- Верка, подожди.
Вера оглянулась. Аня по другую сторону раскисшей дороги выбирала место, чтобы перейти к ней. Перебравшись, она поглядела на свои грязные боты и махнула рукой.
– До госпиталя ещё две дороги переходить.
Они пошли рядом. Вера несколько раз бросала взгляд на спутницу, и, наконец, не выдержав, спросила. – Сияешь, как начищенный самовар, словно допоздна вчера не работали. Письмо получила?
- Не получила. Старшина Конев из седьмой палаты у меня ночью был. Вот действительно – конь. Так порадовал, так порадовал! Не помню, как ночь пролетела, и спать не хочу. Жалко, что его сегодня выписывают.
Лицо Веры помрачнело. – От Игоря седьмой месяц писем нет.
- Извещения тоже нет? Чего зря печалиться? Найди утешителя, чтобы чёрные мысли не лезли в голову.
- Нехорошо это. У меня муж есть.
- А мучиться хорошо? Небось, ночью воешь – так мужской ласки хочется. Или не так?
- Вою. Только про себя, чтобы Антошка не слышал. Игоря ласки хочу, Игоря, а не чужого мужика.
- Природу, Верка, не обманешь! Мы так физиологически устроены, что бабы и мужики друг без друга не могут. Не только о себе надо думать. Конева подлечили – и на фронт. А там убивают. Ему это надо, и мне хорошо.
- Мы же не кошки, чтобы в любом месте и с кем попало.
- Вот и выбирай. Как положено у людей.
- Я и выбрала Игоря.
- Где он? Его сейчас нет. А там... свербит, требует удовлетворения.
- У этого удовлетворения есть другое определение – измена.
- Да! - С вызовом ответила Аня – измена. Должна же я как-то удовлетвориться. Мне плохо без этого!
- Помнишь худого парня в железнодорожной шинели. Его бойцы поймали после того, как немцев выбили из города.
- Которого при нас расстреляли за то, что он ночью ракетами указывал немецким самолетам, где бомбить? Правильно сделали! Сволочь он и предатель!
- Так сволочь он, или предатель?
- И предатель, и сволочь. Какая разница?
- Он упал на колени и не хотел вставать. Его так и расстреляли, стоящим на коленях. А что он все твердил перед смертью, помнишь? "Я есть хочу, простите меня". Он предал, продался за кусок хлеба или банку тушенки, чтобы удовлетворить одно желание – наесться!
- Ты это к чему, подруга? Разве можно равнять предательство родины и измену мужу? Даже сравнивать нельзя.
- Один украл буханку хлеба, а другой – вагон тушенки. Очень несравнимый масштаб. Но для обоих одно клеймо – вор, переступивший закон.
- Да когда это супружеская измена приравнивалась к преступлению? Что это за закон, где он прописан?
- В человеке. Как и совесть, честность. Их не видно, они нигде не прописаны, но всегда были и будут.
- Да ну тебя, блаженная.
.. .. .. .. .. .. ..
- Спасибо, Аня, что пришла именно сегодня. Не забыла.
- Я всегда помнила день смерти Игоря. А сегодня десять лет, как он умер. Не придти я не могла.
- Может ещё чаю?
- Давай. Вера встала и подошла к плите. Подняв чайник и определив на вес, что воды в нем мало, долила из крана и поставила на огонь.
– Помнишь, как ты пришла на мою старую квартиру с Игорем и сказала, что привела мне жениха? А я не узнала его!
- Да как было узнать? Тощий, седой, да еще борода и усы. И я не узнала, когда он нашёл меня. Зашёл на проходную, когда было моё дежурство, и смотрит на меня не отрываясь. Я спрашиваю - Что вам надо гражданин? А он мне - Аня, не узнаёшь? - Нет, - говорю. - А вы кто? - Игорь Великокняжеский. - Я прямо обмерла вся. – Игорь!
- Когда вы вошли, у меня в сердце что-то ёкнуло, да не поверила ему. А когда Игорь заговорил, "ц" его особенное услышала, тут и кинулась к нему на шею.
- Сильно изменили его война и годы.
- Да не только это. Ты же знаешь, он в плену у немцев был. В их пушку снаряд попал. Игоря взрывом отбросило и контузило. Очнулся, когда немцы сапогами пинали, проверяли, жив или нет. Когда поднялся, потолкали и решили, что ещё пригоден для работ в плену. Обшарили карманы, ничего не нашли – кто-то до них все забрал. Из всей батареи он один и уцелел. Потом на допросах твердил, что потерял память, и кто он и откуда – не помнит. Немцы записали его как Иванов Иван.
В нескольких лагерях побывал. Убегал, его ловили и снова в лагерь отправляли. Поезд, в котором его очередной раз перевозили, разбомбили. Ему и ещё нескольким пленным под бомбами удалось добежать до леса. Вышли на партизан и остались у них. Там научился минному делу. Игорь до войны наборщиком в типографии работал, у него хорошая зрительная память была и глазомер. Потому из пушки хорошо целился. И мины, говорил, всегда точно ставил, ни одна не подвела.
Уже к концу войны нужно было взорвать важный мост, который хорошо охранялся. Их группа долго сидела в засаде, дожидались подходящего момента. Погода плохая была, дождливая и Игорь заболел. Хотели даже вернуться в отряд, но он настоял, чтобы ещё подождали. В проливной дождь всё-таки заложили динамит и взорвали мост. Немцы бросились их искать, партизанам никак не удавалось оторваться от погони. А Игорь ослаб, еле идёт. Решили оставить его в деревне у верного человека, учителя школы. Как потом оказалось, Игорь заболел воспалением лёгких и несколько дней был без памяти. Когда уже пришёл в себя, увидел, что лежит на кровати в чистом белье, без бороды. В комнате запах карболки и одеколона. Догадался, что одежду, пропахшую лесом и дымом уничтожили, чтобы выдавать его за местного больного жителя.
Немцы пришли за ним, когда он немного окреп, и отправили в тюрьму. Когда поняли, что он русский, начались допросы. Игорь молчал, или говорил, что ничего не знает. Там назвался своим настоящим именем, в партизанах то он был Иванов Иван. Группу, в которой был Игорь, немцы окружили. Партизаны бились до последнего и все погибли. Это он узнал в тюрьме. Немцы не могли доказать, что он один из взорвавших мост и отправили его в концлагерь на подземный завод, где делали ракеты.
Освободили их американцы. Потом опять был лагерь, где их лечили, кормили. Там они ждали возвращения на родину. Американцы уговаривали остаться у них, стращали сибирскими лагерями. Большинство все же хотели домой. На советской стороне всех отправили в фильтрационный лагерь. И там ему сказали, что Игорь Владимирович Великокняжескиий – предатель родины и один из карателей, которых белорусские партизаны окружили в избе, забросали гранатами, а избу сожгли в 44 году.
В Белоруссии, куда его привезли, следствие длилось долго. Нашлись два свидетеля, которые показали, что Игорь, если добавить усы, очень похож на одного их карателей, жестоко расправлявшихся с партизанами и теми, кто им помогал. Проверять данные о каком-то Иванове следователь счёл излишним. Вина Великокняжеского Игоря Владимировича доказана - расстрелять. Потом расстрел заменили на двадцать пять лет лагерей. Игорь просил не сообщать семье, где он и за что сидит. Берёг нас.
Почти через двенадцать лет в лагере к нему подошёл новый охранник. - "Иванов? Как ты сюда попал?"
Оказалось, он видел Игоря в партизанском отряде в начале сорок пятого в Италии. Доложил начальнику лагеря, и дело Игоря отправили на пересмотр. По запросам установили, где партизанил, где сидел Иванов Иван, который на самом деле - Великокняжеский Игорь. Фамилия красивая и редкая. Наверное, она и понравилась карателю, к которому попали документы Игоря.
А Иванова Ивана американцы представили к награде ..."за подрыв стратегически важного объекта (моста), что позволило ускорить наступление войск США". После фашистских лагерей Игорь почти тринадцать лет отработал в нашем. Свободным прожил всего три месяца. – Я слово себе дал выжить во что бы то ни стало, чтобы тебя и Антошку увидеть. Не хотел, чтобы мы его похоронили или забыли.
Я же после войны запросы посылала, все надеялась хоть что-нибудь узнать об Игоре. В сорок седьмом пришел официальный документ, в котором было написано, что Великокняжеский Игорь Владимирович за предательство родины и пособничество врагу осуждён на двадцать пять лет.
- Ты знала? И никому не говорила?
- Про приговор – да. Но не поверила. Конверт сожгла, чтобы Антон не видел. - Игорь вернулся больной, словно изможденный старик. Советский лагерь забрал у него последние силы. Я видела, как он старается выглядеть бодро. Игорь угасал как свечка. Мы оба понимали, что это не остановить, но не говорили об этом. В последний раз он взял мою руку в свои ладони, и, глядя в глаза, сказал – прости. - За что? - За то, что ты столько страдала из-за меня. – И закрыл глаза. Вера отвернулась голову в сторону и закрыла рот ладонью.
Аня вскочила с места, обежала стол и присев перед Верой, уткнулась лицом в плечо, обняв её руками.
Несколько минут обе молчали. Потом Аня поднялась, утёрла мокрое лицо ладонями и, вздохнув, сказала.
– Счастливая ты, Вера. Счастливая и несчастная. Вы оба несчастные и счастливые. Пронести любовь и верность через столько лет, столько испытаний! Ты хранила верность Игорю, когда другие переставали ждать, не подпускала к себе никого, когда его обвинили в измене. И сейчас у тебя в мыслях только сын и внучата. Вот все бы так! Прости меня.
- За что? - Когда мы работали санитарками в госпитале и ждали весточки от мужей, я наших бойцов "утешала" и считала, что ты глупая, если этого не делаешь. А это я была дура. Ох, дура! Когда Коля вернулся, думала – всё, только он, мой муж. А потом вроде случай подвернулся, ещё, ещё. Так и не остановилась бы, если б не Васька сын. Как-то зашёл в комнату, когда я одна была, в лицо мне уставился глазами и говорит. – Мамка, что ты делаешь? Тебе отца не жалко? – Меня словно в жаровню сунули, готова была сквозь пол провалиться! Вот такой был отворот.
- Ты сумела понять, что хорошо, а что плохо. Это главное.