Виктория

ВИКТОРИЯ

Известно, что сердечная боль страшна, если вместе с ней приходит мысль о смерти. Многое может человек преодолеть – не дано ему преодолеть свое сердце, этот полый мышечный орган, имеющий форму конуса, размером с кулак и весом всего около трехсот граммов. При больших физических нагрузках человеческое сердце способно перекачивать больше тридцати литров крови в минуту. Но что такое физические нагрузки?
...Он сидел на краю ванны и, держа в руке бритву, заворожено смотрел на кровь, стекающую по руке, по длинному лучевому разгибателю кости. Тут и пол нечем вытереть, подумал он, глядя на расплывающиеся на черном кафеле капли. Вспомнилось: «У Сенеки, чье стариковское тело было истощено скудной пищей, кровь шла медленным током, и он взрезал жилы еще и на коленях и под коленями...» Ты, старина, не Сенека, усмехнулся он, поглядев в зеркало на мощный трапециевидный торс, облепленный буграми мускулов. Ночью под душем она начала его брить и будто нарочно порезала, а потом высасывала из ранки кровь. Уж не вампир ли она? Глаза ее были безумными… В коридоре послышался порхающий женский смех. За стеной включили телевизор. Хлопнула дверь. Он переложил бритву из правой руки в левую. Ошметки мыслей, воспоминаний, звуки, цветовые пятна перемешивались в голове, корежились, скрючивались, плавились, словно горящая фотопленка, и вязли, тонули в тумане – как тогда, в Москве одиннадцать дней назад, когда он лишь на первом этаже у постового милиционера, угодив в объятия казавшегося с каждой встречей все громадней борца-классика Ильи Муромцева, который, ласково помяв его, осведомился, как она ничего, как сын, или уже потом, в машине, когда тащился за троллейбусом по раздолбленному метромосту, поглядывая на Москву-реку и Воробьевы горы в сумерках, – он осознал, что это не кто-то, он, Аржанов в кабинете размером со спортзал, со множеством разноцветных телефонов, с вымпелами, кубками, часами – дарами фирм, просидел на краю стула четыре с половиной минуты, а до этого ждал в коридоре и в приемной, пока Гармаш вернется с совещания, примет фирмачей, подпишет бумаги, попьет чаю, заваренного смазливой секретаршей, которая не узнала Аржанова, хотя еще два-три года назад здешние девочки узнавали его по фотографиям в газетах и даже автограф, бывало, просили; и иные знакомые в последнее время не узнавали, он почти уже привык к этому. «Посидите, – кивнула она на кресло, стоявшее за шкафом, – Вячеслав Максимович сказал, что примет вас, но позже. А если что-то не слишком срочное...» «Да у меня вообще-то срочное», – улыбнулся Аржанов, почувствовав, что фальшивой, жалкой сложилась улыбка. «Ну, тогда посидите», – улыбнулась и секретарша, прижимая ключицей телефонную трубку к уху, мочка которого оттягивалась перламутровой серьгой, бережно, чтобы долгие перламутровые ногти не задевали клавиш, печатая подушечками двух пальцев, и замурлыкала подруге о том, как кто-то с кем-то на чьей-то тачке завалился на какую-то дачу, а вернулся только вчера, прогудев всю ночь со вторника на пятницу, а послезавтра еще куда-то отгружается... ...С ними бы на шашлычки, подумал он. Ради чего все? Вся жизнь? Чтобы сидеть теперь вот здесь и заслоняться позавчерашним «Советским спортом» от проходящих через приемную в кабинет, прикидываться, что не втоптан в дерьмо, а так просто зашел, демонстрировать развернутыми плечами, что кому-то еще – многим! – нужен и вообще все, как заверил ты Илюшу Муромцева, у которого своих проблем по горло, нормалевич. «Пройдите, пожалуйста», – устало кивнула секретарша незадолго до конца рабочего дня. Открыл одну дубовую дверь, вторую, пошел, утапливая туфли в ворсе ковра. «А, – неопределенно мотнул подбородком Гармаш. – Сколько лет, сколько...» Руки не подал. И даже сесть не предложил. «Слушаю тебя. Только имей в виду, я в цейтноте. Что ты хочешь?» Он бросил взгляд на часы и стал вращать мизинцем диск телефона, но передумал, положил трубку, что-то пометил в перекидном календаре, перелистал вперед и еще записал, повертел в руке паркеровскую ручку с золотым пером, раздумчиво посмотрел в окно. «Я слушаю тебя, – сказал, вспомнив и словно удивившись, что Аржанов у него в кабинете. – Да ты садись, в ногах, как говорится, правды... А впрочем, где она есть? Так что ты хочешь от меня?»
Съехав с метромоста, он поехал по Воробьевскому шоссе, у площадки обозрения развернулся и поехал в обратную сторону, мимо гостиницы «Орленок», где после Олимпиады они встречались с деятелями искусств и хором пели, пересек Ленинский проспект, с Профсоюзной свернул на Ломоносовский, где жили, когда они с братом Володей были маленькими, затем на Мосфильмовскую, мимо студии, где восемь лет назад пробовался на роль советского Тарзана, на набережной против Новодевичьего монастыря, где когда-то ловили с отцом плотву, остановил машину, вышел, облокотился на парапет и стал глядеть на воду – ничто не умиротворяло так, как течение, плеск воды. Рядом рыбачил небритый стесавшийся мужичок, который, показалось, и много лет назад здесь стоял. Он то замирал, глядя на поплавок, то яростно дергал удилище в разные стороны, будто зацеп или попалась солидная рыбина. «Клюет, папаш?» – спросил Игорь.
Мужичок, прищурив глаз, оценивающе посмотрел на него, прикидывая, достойный ли собеседник. «Естественно, – у мужичка был гремучий бас. – Куда ей деться-то!» – «А что за рыба? Ратан, небось, какой-нибудь?» – «Сам ты какой-нибудь ратан. Щучка. Окушок. Плотвичка. Третьего дня один тут сомика взял вот такого». – «Сома?» – «Ну да, сомика. На семь восемьсот потянул. А я в том месяце жереха вытащил, не вешал, но хороший жерешок». Рыбак был настолько серьезен, что Игорь не знал, как реагировать. «А таймени, – спросил, – не попадаются?» – «Чего нет, того нет, врать не хочу», – ответил мужичок. «А осетры?» – «Редко. Но бывают». – «А лососи?» – «Лососи! – взметнулся вдруг бас над рекой. – Ты думай, что говоришь-то! Лососи знаешь, где водятся? В море! А тут тебе что, море? Океян, может? Башкой надо соображать!» – постучав указательным пальцем по морщинистому лбу, мужичок отошел по набережной шагов на десять, оглянулся, снова постучал по лбу. «Сам ты – лас-сось!» Игорь рассмеялся и снова стал глядеть на воду, мутную, подернутую масляной пленкой, на купола Новодевичьего, поблескивающие на фоне сумрачного, с аметистовым отливом неба. Почему-то от абсурдного этого разговора с сердитым рыболовом на душе прояснилось, даже очнулась где-то в глубине надежда.
Игорь сел в машину и поехал домой. Не дождавшись лифта, взбежал на шестой этаж, скинул в прихожей куртку, раскрыл записную книжку, намереваясь позвонить, но, пролистав книжку до конца, обнаружил, что звонить некому. Начал сначала – множество визитных карточек с именами, должностями, званиями наших и иностранных подданных, из которых Игорь не помнил почти никого, множество телефонных номеров, записанных на страницах книжки аккуратно и беспорядочно, горизонтально, вертикально, по диагонали, и тоже в большинстве своем уже ничего не говорящих. Год назад Игорь купил новую записную книжку, чтобы перенести туда только номера телефонов людей, которым и он нужен, которые звонят ему, однако долго за это дело не принимался, оправдываясь нехваткой времени, ленью, не склонностью вообще к писанине, и лишь несколько дней назад признался себе, что боится: почти ничего бы не осталось. Он набрал номер школьного друга, не зная, что скажет – занято. Уронив взгляд на одну из напыщенных, с обилием серебряной краски визиток, вспомнил сперва выскобленный подбородок, налегающий на воротник рубашки, дымчатые очки в массивной роговой оправе, потом и голос, глухой, деревянный: «Будут проблемы, звони, старик, не стесняйся, ты сам понимаешь, для нас проблем не существует». Игорь усмехнулся, вообразив, что и в самом деле звонит теперь, подробно обо всем рассказывает – впору было расхохотаться. Набрал номер бывшей своей жены, с которой недолго прожил, давно не виделся, но по телефону общался. Трубку взял муж. «А кто спрашивает ее? Она сына укладывает. Перезвонить не можете? Минутку, вот она... Катюш, тебя, твой». Екнуло в груди от этого небрежного насмешливого «твой». «Я ничего не поняла в твоей абракадабре, но приезжай», – сказала она, выслушав его. «Ну что ты, у тебя там муж, Валерка болен...» – «Валерка спит. Приезжай, Аржанов, приготовлю тебе твоего любимого цыпленка». Спустился, сел в машину, поехал – не столько к бывшей своей жене, сколько от настоящего одиночества. Муж работал в комнате, кропал очередную пьесу века, как сказала Катя, сидя за столом на кухне напротив Игоря – не накрашенная, усталая, в пушистом халате, уютная, почти родная; она слушала то внимательно, то рассеянно, курила, по привычке выдыхая дым в сторону от Игоря или вверх, к потолку. «Ну и сволочь этот твой Гармаш. Просто мразь». – «Да он не виноват – федерация, Кухмистеров... Можно на Валерку посмотреть?» – «Взгляни. Только тихо, у него вечером тридцать восемь и восемь была». Мальчик спал с открытым ртом, сбросив с себя одеяло, широко раскинув ручонки. Рядом на кровати лежал «кольт», привезенный Игорем еще с Олимпиады. На ковре были разбросаны книжки. Тикали в темноте часы. Игорь опустился перед кроваткой на колени, наклонил голову, чтобы почувствовать на лице горячее дыхание малыша. «От одных не заажаются, – сказал Валерка, совсем еще маленький, войдя в комнату, где Игорь лежал с гриппом, и положил холодную ладошку отцу на лоб. – Пап, а мы плавать пойдем, когда ты выздовишь...?» Поправив одеяло и поцеловав мальчика, Игорь вернулся на кухню. «Не нравишься ты мне, Аржанов, – сказала Катя. – Надо же что-то делать. Валерка в детском саду сказал, что мама у него чекистка, шпионов ловит, а папа чемпион мира. Какой-то ты совсем... как шмакля». – «А где обещанный цыпленок?» – «Его Маковецкий съел, оказывается. В порыве недюжинного вдохновения. Он безумно прожорлив». – «Как я?» – «Нет, с тобой никто не сравнится. Звоню Виктории». – «Кому?» – «Тетке моей. Забыл, кто нас с тобой познакомил?» – «Не забыл. И что она?» – «Она почти два года с этим Гармашом промаялась». – «Сто лет назад». – «Мужчины Викторию не забывают». – «Ничего это не даст». Катя позвонила, рассказала обо всем Виктории, та обещала перезвонить и в час ночи перезвонила, передала через Катю, чтобы Игорь ждал звонка из комитета. «Спасибо, Катюш, – прошептал он в прихожей, прощаясь. – Ничего, конечно, это не даст, но спасибо. Ты... хорошая». – «Я даже слишком хорошая. Классная. А ты не ценил. Если они не позвонят, ты сам им позвони». – «Нет, я звонить не буду». – «Дурак – единственное, что могу сказать. Каким ты был, таким...»
Прошел день, другой, никто не звонил ни домой, ни в бассейн, и до отъезда в Стокгольм оставалась неделя. По утрам и вечерам, как обычно, Игорь тренировался под руководством Володи, старшего брата. «Давай, Игорек, еще десять по сто и потом только на ногах. Чтобы в минуту ноль-две каждая укладывалась. Пошел».
На восьмой или девятой стометровке у Игоря возникло ощущение, что сверху кто-то смотрит, но сквозь стекла очков, сквозь брызги никого не было видно на пустых блестящих от солнца скамейках трибуны. Немного передохнув, последнюю, десятую стометровку он проплыл за 50,26 – это было близко к его личному рекорду. «Ты куда рвешь-то, Игорь? – сказал Володя, подавая брату надувные круги-тормоза, надевающиеся на ноги, и пенопластовую дощечку. – Секунда, а то и полторы запаса у тебя есть, точно, но сейчас-то кому ты что хочешь доказать? Мне? Порвешься только». – «Да нет, я так просто, Володь». И тут сверкнула квадратная лысина Кухмистерова, тренера сборной, сидевшего на последнем ряду с краю – охота тренироваться у Игоря пропала, отяжелели руки и ноги, заныло плечо, напоминая о недавней аварии. Он медленно проплыл с тормозами, держа в руках дощечку, пятьдесят метров, еще пятьдесят. «Игорь, ты уснул? – крикнул Володя. – Ну-ка собрался живо! Слышишь меня?» – «Слышу, Вова, слышу». Через полчаса тренировка была закончена. Кухмистеров пришел в раздевалку. «Торопишься?» – «Нет. Не очень». – «Поговорить надо. Не здесь». – «А кто мешает?» – «Ты знаешь, какие у нас с твоим братом отношения. Я жду тебя у выхода». Сели в сквере на скамейку. Кухмистеров, закинув ногу на ногу, потирая колено ладонью, долго молча глядел на разгуливающего в пожухлой траве толстого рыжего кота. «Жаловался, значит? – сказал отстраненно, как бы между прочим. – Батя твой был... выше этого». – «Никому я не жаловался». – «И у Гармаша ты не был. И о том, что затравили тебя, бедняжку, не говорил, и что недавно мировой рекорд побил... Отец твой...» «Не надо про отца», – перебил Игорь. Кухмистеров шумно выдохнул, показывая, как тяжек ему этот разговор, и будто с самого начала, от сотворения мира, монотонно повел речь о том, что Игорь для него, как сын, может, и ближе, потому что своих сыновей нет, Бог не дал, и по этой причине ему, Кухмистерову, неимоверного труда всегда стоило быть объективным, но теперь очевидно, теперь и ежу, как говорится, ясно, что пора и честь знать, ведь неумолимо бежит время, да, он, Игорь Аржанов, заслуженный и так далее, это все знают, и способен показать неплохой, даже отличный результат, как только что на обычной тренировке, однако двадцать восемь есть двадцать восемь, это отнюдь не двадцать, а почти уже тридцать, и не ему, Игорю Аржанову, объяснять, что означает сей возраст для пловца-спринтера, тем более что полгода почти из-за аварии не тренировался и врачи вот...» – «Возьмите меня в Стокгольм, – сказал Игорь. – Я выиграю». – «Как мальчик, ей богу – возьмите меня... Да могу я тебя взять, но...» Кухмистеров, перескакивая взглядом с голубя в луже на старика, собирающего между кустами пустые бутылки, со старика на кота, шумно выдохнул и снова терпеливо стал объяснять, загибая длинные толстые пальцы, по каким причинам не может, не имеет права на риск. «Ну, возраст – ладно, хотя это был бы нонсенс: Макдональду двадцати нет, Хэвелоку – восемнадцать... Травмы твои, полученные в аварии, допустим, прошли, хотя я сильно в этом сомневаюсь. Но ты со стороны умей на себя взглянуть. Сейчас на мире пловцы все за сто девяносто, под два метра, а в тебе сто восемьдесят, да и то с натяжкой. Чисто физические показатели...» – «Я выиграю, – сказал Игорь. – Я действительно несколько дней назад побил рекорд Виндена». – «Мы все мировые рекорды бьем, – усмехнулся Кухмистеров, поглаживая пальцем седой висок. – Когда никто не видит». – «Возьмите...» – «Тьфу, пропасть! – сорвался тренер. – Выигрывай! Круши, ломи рекорды! Но только без меня. Так Гармашу и доложи: мол, я, будущий чемпион мира, или старик Кухмистеров, выживший из ума! Прощай».
Вечером Игорь работал в зале со штангой, когда вахтер позвал его к телефону. Звонила секретарша Гармаша: «Вячеслав Максимович просил передать, чтобы вы завтра утром зашли в федерацию... Одну секундочку... Аржанов, Вячеслав Максимович, возьмете трубочку?..» «Игорь, – послышался скрипучий голос. – В Стокгольм ты летишь – я принял такое решение. Но смотри, на глаза мне не показывайся, если... Понял меня? Все. Ни пуха». «Володька!» – с воплем Игорь ворвался в зал, схватил брата, швырнул через себя, тот вывернулся, устоял, сделал подсечку, Игорь, падая, уцепился за шею Володи и вместе, обнявшись, они повалились на пол, но и в партере продолжали схватку – как двадцать лет назад в коридоре их огромной квартиры на четырнадцать семей. «Я докажу. Я докажу им всем!..» Сказав, что едет домой, Игорь приехал в бассейн и там, попросив какого-то мальчугана из секции плавания засечь время, второй раз за неделю побил мировой рекорд, теперь на целых восемь сотых секунды. «Ты должен сейчас же поблагодарить Викторию, – сказала Катя, когда он позвонил ей поздно вечером. – Она, кстати, тоже едет в Стокгольм, Гармаш ее руководителем делегации отправляет. Я же говорила тебе. Записывай телефон – если бы не она... Вернешься чемпионом – пожарю тебе цыпленка» («Сегодня у тебя такие-то дистанции – телятину тебе подавай! – кричала она до развода. – Завтра другие – цыпленка! Мне до смерти надоело быть твоей придворной кухаркой, калории подсчитывать!..») Положив трубку, Игорь долго тупо смотрел на свое обручальное кольцо. Когда разводились, Игорь убежден был, что на свете нет большей стервы, чем его кратковременная супруга. А теперь она помогла ему, она сделала для него то, что он не смог сделать сам, хотя с детства привык рассчитывать только на себя – отец так приучил. И Виктория – ее он давно не видел и видеть не хотел, но что-то смутно тревожащее, связанное с ней, не оставляло. Позвонит и что ей скажет? Спасибо? Идиотизм. Станет расспрашивать, отца опять вспоминать, у которого занималась когда-то фигурным плаванием. К черту!
Игорь достал с полки альбом, сел в кресло и начал листать. На пожелтелой, обтрепавшейся по краям фотографии отец и Виктория, совсем еще девочка, стояли перед большой афишей – водная феерия «Загадочный кристалл». В том году Игорь родился, Володе было три. А через четыре года умерла мама. Фотографии были беспорядочно вперемешку вложены между страниц. Вот Игорь с призом «Комсомольской правды» в Ленинграде. Они с Ильей Муромцевым в Монреале. Отложив альбом, Игорь позвонил Илье, подошла жена, Лиля: «Кто его спрашивает? А Ильи нет. Не знаю, когда будет. Может быть, и никогда он здесь больше не будет». Лиля, несостоявшаяся балерина, и Катя, бывшая жена Игоря, несостоявшаяся поэтесса, а ныне сотрудница КГБ, чем-то внутренне были очень похожи, они это сами сразу почувствовали, едва встретились в компании на дне рождения тренера Ильи, Самсоныча – и оттолкнулись друг от друга, как одинаково заряженные физические частицы. Если бы не Лиля, висящая маленькой, но увесистой гирькой, Илья мог бы стать настоящим Ильей Муромцем. Впрочем, чья судьба вовсе свободна от гирь? Игорь вернулся к фотографиям. Виктория с Катей и Маковецким в Гурзуфе на набережной, сзади на парапете сидят какие-то хиппари и Максим Горычев, ставший теперь журналистом. Виктория в новогоднюю ночь пьет шампанское на брудершафт с ним, Игорем, рядом улыбающаяся Катя в наряде Белоснежки держит на руках Валерку – гномика с длиннющей зеленой бородой. Это ведь Виктория уговорила тогда Катю рожать, вспомнил Игорь. Чуть ли не из абортария вытащила. И финское детское питание доставала, когда молоко кончилось, и коляску... – а потом, в то время как Игорь бил рекорд в Мельбурне, она же и привела к ним в дом своего бывшего любовника Маковецкого, у которого с Катей еще в Гурзуфе, скорей всего... «Аржанов, если бы ты в постели был таким же, как в бассейне... – сказала однажды по телефону Катя, напившись у Виктории. – Извини. Но не думай. Вика тут ни при чем. Я сама все решила. Может быть, впервые в жизни. А у Валерки, если, конечно, ты не будешь слишком сволочиться, всегда будет папа, поверь мне».
Похолодало. Зеленые еще тополя и липы поседели за ночь, снег с дождем шел до полудня, и, хоть сказали по телефону, что международные рейсы не отменены, в машине по дороге в Шереметьево Володя беспокоился, а Игорь, полулежа на заднем сиденье, молча глядел в окно и зевал. «Ты не выспался! Или мандраж? – Володя обернулся. – Рановато что-то. Все в ажуре. Главное, ничего не бери себе в голову». – «Так уж и ничего?» – «Думай о вечном. Я тебя особенно провожать не буду, чтобы с Кухмистеровым не пересекаться».
Первым, что из толпы авиапассажиров бросилось им в глаза, было ало-черно-белое одеяние высокой пышной брюнетки и огромный букет чайных роз, который держала она в руках. «Ты чего?» – спросил Игорь шагнувшего неверно и резко в сторону брата, хотя и сам сразу узнал женщину. «Она. Видеть ее не могу. Ты шагай». Обнялись на прощание, Володя пошел, не оглядываясь, к машине, Игорь занял очередь к таможенному досмотру. Кухмистеров делал вид, что не замечает его, да и остальные члены делегации, кроме двух-трех молодых пловцов, в толчее пожавших ему руку, отводили глаза в сторону или вдруг принимались разглядывать свои сумки, свои башмаки. Кухмистеров первым подошел к таможеннику, показал какую-то бумагу и что-то негромко сказал, кивнул за спину – и команду пропустили без досмотра. А когда остановились у паспортного контроля, розовощекий кудрявый пограничник, увидев Игоря, улыбнулся и, несмотря на то, что паспорт держал в руках, уточнил: «Товарищ Аржанов? За золотом в Швецию?» Игорь пожал плечами, оглядываясь, а пограничник, возвращая паспорт, приблизив лицо к стеклу, сообщил негромко: «У меня первый разряд, тоже сотку плавал, за вас болеть буду». «Ну ты у нас прямо-таки кинозвездец», – заметил Кухмистеров, когда шли на борт по телескопическому трапу – и остальные Игоря как-то вдруг узнали, стали по-дружески задевать, подталкивать плечами и сумками, отчего слегка закружилась голова и полчаса спустя в самолете над Балтийским морем очень не хотелось отказываться от рислинга, предложенного длинноногой скуластой официанткой, чудилось, будто по распоряжению свыше, откуда-то отсюда, из беспредельной голубизны, его одинокие мытарства, отчаяния, горечь – в прошлом, теперь пойдет все, как прежде, нет, лучше, исполнятся его заветные мечты, мечты отца и брата: он, двадцативосьмилетний заслуженный мастер спорта Игорь Аржанов, вопреки всему и всем станет наконец-то чемпионом! Не успели пообедать, как зажглось табло «Не курить. Пристегнуть ремни» и непроглядный пепельно-лиловый дым облаков поглотил самолет, вибрирующие крылья покрылись крупными каплями влаги, а спустя еще несколько минут завиднелись черепичные крыши крохотных, точно рождественские подарки под елкой, домиков, стоящих на островах и по берегам озер, неестественно синих. Попали в час пик и из аэропорта Арланда их автобус почти час шел до Стокгольма, менее, чем Москва, угрюмого под холодным дождем за счет зеркальных витрин, реклам и многоцветного автомобильного потока. Поселили их в отеле неподалеку от Слюсена, на высоком берегу озера Мэларен, из окон был виден весь Старый город, с башнями, островами, яхтами, терракотовой ратушей, поблескивающей тремя золотыми коронами. Вечером дождь перестал и после ужина Игорь решил пройтись, спустился по мосту, отделяющему озеро от морского залива, постоял у памятника Бернадоту и углубился в Гамла-стан, медленно побродил по Лонг-гатан, длинной узкой, вымощенной брусчаткой улице со множеством лавчонок, допоздна торгующих всем тем, что туристской душе и телу угодно. «Игорь! – окликнул его женский голос. – Игорь Аржанов!»
Это была Виктория. Она подошла, вложила ему в ладонь теплую руку: «Ну, здравствуй. Хоть ты и избегаешь меня старательно. Я и в Шереметьеве ждала, что ты подойдешь, и в самолете, и в автобусе». – «Извините. Вы все время заняты были, разговаривали. Спасибо вам». – «Лучше поздно, чем никогда. Пожалуйста. Главное, чтобы толк из всей этой нашей затеи вышел. Но в любом случае – с тебя причитается». Она взяла его под руку и они пошли, будто нередко так ходили по городам и весям мира, давно и близко знакомы; она, опираясь на него, ругала себя за то, что надела высокие каблуки, на которых невозможно ходить по брусчатке, рассказывала, как в панике укладывала вещи перед самым отлетом и что кому должна здесь купить, несмотря на дороговизну по сравнению с другими европейскими столицами – вечная головная боль, нервотрепка, угодить всем родным и знакомым так же трудно, как накормить тремя хлебами пять тысяч человек. «Кстати, не хочешь поужинать с миллионером? Он меня ждет тут неподалеку – Бенгт Аданбю, давнишний мой поклонник, это он организовал ваш чемпионат, недавно остров купил. Приревнует к тебе, хотя виделись мы с ним последний раз, когда мой Аненков был еще жив». – «Неудобно». – «С миллионером ужинать? Ты уверен, что еще когда-нибудь предоставится тебе такая возможность?!» – «Я в кроссовках, в джинсах...» – «Он тоже так ходит. Пойдем, ты должен меня слушаться!»
Бенгт Аданбю, лет семидесяти, но необычайно подвижный, крепкий – брус, обточенный многолетними тренировками и большим бизнесом, требующим непрестанного напряжения, вовсе не был похож на миллионера (как Игорь себе оного представлял). Скорее он походил на доброго дядюшку. Правда, узкие, будто подрезанные по краям серые глаза нет-нет, да и отблескивали сталью, когда они втроем сидели за крохотным круглым столиком в крохотном, как кухня в московской малогабаритной квартире, таиландском ресторанчике, ели каких-то черненьких, подобных жукам-навозникам, в чудовищно остром соусе приготовленных уроженцев далеких теплых морей и миллионщик, усердно работая лоснящимися тугими скулами, вспоминал по-английски, как ему, вратарю сборной Стокгольма, засадил мяч под перекладину господин Аржанофф, с которым после второй игры, которую русские тоже выиграли (а играли первую по общеевропейским правилам, вторую – по советским, и «Дагенс нюхетер» на другой день писала: «Русские побили чемпионов сперва по-шведски, потом по-русски, и неизвестно, что больней»), Аданбю обменялся резиновыми шапочками и подружился и потом по глупости написал в Россию письмо, попавшее, естественно, на Лубянку, так что отец Игоря попал в лагеря из-за него, Аданбю, и он благодарен судьбе, представленной в лице восхитительной Виктории, за то, что она свела его с сыном господина Аржанофф, тем более что Игорь столь замечательный пловец, Аданбю не раз видел его на дистанции – и в Мельбурне, и в Мехико, и в Гамбурге, и в Риме, и в Токио, но, однако, справедливости ради следует заметить, что трудно будет победить и немца Лейденрайха, и американцев Симонса и Кроуффорда, и канадца Хэвелока, и австралийца Макдональда. «Вы ешьте, дорогие мои, на меня, старика, внимания не обращайте, можем еще что-нибудь заказать или перейти в другой ресторан, по соседству, финско-русский – «Калитка», – тот самый, в котором мы с тобой, очаровательная Виктория, и с твоим великим мужем ужинали, десять, пятнадцать лет с тех пор прошло? – тебя годы только красят, фантастическая женщина, Игорь, поверьте, я долго и активно живу на этой грешной земле, но таких женщин больше не встречал, роковая женщина, я прекрасно понимаю твоего отца, который сошел из-за нее с ума, если б не ее чары, отец твой, быть может, сидел бы сейчас тут и хохотал, как только он один умел хохотать, он ведь моложе меня...» «А как твоя внучка, Бенгт?» – спросила Виктория. «Красавица! Кстати, учит в Упсальском университете русский язык и литературу. Она через пару дней будет в Стокгольме». – «Надо нам Игоря с ней познакомить». «Ты и сводней стала, – расхохотался Аданбю, целуя Виктории пальцы в кольцах и перстнях. – Моя внучка рада будет познакомиться, но только с чемпионом», – миллионер подмигнул Игорю. Счет, поданный официантом, он проверил на карманном калькуляторе.
Вернувшись в отель, Игорь до половины первого ночи лежал на кровати, прислушиваясь, расчленяя клубок отельных и уличных звуков, стараясь если и думать, то обо всем, но ни о чем в отдельности. Блики реклам, фонарей, автомобильных фар проскальзывали по куполообразному плафону. В промежутке между занавесками в небе вспыхивал и гас голубой огонек, будто звездочку время от времени прикрывали ладонью. Натянув тренировочный костюм, Игорь тихонько отворил дверь и вышел в коридор. Бесшумно ступая по паласу, дошел до тридцатого номера, в котором жила Виктория. Постучал пальцем – не ответили. Он постучал громче и, решив, что она еще не воротилась, пошел по коридору обратно. Щелкнул замок, Игорь обернулся – Виктория в длинном шелковом китайском халате, почти не прикрывающем грудь, с распущенными волосами глядела на него так, точно давно ждала его прихода. «Я...» – он потупился, покраснев. «Проходи скорей», – она слегка посторонилась, стоя в проеме двери, и, чтобы не задеть ее, Игорь, вытянувшись, прижимаясь лопатками к косяку, просочился в комнату, не избежав теплых дурманящих токов, излучаемых женщиной. «Я знала, что ты придешь, – заговорщицки промолвила Виктория, опускаясь в кресло, закидывая ногу на ногу. – Ты садись в кресло, чтобы мне было тебя видно». – «Да нет, спасибо». – «Почему ты так смущаешься?» Он сел там, где стоял – на ковер.
«Скажите...» – начал он, но она перебила, и больше получаса он слушал ее, замерев; она рассказывала о том, что вовсе не из-за письма Аданбю посадили отца, а по доносу Кухмистерова, тогда еще совсем мальчика, он обвинил Аржанова в космополитизме за то, что тот увлекся фигурным плаванием, распространенным на Западе, и готовил большую программу; рассказала, как уже после лагерей, в конце пятидесятых годов, отец Игоря увидел ее в секции художественной гимнастики и пригласил к себе на фигурное плавание – через год она была уже солисткой водной феерии «Загадочный кристалл». «Тебе, конечно, говорили, что ваша с Володей мама умерла из-за меня, что отец погиб из-за меня, что я вампир, демон, бес, злой рок вашей семьи... Да, отец был влюблен в меня! Нет, не в меня, как потом я поняла, а в созданный им самим образ – я почему-то удивительно точно вхожу в образы, создаваемые мужчинами, и они теряют способность отличать одно от другого – где-то в тайге на лесоповале в пятидесятиградусный мороз явилась ему пленительная русалка в янтарно-изумрудных бликах, и много лет спустя в Москве он нашел ее, а его обвинили в развращении малолетних, не пустили с программой в Польшу, травили и потом даже собственных сыновей не давали тренировать, уничтожая его открытие – силовой двухударный кроль... И все же он до последней минуты верил, что не даром Бог послал ему русалку по имени Виктория. Вспоминая, как зимой в слякоть они хоронили отца и некому было даже вынести гроб, Виктория умолкла вдруг, отвернулась. «Но почему... – прохрипел он просевшим, треснувшим голосом, – почему я ничего этого не знал? Почему мне не говорили?» – «Не говорили? И Володя ничего тебе не говорил? И... про меня?» – «И про вас. Нет, я знал, мне Катя рассказывала... но о том, что мама... что Кухмистеров на отца...» – «И слава богу, – помолчав, проговорила Виктория, погладив свое круглое колено. – Тебя берегли. Володя, старший брат твой, знал все. И поэтому ничего не смог добиться». – «Володя был бронзовым призером чемпионата по скоростному плаванию в ластах». – «Был. Бронзовым. – Виктория зевнула, прикрывшись ладонью, улыбаясь сквозь навернувшиеся на глаза слезинки. – Давай спать».
Игорь вернулся к себе в номер, лег, но понял, что не уснет, встал, надел куртку, спустился в фойе, вышел на улицу. Город спал. Ночная жизнь в Амстердаме, Риме, Париже, Токио, Нью-Йорке, во многих других городах, где бывал Игорь, в это время распалялась, а Стокгольм спал: в черной ребристой воде отражались блеклые притушенные фонари, по набережной неторопливо, сонно проезжали редкие автомобили, устало стучали по асфальту, залепленному листьями, запоздалые каблуки, устало мигали светофоры, рекламы, застыли в беззвездном неподвижном небе шпили и башни. Игорь, подняв от ветра воротник куртки, прошел по мосту, по безлюдной площади, остановился у фасада Королевского театра, посмотрел на фотографии из «Гамлета» в постановке Бергмана – то ли сам принц Датский, то ли Фортинбрас палит из автомата, валятся друг на друга обитатели Эльсинора. («Ты не станешь чемпионом, ты ничего не добьешься, – кричала Катя перед разводом. – Если бы не Володя, ты так бы и сомневался во всем, как толстый лысый Гамлет!..») От площади Игорь пошел по проспекту, свернул налево, спустился по лестнице и по темному кривому переулку вышел к едва подсвеченной снизу витрине, на которой выставлены были высокие, до бедер сапоги со шпорами, лежали и висели цепи, плети, наручники, ажурное женское белье... Винтовая лестница за открытой дверью вела вниз, в подвал, на стене была наклеена афиша нового порнофильма «Окровавленная нимфа» и указана цена: 45 крон. Это был не просто кинотеатр, о чем свидетельствовало меню бара и фотографии девочек. Прошагав дальше по переулку, Игорь машинально прикинул, что можно купить за сорок пять крон на распродаже – можно было кое-что. Остановился. Плюнул. Повернулся и подошел к заведению, спустился по винтовой лестнице. «Хей! – приветливо улыбнулась седоволосая молодая женщина, продававшая входные билеты. – Виль дю ха рулит?» – «Уот ду ю сей?» – не понял Игорь. «А ю фрэнч?» – «Ноу. Ай эм рашн». – «Рашн?! Импосбл! Лук эт...» Она нажала кнопку, заиграла музыка и на экране за ее спиной вспыхнул наиболее сакраментальный, видимо, кадр из фильма: в лунном свете пышные груди брюнетки терзает огромными когтями монстр с туловищем немощного старца, ногами страуса и мордой динозавра. Брюнетка была похожа на Викторию. И это не удивило – Игорь привык видеть ей подобных в западных журналах, на афишах, на экранах.
...Он поздно по-настоящему пришел в плавание – в двенадцать лет еще занимался и футболом, и бегом, и лыжами, и баскетболом, а в бассейн ходил за компанию с братом больше для того, чтобы понырять с вышки да порезвиться. Решил все иллюстрированный журнал, тайно от таможни и отца провезенный Володей из Испании; на его развороте была фотография обнаженной смуглой девушки, выходящей из бассейна, – в ней Игорь узнал мечту, неизвестно, где, когда и как явившуюся на свет, и в тот же день наедине с покрытой бриллиантовыми каплями девушкой, глядевшей ему в глаза, поклялся стать пловцом, чемпионом, объездить весь мир и выиграть все соревнования. Упорством своим на воде и в спортзале удивил даже отца. Через год на всесоюзных юношеских соревнованиях на дистанции 1500 метров вольным стилем он занял первое место и стал мастером спорта. Потом восемь раз улучшал юношеские рекорды на дистанциях 400 и 1500 метров. Ему было присвоено звание мастера международного класса. Но отец видел, что Игорю что-то мешает полностью и до конца использовать свою природную резкость и быстроту. Больше шестидесяти лет учебники и методические пособия по плаванию утверждали, что ноги пловца должны увеличивать скорость, это считалось законом.
Однако тренер Аржанов после многих выкладок, графиков, споров с учеными и врачами начал вносить изменения в стиль Игоря, сокращая ножные удары и облегчая работу рукам. И вот Олимпиада. Австралиец Майк Уэнден устанавливает новый мировой рекорд на 100 метров вольным стилем. «Он плыл по-своему! – кричал в федерации тренер Аржанов. – Нет, это не был «балетный» кроль с вытягиванием рук перед гребком! Не было шестиударности в ногах! Я уверен, из «тарзановского» кроля Вейсмюллера выжато все!..» Никто тогда не принял «силового» кроля Аржанова; стиль этот отличался от традиционного, когда ноги пловца за одно полное движение руки успевают сделать пять-шесть шагов-ударов по воде, тем, что ноги спокойно проволакиваются по воде равномерно с руками, выполняя роль стабилизатора, а не ускорителя, но руки работают гораздо быстрее, чем у других пловцов, без пауз. «Он думает, что Америку открыл, заставив своего сына обыкновенными саженками плавать!.. Павел Николаевич, вы, возможно, не знаете, некогда было иностранные языки учить, но английское слово «кроль» в переводе означает не «скакать», не «бежать на руках», а «ползти». «Может, и правда, пап?» – сомневались и сыновья. «Может, и правда, – кивал отец. – А может, и нет. Тебе-то, Игорь, самому как легче плавать – кролем или саженками, как они говорят?» – «Мне-то... саженками». – «Вот то-то и оно. У каждого свой стиль должен быть. Давай еще полчасика со штангой поработаем – и на каток...» Физических нагрузок, к которым отец приучил на тренировках Игоря, не выдерживал больше никто из пловцов. Павел Николаевич уверен был: чтобы развить максимальную мощность, сердце, находящееся при плавании в неестественном, горизонтальном положении, должно быть беспредельно выносливым, тренированным в самых разных режимах и условиях. На сборах в Цахчакаури Игорь поражал всех своей скоростной выносливостью. Пять человек плывут пятьсот метров с условием, что каждый выкладывается на своей стометровке и отстает. А Игорь Аржанов – всю дистанцию на максимальной скорости. «Рад бы, парни, – говорил он, отдышавшись. – Да не могу как-то отставать. Привык уже, что ли...» О том, какой тяжелой кажется вода на последних метрах дистанции, о чувстве, будто гири на ногах и тянут ко дну, а грудь, весь торс, шею, плечи обертывает, сдавливает свинец, он никому не говорил. И о том, что часто во сне пытается обогнать самого себя. Неожиданно для всех младший Аржанов перешел на спринт и весной на матче СССР – ГДР побил рекорд в плавании на сто метров. В тот год весна была ранняя, в конце апреля зацвела черемуха, похолодало. В ветреных сумерках они сидели на лавке возле дома дяди Савелия, к которому приехали с отцом в Кручеж, старик рассказывал, как перевернулся баркас, с которого втроем они – маленький Пашка, отец его, Николай, и он, Савелий, – рыбачили, поплыли к берегу, тут уж не до кого, как бы себя спасти, вода ледяная, Савелий чудом доплыл, оглянулся на море – ни души, а ночью в стороне нашли баркас с привязанным к нему сыромятными ремнями мальчонкой, Пашкой, хоть и без сознания, но живым. «Знаешь, последние какие слова отца были? – говорил Игорю Павел Николаевич, когда поздно вечером возвращались на электричке в Москву. – Я уж потом вспомнил: ты доплывешь, сынок, – говорил отец, захлебываясь, из последних сил прикручивая меня ремнями к баркасу так, чтобы голова на поверхности держалась. – Ты доплывешь... И ушел батя под воду. Только ушанка его прожженная на волнах...»
...Берегли, думал Игорь, так и не решившись войти в подвальное заведение, шагая по переулку в сторону отеля. И все врали. Делали чемпиона, который не должен ни в чем сомневаться, не должен ничего знать. Не семгу они ловили, а топили их, человек двести, с детишками, – на барже. Даже то, что отец умер, скрыли, потому что на другое утро мне предстояло плыть. Не сказали, что Кухмистеров, у которого я столько лет плавал в сборной... Не сказали, что бабушка умерла в эмиграции, что не просто так отец с дедом на севере жили, а деда выслали туда... Они за человека меня не считали. Я был для них роботом, амфибией, способной делать в воде за пять – десять метров на восемь – десять гребков больше, чем другие пловцы, амфибией, проплывающей в год около трех тысяч километров и за жизнь проплывшей больше половины длины экватора... И ради чего это почти двадцатилетнее рабство, эти миллионы преодолений себя, эти лишения, если чемпионом я так и не стал и не стану?

...Утром в день финального заплыва на сто метров вольным стилем он сидел на краю ванны и сбривал волосы на ногах, предплечьях, груди. Полтора года, с тех пор как попал в аварию, он не брился, да и нужды не было, потому что на крупных соревнованиях не выступал, разве месяц назад выиграл Спартакиаду. Он и раньше редко брился, хотя отец подсчитал, что волосы на теле – это две-три десятых доли секунды потерянных, и если бы в Мюнхене Марк Спитц побрился, а вдобавок и подстриг свои длинные волосы, то побил бы все рекорды. Поранившись, Игорь смотрел, как стекает кровь по руке, по груди, внутренней косой мышце живота, капли падают на кафель и расплываются. «Чтобы в случае надобности возлежать на розах со спокойной душой, учиться не нужно, – вспомнились слова Сенеки. – Закаляются затем, чтобы не посрамить верности под пыткой, чтобы в случае надобности всю ночь простоять на валу в карауле, иногда даже раненным, и не опираться на копье...» Где-то внизу играл джаз, слышались смех, звон, шаги, стук. Подлив в засохшую пену воды, намылившись помазком, Игорь снова стал бриться и, неловко повернувшись, снова поранился, довольно сильно, но боли не почувствовал, потому что голова была заполнена обрывками воспоминаний, может быть, и снов, то приближающихся, как качели, то удаляющихся, тонущих в тумане.
Все еще действует снотворное, понял он. Хорошо бы к середине дня хоть прошло. Вчера поздно вечером он сидел у Виктории, которая только вернулась из Королевского театра, куда ходила с Аданбю смотреть «Гамлета» в постановке Бергмана, и пришел Кухмистеров, – поглядывая на экран телевизора, на сюрреалистическую картинку, висящую над кроватью, на скрещенные ноги Виктории, тихим бесцветным голосом сообщил, что эстафету четыре по сто проиграли из-за Милаева, нервы у мальчишки сдали, сказалось отсутствие опыта, и не исключено, что финал сотки поплывет он, Аржанов, тем более что Виктория Алексеевна, – Кухмистеров посмотрел на Викторию, она улыбнулась краешками полных тяжелых губ, и, показалось Игорю, губы ее дрогнули, – Виктория Алексеевна на этом настаивает...» «Давайте чай пить», – перебила Виктория, доставая из чемодана кипятильник, своеобразный талисман, побывавший с ее мужем, знаменитым международником Аненковым, в полусотне стран, и банку консервов. Вскоре Кухмистеров ушел, поднялся и Игорь, но Виктория, не ответив на «спокойной ночи», неуловимым каким-то жестом задержала его. «Вот сюда, ты любишь на ковре – к моим ногам». Положив руку Игорю на плечо, она долго задумчиво смотрела на него сверху. Взъерошила чуб и так оставила пальцы утопленными в волосах. «Отец бы заставил тебя подстричься,– тихо промолвила. – Ты кудрявым родился и совсем черным, ни в мать, ни в отца, а глазки синие-синие. Знаешь, кому ты впервые в жизни улыбнулся? Мне. И плавать я тебя научила. Мы с твоим отцом на юг ездили, на Мыс. Отец спал после обеда, а мы с тобой пошли к морю, я взяла тебя, голенького, на руки, занесла на глубину и отпустила – ты не кричал, не бился, ты как щеночек ушел с головой под воду, выкарабкался и быстро-быстро ручками под себя стал грести, по-собачьи. Правда, метра полтора проплыв, опять нырнул и я тебя уже из-под воды вытаскивала. Но не плакал. А вот у отца навернулись на глаза слезы, когда он увидел, что ты плывешь. Я сказала, сам научился. Да так оно и было. Положи голову мне на колени – я так хочу». Она обняла его за шею и пригнула голову, прижала щекой к своим теплым круглым коленям. «Дурачок, – прошептала, нежно гладя по затылку. – Я ведь знаю, ты мечтал... с тех пор как в «Загадочном кристалле» меня увидел, мечтал. И не надо самого себя обманывать. А с Катюшей у вас и не могло ничего путного выйти. Она в меня пошла, сама не знает, чего хочет. Сейчас, правда, изменилась – служба. Одно у вас вышло замечательно – Валерка. Катерина мне сказала, что он быстрее всех в секции плавает. Но цыганка Василиса нагадала, что будет он в Америке великим хоккеистом-миллионером. Прелесть, а не мальчишка! Ты заснул?» – «Нет». – «Ты завтра должен победить. И ты победишь – это тебе говорит не какая-нибудь Марья Ивановна, а Виктория. Я специально сделала так, что здесь, в Стокгольме, ты узнал обо всем... об отце... Ты победишь. А теперь – спать. Кстати, внучка Аданбю тоже сегодня на «Гамлете» была. Она видела тебя на фотографии, говорит, что ты похож на принца, но славянский вариант». «Катя говорит, что Гамлет был толст и лыс», – к чему-то вспомнил Игорь. «Да ну ее, Катьку. Вечно что-нибудь выдумает. А внучка, апропо – единственная наследница Бенгта. И завтра вечером приглашает нас с тобой – в качестве чемпиона – к себе на виллу под Стокгольмом». – «Что мне за дело до какой-то внучки?» – «Ладно. Поцелуй меня и... Ну разве так целуют Викторию?» Она наклонилась и, сжав ладонями его голову, поцеловала в губы горячим, долгим, влажным поцелуем… В постели ее зеленые глаза казались черными. Она нашептывала ему в лицо что-то древнее, тибетское или гималайское. Он готов был потерять сознание, но дойти она не позволила.
После утренней разминки Игорь спустился в кафе. Накрашенная, причесанная, словно уже для вечернего приема, но в обтягивающем олимпийском костюме и белоснежных кроссовках, Виктория, стоявшая в небольшой очереди к шведскому столу, велела ему встать перед собой и указывала, какие блюда брать: клубничный, смородиновый йогурт, спаржу под майонезом, помидоры, огурцы, маслины, холодную телятину, омлет с грибами, апельсиновый сок, кофе со сливками и отдельно взбитые сливки. Потом она принесла ему кусок дыни. «Вы, как мама», – сказал он и покраснел. «Кушай на здоровье. А после завтрака мы с тобой немножко погуляем».
Взяв за руку на берегу залива, под холодным ветром с изморосью она читала ему по-английски сонеты Шекспира, а закончила почему-то словами: «Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы...» – «Как в кино», – усмехнулся он. «Я не люблю кино. Ладно, Игорь. Я должна уйти сейчас, а тебе лучше одному побыть». – «Но вы...» – «Конечно, приеду, глупый, болеть за тебя. Ни пуха – и пошли ты меня к черту».
В шесть вечера вслед за двухметровыми гигантами немцем Лейденрайхом и канадцем Хэвелоком, накануне в интервью назвавшим Аржанова печальным стариком, Игорь вышел из раздевалок к бассейну. Снял халат. Встал за стартовой тумбой номер «3». Обычно в эти последние мгновения перед стартом, глядя на бликующую зеленую воду, он ненавидел ее, проклинал, мысленно как бы пытаясь спрессовать все проплытые в жизни тысячи километров в одну – предстоящую, последнюю, быть может, – стометровку, преодолеть, пролететь ее и оказаться на суше. И он всегда перед стартом верил в победу.
Диктор по стадиону представил его после Макдональда, награжденного овацией, – «Эрджэнофф, юэсэсар!» – зрители жидко похлопали. Что-то крикнул Кухмистеров, сидевший рядом с Викторией у стенда с рекламой «Сони».
Игорь слышал, как удаляются, глохнут голоса тренеров, врачей, американских гипнотизеров, готовивших своих пловцов к победе, а связанных по рукам и ногам, с булыжниками, священников и офицеров сталкивали с барж в Белое море, и офицеры стояли, точно живые, подтянутые, как на плацу юнкерского училища – уже на дне, и по казачьей станице, устеленной вздувшимися трупами, неслись на тачанке сытые мордовороты-заградотрядовцы, и мальчишка-зэк, в котором Игорь узнал своего дядю, отрубал себе топором ногу на лесоповале, воспользовавшись тем, что конвоир отвернулся, и улыбался Кухмистеров: «Ты мне, как сын, Игорь», и доносился будто из-под воды голос деда: «Ты доплывешь, сынок»...
Раздалась команда – пловцы поднялись на тумбы. Игорь расставил ноги и наклонился вперед в ожидании выстрела стартового пистолета. Не было копья, на которое он мог бы в это мгновение опереться. Замерли трибуны. Погасло световое табло. Светились зеленым огнем глаза Виктории. Игорь чувствовал, как бьется о грудную клетку сердце…
На следующее утро газета «Дагенс нюхетер» вышла с фотографией русского пловца Игоря Аржанова с триумфально вскинутыми руками на первой полосе.
Но фотографии победителя на верхней ступени пьедестала опубликовано не было.
Суть диагноза, изобилующего латинскими кардиологическими терминами, сводилась к простой фразе: разрыв аорты.
1978; 1988