Рассказ (12+) о трагическом происшествии в пути и катарсисе молодой матери.
* * * * *
Всех людей, пожалуй, можно разделить на две категории: борцов за всё и вся и фаталистов. Рождаемся мы шустрыми и верящими в собственные силы изменить мир вокруг, с возрастом – даже подмять его под себя… И немало прольёт невидимых слёз Ангел-хранитель прежде, чем убедит нас в тщетности своеволия, как волюнтаризма. В моей жизни было несколько эпизодов, в которые я ощутила вкус этих слёз. Об одном из них – мой рассказ.
Тогда мне только-только исполнилось двадцать пять, и я уже два года была матерью, в равной степени неумелой и старательной. Худенькая пепельная блондинка с прозрачной кожей и дерзким взглядом серых глаз, я естественно не нравилась категоричной свекрови, никогда не бывшей замужем, и, считавшей себя в праве «воспитывать» меня по шаблону своего недовоспитанного сына. Неожиданно поймав себя на мысли «В аптеке или в хозяйственном магазине продаётся яд для крыс?», я испугалась своей радикальности и решила «глотнуть свежего воздуха», чтобы здраво поразмыслить – как жить дальше! Благо между получением институтского диплома и обязанностью выйти на работу, согласно Кодексу о труде в СССР, у меня оставалось ещё больше месяца. И вот – под надуманным предлогом «показать сына и диплом» я засобиралась к родителям, которые семь лет назад перекрестились, выпроводив меня «в люди».
Не стану описывать сборы в дорогу, они знакомы почти каждому! Но справедливость требует упомянуть заботливую хлопотливость мужа и его мамы, особенно последней. Она, не обращая внимания на моё раздражение, пересмотрела все приготовленные для чемодана вещи на предмет их презентабельности, дабы «никто не подумал, что содержат меня как бедную родственницу». Тогда в моей взбалмошной головке впервые мелькнула мысль… Тот час отогнанная, как уничижающая моё достоинство.
Но вот все слова прощания сказаны, объятия и поцелуи исчерпаны, полуденная пушка Петропавловской крепости прогремела полдень, и фигуры улыбающегося мужа и всхлипывающей свекрови поползли в вагонном окне в сторону промозглого города. Я наконец-то вздохнула полной грудью и огляделась...
Крохотную конурку с поднятыми верхними полками, бледно-голубым пластиком на стенах и бордовым ковриком на полу зрительно увеличивало подрагивающее зеркало на откатной двери, беленькие шторки с синей надписью «Ленинград» отгораживали двухместное купе от индустриального пейзажа, всё быстрее и быстрее мелькавшего за окном. Букетик рыжих одуванчиков в стакане на столике, между аккуратно застеленных постелей, вызвал улыбку. Я невольно втянула воздух, словно принюхиваясь, но запах хлорки от постельного белья и угля из вагонного титана… Впрочем, были и ароматы! От сумки с продуктами, приготовленными в дорогу, пахло аппетитно, а от соседки по купе – чем-то неуловимо знакомым: то ли цветущим маком, то ли духами «Красная Москва», с лёгким намёком на свежую масляную краску…
Притихший Васятка, сосущий свой большой палец, с любопытством таращил карие глазищи на тётку, что улыбалась ему, сидя напротив. И я улыбнулась, вспомнив строчку Ломоносова «Везде в своём дому, не просишь ни о чем, не должен никому»…
«Сколько Вашему мальчику?» – женщина спросила полушёпотом, словно боясь спугнуть доброжелательное внимание ребёнка, и, явно не нуждаясь в ответе, завела длиннющий монолог...
Вагон поскрипывал металлом, постукивал колёсами на стыках рельс, покачивал, словно убаюкивая обещанием счастья или хотя бы душевного покоя где-то там далеко, куда непременно привезёт! А немолодая женщина, – нездорово пухлая, с тёмными, под цвет платья, кругами вокруг глаз, – то и дело приглаживая реденькие крашеные волосы, стянутые в пучок на затылке, рассказывала о себе, ничуть не заботясь о производимом впечатлении. И я не прерывала потока непрошенной откровенности, раз ребёнок реагирует на него, как на убаюкивающую мелодию.
К совместному ужину непременной в дороге жареной курицей, вприкуску с картошкой в мундире и пахнущими чесноком малосольными огурцами, помявшимися сырниками, источавшими тонкий аромат творога и ванили, перебиваемой запахом жареной капусты румяных пирожков, запиваемых казённым сладким чаем, я уже знала о попутчице почти всё!..
Валентина, так она представилась, всего лишь несколько дней как овдовела и сейчас везла мужа для похорон на его родине. Благодарно радовалась, что получила от профсоюза депо, где покойный много лет отработал машинистом электровоза, бесплатный билет в «дорогущий» СВ (спальный вагон), с правом провоза крупногабаритного багажа в почтовом вагоне состава!..
С Михалычем, что в адрес мужа для меня звучало странно, Валентина прожила в браке «по-всякому» почти четверть века, но «деток так и не нажили», что огорчало обоих. Вот муж и поколачивал бедняжку, как правило – с получки, а она не держала на него зла, виня во всём себя-болезную, раз у Михалыча был сын, прижитый «по нечаянности» от школьной подруги. Давно взрослый парень в телефонном разговоре пообещал совершенно незнакомой ему «вроде как мачехе» помочь с похоронами, других родственников у покойного уже не было.
Поведала рассказчица и о своём безрадостном полуголодном детстве сироты, о страхе не угодить и потерять то немногое душевное тепло, что доступно было ей в детском доме, о замужестве ради крыши над головой, о недоступности хорошего образования и работе маляром в покрасочном цеху вагоноремонтного завода…
Так вот откуда запах масляной краски, не перебиваемый даже духами! И этот взгляд побитой собаки – подумалось мне. А ещё я подумала – как разительно не похожа моя жизнь на судьбу этой безропотно горюющей женщины! И захотелось её приобнять, и подарить что-нибудь… И стало почему-то стыдно. Вероятно оттого, что вспомнилась мне мать, которую я подростком изводила требованиями доказательства любви по типу «брось всё и возьми меня на ручки!», а следом – и докучливая свекровь, стремившаяся «кормить с ложки» не только малыша…
Васятка стал сонно тереть кулачками глазки, и рассказчицу словно выключили. Она, не раздеваясь, легла, прикрыв ноги узорчатым голубым покрывалом, и, горестно вздыхая, задремала. А я сидела, глядя в потемневшее окно, и перебирала в памяти события своей недолгой, удивительно стройной жизни, в которой, по большому счёту, не было не только горя, но и серьёзного страха, даже за своего ребёнка.
Солнце давно нырнуло за гребень леса, что гнал мимо окна тёмные призраки елей и светлые тени редких берёз. Поезд, постукивая и скрежеща, вползал в лунную ночь, и вагон затих, наполняясь сонным дыханием множества людей. А я не ложилась, и не потому, что боялась потревожить сына, – он спал крепко, как всегда улыбаясь во сне, – после сутолоки дня мне просто не спалось. Облокотясь на столик локтём, и, подперев голову ладонью, я смотрела на вздрагивающие в полутьме одуванчики и представляла мужа, стелющего сейчас постель... Вот он примял подушку, улыбнулся в усы, протянул ко мне руку… Толчок! Резкий скрежет!.. И звон стекла в подстаканниках на столе... Оказалось, что я всё же задремала, сидя. Проснулась и Валентина:
– Что это? – беспокойно приподнялась.
– Станция, – я нежно погладила по головке зачмокавшего во сне малыша.
– Ой, как же это я!.. – Валентина всполошилась.
В полумраке не заметила моего вопросительного взгляда и торопливо вышла из купе, неожиданно громко громыхнув дверью. Вернулась через несколько минут. Села напротив меня и вдруг расплакалась, уронив голову на сложенные поверх стола руки. Захотелось тронуть вздрагивающие плечи, но я лишь покосилась на Васятку и полушёпотом спросила:
– Что случилось? Могу помочь?..
– Говорит, что все спят, раньше надо было думать!..
Оказалось, что в хлопотах об устройстве гроба в почтовый вагон, Валентина забыла известить сына покойного мужа о дате и времени своего приезда, как было договорено между ними! И вот теперь проводница отказалась будить начальника поезда ради телеграммы, которую тот обязан был принять, чтобы отправить по рации на телеграф ближайшей станции. Более того, «разумница» посоветовала рассеянной пассажирке самой сбегать на почту, благо поезд будет стоять минут двадцать, ожидая, когда освободится перегон. Я посмотрела в окно. Наш вагон стоял через пару путей как раз напротив приземистого здания вокзала, сиявшего над распахнутыми дверями неоновыми буквами «Почта Телеграф Телефон».
– Как же теперь? Мне не справиться одной!.. – Валентина заливалась слезами, прикрывая себе рот кулаком, чтобы не разбудить моего ребёнка.
– Это что? – я потянула, уже догадываясь, мокрый кулак к себе…
– Я ей всё написала… – Валентина, судорожно всхлипывая, разжала пальцы. В ладони, предсказуемо, оказались монетки и записка с адресом и текстом.
– Ну, так надо сходить!.. – мне было ясно, что женщина совсем потеряла голову.
– Как?
– Да вот так!
Что меня подхватило? Увы, не сочувствие к безутешно плачущей! Я просто поняла, что рыдать она теперь будет до утра, ещё и разбудит ребёнка!..
С запиской и деньгами в кулачке я заторопилась по коридору в сторону тамбура, из которого тянуло свежестью ночи…
– Поезд ещё долго будет стоять? – чуть притормозила у полураскрытой двери купе проводницы.
– Будет, – сонная девушка в форме приподнялась с постели, – здесь всегда стоим…
Дослушать мне было некогда!
Двери тамбура были распахнуты, вероятно для проветривания, и меня обдал бодрящий холод с почти осязаемым запахом хвои, машинного масла и креозота от шпал. Осторожно, чтобы шпильками лёгких туфель не провалиться в литьё откинутых ступеней, я спустилась на платформу. Перрон с пятном неонового света и кучкой полуночников был совсем рядом!..
Шаг, ещё шаг вдоль по шпалам, аккуратно переступая через рельсы, поблескивающие в лунном свете… Вот и привокзальный перрон. Оказалось, что он значительно выше, чем виделось издали! Ничего – отдам записку и деньги кому-нибудь, пусть передадут… Молодой мужчина, стоявший ближе всех, быстро сообразил, что необходимо сделать и, присев, протянул руку. Шаг – и я провалилась!!! В открытую ливнёвку, незамеченную мною в темноте!..
Не услышала, а почувствовала – как с треском подломился высокий каблук! Пыль платформы оказалась на уровне груди. И я, словно со стороны, увидела себя – «молочный бюст», как говорят фотографы, ошарашенной девицы…
Мужик, только что тянувший руку, отшатнулся в сторону вдруг потускневшего, в моих глазах, вокзала.
– Деньги! Адрес! Куда ты?.. – опираясь ладонями на асфальт, я попыталась взобраться на платформу...
– Дура! Беги!.. – мужик, а вернее его ноги вернулись и вновь отбежали от края...
И это «Беги! Беги!» повторилось многоголосо, заглушая нечленораздельное объявление о прибытии поезда. Голоса, стараясь перекричать громкоговоритель, слились в какой-то панический вопль, заставивший меня запрокинуть лицо. Вся маленькая толпа из обременённых чемоданами мужчин и женщин, пары детей, прижавшихся к юбкам матерей… Вся толпа, как одно безликое существо, вопила и показывала руками-отростками в сторону! И я повернула голову...
Из влажного бархата ночи на меня смотрели круглые глаза… локомотива!!! Они ещё были не велики, их свет не захватывал перрона, а лишь гнал впереди себя шпалы, цепляющиеся за рельсы и кружевные тени кустов…
Первая мысль была «Анна Каренина. А я и без шляпки!..». Но вторая, заставившая сердце скользнуть в пятки, к сломанному каблуку, – о сыне, что посапывал на полке вагона… И, хлопнув рассыпавшейся мелочью об асфальт! Не заботясь – подобрал хоть кто-то листок с адресом или нет, я повернулась! Оцарапав колено, не без труда выбралась из узкой ливнёвки. Медленно, чтобы (упаси бог!) не споткнуться о рельсы, сделала несколько шагов… Ещё не успела, прихрамывая, перейти соседний путь, как спину обдало жаром! Ветер поднял и прижал к бёдрам подол шёлковой юбки…
Говорят, что Смерть – холодная… За моей спиной она дышала пахнущим машинным маслом зноем и скрежетала, тормозя, железом множества колёс…
Всклокоченная проводница со светом железнодорожного фонаря в руках встретила меня у ступеней нашего вагона.
– Кто разрешил выходить?! – взвизгнула, словно на неё наступили.
– Кто? Дед Пихто! – я, будто на крыльях, взлетела мимо неё в тамбур!..
– Да вы понимаете, что могло…
Окончание фразы заглушил лязг металла – проводница, войдя в вагон вслед за мною, поднимала ступеньки... А я, как угорелая кошка, пробежала полутёмный коридор до следующего тамбура!.. Крутанулась на месте несколько раз волчком и лишь после этого вернулась к чуть приоткрытой двери своего купе! Было бы открыто окно, то проскочила бы коморку насквозь – мне было не остановиться!..
Бросила взгляд на сына. Он спал в облаке белоснежных простыней, раскинув ручонки, будто ангел в полёте! Валентина тоже спала, не раздеваясь, поверх постели, запрокинув голову и положив руку на грудь. В лунном свете её лицо показалось мёртвенно бледным. Я вернулась в коридор, чтобы биением сердца не разбудить их…
Вдруг, неподалёку прозвучал длинный свисток!.. Состав дёрнулся, словно вспугнутый зверь, громыхнул суставами сцепки, и вагон, сонно качнувшись, пополз куда-то вбок… Теряя точку опоры, я схватилась за поручень вдоль ряда окон и еле удержалась на ногах! Дрожа всем телом, – чувствуя как каждый волосок, и не только на голове, поднялся дыбом, даже трусики стали тесны, – негнущимися пальцами расстегнула застёжки и скинула туфли… Стала ходить взад-вперёд по освещённому луной коридору, чувствуя голыми ступнями каждую песчинку на пролысинах ковровой дорожки! Обоняние обострилось до такой степени, что я различала запахи каждого купе, от тошнотворной вони туалета душила рвота! Голова кружилась, и пульс стучал в висках, глуша фразой «Что могло...»!..
Внутренним зрением, словно кино, я увидела себя под локомотивом и ощутила вкус металла на языке! И сразу же – глянули в душу круглые глазёнки сына, тянущего ко мне руки! Задохнулась от мысли «Как могла? Как я смогла! Бросить двухлетнего ребёнка! Никто не знает кто мы, откуда и куда…». И увидела мужа – как он, хмурясь, щиплет свой тёмный ус… Странно, но промелькнула и череда моих подруг – кто из них поспешил бы «утешить вдовца»?.. А свекровь? Вот она до сих пор опекает сына! Да и мне старается быть матерью. И мутью поднялась в душе многолетняя обида на собственную мать, которая не приехала ни на свадьбу, ни на рождение внука – каждый раз отделываясь суммой, более крупной, чем обычно. Но и я сама из года в год откладывала поездку, несправедливо сердясь на отчима, который «корчил из себя отца»… И вдруг, всё съеденное за ужином выплеснулось из меня на дверь туалета, которую не успела открыть!..
Обессиленная я наконец-то остановилась в полутёмном коридоре у вереницы вздрагивающих, словно испуганные приведения, оконных шторок, бегущих из никуда в никуда. Одной из них вытерла губы, села на откидную скамеечку… и вдруг провалилась в «страх смерти», испытанный в раннем детстве и позабытый мною! Отца я совсем не помнила, не помнила и похорон, но сейчас увидела неясное что-то…
Зажмурившись, обхватила себя руками и сжалась в комок, даже пальцы ног поджались! И неожиданно услышала нежный голос:
«Ой-ся, ты ой-ся! Ничего не бойся!
Есть у каждого свой срок, зря не беспокойся…».
От этого напева по телу разлилось тепло и стало спокойно, как малому птенчику под огромным крылом. Кто и когда пел эти строки – не знаю, или не помню, но они закружили в мозгу заезженной пластинкой, и я стала приходить в себя. А ведь и впрямь – ничто в моей жизни не изменилось! Словно Ангел-хранитель, выполняя свой долг, пронёс меня мимо дверей Смерти, заодно показав – кто я и кто вокруг меня…
Ослабевшая поднялась… и обнаружила, что не помню номера своего купе! Но, как зверь в поиске потерянного детёныша, нашла коморку с сыном безошибочно. Из стакана с одуванчиками сделала пару глотков горькой, как полынь, тепловатой воды и легла осторожно, стараясь не потревожить безмятежный сон Васеньки. Его родной запах совсем успокоил, а в голове всё кружило и кружило «Ой-ся, ты ой-ся! Ничего не бойся…». Захотелось спросить: «Кто ты?». Но голос был так нежно-настойчив, что я не посмела прервать его, и провалилась в глубокий сон без сновидений…
Разбудили меня яркий свет и странная возня за спиной. Ещё толком не сообразив где я, торопливо нащупала сына. Ребёнок, уперевшись в меня ножками, сидел молча, что с утра на него было совсем не похоже! И шевельнулся ужас прошедшей ночи… Сердце забилось в горле, но в мозгу прозвучало: «Ой-ся, ты осй-ся!..», и я открыла глаза.
Бледный сын, прижавшись спиной к стене, сосал край задравшегося подола моего платья. На личике – гримаска испуга. Я оглянулась.
– Проснулись? Вам надо перейти в другое купе! – лохматая уже знакомая проводница смотрела от зеркала закрытой двери такими же испуганными, как и у Васеньки, глазами.
Задев меня толстым задом в форменных брюках, выпрямился грузный мужчина.
– Доброе утро. Вы её знаете? – начальник поезда, судя по солидности, с форменной фуражкой в руке отёр клетчатым платком лысоватую голову.
– Доброе… – я, повернувшись, приподнялась.
И сначала увидела стаканы на столике, два пустых в подстаканниках и один с мёртвыми побуревшими одуванчиками; а потом, за столиком, – синеватое заострившееся лицо Валентины. Она так и лежала, как вчера, положив левую руку на грудь…
Крошечное купе проводницы, вполовину пассажирского, было завалено стопками постельного белья, картонными коробками со стаканами и подстаканниками, пачками развлекательных журналов и вчерашних газет. Упругая волна свежего воздуха из приопущенного окна гнала в коридор аромат свежей клубники, алеющей в эмалированной миске на захламлённом столике. За открытой дверью теснились любопытствующие – проводники и пассажиры...
Разревевшийся Васенька наконец-то затих, но всё ещё судорожно вздыхал, охватив мою шею ручонками, словно клещами; а я прижимала его вздрагивающее тельце к груди, будто стараясь слиться с ребёнком воедино, то ли его защищая, то ища защиты сама, столкнувшись воочию с непредсказуемостью «безносой»!.. Успокоенная сладким чаем с валерьянкой я наконец-то поняла, что случилось, и стала отвечать на вопросы.
Оказалось – проводница спозаранку заглянула в наше купе, чтобы потихоньку разбудить Валентину, согласно имеющемуся билету, и обнаружила… Перепуганная она позвала выспавшегося начальника, который уже проверял готовность вагона-ресторана к завтраку. И теперь, сидя рядом с озадаченным мужчиной, обременённым необходимостью принимать решения, я сбивчиво рассказывала всё, что помнила об умершей ночью соседке. Начальника поезда ничуть не удивила откровенность Валентины – как никто другой он знал об «эффекте случайного попутчика».
Пришлось упомянуть и моё ночное «похождение», за которое от Петра Семёныча, начальника поезда, я получила выговор вперемежку с извинениями, а Зойка-проводница, виновато скользнувшая за спину конопатого парня, переминавшегося в дверях, – угрозу лишения премии.
– Зойка говорит, что у покойницы в «почтовом» есть багаж, – подталкиваемый сзади конопатый проводник ввалился в купе.
– Да, это гроб, – я утвердительно кивнула.
– Как гроб? – Пётр Семёныч заглянул в квитанцию, приколотую к билету. – Здесь указано «деревянный ящик»…
– Ну да, гроб и есть деревянный ящик, – у меня задрожали губы. – У бедняжки был чёткий план на сегодня…
– Она везла себе гроб… – конопатый хихикнул, но, поймав взгляд начальника, нарочито сложил губы «гузкой».
– Гроб мужа, – мой голос невольно дрогнул.
– Муж ехал в гробу? – парень попятился в дверь, не в силах сдержать улыбку на конопатом лице.
– Ну да, в гробу. Потому и боялась, что никто не встретит… – я сердито посмотрела на «весельчака».
– Вот теперь встретились!.. – парень хихикал уже за дверью.
– Иди-ка ты на …уй! – сорвался начальник. – Твой вагон шестой!..
Дверь захлопнулась, и я стала рассказывать всю историю заново, но уже без биографических подробностей попутчицы, умершей от сердечного приступа. А потом пришлось рассказать и ещё раз – следователю, во главе наряда милиции подсевшему на очередной станции.
Один из милиционеров, щупленький мужичок, пахнущий чесноком и водкой, опечатал дверь купе, где осталась лежать Валентина; мои вещи, выставленные мною в коридор, перенёс к Зойке, которая по распоряжению начальника переселилась к проводникам соседнего вагона.
Прощаясь со мною, Пётр Семёныч постарался ободрить:
– Не волнуйтесь вы так, берегите ребёнка!
– Сыну сообщат? – почему-то спросила я.
– Как же? Адреса-то нет!
Я готова была разреветься, чувствуя себя виновницей случившегося. А может быть так оно и было! Но, увидев оттопырившуюся нижнюю губёнку сына, сдержалась.
– И что теперь будет?
– Что должно, – Пётр Семёныч вздохнул, правильно понял вопрос. – Доедет до конечной, и там их вместе похоронят.
– Почему там?
– А где ещё! Вопрос – кто?..
Не удержавшись, я всё же расплакалась, а вслед за мною вновь заревел и Васенька. Лишь оставленные наконец-то вдвоём, в захламлённом купе проводницы, мы успокоили друг друга, безвинно виноватые в трагедии, участниками которой ненароком стали. Размышляя о случившемся, я покачивала сына на коленях и под стук колёс безотчётно напевала:
«Ой-ся, ты ой-ся! Ничего не бойся.
У всего есть должный срок – зря не беспокойся!..».
А перед глазами стояло лицо несчастной попутчицы, накрытое вафельным полотенцем со штампом поезда. И почему-то – одуванчики, с поникшими почерневшими головками.
Смешливый парень, проводник шестого вагона – ресторана с кухней, принёс обед «за счёт Петра Семёныча», и я покормила проголодавшегося сына, сама не в состоянии есть даже клубнику, щедро отсыпанную нам Зойкой. А потом парень принёс и мои туфли, которые сам починил; я-то уже решила, не найдя их утром в коридоре, что явлюсь к родителям зарёванная, в несвежем мятом платье и босиком...
К вечеру поезд наконец-то прибыл на мою станцию.
Зойка, так и не причесавшая свои всклокоченные волосы, попрощалась со мною, виновато извиняясь; а я смутилась, вспомнив про пятно на туалетной двери, которое проводнице пришлось отмывать.
Ещё спускаясь по ступеням вагона и позабыв беречь новые, уже чиненые, туфли, я увидела в толпе такие знакомые, хотя и слегка располневшие, фигуры, спешащие по залитому вечерним солнцем перрону. В голове неожиданно мелькнула мысль «Как же вы могли меня бросить? Семь лет!..». И следом, как оправдание, – слова свекрови «Деньги всегда эквивалент любви». В памяти всплыли круглые «глаза» локомотива и сын, раскинувший во сне ручонки, словно ангел крылышки. И вафельное полотенце на лице… Сердце сжалось болью от стыда и испытанного страха. Нет, в моей жизни всё будет иначе!..
Прослезившийся отчим схватил взвизгнувшего Васеньку на руки! И мама прижала меня к своей груди, словно стараясь слиться воедино, как совсем недавно я прижимала своего ребёнка! И, неожиданно задохнувшись от счастья, я увидела строй рыжих одуванчиков в высокой траве вдоль перрона. А в закружившейся голове завертелось: «Ой-ся, ты ой-ся! Ничего не бойся…»; наверное, это был шёпот Ангела-хранителя, в умилении уронившего слезинку, которая скользнула солёной каплей по моим губам!..