ничтожество! Сам ничего не мог сделать, как настоящий мужчина, так он к русскому Павлу обратился!
Двусмысленность сказанного Давид, конечно же, оценил. Недавно, ещё при жизни отца, он прослышал об очередных тайных свиданиях царицы. На этот раз с кем-то, чью личность или хотя бы национальную принадлежность соглядатаи никак не смогли установить. Но по-настоящему ударила его в сердце следующая фраза Мариам Георгиевны:
– Это всё князь Чавчавадзе воду мутит, это он подговорил Георгия! Убить его надо, как собаку! Где он сейчас?
– Говорят, всё ещё в Петербурге…
– Найди и зарежь его своей рукой!
– Но…
– Какие там «но»! Тебе тридцать три года, это возраст Иисуса Христа. Ты мужчина или существо, достойное своего отца?! И от этих русских тоже надо думать, как избавляться!
…Это было потрясением. Женщина, царица… Она может не любить, может презирать, может даже «не заметить» убийства, если его предпримет кто-то другой. Но дойти до такой степени ненависти, чтобы фактически приказывать ему убить человека, одного из самых важных в государстве… Это не укладывалось у Давида в голове. Он-то надеялся получить какой-то совет, зная практический ум Мариам Георгиевны, но получил то, что получил. Пришлось молча повернуться и выйти. Для царицы стало большим разочарованием, когда она, наконец, поняла, что её пожелание было игнорировано. Ей осталось только подумать о том, что все мужчины на свете одинаковы. Впрочем (пришла ей в голову очередная мысль), иногда ещё встречаются некоторые… весьма… Вспомнила разбойника-лезгина, у которого когда-то училась владению саблей и кинжалом. Гибкий, как клинок, неумолимый и беспощадный, не стремящийся угождать женщине, а покоряющий сразу и навсегда… Ах, как ей тогда хотелось, чтобы его усы пахли её кожей!..
(Продолжение следует)