Пишу эти строчки в дни, когда всё ярче разгорается зарево войны на Украине. Войны не только с новыми фашистами, но и фактически со всем ополчившимся на Россию западным (и не только) миром. Да ещё с небывалой злобой и остервенением по отношению ко всему рашему - русскому.
Кто бы мог подумать, что такое может быть в действительности? Могли ли мы, выросшие в Союзе «братских республик» представить себе такое?
Сражения эти наши власти называют «спецоперацией». А вот Галину Михайловну Смирнову из села Большое Поле, мать погибшего где-то на Днепре сына – командира сапёрной роты Романа Смирнова эти заморочки с названием, должно быть, только раздражают. Лично меня – тоже. И не только название. Ну почему, почему, всё думаю, не собраться "больше трёх" на митинг в поддержку воюющей армии, Указов Президента, приказов популярного в народе министра обороны Сергея Шойгу? Почему гласно и открыто не оказать моральную да и материальную поддержку страдающим соотечественникам? Пусть не песню бы услышать «Вставай страна огромная», но баннер с лозунгом: «Мы, русские, против фашизма!» можно было, вывесить на главной площади райцентра - нашего посёлка Воскресенское.
Нет, лозунг этот будет не точен. Что-то в нём не соответствует происходящему. "Мы», значит "русские". Но и с той-то стороны, с украинско-бандеровской, чего уж там, тоже большинство русских, хотя среди них и чужестранных наёмников хватает. Русский, и он же - фашист! В голове не укладывается. Да ладно бы какой-нибудь наголо бритый недоумок с гитлеровскими "клеймами" по всему телу. Пусть сотня - другая таких недоумков. Но как много вдруг оказалось их - упертых, жестоких, возненавидевших "русню" до зубовного скрежета, будучи по кровушке ими же, русскими! Так ли неожиданно всё-таки они появились? Вопросы и вопросы...
Политологические изыскания оставляю записным ведущим и участникам нескончаемых телевизионных ток-шоу. Всё спорят они о сроках окончания "специальной военной операции" на Украине. Вчера вот в раскрученной программе " Вечер у Соловьёва" сошлись доктора наук и академики на декабре этого года (две тысячи двадцать второго). У Скабеевой с Поповым на месяц раньше спрогнозировали окончание "войнушки". А я вот думаю, что это надолго, на года и десятилетия. Хотя и сейчас некоторые остряки называют боевые действия нашей армии на Украине "Великой Отечественной спецоперацией".
Один из её эпизодов сподвигнул меня написать рассказ всё же о Великой Отечественной войне 1941-1945 годов. А эпизод этот вот каков.
Город Мариуполь. Отец, воюющий с 2014 года на стороне Донецкой республики звонит по мобильнику сыну, фашиствующему боевику в бункеры бывшего завода "Азовсталь".
Отец: - Молодцы вы, сынок, хорошо прошлись миномётами. Точнёхонько в тринадцатую школу угодили. Пять прилётов по второму этажу. Заранее, знать, пристреляли.
Сын (матерится) :
-Да ё-моё, я же в этой школе учился!
Отец:
- Учился, да вот хреново, сынок, тебя выучили. Получайте ответку...
А вот и рассказ от первого лица моего земляка-однодеревенца, который (рассказ) и воскресил в моей памяти этот примечательный разговор отца с сыном в разрушенном новой войной городе Мариуполе. Сохранилась в моём архиве и черновая запись беседы с Александром Алексеевичем Ляпиным.
«Сам себя я до самой старости называю "Шуркой Дарюхиным.
- Ну что, Шурка Дарюхин, прорвёмся! - взываю я к себе при случае.
Или: «Ну ты, Шурка Дарюхин, сегодня молодцом!»
А то и наоборот: «Ну и дал ты маху, Шурка Дарюхин!».
Так уж в детстве по-деревенски, по-уличному меня окликали.
Тогда у каждой семьи, в нижегородской глубинной деревне Фатьянка, кроме настоящей, паспортной фамилии была ещё и присвоенная сельской общиной. Кто и когда её впервые выговаривал, никто уж и не помнил. Но закреплялись эти фамилии-дублёры за поколениями Таисьиных, Сергеевых Петруниных, Дуняшкиных и прочих крепко-накрепко, согласно неписанным деревенским святцам. Да, к тому же, на улицах наших едва ли не половина семейств Ляпиными по документам были. Так, что одних Ванюшек Ляпиных с пяток набиралось. Вот и разбирались по именам да прозвищам дедов и бабушек. Прабабушка моя, Дарья и дала своему выводку вторую, уточняющую фамилию. И стали мы, её потомки, Ляпиными-Дарюхиными. Ну, чем не Голенищевы-Кутузовы!
С учётом моих служебных должностей и званий, да и просто в силу возраста давно уже величают меня Александром Алексеевичем. А вторую, деревенскую, фамилию и вспоминать-то в моём окружении почти уже некому. Военный пенсионер. Целый полковник Советской армии в отставке. На досуге, хоть и не маршал Жуков, а на воспоминания и размышления тянет. О смысле жизни задумываюсь не меньше. Да и о войне, и о мире, хоть и не писатель, граф Лев Толстой. Особенно, после моей недавней поездки на нашу родину, в вымирающую деревню Фатьянку. Много сейчас таких по России-матушке. Но наша-то, родимая, всё же одна.
Жалко стало родовую избу да усадьбу. Обихаживать стало некому. Покосившаяся, с глазницами окошек при рассохшихся наличниках, будто взывала она к милости от всех моих пращуров.
А милость моя, единственного наследника, состояла в том, что если не продать её, то отдать, как это про котят и кутят говорят "в добрые руки". Иначе залезть могут под замок залётные молодцы, нахулиганить. А то и вовсе спалить старую избу. Хотя и взять-то в ней уж нечего было. Иконы и семейные фотографии я уже давно перевёз к себе, в Нижний Новгород. А старые тазы, ухваты, ковши и прочая утварь, ну кому они нужны?
Дал мне мой землячок-племяш в каком-то дальнем колене денег на полные баки горючки для моего "Мерина". На том мы с покупателем, с ним, и сговорились. Планировал родственник мой крышу подлатать, да угол поднять и приспособить пятистенок под дачу. Так, что сделка состоялась. А самому мне заруливать, да по хозяйству заниматься, становилось уже в тягость.
До того, как отъехать, должно быть, в последний раз от родного палисадника обошёл я усадьбу, обследовал, прощаясь, и изнутри, и снаружи. На чердак по шаткой лестнице со страховкой взобрался. Посидел там, отдышался на скрещенных брёвнах-переводах, в слуховое окошко с треснувшим стеклом на улицу посмотрел. В мае-месяце дело было. Белые, лёгкие облачка по небу плыли. Не зря говорят: "Старый, что малый". Помню, всё пытался, сидючи под родимой крышей, как в детстве, лучик солнечный поймать, от пыли казавшийся твёрдым.
Пружину от зыбки обнаружил в куче хлама разного. Люльки такие для грудных младенцев раньше были. Досчатая коробка на прочных лямках крепилась к этой, на конус вытянутой, пружине. А она, через кольцо на крюк, вбитый в матицу надевалась. И укачливо, и безопасно. Вот в этой коробушке и нянькали будущего полковника, меня, то есть, как и двух моих братьев и сестрёнку. По семейному преданию, матушка моя, качая по ночам меня, грыжного и орущего, всё приговаривала отцу:
- А голосок-то у Шурки басовитый, начальником, поди, будет…
И, как в воду глядела, родимая. После окончания академии, уже через пять лет на генеральской должности довелось Шурке Дарюхину Отчизне послужить.
Под стрехой, малость разворошив опилки и песок, обнаружил я клад-не клад, но одну вещицу, которая, как заветный ключик, открыла мне вновь, да так явственно и ярко, страницы жизни нашей семьи.
Это был самый настоящий, любовно сделанный детскими руками (должно быть, моими), пистолет под названием "Пугач".
Бралась медная, или, лучше того, стальная трубка. Её сплющивали и малость доливали свинцом. Загибалась трубка под углом девяносто градусов. В неё вставлялся загнутый же гвоздь. Ещё брали мы, детвора, резинку от трусов или из велосипедной камеры вырезанную. Она натягивалась на загиб гвоздя и на загиб трубки-ручки (приклад). Вот и готово огнестрельное оружие из серии "спичкострел". Хотя спичками стрелялись при помощи бельевых прищепок. В качестве пороха в "Пугач" брали всё ту же серу со спичечных головок.
Игрушки у нас, послевоенной пацанвы были суровыми, в соответствии со временем. Куда там до нас было знаменитому конструктору-оружейнику Калашникову! Пугач был самым безобидным из нашего арсенала. Но, и он уже говорил кое-что о статусе владельца. А также и о звании "бойца" в наших уличных схватках с "беляками" и "немецкими фашистами". Набьёшь, бывало, головок спичечных поплотнее, взведёшь курок-гвоздь на резинке и "Бабах!" налево и направо. Куда куры полетят, куда бабушка с веником-голиком, испугавшись, сиганет от сорванца. "Пострелами" нас и называли. Поговорка ещё в ходу была: "Наш пострел везде поспел...". По тому, каким видом огнестрела вооружён был каждый из нас, босоногих и вихрастых или "лесенкой" стриженных наголо мальчишек можно было выдавать справку о возрасте. Одиннадцатилетнему возрасту по негласной разнарядке соответствовал как раз пугач. В двенадцать лет мы вооружались уже "Поджигом".
А каждый уважающий себя пацан в тринадцать лет и старше просто обязан был по нашему уличному уставу заиметь дробовик.
Изготовляли стволы сами, часто при помощи старших братьев и приятелей. Втихаря, конечно, в тайне от родителей и всех взрослых. Хотя это не было для всех взрослых каким-то секретом. За ужином мать частенько, со слезой в голосе, спрашивала:
- Ну и где сегодня стреляли, за околицей или у конного двора? Пальцы да глаза поберёг бы, Шурк! Не доведут до добра эти ваши стрелялки. Долго ли до беды?
Но увечья какие-либо, слава Богу, нас миновали.
А "поджигом" можно было уже не только пугать, но и пулять. Хотя принцип действия был тот же, что и у пугача.
А вот уже более совершенным оружием был самопал или дробовик. С такой игрушкой лучше было уже не показываться на глаза взрослым, тем более участковому милиционеру, дядьке Фёдору Плешкову.
Трубка для самопала использовалась уже только стальная и толстостенная. Вблизи его глухого конца мы высверливали отверстие, диаметром в шорную иглу. Трубка крепилась к ложу из дерева (под пистолет). На эту деталь годилась и ножка от табуретки.
Куском толстенной проволоки, шомполом, трамбовали серу от спичек. Пыж из блестящих обёрток из-под чая туда же забивали. Разбивали на наковальне в старой кузне шарикоподшипник подходящий. И вот тебе она - картечь! Взведённая ударная рамка освобождалась спусковым крючком, ударяла по шляпке "бойка", вставленного в узкое отверстие гвоздика. И ... выстрел!
Помню, председатель сельсовета Фёдор Васильевич Ляпин же (а по- деревенски - Сергеев) хитроумно заманил нас троих "партизан" показать убойную силу наших самопалов. Всё упирал на то, что ни хрена не стоят наши самоделки по сравнению с его тульской одностволкой. Короче, "клюнули" мы на его подначки. Забили в ствол серы с шестнадцати спичечных головок.
А дядька Фёдор, кстати, дед одного из нас, доску-сороковку к стене сарайки приставил. Бабахнули. Обрезок доски в решето превратился. Победу в споре, правда, нам попраздновать не удалось. При помощи сидевшего до самого выстрела в засаде милиционера Плешкова нас тут же и обезоружили.
Почему столь подробно эти стрелялки описываю? Да всё потому, что из подобного самопала стрелял я в своего отца на четырнадцатом году своей жизни. И тогда -то один из более совершенных таких стволов казался мне спасением от жестокой, незаслуженной, и даже смертельной обиды. Вот потому и запали тонкости их изготовления в память мою даже больше, чем матчасть личного боевого и наградного оружия. Но всё по порядку.
Великая Отечественная война, для меня, родившегося в печально знаменитом тридцать седьмом году не особо и памятна. Как говориться, "пешком под стол" я её проходил. Голода настоящего, по рассказам бабушки и матери мы не видали. Они работали в колхозе нашем. "Завет Ильича» он тогда назывался. Корову в своём хозяйстве держать умудрялись. Хорошо только свинарник помню, на котором работала моя матушка. Часто мы, "мелкие", помогали ей с визжащим и ушастым поголовьем управиться.
Но самым приманчивым местом на свиноферме был титан, в котором парилась картошка для хрюшек. Серые, упитанные нахлебники-крысы ходуном вокруг него ходили по гниловатым и скользким половицам. Ребятня, что постарше и постреливали их из поджигов. До сих пор помню вкус разопревшей фермерской картошки. Была она сладкой, будто сахарным песком посыпанной. А всё от того, что бульбу свиньям только сильно подмороженную да гниловатую скармливали.
Отец мой, Алексей Александрович призван был в действующую армию на первой же неделе войны. Помотало, пошвыряло батьку моего по фронтам да направлениям, по отступлениям да атакам, видимо, изрядно. По его же словам, хватил он фронта "по самые ноздри". Но за всю войну ни одного ранения не получил рядовой красноармеец, а потом и сержант Ляпин. Было лишь обморожение в первую зиму, где-то под Москвой. Для нас, мелкоты, знать, хранил его Господь.
А домой он явился уже осенью сорок шестого года, буднично как-то. Ночью, помню, пришёл наш "тятя", (так мы его звали) с железнодорожной станции… Пешком двенадцать вёрст отмахал - дело привычное.
Лампу керосиновую десятилинейную тогда засветили. И радость, и слёзы. Мы все погодки к матери да бабушке прижались. Стеснялись пахнущего чем-то не деревенским, а чужим, и даже таинственным, родителя. Принюхались. А после угощения тушенкой, да комовым синеватым сахаром и вовсе окончательно за своего признали вернувшегося в свой дом воина-защитника и кормильца.
Спать мы с братьями и сестрёнкой больше не ложились, как мать не уговаривала, уходя рано на ферму. А нам уж очень хотелось сообщить всем сверстникам, что тятя наш живым и невредимым вернулся. Но оказалось, что вся деревня уже знала о радости в доме Дарюхиных. Но мы всё равно по дороге в школу заходили за каждым из одноклассников. Пока они собирались, мы в который раз наперебой докладывали, какой красивый орден батька наш заслужил и сколько медалей.
А тятя вскоре колхозным бригадиром стал, и даже депутатом в районный совет его избрали. Жизнь, может иногда и поголоднее, чем в саму войну была, но это уже другая была жизнь. Избу стал отец поправлять, пристрой-верандочку сладил. Мы подрастали, помогать родителям начали.Да только года четыре и пожили мы, можно сказать, счастливо...
Драку нашу с Мишкой Ляпиным, Петруниным, соседом моим и однокашником, до сих пор отчётливо помню. Летним вечером у амбарьев гуляли. Играли мы в "ручеёк". Кто-то на гармошке пиликал. И вдруг на всю нашу молодёжную компашку ни с того ни с сего выкрик :
- А у Шурки Дарюхина "чача" к новой мамке ушёл, к Нюрашке Голыновой!
Мишка картавил сильно. Почти до самого призыва в армию вместо "тятя" так у него и выходило: "ЧАЧА". И прозвищем эта "чача" так к нему и прилипла.
Шёл мне тогда четырнадцатый год, но бил я приятеля по-взрослому. Да, и мне тогда хорошо досталось. Всю-то мою накипевшую обиду и злость, все свои ночные заморочки и "глюки" так и хотелось мне вбить в курносую и конопатую Мишкину мордашку.
Растащили нас, кровавые сопельки подбирающих и обещающих смертные кары друг другу.
-"Ну ты ещё мне попадёшься!", - всё грозили друг другу.
А чего попадаться-то? Избы наши рядом, крылечко в крылечко стояли. И не хочешь, так "попадёшься".
А самое страшное в этой истории было то, что сосед мой Мишка был прав. Папочка Лёша наш уходил из семьи. Причём, долго и мучительно. Ладно бы на раз бросил бы нас и уехал далеко-далеко. Так ведь нет. К пышногрудой да смазливой молодайке-вдовушке, шабрёнке "причалил" наш тятя.
Глиняная мазанка-кладовка наша стояла на взгорке рядом с голыновской. Сейчас их уже и в помине нет. Летом, как спаленкииспользовали эти лёгкие и прохладные изнутри строения.
Вот и начал тятя наш в чужую спаленку заглядывать. Сначала на часик-другой, а со временем и на всю ночь. Слухи, сплетни, пересуды загуляли по деревне и округе. Кто говорил, что приворотным зельем опоила Нюрашка мужика. А кто укорял и самого ухажера в том, что нагляделся, мол, на войне, в разных польшах и германиях на чистеньких да неизработанных баб в чепчиках. Вот на пятом десятке и "въехал бес в ребро". Пару раз уходил батя от нас, как бы насовсем, но потом опять возвращался. А каково мамочке-то нашей было!
Вот за неё, за все эти пересуды, за свои ночи бессонные и решил я твёрдо стрельнуть в тятю родного из дробовика, любовно исполненного в нашей потайной землянке. Лёжку сделал в лопухах, за мазанками. Сектор обстрела – приямок мазанки ненавистной Нюрашки. С третьего раза я выследил и выцелил объект покушения. Слышу, закашлял батяня, дверь со скрипом приоткрыл. Покурить, а может помочиться из своего грешного логова выбрался. Осечки не было. Надёжные самопалы научились мы к тому времени мастерить. И не промахнулся бы я тогда с четырёх-пяти шагов, хоть и сумрачно было. Да вот в самую решающую секунду "кишка у меня тонка оказалась". Так тогда мы, пацаны, степень смелости и решительности определяли...
Ещё более постаревшая вдруг наша мамочка, которой было чуть больше сорока лет, ночами стала подолгу молиться. Я всё приглядывал за ней, когда она, осеняя себя крестным знаменем шептала" Живые Помощи". Легко заучил молитву и я про аспида и василиска. Казалось мне, что в старинных, почерневших образах ей виделось лицо живого Бога. Мне, уже комсомольцу, было больно за неё и жалко себя. И себя, и братьев, и сестрёнку, и бабушку. Все мы оказались "брошенными" своим папашкой.
От долгих ночных раздумий и переживаний случались у меня и "глюки", как бы сейчас сказали.
Часы-ходики в ночной тишине вдруг с тихого и успокаивающего тиканья переходили на всё более громкое и надоедное блямканье. Так мне казалось, так слышалось. А ещё ночами я чётко слышал, как по чердаку, у печного борова кто-то всё ходит и дышит, даже постанывает. Все вроде бы спали, и всем, хоть бы хны. А я всё слышал.
А при дневном свете даже проверять лазил, есть ли следы того, кто там всё вышагивает. Даже поджиг с собой брал, или пугач для смелости. Точно не помню. Скорее всего вот это, случайно найденное личное оружие. Сам и припрятал здесь его когда-то.
Армейская жизнь мало располагает к лирике. Но захотелось мне тогда на чердаке родной избы, старому служаке услышать марш "Прощание славянки". И, как по заказу, зазвучала в ушах у меня красивая песня расставаний, разлук и проводов. Признаюсь, я тогда тихо, как в детстве заплакал.
А тятя наш со своей новой семьёй на целину тогда завербовался. Уехал всё же из деревни с глаз долой. Потом вернулся, поселился в этом же районе, но на отдалении. Через родню узнал я, где захоронен отец мой. В тот же день, когда избу продал, нашёл я его могилу. Стандартный памятник, какие положены защитникам отечества по закону. Постоял у ограды. Я простил его. И он меня - тоже. Во всяком случае, так мне показалось».
Вот на этом и заканчивается рассказ моего земляка.
А что касается теперешней "спецоперации" на Украине или новой войны, по-простому, то на мой взгляд ни в ноябре, ни в декабре этого года она не закончится, не смотря на прогнозы высоколобых политологов.
Если на войне сын стреляет в отца и наоборот, то такая война быстро, я думаю, не кончается. Такие войны, они на годы и, может быть, на десятилетия_____________--.
06.06.2022