Наливайкины сады стихов. Очерк о писателе Л. Г. На

НЕСКОЛЬКО СЛОВ
О РОДОСЛОВНЫХ КОРНЯХ

Леонид Гаврилович Наливайко родился 30 ноября 1938 года в селе Захарково Конышевского района Курской области в семье крестьян-колхозников Гавриила Павловича и Марии Ивановне, имевших к этому времени курские корни. Но вообще-то род Наливайко, судя по некоторым высказываниям самого героя очерка, происходит от украинских казаков, некогда живших на территории Речи Посполитой (Польши), но сбежавших от панщины и униатства и переселившихся в тревожном XVII веке с Левобережья Украины на Курщину.
Если хоть краешком глаза заглянем в историю того века, в русской исторической литературе часто называемой «бунташным», то увидим, что и до Переяславской рады (1654 г.) и после нее целые поселения украинцев как Левобережной, так и Правобережной Украины, а также Белоруссии, снимались с обжитых мест и бежали в Московию. Бежали, несмотря на смертельную опасность быть пойманными и казненными. Бежали потому, что не желали находиться под собственными униатами и польскими католиками, что не хотели становиться объектами расправы со стороны карательных отрядов польских панов. Бежали примерно так, как в наши дни (на 2-м и 3-м десятке годов XXI века) семьями и поодиночке, а в итоге – сотнями тысяч – бегут от нацистско-бандеровских карательных батальонов из Донецкой и Луганской областей в Российскую Федерацию.
Хотя в Московском царстве-государстве с его самодержавным правлением первых царей из династии Романовых жизнь простого люда медовой тоже не была, но за веру не преследовали. Да и московские власти на первых порах переселенцам некоторые послабления, что уж греха таить, давали – ни тяжелых налогов, ни закрепления за помещиками. Правда, многим беженцам, особенно из числа казаков, предлагалось не только заниматься землепашеством, но и стать служилыми людьми «по прибору» и участвовать в защите порубежья.
На Курской земле переселенцы селились компактно (иногда – целыми слободками) в основном на тех территориях, где ныне Рыльский, Глушковский, Кореневский и Суджанские районы. Именно эти земли Курского порубежья, как окрестили его местные ученые и краеведы, в то неспокойное, богатое на разбои и воинские походы время соседствовали с польско-литовскими территориями и Диким полем.
Впрочем, и в более отдаленные территории добирались беженцы из польских и литовских окраин. Здесь они смешивались с коренным населением и становились родоначальниками новых этнографических и этносословных групп. Так, по-видимому, на территории Курского края возникли поселения саянов и цуканов со своими обычаями и культурными традициями. Если обратимся к википедии, то увидим, что саяны «предположительно возникли в результате смешения автохтонного населения – потомков племени северян, сохранившихся с домонгольского времени и белорусских и отчасти литовских переселенцев из Великого Княжества Литовского». А еще о них сказано, что «саяны с  начала XVII века создавали в незаселенных местах монастырские деревни Коренского Рождество-Богородицкого, Курского Знаменского и других монастырей». А о «цуканах» в википедии говорится, что они – «субэтнические группы русских людей, населявшие южные районы европейской части России – ряд уездов Воронежской, Курской, Орловской, Саратовской и некоторых других губерний. И начали формироваться с конца XVII века во время переселения крепостных крестьян на новые земли из более северных районов в ходе освоения лесостепных территорий южной России. <…> «Цуканами» могли называться некоторые группы «саянов, в частности Старооскольского уезда Курской губернии». Насколько эти данные верны, трудно судить. В википедии, как и на заборе, много чего пишут… Однако речь не о «саянах» и «цуканах», а о переселенцах с Левобережной Украины.
О том, как происходило переселение именно таких украинцев на земли Курщины, довольно убедительно рассказано в документально-художественном произведении курского писателя Евгения Карпука «Русская сторонка» (Курск, 2008). Автор на примере своих далеких предков показывает как мотивы переселения, так и их жизнь на новой родине на протяжении двух веков со всеми семейно-бытовыми радостями и невзгодами.
Вот и далекие предки Леонида Гаврииловича Наливайко перебрались в Курский край. Но по какой-то причине на порубежье края, как большинство их товарищей-переселенцев, не задержались, а, перемахнув через Сейм – тогдашнюю неформальную границу между степью и лесостепью и с Диким полем, – остановились на берегу небольшой речушки Котлевки на территории современного Конышевского района. Чем привлекла их эта местность, теперь, по прошествии трех, а то и четырех веков, никто не скажет, не расскажет. Может, тихой речушкой, обильной рыбьими припасами – от мелкой плотвички-верховодки до зубастой щуки; может, близкими лесными урочищами, где грибов и ягод видимо-невидимо… Но скорее всего – черноземными полями: воткни оглоблю – через год дерево вырастет. Впрочем, что гадать… Зато со временем обрусели настолько, что стали неотъемлемой частью русского мира, как и все их соседи с фамилиями, оканчивающимися на «о».
В отечественной истории с фамилией Наливайко было немало выдающихся лиц. Наиболее известен Северин Наливайко (?–1597), предводитель казаков, ставший героем поэмы К. Рылеева «Наливайко».
 






О СЕЛЕ ЗАХАРКОВО
И БЛИЖАЙШИХ ПРЕДКАХ

Что же касается села Захарково, то оно, как и многие селения края, возникло, надо полагать, на рубеже XVI-XVII веков. В то время правители Московского государства, раздвигая пределы страны в сторону Дикого поля, на освобождаемых от бродячих шаек татар территориях селили своих ратных людей «по отчине» и «по прибору».
Служилыми людьми «по отчине» являлись дети боярских и дворяне, и служилыми «по прибору» или по найму – стрельцы, казаки, пушкари,  затинщики и прочая воинская мелкота. В качестве платы за воинскую службу они наделялись землями в обживаемых и охраняемых краях. На полученных землях дети боярские и дворяне имели право возводить поместья и заселять их крепостными крестьянами, а служивые «по прибору» – иметь один двор. 
Так в дополнение к городам-крепостям – Курску, Рыльску, Путивлю, Белгороду, Судже, Обояни, Осколу и прочим, составляющим основу Большой, а затем и Белгородской засечной черты (линии), – возникали небольшие поселения – починки, пустоши, хутора, деревеньки. Часто – всего в несколько дворов. Разрастаясь, они превращались в деревни, села и слободки.
Часто новые населенные пункты, получали свои названия по именам, прозвищам, а позднее – и по фамилиям владельцев. Например, Анненково, Машкино, Волково, Ширково, Соковнинка, Кусаково, Яцено, Семеновка, Стремоухов Бобрик, Цуканов Бобрик и так далее.
Интересные сведения по данному поводу можно найти в труде курского краеведа и писателя А.А. Танкова «Историческая летопись курского дворянства», изданной в Москве в 1913 году. Здесь имеются списки служивых людей по писцовым книгам первой половины XVII века и территориальным десятням – Курской 1632  года, Путивльской – 1626, Рыльской – 1632 года и других. Здесь можно встретить фамилии Анненковых, Бредихиных, Богдановых, Волковых, Волжиных, Малыхиных, Рыжковых, Ширковых, Шустовых, Яцыных и прочих, созвучных с селениями современного Конышевского района. Лиц с фамилией «Захарков», к сожалению, не встречается, но есть Захарьины и Захаровы. Не исключено, что за годы название села из Захарьина или Захарова трансформировалось переформатировалось в Захарково.
В 1708 году, согласно реформе царя  Петра I, Курский край вошел в состав Киевской губернии. С 1713 года здесь действовали ландраты, наделенные административной, финансовой и судебной властью. В 1719 году Киевская губерния была разделена на четыре провинции – Киевскую, Белгородскую, Севскую и Орловскую. Большая часть Курского края вошла в Белгородскую провинцию, а небольшая северная – в Севскую. К какой провинции отошло Захарково, трудно сказать. Впрочем, это не столь важно… Жизнь простого населения как в Белгородской провинции, так и в Севской, была одинаковой: крестьянствовали, пахали землю, растили жито и домашнюю живность, служили в ландмилиции, ходили в императором Петром I в военные походы. 
В 1727 году императрицей Екатериной I проведена еще одна губернская реформа, согласно которой возникла Белгородская губерния. В нее вошел не только Курский край, но и Севская и Орловская провинции.
В 1779 году при правлении императрицы Екатерины II было учреждено Курское наместничество и образовано 15 уездов, в том числе Льговский. В этот уезд вошло село Захарково, как, впрочем, и вся ближайшие населенные пункты.
Следующая губернская реформа проводилась императором Павлом I в 1797 году. В Курской губернии были упразднены 5 уездов, в том числе Дмитриевский и Льговский. Село Захарково, в котором большинство населения, надо полагать, составляли однодворцы – потомки служивых людей «по прибору», вошло в Рыльский уезд. Из нововведений этого периода стало учреждение волостей – фискально-полицейских учреждений, подчинявшихся уездному начальству.
 Но наступил 1802 год, и император Александр I все вернул к прежнему административно-территориальному делению. Правда, волостную систему сохранил. В это время село Захарково, возможно, входило в Конышевскую волость. Впрочем, точных данных на этот счет у автора очерка нет, все – из области догадок и предположений. Поэтому стоит заметить, что кроме Конышевской волости, существовали также Шустовская, Старобелецкая, Машкинская, Беляевская и другие.
В 1837 году царским правительством в дополнение к волостному и уездному административно-управленческому делению добавило становое. Стан – административно-полицейская часть уезда во главе со становым приставом, следившим за соблюдением законов и порядка на вверенной территории. В 1861 году, в связи с проведением административных и земельных реформ, станы были отменены.
Согласно историко-краеведческим данным, в пореформенное время и в последующие годы Льговский уезд на фоне других уездов Курской губернии выделялся малоземельем крестьянских хозяйств, нехваткой тягловой силы – лошадей. Льговские помещики, как, например, помещица Е.А. Ржевская из села Кудинцева Шустовской волости, во время реформы 1861 года лучшие земли оставляли за собой, а бывших крепостных старались наделить менее пригодными к земледелию участками. Это вызывало волнения среди крестьян, в том числе и в Кудинцеве.
На момент освобождения от крепостного права в селе Захарково имелось 49 дворов и числилось 587 жителей (288 – мужского и 299 – женского пола). В центре села стояла деревянная церковь, действовала пара кузниц. Возможно, имелись собственные ремесленники – гончары, печники, плотники, шорники, ибо как из них обойтись, – и мелкие купцы, поддерживающие торговлю в селе. А вот школы не было. Если принять во внимание, что большинство жителей села были потомками однодворцев, традиционно имевших неплохие земельные наделы, то реформа 1861 года здесь прошла более спокойно, чем в других местах уезда. Зато отходничество, активно начавшееся в 60-е годы, когда многим безземельным и безлошадным крестьянам приходись уходить в другие места и регионы на заработки, возможно, было присуще и жителям Захарково.
Как сказано в сборнике «Календарь и Памятная книжка Курской губернии» на 1890 год,  в 1888 году в отхожем промысле приняли участие 60336 человек или 2,6 % от всего населения губернии. Лидировали в этом Путивльский уезд – 1781 человек, а замыкал Обоянский – 6995. Льговский уезд по числу отходников находился в «золотой» середине. Кстати, многие стороны и превратности отходничества жителей Курской губернии, в том числе соседнего с Льговским уездом – Рыльского, описаны в автобиографической повести земляка курян П.И. Карпова «Из глубины».
Несмотря на бытовые, социальные и прочие трудности жизни, в 1890 году население села Захарково увеличилось до 649 человек, в нем появились земская школа и больница, одна из самых первых во всей ближайшей округе. Таким образом, в дополнение к крестьянам, торговцам-купцам, священнослужителям и дворянам-помещикам в селе появились учителя и медработники – представители русской интеллигенции.
Вот в таких общественно-социальных условиях здесь в 90-е годы XIX века жили, трудились, а затем на рубеже веков поженились дед и бабушка будущего писателя по отцовской линии – Павел Константинович Наливайко (? – ок. 1942/43) и Матрена Алексеевна Наливайко, в девичестве – Ракитская (? – начало 1930-х).
Как рассказывал сам герой очерка, семья деда Павла Константиновича Наливайко по нашим временам была немалой, что, впрочем, вполне соответствовало духу того времени: большинство крестьянских семей были многодетными. Кроме отца писателя, в семье деда было три дочери, для которых надо было готовить придание на выданье. В те времена девушки могли быть неграмотными – ничего зазорного в этом не усматривалось, – но приданое для свадьбы должно иметься у каждой. Хотя бы иконка, перина, подушка да пара рушников. Это было столь обыденным делом, как и то, что день начинается утром.
Чтобы содержать большую семью, вовремя платить государству налоги, Павлу Константиновичу и Матрене Алексеевне приходилось трудиться на своем земельном наделе денно и нощно не покладая рук. Но и часы отдыха были, и минуты веселия случались. Словом, жили как все соседи.
На период жизни и деятельности Павла Константиновича выпало две войны – с японцами в 1904-1905 годах и с германцами в 1914-1917, а также революции и Гражданская война. Но они, по всей видимости, обошли его стороной. Леонид Гаврилович о таких фактах в биографии деда никогда не рассказывал.




















О РОДИТЕЛЯХ ПИСАТЕЛЯ

Отец будущего писателя – Гавриил Павлович Наливайко (1902-1980) также родился в этом селе, правда, называвшемся в то время Захарково-Левшино (по-видимому, по фамилии одного из последних владельцев-помещиков Левшиных). Входило оно в Конышевскую волость Льговского уезда.
За 3-4 года до начала Первой мировой войны Гавриил Наливайко окончил земскую школу, получив начальное и, как оказалось, окончательное двухклассное образование. Но многие его сверстники, особенно девочки, тогда и такого не имели.
Как и все сельские мальчишки той поры, Гавриил Наливайко в меру сил помогал по хозяйству родителям. В свободное же от домашних хлопот время босоногий Гавриил с ватагой захарковской детворы теплыми летними днями и вечерами бегал на речку Котлевку, извилистой голубовато-серой лентой петлящей по селу, ловить у берегов плетушками пескарей и прочую речную рыбью мелочевку. Часто от улова было больше чешуи и возни, чем проку. Но азарт-то, азарт!.. Не оставлял без внимания и ближайшие урочища, собирая ягоды и грибы.
А вот политические вихри Февральской буржуазной, а затем и Октябрьской социалистической революции, по-видимому, ни самого Гавриила, ни его отца не коснулись. В социальную свару они не встревали, ничьих сторон не принимали, хотя и ходили, как многие их соседи, на сельские сходы, время от времени случавшиеся на площади перед церковью, и слушали призывные речи как своих рьяных селян, так и гостей из уездного города. Слушали, да помалкивали. Предпочитая громогласной болтовне мирный созидательный труд на своей земле.
Когда в конце 1917 года в уезде, а следом и в селе установилась Советская власть, восприняли это по-крестьянски спокойно. Ибо любая власть – власть, без нее никак! Пусть даже она не от Бога, как раньше, а от беспокойных, алчущих политической новизны и жизни людей.
В сентябре 1919 года войска белого генерала Деникина, захватив Льговский уезд, свергли в нем Советскую власть, перепороли, а то и повесили советский актив. Ввели прежние порядки. Однако сочувствия у селян, кроме кулаков да церковнослужителей, не встретили. А в середине ноября этого же года красные казаки 8-й кавалерийской дивизии В.М. Примакова освободили Льгов и Льговский уезд от белых.
Крестьянская сметка и практичность старшего Наливайко в это непростое время помогла Гавриилу избежать призыва как в Красную, так и в белую армии. Гавриил Павлович помогал родителю, трудясь в поте лица, добывать для семьи хлеб насущный.
По-видимому, в 1920 году, когда на просторах бывшей Российской империи громыхала Гражданская война, а на территории советской Курской губернии уже было относительное затишье, Гавриил Павлович женился. Женился, надо полагать, с соблюдением устоявшихся сельских традиций, на неграмотной, но улыбчивой и голосистой певунье-сверстнице из соседней деревни Коробковой Марии Ивановне (1902–1981).
Семья Марии, по тем сведениям, которыми пожелал поделиться Леонид Гаврилович, была такой же большой, как и семья его дела Павла Константиновича Наливайко. У ее родителей – Ивана Матвеевича Коробкова и Матрены (отчество неустановленно), в девичестве Синяковой – подрастало четверо сыновей.
В 1921 году у Гавриила и Марии Наливайко в Захаркове родился сын Павел (1921-1982), старший брат будущего писателя и, конечно же, помощник в семье по истечении некоторого времени. Так уж устроена крестьянская жизнь: чуть встал на ноги, сумел держать в руках хворостину – помогай родителям, стереги гусят и цыплят от ворон и коршунов. А еще повзрослел – присматривай за младшими братьями и сестрами, следи за домашней живностью, трудись на огороде и в поле.
В 1923 году, как следует из истории Конышевского района, была упразднена Конышевская волость и образована Захарковская. Так село Захарково ненадолго стало волостным. Но уже в 1925 году Конышевская волость была восстановлена, а Захарковская упразднена. Впрочем, административно-территориальные реформы Советской власти вряд ли особо касались семейства Наливайко, как и большинства его соседей. В волостных начальниках они не ходили, в председателях сельсовета не значились. Знай себе, трудились день-деньской, не разгибая спины, на поле да во дворе домишки по хозяйству, мало обращая внимания на административный статус села.
В 1928 году, в начальный период индустриализации страны и в преддверии сплошной насильственной коллективизации сельского хозяйства, были упразднены Курская, Воронежская, Орловская и Тамбовская губернии, а вместо них на их же территориях образована огромная Центрально-Черноземная область, или, для краткости. ЦЧО. А в рамках ЦЧО упразднялись уезды и волости, зато образовывались округа, в свою очередь делившиеся на районы. В результате этой административно-территориальной реформы на просторах бывшей Курской области возникли три округа – Курский, Белгородский и Льговский – и около 30 районов. В числе этих районов был и Конышевский, датой рождения которого стало 30 июля 1928 года. С этого времени Захарково вместе со всеми своими жителями, полями, лугами, пастбищами и покосами стало его составляющей частью, как и многие другие села Шустовской, Конышевской, Жигаевской, Машкинской, Старобелицкой и других волостей бывших Льговского и Дмитриевского уездов.
Как отразилось данное обстоятельство на семье Наливайко, опять неизвестно. Зато вполне конкретно известно, что у Гавриила Павловича и Марии Ивановны произошло прибавление – родилась дочь Полина. (Кстати говоря, из шести родившихся детей в семье Гавриила Павловича выжило только четверо.)
К этому времени семья Гавриила Павловича, несмотря на то, что у него на руках были не только стареющие родители, куча собственных детей, но и незамужние сестры, стала «ходить» в крепких середнячках. Кроме лошадки, без которой крестьянину никак не обойтись – и поле не вспашешь, и жито не уберешь, и к родственникам в соседнее село в гости не съездишь, – имелась и буренка-кормилица. А где буренка в хлеву, там и теленочек в закуточке. Надо думать, в семье Наливайко водились и поросятки, и гусятки с гусынями, и куры с петушком. Люди-то работящие, непьющие. Дружны не только за столом с ложками, но и в поле с сошками. Соседям не завидуют, но и в труде охулки на руки не возьмут. Также имелся, надо полагать, и некоторый мелкий сельскохозяйственный инвентарь – плужок, бороны, сеялка. А напротив хатки, на пригорке стоял амбар для хранения зерна, муки и прочих нехитрых крестьянских припасов.
Словом, когда в 1929 году в Захарково нагрянула сплошная коллективизация, а с ней и репрессии в отношении крестьянства, не желавшего добровольно идти в колхоз, семья Гавриила Павловича подпала под раскулачивание и высылку. Но у него, слава Богу, то ли в сельсовете, то ли в комбеде знакомый человек имелся, возможно, кум. Он-то и предупредил Гавриила Наливайко о надвигающейся беде. Предупредил ночью, а утром семьи Гавриила Наливайко – и престарелых родителей, и сестер-девиц, и жены с детишками – уже в Захаркове не было. Бросив все движимое и недвижимое имущество деревенского крестьянского обихода, взяв с собой лишь одежонку да иконки, подались в Донбасс, остро нуждавшийся в рабочей силе.
Так в роду Наливайко нежданно-негаданно случился обратный миграционный процесс. Вновь вынужденный… То с польской окраины – Украины – на Курщину тикали, то из Курщины на территорию Советской Украины побежали.
На территории Донбассе скитались по шахтерским городкам – Яковлево, Горловка, Макеевка и другим, – где отец будущего писателя, Гавриил Павлович, став шахтером, с отбойным молотком, а то и кайлом, отправлялся в забой. Это только в песне поется, что «вышел в степь донецкую молодой шахтер». На деле же шахтеры спускались в узкие и мрачные штреки, и любоваться донецкой степью им не приходилось – работали-то под землей. А оттуда видами природы не полюбуешься. Надо было выдавать «на гора» все больше и больше угля – Родина, вставшая на путь индустриализации, требовала.
Стахановцем Гавриила Наливайко, по-видимому, не стал, но до должности десятского своим упорством и трудолюбием дотянулся.
Впрочем, прижиться в Донбассе семье Наливайко, как не старались, не удалось. По-цыгански скитальческая жизнь, отсутствие собственного угла и стабильности привели к тому, что мать Гавриила Павловича вскоре умерла, а сам Гавриил со своей бригадой однажды попал под завал в лаве и трое суток без воды и еды, придушенный породой, дожидался спасателей. Когда же был освобожден из-под завала и поднят на поверхность, то оказалось, что почти вся его смена погибла. Началось следствие: не вредительство ли тут. Время-то было жесткое – все бредили вредителями да врагами Советской власти и социалистического государства. Но, слава Богу, обошлось. Разобрались, что не виноват.
Оклемавшись, Гавриил Павлович решил судьбу больше не испытывать и возвращаться домой – в Захарково. Того же настроя держались супруга Мария Ивановна и старик-отец Павел Константинович, которого больше всех тяготила чужая сторона и все настойчивее и настойчивее звала домой малая родина.
А дома – в широком смысле этого слова – в Курской области (образована 13 июня 1934 года) колхозное строительство «победило окончательно и бесповоротно», поэтому накал репрессий в отношении крестьянства сошел на нет. В Конышевском районе в 1934 году ни одного арестованного, в 1935 году – всего один, в деревне Толмачевке. (Для сравнения скажем, что в 1932 году в районе было репрессировано 15 человек, а в 1933 – 9 человек).
Когда с горем пополам, где пешком, где по «железке» в холодном, продуваемом насквозь вагоне, по-видимому, в насмешку названном теплушкой,  где на скрипучих дрожках добрались до Захарково, то выяснили, что амбар сельские власти забрали в колхоз, а хатенку не тронули. И хотя она без хозяйского пригляда присела и покосилась маленько, облупилась побелкой стен и потускнела давно не мытыми стеклами окошек, но уцелела и с радостью приняла скитальцев в свое лоно.
Сельсоветчики поначалу косились подозрительно, но козней не чинили. А когда все взрослые Наливайко вступили в колхоз и стали наравне с остальными захарковцами трудиться на колхозных полях и фермах, то и коситься перестали. Словом, жизнь стала налаживаться… К тому же вскоре повзрослевшие сестры Гавриила Павловича удачно вышли замуж и покинули родовое гнездо навсегда.
Новая волна репрессий (1937-1938 гг.) семьи Гавриила Павловича Наливайко, работавшего в колхозе по нарядам, не коснулась, хотя пятидесятишестилетний односельчанин Удалых Тимофей Михайлович, единоличник, был арестован и расстрелян как враг народа. Да и из соседних сел и деревень под репрессивный каток попало немало людей.
(В Конышевском районе в 1937 году, согласно данным «Книги памяти жертв политических репрессий по Курской области», было арестовано 27 человек. Из них расстреляно – 10, в том числе и родной брат деда автора этого очерка – Иван Григорьевич Пахомов (1884–1937), уроженец села Жигаева, полный Георгиевский кавалер Первой мировой войны и красный командир Гражданской. Воевавший и с белочехами на Волге, и с Деникиным на Украине и в Курской губернии. В 1938 году арестовано 5, расстреляно – 1).
И, как уже говорилось выше, в 1938 году, 30 ноября, у Гавриила Павловича и Марии Ивановны Наливайко родился сын, нареченный Леонидом, что в переводе с греческого обозначает «подобный льву» или «сын льва». Имя сыну, по-видимому, дали сами родители, а не священник, так как церковь к этому времени уже была закрыта. А священнослужитель, скорее всего, отправлен на «перековку» в какой-нибудь «исправительно-воспитательный дом» ГУЛАГа.
Если мы заглянем в справочник о происхождении русских имен, то узнаем, что людям с именем Леонид присущи такие черты характера, как эмоциональность, увлеченность, любознательность, эстетичность и внешняя красота в молодости. Кроме того, то носителям имени Леонид присущи острый ум, способность к обобщению, систематизации и анализу. А еще у обладателей этого имени развиты художественные способности, особенно к живописи, склонность к артистизму, порядку и дисциплине.  Правда, имеется немало и отрицательных черт, но у кого их нет… Поэтому отрицательные черты, связанные с именем Леонид, оставим в покое и за скобками настоящего очерка.
На момент рождения Леонида его брату Павлу, названному так, возможно, не только по святцам, но и в честь деда, было уже 17 лет, а сестре Полине – 10.
Семнадцатилетний Павел окончил семилетку, трудился в колхозе и помогал родителю в домашнем хозяйстве. А также, как и многие его сверстники, готовился к службе в Красной Армии. Сестра Полина по старой крестьянской семейной традиции была помощницей матери и нянькой Леониду.












В ГОДЫ ВОЕННОГО ЛИХОЛЕТЬЯ

В 1941 году, когда в село Захарково пришла страшная весть, что фашистская Германия со своими союзниками и сателлитами напала на Советский Союз и началась Великая Отечественная  война, Леониду Наливайко не было и трех лет. Вскоре его отец и брат Павел были мобилизованы в армию. И на плечи уже немолодой и к тому же вновь беременной Марии Ивановны Наливайко легли заботы о престарелом свекре Павле Константиновиче и малолетних детях.
Естественно, трехлетний ребенок еще не мог в полной мере осознавать всю глубину и кровавую тьму надвигающейся беды, но, видя плачущую мать, пасмурно-хмурого неразговорчивого деда и не видя рядом отца и старшего брата, начинал чувствовать, что случилось что-то нехорошее. Возможно, на уровне подсознания и неясных, непонятных ощущений.
Пишу эти строки, а в голове ассоциации с героями повести Евгения Ивановича Носова «Усвятские шлемоносцы» – деревенским тружеником Касьяном, непраздной, на сносях, Натахой, их детишками Сергунком и Митюнькой из Усвят. Впрочем, не только с книжными героями, «оживленными» талантом Мастера, а и с собственными предками, оказавшимися в аналогичной ситуации и мыкавшими горе в годы военного лихолетья без кормильца, призванного в армию.
В октябре 1941 года Конышевский район был оккупирован фашистскими войсками.
О том, как тяжело приходилось оставшимся без ушедших на фронт мужчин семьям, подобным семье Наливайко, под фашистской оккупацией, когда и немцы, и их приспешники – полицаи – отбирали не только скотину, но и последнюю курицу, даже говорить не приходится – бедствовали ужасно. Терпели голод и холод. А еще – липкий страх постоянного ожидания возможной расправы, на которую немцы были споры… Не дай Бог такого никому!
В 1942 году у Марии Ивановны Наливайко родилась дочь  Валентина. Тут, как говорится, война войной, а рождение детей не отменить, не запретить… (Кстати, из шести родившихся детей в семье Гавриила Павловича выжило только четверо.)
С появлением в семье грудного ребенка забот и трудностей прибавилось. А в снежную и холодную до лютости зиму с сорок второго на сорок третий год умер и был похоронен старый Павел Константинович Наливайко.
Несмотря на то, что Леониду было только четыре года, но детская память все же запечатлела образ деда. И впоследствии этот образ нашел свое отражение в стихах Леонида Гавриловича (так в паспорте по воле секретаря сельсовета не Гавриилович, а Гаврилович пишется его отчество). Наиболее волнительное – «Дедушка». Всего лишь две строки, но и характер прописан, и обстоятельства события раскрыты:
Он возложит ладонь мне на лоб: «Не скули!
Хоть и крохотный ты, но мужчина!»

Но это – впоследствии, а пока… Пока было голодное, холодное, болезненное выживание семьи.
В феврале 1943 года территория Конышевского района после тяжких боев была освобождена от фашистских оккупантов.
О том, как происходило освобождение Захаркова, есть упоминание в книге «История Конышевского района», составителем которой является директор Конышевского районного краеведческого музея С.Н. Челенкова. Со ссылкой на воспоминания И. Метленко там говорится: «Рано утром в селе появились воины Красной Армии. Это были сибиряки в шубах, дубленках, шапках-ушанках со звездочками. Все население села вышло на расчистку снежных заносов для установления артиллерии. Со стороны железнодорожной станции Конышевка фашисты «бросили» в направление с. Захарково пять танков с задачей: выбить из села советских воинов. Но благодаря меткому огню артиллеристов три танка были подбиты, остальные повернули вспять».
Много лет спустя, на это радостное событие в жизни захарковцев откликнулся и Леонид Гаврилович коротким, всего в четыре строчки стихотворением под названием «1943 год». Откликнулся в присущем только ему поэтическом ключе, когда кратко, но емко и ясно сказано о главных моментах того дня:
Безвесое детское тело
подброшено в небо:
                – Живи!
Металось, рыдало, звенело
Великое слово «Свои!»

Всего четыре строки, но живо встает перед взором картина встречи селянами освободителей. И, кроме слова «Свои!», никаких других слов не надо. Ибо оно в данном контексте – волшебное, ключевое, воистину великое. В нем – безмерная радость, безграничная  любовь, вселенское счастье и надежда увидеть живыми ушедших на фронт родственников!.. 
После освобождения села от фашистов и их прихвостней жизнь стала постепенно улучшаться. И хотя с продуктами питания по-прежнему было скудновато и «безвесое детское тело» постоянно есть хотело, как постоянно хотели есть его сестры Полина и Валентина, но ушла опасность расправы нацистов за любую провинность. И это было главное в неуютной деревенской жизни военного времени.
Вновь, как в мирное предвоенное время, заработали школа и больница, восстановился разрушенный немцами колхоз. Мать Леонида, Мария Ивановна, вновь стала работать по нарядам там, куда пошлет бригадир. Обязанности присмотра за Леонидом и Валентиной легли на шестилетнюю Полину и соседских бабушек. 
В жаркую июльскую пору до Захаркова доносились глухие протяжные раскаты Курской битвы, а по ночам можно было видеть далекое пульсирующее зарево на северо-восточной стороне небосклона, где, по разговорам взрослых, находились Поныри. Как и во время освобождения от немцев и их приспешников Конышевского района, в участковую больницу села, временно ставшую военным госпиталем, начали поступать с фронта раненые и контуженные солдаты Красной Армии. Местные девушки 14-17 лет стали санитарками и под надзором врачей оказывали помощь раненым бойцам. Некоторые пациенты госпиталя умирали, и их хоронили в братскую могилу. (По данным «Книги памяти» в братской могиле села Захаркова погребено 29 советских военнослужащих. Позже на этой братской могиле будет установлен памятник.)
Потом все стихло, и поступление раненых в больницу-госпиталь прекратилось. Тут всем захарковцам – и большим, и малым – стало ясно: лютого врага погнали на запад, туда, откуда он пришел.
В наполненном светом, теплом и ароматом уцелевших садовых деревьев (многие деревья были спилены на дрова для топки печей) мае 1945 года пришла долгожданная победа. Вместе с односельчанами ей искренне радовался и Леонид Наливайко, которому в ту пору исполнилось шесть с половиной годков.
И  хотя семье солдатки Марии Наливайко жилось по-прежнему бедновато и голодновато, то появилась надежда на скорое возвращение мужа и отца-кормильца Гавриила Павловича и сына Павла Гаврииловича. Эта надежда согревала и оберегала от бед и невзгод.
Об этой полуголодной поре, особенно остро проявлявшейся в зимнее и ранневесеннее время, когда ни грибов, ни ягод, ни малой речной рыбешки, а прошлогодние припасы уже на исходе, еще одно стихотворение поэта под названием «1946 год». Правда, временной акцент в нем смещен на лето, возможно, чтобы победный год не чернить бытовыми реалиями, а сюжет – на неудачный «поход» голодных деревенских пацанят на колхозные бахчи с огурцами. В стихотворении четыре строфы, но процитируем только первую и последнюю:
С десятком ранних огурцов
нас все ж поймали, огольцов,
те дядечки рукастые:
«У-у, жулики несчастные».
…………………………..
Не сходит стыд со впалых щек
и в сердце что-то колется:
и воровать – нехорошо,
и помирать не хочется.

В этих строках автору удалось на высоком эмоциональном уровне передать не только событийную картинку летнего дня того времени, но и дух времени, и обстановку, и деревенские мальчишеские забавы, далекие от послушания родительским наставлениям и требованиям закона с одновременным пониманием собственной неправоты. Да только есть хочется. А голод, как известно, не тетка…




















ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕТСТВО.
УЧЕБА В ШКОЛЕ.
 
В 1946 году после победного окончания Великой Отечественной войны домой возвратились отец Леонида Наливайко – Гавриил Павловича и старший брат – Павел Гавриилович. Хотя и были они не раз ранены, но уцелели в безжалостной мясорубке многолетних огненных сражений. Воевали на разных фронтах. При этом Гавриил Павлович – рядовым в разведроте, а Павел Гаврилович – офицером. Оба имели награды – медали.
Впрочем, главной наградой для обоих защитников Отечества и их родственников были не медали, а собственные сохраненные жизни. Да, для всех родных любого советского солдата, особенно для членов его семьи, счастье не в его орденах и медалях, а в том, что остался жив, когда сотни одногодков – сельчан и горожан – сгинули на проклятой войне…
С возвращением отца ожила, распрямилась, засияла глазами и мать Леонида. Вновь стал слышен ее смех и веселые присказки с прибаутками, на которые она была большая мастерица.
«И откуда только бралось – ведь ни газет, ни книг не читала», – искренно удивлялся, вспоминая это, Леонид Гаврилович.
В одном из стихотворений о собственном детстве он лишь обозначит тысячную долю материнских присказок, но и она, эта тысячная доля блестит и искристо-радужно сверкает, как росинка из бесконечной россыпи под первыми солнечными лучами:
…Мать приказала:
«Подошву набей:
ходи и ходи до мозолек.
С месяц проходишь, сынок, без лаптей –
останутся новыми к школе».

Здесь, по-видимому, не лишним будет заметить, что к теме военного и послевоенного детства, к теме великих трудностях жизни и бытовой неустроенности взрослых и детей Курского края, ужасно пострадавшего в период немецко-фашистской оккупации, не раз будут обращаться курские писатели из поколения «детей войны». Это ныне хорошо известный прозаик М.Н. Еськов со своими пронзительными по достоверности и психологической направленности рассказами «Брат мой меньший», «Черная рубаха», «Касатка», «Бучило», а также поэты И.Ф. Зиборов и А.Ф. Шитиков – сверстники Леонида Наливайко. Но это будет потом, в их взрослой жизни. А пока возвратимся к сути нашего повествования.   
Отдых отца и брата Леонида Наливайко длился недолго – надо было поднимать из руин страну. И тут каждая пара рук – на вес золота. Отец возвратился в колхоз и стал ходить на работу по нарядам за «палочки» – трудодни, а брат Павел, сняв офицерские погоны, но оставшись в военной форме – гражданской одежды еще не имел – перебрался в райцентр, где стал работать в отделе культуры и кинофикации, а затем в редакции районной газеты «Знамя колхозника». Получал, по словам Леонида Гавриловича, копейки, но и копейки – какие ни есть, все же деньги… Колхозники, к сожалению и таких копеек не получали…

В том же, 1946, году Леонид пошел учиться в Захарковскую начальную школу, а после нее – в семилетку соседнего большого села Дремово-Черемошки, расположенного также на речке Котлеевке. Если от Захаркова до райцентра Конышевки около десяти километров, то до Черемошек, как сокращенно называли село Дремово-Черемошки, почти столько же – шесть-семь. Расстояние немалое, но по сельским меркам – сущий пустяк. На час неспешного хода.
Как пишет сам Леонид Наливайко в предисловии к книге стихов «Тропы полевые», «учился хорошо», особенно в начальной, где «сеяла доброе и вечное» молодая учительница Мария Васильевна Звягинцева. Даже спустя много лет, он всегда вспоминал с благодарностью и душевной теплотой и считал самой главной учительницей в своей жизни. И не мудрено: именно она учила Леонида не только писать и читать, но и мечтать, и фантазировать (как, впрочем, и других его ровесников). А еще учила не пасовать перед трудностями и учиться как можно прилежней, чтобы «повзрослев, помогать стране, своей семье и себе».
Именно она смогла разглядеть в светловолосом голубоглазом отроке зачатки способностей к поэзии и рисованию. Разглядела – и так поставила дело, что юный Леонид или Алексей, как звали его чаще в школе, влюбился в литературу и художественное слово, стал пробовать сочинять стихи и рисовать. Только это было непростым делом – в селе в послевоенные годы не так просто было достать чистые листы бумаги и карандаши. Но как-то исхитрялся…
Чтение книг, в том числе стихов отечественных классиков, стало любимым занятием Леонида Наливайко в часы досуга, которого у сельской детворы, к сожалению, всегда мало. Ведь надо родителям помогать: сначала дома за гусятами и цыплятами присмотреть, буренку из стада встретить, чтобы на колхозное поле не забралась, не подвергла семью штрафе; за младшими братьями и сестрами доглядеть да поухаживать. А с возрастом – и в поле поработать, и на току, и на ферме. Заниматься праздностью сельским ребятишкам некогда, да и никто не позволит. Поэтому часы досуга довольно редкие и краткие. Но Леонид находил. Когда же «заболел» зудом сочинительства, то, конечно же, именно к ней, к своей любимой учительнице, нес первые поэтические строки «на рецензию». И она, будучи настоящим педагогом советской системы школьного образования, всегда проявляла благосклонность к его начинаниям, мягко указывая при этом на неточности и погрешности, допущенные юным автором.
Отдавая дань своей учительнице и наставнице, много лет спустя он напишет прекрасную миниатюру «Качалось солнце на качелях», в которой представит читателю негаснущий образ Марии Васильевны. Всего несколько строк, но в них столько искренней любви и почитания: «В классе, мягко говоря, прохладно, и Мария Васильевна разрешает нам сидеть в верхней одежде. А сама – в неизменном серо-стальном костюмчике, с накинутом на плечи белым платком ручной вязки. Мы любим свою первую, молоденькую и красивую, самую лучшую учительницу на свете. Ее голубые, в пушистых ресницах и с солнечным прищуром глаза лучатся нежностью».
Да, в этой лиричности и образности – несомненная любовь…
Учась в школе, Леонид Наливайко, как отмечалось выше, много читал. Среди авторов классики – Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, из советских – Маяковский, Твардовский, полузапрещенный Есенин, Рублев, Юрий Кузнецов. Недаром в предисловии к упоминаемой книге стихов «Тропы полевые» он называет своих учителей в поэзии и приводит отдельные строки из их произведений. Например, из Маяковского отрывисто-ступенчатое:
Поэзия –
          вся! –
               езда в незнаемое…
Из Пушкина классическое, всем знакомое со школьного детства:
Мороз и солнце! День чудесный!
Из Есенина лирическо-патриотическое:
О, Русь! Малиновое поле… 

Книги для чтения брал в библиотеках – школьной и сельской. Несмотря на  огромные трудности, существовавшие в стране в послевоенное время, в конце сороковых и начале пятидесятых годов правительство в Москве и власти на местах проявляли заботу о том, чтобы книги были доступны населению. Для этого при массово строившихся сельских школах и клубах в обязательном порядке предусматривались помещения для библиотек. Книги зарубежных и отечественных классиков, сборники произведений ведущих советских писателей, издаваемые в Москве и Ленинграде, в библиотеки поступали централизованно. Но и Курское областное книжное издательство, возрожденное сразу же после освобождения Курска от оккупантов, не дремало. Уже со второй половины сороковых годов здесь был налажен выпуск книг как классиков, так и местных авторов, а с !950 года стал выходить литературный альманах с незатейливым названием «Курский альманах».
Если говорить конкретно, то в 1946 году увидел свет сборник курских поэтов – Н. Корнеева, Н. Истомина, А. Куликова, Ю. Лебедева, В. Москаленко, Л. Шелест и А. Щелокова – «Стихи о войне». В 1948 году вышли сборник рассказов Ф. Певнева «Зоринские дворы» и сборник стихотворений и поэм Н. Корнеева «Дорога». В первой половине 1950-х годов курских читателей порадовали книги Михаила Горбовцева «Туртукай» и «Записки школьника», книжки стихов для детей Николая Корнеева «Коля Кубышкин на катке», «Лесная полоса», и «В выходной», сборники стихов Ивана Юрченко «Созидание» и «Урожай», сборник стихов Виктора Москаленко «Стихи и басни». А еще вышли книги Михаила Колосова «Голуби», Никиты Истомина «Стихи для детей», Егора Полянского «Письмо товарищу» и «Вовка будет моряком», Михаила Приваленко «Валентин Овечкин».
А в «Курском альманахе» (к 1955 году их пять выпусков), кроме курских авторов – В. Овечкина, Ю. Корнеева, Н. Истомина, Е. Маслова, Ю. Лебедева, В. Злуникина и других, – публиковались известные советские поэты и прозаики.
Не трудно заметить, что руководством Курского книжного издательства в данные годы большое внимание уделялось на выпуск книг для детей. По-видимому. все старались как можно быстрее вычеркнуть из детской памяти страшные дни военного лихолетья, глубоко ранившие детские сердца и души. Конечно, при этом не забывалось патриотическое и культурное развитие юного поколения. Но читал ли эти книги и книжки школьник из села Захарково Леонид Наливайко – неизвестно, поговорить на данную тему как-то не довелось…   
Однако возвратимся все-таки к главному герою этого повествования и заметим, что кроме учебы, чтения книг, оказания помощи родителям по домашнему хозяйству, Леонид пошалить, победокурить, как и многие его ровесники, особенно те, что остались без отцов, погибших на войне, был не прочь. Главным образом это проявилось в старших классах и вдали от родительских глаз. То с товарищами после просмотра фильма «Тарзан», прогуливая уроки, «тарзанил» в Городище по рвам и холмам, то совершал «шкетские» набеги на колхозный сад и бахчу, хотя дома собственный сад имелся и в огороде те же огурцы и помидоры росли-созревали.
Если «тарзанство» – всего лишь отроческая романтика и любительское занятие археологическими поисками на одной из древних стоянок пракурян, то «шкетские», шкодливые набеги на колхозный сад – дело серьезное: за кражу колоска с поля в те годы могли привлечь к уголовной ответственности.   
Сочетание тяги к поэзии и шалости однажды привело Леонида к тому, что он был крепко наказан рассерженным родителем. А еще – к осознанию того, что за все деяния надо платить и что сочинительство требует жертв.
Вот как сам Леонид Гаврилович пишет об этом с присущей ему ироничностью: «Лет в тринадцать впервые понял: за сочинительство надо платить, как и за все. Ночью с товарищами забрались в Барский колхозный сад – добыть помидоров, начинающих зреть, – первые всегда самые вкусные! Нашли пяток розовеющих плодов. Из озорства приблизились к шалашу. Бахчевая охрана – сторож – отсутствовала. Храбрясь друг перед другом, решились «отдохнуть» в теплом, пропахшем духом боровинки шалаше. И… заснули. На рассвете очнулись – надо уносить ноги. А у меня имелся листок бумаги и огрызок грифеля, коим и вывел строчки на память сторожу:
Здравствуй, дед!
Красных – нет.
Зеленых – тьма.
Тебя – нэма.

Через школу легко по почерку вычислили автора. А время было серьезное, – отцу сделали внушение, а он – мне ремнем, приговаривая: «А не шлялся бы ты по ночам, не шалопайничал! Да не марал бы бумагу!»
Что же касается его детского стихотворения, то оно, как видим, краткое, но по-взрослому эмоциональное и образно-емкое. Причем – во многих смыслах и с двойной подкладкой…  К тому же слово «тьма» легко рифмуется со словом «тюрьма». Хорошо, что тогда для малолетнего шалуна-хулигана все обошлось лишь словесно-ременным внушением. Могло быть и хуже…
























ПОСЛЕ ШКОЛЫ

1953 год в жизни деревенского подростка Леонида Наливайко стал памятен тем, что, во-первых, в Москве в марте месяце умер «вождь всех народов» Иосиф Виссарионович Сталин, и школа на целую неделю погрузилась в траур; во-вторых, в этом году он окончил Дремово-Черемошкинскую семилетнюю школу.
Если по поводу смерти вождя все переживания закончились вместе с трауром, то с окончанием школы все обстояло куда хуже. Дело в том, что имея хорошую успеваемость по всем предметам, занимаясь общественной деятельностью, с дисциплиной особо не дружил. Поэтому окончил школу, по его же определению, с «волчьим билетом», получив по поведению «тройку». И все – из-за неуемной, не ведающей берегов  фантазии,  проказ, «художеств» и похождений, похожих на то, что изложено выше. А ведь в последнем классе был не только принят в комсомол, но и избран в школе комсоргом – откровенное признание его лидерства. Как формального, так и неформального…
Но «тройка» по поведению – и путь к дальнейшей учебе заказан, а вот в захарковский колхоз имени Чкалова – пожалуйста. Однако туда юношу что-то не тянуло. Считал: достаточно того, что там зимой и летом, весной и осенью, от темна и до темна, от зари о до зари, не разгибая спины, не ведая отдыха, за трудодни-палочки работают отец и мать…
Хотя после освобождения края от немецко-фашистских войск прошло не менее десяти лет, и страна, а с ней и Курская область потихоньку восстанавливалась, жизнь колхозного крестьянства оставалась тяжелой и малоприглядной. Уроженец Курского края, а ныне известный советский и русский писатель, произведения которого вошли в школьную программу, Константин Дмитриевич Воробьев (1919–1975), побывав в начале 50-х годов на малой родине в селе Нижний Реутец Медвенского района, отмечал в своих произведениях тяжелое положение земляков-колхозников. Кстати, он один из немногих писателей-курян, кто обращался в рассказах и повестях к теме начала сплошной коллективизации и «борьбы с кулачеством» в соловьином крае конца 20-х – начале 3-х годов ХХ века. Особенно остро и зримо это прослеживается в таких произведениях, как «Синель», «Ермак», «Почем в Ракитном радости».
Да, родители Леонида Наливайко не чурались колхозной работы, трудились честно от темна и до темна. Благодаря их труду, семья начала выбираться из послевоенной нищеты. Впрочем, в семье теперь четверо человек: родители, он и младшая сестра Валентина. Старшая сестра Полина недавно вышла замуж и жила в райцентре Конышевке как Селиванова Полина Гавриловна. Она и брат Павел, также обзаведшийся семьей, навещают родителей редко – работа, дети…
Леониду – 15 лет. Но через мальчишескую угловатость, нескладность и кажущуюся голубоглазую застенчивость уже прорисовывается стать наливайкинской породы – высокий рост, широкоплечесть и мужская сила. А еще – авантюрный склад характера и склонность к путешествиям – заговорила беспокойная кровь далеких предков-казаков.
Он не член колхоза – не достиг возраста, – но помогает матери в поле на прополке сахарной свеклы, отцу – на покосе. Вместе с соседскими мальчишками и девчонками во время сбора урожая трудится на колхозном току, просушивая и сортируя зерно. Сельскохозяйственной техники по-прежнему не хватает, и ее отсутствие заменяет ручной труд взрослых и детей.
Кроме оказания помощи родителям в колхозных работах, трудится в собственном саду и на огороде, который надобно и вспахать вовремя, и заскородить, и засеять, и полить высаженную на нем овощи, и прополоть, чтобы сорняки не забили, и окучить, и убрать. Само собой тут ничего не делается, все требует заботу и тепло рук людских. Если огород и сад – большей частью требуют сезонного внимания, то домашняя живность – корова, поросята, теленок, куры, гуси, утки – ежедневного ухода. Словом, в ведении домашнего хозяйства забот хватало, в том числе и на долю Леонида.
Словом, в свои пятнадцать деревенских лет он знал, как взнуздать коня, как запрячь худосочную мосластую колхозную лошадку в сани зимой и в дрожки летом. Сноровисто владел лопатой, вилами, косой, тяпкой, серпом, без которых крестьянская жизнь немыслима. Легко справлялся с топором, пилой (двуручной, ножовкой, рамочной), рубанком, долотом, зубилом. При необходимости умел править их, или, проще говоря, заточить хоть лезвие топора, хоть долота и рубанка, хоть кухонного ножа, а лезвие косы еще и отбить носиком (узким концом) молотка на специальной наковаленке, часто именуемой по-деревенски козлом. Без этих инструментов в хозяйстве также не обойтись. Подражая отцу, научился плести из гибких и податливых прутьев лозы плетушки, необходимые для переноски в них с одного места на другое всевозможных грузов, например, картошки. Не чурался и коромысла, как правило, в большей части принадлежности женского обихода, но ведра с колодезной или речной водой на большое расстояние проще нести все же с помощью коромысла, чем в руках.
Помимо работы были и более приятные дела: летом походы в лес по грибы и ягоды, на речку – искупаться и порыбачить. Зимой покататься на лыжах с окрестных горок или же побродить по заснеженном лесу, доводилось и на льду замерзшей Котлевки на коньках пробежаться, в хоккей поиграть, на самодельной ледяной карусели смелость показать.
Вечерами деревенская молодежь спешила в клуб кино посмотреть или под гармошку да патефон потанцевать, а после – кого-либо из смазливых односельчанок до дома проводить. И здесь Леонид Наливайко был в первых рядах. Иногда случалось навещать райцентр Конышевку, а то и до старинного города Льгова, расположенного в 25 километрах от Конышевки, добираться. Не праздности ради, хотя и такое имело место, например, посмотреть кино, а по хозяйским делам и заботам. 
Но за всеми этими делами и делишками юный Наливайко не забывал и о литературных упражнениях, по-прежнему охотно занимался сочинительством стихов и рисованием. Вдохновение черпает в окрестной родной природе. А она прекрасна! Чего стоят только названия близлежащих лесов и лесочков, ручьев и речек, оврагов и садов! Великой лирикой от них веет, а еще стариной и историей. Выше называлось Городище и Барский сад. А вот названия урочищ: Лягощи, Копыстки, Байбаки, Студенец, Зашумля. В речку же Котлевку впадает Маленькая Речечка, да и сама Котлевка течет по Котлевской долине. А вдобавок к этому – огромный, отражающий в своих водах облака и само солнце, пруд и маленькие озерца. Кстати, если вам удастся взглянуть на топографическую карту Курской области приличного масштаба, то Захарковский пруд на ней обнаружите обязательно. Продолговатой голубой каплей он начинается с полпути от села Дремово-Черемошки и, расширяясь, вбирая в себя неспешные воды речки Котлевки, дотягивается до центра Захаркова.
Потому и появлялись стихи, пусть даже в более позднее время, о природе родного края, о родных местах, прекрасных и неповторимых хоть летом, хоть зимой.
Сереброзвонный колокол зимы
звенит, ликуя, Котлевской долиной!
Блестящей сталью кованы холмы.
Оконное стекло украшено калиной.

Леониду Наливайко пятнадцать лет – пора первой любви, самой нежной и чистой, когда от одного взгляда начинает замирать и тревожно биться сердце, а прикосновение руки – огонь во всем теле. Влюбленность и поэзия – сестры. Если не родные, то двоюродные – точно! Отсюда стихи. Но стихи юный Леонид пишет для себя. В редакции газет, хотя бы районной «Знаменки» (краткое названия газеты «Знамя колхозника», где работает его брат Павел, не посылает. Стесняется.
Впрочем, вот как об этом периоде в своей жизни сообщает сам: «Душа требовала накопления, самодостаточности, но каким образом – не ведал. Шарахался из стороны в сторону, как слепая собака в толпе. (…) Лет к шестнадцати активно «творил, выдумывал, пробовал» в художественной самодеятельности». Но «муза дальних странствий» упрямо нацеливала на открытие мира». Однако до получения паспорта о дальних странствиях приходилось лишь мечтать.
Какие стихи о любви были написаны Леонидом в пятнадцать-шестнадцать лет, сказать трудно – не сохранились. Но о них можно судить по более поздним, написанным им на ту сладкопамятную тему и с названиями «Первая любовь», к которым он, судя по дополнениям и редактированиям в разных книжках, не раз возвращался.
Какая сила с робким постоянством
сильнее страха – узнанным вдруг быть –
меня толкала вечерами шляться
по спящей улице и дом твой сторожить?
Или:
Волнуясь, как воришка,
я проберусь к окну:
ты у стола – за книжкой;
весь дом давно уснул…
Иззябшею синицей
в стекло торкнусь слегка, –
спорхнула над страницей
и замерла рука…
Я затаю дыханье
И – потихоньку – прочь:
окончено свиданье…
Счастливейшая ночь!





ДО СВИДАНЬЯ, ОТЧИЙ ДОМ!

Два года после окончания школы-семилетки пролетели если не стремительными стрижами-молниями, то уж точно грациозными лебедями. Пришла пора получать паспорт, чтобы отчалить от родимого порога. Легко сказать – получать паспорт, куда сложнее его получить. Хотя советская Конституция и гарантировала своим гражданам свободу передвижения по стране и свободу выбора места жительства, естественно, при наличии паспорта – основного документа, удостоверяющего личность, только на местах власти с огромной неохотой выдавали этот документ, не хотели лишаться рабочей силы в деревнях и селах. Вот и Леониду Наливайко председатель сельского совета не спешил выдать паспорт. Мол, и без паспорта многие захарковцы живут, не скучают. На него не действовали ни просьбы родителей, ни заявления самого претендента на паспорт, что хочет учиться, чтобы стать специалистом.
Пришлось подключать брата Павла, человека авторитетного и в райцентре уважаемого. Тот переговорил с председателем сельсовета с глазу на глаз – и дело, долго стоявшее на мертвой точке, наконец, сдвинулось.
Но вот паспорт получен – и, по славам самого героя очерка, началась его «одиссея», а точнее вербовка на работу в различные регионы великой страны-победительницы – СССР. Первым на этом пути полета в захватывающую дух неизвестность и остроту чувств стал город Харьков.
Почему украинский Харьков, а не российские Тула, например, или Орел с Брянском?..  На этот вопрос ответа не находится и по сей день. Возможно, юного захарковца потянуло в этот город, а точнее, край, на уровне подсознания, так сказать, по зову крови предков, проживавших некогда в этих местах... Возможно, кто-то из знакомых сказал, что в этом городе проще найти работу и кров над головой… Все возможно…
Прибыв в Харьков в августе 1955 года, Леонид Наливайко, хоть и родился в неторопкой деревенской глуши, откуда в осеннюю и весеннюю распутицу и до райцентра по бездорожью не добраться, в городской суматохе не растерялся. Потолкавшись у тумб с объявлениями, пробежавшись по отделам кадров нескольких предприятий, устроился на завод «Теплоавтомат» учеником токаря.  Почему его выбор пал на этот завод, а не иной, вполне понятен: инородцам завод предоставлял общежитие.  Условия проживания в общаге, конечно, спартанские: тумбочка да жесткая до дубовой твердости койка. Но все сверстники так жили и не скулили… к тому же – бесплатная спецодежда и рабочая столовая.
Город Харьков, согласно энциклопедическим данным был основан как крепость Белгородской засечной черты в середине XVII века. Чаще всего датой его основания называется 1655 год, когда по указу царя Алексея Михайловича (Тишайшего) в имевшийся там с 1651 года безымянный острожок был направлен воевода Воин Селифонтов с несколькими сотнями русских служивых людей «по отчине» и «по прибору».
В дальнейшем заселение города происходило за счет переселенцев из Правобережной Украины и Надднепровья, бежавших в Московское государство из католической Польши и Литвы. А в 1656 году воевода Воин Селифонтоы возглавил не только город, но и образованное по воле царя Алексея Михайловича Харьковское воеводство.
Здесь стоит заметить, что ближайшие к Харькову города-крепости Белгородской засечной черты, например, Белгород, был основан русскими служивыми людьми в 1598 году, Чугуев – в 1639, Вольный – в 1640, Валки – в 1646. Важно отметить, что все они были поставлены и заселены русскими служилыми людьми, а не украинскими казаками.
Как утверждают историки и краеведы, основан он был в тех местах, где в домонгольское время находился легендарный город Донец, известный по «Слову о полку князя Игоря». Именно сюда бежал северский князь Игорь Святославич из половецкого плена осенью 1285 года.
С 1669 года Харьков носил название «полкового города Харьковского казачьего полка». А после учреждения императрицей Екатериной II Слободской губернии в 1765 году стал губернским городом. С этим статусом он оставался и при учреждении Харьковского наместничества в 1779 году и Харьковской губернии в 1797.
Находясь на важных торговых путях между северо-восточными и юго-западными территориями Российской империи, Харьков активно развивался в промышленном и экономическом плане. И  к 1837 году в нем насчитывалось свыше семидесяти промышленных предприятий: мельниц, салотопок, винокуренных и кожевенных заводов. А в середине XIX века в городе проживало свыше 30 тысяч жителей.
Дальнейшим стимулом экономического и культурного развития города послужила прокладка через его территорию железных дорог: Курско-Харьковско-Азовской (1869) и линии Харьков–Кременчуг–Одесса (1871). К тому же город стал не только железнодорожным узлом, но и южнорусским центром паровозостроения (ХПЗ) с 1896 года.
В 1789 году в Харькове открывается первый в Малороссии стационарный театр, а в 1805 – университет.
По итогам 1-й Всероссийской переписи 1897 года в Харькове проживало около 180 тыс. человек, в том числе русских – 109914, малороссов или украинцев – 45 тыс. человек, евреев – 9848 человек, поляков – 3963, немцев – 2353. Представителей других национальностей – армян, белорусов, французов, греков и прочих – проживало менее чем по тысячи человек. 
После Октябрьской революции, в период с 1918 по 1919 год промышленно развитый и высоко культурный Харьков был столицей Украинской Народной Советской и Донецко-Криворожской Советской Республик в составе Советской России. С конца 1919 по 1934 год – столицей Украинской Советской Социалистической Республики – УССР.  (В 1922 году четыре республики – Российская Советская Федеративная Социалистическая, Украинская Советская Социалистическая, Белорусская Советская Социалистическая и Закавказская Советская Федеративная Социалистическая – первыми вошли в составе Союза Советских Социалистических Республик – СССР или Советский Союз, учрежденного политическим руководством этих республик. В 1924 году была принята 1-я Конституция Советского Союза. В 1925 году в СССР вошли Узбекская ССР и Туркменская ССР, а в 1929 – Таджикская ССР. Позже вошли другие. Всего, как известно, в СССР было 15 союзных республик.)
В связи с усиленной политикой Советской власти на укранизацию прежде чисто русских территорий, вошедших в состав УССР, национальный состав жителей Харькова резко качнулся в сторону украинского населения. Поэтому по Всесоюзной переписи 1939 года в городе числилось 493,6 тыс. человек украинцев, что составляло 48,5 % от всего населения, около 274,2 тыс. русских – 29,7 % и 130,3 тыс. евреев – 15,6 %. Представителей других национальностей проживало менее чем по тысячи каждой.
В период фашистской оккупации Харьков был основательно разрушен, в руинах находились предприятия и целые городские кварталы с жилыми домами, вузами, школами, больницами, кинотеатрами, музеями, банками, магазинами и прочими зданиями. Но уже в 1946 году, когда герой этого очерка пошел в первый класс, в Харькове было восстановлено 112 заводов и 27 высших учебных заведений. Поэтому, когда Леонид Наливайко прибыл в город, в нем хотя и зияли пустыри и развалины, особенно на окраинах, но в целом город уже был восстановлен и поражал деревенского паренька своим многолюдьем.
Задумывался ли в то время Леонид Наливайко, хоть и юный, но любознательный и склонный к исследованиям, об истории города и его названии – «Харьков», трудно сказать. Скорее всего, нет. Ибо молодость рвется вперед, не замечая настоящего, а назад в прошлое вообще стараясь не оглядываться. А легенд как о времени основания города, так и появления его названия, существовало немало. Среди них в народе ходила и такая: город основала сестра легендарного вождя гуннов Аттилы – Харьхе («Лебедь»), жившая в середине V века, между 430 и концом 440-х годов, то есть при жизни самого Аттилы. Вот в ее честь город и получил название Харьхе или Харьке.
Другая легенда гласила, что город получил свое название от имени мифического казака Харько, жившего то ли в XVI, то ли в XVII веке и занимавшегося грабежами богатых станичников и дворян. Об этом казаке будто бы даже такие знаменитые историки, как Н. Костомаров и Д. Багалей упоминали в своих трудах.
Согласно третьей легенде, название города Харькова произошло от имени предводителя первых переселенцев или осадчего Ивана Каркача (Харкача), приведшего своих людей в это место около 1630 года.
Имелись и иные, что говорит о склонности жителей Украины к мифотворчеству. Однако, оставив историко-лирическое отступление в покое, возвратимся к сути повествования и его герою Леониду Наливайко.
Большой многолюдный город, говоривший на южнорусском наречии и суржике – смеси русского и украинского, – довольно быстро обтесал, отшлифовал под городские мерки деревенского паренька, сделав более жизнеустойчивым и коммуникабельным. По-иному и нельзя: робких да мягкотелых город проглотит – и не заметит… Но на сердце и в стихи не лег – слишком чужой, шумливый и холодно-каменный. А вот первый город из курского детства – Льгов – отразился в строках стихотворения «О Льгов, мой город первый!»:
Из пойменной топи болот и лугов
рванулся к песчаному правому берегу, –
провинция славная – дедушка Льгов, –
тебя открывал я, как некто – Америку.

В Харькове Леонид Гаврилович не только получил рабочую профессию, но и сменил социальный статус, шагнув из сообщества крестьян-колхозников в класс рабочих. Шагнуть-то шагнул, а вот прижиться в городе не смог. Виной – все та же беспокойная, мятущаяся душа, жаждущая «наполнения» и «открытия мира».
В апреле 1956 года он уволился с завода «Теплоавтомат» и по комсомольскому оргнабору отправился на Урал, в Свердловскую область (ныне – Екатеринбургская). Так произошла его первая в жизни вербовка, позже будут и другие…
Новым местом жительства стал город Каменск-Уральский, один из индустриальных центров России. Здесь Леонид Наливайко до 1957 года работал разнорабочим в тресте  «Уралалюминьстрой» и, как в Харькове, жил в рабочем общежитии.
Полубродяжья жизнь с избытком давала всевозможные знакомства, а уж впечатлений – вагон и малая тележка. Процесс накопления навыков, знаний и ощущений идет полным ходом, как, впрочем, и процесс взросления. Как не утомительна работа, но и на отдых и досуг время есть. Он по-прежнему иногда рисует и пишет стихи, но, как говорится, для души и на «потом». В городе имеются редакции газет, но стихи туда не несет, даже друзьям, а их у него и в общежитии, и на работе немало, не показывает. Все еще стесняется. Хотя, если судить по внешнему виду и поведению, – общителен, смел, находчив, остр на слово, отзывчив на дружбу. И в то же время быстр на отпор любому обидчику. Словом, парень с мужским характером…
Малую родину не забывал, связь с родителями поддерживает, но редкой короткой перепиской, похожей на телеграфные строки времен Гражданской войны: «Жив, здоров и вам того желаю».
Что ни говори, а эгоизм молодости далек от родительского желания более частого общения хотя бы письмами… Это осознается только с годами, когда уже поздно само осознание…
Впрочем, свою недосказанность в письмах к родителям в Захарково он сторицей возмещал в стихах о родном доме и родном крае. Были и стихи с авторскими переживаниями за неустроенность родительского быта (о своем быте не думал). Ярким примером тому является стихотворение «Вдохновенье ловлю», в котором такие строки:
Я пишу… Словно я позабыл,
что от бати письмо получил,
сообщал он «презренною прозой»:
«…торф с болота привезть отказал
председатель, он только сказал:
«Разве это морозы…»
………………………….
До свиданья. Тебя я люблю.
Мать целует. Хоть редко – пиши.
Обнимаем от всей от души».
…Я пишу…
Вдохновенье ловлю…

Вот такие были моменты в жизни юного Леонида Наливайко, романтика и искателя приключений и вдохновений.
















СЛУЖБА В СОВЕТСКОЙ АРМИИ

В послевоенные годы служба в рядах Советской Амии для подавляющего большинства парне считалась не только государственной обязанностью исполнения гражданского долга, но и делом чести. Еще зрим и ярок был подвиг отцов и старших братьев, требовавший от юношества подражания. К тем молодым парням, которые по каким-либо причинам не служили, сверстники, особенно девушки, относились с презрительной снисходительностью, а то и жалость – больной.
Подходило время призыва в армию и Леониду Наливайко, которому 30 ноября 1956 года исполнилось 18 лет. Поразмыслив об этом, он решил покинуть Урал и вернуться в Захарково, чтобы отправиться на воинскую службу с родного порога, согласно деревенской традиции. Уволившись с завода, направил стопы в родные соловьиные края, где небо сине, березы белоствольны и стройны, а земля чернее антрацита.
Снова – дальняя дорога, снова ритмический перестук вагонных пар на стыках рельс, мелькание полустанков, рек, опор железнодорожных мостов, столбов ЛЭП и разных иных природных пейзажей за окном вагона. Путешествие по «железке» не только не напрягали уральского рабочего к крестьянскими корнями, но приносили внутреннее удовлетворение. Шло познание. Естественно, прямой железнодорожной ветки от Каменск-Уральского до Курска и тем более небольшой станции Конышевка не было. Приходилось делать пересадки и проводить долгие часы в ожидании следующего поезда в вокзальной суматохе. Но и они не смущали, ибо давали почву для новых впечатлений, познания мира и себя внутри него.
Наконец за окном вагона проплыли город Дмитриев-Льговский, полустанок Арбузово, еще какой-то разъезд, где поезд обозначил свое мимолетное присутствие паровозным гудком, но останавливаться не стал, – и вот она, родная земля – Конышевка. Отсюда до дому рукой подать – каких-то жалких десять километров. Можно и пешочком пройтись, любуясь знакомыми с детства окрестностями, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух, полный тонких запахов и медовых ароматов… Ведь весна свежими красками жизни буйствует, радует взор и душу.
Проводы захарковца Леонида Наливайко были по-деревенски широкими и шумными. В них участвовала не только ближайшая родня и соседи, но и школьные друзья. Отец, брат Павел и председатель сельсовета сказали напутственные слова, смысл которых заключался в простых и понятных словах: служить так, чтобы не было стыдно ни родителям, ни землякам.   
Снова райцентр Конышевка, райвоенкомат, железнодорожная станция и поезд до Курска, где областной военкомат с окончательным медосмотром и сборно-рассыльный пункт.
Так уж распорядилась судьба, что в период 1957 по 1960 год Леонид Гаврилович Наливайко проходил службу в рядах Советской Армии в одной из воинских частей под Ленинградом. А вот в каких войсках и как шла его служба, земляк-писатель не поделился. То ли время на это не хватило, то ли не пожелал. Можно лишь догадываться, что легко ему, несмотря на физическую закалку, не приходилось, особенно на первых порах. Ранние подъемы, поздние отбои, строевая и физическая подготовка, многокилометровые марш-броски, зубрежка уставов, политзанятия и комсомольская работа не только поглощали все время, но и нудили своей однообразностью. Многое из этого делалось строем. Строем утром в уборную, расположенную, как правило, вне казармы; строем в столовую для приема пищи; строем из столовой» строем – в наряд и из него. Все строем. Часто – с песней. Тоже строевой, чеканной, ритмичной.
Однако «тяготы и лишения» – понятия, напрямую заложенные в смысл службы, переносил с честью и достоинством. К тому же в те годы, к счастью, ни о какой «дедовщине» в армии и слыхом не слыхивали. Это позорное явление армейской службы – приобретение времен «развитого социализма», когда в армейских подразделениях уже не было офицеров-фронтовиков, в корне пресекавших любой негатив в солдатской среде.
Кстати говоря, автор этих строк также проходил службу в Ленинградском военном округе, недалеко от города-героя Ленинграда, но через 20 лет после Наливайко. И «дедовщина», к сожалению, уже цвела махровым цветом.
Сочинял ли советский солдат Леонид Наливайко стихи? Конечно, сочинял. Несмотря на жесткий график занятий, находил на это время. Даже в небольшой блокнотик их записывал своим неудобочитаемым почерком, хотя в армии наличие блокнотика в солдатском обиходе не приветствовалось – мало ли что можно в него написать корявым, более похожим на шифр, чем на нормальную писанину, почерком. Однако умудрился иметь и хранить.
Нужно отметить, что в армии многие служивые, даже лишенные поэтических способностей, пишут не только письма домой или любимым девушкам, но и что-то, похожее на стихи. Тоска по малой родине тому причина и большая потатчица. А Леонид с его поэтическим даром и чуткой к художественному слову душой, продолжая процесс «накопления» и кристаллизации, просто не мог без этого.
Впрочем, больше все же приходилось наглядной агитацией заниматься – оформлением стендов в казарме и в Ленинской комнате. Само собой – на нем лежал и выпуск «Боевого листка», в котором можно было и четверостишие на злободневную тему поместить и рисунок набросать.
Как и в любом военном округе Советского Союза, в Ленинградском имелась окружная газета, в которую можно было посылать заметки, зарисовки из армейской жизни, стихи, рассказы. И многие военнослужащие, надо отметить, посылали свои опусы, а благосклонная к солдатскому творчеству редакция время от времени их публиковала. Не лишним будет сказать, что некоторые в будущем коллеги Леонида Гавриловича по литературному цеху, например, В.В. Кулагин, И.Ф. Зиборов, М.С. Лагутич, В.Г. Саранских, В.А. Нарыков успешно этим пользовались. А В.Г. Саранских даже познакомился с мэтрами советского писательства  – Сергеем Михалковым, Константином Симоновым и Леонидом Соболевым. Именно эти мэтры, а также Григорий Поженян, ознакомившись с его стихами, оказали моральную поддержку напутствием на дальнейшее творчество.
Из армейской жизни Леонида Наливайко самое памятное событие – встреча с писателем-фронтовиком, разведчиком и партизаном Георгием Михайловичем Брянцевым (1904–1960), автором художественно-документальных рассказов и военно-приключенческих романов и повестей. В том числе «По ту сторону фронта», «Голубой пакет», «По тонкому льду», «Клинок эмира», «Конец «осиного гнезда». По некоторым из них были сняты фильмы «Следы на снегу» и «По тонкому льду». 
Встреча произошла в 1959 году и была случайной, но разбитному солдату третьего года службы Леониду Наливайко, по его же собственному признанию, подражавшему киношному Максиму Перепелице, удалось не только поговорить с писателем, но и его адрес узнать. Правда, переписка не состоялась. Возможно потому, что писатель сильно болел, а весной 1960 года его вообще не стало.
Стихи, написанные в пору армейской службы, Леонид Наливайко, к сожалению, не сохранил. Возможно, причиной этому стала извечная беспечность юности, возможно, какие иные обстоятельства. И к теме своей воинской службы, в отличие от коллег по перу В. Нарыкова, Ю. Першина, М. Лагутича, И. Зиборова, по-видимому, никогда не обращался…
К сказанному остается добавить то, что пока Леонид Наливайко нес воинскую службу и охранял мирный покой страны, в культурной жизни Курской области произошли важные изменения: в 1958 году в Курске была создана писательская организация. Инициатором создания организации (отделения Союза писателей РСФСР) выступил прозаик и драматург Валентин Владимирович Овечкин, бывший фронтовик и член Союза писателей СССР с 1941 года. В творческом багаже Овечкина к этому времени было несколько сборников рассказов, повестей и пьес. Но всесоюзную известность ему принесли «Районные будни», написанные на материалах Льговского района Курской области.
Инициативу В.В. Овечкина активно поддержали курские писатели Михаил Колосов, Михаил Горбовцев, Михаил Обухов, Федор Певнев, Николай Корнеев, Егор Полянский, Евгений Носов. И именно они на долгие годы стали крепким ядром Курской писательской организации.
Первым руководителем организации – ответственным секретарем был избран бывший фронтовик, юрист по образованию, прозаик, член союза писателей СССР с 1964 года, Михаил Макарович Колосов, автор сборника рассказов «Голуби» и повести «Бахмутский щлях».   






















ВТОРАЯ И ТРЕТЬЯ ВЕРБОВКИ

Как ни долог срок воинской службы, но дембель неизбежен, как ясное утро после темной ночи, как весна после зимней стужи. Отбарабанив три года, пройдясь последний раз строевым шагом по плацу воинской части под жидкие звуки местного духового оркестра, традиционно игравшего бессмертный «Марш славянки», Леонид Наливайко отправился налегке, без чемоданов и саквояжей, на железнодорожный вокзал.
Но вот позади вокзальная суматоха и снова плацкартный вагон, снова ритмичный стук вагонных пар и мелькание за окном всевозможных пейзажей бескрайних просторов Родины. И чем дальше поезд уносился от промозглых, богатых на холодную морось и туман ленинградских краев, тем заметнее было присутствие весны. А когда  поезд, плавно покачивая вагонами, весело мчал по родному Курскому краю, то сирень и черемуха уже приветствовали демобилизованного солдата Наливайко своим радостно-пышным цветеньем. И сразу же всплывали из дремного полузабытья бессмертные строки Александра Грибоедова: «И дым отечества нам сладок и приятен».
Радость родителей, что сын вернулся из армии здоровым и возмужавшим, была несказанной. Мать не только праздничный стол сообразила, но и соседей в качестве гостей пригласила. Все – чин чином. Но прошло несколько дней, и радость в глазах родителей потускнела: Леонид Наливайко заявил о новой вербовке. Прозябание в тихом селе Захарково, где колхоз имени летчика-героя Чкалова по-прежнему тащился в середнячках, его не прельщала, манили просторы и дальние странствия.   
Поздней весной все того же 1960 года он вновь покинул отчий дом. На этот раз отправился «за туманами и запахами тайги» в Сибирь. И не просто в Сибирь, а в ее северную часть, в верховье могучего Енисея. Каких-либо планов на новое место жизни и работы не имел, действовал по наитию. Потому и остановился в небольшом городе-порту на реке Енисее – Игарке, почти своем ровеснике. Город Игарка располагался от столицы  Красноярского края – Красноярска в 1330 километрах, если по прямой да на карте, а фактически – в 1800, если двигаться по Енисею – самому надежному пути. Он начал строиться в 1929 году как причал для лесосплава и порт, а статус города приобрел в 1931. Поэтому всего лишь на семь лет был старше романтически настроенного искателя приключений Леонида Наливайко. В ту пору в городе проживало около четырнадцати с половиной тыс. человек, но в нем имелся порт, театр, клуб речников, краеведческий музей, несколько магазинов, школ и больница.
Обосновавшись в Игарке, Леонид Наливайко начал трудиться портовым грузчиком – силой-то Бог не обидел да и матушка-природа позаботилась. Но срок навигации на Севре краток. Поэтому зимой, когда Енисей покрылся льдом и сезон навигации прекратился до весеннего паводка, бывший захарковец устроился кочегаром на теплоузел или, проще говоря, в котельную. Дежурили посменно. Если дежурство выпадало в ночную смену, то после сна днем моги в кино сходить, и в краеведческий музей наведаться, и в городскую библиотеку заглянуть. Иногда удавалось в местный театр билет на спектакль достать, но чаще приходилось клуб речников-портовиков посещать. Там и кино крутили, и танцы случались. В часы досуга стихи пописывал. О суровой природе северного края и не менее суровых, но сильных духом жителях Игарки.   
С весны 1961 по 1962 год в навигационные месяцы трудился матросом-рулевым на гидросудне «Хронометр». Ходил от Енисейска до Диксона, перемещал грузы, сплавлял плоты.
По руслу могучей сибирской реки, текущей с юга на север, пересекал добрых три четверти ширины территории Советского Союза по меридиану. Если Енисейск расположен между 50 и 60 градусом северной широты, то Диксон – за Полярным кругом, далеко за 70 градусов северной широты. Следовательно, пока гидросудно идет по енисейской глади – впечатлений и романтики немерено! Только успевай воспринимать и запоминать! Воспринимал, записывал, сочинял стихи, басни, рассказы.
В 1961 году в Игарке впервые обратился в редакцию местной газеты со стихами, баснями и рассказами. И был несказанно рад, когда его стихи, басня и один рассказ были опубликованы. Накопительный процесс заканчивался – количество переросло в качество.
Нынче трудно судить: сохранились ли у Наливайко те игарские газеты с его первыми опубликованными литературными произведениями или не сохранились. Сам он по данному поводу молчал, как партизан. Впрочем, в одном из поэтических сборников Леонида Гавриловича можно встретить стихотворение без названия, в котором вспоминается его енисейско-игарковская юность. Процитируем из него всего две строфы: начальную и заключительную:
Бесконечен сей плот енисейский.
Тяжелы и сосна, и пихта…
(Где-то дом наш далекий рассейский!)
Ветер люто свистит. Холода.
……………………………….
О далекая юность – Игарка!
Крепость духа и сила в руках.
– …Кем ты робишь, где трудишься, братка?
И в ответ как пароль:
– На плотах.

Сам же поэт в редкие минуты нашего общения говорил о том, что в Игарке приступил к повести под названием «Синие лебеди». Но когда принес повесть в редакцию, то редактор «забраковал» название: где ты, мол, видел синих лебедей. Порыв души был разрушен, повесть осталась незаконченной. А через год Наливайко в одном из журналов случайно увидел свое название «Синие лебеди» под фамилией этого редактора. О последующей реакции автора поэтической находки и его «художественной» лексике можно лишь догадываться…
О своих холостятских похождениях Леонид Гаврилович распространяться не желал, как не желал говорить и о заработках. Всегда отделывался кратким: «На жизнь хватало». Надо полагать, что зарплаты хватало и на приличную одежду. Но, ходя по Енисею на гидросудне «Хронометр», носил форменную одежду моряка –черный китель и бушлат, черные брюки-клеш и бело-синюю полосатую тельняшку – крепкую, теплую и удобную.
А вот о работе в котельной написал небольшой рассказ «Ничейное тепло», в котором речь о том, как в его смену он сначала услышал, а затем и увидел, как галки, сидя на металлических скобах вытяжной трубы, грелись и в то же самое время спорили о лучших местах.
27 июля 1962 года, как следует из текста википедической статьи о городе, в нем «разразился катастрофический пожар», названный в народе «большим игарским пожаром», который полностью уничтожил склад готовой продукции комбината лесоматериалов. Кроме того, в огне пожара, перекинувшегося на город, сгорели также 65 жилых и административных зданий, в том числе два магазина и контора рыбкооперации, родильный дом, аптека, ясли, два только что отстроенных общежития, деревянный мост через местную достопримечательность – Медвежий лог. Жертвами этого пожара также стали здания краеведческого музея и интерклуба.
Борьба с этим стихийным явлением осложнялась тем, что большинство мужчин были на работе за пределами города. Основная же тяжесть по спасению горожан легла на плечи женщин, которые на своих руках выносили детей из яслей и домов. Когда же огонь начал подбираться к зданию тюрьмы, то все заключённые были выпущены на свободу. Они-то и помогли остановить пожар, а затем все до единого вернулись в тюрьму. Поразительный факт.
После пожара город пришлось отстраивать заново. Но в этом Леонид Наливайко, сначала продолжавший навигацию на гидросудне, а затем покинувший этот край, участия не принимал.
Но в том же 1962 году, по-видимому, еще до «большого ингарского пожара», матрос-рулевой гидросудна «Хронометр», а по совместительству кочегар и начинающий литератор имел случай встретиться с любимым им киноактером и режиссером Леонидом Федоровичем Быковым. Современным читателям Леонид Быков больше всего известен по фильму «В бой идут одни ‘старики’». Но, кроме этой известной кинокартины, он также снялся в фильмах «Дорогой мой человек» (1958), «Добровольцы» (1958), «Алёшкина любовь» (1960), «Осторожно, бабушка!» (1960), «На семи ветрах» (1962), «Зайчик» (1963), «Разведчики» (1968), «Аты-баты, шли солдаты…».
О встрече с Л.Ф. Быковым Леонид Гаврилович впоследствии написал небольшой очерк. (Стоит заметить, что Л.Ф. Быков был не единственной знаменитостью, осчастливившей сей город своей особой, здесь свое детство провел и известный в России писатель, друг Е.И. Носова – Виктор Петрович Астафьев.)
А еще в 1962 году Леонид Наливайко навещал село Захарково и своих родителей. Ради форса приехал в флотской одежде, но после внушения со стороны брата Павла, сменил морскую форму на гражданский костюм. О данных перипетиях сообщают строки его стихотворения «Мечталось мне…»:
Мечталось мне: домой приеду
и с сигареткою во рту
походкою «Морского деда»
воскресной улицей пройду,
и все три пуговки рубашки,
как в жаркий полдень, расстегну,
чтоб на груди моей тельняшка
качала синюю волну,
а брюки-клеш, колебля стрелки,
взвивали пыль у каблука…
И пусть шалеют, млеют девки
Под гордым взглядом морволка.
…………………………………
А брат сказал: «Шалишь, пехота! –
И, опершися на костыль,
Шагнул ко мне. – Ужель охота
Пускать в глаза «морскую пыль?»
……………………………………

Казалось бы, во многих местах побывал, многое повидал, теперь пора, найдя надежный причал, остановиться, начать оседлый образ жизни. Как-никак, а двадцать четыре года за крепкими плечами. Но неуемная душа Леонида Наливайко не унималась, опять звала к новым «открытиям мира». И вновь во все том же 1962 году в очередной раз, третий по счету, он вербуется в Усолье-Сибирское Иркутской области.
Если город Игарка находился на Енисее и был совсем юным, то Усолье-Сибирское располагался на берегу Ангары и являлся одним из старейших русских городов в Восточной Сибири. По данным википедии, он был основан в 1669 году енисейскими казаками, братьями Анисимом и Гавриилом Михалёвыми, обнаружившими соляной источник и построившими здесь соляную варницу.
В 1962 году в городе Усолье-Сибирское, согласно переписи, проживало 60000 человек. И он был знаменит ни промышленными предприятиями и культурными учреждениями, хотя такие тоже имелись, а тем, что в 1826 году здесь побывали декабристы Е.П. Оболенский, А.М. Якубович. Здесь же с тех драматических времен покоился прах декабриста П.Ф. Громницкого. Позже сюда высылался писатель Н.Г. Чернышевский и отбывал каторгу революционер Я.А. Ушаков. А перед революцией 1917 года здесь мирно коротали дни ссылки меньшевики И.Г. Церетели и А.Е. Попов, эсер А.Р. Гоц, большевик Г.Л. Пятаков и его супруга Е.Б. Бош.
По-видимому, такими тонкостями истории Усолья Леонид Наливайко мало интересовался, так как до 1963 года он сменил не один пяток местных предприятий, устраиваясь то чернорабочим, то слесарем, то маляром-рисовальщиком. Ведь путешествия путешествиями, романтика романтикой, а на хлеб насущный надо зарабатывать руками. Поэтому брался за любую подвернувшуюся работу. Параллельно с этим опять накапливал знания, навыки, ощущения, чтобы в определенный момент выплеснуть их в стихах, рассказах, рисунках.
Надо отметить, что о своей усольско-сибирской эпопее Леонид Гаврилович в беседах с автором этих строк не распространялся. Не пожелал поделиться, опираясь на личный опыт, какой комар-гнус, какая мошкара кусачей и жгучей: игарско-енисейская или усоль-ангарская… Также не пояснил, пробовал ли публиковаться в местных газетах, как в Игарке, или же нет… (Кстати, газет в Усолье издавалось несколько – и районная, и городская, ибо город из-за важности промышленности имел статус областного подчинения, и комбинатовские.)
В отличие от города-порта Игарки, упоминаемого в стихотворении, Усолье-Сибирское такой чести, к сожалению, не удостоился. Впрочем, возможно, стихотворные строки о периоде жизни поэта в Усолье были написаны, да проскользнули мимо внимания автора этого повествования.



















СНОВА РОДНОЕ ЗАХАРКОВО

В конце лета 1963 года двадцатипятилетним, весьма бывалым, возмужавшим, не раз битым жизнью и начитанным человеком, но по-прежнему с образовательным багажом в семь классов, Леонид Гаврилович Наливайко вернулся в родное Захарково.
А село за годы его отсутствия значительно изменилось. Больше стало колхозной техники – грузовых машин, тракторов (колесных и гусеничных), комбайнов, сеялок, веялок и прочей сельскохозяйственной мелочи. Следовательно уменьшилась доля ручного труда. В сельском клубе регулярно показывали кинофильмы, в том числе и для детей. Опять прогресс и рост культуры. Многие дома односельчан старые темные соломенные крыши, поросшие местами мхом, сменили на светлые шиферные. На братской могиле воинов, павших в годы Великой Отечественной войны, был установлен памятник.
И хотя захарковцы в своем подавляющем большинстве в будни по-прежнему ходили в сапогах и замызганных фуфайках, но выглядели веселее. Ведь с 1961 года они стали получать за работу в колхозе зарплату, а вышедшие по возрасту на пенсию – пенсионное пособие. Гордости за себя и страну прибавил первый в мире полет Юрия Гагарина в космос 12 апреля.
Впрочем, имели место и другие изменения в жизни села, причем не столь приятные: в феврале 1963 года в соответствии с Указом Президиума ВС РСФСР был упразднен Конышевский район и вся его административная территория с селениями и жителями вошла в состав укрупненного Льговского района. Эти административно-территориальные изменения коснулись не только жителей и прежнего районного руководства Конышевки, но и захарковцев. Теперь, чтобы попасть в райцентр, надо было одолеть не прежние восемь-десять километров, а уже не менее тридцати пяти. Еще хуже пришлось жителям отдаленных сел, например, таких, как Заслонки, Мармыжи, Жигаево. Им, чтобы добраться до Льгова, предстояло преодолеть расстояние в семьдесят километров, причем большей частью по бездорожью.
Чтобы народ не волновался, из райцентра в отдаленные села стали ходить рейсовые автобусы. Но это в летние и зимние погожие дни. А в осеннюю и весеннюю распутицу, в дожди и метели автобусам по бездорожью не прорваться. Так что роптали не только захарковцы, но и остальное население бывшего Конышевского района. И не только роптали, но и письма во все инстанции с жалобами слали. А уроженец села Севенки и ветеран Великой Отечественной войны Николай Коняев, с которым Наливайко позже познакомится, даже стихотворение-фельетон сочинил, в котором в ироничной форме описал все страдания конышевцев. Всего лишь несколько строк из зачина:
Два года целых, словно овцы,
Сгрудившись плотною толпой,
Стонали глухо конышевцы
Под тяжкой льговскою пятой.
Само напрашивалось сходство
С татарским игом на Руси.
В колхозах спало производство,
В прудах подохли караси,
И сократилось поголовье
Районной власти на местах.
Умолкли тосты за здоровье,
Произносимые в кустах.
 
Ко времени возвращения Леонида Гавриловича в Захарково, его сестра Валентина, окончив Льговское медучилище и получив специальность медработника среднего звена, вышла замуж, став Котовой. И жила теперь с мужем в солнцеобильном Краснодарском крае. Отец и мать, достигнув пенсионного возраста, продолжали работать в колхозе. На пенсию в 12 рублей особо не пошикуешь. Конечно, выручал огород, сад и домашнее хозяйство, но деньги нужны «живые», вот и продолжали работать…
Ныне трудно судить, какие чувства тревожили, теребили душу Леонида Наливайко при встрече с селом и родителями. Ведь этот процесс – всегда таинство и всплеск эмоций. Впрочем, не о данном ли возвращении в родные пенаты его стихотворение «Дома», «кочующее» из одной книжки поэта в другую? Хочется думать, что именно об этом…
Я здесь всему и всем родня –
не правда ль, ивы?
Здесь даже чибис у меня
не спросит: «Чьи вы?»
…………………………..
Присядешь тихо на порог
и обувь снимешь.
Истоки здесь твоих дорог
И здесь твой финиш.

Да, где бы мы в нашей юности не бродили и не скитались, но всегда возвращались в родительский дом, в нашу крепость и тихую гавань, к родному очагу… И если об уходе из родительского дома весьма поэтично и пронзительно-нежно говорят такие строки поэта:
Улетающей птицей
оглянусь на отчий дом
сквозь дрожащие ресницы,
чтобы смог он долго сниться
мне – потом… потом… потом.

То о возвращении в родные пенаты прямо говорят и стихотворения с названием «Возвращение» и целый цикл других, без названий. Всего лишь строфа из одного из них:
Диким хмелем, виноградом
оплетен отцовский сад.
«Что тебе здесь, сударь, надо?» –
вопрошает чей-то взгляд.

Да, непросто дать ответ и вопрошающему взгляду, и, главное, себе – чего тебе надо?..
В селе молодой, но много повидавший Наливайко устроился завклубом. А это должность такая, что надо не только клуб открывать, но и заниматься художественной самодеятельностью, и устраивать просмотры кинофильмов, и массовые общественно-политические мероприятия проводить. Работать приходилось больше по вечерам, когда работа в колхозном хозяйстве заканчивалась и молодежь спешила в клуб, чтобы и отдохнуть, и развлечься, и музыку послушать, и потанцевать, и себя показать, и на людей посмотреть. А днем помогать работникам сельсовета в решении социальных вопросов.
К важным советским датам – празднествам очередной годовщины Октябрьской Социалистической революции и Первомая, а также к празднованию Нового года писал сценарии, оформлял наглядную агитацию, готовил местных «артистов» к выступлениям. Иногда под аплодисменты односельчан читал собственные стихи. В основном – о природе или же о военном лихолетье – тема неисчерпаемая и благосклонно воспринимаемая захарковцами. Ведь едва ли не в каждой семье свои горестные потери. А потому стихи, подобные стихотворению с название «Вдова пропавшего без вести», без слез не воспринимались. Всего две строфы из этого стихотворения:
…А завтра, я знаю, вдруг спросит
как бы ни с того  ни с сего:
«А что, не нашёлся Иосиф?
И даже могилка его?»
Я молча качну головою,
потупив беспомощно взгляд.
Ведь тот, кто порушен войною,
ну как он вернётся назад?


Впрочем, должность сельского завклуба, который в одном лице «и швец, и жнец, и на трубе игрец», позволяла иметь и свободное время. Поэтому в часы досуга что-то сочинял для души в стихах и прозе, иногда рисовал, но больше всего вновь штудировал отечественных и зарубежных классиков, отдавая предпочтение, как всегда, поэтам.
Здесь сделаем небольшое отступление и заметим: из курских писателей не один Наливайко имел завклубовскую практику в своей жизни, в конце 60-х годов в завклубах ходил известный поэт-лирик Василий Григорьевич Золоторев, в недалеком прошлом председатель Курского областного суда.
Все ровесники, с которыми Леонид когда-то ходил в школу, успели жениться или выйти замуж, обзавелись детишками. А он продолжал вести привычную в скитаниях жизнь холостяка. Прельщала личная свобода.
Родители, особенно мать, не раз намекали, что пора и остепениться, и семьей обзавестись. «Каждому дереву нужна своя пила, желательно тупая – дольше пилить будет», – шутил отец. «Да ну тебя, – серчала мать, – все шутки шутишь. А я дело говорю: Лёне жениться давно пора. Хватит в холостяках хаживать – давно срок семью налаживать, деток на белый свет пускать – род продлевать. Если холостому помогает боже, то женатому хозяйка поможет».
Леонид, выслушав родительские пожелания, отмахивался: «Еще успею. Жениться – не напасть, женатому бы не пропасть».
В вербовочных блужданиях по Уралу и Сибири девушки, и женщины, конечно, встречались. Путались, как в силках, в его голубоглазой улыбке. Но большой любви, чтобы вздохнуть и не выдохнуть, как-то не случилось. Знакомились и расставались.
В селе же заводить интрижку было не принято – народ сразу же строго осудит, – а глубоких чувств ни к кому из односельчанок уже не вспыхивало. Все-таки не пятнадцать-шестнадцать лет…
Впрочем, в состоянии влюбленности пребывал часто – это помогало творческому процессу. Только влюбленность – это все же не любовь. Но стихи рождались, возможно, похожие на это:
Не жалуйся, если разлюбит
тебя твой залетно-родной, –
запомни медовые губы
и голос его молодой,
запомни горячие руки –
не будет тех рук горячей – 
и сладкие-сладкие муки
блаженно-коротких ночей.

Правдами и неправдами – сказался дух авантюризма, приобретенный в скитаниях по Уралу и Сибири – получил справку об окончании девяти классов. Наличие справки позволило поступить в 10-й класс областной заочной школы. 

























 «ОТ СЕССИИ ДО СЕССИИ
ЖИВУТ СТУДЕНТЫ ВЕСЕЛО…»

1964 год в жизни страны – Советского Союза – ознаменовался сменой власти. Вместо одного земляка курян Никиты Сергеевича Хрущева, смещенного в связи с дворцовым заговором его ближайшего окружения, пришел другой – Леонид Ильич Брежнев. Но если Хрущев курские корни признавал, то Брежнев этого делать не пожелал. Однако все куряне – от мала до велика – знали, что родные корни Леонида Ильича находятся в седее Брежнево Курского района, где жили его дед и бабка и где родился и провел детство его отец. Да и сам новый Генеральный секретарь КПСС комсомольскую юность свою провел в Курске, где с 1923 по 1927 год учился в землеустроительном техникуме. Мало того, здесь он, по данным литературоведа и писателя Ю.А. Бугрова, пробовал писать стихи, и одно было напечатано в газете «Комсомолец». Зачин стихотворения таков:
Смело вперёд! Разорвите оковы,
Сбросьте кровавые цепи царей,
Юным порывом, огнистой волною
К новому счастью – смелей!
 
А еще, как утверждают некоторые исследователи, именно в Курске Леонид Ильич познакомился со своей будущей женой. Впрочем, бог с ним, вернемся к герою очерка.
Имея на руках аттестат об окончании 10 классов средней школы, опыт армейской службы и работы в Сибири, навыки маляра-рисовальщика и, конечно же, способности к живописи, Леонид Наливайко поступил на худграф Курского педагогического института. Но, проучившись два месяца, перевелся на историко-филологический факультет.
Сам он об обстоятельствах поступления в самый старейший в Курской области и самый известный ВУЗ, а также о причинах перевода с одного факультета на другой не распространялся, сообщил лишь то, что экзамены не сдавал. Приняли по вступительному сочинению на вольную тему «Мое любимое произведение».
В качестве любимого произведения Леонидом Наливайко была взята «Золотая роза» Константина Паустовского. Как правило, все выбирали что-нибудь военно-патриотическое, например, «Как закалялась сталь» Н. Островского или «Молодая гвардия» А. Фадеева. Но Леонид Гаврилович «запал» на лирическое – и оказался прав. Педагогам его сочинение понравилось так, что перевели без экзаменов.
Это, так сказать, официальная, обнародованная версия обстоятельств перевода. А люди, близко знающие поэта Наливайко, например, писатель Юрий Петрович Першин, о причинах перевода сообщают иное. Если кратко, то выглядит это так: студенты худграфа часто подрабатывают натурщиками, чтобы другие могли делать зарисовки или же замахиваться на картину. Случилось, что позировать пришла очередь довольно красивой однокурснице Леонида, а Леонид должен был сделать с нее набросок рисунка. Он так пристально вглядывался в объект рисования, что этому объекту – красивой студентке – показалось: раздевает ее взглядом не только догола, обнажая женские прелести и интимности, но и грудную клетку выворачивает наизнанку. Начались слезы, истерика. В итоге – Леониду пришлось заняться вопросом перевода на историко-филологический факультет.
Вот только, правда это или же очередная писательская байка, утверждать не берусь. С писателями всякое случается… Да и фантазировать они большие мастера, ибо фантазия – их хлеб насущный…
Студенческая пора… Вряд ли в жизни любого человека есть период лучше студенческого! Юность. Жизнь бурлит так, что верится: можно свернуть горы, что нет ничего невозможного!.. И при этом – бесконечные встречи и друзья… Причем дружба кажется столь искренней, что ее обрыв, подобно обрыву натянутой, дрожащей от перенапряжения веревки или гитарной струны, кажется невозможным. Походы в кино и театр, участие в художественной самодеятельности и КВНах, набирающих силу по всей стране. А еще студенческие стройотряды…  Словом, не жизнь, а сплошной праздник! Недаром поется, что «от сессии до сессии живут студенты весело, а сессии – всего два раза в год».
Впрочем, насколько веселой оказалась студенческая жизнь первокурсника Леонида Наливайко можно узнать из его предисловия к стихотворениям «Продавец календарей» и «Ода камсе», написанным, соответственно, в 1964 и 1965 годах. Из этого предисловия следует, что он, имея богатый трудовой опыт за плечами, устроился «помощником продавцу из киоска «Газеты и журналы», чтобы честно заработать малую толику денег – с каждого проданного им календаря 10 копеек. А чтобы календари, журналы и газеты лучше распродавались, в качестве рекламы сочинил стихотворение «Продавец календарей» и во весь голос декламировал его проходящим рядом с самодельным выносном лотком – стулом – гражданам.
То ли то, что стихотворение написано было как явное подражание В.В. Маяковскому, то ли непривычный вид рекламы, но многие куряне, постояв, послушав и посмеявшись, покупали злосчастные календари. За три дня лотковой торговли Наливайко продал более полусотни календарей и заработал на этом пять рублей и в качестве бонуса – журнал «Крокодил».
Но на четвертый день рекламно-торговой кампании новоиспеченного  курского Остапа Бендера – студента-первокурсника Леонида Наливайко пришел конец. Его за данным занятием засек бдительный преподаватель педвуза и сразу же, не отходя от кассы, пресек на корню предпринимательство. За этим последовал «разбор полетов», строгое комсомольско-студенческое внушение и отказ виновника от дальнейшей деятельности, позорящей звание советского студента.
Начинается стихотворение такими строками:
Эй, налетай,
           покупай
                календарь!
По досугу кроссвордом ударь.
Лежишь –
         и читай
про новый Париж
      и старый Китай.    

Заканчивался же сей стихотворно-поэтический опус такими строками:
Граждане!
Полтинник кидай,
в скупость лицом
              не ударьте:
забирайте
         любой календарь –
и во всю календарьте!

Не будем вдаваться в разбор и анализ художественно-поэтические достоинства этого стихотворения – суть не в этом, –  отметим лишь то, что данное стихотворение имеет точную датировку его создания – осень 1964 года. Если раньше приходилось больше оперировать не фактами, а терминами из области догадок и предположений, что Леонид Наливайко занимался сочинением стихов, то после появления на белый свет стихотворения «Продавец календарей», нужда в этом отпала.
Как отмечалось выше, в 1965 году студентом КГПИ Наливайко было написано стихотворение «Ода камсе», в котором есть такие строки:
…Вроде бы канули в Лету
крапивные годы – алчные псы!..
Сегодня хочу
   растрибуниться одой
в честь ее светлости 
          балтийской комсы…

Как видим, в данном стихотворение умышленное подражание В. Маяковскому, поэзию которого Наливайко искренно любил, а также в нем изящная наливайковская фирменная ироничность, навсегда ставшая естественной спутницей всего его творчества. Как, кстати, и норма конструкции стихотворения без заглавной буквы в начале каждой новой строки, если только строка не является началом предложения, либо не является именем героя, кличкой животного, названием художественного произведения, географического объекта и так далее.
Кроме «Оды камсе», в 1965 году в Захаркове им был написан лирический рассказ-миниатюра «Воробьиная баня». А само Захарково, кстати, вновь вернулось в Конышевский район, восстановленный в январе месяце. Оказывается, чудо все-таки  случается: глас народа был услышан власть предержащими.
А еще в 1965 году, после года обучения, Леонид Наливайко со студенческим стройотрядом «Бригантина» отправляется на «трудовую сессию» в Казахстан. Трудиться довелось на объектах народного хозяйства в Актюбинской области. (Кстати, из будущих курских членов Союза писателей СССР и России в студенческих стройотрядах трудовую сессию проводили во время летних каникул М.Н. Еськов, В.П. Детков, В.М. Коркина, М.С. Лагутич. Причем некоторые из них – в степях Казахстана.)
Опять в беспокойной судьбе Леонида Гавриловича много романтики и скитальческо-бивуачной жизни при небольшом, чисто символическом заработке. Такие заработки друзья-студенты называли «копеечными». Правда, кормили сносно. В целом – продолжался процесс познания, шлифовка трудовых навыков, накопление физических и умственных сил, новые открытия окружающего мира.
А окружающий мир активно менялся. Даже на селе, куда добралась электрификация, стали появляться телевизоры «Рекорд», «Неман» и некоторые другие, а также радиолы и радиоприемники, выпускаемые отечественными заводами. По сельским грунтовым дорогам, поднимая пыль и обгоняя велосипедистов, затарахтели, заколесили мопеды и мотоциклы, как правило, легкие «Ковровцы» и тяжелые, с прицепными колясками «Днепры» да «Уралы». А кое у кого появились и легковые автомобили – «Москвичи» и «Запорожцы».
Позже о шестидесятых годах, возможно, самых созидательных за все послевоенное время Советского Союза Наливайко напишет вот такие проникновенные, прочувственные со временем строки:
Кто догадаться мог тогда –
в шестидесятые года,
что это лучшая десятка
средь остальных «разумных» лет!
«Шестидесятке» от устатка
в «полку бессмертных места» нет.
 
Проучившись два года в древнем городе Курске на историко-филологическом факультете пединститута, Леонид Гаврилович, как пишет сам, «заскучал». Свободолюбивому характеру претила тихая студенческая повседневность: общежитие, утренний чай (часто без сахара, лишь бы кишки прополоскать да теплом побаловать), институт, занятия, жидкий обед в столовой, снова занятия, вновь общежитие, ужин из того же чая без сахара и зубрежка… Иногда – кино и танцы, походы в театр и краеведческий музей.
Мне лично не понятно, как можно «заскучать» в те годы в областном центре с почти что тысячелетней историей да еще студентом пединститута, в котором жизнь била ключом с раннего утра и до позднего вечера. В середине шестидесятых годов в городе ударными темпами возводились новые многоэтажные дома и стадионы, школы и больницы, работали кинотеатры и музеи, картинная галерея и филармония, цирк и планетарий. Регулярно выходили газеты «Курская правда» и «Молодая гвардия». Кроме того, как отмечалось выше, с 1958 года в Курске функционировала писательская организация, одна из самых известных в стране.
В те годы в нее входили поэты Н.Ю. Корнеев и Е.И. Полянский, прозаики М.М. Горбовцев, М.И. Козловский, Е.И. Носов, М.М. Обухов, А.А. Харитановский. Все они – хорошо известные в соловьином крае авторы, их книги время от времени продавались в магазинах Курского книготорга, их произведения довольно часто публиковались в «Курской правде» и «Молодой гвардии», в коллективных сборниках, издававшихся до 1964 года в Курске, а затем в Воронеже.
Рядом с ними набирали литературную силу бывшие студенты мединститута Михаил Еськов, Юрий Першин, Владимир Трошин и студенты пединститута Алексей Шитиков, Иван Зиборов. Стихи и рассказы этого литературного «подлеска» также публиковались в «Молодой гвардии» – популярной в молодежной среде газете.
В писательский круг были вхожи и преподаватели пединститута Исаак Зельманович Баскевич и Юрий Александрович Липкинг, бывшие фронтовики. Кандидат филологических наук, доцент, опытный критик и литературовед, автор работ о творчестве А. Фадеева, А. Горького, В. Овечкина, ставший членом Союза писателей СССР  в 1966 году, Исаак Баскевич преподавал на кафедре литературы. А Юрий Липкинг (творческий псевдоним Александров) преподавал историю и вел курсы археологии и являлся автором романтической повести для юношества «Кудеяров стан», которой зачитывались курские школьники и студенты. (До сел области книга Липкинга, к сожалению, не доходила.)
Тут бы, когда литературная жизнь хлещет через край (а что хлестала – видно по стихам), тропку торить к писателям, как это делали другие курские литераторы, в том числе студенты пединститута Зиборов и Шитиков… Кстати, Алексей Шитиков был однокурсником Леонида и знал, что тот пишет стихи, а сам о Наливайко того времени написал такие строки:
В коридорах КПИ
Ходит Наливайко,
На нём мятые штаны,
Драная фуфайка.

Но с тропкой в круг курских литераторов пока что-то не получалось, хотя в редакцию конышевской районной газеты «Знамя колхозника» он уже наладил: 29 января 1966 года там были напечатаны его стихи «Свадьба» и «Разочарование». И здесь же давалась небольшая биографическая справка об авторе. Однако этого ему показалось мало, вот и заскучал, и захандрил.   
Возможно, Леонид как-нибудь перемог, поборол  бы хандру со временем, но тут, на беду, в Захаркове случился большой пожар, в жарком пламени которого сгорело несколько хат. Среди сожранных оголодавшемся по жертвам огнем – хата родителей.
Страшное слово «погорельцы» больно ударило по сердцу Леонида Наливайко. «Придется бросать институт и вербоваться на повал леса, – решил он. – Родителям жить ведь где-то надо…» О себе, о собственной судьбе не думал, куда важнее была судьба родителей.
И способный к поэзии и рисованию, но несостоявшийся студент Наливайко в 1966 году едет в архангельскую тайгу. Но теперь не «за туманом и запахом тайги», а на заработки стройматериалов для родительского дома.

















ПУТЬ К ПРИЧАЛУ

Итак, летом 1966 года Леонид Наливайко, которому исполнилось двадцать семь с хвостиком лет, отправился в четвертую вербовку. На этот раз не по юношескому зову романтики и приключений, а по вынужденной необходимости. Поэтому уже не радовали, как некогда в ранней юности, ни людская толкотня на вокзалах, ни ритмичный стук колес вагона, ни мимолетные знакомства плацкартного пространства, ни мелькание пейзажей за вагонным окном. Цель была одна: побыстрее добраться до нужного места да попасть в работящую артель – без лодырей, пьяниц и дебоширов, – чтобы на стены и кровлю деревенского дома да на сарайчишко строительного леса добыть.
Не в связи ли с этим родилось стихотворение «Вернулся… И вновь уезжаю», которое начинается так:
Приехал. Вернулся… И вновь уезжаю –
не сам по себе – по веленью судьбы.
Печаль обновляя, по роще шагаю:
– Простите березы, осины, дубы!
 
Как скоро удалось добраться до десоповала и какие товарищи подобрались в бригаду Наливайко, ответить затруднительно. Почему-то не любил он те лесоповальные мытарства вспоминать. Видно, несмотря на широту плеч и крепость рук, дружелюбие и коммуникабельность, непросто было заработать необходимое для строительства дома количество леса. Зато точно известно, что на лесоповале он трудился до конца 1968 года.
Так уж вышло, что без следствия и суда определил себе несостоявшийся студент Курского пединститута и статью, и срок наказания. И, как настоящий зэк, только вполне добровольно, по сыновьему долгу, не ведая ни днем, ни ночью покоя, валил лес более двух лет. Пахал, как говорится, не за страх, а на совесть…
Вот как об этом позже он напишет с присущей ему иронией в стихотворении «Вспоминаю нас – далеких»:
Ночью тесною и душной
(воздух спертый – невпродых)…
Вспоминаю простодушных
нас, ребяток молодых:
«полузимние» бараки
и фуфайки – «рыбий мех»,
и вода «святая» в баке,
в цвет застиранные хаки,
аппетит – один на всех.
И плакат – на красном белым –
буквы четки и строги:
«Молодец, коль норму сделал!
И другому помоги!»
О, вагон узкоколейки,
что трясется в глубь тайги:
«Лесоруб, на лесосеке
ты Отчизне помоги!»
И в прокуренной конторе,
в сердце матушки-тайги:
«Поджигателям на горе! –
миру – лесом помоги!»
И пошел в тайгу врубаться –
пред Вселенною в долгу –
рад стараться! Рад стараться!
Рад стар-раться! Помогу!
…Вечерком чайку спроворим:
лист брусничный, хлеб да соль…
Буржуям растим на горе
пролетарскую мозоль.

Только одно дело лес валить и себе толику «кругляка» заработать, надо еще заработанный лесоматериал до Захаркова доставить. А путь-то не близкий! Это вам, господа, не за угол сарая сходить да нужду справить… Тут сначала «кругляк» на лесовозах до железной дороге довези да перегрузи там в товарные вагоны, оплатив наличными все погрузо-разгрузочные работы и перевозку. А бревен-то не одно-два, а несколько десятков, так что деньги немалые требуются. Потом на железнодорожную станцию Конышевка доставь и выгрузи там, да следи, чтобы лихой народец, шустрый до чужого добра, лес не растащил. Затем найди грузовой автотранспорт и грузчиков, чтобы стройматериал с Конышевской грузовой железнодорожной станции до Захаркова доставить. Мороки и головной боли – не приведи Господь!   
Но закаленный прежними вербовками и невзгодами Леонид Наливайко справился со всеми трудностями и в 1968 году вернулся в Захарково со строительным лесом и небольшой суммой денег. Вернувшись, не передыхая, принялся за строительство дома – дело не менее важное и обременительное, чем работа на лесоповале: и бригаду плотников найми, и заплати им за труд, и каждый день обед приготовь. Хорошо, что родители помогали, да и все происходило на родном месте.
Как и родители, жил у родственников, работал в колхозе ночным сторожем. Время от времени писал стихи о родном крае и его природе, о работе. И вновь – не без сарказма и иронии:
«Карауль!» – сказали. Караулю
Зёрнышко ночами на току…
Месяц смылся, показав мне дулю,
И зерно – я вижу! – волокут.
……………………………….
– Как дежурилось? – начальник спросит.
– А чего? – отвечу. – Ничего!
– Надо ли чего?
– Эх, мне бы папироску…
– Две бери за службу.
– Ого-го!
…………………………
…………………………

За зиму и бревна были от кожуры и сучков очищены, ошкурены, и ребристый сруб, светлый и воздушно-легкий, возведен до самого конька. Но сруб, пусть и на старом фундаменте, еще не дом. Сруб – он и есть сруб, стены с провалами глазниц-окон и дверей. Ближе к лету его предстояло довести до ума: обмазать глиной стены внутри и снаружи, застелить пол, поставить печь и грубку, набрать из гладко выструганных досок потолок, стропила установить и доской обшить, крышу поставить… А еще затирка и побелка высохших стен, вставка в лутки рам и их остекление, возведение трубы. Словом, дел вагон и малая тележка. Работы – невпроворот. Но, как говорит русская пословица, «глаза боятся, а руки делают». 
В 1969 году, когда дом, наконец, был отстроен и весело посматривал на деревенскую улицу большими сверкающими на солнце окнами, Леонид Гаврилович, к нескрываемой радости родителей, влюбился и женился. Избранницей сердца стала остроглазая да стройная, как березка, красавица-учительница русского языка и литературы из Черемошкинской школы-восьмилетки – Раиса Тихоновна Труфанова, кстати, по данным поэта В.А. Нарыкова, бывшая однокурсница Леонида по пединституту. Ей, родившейся в 1946 году в селе Горшечном, едва исполнилось 23 года, и, естественно, она была моложе своего суженого на восемь лет. Но любовь на то и любовь, чтобы «негаданно нагрянуть, когда ее совсем не ждешь» и закрутить, завертеть в своей истомножаркой круговерти…
Нагрянула и закрутила так, что в 1970 году у Леонида Гавриловича и Раисы Тихоновны родился сын Сергей, в 1971 – Роман, а в 1972 – дочь Жанна.
(Стоит заметить, что все дети Леонида  и Раисы Наливайко получили высшее образование и в настоящее время живут со своими семьями в разных городах России. Ближе всех к родительскому дому, в городе Курске, проживала и проживает дочь Жанна Леонидовна Журбенко.)
С 1969 по 1972 год Леонид Гаврилович, как писал сам о себе (весьма сжато) в автобиографии для биобиблиографического сборника «Писатели Курского края», изданной в Курске в 2007 году, работал фотографом. Однако в статье не указывалось, в каких таких организациях работал фотографом. Дело в том, что частным образом он работать не мог, так как в эти годы в Советском Союзе частного предпринимательства не было. Запрещалось законом. Правда, можно было шабашничать, прибившись к какой-нибудь бригаде строителей, возводивших коровники и свинарники, иногда – клубы и школы… И параллельно с основным видом трудовой занятости подрабатывать негласно с помощью фотоаппарата. В те годы такие мастера частенько в села, особенно в местные школы заглядывали. Снимут класс – 30 человек – и за фотку каждому по полтиннику берут. А в каждой школе тогда было по два параллельных класса. Какая-никакая, а денежка…
Только, зная характер Леонида Гавриловича, надо полагать, он до такой аферы не опускался – все же семейный человек: думать приходилось не только о себе, а о жене и детях. Если  и подрабатывал фотографом, а точнее, фотокорреспондентом, то либо в качестве внештатного сотрудника газеты «Знамя колхозника», где одновременно с этим печатал свои стихи, а числился при какой-нибудь районной организации, типа учреждения бытовых и социальных услуг.
На данное обстоятельство прямо нацеливают следующие строчки из его автобиографии в данной книге: «С 1973 года зачислен в штат Конышевской районной газеты «Знамя колхозника»…
В своих предположениях насчет «какой-нибудь организации», автор очерка не ошибся. В личной беседе Леонид Гаврилович пояснил, что фотографом работал в Конышевском КБО – комбинате бытового облуживания населения. Вот все и прояснилось, и стало на свое место…
Кстати, во время нашей беседы выяснилось, что в период работы Леонида Гавриловича фотографом в КБО с ним произошло немало интересных приключений. Причем нее просто приключений, а приключений, имевших влияние и на его судьбу. Но об этом он делиться не пожелал, пообещав описать их в очерках.
При данной беседе присутствовал ныне покойный председатель Курской региональной организации Союза писателей России (КРО СПР) Николай Иванович Гребнев, земляк – уроженец села Черничино Конышевского района, который пообещал издать сборник наливайкинских очерков. (К сожалению, данный сборник не увидел свет: то ли Наливайко передумал писать очерки о своих приключениях в бытность фотографом, то ли Гребнев финансов на издание не изыскал…)
В сухом остатке остается лишь констатировать имевший место факт да намекнуть в очередной раз, что Леонид Гаврилович – все-таки свободный художник. И в жизни, и в творчестве, и в выборе профессиональной занятости… Об этом, впрочем, красноречиво говорит его стихотворение «Свободный художник»:
Я свободен от славы и денег,
от какой-то, не помню, икры.
Хоть Ван-Гогу совсем не брательник,
но привязан к условьям игры
под названьем «Свободный художник»…

Стоит отметить, что в газете «Знамя колхозника», где заместителем главного редактора был Павел Гаврилович Наливайко, старший брат героя нашего очерка, с середины 60-х годов временами публиковались стихи местных поэтов. В числе этих поэтов были  Владимир Федорович Бадаев (1935–2012) из Захаркова, односельчанин Леонида Гавриловича, и Дмитрий Дмитриевич Пахомов (1930–2003) из Жигаева. Публиковал свои стихи о природе и малой родине также и Леонид Наливайко. (Газета «Знамя колхозника» издавалась с 1 сентября 1931 по 1990 год. А в 60-е годы главным редактором был Н. Чемодуров.) 
Однако, начиная с 1968 года, стихов местных авторов в ней уже не печатали. По-видимому, изменилась редакционная политика районки. Тем не менее, Леонид Наливайко 1 января 1969 года в «Знаменке» опубликовал рассказ «Лягушка в черном полушалке», а 29 марта – рассказ «Юрка».
Он по-прежнему проживал в Захарково, а до места работы добирался летом на велосипеде, зимой – на лыжах. Об этом рассказывал своим друзьям-поэтам Г.Н. Александрову и В.А. Нарыкову.
Однако в  редакции газеты «Знамя колхозника» Леонид Гаврилович работал недолго: уже осенью 1973 года со всей семьей переехал в свеклосовхоз «Горшеченский» на постоянное место жительства. Возможно, по просьбе супруги, желавшей быть ближе к родителям.
В Горшечном Раиса Тихоновна устроилась в среднюю школу преподавателем русского языка и литературы, а Леонид Гаврилович – внештатным сотрудником районки «Путь к социализму», позже, в духе перестроечного времени, переименованной в «Маяк», и художником-оформителем в Доме культуры.
Причиной смены места работы и, наконец, места жительства вновь стал беспокойный характер будущего писателя, а также его неумеренный пыл правдоискательства и правдорубства, что приводило к конфликтам как с руководителями организаций, где он работал, да и местных партийных и советских властей. Об этом весьма откровенно сказано им в стихотворении «Старовер».
Тихий голос. И кашель натужный.
В крупных венах рука на столе.
– Твоя правда – кому это нужно.
Что ты можешь – один на земле?
Если б даже я принял к печати
твои горькие эти стихи,
то к печали б добавил печали,
но грехами б остались грехи…
Он вздыхает…
Он смотрит в окошко,
трёт устало наморщенный лоб:
– Эх ты, Лёшка, ты Лёшка, брат Лёшка, –
Ты уж сед, так печалиться чтоб…
А стихи – ничего. Всё в них верно.
Но бери писанину свою
и послушай совет «старовера» –
я впервой это вслух говорю:
легче было мне в гиблых траншеях, –
там всё просто: свои – и враги!..
Так что ты береги свою шею,
от сатиры подальше беги.
………………………………

Стихотворение большое, но и процитированных строф достаточно, чтобы почувствовать не только суть сюжета – разговор между братьями, когда старший, более опытный, умудренный годами и знаниями жизни, поучает младшего, – но и многое другое, в том числе и трудности с публикацией сатирических стихов даже в районке… А что тогда говорить об областных газетах и столичных изданиях?..
Неизвестно, внял ли Леонид Гаврилович совету «политически подкованного» брата Павла, прошедшего фронта Великой Отечественной войны и незримые сражения редакционной политики районного масштаба, писать стихи о природе и на другие темы без сатиры, иронии и язвительности, но стихотворений о природе и малой родине им создано немало. Причем с искренней любовью к предмету лирической темы, бесконечной образностью, авторским присутствием и «копанием» в своих чувствах и в стилистическом ключе, присущем только ему.
В качестве примера можно привести строки из стихотворения «Ты – не один»:
Все крепче обручи зимы,
И все острей нагайка вьюги.
Но все – ничто: медведи мы!
Крепи полозья и подпруги!
Избушку снегом занесло,
и дверь сугробом придавило…
Ты – не один: с тобой село
и богородицкая сила.


Или вот эти строфы из стихотворения, оставленного автором без названия:
Мышь тишину попробует на зуб,
и тишина чуть слышно отзовется;
но петушиным гимном ночь взорвется,
и зашумит над крышей старый дуб.
И шар вплывет светила золотого,
купаясь и дробясь в живой листве.
И светлое родится первослово,
что с тишиною темною в родстве.

Примером являются и следующие строки, посвященные родному краю и живущим в нем с незапамятных времен местным легендам:
Вперед за мною в Левшино мое,
на берега равнинного Прутища,
на дне которого Батыево копье
и рака-свистуна незнамое жилище.

Ведя речь о стихах, повествующих о явлениях природы, малой родине, не трудно заметить, что поэт не только тонкий наблюдатель, подмечающий малейшие детали окружающего мира, но и художник, талантливо, с высоким эмоциональным накалом передающий их читателю. А это – ой, какая непростая вещь! Одно дело – самому видеть, иное – другим передать, сохранив все зыбкие, едва мерцающие краски, тени, светотени и нюансы. А еще можно заметить, что поэт в постоянном поиске норм и форм стихосложения, используя то перекрестные, то обхватывающие чередования рифмованных строк в строфе.
Чаще всего он использует строфы из четырех строк, но практикует и пятистишие и шестистишие.
Достойным примером пятистишия является следующее небольшое стихотворение, не имеющее название:
Костыли телеграфных столбов
вбиты в землю и впаяны в небо,
и по струнам седых проводов
в даль несется: «Примите любовь!»,
а из дали: «Обрящите хлеба…»

А в качестве примера шестистишия послужит вот такое стихотворении:
Стынь – разлука цвета снега,
цвета утра молодого,
с чуть насмешливым «Ау!»
Зренью – слезы не помеха:
проступает след былого…
но обратно – не зову. 

Это говорит о творческой силе автора, о крепком знании им теории стихосложения и поэтики, о нормах и формах поэтического мастерства, об умении их применять в том или ином случае. И здесь, возможно, большую помощь поэту оказывала Раиса Тихоновна, филолог по образованию и знаток отечественной и зарубежной художественной литературы. Примеры тому имеются: Так, писатель-фронтовик из Рыльска Василий Семенович Алёхин (1925–2006) доверял супруге Зинаиде Ильиничне, учителю начальных классов, редактировать стихи и повести, а поэт и прозаик из Курчатова Иван Федотович Зиборов часто прислушивался к критическим замечаниям своей жены Клавдии Захаровны.
Впрочем, настаивать на данном предположении не стоит, ибо Леонид Гаврилович данной темы никогда не касался. Да и поэт творит не по прописанным в учебниках и научных трудах лекалам и шаблонам, а по собственному вдохновению, иногда называемому божественным даром свыше…












ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ГОРШЕЧНОМ
 
Если село Захарково, как отмечалось выше, образовалось предположительно на рубеже XVI–XVII веков, то поселение Горшечное, согласно википедическим данным, появилось в более поздний срок – в период с 1730 по 1950 год. И, как подавляющее большинство населенных пунктов Курщины, было основано крестьянами-однодворцами – потомками русских служилых людей «по прибору». Что же касается его названия, то, по мнению топонимистов и краеведов, возникло оно по местному промыслу большинства населения – изготовлению глиняной посуды (горшков) в начальный период своей истории. А в официальных документах как Горшечное впервые упоминается в 1781 году.
Прежде чем стать поселком городского типа, Горшечное прошла путь, имевший интересные исторические моменты. Естественно, мимо него не прошли события 1861 года – отмена крепостного строя и земельная реформа. В 1896 году через село прошла одноколейная железная дорога от Ельца до Валуек. А в следующем году жители Горшечного приняли участие в Первой всероссийской переписи.
Революционные ветры и события 1917 года также не обошли это село стороной. 25 декабря 1917 года в посёлке установлена Советская власть. В 1919 году отряды белогвардейцев генерала Деникина на какое-то время заняли селе и хозяйничали в его окрестностях, но вскоре в том же году были изгнаны Красной Армией навсегда. И вновь в селе установилась власть Советов.
В 1928 году, когда была образована Центрально-Черноземная область (ЦЧО), был и учрежден Горшеченский район в составе Воронежского округа. Осенью следующего года Воронежский округ был ликвидирован и создан Старооскольский. В него вошел и Горшеченский район. В 1930 году окружная система ЦЧО была упразднена, а в 1934 году Горшечное и Горшеченский район отошли к Курской области.
Следует отметить, что, обретя статус районного центра, село Горшечное стало активно развиваться. И по переписи 1939 года в нем проживало 3615 человек. Так как село находилось на важной стратегической высоте, то во время Великой Отечественной войны за него шли жестокие бои и оно сильно пострадало.
В 1967 году Горшечное сменило свой статус с села на поселок городского типа (ПГТ). И когда в 1973 году туда прибыла семья Леонида Наливайко, то в ПГТ Горшечное проживало более шести тысяч человек. Через райцентр уже проходили шоссейная автомобильная дорога Короча-Губкин-Горшечное и ветка Юго-Восточной железной дороги. Шло  строительство асфальтированных дорог, соединяющих Горшечное со всеми крупными сёлами и с районными центрами области. В посёлке работали типография, лесхоз, рыбхоз, птицефабрика, радиоузел, Дом культуры, краеведческий музей, библиотека, школы, больница. Регулярно выходила районная газета «Путь к социализму». Среди районных знаменитостей значился Герой Социалистического Труда В.Е. Болгов.

Обзаведясь семьей и сменив Конышевский район на Горшеченский, Леонид Гаврилович с романтикой дальних стран и бродяжнической жизнью юности, можно считать,  покончил, если не навсегда, то основательно. Правда, время от времени случались небольшие краткосрочные рецидивы, когда он оставлял Горшечное и семью и отправлялся в Захарково. Малая родина звала и манила, ибо, как сказал однажды писатель-фронтовик Петр Георгиевич Сальников одному из начинающих коллег по перу, «родина, браток, сильнее…».
Возможно, именно на этой почве родились такие поэтические строки:
Вернулся на древнее поле,
на узел начальных дорог…
Как будто и не было боли
святой сумасшедшей любови
и острых безумных тревог…
Как будто глаза не вбирали
живую, насущную быль –
и эти крылатые дали,
и эту бескрылую пыль.
– Но разве не ты прикасался
к атласному телу берез?
– Не помню…
Но свет расстилался
от вешних березовых слез.

  Правда, имея склонность к воле и личной свободе, мгновенно реагируя на любые проявления несправедливости, стяжательства, бюрократических препон, хамства, сутяжничества и прочего беззакония, усидчивости не обрел. За время проживания в райцентре, поселке городского типа (ПГТ) Горшечном, уроженец Захаркова сменил несколько профессий – оформителя, сторожа, грузчика, пожарника, фотокорреспондента. А еще корзиноплетчика, как сообщает Юрий Александрович Бугров в книге «Литературные хроники Курского края». Да и оседлость, как сказано выше, время от времени нарушал, когда накатывала тоска по малой родине – по селу Захарково с его полями, лугами, рощами, садами, оврагами. Тогда – ночь ни ночь, дождь ни дождь, снег ни снег, мороз ни мороз! – поднимался и отправлялся к родному дому. Об этом можно услышать от него самого или прочесть в рассказах курских писателей Геннадия Николаевича Александрова, Юрия Николаевича Асмолова, Вячеслава Александровича Нарыкова.
Да, такое поведение можно назвать тоской по малой родине, но, возможно, куда вернее определить это ностальгией взрослого человека по канувшему в Лету детству, близкому и дорогому, несмотря на пережитые невзгоды и лишения. Только невзгоды, стертые эластиком времени, ушли в тень, позабылись, а радости остались в памяти навсегда. Ибо природа окрестностей поселка Горшечного мало чем отличалось от природных особенностей Захаркова. Разве что названиями местных достопримечательностей…
Но поэтическому творчеству Леонид Гаврилович не изменял и в мыслях. Придерживался однажды выработанным и установленным им постулатам. А что это за постулаты, видно из следующего его высказывания: «В какие только передряги и переделки не бросала жизнь! Но всегда спасали и спасают два бесценных дара – любовь и творчество, требующие горения души, выталкивающие из круга самоуспокоенности, пресекая благоглупости».
Да, любовь и творчество были для него тем спасательным кругом, который удерживал на поверхности океана невзгод и социально-бытовых бурь. И в выделении любви и творчества из сонма других человеческих чувств и деяний, возвышая их над остальными, Леонид Наливайко весьма близок с более поздним высказыванием на данную тему курского писателя Владимира Павловича Деткова, с которым в семидесятые годы, возможно, и знаком не был. (Кстати, они – ровесники: Детков всего лишь на год старше Наливайко.)
Говоря об Истине с заглавной буквы, Детков в 2004 году писал: «Однажды человек спросил у Бога: какие мысли, слова и чувства во мне Твои? И Господь ответил: «Моими являются твои самые высшие Мысли, твои самые Ясные Слова, твои самые Великие Чувства. Всё, что меньше того, – из другого источника. Высшая Мысль – та, которая содержит радость! Самые Ясные Слова – те, что наполнены правдой и истинностью твоих ощущений! Самые Великие Чувства – те, которые ты называешь Любовью».
Любовь и другие Великие Чувства, обнародованные В.П. Детковым, был постоянными спутниками а ангелами-хранителями Леонида Гавриловича Наливайко.
Написанные стихи Наливайко стал печатать сначала в Горшеченской районной газете «Путь к социализму» (позже – «Маяк»), затем проторил стежки-дорожки в «Молодою гвардию» и «Курскую правду». Так, 14 февраля 1981 года «Молодая гвардия» напечатала стихотворение «Поздний реквием», а «Курская правда» 13 декабря этого же года – «Ожерелье».
Процитируем хотя бы «Ожерелье», чтобы понять если не развитие поэтического творчества поэта, то хотя бы пристрастие сотрудника редакции, отвечающего за литературное направление:
У берёзки взял серёжки,
а у ёлки взял иголки,
ягодинку – у калинки,
у кленочка – три листочка,
дал дубочек желудочек, –
и сестрёнке в день рожденья
подарил я ожерелье.
Ей завидуют подруги
и болтают по округе:
– Что за прелесть! И откуда
у Валюшки это чудо?..

Получаемые за стихи гонорары были мизерные, чисто символические – на них и недели не прожить. Но ни они грели душу, а то, что лед отчужденности, отдаленности от курского литературного сообщества, наконец, тронулся, стал таять. В те времена, в отличие от современных, газеты почитывали и писатели, которые и познакомились таким образом с поэтическим творчеством Леонида Наливайко. Стали обсуждать его стихи, стали говорить о нем. А поэт и прозаик из Железногорска Геннадий Александров, познакомившийся с Наливайко на одном из литературных семинаров, возможно,  в 1979 году, а то и раньше, написал отзыв о его стихах в «Молодой гвардии».
Кстати, этот отзыв настолько тронул душу Леонида Гавриловича, что тот приехал в Михайловку, где в то время жил Геннадий Александров, чтобы встретиться с рецензентом и лично поблагодарить его за добрые слова в свой адрес.
Вот как Г.Н. Александров позже описывал обстоятельства этого визита в «быльке» «Знаем мы этих поэтов!», опубликованной  в книге «Матаня», изданной в 2006 году в Орле: «Весной 1981 года в курской газете «Молодая гвардия» была опубликована подборка стихов Леонида Наливайко… Стихи мне понравились, и я написал в газету отзыв о наливайкиных стихах. И вот однажды вечером на пороге моего дома появился странный человек. Дверь открыла моя мама…
– Генка, там бандит какой-то на пороге, – выдохнула она.
– Какой бандит? – не понял я.
И, правда, откуда взяться опасному гостю в тихой старенькой Михайловке.
– Бритый, небритый, в пыли, босиком… – говорила сбивчиво мама, оглядываясь на дверь.
Я вышел на крыльцо. На лавочке сидел, действительно, странного вида человек. Его череп был гладко выбритый, а лицо поросло рыжеватой щетиной. Полинявшая голубая рубашка в подтёках пота была ему тесновата в плечах и одета нараспашку …Штаны были засучены, ноги в пыли – большие пальцы выпячивались, как у парнокопытного. Но с лица его светились доброта и простота. Он поднялся с лавки и оказался выше меня ростом. Протянул руку:      
– Леонид Наливайко. Это ты писал в «Молодую гвардию», хотел познакомиться? Вот я и пришёл.
– Откуда? – растерялся я, пожимая гостю руку.
– Из Хомутовского района. Где шёл, где ехал. Твои перепугались? Успокой. Я посижу.
Мать и жена стояли под дверью, настороженно вслушиваясь – ну, «Калина красная», ни дать ни взять.
– Генка, кто это? – строго спросила мать.
– Поэт. Наливайко.
– Я тебе счас налью! С первым встречным пить! Поэты – они волосатые. А этот – точно с заключения.
– Мама, не говори ерунду, – сказал я, – лучше пожарь яичницу с салом.
Я натянул на лицо улыбку и вышел к поэту. Леонид раскрыл видавшую виды матерчатую сумку, вынул два корня: один напоминал клоуна, другой – балерину.
– Видишь, что нашёл в посадках? Отчищу от грязи, лаком покрою и подарю Никулину и Плисецкой. А это читал?
Он достал из-под корней книжку стихов Анатолия Жигулина.
– Нет, – признался я.
– О многое потерял!
И одно за другим прочитал десяток стихотворений, особенно восхищался «Утиными двориками».
Через полчаса нас пригласили поужинать.
– Гость из космоса, странник земли принёс вам мир в этот дом, – громко продекламировал поэт, поглаживая лысину.
Мать испуганно шарахнулась к божнице, вынула из угла чекушку. Поразительно! Гость отказался выпить хотя бы капельку!
После ужина Леонид  вышел из-за стола и, спускаясь с крыльца, закурил.
– Нам предстоит бессонная ночь, – сказал он.
– У меня здесь общая тетрадь со стихами, девяносто шесть листов, пока всю не прочитаем, спать не ляжем.
– Мам, постели нам в зале, – попросил я.
– Сходите на Свапу, искупайтесь, – проворчала мама, покосившись на пыльные «копыта» гостя.
Мы не только на реку сходили. Мы несколько раз обошли вкруговую улицу. Наливайко читал стихи, даже когда совсем стемнело. Светил фонариком и читал. Если мне что-то не нравилось, тут же вычёркивал карандашом.
– Первое восприятие – самое верное, – говорил он.
Спать мы направились с петухами. Я слышал, как мать заворочалась за фанерной перегородкой и прошептала: «Слава Богу, живой!»
Через пару часов, наскоро позавтракав, мы с Наливайко заспешили: он – на курский автобус, я – на работу в Железногорск.
– Ты с ним через переулок не ходи, – шёпотом наставляла мать. – Идите улицей, где люди ходят.
– Мама, да это же поэт, – смеялся я. –  Леонид Наливайко.
– Знаем мы этих поэтов…»
Как видим, жажда общения с коллегой по поэтическому слову была у Леонида Гавриловича настолько мощной, что он, как и по зову малой родины, покинув семью, отправился в странствия из юго-восточной оконечности Курской области в северо-западную. А это даже по прямо – не менее 200 километров, но через Хомутовку и по основным дорогам – все триста. Впрочем, человеку, имевшему опыт преодоления сибирских расстояний в тысячи километров, курские дали, возможно, казались сущим пустяком…
Впрочем, радость появления стихов в ведущих газетах Курской области омрачалась смертью отца (1980), матери (1981) и брата Павла (1982), которых Леонид Наливайко искренне любил, почитал и уважал. Об этом говорят многие его стихи.
Так уж вышло, что, похоронив родителей, построенный им дом Леонид Гаврилович не продал, но и жить в нем на постоянной основе не пожелал – уже прирос душой к Горшечному. Здесь была семья, здесь в школе учились дети. Однако, в очередной раз затосковав о малой родине, оставлял работу и семью и отправлялся в Захарково проведать дом и родные с детства места, почерпнуть новые порции вдохновения для стихотворчества. И после таких походов рождались вот такие теплые, словно слепой летний дождик, со светлым ностальгическим налетом изумительные по красоте и лиричности строки:
Золотятся антоновки, райки,
боровинки веселых мастей…
Называют, как встарь, «Наливайкин
сад», что ждет не дождется гостей.
Сад ничей. Но спасибо, Всевышний,
если детством аукнется миг:
– Хороши Наливайкины вишни!
– Слаще меда малина у них!
Чтоб душа не кручинилась горько,
кто-нибудь, повтори, коль не жаль:
– Высока Наливайкина горка!
– Наливайкин родник – что хрусталь!
Всем спасибо, кто доброе помнит.
Да вовеки останется тут:
– Наливайкино вспахано поле.
– Наливайкины липы цветут.

Впрочем, при посещении «родового гнезда» иногда имели место и не столь светлые и радужные мысли и стихи:
Квадрат нежилого двора,
очерченный тихой печалью.
Сверчка донесется игра –
и сердце обложится данью.
Но только не плакать, не сметь,
к печали тоску прибавляя!
Сверчковая песня седая…
Подворья крапивная клеть…

Да и дорога к отчему дому или при возвращении от него, несмотря на то, что знакома была с детских лет, не всегда была гладкой и простой, особенно ночной порой да в зимнюю поземку или метель.
Между Красною Дубравой
и моим родным селом
поле пользуется славой
нехорошей – поделом:
часто в пору снегопада
(а в метель – само собой)
кружишь полем до упаду
протии стрелки часовой.
И в тоске, взывая к Богу,
чертыхаясь на пути, ищешь,
взмыленный дорогу,
чтоб до поезда дойти…

А следующие строки поведают читателю о том, как проводил их автор долгие зимние ночи в пустом родительском доме, призвавшем его к себе за сто верст от тепла и уюта, от электрического света и телеящика в глушь и одиночество:
Не один я теперь
в бесконечной ночи,
рядом преданный зверь –
рыжий кот на печи.
Не одни мы с котом –
одиночество прочь! –
Под сосновым полком
мышь резвится всю ночь.
Не одни мы втроем…
Вон всю ночь до утра
за широким окном
колядуют ветра.

О приключениях поэта во время одного из зимних посещений родительского дома, давно ставшим бесхозным и ничейным, в веселых красках рассказал как-то курский поэт Юрий Николаевич Асмолов (1961–1918), искренне любивший и почитавший поэтическое творчество Леонида Наливайко. Познакомились они в начале 1980-х годов, когда студент Курского сельскохозяйственного института Асмолов, писавший стихи и, как многие молодые юноши, мечтавший о славе на литературном поприще, вместе с однокурсниками приехал в совхоз «Горшеченский» на уборку урожая. Леонид Гаврилович в тот день был хмур и неразговорчив, поэтому встреча прошла скомкано.
Но, полюбив стихи Наливайко, Асмолов позже ближе сошелся с ним, и, несмотря на большую разницу в возрасте – Юрий Асмолов годился в сыновья Наливайко, – они стали друзьями. Сдружила их любовь к поэзии. По данному факту Асмолов в одном из своих очерков о творчестве Наливайко писал: «За эти годы мы встречались ещё несколько раз – на собраниях, на съездах, на  литературных чтениях, на чьих-то юбилеях, где порою обменивались своими новыми книгами и где он, улучив момент, успевал мне прочесть несколько стихотворений. Он читал, а я ещё раз убеждался, что «Леонид Наливайко – поэт художественного лиризма», – как сказал о нем Юрий Першин. А уж ему-то верить можно».
Юрия Николаевича Асмолова, к сожалению, не стало на этой грешной земле, но написанные им строки о посещении родительского дома остались живыми свидетелями наливайкинских приключений. Пересказывать их – занятие глупое и неблагодарное, поэтому процитируем в авторском исполнении при небольшом сокращении: «…Наш поэт много пишет о своей малой Родине. Пишет с большой любовью, душевно. Но однажды он задал себе такие вопросы: «А крепко ли я люблю свою Родину? Не только ли на словах? Стихи-то стихами, а как на деле?»… Сомнения стали его одолевать. И вот отправился он в родное бедное захолустье, откуда отчалил давным-давно. Приехал, чтобы испытать себя и прямо ответить на эти упрямые вопросы.
Поселился он в брошенной избушке. Прожил там весь август. Но, честный перед читателями и перед собой, он посчитал, что месяца совершенно недостаточно для того, чтобы дать утвердительные ответы. И, подумав, добавил себе  срок – до Нового Года.
А для чистоты эксперимента, чтобы уж точно убедиться в своей любви и в том, что его стихотворения не просто голые слова, он решил ещё и не протапливать свою избёнку. А чтобы и соблазна не было – и дрова заготавливать не стал.
…Осень  выдалась дождливой. Зима – ранней. А ближе к празднику морозы сменились морозяками. Вечерами «заложник праздничной фамилии» в полушубке и валенках забивался в уголок, зарывался под всевозможные тряпки – старые покрывала, дорожки, фуфайки – и пытался, а часто и умудрялся, задремать. И в тот день всё было, как всегда: забился, попытался, задремал… Вдруг – стук! Ещё! Громче! Вставать не хотелось, но что делать?.. На пороге, скрючившись и дрожа, стоял Мишка, по кличке – Чекушка.
– Лёнь! Слышишь! – начал он, заикаясь и покашливая в кулак. – Пусти погреться.
– Погреться? Да я ж не топлю…
– Пусти! Ну что тебе,  жалко, что ли?.. Замёрз до кишок! – Ночной гость продолжал набиваться на сочувствие.
– Я ж говорю тебе  – не топлю… – чуть ли не по складам, для доходчивости, отвечал ему хозяин.
Но Мишка – то ли промёрз до глухоты, то ли и взаправду поверить не мог, что в такую холодрыгу можно не топить – продолжал канючить:
– Да что ты за человек? Что я, место пролежу, что ли?..  Я вон там, на печечке… Часик-другой… Погреюсь – и домой… – Гость говорил, а сам всё теснил и теснил хозяина к печке. И когда они упёрлись в неё, Мишка уже не канючил, а чуть ли не скомандовал: – Ну, подсади! Да подмогни же забраться! Я же застыл, как собака, – ноги совсем не гнутся…
– Хрен с тобой! Раз не слушаешь – лезь! Лезь – грейся! – Гаврилыч подсадил гостя и, выключив свет, опять забился в свой уголок. На Мишку он особо не серчал: знал, что тот побаивается являться  «поддатым» пред ясны очи своей благоверной Матрёны. Баба она хотя и добрая, но дюже дебёлая и непредсказуемая…
Через какое-то время наш поэт угрелся и, забывая обо всём на свете, по новой погрузился в сладкую дрёму. Но тут грохот и удары о стену опять заставили его очнуться.
– Лёнь!.. Лёнька!... Где тут? Где тут у тебя дверь?!.. – Ну, ни хрена себе – погрелся! Чуть было бок не отморозил! Примёрз!.. Еле оторвался! – орал Чекушка, лязгая зубами и пересыпая речь кудрявыми ругательствами.
Спешно покидая печку, нетопленную лет тридцать, он ударился головой о потолок и, рухнув с высоты, теперь, в горячке, то кружился, шумно, как дюжина чертей, то ползал «на всех на четырёх» – в поисках выхода и согреваясь. А когда хозяин включил свет, гость вскочил, схватил «ноги в руки» – и уже трезвый, как стёклышко, пулей вылетел на улицу… Хата его находилась в двух шагах, и поэтому волноваться за него причин не было никаких.
«Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело своё», – процитировав Блока, наш поэт  походил из угла в угол и засел за стихи…
А утром – без особой надобности, больше лишь для того, чтобы просто развеяться – Гаврилыч взял вёдра и пошёл на колодец. Но не успел он набрать воды, как показалась Матрёна – Мишкина вторая половинка, а если быть более точным, то – все две третьих.
– Постой, сосед! – крикнула она с бугорка. – Погодь чуток! – И, поравнявшись с ним, спросила: – А скажи, не заходил ли вчера к тебе мой малахольный?
– Заходил.
– А что у вас там приключилось? Что ты с мужем моим сделал-то?..
– Да вроде ничего не делал. Он зашёл, часик побыл и умчался.
– И всё?
– И всё.
– Ну да, ты ж непьющий: ему с тобой сидеть нет никакого резона… Не знаю, не знаю, что и подумать, завздыхала Матрёна. – Может, апосля ещё к кому  заблукатил?.. От тебя-то он во сколько ушёл? – начала она своё расследование.
– Да не помню…
– Ну, домой он заявился где-то к полночи, – продолжила логически рассуждать Матрёна, пропустив мимо ушей слова Наливайко, радуясь уже тому, что есть кому поведать о чудачествах мужа. Ибо, как такое удержать в себе, – сердце надорвется. А тут благодарный слушатель под руку подвернулся – Я не спала, всё думала и боялась: вдруг повалится где. Ведь мороз! Все двадцать, наверно! В два счёта Богу душу отдашь… Уже собиралась искать. Тут слышу – стучат. А стук такой – размеренный: «Бах! Бах!». И не в дверь – в оконную раму. Выхожу. Смотрю – стоит! Стоит сердешный! Сгорбился. Шапка сползла до самого носа. Сам себя руками обхватил и пританцовывает. Меня не видит, не слышит. Знай только в раму: «Бах! Бах!» – Головою. Ну, затащила его в хату. Спрашиваю: «Откуда ты?» А он: «Потом! Потом!» И забился на печку. До сей поры там сидит… Я сейчас, перед тем как на колодец идти, заглянула – поглядеть: живой ли? – Спрашиваю: «Да откуда ж ты заявился-то?» А он как рыкнет: «Из морга!» И ничего больше не добилась от него, от супостата: ни слова, ни полслова, – то ли попечалилась, то ли пожаловалась Матрёна. – Молчит и всё тут… Только глазами – луп-луп… Как зверок… Весь какой-то  пуганный, жалкий… Сидит на печке – в шубе и в шапке… И что с ним? И где он был? Может, отравы какой хлебанул? Ума не приложу…»
Возможно, Юрий Асмолов, как и Геннадий Александров, что-то приукрасил в своем рассказе, чтобы добавить художественности, занимательности, интриги и экстравагантности – ведь поэт и мастер художественного слова, а такому без фантазии никак нельзя, – но с сутью, точно, не погрешил. Читателям же остается только удивляться, как супруга Наливайко Раиса Тихоновна, на которой, кроме работы в школе, лежали домашние дела и забота о детях, терпела такие художества.
Продолжая речь о поездках поэта  на малую родину по зову сердца и, по-видимому, к явному неудовольствию супруги, он не раз замечал, что:
Диким хмелем, виноградом
оплетен отцовский сад.
«Что тебе тут, сударь, надо?» –
воспрошает чей-то взгляд.
Я и сам нее знаю, что мне
корня отчего распад?
Ведь и где-то можно помнить
горький прах, и тлен, и сад…
Что ж, уйду, простясь с рябиной,
невпригляд, наедине,
тронув хладные рубины
и спросив: «Не приходила ль…
ну… случайно почта мне?»
От кого всё жду посланье,
сам ума не приложу…
«Извини, брат… До свиданья», –
саду бедному скажу.
Ничего мне не ответит
вся древесная родня…
Солнце ласковое светит,
всех прощая. И меня.

Но снова и снова, словно завороженный, навещал Захарково и присевший без хозяйского догляда дом. И не только от дома и сада встречал укоризну, но, случалось, и от жителей села. Об этом он с горечью и тоской, словно винясь перед всем миром, сообщает в следующем стихотворении:
Боса, светла, простоволоса –
сидит старуха на скамье.
В порядке частного допроса
всю душу вымучила мне.
– Ты не Марусин ли, касатик?
Не Гаврил Палыча ль сынок?
Вот говорят, что ты – писатель,
а что ж ты хату не сберег?..
Молчу. Курю. Не отвечаю.
Всё ниже голову клоня…
– Давай, сынок, поставим чаю,
не то засохнем на корню.

Возможно, эти простые, но искренние и с огромной философской подкладкой строки кого-то и не тронут, но автора этого очерка они поражают в самое сердце. Ему, как и герою его очерка, также пришлось покинуть отчий дом в том же Конышевском районе, только в самом дальнем его селе Жигаеве.
Построенный родителями автора в 1960 году дом, позже не раз облагороженный, покрытый железом и обшитый со всех сторон  гладко струганной и покрашенной доской – шалевкой, был безвозмездно передан дальним родственникам. А не сделай мы этого, от дома теперь бы остались «рожки да ножки» – те же родственники его бы растащили на топку печей. И дыбился бы на печальных развалинах бурьян… А так он стоит, как памятник детству и прошлой жигаевской жизни. И когда посещаешь могилы родителей и, отбывая в Курск, видишь дорогой сердцу и уму дом, хочется повторить пронзительные строки из стихотворения Леонида Наливайко:
Улетающей птицей
оглянусь на отчий дом
сквозь дрожащие ресницы,
чтобы смог он долго сниться
мне потом… потом… потом…

Не все, конечно, но большинство курских писателей – из стаи «улетающих птиц». И в этом их судьбы очень схожи. Схожи они и в части тоски по малой родине, и тоска эта заставляет их всех писать о своих селах, о тамошних лугах и полях, о тихих речонках, где ловили пескарей да плотвиц, о больших и малых оврагах, о лесах, в которые бегали за первым щавелем, ягодами и грибами.
Да, «родина, она, браток, сильнее…»















НА ПУТИ К «ВСТРЕЧЕ»

Если с редакциями газет творческие связи и сотрудничество более-менее наладились, то с налаживанием взаимопонимания с курской писательской организацией дела обстояли куда сложнее. Что Захарково, что Горшечное – все далекая периферия для центра области. И не столько в километражном расстоянии, сколько в культурном росте и сознании. Впрочем, и Курск для столицы – та же далекая и глухая провинция… Поэтому встречи с курскими писателями были редкими и короткими, в основном во время литературных семинаров, на которых больше «чистили» да «драли», чем разговаривали по душам. А Леониду Гавриловичу с его пылкой и страстной натурой разговоры «по душам» требовались ничуть не меньше, чем воздух для легких. Вот и образовалась какая-то отчужденность…
Впрочем, не все так было плохо. Во время семинаров познакомился с Сальниковым Петром Георгиевичем, известным писателем-фронтовиком и руководителем (с 1976 г.) Курской писательской организации, обратившим внимание на оригинальность его творчества, и с поэтом Юрием Першиным, с 1978 года членом СП СССР. Был замечен писателем-фронтовиком Евгением Ивановичем Носовым – признанным лидером всего курского писательства.
С какого момента (или года) Леонид Гаврилович стал посещать курские  литературные семинары молодых авторов, исторический путь которых начался еще в благодатные шестидесятые годы, неизвестно. Проводили их тогда как известные курские писатели – Н.Ю. Корнеев, Е.И. Полянский, Е.И. Носов, А.А. Харитановский, М.М. Обухов, так и некоторые столичные мэтры, имевшие курские корни, например, Н.Н. Сидоренко, автор знаменитых поэтических строк: «Еще Москва лежала в колыбели, а Курск уже сражался за Москву». Но в 1979 году на очередном семинаре его впервые увидел, а затем и подружился с ним Вячеслав Александрович Нарыков (1952–2021), в недалеком будущем известный курский поэт, а тогда – всего лишь начинающий автор стихотворных произведений.
Вот как Нарыков пишет об этой встрече, попутно сообщая о внешнем облике Наливайко и его поведении в кругу литераторов: «С  Леонидом Наливайко мы познакомились на литературном семинаре 1979 году. Рослый, коротко остриженный мужик в  видавшем виды сером пиджаке и кирзовых сапогах вышел к столу, где сидели руководители семинара и, ритмично взмахивая свёрнутой в трубку общей тетрадью, начал читать стихи. Голос у него был негромкий и чуть глуховатый. Леонида, очевидно, как поэта знали все, поэтому разрешили ему читать больше стихов, чем другим. О деревне, о природе, о плотогонах, «бичах» и проч.
Вечером в гостинице за «чаепитием» с интересом слушали «семинаристы» рассказы немолодого да уже и не начинающего поэта. Кстати, пил он только чай, несмотря на «говорящую» фамилию».
Здесь, пожалуй, стоит прервать повествование Нарыкова и заметить, что Леонид Гаврилович и сам не раз обыгрывал в стихах свою «говорящую» фамилию в иронических красках. Например, в стихотворении «Заложник фамилии» есть такие строки:
Взбудоражен Льговоград по случаю,
слуховым питаясь варивом,
словно телестрочкою бегущею:
«Вы слыхали ль,
 что вчера – на улице Нипьющего
пьяный Наливайко выкомаривал?
И чего он только, пьяный гад,
не выкаблучивал?!
Все прикидывался тихой сапою,
ну а сам сто раз на дню –
по стопочке!..
Чтоб милиция его не сцапала,
на липучке бороду носил
или на кнопочках…
Вот какие все они хитрющие –
умники да скромники «непьющие»!

Остается пояснить, что в городе Льгове есть улица имени Александра Федоровича Непиющего (1883–1921), революционера. Вот его и свою фамилию с безобидной иронией и обыграл Наливайко. Возможно, ему стоило бы добавить в эту «веселую компанию» еще одного курского революционера Ивана Емельяновича Пьяных (1865–1929), чтобы по укоренившейся русской традиции легче соображалось «на троих».
Но оставим шутки и вернемся к повествованию о творческой деятельности Леонида Гавриловича в первой половине 80-х годов прошлого века. И непременно заметим, что следующим шагом поэта после публикации его стихов в «Молодой гвардии» и «Курской правде» стал штурм редакции журнала «Подъем».
Этот журнал, являвшийся печатным органом писательских организаций всего Центрально-Черноземного региона – Белгородской, Воронежской, Курской, Липецкой и Тамбовской областей, с середины 60-х годов был надеждой всех начинающих. Напечататься в нем считалось весьма престижно, но «пробиться» туда без поддержки писательской организации было делом трудным и сложным. Однако Леонид Гаврилович «пробился», и в 1983 году в 10-м выпуске «Подъема» появилась подборка его стихов под общим названием «Ищу не всякую дорогу».
Однако главным стало то, что в 1983 году в Центрально-Черноземном книжном издательстве (г. Воронеж) в серии «Библиотечка молодой поэзии» тиражом в 5000 экземпляров вышла первая книга стихов поэта «Встреча». Редактором и рецензентом выступил уже известный в Курском крае и стране поэт Юрий Петрович Першин, написавший небольшое, но искреннее в своем посыле и добром напутствии предисловие.
Лейтмотивом всей подборки стихов, на мой взгляд, стали следующие строки, открывающие книгу:
Там, где родимая земля
Подъемлет нежно зеленя,
Ключи прохладные звенят, –
Бессмертна там душа моя.

И пусть книжечка было в мягком переплете и всего в 44 страницы, но она давала более полное представление о поэтических пристрастиях и способностях автора, чем отдельно напечатанные в газетах стихотворения. И хотя в ней не просматривалось четко очерченных поэтических разделов, но имелись стихи о любви, о родном крае, о природе и о военном лихолетье, обжегшем детство поэта голодом и холодом.
Да, книжечка по объему страниц была небольшой, и стихотворений в ней напечатано, возможно, двадцатая часть от того, что имелись в «загашнике» (в хорошем смысле слова) автора. Зато каждое звенело, сверкало, искрилось и пело. Каждое, как магнит, притягивало необычностью слога, образами, инверсией, философией, парадоксальными выводами. И немудрено: ведь рецензентом выступил тонкий знаток поэтического слова и большой мастер парадоксов Юрий Першин, в свое время прошедший литературную школу Николая Юрьевича Корнеева и Евгения Ивановича Носова. А это была такая школа, что да бог каждому! Возможно, с тех пор Юрий Петрович и в собственном поэтическом творчестве, и в советах коллегам по перу руководствуется аксиомой: «Лучше меньше, да лучше».
После появления «первенца» вновь долгий перерыв до выхода второй книги, правда, заполняемый публикациями в газетах и журналах. В 1984 году – подборки стихов в «Молодой гвардии» 1 января и 18 февраля и в «Курской правде» 20 мая. В 1988 году, 8 марта – очередная подбора стихотворений в «Курской правде» под общим названием «Стихотворцы-стиходельцы». А в 1991 году, 25 мая», на волне перестроечной неразберихи в государстве и в умах людей, буквально за несколько месяцев до крушения СССР, «Молодая гвардия» печатает стихотворение «Брошенная деревня». Всего лишь первая строфа – и сколько в ней боли за родной край:
Забытая Богом, людьми позаброшена,
сколько таких на просторной Руси!..
Широкая площадь снежком припорошена.
И нет никого, чтоб воды попросить.

А между публикациями в областных газетах были нечастые встречи с курскими писателями, полные до краев как задушевными беседами, так и острыми, порой нелицеприятными спорами о литературе, литераторах и векторах движения. А еще были творческие поездки курских писателей и журналистов и на предприятия города для встречи с трудовыми коллективами, и в отдаленные села и деревни Курской области, проводимые под эгидой Бюро пропаганды художественной литературы (БПХЛ). Да-да, некогда в Курске существовала и такая организация, оказывавшая помощь литераторам в поездках по регионам с целью продвижения своего творчества в широкие массы населения за небольшую плату участникам таких командировок. Впрочем, если в месяц таких творческих командировок случалось не менее четырех, то сумма командировочных каждого участника превышала месячный оклад учителя или инженера. Что и говорить – были времена…
Об одной такой творческой командировке с участием поэта Леонида Наливайко как-то рассказал, а затем и отобразил в своем рассказе уже упоминавшийся нами В.А. Нарыков, с 1984 года исполнявший обязанности руководителя БПХЛ. Вот как это выглядит в его художественной обработке: «Занятый работой и, как всякий сельчанин, домашним хозяйством поэт Наливайко не мог часто  выезжать на Дни литературы в районы области, но когда подошла очередь его родной Конышёвки, откликнулся сразу. В 1986 году это был заштатный сельский посёлок. На грунтовой площади стоял небольшой ветхий павильон.  Очевидно, это была местная автостанция.  Когда после долгой и тряской дороги я выпрыгнул из дверей труженика ЛИАЗА, то сразу увидел коротко остриженного бородача, одиноко сидевшего возле автостанции на скамейке. У ног его лежал объёмистый зелёный рюкзак и чёрная дворняга. Леонид был одет в светлую футболку и камуфляжную куртку. Он, щурясь, курил почитаемую знатоками курскую «Приму». Мы поздоровались и двинулись в гостиницу, где заполнили необходимые бумажки и заселились в многоместный номер…
Затем Леонид пошёл в сельмаг, где работала продавщицей его родственница, а я отправился в РК КПСС, чтобы с заведующим кабинетом пропаганды и агитации обсудить план предстоящих Дней литературы.
Наливайко вернулся из магазина в гостиницу с большим пакетом:
– Набрал сигарет, – сказал он и спрятал покупку в прикроватную тумбочку.
Теперь нам оставалось одно – дождаться  писателей из  Москвы (А. Шитиков), Воронежа (В. Панкратов), Курчатова (И. Зиборов), Рыльска (Е. Маслов) и  Фатежа (В. Латышев), также курян – В. Деткова и А. Харитановского, которые должны были подъехать  вечерним  рейсом конышёвского автобуса.
Времени до вечера было много, и  Леонид  предложил сходить на его родину в село Захарково:
 – Тут всего три километра – вот за тем полем и лесочком… – указал он куда-то рукой.  – Увидишь наши конышёвские пейзажи, знаменитый Дуб с дуплом. Заодно проведаем мою хату. Там у меня и прошлогодняя наливочка вишнёвая есть, – подмигнул искуситель, поднимая на плечо увесистый рюкзак.

  …Мы шли уже часа полтора по обочине пыльной колеистой дороги. Зеленеющие поля, веселые дубравки, заросшие лещиной и березняком овраги  сменяли друг друга; дорога уходила вдаль, в долину. Рассказам Леонида не было конца, а пункта назначения все не было и не было, и я начал беспокоиться: 
– Гаврилович, прошли уже километров пять, если не больше,  где же твоё Захарково?
 – Скоро, скоро! Вон уже и дуб виден, стоит у дороги.
 Нас догнал зелёный «уазик», в котором сидел не повернувший головы местный крепачок. Подняв шлейф пыли, машина пронеслась мимо.
– Вот он! Захарковский председатель. Узнал меня, поэтому и не остановился. Я с ним всё время ругаюсь вот из-за этого красавца, – указал взглядом на дерево, в гордом одиночестве маячившее вдали.
 По мере нашего приближения, всё выше и выше поднимался огромный кряжистый  дуб, стоявший у самой дороги, с обломанными снизу ветвями, с мощной раскидистой кроной.
– Обходи, обходи его Вячеслав, – вал меня Леонид, огибая могучий ствол.
На высоте 3-4 метров  в стволе, как огромная промоина, зияло старое, чёрное дупло.
– Сколько раз просил преда: дай полмашины битого кирпича и кубометр раствора. Я бы сам по лестнице всё поднял, забутил, замуровал это дупло. Не допросишься... Материалов нет! У них есть всё только себе на хоромы.
Наконец, в низине показались хаты, сады, засверкала гладь большого пруда. Вокруг тишина с гудящими пчёлами, покой, лепота. Когда двинулись по сельской улице, с нами, внимательно вглядываясь в наши лица, стали здороваться наливайкинские односельчане…
Наконец, мы спустились к топкой сырой плотине, осторожно стали переходить по ней на другую сторону пруда. Вдруг Лёня наклонился и выдернул из воды растение с мясистым корнем. Ободрал  его и протянул мне:
– Аир! Ешь, Александрович.  По преданию его завезли на Русь татары. Бросали в воду, чтобы она очищалась.
А есть уже и правда хотелось!
Вышли на пригористый берег и двинулись по тропинке над ракитами  вдоль ряда маленьких белёных хат.  Одна, оббитая ветрами, посеревшая от дождей, с двумя пыльными окошками, стояла  под старой липой. Она была окружена непролазными зарослями лопухов и крапивы, прошлогодними сухими будыльями. За хатой угадывался глухой запущенный сад, виднелись яблони, груши, вишни. Ни свёртка к ней, ни тропки, среди зарослей малины и кустов смородины.
– Ну, вот и пришли! – радостно воскликнул захарковский поэт и прямо через густые репейники полез к низкой дощатой двери, на которой висел замок.
Он взял его в руки, попытался открыть, подёргал ржавый пробой. Всё был надёжно заперто.
– Вячеслав Александрович! – ты знаешь,  ключ – то я забыл в Горшечном…Ладно, сейчас найду какую-нибудь железяку – да и собью замок! Что ж я тебя и наливкой не угощу?
– Лёня! Не ломай ничего! Как мы потом с тобой хату закроем? Не оставишь же ты дверь нараспашку?
 Едва я его отговорил. Хоть показалось мне, что  он и не хотел ничего ломать, и наливки никакой там не было. Да и само жилище Наливайко было на вид давно необитаемо…
Мы продолжили свой путь.
– А ты знаешь, я ведь в этой хате однажды прожил целую зиму без торфа и дров. Не топил. На Севере закалился. Был тогда ещё  молодой, холостяковал.  Каждый день на лыжах бегал в Конышёвку – работал в газете фотокором.  А теперь … Давай-ка заглянем в эту избушку!
Леонид свернул с прибрежной тропы и направился к стоявшей на пригорке хатёнке. Обойдя её, он, распугав белых кур, двинулся к низенькой двери и громко постучал. Никто не отозвался. Леонид повернул ручку деревянной щеколды, и мы вошли в полутёмные прохладные сени. Из них была видна маленькая комната с земляным полом. У стены стояла застеленная  солдатская койка, на которой сидел древний старичок в валенках и армейском бушлате. Между двумя окнами тикали ходики, скопом висели фотографии всех родственников, громко говорило радио. Старичок посмотрел на нас с нескрываемым любопытством.
– Не узнаёшь, Филиппыч? – почти прокричал Леонид.
– Леонид Гаврилович, никак ты? – утирая слезящиеся глаза, отозвался хозяин.
Трогательная встреча односельчан! Филиппыч жил один. Раза два в неделю его навещала старушка -соседка. Приносила поесть и ведро чистой воды, подметала в хате, брала в стирку бельё. Старик прихварывал, но ехать в город к детям категорически отказывался, доживал свой век на родном подворье.
 Лёня, наконец, снял с плеча свой рюкзак, развязал тесёмки и вытащил две буханки хлеба, банку рыбных консервов, кружок ливерной колбасы, пачку чая.
– Ой, робяты, порадовали деда! За гостинцы спасибо! Лёня, глянь во дворе – куры должны нестись. Возьмите себе яичек.
Посидев немного со стариком, выпив  по паре  сырых яиц, мы  двинулись в обратную дорогу. Но сначала спустились к пруду, где в окружении ракит притаился невысокий замшелый  сруб, в котором чуть струилась, как бы закипая, вода.
– Пей, Александрович! Это не ваша городская волопроводная  АШ-2-О. Настоящая, родниковая! – воскликнул Леонид.
И  словно зазвучали в ушах «Песняры»: «Как олени с колен, пью живую твою – родниковую влагу…»
Вечерело, когда мы, почти выбившись из сил, добрались до конышёвской гостиницы. Съехавшаяся писательская братия радостно приветствовала нас, трясла руки, удивлялась сивой Лёниной бороде.
 В просторном номере  был стремительно накрыт немудрёный стол, Разложены домашние соленья и закуски. Стояла лютая безалкогольная пора горбачёвской перестройки, но Наливайко вдруг присел к тумбочке и достал из неё пакет, а из пакета десять пачек «Примы» и бутылку «Пшеничной»! Не зря он ходил утром в сельмаг к своёй родственнице. Все расселись на стулья и табуреты. На правах руководителя творческой бригады я взял слово:
- Друзья! Сейчас отпразднуем встречу. Только разумно. По норме. Завтра утром встреча в РК КПСС. Делимся на группы  по 3 человека – и по машинам: на поля, на фермы! К нашим читателям, слушателям. Вечером встреча с местными литераторами в редакции районной газеты.
 Радостно зазвенели стаканы, зазвучали шутки, смех. «Весёлое оживление в зале!» (как писали тогда в центральных газетах). Чуть пригубил Владимир Детков.  Чокнувшись с Алексеем Шитиковым, выпил прозаик, корреспондент «Курской правды» Иван Зиборов. Степенный Виктор Панкратов наливал себе пива, привезённого аж из Воронежа. Трезвенник Александр Харитановский беседовал с очеркистом Евгением Масловым. Наособицу, как всегда, сидел непьющий Владимир Латышев, а я тоже, наскоро перекусив, пересел на кровать и взялся за оформление документов на завтрашний день. 
Гости обратили, наконец, взоры к Наливайко, который даже не прикоснулся к стакану. Как же так!? На своей родине, да ещё с такой фамилией и не пьёт! Поразительно.  В чём дело?
– Не идёт она мне… – виновато оправдывался Леонид».
Здесь мы опустим небольшой эпизод о небольшой хитрости Наливайко в доме тестя во время застолья, чтобы не пить спиртное, и вернемся к продолжению рассказа Нарыкова о вечернем разговоре с Наливайко в конышевской гостинице: «После вечернего застолья народ начал заваривать чай, потянулись всегдашние писательские разговоры и литературные байки, благо съехались поэты и прозаики из столицы и почти со всего Черноземья.
Мы с Леонидом вышли на крыльцо. Оседала дневная пыль, где-то за посёлком стучал движок, у клуба звучала «Земля в иллюминаторе».
– Вячеслав,  не сочти за труд, пролистай мою книжонку, отбери, что, на твой взгляд,  мне завтра можно читать. Волнуюсь я что-то, не так часто выступаю перед аудиторией.
И автор вытащил из кармана куртки хорошо знакомую мне книжку: Леонид Наливайко «Встреча». Из серии «Библиотечка молодой поэзии».
Он усмехнулся:
– Именно молодой. Вышла к моему 45-летию! 41 стихотворение. Зато тираж 5000. Ждал я её долго – лет 10 по рукописи в издательстве топтались, а потом вдруг издали в одночасье. Как-нибудь тебе её историю расскажу. Ладно, читай, а я пойду прогуляюсь по ночной Конышёвке.
Книга эта уже была в моей библиотеке, я довольно хорошо знал представленные в ней стихи, но добросовестно начал всё перечитывать. «Встреча» была уже довольно потрёпанная, тоненькие листки кое-где надорвались, и автор трепетно упаковал книжку в целлофановый пакет. Я осторожно перелистывал тонкую 40 страничную брошюру. Что тут отбирать – пусть читает любые стихи, все как один – хороши!»
Вот так, говоря об очередной встрече с Леонидом Наливайко, В.А. Нарыков не только о внутренней, мало кому известной писательской «кухне» рассказал, но и малую родину поэта в сочных красках показал, о по-доброму отозвался о его книге-первенце. Это вновь наглядно говорит о большом и самобытном, не похожем ни на какие другие поэтическом даре захарковского самородка.
Писатели, особенно поэты, как правило, люди эмоциональные, экстравагантные, возможно, эксцентрические, постоянно нуждаются в общении как с читателями, так и с товарищами по перу. Искал общения с соратниками и Леонид Наливайко, но, проживая на дальнем краю области – у черта на куличках, – он не мог, как, например, курские, встречаться с коллегами ежедневно или хотя бы раз в неделю. Редко доводилось ему сидеть в тесной компании, говорить о литературе, сборниках и книгах, хороших и не очень поэтических вещах, время от времени появляющихся на литературном горизонте. А еще реже удавалось издать свои вирши в коллективных сборниках, литературных альманахах, не говоря уже о персональных книгах. Он же перед глазами руководства писательской организации не мозолит, намеков не делает. Он – хотя и свой, но почти чужой, далекий, мало вспоминаемый…
Возможно, из-за дефицита регулярного профессионального общения у Наливайко и появлялись стихи, в которых много горечи и мало скрываемой обиды. Например, стихотворение «Уездные поэты» заканчивается такой строфой:
И живут с мечтой о книге,
пусть единственной – своей!..
Но растут большие фиги
на Олимпе с давних дней. 

А в стихотворении-антитезе евтошенковскому «Поэт в России – меньше, чем поэт» вот такая:
Поэт в России… Что я говорю!
К чему пасьянс краплёными словами:
пока творю, пока душой горю,
друзья, я одного росточка с вами.

Впрочем, как сказано выше, встречи были – шумные, радостные, многоголосые, снимающие недомолвки и обиды. А еще был поэтический сборник «Встреча», понравившийся многим курских писателям и, надо полагать, читателям. И это отрадно! Это бальзам на неуемное сердце поэта, на его душу.













ПОД СЕНЬЮ «КРОНЫ»
В ЛИХОЛЕТЬЕ ДЕВЯНОСТЫХ

Если первая половина 80-х годов прошлого века острыми на слово журналистами была окрещена как «пятилетка пышных похорон» – один за другим покинули этот свет Генеральные секретари КПСС Л.И. Брежнев (1905–1982), Ю.В. Андропов (1904–1984) и К.У. Черненко (1911–1985), – то вторая называлась «горбачевской перестройкой». По имени нового Генсека СССР – Горбачева Михаила Сергеевича, человека, если не инфантильного, то весьма недалекого, без внутреннего государственного и патриотического стержня, подкаблучника и разрушителя великой страны.
По-разному отнеслись курские писатели к перестройке. Например, Е.И. Носов принял и даже несколько статей как в областных СМИ, так и в столичных, тиснул в ее поддержку, а его товарищ, поэт-фронтовик Н.Ю. Корнеев, когда так называемые демократы и либералы, прикрываясь лозунгами перестройки, начали поносить советскую власть и основателя советского государства, в одном из своих стихотворений счел возможным написать вот такие пламенные строки:
Не смейтесь же над цветом кумачовым,
Он чист и он останется в чести.
У Ленина, а не у Горбачевых
Учиться нам, как Русь от бед спасти.

На эту тему, но со своей позиции и в своем поэтическом ключе реагировал и член Союза писателей СССР с 1985 года Иван Зиборов, не только сверстник Леонида Наливайко, но и его хороший знакомый:
Честь и порядочность – на слом,
Нас будто поддомкратили.
Власть меньшинства над большинством –
Суть нашей демократии.

Но большинство людей, искренне поверивших в горбачевскую перестройку и хотевших жить лучше, чем жили, прислушались не к словам Н.Ю. Корнеева и ему подобных патриотов, защитивших Родину от немецко-фашистских полчищ в годы Великой Отечественной войны, а либералам-пустобрехам. Либералы, большинство из которых даже в армии не служили, не говоря уже о фронтах Отечественной войны, умели красиво говорить, обещать златые горы и реки полные вина и трещать неумолчно день и ночь на улицах и в домах с экранов телевизоров и из динамиков радиоприемников.
Результат известен: три законченных негодяя, три предателя славянского единства и братства – Ельцин, Кравчук и Шушкевич, – наплевав на волю народов России, Украины и Белоруссии о сохранении Советского Союза, высказанную на мартовском референдуме 1991 года, в декабре этого же года, находясь в крепком поддатии в Беловежской Пуще, совершили огромное, геополитических масштабов зло – денонсировали СССР.
Развал империи, а Советский Союз, чтобы там ни говорили, был красной социалистической империей, должен был в скором времени аукнуться всем. И он, как знаем, аукнулся кровью. Причем не раз. И не только на окраинах империи…
Президент России Борис Ельцин, быстренько перекрасившийся из идейного коммуниста в полнокровного демократа, или, как окрестили в народе, в дерьмократа, отбросив социалистический путь развития страны, объявил о рыночном пути, в котором, честно сказать, ничего не смыслил. Но ближайшее окружение, уже тайком подпитывавшееся из рук Госдепа США, сказало: «Не боись, не боги горшки обжигают»… Зови американцев, они давно всех собак на рыночной экономике съели. Помогут. Сказано – сделано: американские эксперты, а точнее цейрушники, заполонили все государственные учреждения России и потребовали закрыть самые крупные производства станкостроения, машиностроения, самолетостроения, электроники, как нерентабельные и неконкурентоспособные.
И через год-другой не только многие важные предприятия страны, но и целые отрасли производства были разграблены, распроданы, растащены, или, по меткому выражению В.В. Путина, раздрабанены. И покатилась Россия в пропасть экономического спада, нищеты, вымирания, военных конфликтов, политического унижения и забвения. Народ российский застонал. Жирели только олигархи из ближайшего окружении ельцинской семьи – откровенные воры, жулики и проходимцы.
Когда в 1992 году Борис Ельцин клятвенно заверил «дорогих россиян», что он скорее на рельсы ляжет, но не допустит падения уровня жизни, то Николай Юрьевич Корнеев сказал сыну-поэту Вадиму: «Теперь жди обвала рубля и цен. Этому прохиндею веры нет ни на йоту. Доведет Россию до ручки…» И точно, однажды проснувшись, россияне услышали, что трудовые накопления населения за все послевоенные годы превратились в труху, в пыль, в прах. Так ельцинский премьер-министр Егор Гайдар и его команда «младореформаторов», в которой видное место занимал Анатолий Чубайс, решили излечить «больное социализмом» российское общество путем «шоковой терапии». Так началось «лихолетье девяностых».
В Курской области промышленные предприятия, попав в частные руки бывших директоров, быстро банкротились или едва существовали, обеспечивая своих хозяев. Даже такие местные гиганты, как РТИ, КЗТЗ, ГПЗ-20, «Аккумулятор», КТК, «Химволокно», «Маяк», «Прибор», хирели на глазах, избавляясь от «ненужного балласта» – домов культуры, детских садов, баз отдыха, медпунктов, санаториев и профилакториев – социальных объектов. А заодно – от рабочих и ИТР. Безработица, о которой в советской России давно забыли и думать, вновь объявилась во всей красе и буйствовала повсеместно. Бюджетникам – учителям, врачам, милиционерам – зарплату по полгода задерживали. Куряне роптали, недовольные политикой Ельцина и его присных, перспективой остаться без работы, без средств к существованию, правом на голодную смерть. И область была объявлена «красной» и вошла в число субъектов «красного пояса». Из нее высасывали, что могли, а о помощи из центра и мечтать не приходилось. Уровень жизни резко упал. Народ стал вымирать, словно мухи после потчевания их дихлофосом. Смертность опережала рождаемость во всех городах области, кроме Курчатова.
Все падало и рушилось, и только преступность резко взметнулась вверх. Несмотря на значительный рост числа сотрудников правоохранительных органов, преступность в Курской области с 6872 зарегистрированных фактов в 1985 году к 1996 году взметнула до 25162. Скачок заметный.
СМИ взахлеб передавали о массовых «разборках», перестрелках банд, десятках трупов. Героями времени становились не труженики села, рабочие, инженеры, ученые, военные,  как было в советское время, а бандиты, жулики и проститутки. Все перевернулось с ног на голову…
А что же курские писатели? Как они реагировали на происходящее в новой рыночной России? Неужели молчали или, того хуже, поддерживали Ельцина и ельцинистов? Нет, не молчали и не поддерживали.
Да, они не выходили на площади городов и не призывали сограждан к топорам и вилам, чтобы громить власть оккупантов и новых буржуев, но и дифирамбов им не пели. В писательской организации курян задавали тон писатели-фронтовики Василий Алехин, Николай Корнеев, Евгений Носов, Петр Сальников, Александр Харитановский, повидавшие огненное пекло войны, потому и писавшие о ней правдиво и в то же время патриотично. Не отставали от них и писатели из поколения «детей войны» – Егор Полянский, Юрий Бугров, Михаил Еськов, Юрий Першин, Иван Зиборов, Алексей Шитиков и другие, обличавшие в своих произведениях язвы «дикого капитализма». Да и представители  более «юных» поколений в этом были солидарны со старшими товарищами, особенно поэты Вадим Корнеев и Юрий Асмолов.
В начале девяностых годов Вадим Корнеев, остро, до сердечной боли переживавший неустроенность российского государства и ностальгируя по Советскому Союзу, который в годы Великой Отечественной войны, не жалея жизни защищал его отец, писал:
Какое позорное время –
Когда уже честь не в чести…
Какое надрывное бремя
Душе человечьей нести!

Еще острее и конкретнее это звучало в жгучих строках Егора Полянского, который критично встретил перестройку, а затем и ельцинизм. В  стихотворении «Вношу ясность» поэт писал:
Власти невменяемая Стая
доводила глупых до ума.
Довела! И нас согнуть едва ли
Новым Луноликим по плечу:
лицевали… Пере-Ельцивали…
Пере-Ельциваться не хочу…

Не молчал и поэт из Курчатова Иван Федотович Зиборов. В своих коротких, похожих на народные частушки стихах он, отражая суть происходящего, с горечью констатировал:
Волком вою от бессилия.
Кажется, впервые
Оккупируют Россию
Наши, не чужие.

А перу замечательного курского поэта из послевоенного поколения Юрия Николаевича Асмолова принадлежат такие пронзительные, хватающие за душу строки:
Ах ты, Родина! Бедная Родина!
Под смешки, под искусный шумок
На столичном базаре ты продана,
Будто курской картошки мешок…

И вот эти, не менее пламенные и кровоточащие болью сердца:
…А теперь: за чертову затею
Жизнь свою кладет святая Русь.
Я все чаще Родину жалею
И все реже Родиной горжусь…

Яркому поэту-патриоту Алексею Федосеевичу Шитикову, росшего без отца, погибшего на фронте в одном из боев с фашистской нечистью, также сверстнику Л.Г. Наливайко, принадлежат вот такие строки, бичующие предателей и перерожденцев.
Псевдокоммунисты.
Псевдодемократы –
Всех путей горнисты,
Всем системам сваты.
 
С болью в сердце реагировал на вакханалию в стране поэт, прозаик, краевед и отличный знаток курской литературной жизни Юрий Александрович Бугров. В одном из стихотворений Бугрова есть такие строки, ярко характеризующие то лихое время:
Воры, проститутки, казнокрады –
Вот они, герои этих лет,
С ними вместе мастера эстрады –
Весь садово-ягодный букет.

Да, большинство курских писателей и литераторов, гуртовавшихся вокруг писательской организации, которую с 1987 года, то есть с перестроечного времени возглавлял прозаик, член Союза писателей с 1978 года и хороший знакомый Леонида Наливайко Владимир Павлович Детков, не могли молчать и терпеть. Они доступным им способом – поэтическим словом – выражали свой протест социальной несправедливости, критиковали власть предержащих.
А что же поэт Леонид Наливайко? Отмалчивался или как? Нет, не отмалчивался, не прятал, подобно страусу, голову в чернозем горшеченского прозябания. И в его стихах перестроечного и постперестроечного времени боль души, ранимой социальной несправедливостью, нищетой и падением духовности и культурных достижений. Поэт  переживает за судьбу страны и не приемлет общество потребления, лукавства и обмана. Порукой тому его стихи «Эпоха перемен», «Россия», «Русь», «Держись, Россия!», «Отец и дитя сухого закона», «Смотри, какая мачеха…» и другие. А в них такие строки, отсвечивающие горечью и сарказмом:
…Тем, кто мается внизу,
показать бумагу:
«Прекратить сажать лозу
и готовить брагу».
И ушел генсек в круиз
без тоски-унынья…
А в итоге: царь Борис –
самый трезвый ныне.

И такие:
Пока вверху пытаются
наладить пищесбыт,
внизу кой-как питаются,
в низах душа болит.

И вот такие, полные иносказания и глубинной философской мысли:
Всецветно воздух лжет,
                прикинувшись здоровым,
и воды лгут прозрачно,
                что их возможно пить…
Сказавшийся живым, двуглавый под короной
не замечает вновь силка чужого нить.
Рычит, гогочет, ржет каналья телеящик,
взбивая секс в коктейль с отрыжкою реклам,
и мямлит телемаг о счастье предстоящем
под лепет «диких роз», сиропящих экран.
А золотой телец – полпред заморских денег,
которых наши куры, как дурры, не клюют, –
откормленный толмач токующих Америк
зеленый правит бал, крепя златой редут…

Как видим, поэт Наливайко не молчал, как и не молчала его муза.
В 1992 году руководитель Курской писательской организации Владимир Детков с помощью единомышленников учредил в Курске малое издательское предприятие «Крона» и приступил к изданию книг курских авторов – как уже членов Союза писателей, так и тех, кто о членстве только помышлял. А таких, честно сказать, было несколько десятков…
Появление собственного издательства после почти что тридцатилетнего забвения – огромный прорыв в литературной жизни Курской области. Все зашевелилось, задвигалось, завертелось вокруг Деткова и остального руководства организации, словно планеты вокруг светила в нашей солнечной системе. И, конечно, сразу же образовалась очередь из желающих издать свои сборники. Встал в очередь и Леонид Наливайко, по-видимому, понимая, что в первую очередь будут напечатаны произведения мэтров, а уж за ними…
И, действительно, в 1992 году из «Кроны» вышли сборник лирической прозы Владимира Деткова «Три повести о любви» и тоненькие (по 40-60 страниц) поэтические сборники Валентины Коркиной «Предзимний сад», Виктора Давыдкова «Чаша жизни», Владимира Конорева «Разнотравье» и Егора Полянского «Вношу ясность».
В следующем году последовали сборники Николая Шадрина, актера Курского областного драматического театра «Грех», преподавателя КГПИ и литературного критика Исаака Баскевича «А мои те куряне – опытные воины…» и литератора Зинаиды Волкова «Мое биографическое время».
Здесь стоит отметить, что книги «Кроной» издавались, но гонорары авторам не платились из-за скудности издательского бюджета, деньги в который собирались с миру по нитке – с еще работавших предприятий. И из-за отсутствия системы распространения и сбыта. Вместо гонораров авторам, согласно заключенным договорам, выдавались на руки десятки экземпляров из изданного тиража – и распоряжайся ими, как можешь. Хочешь –продавай, хочешь – дари. Писатели – люди творческие, торгашами никогда не были и быть не могли. Причитающиеся им экземпляры они просто дарили родственникам, коллегам по перу и просто всем желающим.
(Кстати, и руководство писательской организации не сумело заключить договоры с книжными магазинами, перешедшими в частные руки, поэтому свезенные на склад книги, изданные «Кроной» в девяностые годы, до сих пор пылятся там в серых бумажных упаковках. Среди них – книги В. Давыдкова, Т. Горбулиной, В. Корнеева, Ю. Першина, В. Алехина, П. Сальникова, В. Маракова, В. Деткова и других курских авторов, в том числе таких метров, как К.Д. Воробьев и Е.И. Носов.)
Дожидаясь своей очереди, Леонид Наливайко время даром не терял и продолжал публиковаться в районной и областных газетах. Так, 1 января 1993 года в «Курской правде» была напечатана подборку стихотворений «Сереброзвонный колокол». Кстати, строфа этого стихотворения приводилась выше, когда шла речь о лирических названиях окрестностей Захаркова. В этом же году, но уже 29 сентября «Курская правда» печатает стихотворение «Всем, кто доброе помнит».
Время от времени поэт из Горшечного вырывался из своего степного глухоманного угла на границе с Воронежской областью и, прибыв в Курск, теребил Деткова: «Когда же моя очередь?» Но ответственный секретарь Курской писательской организации, залучившись извинительной улыбкой, интеллигентно заверял, что волноваться не стоит – очередь дойдет» и указывал на стопки рукописей, ждущих своего часа.
– Видишь, сколько.
– Вижу, – терял прежнюю напористость и скисал Наливайко. – Вижу. Врать не стану – глаза еще видят, а вот ноги уже устают. И душа томится…
Поговорив с Детковым и другими писателями, находившимися в тот час в писательской комнатушке, отведя душу в общении, затарившись новыми книгами, вновь обнадеженный и успокоившийся Леонид Гаврилович возвращался в родные пенаты.
И тут стоит заметить, что с Детковым он сошелся не только на почве любви к отечественной литературе, но и на философской подоплеке произведений. Дело в том, что прозаические миниатюры Владимира Павловича, нравившиеся Е.И. Носову и часто похожие на белые стихи, как и рифмованные стихи самого Наливайко, часто содержали в себе золотой урожай философских мыслей, рассуждений и выводов. И это сближало обоих.
Так прошел 1993 год для поэта Наливайко. А в России этот год в октябре месяце не только был золотым и багряным – ибо осень, но и кровавым. Ельцин со своими присными с одобрения западных заправил расстрелял Верховный Совет. Так было покончено с остатками Советской власти в стране.
В обойму счастливцев, произведения которых были изданы в 1994 и 1995 годов Леонид Гаврилович не попал и, естественно, был этим сильно огорчен. Ведь каждый пропущенный год выхода персональной книги отодвигал время вступления в Союз писателей. А их число стараниями Владимира Деткова и его помощников постоянно росло. В 1992 году в СПР был принят прозаик из Рыльска Вячеслав Мараков, в 1993 – поэт и прозаик из Щигров Владимир Конорев, в 1994 – поэт из Курска Виктор Давыдков и прозаик из Курского района Николай Леверов, в 1995 – сразу три поэта из Курска: Сергей Бабкин, Вадим Корнеев и Анатолий Трофимов.
Между тем, издательство «Крона» активизировала работу и в 1994 году стараниями Деткова, честно чередовавшего публикации сборников  членов СП и литераторов – и в этом надо отдать ему должное, – вышли персональные сборники Бабкина С.П. «Подземный переход», Конорева В.Н. «Ах, женщины, женщины…», Корнеева В.Н. «Одичалое время», Леверова Н.И. «Нашествие сорокопутов», Першина Ю.П. «По отцовскому слову» и Федорова С.И. «Марьино князей Барятинских».
В не менее урожайном 1995 году увидели свет книги Алехина В.С. «Сполохи над Сеймом», Агеева Б.П. «Кто в море не бывал»,  Асмолова Ю.Н. «Просинец», Бережнова В.Г. «Царствие последнего Серафима», Еськова М.Н. «Сеанс гипноза», Корнеева Н.Ю. «Стихотворения и поэмы», Латышева В.А. «Подарок женщине», Морозовой В.В. «Стихи», Потапенко П.Я. « Я верю», Сальникова П.Г. «Горелый порох», Трофимов А.К. «Невод времени».
Полиграфия книг желала лучшего, но и в таком виде они радовали авторов. И только печалился поэт из Горшечного, вновь не видя себя среди счастливчиков. Однако, будучи человеком доброго нрава, он искренне радовался за товарищей по перу, которым удалось издаться. И регулярно пополнял домашнюю библиотеку их книгами.
Наконец наступил 1996 год, когда в книгоиздательстве «Крона» увидела свет книга стихов Леонида Гавриловича Наливайко «Тропы полевые». Вторая по счкту, дающая право на кандидатство для вступления в Союз писателей России. В  ней уже не 40, а 128 страниц. Тираж ее – 3000 экземпляров. Редактировал книгу недавно принятый в Союз писателей поэт Виктор Иванович Давыдков.
Предисловие к сборнику «Чем душа жива» написано автором.
Открывает сборник поэтических произведений стихотворение «Осень на берегу Старооскольского моря», а «точку» ставит стихотворение, начинающееся «Если жизнь не светла, не крылата». Так как это стихотворение, по моему мнению, могло бы быть эпиграфом ко всей книге, то процитируем его полностью:
Если жизнь не светла, не крылата
и порой – превращается в ад,
не она пред тобой виновата –
перед нею ты сам виноват.
Знай, лукавого верный наследник,
кому в радость погибель твоя:
не надежда уходит последней,
а божественный смысл бытия.

Всего две строфы, но какой глубокий смысл, какая мощная философия, не говоря уже о добротных рифмах и точно выбранном размере повествования! А еще в этом стихотворении поэтический «почерк» поэта: длинные сложносочиненные предложения, насыщенные определениями и дополнениями, текущие журчащими ручейками в реку – содержание. При этом «журчание» ручейков-фраз не монотонно-убаюкивающее, а ритмичное, с четко слышимыми всплесками, как в настоящей реке. Это, а также инверсия и сочетание несочетаемого – оксиморон, в конечном счете, и составляют образность – неотъемлемую часть поэзии. Судите сами:
Средь звездного полюшка тьмы
по грядке взлохмоченной тучи
встал клубень неполной луны –
похож на латунный огурчик.
Чего вдруг на ум не взбредет,
когда не напичкано брюхо…
Смотри-ка! По небу плывет
уже не огурчик, а брюква.
О том, что луна – это сыр –
известно здесь каждой собаке,
с того меж собаками драки:
все спорят – а сколько в нем дыр?
Собакам – собакино…
Стыну,
дрожу целых сорок минут:
зачем же небесную дыню
глаз видит, да зубы неймут?
В книге вновь нет тематических разделов и подразделов. 214 стихотворений размещены друг за другом. Большинство из них – в две-три строфы. И в этом, кстати, также одна из особенностей творческого «почерка» Наливайко: в малом по форме сказать о большом по содержанию. Или, по крайней мере, о многом. Правда, есть произведения и на страницу, и более. Но, в любом случае, скупость на строчки, краткость и лаконизм – вот «конек» и стиль поэзии Леонида Гавриловича. Вместе с этим из широкой тематической палитры произведений легко «вычленяются» стихи о природе родного края и природных явлениях, о временах года, о пернатых собратьях – соловьях и воронах, о собственном военном детстве, о родовых корнях, о русских писателях, творчество которых возымело действие на автора.
А еще в книге были целые циклы стихов, правда, вразброс, о любви, об отчем доме и саде, о  захарковских просторах – полях, лугах, садах, лесах – и о себе – уходящем из родительского дома и возвращающегося туда. Кстати, присутствие автора, если не прямое, то косвенное, просматривается почти в каждом стихотворении.
Новизной книги, как и стоило того ожидать, стали стихи социальной и гражданской направленности – годы горбачевской перестройки и ельцинского гнобизма и цинизма не прошли даром. Это и «Что ж ты, Русь…», и «Осмелели враги, осмелели…», и «Брошенная деревня», и «Ломает зло трагикомедию», и «Царит базарная эпоха», и «Российская мистерия», и другие. Боль за страну, за народ – в каждом этом стихотворении. А еще недоумение – как случилось? Почему?
По-иному и быть не могло, ибо Леонид Наливайко не только русский человек, но и Гражданин, и Поэт. И хотя для Наливайко, как отмечалось выше, «поэт в России – меньше чем поэт», он не мог молчать, когда под лозунгами о демократии страну ломали и грабили, ставили на колени, с противным пошлым хохотком насиловали; когда деревни сиротливо немели, а русский народ вымирал миллионами.
Выше уже приводились некоторые строчки и строфы из стихотворений о природе, о любви, о родном очаге. Поэтому пришла очередь и стихотворениям из непродекларированного цикла социальной направленности. Хотя бы двум…
Что ж ты, Русь,
так глядишь обреченно? –
Не впервой тебе –
пить через край! –
Март Хрущева,
Апрель Горбачева
и –
во времени
спрятанный Май.

***
Осмелели враги, осмелели
и гортанные песни запели
над ракитовым ликом твоим,
заглуша соловьиные трели, –
им не верится даже самим,
что реки твоей гиблой мели
есть не сон, не мираж и не дым…
Осмелели враги, осмелели…
Не встают шлемоносные ели
и Георгий с копьем золотым!

И если первая книга стихов тронула сердца писательского сообщества, но у читателей публичных откликов не вызвала, то «Тропы полевые» «родили» не только «пересуды» собратьев по перу – весьма важный и знаковый момент, но и отзывы в прессе. О ней заговорили. Заговорили в положительно-одобрительном тоне.
Наиболее яркой стала публикация курского журналиста А. Ростова 27 августа 1997 года в газете «Курская правда». В статье «Жить значит удивляться» он не только рассказал об авторе книги и его творчестве, но и провел скрупулезный анализ стихам.
Такой оборот дела, естественно, не мог не порадовать уставшее от долгого ожидания сердце поэта.
Завершая данную главу, по-видимому, не лишним будет отметить для полноты картины, что в 1996 году в России прошли выборы президента. И на них, как ни странно, победу одержал Борис Ельцин, предвыборный рейтинг которого колебался от 2 до 5 процентов голосов избирателей. Но пропаганда и фальсификация сделали свое черное дело… А в издательстве «Крона» в этом году вышли персональные книги Асмолова Ю.Н. «На крутояре», Балашова А.Д. «Труба архангела», Горбулиной Т.Д. «Танго для жены литератора», Давыдкова В.И. «Вторая весна», Звягинцева Л.М. «Ветровая спираль», Коркиной В.М. «Земные токи», Леверова Н.И. «Дорогами курских казаков»,  Маракова В.Н. «Прилет коршуна», Полянского Е.И. «Приглашение в Курск», Судженко А. «Оклик с Фагора».
В Союз писателей России в этом году приема не было, и только в следующем году ряды Курской писательской организации пополнились новым членом СПР прозаиком из Железногорска Василием Бережновым.
После выхода к широкому читателю книги Л.Г. Наливайко «Тропы полевые» на его поэтическое творчество обратил внимание один из сильнейших прозаиков того времени (и позднейшего тоже) Борис Петрович Агеев. Агеев, как и Леонид Наливайко, родился в сельской глуши. Но значительно позже Наливайко и, в отличие от него, в селе Кочановке Льговского района. Так сказать, по-соседски. После службы в армии он оказался на Дальнем Востоке. Работал, как и Наливайко, грузчиком в Находкинском порту, правда, рыбном, матросом плавучего дока на Находкинском судоремонтном заводе, вахтенным, матросом и мотористом на сухогрузах Камчатского морского пароходства. Несколько лет был техником на маяке острова Карагинского в Баренцевом море. Затем перебрался на материковую часть Камчатки. Здесь в 1984 году был принят в Союз писателей СССР и отсюда выехал на учебу в Высших литературных курсах Москвы. В 1989 прибыл в Курск и перебивался мелкими заработками в разных предприятиях и организациях, пока в 1996 году не прибился к издательству «Славянка», возглавляемому журналистом и общественным деятелем Николаем Ивановичем Гребневым. Здесь он работал редактором литературного альманаха «Порубежье» (с 1996 года) и журнала Толока» (с 1977 года).
Сначала в «Порубежье», а затем и в «Толоке» Агеев напечатал подборки стихов и рассказы Леонида Наливайко, в том числе «Слово о Большом Дубе» и «Иной голос». По большому счету, это была не просто публикациями хороших произведений хорошего автора, а шла подготовительная работа по приему поэта в Союз писателей России.
И вот в 1998 году Леонид Гаврилович Наливайко, после многих литературных и окололитературных мытарств и препон, волнений и переживаний, после многочисленных публикаций в газетах и журналах, после выхода в свет двух книг, наконец, был принят в Союз писателей России. Это стало своеобразным подарком к его 60-летию и выходу на пенсию. (В этом же году в СПР был принят и поэт Юрий Асмолов, также ждавший этого часа десяток долгих лет.)
Стать членом Союза писателей – конечно, большое и радостное событие для каждого прозаика и поэта. Но советские времена, когда писатели для общества что-то значили, когда за свой труд и опубликованные произведения они получали гонорары, причем немалые, канули в Лету. Потому, кроме морального удовлетворения, членство в Союзе писателей России, как и выход книги, как и публикации в журналах и альманахах, материальных дивидендов не доставили. На хлеб насущный Леониду Наливайко, которому в эту пору шел 50-й год, по-прежнему приходилось зарабатывать не стихам и рассказами – работой ума, а руками или, образно говоря, плетением корзин.







НА СТЫКЕ ВЕКОВ И ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

Двадцатый век, принесший России немало войн, революций, социальных потрясений и… созидательных свершений, с большим социальным и культурным скрипом шел к своему логическому завершению.
Главным событием в культурной жизни страны и Курского края в 1999 году стало то, что он проходил под знаком празднования 200-летия со дня Рождения Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837). Естественно, отметить это важное событие в культурной жизни Отечества готовились и курские писатели.
По-видимому, в апреле или же в мае административно-хозяйственные и культуропроводящие власти области принимается решение ознаменовать эту дату литературными конкурсами с учреждением денежных премий в трех номинациях – «Проза», «Поэзия» и «Публицистика». В оргкомитет по проведению конкурса наряду с представителями комитета по культуре вошли писатели Владимир Детков, Петр Сальников, Николай Корнеев и Юрий Першин, а участниками конкурса стали как многие курские мастера художественного слова, так и начинающие литераторы.
Итоги конкурса подводились 6 июня, в день рождения гения отечественной литературы. А на следующий день многие областные газеты на своих страницах поместили сообщения с результатами. Одни кратко, другие – более полно. Самую развернутую картину о лауреатах конкурса дает 24 выпуск газеты «Славянский дом. Толока», главным редактором и издателем которой был Николай Иванович Гребнев, земляк Леонида Наливайко. На второй странице под рубрикой «Пушкинский конкурс» в газете печатается статья «По итогам областного конкурса имени А.С. Пушкина». В статье отмечалось, что в номинации «Проза» обладателем первой премии стал Евгений Носов за рассказ «Алюминиевое солнце», опубликованный в апрельском выпуске «Толоки» за 1999 год. Обладателем второй премииназывался Николай Шадрин – за роман «Армагеддон», изданный «Кроной» в 1997 году в книге «Закат звезды», а обладателем третьей премии – Михаил Еськов за рассказ «Брат мой меньший», опубликованный в 1-м номере альманаха «Порубежье» за 1997 год.
В номинации «Очерк, эссе» обладателем первой премии стал Борис Агеев за литературное эссе «А такой рати еще не слыхано!». Вторая премия досталась архитектору и литератору Елене Холодовой (гражданской жене В.П. Деткова) за сборник архитектурно-исторических очерков «Усадьбы курской области», изданный «Кроной» в 1997 году. Третья премия была присуждена Александру Балашову за эссе «К барьеру!», опубликованное в майском номере газеты «Огни Курчатова» за 1999 год.
А в разделе «Поэзия» обладателями первой премии стали Алексей Шитиков и Вадим Корнеев. Первый – за цикл стихов «Пушкин был золотым камертоном…», опубликованный в июньском номере «Толоки» за 1999 год. Второй – за цикл стихов «Возвышая над миром Россию», опубликованный в июньском номере «Толоки» и в «Курской правде» под названием «Среди русских Пушкин был и остается до сих пор».
Обладателем второй премии в данной номинации стал Сергей Бабкин за стихи, напечатанные в разных выпусках «Толоки».
Третей премии не было.
Сообщалось также, что, кроме победителей конкурса, его лауреатами стали Юрий Асмолов, Владимир Безус, Лев Боченков, Виктор Давыдков, Иван Зиборов, Валентина Коркина и Владимир Латышев, которым были вручены дипломы. А среди участников конкурса в лучшую сторону отмечались произведения литераторов А. Ороева из Льговского района сестер Н. и О. Артёмовых из Медвенки, Е. Латаева и В. Фесенко из Курчатова, Л. Медведев и А. Пехлецкой из Курска и некоторых других.
Данных о том, что и поэт из Горшечного Леонид Наливайко принимал участие в данном конкурсе, проходящем по всей России, найти не удалось. Возможно, не было подборки стихов, посвященных А. Пушкину, хотя имя гения в его поэзии нет-нет да и мелькнет; возможно, по какой иной причине. (Заметим, что другим отечественным поэтам и писателям, например, С. Есенину, Н. Кузнецову, П. Сальникову, Леонид Гаврилович стихи посвящал.)
Однако 1999 году и для члена Союза писателей России Леонида Гавриловича Наливайко не прошел даром. То ли на собственные средства, то ли на деньги спонсора – история о том умалчивает – он издал в Горшечном небольшим тиражом (300 экземпляров) очередной сборник стихов и прозы. Назывался он «С вершины прожитого оглянусь».
Уже само название нового сборника красноречиво указывает на то, что писатель проводит «ревизию» сделанного им в литературе за полвека своей беспокойной жизни. И «ревизия» удалась – в книге, где впервые появились главы (разделы), не менее четырехсот стихотворений и десяток небольших лирических рассказов.
Глава «Совпало детство с войной» естественно объединяет стихи, так или иначе связанные с военной тематикой. В главе «Жива душа любовью», конечно же, стихи о любви. А глава «Природа не знает греха» насыщена произведениями о природе. С ней в определенной мере «перекликается» глава «Вечной жизни многоцветье».
В блоке прозы – лирические рассказы «Новогодняя пастораль», «Качалось солнце на качелях», «Иной голос», «Лягушка в черном полушалке», «Чай со зверобоем», «Сашкины открытия», «Прыжок», «Битюги» и другие.
Приведем несколько примеров поэтической мысли Наливайко хотя бы из раздела «Совпало детство с войной». Стихи по количеству строк здесь все разные: есть и в четыре строки, как, например, «1943 год», есть в шесть строк, но есть и на четыре десятка и более.
Ступает война не по досточкам –
ой, да по солдатским косточкам,
ой, да по солдатской кровушке,
по слезам по горячим вдовушке.
Ступает война не по белому полюшку –
по материнскому черному горюшку.

Не трудно заметить, что данное стихотворение написано как бы в подражание народному речитативу, бабьему причету и плачу. Тем не менее – с большим философским наполнением. А следующее стихотворение автобиографично:
За околицей танки качаются
на снегах, и пехота идет…
43-й пошел – начинается
43-ий спасительный год.
И неистово бабушка крестится
в темный угол, где образа нет.
И крыльцо в три ступени,
как лестница –
в черный снег, в красный снег…
В белый свет.

Есть здесь и стихотворение о Победе. Но не пафосное, не гремящее сталью или медью слов, не барабанящее маршевыми ритмами, а по-наливайковски честное, тихое и немного грустное. В целом же – обыденно-житейское, в котором есть место и вдовьей слезе и нашей памяти:
О, Сорок Пятый Красный Год –
с каймою черной по краям,
с железом рваным по полям.
Девичий горький хоровод…
Украдкой мама слезы льет:
кто не пришел, тот не придет.
 
Из блока прозы, чтобы почувствовать мастерство автора в этом жанре, процитируем небольшой рассказ «Качалось солнце на качелях», написанный на сюжеты из личной жизни автора и весьма понравившийся курским писателям Ю. Першину и Ю. Асмолову.
«…Школа. 1947 год.
Замечательная учительница объявляет ребятам: «Сегодня у нас необычный урок – час фантазии. И станем мы с вами, ребята, фантазировать…»
А когда прозвенел звонок, Мария Васильевна спросила, как лучше сделать: дома ли ей проверить сочинения или прямо здесь, на уроке?
– Сейчас… Здесь!
Последней оказалась тетрадка Вани Губанова: «Когда я пришёл из школы, то ещё в сенях услышал смех и голоса в хате. Я переступил порог, и мама сказала: «А вот и наш сынок». За столом сидели брат Виктор и военный… И я сразу узнал отца. Он поднял меня над собой. Он был сильный… А я спросил у отца: «Папочка, ты ведь погиб. А как же ты оказался теперь живой?»… «Я не погиб. Я пропал без вести, но оказался живой. И всегда буду живой и с вами»…
«Грустным чудом!» назвал этот рассказ Юрий Асмолов. И лучшего определения вряд ли сыскать…
И остальные рассказы, в том числе «Водяной ландыш», в котором речь идет о роднике, забытом людьми, а потому начавшем «менять место выхода и уменьшаться» и «Чай со зверобоем», где несостоявшаяся тёща, чувствуя за собой вину, говорит заглянувшему к ней минутку автору: «Прости… Умилосердись…» – и лиричны, и автобиографичны.
1999 год в России окончился тем, что презираемый большинством народа Борис Ельцин добровольно покинул свой пост, передав бразды правления бывшему сотруднику КГБ В.В. Путину, ведшему бескомпромиссную борьбу с чеченскими сепаратистами и международными террористами на Северном Кавказе, которых почти открыто поддерживали финансами и оружием западные страны.
А в следующем, 2000 году, завершающим двадцатый век, произошли изменения и в Курской области. Губернатора Александра Владимировича Руцкого – воина-афганца, генерала, Героя Советского Союза и сидельца Лефортовской тюрьмы – сменил Александр Николаевич Михайлов. (Кстати, А.Н. Михайлов на выборы шел от КПРФ, но, став губернатором, тут же перешел в «Единую Россию».
Смена руководителей страны и области какого-либо положительного момента на жизнь Курской писательской организации не оказала. Государственного книжного издательства у курян по-прежнему не было. Столичный литфонд помощи не оказывал, БПХЛ умерло вместе с СССР. Пособие, выплачиваемое членам Союза писателям России из областного бюджета, оставалась мизерной. Иссякали денежные ручейки и в «Крону», и она «едва дышала на ладан». Правда, на поверхности держалось еще частное издательство Н.И. Гребнева «Славянка», печатавшее газеты и журнал курских творческих союзов «Толока». Но гонораров оно не платило. И только авторский энтузиазм да писательское тщеславие держали организацию на плаву.
В этих не очень-то радужных условиях Леонид Наливайко в 2000 году в газете «Земля и Дело», издаваемой гребневской «Славянкой», опубликовал стихотворение «Иней» и рассказ «Качалось солнце на качелях», а в «Курской правде» и «Толоке» – подборки стихов.
Если кто подумает, что стихотворение «Иней» о зимнем пейзаже, то это не совсем так, оно больше о военной поре, выпавшей на долю Наливайко и его сверстников. Судите сами:
Прорастают колоски пшеницы
на январском оконном стекле,
красный иней по окнам змеится…
И война – на оглохшей земле…
И проносятся смертные ветры
по-над голой сиротской землей.
Поверх пашен лежат километры,
что уложены мертвой войной.
За стеною осклизлой – снега.
Потолок оккупировал иней.
На стекле белый лес и река –
вся в разрывах мерцающих линий.
Но дыханьем протаян глазок:
пусть в него пробивается солнце!
Нам бы – хлебушка малый кусок,
нам на всех бы – один колосок,
а слеза – вместо соли – найдется…

Да, тема войны – постоянный спутник поэта Наливайко. Возможно, он бы и хотел оставить ее в покое, да она постоянно напоминает о себе. Не отпускает. Как и тема малой родины, переходящая из одной газетной и журнальной подборки в другую из книги в книгу. Примером чему является стихотворение «Домой».
Даже небо подморожено,
о земле – не говорю…
В лужах – лед.
 Звенит дороженька,
упирается в зарю.
Лес… Погост..
Скользящим бакеном
круг луны – во льду реки…
Вот и горка – Наливайкина.
В редких избах – огоньки.
Ностальгинюшкой умащена,
ты рвалась в родной приют,
свет душа, душа пропащая! –
мы пришли, а нас – не ждут…

Так жилось и творилось поэту Наливайко на стыке веков и тысячелетий.









В НОВОМ ТЫСЯЧЕЛЕТИИ
С ПРЕЖНИМ НЕПОКОЕМ ДУШИ И СЕРДЦА

Новый год, новый век и новое тысячелетие поэт Леонид Гаврилович Наливайко начал с того, что в курской «Толоке», редактируемой Б.П. Агеевым, напечатал открытое письмо Петру Георгиевичу Сальникову «Право на имя», а в воронежском «Подъеме» – стихи. Что ж, хороший личный почин…
А вот для Курской писательской организации, по-прежнему возглавляемой В.П. Детковым, новый век, как и новое тысячелетие в целом, начался с безвозвратных, невосполнимых потерь: в 2001 году не стало поэта Николая Юрьевича Корнеева (15 августа), в 2002 году – замечательных прозаиков Петра Георгиевича Сальникова (1 марта) и Евгения Ивановича Носова (12 июня). Оба – участники Великой Отечественной войны, оба – орденоносцы, а Носов к тому же и Герой Социалистического труда за литературные достижения.
Возможно, уход из жизни таких знаковых фигур в отечественной литературе подвиг Владимира Деткова, правда, спустя некоторое время, написать проникновенные строки: «Живые закрывают глаза умершим, а ушедшие из жизни нередко последним движением души своей на многое открывают глаза живым!»
Кто знает, может быть действительно и Корнеев, и Носов благословили Леонида Наливайко продолжать творить. Пусть даже не в последние минуты жизни, а несколько ранее…
Кстати говоря, тому есть основания: во время поездки на малую родину – в Конышевку, Леонид Гаврилович поведал, что в дни скорби по Носову Евгения Дмитриевна Спасская, ближайший друг Мастера, передала ему, Наливайко, книгу Евгения Ивановича с дарственной надписью: «Одержимому Лёне Наливайко. Евг. Ив. Носов». В этом носовском лаконизме, на мой взгляд, и искреннее признание даровитости самобытного поэта из Горшечного, и извинение за прошлые недопонимания, и напутствие на дальнейшее творчество. Вот после этого и думай: прав или не прав В.П. Детков, посылая в мир свою знаменитую фразу о живых и мертвых…
А еще у Деткова есть миниатюра, датированная 1997 годом, «А еще жизнь прекрасна тем…», которая фактически заканчивается такими строками: «А еще жизнь прекрасна тем, что она продолжается, и мы не перестаем радоваться ей и друг другу!»
Да, жизнь, несмотря на ухабы, перипетии и потери, продолжалась. Продолжалось и литературное творчество. В том же, 2002 году, в Курске, в издательстве «Крона» вышла очередная книга Леонида Гавриловича «Вослед Басё». Хотя и небольшого, карманного, формата, она имела твердый переплет, 160 страниц текста стихов, несколько рассказов и рисунков автора. Тираж книжки для рыночных времен был не плох – 500 экземпляров.
Как следует из самого названия, главной особенностью книги явились стихи, написанные, нет, не написанные, а созданные по традиционным нормам японской поэзии хокку (трехстишие) и танка (пятистишие).
Подвигло же автора на такой творческий порыв знакомство с творчеством японского поэта Мацую Басё. Впрочем, об этом очень красноречиво сказано в авторском предисловии «От сердца к сердцу». Поэтому что-то писать дальше по этому поводу не стоит. Лучше привести несколько стихотворений и посмаковать сочность наливайкинского поэтического слога, полюбоваться тончайшей философией поэта-наблюдателя, восхититься едва ощутимой иронией. Например, строки стихотворения «Мартовское солнце»:
Сменилась капель с суетой воробьиной!
Ключ затерялся от дома…
Ну и бог с ним, с глупой железкой!

***
Молочная рань…
В холодных овсах – перепелка.
Посох мой дремлет.

***
Зреют и падают груши.
Осы возятся в них…
Внук вспомнил о школе.

Приводить примеры можно бесконечно: открой любую страницу книги – и погружайся в яркие, полновесные, анроматно-зрелые, брызжущие соком поэзии гроздья стихов. Но мне хочется обратить внимание читателя на такое обстоятельство: даже при «классическом» стиле стихосложения у Наливайко, на мой взгляд, прослеживаются нотки, напоминающие японскую поэзию. Для примера приведем всего лишь первую строфу стихотворение «Паводок»:
Воистину: божественный закат,
хоть и вчерашний теплый был.
Однако
сегодня стекла окон так горят,
раскованные воды так бурлят
на дне гостеприимного оврага!

И таких стихотворений, как роскошных гроздей на плодоносящем винограднике, очень и очень много. Кстати, о гроздьях в стиле хокку:
Сладко осенним лучам
преломляться
в калиновых гроздьях. 

Еще одной особенностью этой книги явилось наличие в ней страниц с иллюстрациями – рисунками автора. Многие рисунки неброские с виду, как бы затушеванные или размытые. Впрочем, все они наполнены глубоким смыслом и конкретикой содержания. А вместе со стихами составляют композиционное единство. Что же касается неброскости, то и природа нашего края может показаться неброской и заурядной. Нет ни высоких скалистых гор, ни глубоких морей, ни зеркальных озер. Пристепье – по определению Ивана Бунина. Зимой, особенно в дневное бессолнечье, – давящая белесо-серая хмарь. Правда, улыбнется солнце, заискрится алмазной накипью иней – и  вот он, мир чудес и сказок! А придет весна – и все окрест заиграет изумрудными россыпями зелени, огласится птичьим пением! Лето – так вообще красное, а осень – золотокосая да золотомонетная. Правда, пока нет затяжных дождей… Так что красок хватает всяких.
Не успела книга появиться, как вызвала бурные дебаты в среде писателей и читателей. Из курских писателей весьма положительно о ней и, следовательно, о стихах Наливайко отозвались Юрий Петрович Першин и Юрий Николаевич Асмолов. Процитируем хотя бы отзыв тонкого лирика Асмолова:
«…У нашего поэта, жадного до всего прекрасного, есть и такая книга – «Вослед Басё», в которой он делится с нами своим счастливым открытием «прекрасно-волшебного мира японской поэзии (в целом) и Мацуо Басё, в частности…».  И я уверен, что только тот, кто способен полюбить и любит высокое чужое, может создать что-то стоящее своё».
А в качестве неоспоримого аргумента своего высказывания приводит такое трехстишие Леонида Наливайко:
Стрелки часов
На циферблате луны –
Косяк журавлиный…

Впрочем, не только курские писатели высоко оценили появление новой и весьма оригинальной поэтической книги Наливайко. В газете «Городские известия» уже 10 сентября появилась статья журналиста Нины Федоровой «Прекрасная незнакомка». Она дала высокую оценку не только стихам и рисункам, отметив в них и гармоничность, и краткость, и точность, и образность, но и предисловию автора, назвав его «лирической поэмой в прозе».
В 2003 году газета «Курская правда» также дважды «отмечалась» заметками о Леониде Наливайко и его творчестве, в том числе и по поводу выхода книги «Вослед Басё». А Курская писательская организация понесла новые потери: не стало поэта и прозаика Татьяны Дмитриевны Горбулиной, которой метры Н.Ю. Корнеев и Е.И. Носов предрекали большое профессиональное будущее.
Временное пространство до выхода следующей книги поэта из Горшечного вновь заполнялось печатанием его произведений в СМИ и статьями о его творчестве. И тут «первенство» за «Курской правдой», на страницах которой и в 2005, и в 2006 годах печатаются подборки стихов.
А в писательской организации творческие достижения отдельных членов и положительные моменты в деятельности самой структуры, к сожалению, омрачались печальными событиями, связанными с уходом из жизни других. Среди положительных событий стоит отметить установку бронзового памятника Е.И. Носову на углу улиц Блинова и Челюскинцев в 2005 году, издание в Москве пятитомного собрания его сочинений и проведение первого областного литературного конкурса его имени, победителями которого стали Василий Семенович Алёхин, Борис Петрович Агеев и Михаил Николаевич Еськов. Но в том же 2005 году не стало поэтов Сергея Бабкина и Анатолия Трофимова, а в следующем 2006 – прозаика Николая Ивановича Леверова и поэта, прозаика, участника Великой Отечественной войны, лауреата Носовской премии 1-й степени Василия Семеновича Алёхина.

В 2008 году Леониду Гавриловичу исполнилось семьдесят лет. В качестве подарка юбиляру в «Курской правде» опубликована статья известного в Курске журналиста и публициста Тамары Гривы с поэтическим названием «Песня чистых родников». Что ж, статья Тамары Гривы не только подарок, но и прекрасное поздравление в день рождения, озвученное на всю Курскую область!..
Говоря о творчестве поэта, Т. Грива пишет, что «стихи у него получаются крутого замеса», а несколько ниже дает еще одно определение, теперь самому автору: «В его поэзии – характер человека мятущегося, не любящего привязываться к «насиженному» гнезду».
Ничего не скажешь – подмечено верно и масштабно.
И, конечно, Т. Грива, как и все предыдущие авторы отзывов на книгу «Вослед Басё», не удерживается от многократного цитирования замечательных, поэтически сочных и философско наполненных стихотворений из понравившегося сборника.
Заканчивается статья такими строками: «Интересно бы знать, чем в следующий раз порадует читателей поэт яркого творческого дарования, обладающий к тому же талантом жить неуёмно, крепко держась корнями за свою курскую землю…»
В этом же году – как-никак, а поэту 70 лет – статьей «Душа его – роскошная и молодая» в «Городских известиях» о Леониде Гавриловиче Наливайко и его творчестве отозвалась заведующая литературным отделом областного краеведческого музея Евгения Дмитриевна Спасская.
Евгения Спасская – тонкий знаток отечественной литературы вообще и творчества курских писателей в частности. На оценки – весьма сдержана. Но и она, проявляя объективность, очень тепло охарактеризовала и автора, и его поэтическое дарование.
Положительные отзывы коллег по литературному цеху и журналистов – бальзам на сердце любого поэта и прозаика. Наливайко исключением не был.













ОБРАЩЕНИЕ К ПАМЯТИ

2009 год в литературной жизни Курской области ознаменовался разными событиями, как приятными, так и не очень. Ибо жизнь схожа с матросской тельняшкой: белые полосы чередуются с черными.
Во-первых, в начале сентября не стало Владимира Павловича Деткова, который не только оставил после себя около десятка персональных книг, в том числе таких шедевров, как «Три повести о любви» и «Зерна Истины», но и за 22 года своей деятельности в качестве ответственного секретаря Курской писательской организации инициировал прием в Союз писателей не менее 30 курян. А еще и учрежденной им «Кроне» издал не менее 50 сборников своих коллег. Подобного никто из его предшественников – ни М.М. Колоссов, ни М.М. Обухов, ни В.В. Тычинин, ни А.А. Харитановский, ни В.М. Малыгин и П.Г. Сальников – не сделали. Владимир Детков – без преувеличения, целая эпоха в жизни и развитии курской литературы.
Во-вторых, после Деткова у руля писательской организации встал его друг, бывший комсомольский вожак, журналист, издатель, общественный деятель и член Союза писателей России с 2001 года Николай Иванович Гребнев. И хотя Гребнев, как рассказывал не раз, родился в сахарозаводском поселке «Коммунар» Беловского района, где прошли его детские и школьные годы, но по метрике он значился уроженцем села Черничено Конышевского района. Поэтому считал себя земляком всех других уроженцев Конышевского района, в том числе и Л.Г. Наливайко.
В-третьих, в сквере на площади Перекальского, недалеко от изящного, как ювелирное изделие, краснокирпичного здания областной филармонии был установлен памятник писателю-земляку Константину Дмитриевичу Воробьеву (1919–1975). Второй памятник писателю-земляку в Курске. (И здесь надо отдать должное губернатору Александру Николаевичу Михайлову и председателю комитета по культуре Валерию Вячеславовичу Рудскому, проявившим и волю, и мудрость.)
В-четвертых, на улице Садовой неутомимыми стараниями Евгении Дмитриевны Спасской, бесконечно и бесстрашно обивавшей пороги кабинетов начальников всех рангов, при поддержке председателя комитета по культуре В.В. Рудского и благосклонности губернатора А.Н. Михайлова, наконец, был открыт Курский Литературный музей. (Директором музея стала В.Г. Григоржевич, а Е.Д. Спасская – всего лишь старшим научным сотрудником. Таковы номенклатурные игры.)
В этом же 2009 году, словно исполняя пожелание Тамары Гривы, в Курске, в Издательском доме «Славянка», принадлежащем семейству Гребневых, была издана очередная книга стихов Леонида Гавриловича «Памятью душа моя жива».
По современным провинциальным меркам рыночной России, тираж книги приличный до нескромности – 900 экземпляров. О таких тиражах многие курские поэты и прозаики могли только мечтать. По-видимому, поэту-земляку помог прозаик-земляк…
В сборнике твердый, с цветными рисунком и фотографиями, переплет и 256 страниц текста (не менее 350 стихотворений разной тематической направленности без разделения на главы и указания хронологии написания).
Вступительную статью «Леонид Наливайко. Поэт и художник» редактор сборника, один из самых ярких ценителей поэзии и замечательный прозаик Юрий Петрович Першин. (В творческом багаже Першина к этому времени имелись такие поэтические сборники, как «Глубина», «Тревога», «Одолень-трава», «Поездка домой», «Троицкая дубрава», «Межень», «Родное семейство» и книги автобиографической прозы «Кислое яблочко» и «По отцовскому слову».)
В присущем ему лаконичном, но емком стиле Першин прямо с первой строки предисловия задает тон всей книге. Впрочем, предоставим слово самому Юрию Петровичу: «Леонид Наливайко – поэт тонкого художественного лиризма. Недаром он написал книгу «Вослед Басё», достоинства которой ещё не оценены. Но в своей стержневой поэзии он не идёт кому-то или за кем-то «вослед», он всегда достаточно оригинален и самобытен. Его стихи, будь это о любви или о детстве, подкупают своей предельной искренностью, которая никогда не переходит этические и эстетические грани. Он обладает хорошим художественным чутьём, любит и сейчас поработать пером и тушью (и не только) и до сих пор любим известными курскими художниками.
Есть у Леонида Наливайко и проза. И в ней он искренен и душевен.
Надо отметить, Леонид Наливайко умеет даже о грустном писать с юмором, такова, например, его баллада о хамсе. (Моё название условно: в стихотворении обитают также и килька и тюлька.) Речь идёт об «удачливом князе», который из похода возвращается с кулёчком солёной рыбёшки. А дома его ждёт картошка на пару. И сколько в этом улыбчивом стихотворении и грусти, и радости, и тепла.
Конечно, Леонид Наливайко – певец любви и природы, но было бы совершенно не верно, если сказать только это: он достаточно, где надо, публицистичен. Примером тому служит, например, стихотворение «Эпоха перемен». (заметим, что строки из этого стихотворения уже приводились выше.)
Говорить что-либо о стихах Леонида Гавриловича Наливайко после такого знатока поэзии как Першин – только время тратить. Лучше все равно не сказать. Поэтому остается лишь напомнить, что новая книга не осталась без внимания читателей и собратьев по перу. Статьей «Поэзия Леонида Наливайко: служение красоте, природе и женщине» в 2010 году отметилась А. Сорокина в журнале «Курск».
В 2013 году, к 75-летию неуёмного служителя красоты, «Курская правда» опубликовала статью известного курского поэта Юрия Николаевича Асмолова «Не для красного присловья…» и полустраничную подборку стихов юбиляра.
Как пишет Асмолов, с Леонидом Наливайко он познакомился в 1983 году, когда студентом Курского СХИ находился на «трудовом семестре» – уборке урожая в селе Горшечное.(Кстати, об этом уже говорилось выше, правда, без указания даты знакомства.) Потом, на протяжении многих лет, были  редкие встречи, что, впрочем, не мешало обоим пристально следить за творчеством друг друга. А если удавалось получить в подарок только что изданную книгу, то с наслаждением читать «от корки и до корки».
Изящный, до есенинского склада, лирик Юрий Асмолов, процитировав в статье понравившиеся ему строки наливайкинской лирики, возможно, первым публично отметил: «У Наливайко стихи разные. Но есть одно общее, что их объединяет – талант автора». И в качестве примера приводит слова героя стихотворения – кузнеца Ивана Ольхи:
Не для красного присловья,
а для правды напиши:
баня – кузня для здоровья,
кузня – баня для души.

Да, Асмолов прав: строки прекрасные, с тонкой философией, чудесной образностью и парадоксальностью вывода, что и говорить!.. Только не каждый из собратьев по перу имеет смелость вот так, во всеуслышание, заявить о талантливости коллеги. На такое способен, на мой взгляд, только большой поэт.
Продолжая разговор на данную тему, следует отметить, что 75-летие поэта и художника Леонида Гавриловича Наливайко отмечалось довольно широко. Поздравить юбиляры приехали не только родные и близкие люди, но и представители районной администрации – руководители отделов культуры и образования, – делегация курских писателей во главе с председателем Курского регионального отделения Союза писателей России (КРО СПР) – так теперь именовалась писательская организация – Н.И. Гребневым. В числе делегатов были поэты Юрий Асмолов и Владимир Рябинин, а также Марина Домашева и автор этих строк – земляк поэта-именинника по Конышевскому району. Именно во время этого мероприятия автор очерка впервые увидел «вживую» Леонида Гавриловича, о котором еще слышал в конце шестидесятых годов от отца, время от времени печатавшего свои стихи в районной газете «Знамя колхозника». Отец весьма высоко и, возможно, с долей легкой светлой зависти, говорил о поэтическом даре Наливайко, стихи которого также публиковались в этой газете.
Выше отмечалось, каким увидели и изобразили в своих работах поэта из Захарково Геннадий Александров, Юрий Асмолов и Вячеслав Нарыков. Пред автором этого очерка Леонид Наливайко предстал в ином виде и свете.
Это был крепкий, если не кряжистый русский муж, весьма похожий на былинного богатыря Илью Муромца шириной и покатостью крепких плеч, густой окладистой, добротно тронутой инеем седины бородой и пышными усами. А также светло-голубыми, с острой лукавинкой глазами и густой льняной копной седых волос на голове. В глаза сразу бросилось то, что и волосы на голове, и борода, и усы были не просто аккуратно расчесаны, а ухожены. Следовательно, обладатель их за ними постоянно следил.
Несмотря на торжественный момент, именинник был не в костюме, обычном при подобных мероприятиях в среде курской интеллигенции, а в добротной теплой футболке с воротником, под которой виднелась клетчатая рубашка без галстука. Хорошо отутюженные темные брюки и туфли явно не 41 размера довершали парадное обмундирование. 
 Праздничный стол накрыли во Дворце культуры. Присутствовавший на торжестве в качестве почетного гостя глава районной администрации на правах хозяина района толкнул речь, отметив немалый вклад Леонида Гавриловича в развитие поэтического слова и культуры края. После тоста, которым глава администрации завершил свое выступление, все дружно опрокинули по стопке спиртного: кто – вино, кто – водку, кто – коньяк. А юбиляр пригубил бокал с соком. Затем, чтобы гости не удивлялись такому поведению, он, засмущавшись, сказал, что спиртное с самого детства не употребляет. И поведал, как ему приходилось исхитряться в компаниях, чтобы «никого не обидеть отказом пить водку», не быть белой вороной в стае черных и в то же время не пробовать «зеленого змея».
Среди этих бывальщин был и случай в гостях у тестя сразу же после свадьбы. Вот так он выглядит в интерпретации В.А. Нарыкова, слышавшего его в 1986 году в гостинице поселка Конышевка в писательской компании: «На второй день свадьбы пристал ко мне тесть. Выпей, да выпей! Ай ты, больной?
 Пристал – не отвяжешься! Я попросил у тёщи рушник, якобы  застелить новые брюки, взял стопку самогона и опрокинул в рот. Тестюшка возрадовался! А я глотать-то не стал, начал вытирать губы полотенцем. И в него всё горючее изо рта и выпустил. Да так и второй, и третий раз. Молодая моя, ненаглядная Раиса, знала всё, но молчала. Но на третий день сказала отцу: «Пап, зачем ты его заставляешь? Он ведь не пьёт, а всё в рушник выливает».
 Тесть взъярился, чуть в драку не полез, что я ценный продукт перевожу. Но потом утихомирился, а я так и остался трезвенником Наливайко».
В Конышевке над этим посмеялись писатели, в Горшечном – приглашенные гости. Когда смех утих, пиршество продолжилось своим чередом: тосты, стопки, закуски.
Под конец застолья Юрий Асмолов прочитал только что написанное им стихотворение-экспромт, посвященное виновнику торжества. Звучало оно так:
Не басню, не сказку, а быль я
Рассказываю:
Сейчас
Многие растят крылья
И улетают от нас.
А друг мой – другой:
В посёлке
Он вырастил дочь и сынов,
А после правки-прополки
Он вырастил книги стихов.
Ещё отрастил он бороду,
И мощные корни пустил
И воспевает Родину
Изо всех своих сил...
Толкаются люди – им тесно,
А друг мой – другой человек.
Но в поэзии –
С его места –
Его не сместить вовек.

Это было не просто стихотворение, а признание поэтического таланта именинника. Все присутствующие это почувствовали и радостно приветствовали как автора, так и героя только что рожденного произведения, ясного и искреннего. Не часто такое случается…
 А глава администрации расхрабрился настолько, что клятвенно пообещал поэту и его гостям оказать финансовое содействие в издании очередной книги. Но только «воз и ныне там».
К своему 60-летнему юбилею Леонид Гаврилович написал стихотворение, в котором вел диалог сам с собой о жизни, деятельности и достижениях.
Начинается оно так:
Итак, нам – 60…
Ну, что, мой сладкий,
поставь ребром вопрос иль на попа:
коль был твой путь нелегким и негладким
и свернут на манер солдатской катки, –
чего достиг ты? В цель – попал?

А заканчивается следующими строками:
…А ребятня твоя, а внуки?
А этот лес и степь, и соловьи, и журавли?...
Целую вечной жизни и чело, и руки
и кланяюсь ей в ноги, до земли.

О своем 75-летнем юбилее стихов, насколько мне известно,  он не написал, но про себя, наверное, не раз повторил последние строки из выше процитированного стихотворения… Именно в них вся суть его жизненного и творческого бытия!
А Юрий Осмолов, отмечая поэтическое дарование Леонида Наливайко, писал: «Иногда, читая, кажется, что автор стихов – из позапрошлых веков, когда человек был тоже частью Природы, но больше созерцающей частью, и в меньшей степени – разрушающей. Для того, чтобы рождались такие строки, мало обычного зрения, даже мало быть художником – владеть красками и кистями, – здесь нужно острое зрение души и природное, отточенное временем, умение высказать близкое к тому, что клокочет в ней, плачет, печалится».
Он же, как, кстати, горя, и Юрий Першин, отмечал и то, что поэт даже в печали «умеет радоваться. И радость его настоящая: та, которая требует себя раздать. Он знает, что если не поделишься ею с людьми, она иссякнет, как заваленный всяким мусором родник».
















В ГОД ЛИТЕРАТУРЫ

После юбилейного праздничного мероприятия Леонид Наливайко несколько раз приезжал в Курск: то, чтобы дочь Жанну и ее семейство проведать, то по делам писательской организации – как правило, на общие собрания. Иногда, вспоминая обещания главы района, тихо роптал-жаловался, что тот слова не сдержал и на издание нового сборника стихов, практически готового, денег не выделил. Но, услышав от Н.И. Гребнева, что подобное – сплошь и рядом, – успокаивался.
Да, подобное было во всех районах, за исключением разве что Железногорского и Курчатовского. Здесь не городские и районные власти, а базисные предприятия – АЭС и ГОК – что-то давали избранным литераторам из щедрот своих. Впрочем, что там районные власти, в областном центре и городские и губернские власти на литературные нужды и издание книг выделяли копейки – 50 тысяч рублей в год. На них и уборщицу невозможно содержать, а про издание книг и говорить не приходится. Что же касается издательства «Кроны», то она почила раньше своего основателя…
В 2014 году энергичному Николаю Гребневу, благодаря личному знакомству с губернатором Михайловым еще с времен комсомольской молодости обоих, удалось выбить небольшие суммы денег для издания некоторых книг – сборника произведений лауреатов областной Носовской премии и литературного альманаха «Современная поэзия и проза Соловьиного края». Это стало прорывом, пусть и небольшим, но все же прорывом в жизни курского писательства.
И уже в первом выпуске альманаха на двух страницах красовалась подборка стихов Леонида Гавриловича (12 произведений). Открывало подборку лирическо-философское стихотворение «Журавли прошли», правда, в не привычном наливайкинском стиле, а в редакторском (главным редактором был Б.П. Агеев), когда каждая строка стихотворения начинается с заглавной буквы. (Позже редактор за «самоуправство» получил от автора внушение.)
Журавли прошли…
Сырая тишина.
Брезжит влага охлажденного тумана.
То ли бусы, то ли письмена
На ветвях калины и каштана.
Что шифрует радостно Господь
В крепких каплях осени усталой?
Что гадать…
Коралловая гроздь
Украшает двери сеновала.   

Естественно, в подборке имелись и стихи о малой родине. Среди них особо цепляли за душу строфы, в которых автор «выворачивает наизнанку» собственную душу:
…Обернись – холмы круты,
по которым скакал, скользил
рядом с теми,
кому не воскликнешь ты:
«Сколько лет, сколько зим!»
Родник обомшел, одичал.
Без тебя сирота он давно.
Сошли соловьи,
лишь вороны кричат.
Усыхает река, обнажая дно…
Ночь грядет –
костерок запалю.
Смерть упрошу:
«Подточи косу,
чтоб успеть
гимн пропеть
тому, что любил и люблю,
что с собою в душе унесу».

В 2015 году, в соответствии с Указом Президента России В.В. Путина, вся литературная жизнь края проходила под символом «Года литературы».  Воспользовавшись моментом, председатель КРО СПР Гребнев не только вновь выбил у власть предержащих малую толику денег для издания книг и альманаха, но и Второй съезд курских литераторов провел (1-й был в 2013 г.), и добился учреждения регионального конкурса «Курская битва» с солидной губернаторской премией. Литературная жизнь стала налаживаться.
На этом оптимистическом фоне произошли подвижки и в творческой жизни Леонида Гавриловича Наливайко. Сначала в 18 выпуске литературного альманаха «Курские перекрестки», издаваемого Курским городским отделение Союза курских литераторов, на 4-х страницах были напечатаны его частушки; затем 28 августа конышевская районная газета «Трибуна» предоставила под стихи Леонида Гавриловича на военную тематику целую полосу. Еще и портрет автора напечатала на фоне бесконечных просторов конышевских полей.
Так как частушки стали новым проявлением творчества поэта, то в качестве примера его фольклористического жанра приведем несколько произведений:

***
Меня били, колотили
сразу вдоль и поперек.
А за что меня побили —
всей деревне невдомек.

***
Я иду, иду, иду –
к тебе в гости забреду.
Чую: что-то потеряю,
или что-нибудь найду.
***
Перестройка не ржавеет,
бойко демократится:
Русь «наглядно здоровеет»
И к погосту катится.

Кроме того, в 2015 году гревбневским Издательским домом «Славянка» небольшим тиражом выпущен сборник произведений литераторов-конышевцев «Конышевская земля – родина моя». В нем 240 страниц. Инициатором издания сборника и его составителем стал автор этих строк, написавший биографические статьи-справки.
Леонид Гаврилович в сборнике представлен биографической статьей, подборкой лирических стихотворений, частушками и произведением «большого» формата – «Поэма о первой любви», впервые публикуемой. А также статьями курских писателей о Наливайко.
«Поэма» о первой детской любви, названной автором «молочной», восьмилетнего Лени Наливайко к девочке Свете из деревни Зауловки. Начинается это произведение следующим образом:
Давно поэмушка просилась
Увидеть свет… И вот сошлось:
Досуг и пенсия, как милость,
И гуттаперчевая злость…

А образ первой любви и главной героини поэмы представлен так:
Стеклянная до половины
Дверь отошла. Из-за нее
Явился бант под цвет малины
И платьице – синей, чем лён,
И смуглость матовая кожи,
Прищур сиятельных очей…

Завершается же поэма, кстати, состоящая из 12 главок-разделов, такими строками:
… Великодушно извините,
Что «одинокой» обозвал.
Вы – мой заочный повелитель,
Непотускневший идеал.

Стоит заметить, что тема любви к женщине, где женщина представлена в разных ипостасях – девочка, внучка, девушка, невеста, жена, мать, бабушка, тетка, соседка, вдова без вести пропавшего на войне, старушка – в творчестве Леонида Наливайко постоянно соперничает с темой о малой родине и родной природе. Она занимает если не главное, то одно из главных мест. При этом поэт о женщине всегда говорит с уважительной нежностью и любовью.
Кроме произведений Л.Г. Наливайко, в сборнике были подборки произведений Н.И. Гребнева, Н.И. Коняева, Д.Д. Пахомова и А.М. Козырева. (Произведения конышевского журналиста Козырева были включены по просьбе Леонида Гавриловича.)
В октябре все того же 2015 года три земляка-конышевца – Л.Г. Наливайко, Н.И. Гребнев и автор очерка – с творческим визитом побывали в Конышевке, куда из Курска их доставила на личном автомобиле дочь Наливайко – Жанна Леонидовна. Во время встречи с читателями, проходившей в зале районного Дома культуры, Леонид Гаврилович не только рассказал о себе и своем творчестве, но прочитал несколько стихотворений о малой родине. (Данное событие в жизни райцентра освещалось в местной прессе. А вот покормить писателей районное руководство забыло. Выручил всех Николай Иванович Гребнев, пригласив всех земляков в гости к одной из своих сестер, жившей на окраине Конышевки и весьма хлебосольной.)
Порадовал  в этом году Леонида Гавриловича и коллега по перу – прозаик и публицист Серей Дмитриевич Малютин, ведший в газете «Курская правда» рубрику «Курская поэтическая антология», в которой рассказывал читателям о творчестве курских поэтов. В этот раз в рубрике была статья о творчестве Л.Г. Наливайко. Знаток человеческих душ и характеров, С. Малютин, ведя речь о Наливайко, уже с первых строк наградил его такими эпитетами: «красивый и по-крестьянски мудры», «основательный, с удивительно колоритной внешностью». Говоря о душе прозаика и поэта Наливайко, Малютин отмечал, что это «душа истинного художника, неподвластная годам». Среди других эпитетов, характеризовавших поэта, были «удивительное жизнелюбие», «юношеская порывистость, сильный и отзывчивый характер».
Но это, так сказать, личностные оценки. А о творческой деятельности поэта. Его поэтическом даре Малютин скал следующее: «Мне чрезвычайно близко его мирочувствование – одновременно простое и мудро-философичное, пасторальное и светлорадостное, но пронизанное непременной печалью и ностальгией по прошедшим и ускользающим годам. Ему даровано свыше зорко и осязаемо запечатлевать краткие мгновения бытия – словно наносить искусные, почти воздушные, но тщательно выверенные мазки на еще не тронутый красками туго натянутый холст».
Естественно, Малютин цитировал строки из стихов, отмечая, что Наливайко «Остро чувствует движение времени на фоне неизменности» и что он, «как многие настоящие русские художники, скромен в оценке себя и себя и собственного творчества». А итогом статьи была публикация наиболее ярких произведений поэта.
Так был завершен 2015-й литературный год Курской писательской организацией и ее ярким представителем – поэтом, художником и прозаиком Леонидом Наливайко. 
Леониду Гавриловичу – за семьдесят пять, но записывать его в старики – дело пустое и никчемное. Он был крепок духом и телом, по-прежнему высок и кряжист. И хотя годы-маляры не пожалели для его волос снежно-белых красок, он, соответствуя своему имени – «подобный льву», носит пышную гриву, окладистую, подбитую серебром лет бороду и серебряные же усы. А в по-детски голубых глазах постоянно поблескивают живые искорки юмора и иронии.
Не изменял Наливайко и любви к чтению, зародившейся еще в босоногом детстве. Каждое его посещение Курска заканчивалось тем, что увозил с собой в Горшечное несколько десятков книг. «Пожалуй, на месяц хватит, – открыто делился с коллегами радостью будущего прочтения, ласково поглаживая по-крестьянски широкой и крепкой ладонью тугие бока вещмешка, заполненного книгами. – А там – что Бог даст. Будем живы – еще возьмем да почитаем».
Коллеги, зная неуемность Леонида Гавриловича к сочинительству, тут же, едва ли ни хором добавляли: «И попишем!»
Вот таким, могутным и оптимистичным, жадным до встреч и общений, то молчаливым и о чем-то думающим, то острым на слово и дружескую подначку запомнился талантливый поэт из Захаркова или из Горшечного Леонид Наливайко автору этого очерка в замечательный «Год литературы в России».
Не о подобных ли ему по внешности и уму людях написал задирающие душу строки В. Маяковский?
…За городом – поле.
В полях – деревеньки.
В деревнях – крестьяне.
Бороды – веники.
Сидят папаши,
Каждый хитр –
Землю попашет,
Попишет стихи.















ЗАОСЕНЬЕ

2016 и 2017 годы Леонид Гаврилович, проживая в Горшечном, как сказано в одной из интернетовских статей, публиковался в районной газете «Маяк». В альманах 2017 года «Современная поэзия и проза Соловьиного края», редактируемого Б.П. Агеевым, его стихи почему-то не попали, хотя, кроме известных курских писателей, там нашлось место и для произведений членов Союза курских литераторов и их юных коллег из Литературного лицея – любимого детища Н.И. Гребнева. Чтобы как-то поправить дело, с благословения Н.И. Гребнева автором этого очерка был составлен и издан «Славянкой» сборник «Многозвучие», в котором на 280 страницах были представлены биографические очерки о конышевских литераторах разных эпох – В.А. Волжине (1845–1919, А.М. Горбачеве (1919–1975), Л.Г. Наливайко, Н.И. Гребневе, Н.И. Коняеве и Д.Д. Пахомове, – а также их произведения.
А вот следующий 2018 год, проходивший под знаком 65-летия Курской писательской организации, в творческой жизни Леонида Наливайко был насыщенным. Во-первых, он активно трудился над составлением большого сборника своих произведений – поэтических, прозаических и изобразительных, – получивший в дальнейшем название «Заосенье».
Во-вторых, его стихи – «Журавушки прошли», «Первый снег», «Кукушка», «Август», «Кавалерия», «Там, где пир стоял горой…» и другие – были опубликованы в областном альманаха «Современная поэзия и проза Соловьиного края» под общим названием «Истоки здесь моих дорог».
Другая подборка стихотворений, среди которых находились «Кавалер медали «За победу», «Сенокос в Лягощах» и «Полина» – все на военную тему – досталась 44 выпуску альманаха «Курские перекрестки».
В-третьих, его восьмидесятилетию был посвящен    
49-й выпуск «Курского альманаха», в котором имелись публикации как о юбиляре, так и произведения самого юбиляра. При этом непосредственному творчеству поэта отдавалось 11 страниц альманаха.
Что же касается писательской организации, то в период с 1917 по 1918 год она понесла огромные потери. Не стало поэта А.Ф. Шитикова, краеведа В.Б. Степанова, поэта, прозаика и краеведе Ю.А. Бугрова, публициста Ф.Е. Панова, прозаика А.А. Харитановского, поэта из Железногорска В.И. Шилова, прозаика Н.И. Шадрина, поэта Ю.Н. Асмолова. Потеря товарищей, естественно, бодрости Леониду Наливайко, начавшему недужить, не добавила.   
В 2019 году творчество Л.Г. Наливайко нашло отражение в альманахе «Современная поэзия и проза «Соловьиного края», где были опубликованы его стихи, большинство из которых поэт написал в текущем году: «Спасибо, жизнь…», «Прошу прощения», «Судьбе», «Проигранное время» и другие. В этих стихах поэт как бы подводил итог своих многолетних исканий и деяний, а также благодарил судьбу за то, что она позволила ему много достичь на стезе литературы и в жизни в целом.
Впрочем, главным событием в творческой жизни писателя в 2019 году все же стал выход его книги «Заосенье», изданной в Белгородской области частным издательством «Константа» на деньги, собранные детьми поэта. Других спонсоров в век рыночной экономики и бездуховности не нашлось.
Книга «Заосенье» – в твердом эстетически выдержанном переплете – больше смахивает на подарочный фолиант, чем на сборник стихов, прозы и авторских рисунков. Ее тираж удивительный – 1000 экземпляров, что для провинции  в рыночной России почти немыслимо.
В «Заосенье» 432 страницы, из которых 380 отданы под стихи. При этом стихи распределены по десятку тематических глав плюс раздел с частушками. Если перечислять главы, то это «Спасибо, жизнь», «С моей фамилией не нужен псевдоним», «Быть искренним старался…», «Где он – дом?..», «Совпали детство и война», «Природы вечной многоцветье», «…И жизнь, прозрачная до дна», «Что было, то живо…», «Кораблик детства моего», «От сердца к сердцу».
Не трудно заметить, что названия большинства разделов настолько красноречиво говорят об их тематической принадлежности, что дополнительных разъяснений не требуется. А то меньшинство, что требует пояснений, например, «…И жизнь прозрачная до дна», – дань авторского уважения некоторым родственникам, писателям, художникам. Так, поэту Николаю Рубцову посвящены такие строки:
Твой стих – и степью опьяненный,
и шумным лесов осененный,
и радугой повит…

В главе «От сердца к сердцу» не только трехстишия и пятистишии из книги «Вослед Басё», но десятки новых произведений, наполненных светом, философией и парадоксальностью заключения. А еще – афористичностью.
Две березы и липа –
это все, что осталось
от фамильного крова…
   
Об авторских частушках говорилось в предыдущей главе, поэтому повторяться вряд ли стоит; что же касается раздела прозы, то в «Заосенье» он представлен дюжиной небольших лирических рассказов. Среди них как те, что печатались в предыдущих сборниках – «Водяной ландыш», «Чай со зверобоем», «Лягушка в черном полушалке», так и новые – «Провесень», «Месяц народился», «Ромкины открытия» и другие.
Предваряет сборник статья С.Д. Малютина «Зрелость», о которой говорилось выше, а завершают его высказывания коллег и читателей относительно творчества автора.
Словом, Леонид Гаврилович при формировании сборника и его верстке все детали продумал до самых мелочей. Мастерски поработал – ничего не скажешь…
Что отличало этот сборник от предыдущих, так это то, что он стал итоговым, подводящим черту под многолетним творческим трудом писателя. А еще то, что в нем было много стихотворений последних лет, в которых речь шла о старости, о смерти, о душе.
Одолеть мой последний путь 
упрошу я усталого Бога:
– Кое-как,
невзначай,
как-нибудь
дай коснуться родного порога;
знаю:
воздуха отчей избы
мне с избытком хватило б глоточка –
он – последняя милость судьбы
и последняя в повести точка…

Это строки – начало стихотворения без названия, а следующие из стихотворения «Возраст»:
Пусть всё тяжелее голова,
душа как будто не стареет?
Года тяжки, как жернова,
особо поздние годочки... 

А еще одно стихотворение под звездочкой начинается так:
– Здравствуй!
Я – твоя старость,
мой хозяин и раб.
Что ж ты разом ослаб?..
Опоздать я старалась,
хоть и мне без тебя
на земле одиноко.

Но поэт Наливайко не был бы Наливайко, если бы и в этой грустной теме не сумел найти места для иронии и самоиронии:
Плотника зову и угощаю, чтоб
сделал гроб мне. Объясняю: «Милый!
Есть примета: кто себе закажет гроб,
Тот не скоро встретится с могилой».

Впрочем, завершает сборник оптимистическое, пусть и с налетом тонкой грусти, стихотворение «Я здесь всему и всем родня». Так как стихотворение не только чудесное в поэтическом отношении и по содержанию и по эмоциональности, по образности, фонике, ритмике и технике исполнения, но и знаковое по сути, то приведем его полностью:
Я здесь всему и всем родня, –
не правда ль, ивы?
Здесь даже чибис у меня
не спросит: «Чьи вы?»
Ах, соловей! Как он поет,
совсем как прежний, –
мне звуки на душу кладет
зарею вешней
В цветах и травах дождь звенит
на семь коленцев.
Над шляхом радуга висит,
как полотенце.
Цвети над миром и свети
шар-одуванчик!
Любил не эти ли цветы
далекий мальчик?..
Пусть будет радость без конца
и теплым – лето.
Жаль, нет на празднике отца
и мамы нету…
Присядешь тихо на порог
и обувь снимешь.
Истоки здесь твоих дорог
и здесь твой финиш.

…Замечательного поэта и человека с неуемной душой, всегда открытой ветрам и людям, не стало 12 июня 2020 года, на 82 году жизни и после продолжительной болезни. Не стало в день государственного праздника России.
В стране, как и во всем мире, бушевала пандемия коронавируса «Ковид-19», и смертью человека – взрослого или ребенка – было не удивить. Однако смерть Леонида Гавриловича Наливайко больно ударила не только по родным и близким, но и по Курскому писательскому сообществу – в поэзии края появилась такая пробоина, которую уже не залатать никем и никогда. Ведь не стало не просто сочинителя стихов – таковых, к счастью, много, – не стало яркого, ни на кого не похожего, талантливейшего поэта послевоенной эпохи. 


ЭПИЛОГ

В предисловии в этой книге не просто так давалась развернутая информация о жизни и творческой деятельности самых известных литераторов нашего края. Можно было обойтись и простым перечнем фамилий без указания их книг и трудов. Однако автору хотелось показать большой литературный пласт многих поколений курских литераторов, предшествующий появлению героя очерка, чтобы на его фоне представить силу поэтического таланта Леонида Гавриловича Наливайко – и как нерушимую связь поколений, и как естественного продолжателя литературного дела.
Курская земля, как отмечалось выше, кроме общего числа мастеров художественного слова, представила Отечеству и большую плеяду ярких и самобытных поэтов. Среди них такие могучие таланты, как А.А. Фет, Н.Н. Асеев, Н.Н. Сидоренко, Н.Ю. Корнеев, В.С. Алёхин, Е.И. Полянский, А.Ф. Шитиков, Ю.П. Першин, что, казалось, другим и места нет на этом звездном литературном небосклоне. Плотным строем стоят, плечом к плечу… Не втиснуться…
Однако жизнь показала, что в этом строю звезд первой величины нашлось место и для талантливого поэта Леонида Гавриловича Наливайко. Ибо его поэтический дар вряд ли в чем уступает даровитости выше названных предшественников по поэтическому цеху. Если тематическая гамма у всех их во многих случаях повторяется и пересекается – лирические произведения о природе, малой родине, временах года, любви, и т.д. и т.п. – то художественный почерк и стиль Наливайко ни с кем не спутать. Его стихотворное предложение, разбитое на строки, порой длящееся несколько строф кряду и по пути вбирающие в себя образы, эпитеты, метафоры, оксюмороны и рифмы, подобно рекам Среднерусской равнины. Те тоже плавно и бесконечно несут свои воды к морю, принимая по пути встречные потоки речек, речушек, ручьев, ручейков и ключей. В итоге: и там, и там – полноводье. Применительно к стихам – полноводье мыслей, чувств, юмора и иронии, философии, света, добра, гуманизма, любви.
На взгляд автора этого очерка, Леонид Гаврилович Наливайко не только достойно продолжил дело, некогда начатое земляками-конышевцами Валерианом Александровичем Волжиным (1845–1919), уроженцем села Панкеево, и Алексеем Михайловичем Горбачевым (1919–1978), уроженцем села Шустово, но и вложил своей персональный клад в развитие поэтического слова, и вошел в золотой состав мастеров курской поэзии. Следовательно, его землякам из Конышевского района, в том числе жителям села Захарково, есть основания для гордости и светлой памяти.
Его не стало на земле, но с читателями остались его книги – неисчерпаемый кладезь добра и света, любви и сопричастности к лучшим проявлениям человеческого бытия. А это такой багаж, который плеч не обременяет, но душу просветляет и очищает от всего наносного и ненужного, а еще дает ориентиры для движения в будущее. Поэтому задача нашего и последующих поколений – не только бережно сохранить творческое наследие Л.Г. Наливайко, но и пропагандировать его, и нести в школы и вузы. Ведь, как некогда сказали мудрецы, если будет жива память, то будет жить и сам человек.