- Что вы называете провокацией?
- То, что может зафиксировать полиция, и что может послужить аргументом на суде, - вместо Орбелли ответил Вернер. – Мы же уже говорили об этом, доктор Уотсон. Неопровержимые свидетельства того, что деятельность профессора существенно нарушает права его подопытных. Без этой фиксации ни наши показания, ни показания Карла Ленца не позволят связать деятельность Сатарина с трупами в лесу или с оргиями в храме. Вы по пасечнику знаете, как ненадёжны могут быть свидетели. Только то, что полицейский инспектор увидит своими глазами, закон, может быть, примет во внимание и преклонит ухо к нашим словам.
- А для этого нужно знать, как минимум, где искать, - подхватил Орбелли.
– А дальше уже дело организации этой самой провокации, - продолжал, кивнув ему, Вернер. – Всё просто. Мы должны будем своим вторжением напугать профессора и его присных страхом разоблачения настолько, что он невольно поспособствует своему разоблачению. Такой вот парадокс.
Мне снова почудилась в его тоне неуместная насмешливость, но, впрочем, кажется, я уже стал немного к этому привыкать.
- А для этого нужно, как минимум, знать, куда вторгаться, - понятливо кивнул я.
- Да, и достоверно. Будет смешно, если мы ворвёмся на «Кольцо Сатурна», готовые к решительной схватке, а застанем там только учёную крысу в очках, с умным видом препарирующую лягушку.
- Или – того хуже- вообще никого, - добавил Орбелли.
Мне не слишком понравился план отправиться в Инвернесс для разнюхивания. За годы знакомства с Холмсом я привык к его изящным умозаключениям в обход тупой «полицейской» рутины, а от плана Роны и Вернера в большей степени отдавало именно такой рутиной. Но Вернер, не смотря на своё родство с Холмсом, не был ни Шерлоком, ни Майкрофтом, и едва ли мог бы описать океан по капле воды, поэтому приходилось признать необходимость просеивания в поисках крупиц золота тонн песка.
Я, в принципе, не сомневался, что при должной настойчивости и наблюдательности, нам удастся совершенно точно узнать, где искать таинственный виварий профессора Сатарины, но меня тревожило необходимое для этого время – время, которое Холмс проведёт под влиянием Мармората , фактически в руках профессора. Я только сейчас оценил хитрость его хода насчёт союза доброй воли. Это давало ему время. Это давало время нам. Я вдруг подумал, что Холмс и сам сомневался в том, что лаборатория, действительно, на «Кольце Сатурна» - вот и давал нам фору. Там, возле Клуни-Ярда, на один миг мы встретились с ним глазами – я был уверен, что он видит меня.
С другой стороны, меня беспокоило всё-таки присутствие среди всех наших планов Карла Ленца – мне то и дело казалось, что мои союзники забывают о нём. Оказалось, однако, что он плотно включен в их планы, и роль ему отведена чуть ли ни ключевая.
Мы решили отправиться в Инвернесс утром, чтобы, не заботясь о ночлеге, иметь больше времени на свою разведывательную деятельность, а с вечера роль тюремщика при юном наркомане снова взял на себя Орбелли, обещав, что останется с мальчиком на всю ночь, а нам посоветовав ни о чём не тревожиться и спокойно выспаться.
Мы разошлись с тем, чтобы подняться, едва рассветёт, и отправиться в Инвернесс, но не скопом, а поочерёдно, не привлекая внимания егерей, которые могли попасться когда угодно и где угодно на дорогах Хизэленда.
Но едва я поднялся к себе на чердак, то, что я не засну ни при каких условиях, стало для меня очевидно. Меня снедало беспокойство и тревога за Холмса, отточенная ночным временем, которое вообще оттачивает все тревоги – по крайней мере, для меня; я успел перебить усталость дневным сном; и, к тому же, на чердаке мне вдруг, как и Холмсу когда-то, показалось чертовски душно.
Ну, я и поступил по-его: приотворил окно, ведущее на крышу, и вылез наружу, под небо, ещё хранящее на западе остатки зеленоватого света, но уже чернильно-чёрное над головой.
Погода стояла неласковая – я легко озяб, но это было и к лучшему – физические ощущения притупили терзания души – чтобы согреться, я закурил и обхватил себя руками за плечи.
Странно было здесь, в Хизэленде, вспоминать Лондон с его мутной атмосферой вечного смога, индустриальной современной физиономией, с его разношёрстостью, с его – кажущейся по большей части – респектабельностью, с его муравейной деловитостью. Здесь небо было и ближе, и величественнее, погода – важнее, люди – проще и приземлённее, лес, холмы, озёра подступали к дверям жилищ и диктовали свои условия, вторгались в человеческий мирок по-хозяйски, опровергая весь искусственный налёт социума. И то, что егеря – симбиоты леса –устанавливают и охраняют свои порядки, казалось здесь не вопиющим беззаконием, а нормальной, естественной закономерностью. Да и обращать внимание у местных жителей здесь было принято далеко не на всё, признанное достойным внимания, допустим, в Лондоне. Например, трупы в лесу… Непохоже, чтобы их периодическое появление всерьёз занимало кого-то – разве что, как повод для сплетен и детских жутких историй, которые так приятно рассказывать друг другу в сумерках, собравшись вместе. Здесь не было ни журналистов, ни общественных комитетов, готовых ткнуть полицию носом в свидетельства их скверной работы. Да что там! Тут по большому счёту и полиции-то не было.
Мне, как привыкшему к образу жизни двух столиц – Эдинбурга и Лондона, всё это было дико, но и. к тому же. отдалённо напоминало Шантадираг, где тоже бал правил совсем не закон. И от этих ассоциаций безмятежнее мне, точно, не становилось.
Я отбросил окурок и совсем было собрался, в последний раз поёжившись, снова нырнуть в окно, как вдруг моё внимание привлекло какое-то движение на крыльце дома, видимом отсюда под углом.
Я насторожился и стал вглядываться, пока не увидел – а вернее, угадал – человеческий силуэт.
В другое время, в другой жизни и при других обстоятельствах я, пожалуй, просто окликнул бы: «эй, кто здесь?», но саднящая до сих пор шишка после удара камнем по голове настраивает на осторожность, так что, не подавая голоса, я сместился к другой стороне дома, пользуясь случайными неровностями стены, как можно бесшумнее, спустился, мягко спрыгнул на землю и, выглянув из-за угла , используемого, как прикрытие, увидел, что человек на крыльце, вызвавший столько моих предосторожностей и ухищрений – Рона.
- Господи! – не удержался я от невольного восклицания и досады, и облегчения. – Это ты! Ты почему не спишь?
- А ты? – её голос показался мне тоньше и беззащитнее, чем обычно.
- Показалось душно, - не стал я лукавить. – Беспокойные мысли, бессонница. Вышел покурить на крышу и увидел тебя.
- Ты не меня увидел, - улыбнулась она. – Страшного мохнатого злоумышленника. А то, что он – это я – понял только что. Я по твоей интонации догадалась.
- Верно, - усмехнулся я. – Ты угадала. Хотел окликнуть, но предупреждающе заныла шишка на голове.
- Болит? – сочувственно спросила она и рукой безошибочно и нежно коснулась больного места, принеся прикосновением приятное обезболивание.
- Немного. Могло быть хуже.
- Я всё время думаю об этой истории с камнем. – проговорила Рона. – Как-то странно: тебя ударили камнем, Карл сбежал, тут же немедленно попался снова… Может быть, это был тайм-аут для того, чтобы как-то подготовить его… научить, что делать дальше?
- Например, снова попасться… Это было практически самоочевидно. Настолько, что и я, и Вернер решили, что инициатива могла исходить от самого мальчика. А ты говоришь о его покровителях. Но… попасться - и что?
- Не знаю, - Рона шевельнула плечом. – Может быть, просто для информации о нас…А может, что-то готовится…
Я покачал головой не столько с отрицанием, сколько выражая озабоченность.
- Я тоже не знаю, что у него на уме. Я ему не верю. Я…боюсь этого мальчишку, Рона. Мне всё время кажется, что он только притворяется ребёнком, что он взрослый и опасный… Он – наркоман. Если бы ты видела его в церкви… Впрочем, это хорошо, что ты не видела его в церкви, и что ты не видела Ози и Холмса, и того слабоумного парня, который тоже там был.
- Ози мёртв, - сказала Рона так, словно это должно было успокоить меня. – Не надо сейчас о нём. А Карл, действительно, был одурманен наркотиком и не понимал и не помнит, что делал. Я говорила с ним об этом.
- Ты говорила с ним об этом? Ты говорила?! – я не сдержал негодования.
- Но ведь и ты говорил с ним об этом, Джон, - спокойно заметила она.
- Я – другое дело, я - взрослый мужчина. То, что там происходило, тебе вообще не…
- Зато он – ребёнок, - перебила она. - Умный. Необычный. Но ребёнок, что бы тебе ни казалось. И я – ребёнок. Кому же с ним и говорить, как не мне?
- Не знаю. Да, ты права. ты – тоже ребёнок. Но, знаешь, когда я говорю с тобой, я не могу отделаться от подсознательного ощущения, будто говорю с ровней. Может быть, просто теперь такие дети. а я безнадёжно отстал?
Рона улыбнулась. Было темно, но я почему-то отчётливо улавливал всю игру её лица, хотя толком даже абриса видеть не мог.
- И всё-таки то, что было в церкви…
- Наркотик, - повторила она. – Ты же это не понаслышке знаешь, Джон.
И, видимо, тоже как-то догадавшись, что при этих словах у меня привычно полыхнули уши, лукаво добавила:
- Я о том, что ты врач и понимаешь, как такие вещества влияют на психику.
Я погрозил ей пальцем, но тут же посерьёзнел , снова задавшись вопросом:
- А о том, что ему здесь нужно на самом деле, вы с ним не говорили?
- Он не откровенничал. А я спрашивала, между прочим. А ты разве не спрашивал?
- Нет. Знал, что не ответит. Мне, во всяком случае. Может быть, Орбелли узнает…
- А он, действительно, такое может?
- Он многое может.
- Подожди… - она даже за руку меня взяла, чтобы заставить ответить. – Так ты думаешь, что Карл здесь всё равно, что и отец- там? И ты об этом подумал, когда Вернер и Орбелли пытались определить между ними общее?
- Ну…, - я замялся, но в конце концов согласно кивнул. - Да.
- Значит, получается, что и Орбелли здесь всё равно, что Мармората там? И миссия у них сходная? Но мальчик – всё таки мальчик, а Орбелли ведь сильнее Мармората? Да? Да? И время – за нас.
- Да. Но зато они знают, где мы, а мы не знаем, где они. И тут уже время – за них.
- Вот видишь. Значит, чтобы привлечь время на свою сторону, нам просто необходима наша завтрашняя вылазка.
- Есть ещё одно важное отличие, - сумрачно сказал я.
- Что ты имеешь в виду?
- Мы не будем их убивать.
Рона странно посмотрела на меня – настолько, насколько я мог понять в темноте, но, повторюсь, я, кажется, понимал всё очень верно.
- Ты уверен? – в её голосе я вдруг уловил мягкие вкрадчивые интонации её матери.
- Без крайней необходимости, - поправился я.
- Не исключено, что они тоже так думают.
- Я и за тебя буду отчаянно бояться, - сказал я. – Странно. Ещё несколько недель назад я не боялся почти ничего, а теперь сделался отъявленным трусом.
- Отъявленный трус – человек, которому есть, что терять? – спросила она снова с вкрадчивостью.
- Наверное, да.
- Тогда я тоже сделалась отъявленной трусихой с тех пор, как познакомилась с тобой.