–––НЕЧИСТЬ---
(Продолжение первое)
Роман
(Все имена вымышлены, любое совпадение является случайным, ответственности за которое автор не несет.)
***
А в это время дородная Бася, втиснувшись в водительское сиденье подаренного дочкой обноска – иначе не могла она называть эту колымагу, сброшенную ей Зосей с щедрого плеча после 5-летней гонки по витым дорожкам Москвы и Санкт-Петербурга, мчалась по Невскому проспект на Миллионную, где ждала ее молчаливая безотказная домработница.
(И пока мчится Бася на Миллионную, давя всей тушкой своей на рессоры "обноска", чуть не прижимая днище его к асфальту и самозабвенно, лихорадочно ища ту козу, на какой следует объехать очнувшуюся вдруг Прозрачную, давайте познакомимся с очередным персонажем веселой этой комедии.)
---Часть 4. ГУЛЬБАРИЙ---
Километрах в 30 от Санкт-Петербурга в лесах заповедных на вольготном берегу озера, название которому то ли дали, то ли забыли обозначить, раскинулось поместье пришлого дурачка по фамилии Гульбарий.
Был он розов, толст, да настолько, что не поймешь сразу, что шире – зад, или морда, да и неважно было это, потому что народ наш такую-то породу пришлых мужичков давно знал и распознавал за километр с первого взгляда. И водиться с ними не любил.
И то сказать, что народ! Ни одна деревенская собака не упустит счастья облаять такого, а то и ухватить за ляжку.
Звали таких в народе немчурой, что было не вполне справедливо, потому, что, хоть и толст, и розов был Гульбарий, но к немцам отношения не имел никакого.
Происхождения был, правда, нездешнего, из прибалтийских хуторян, но нездешность эта вычислялась народом нашим безошибочно, потому как знали люди, что из таких вот кабанчиков и вызревала на Руси самая лютая нечисть.
---ЧЁРНАЯ КУРИЦА---
Мало, что привечал Гульбарий, мало, что любил. Но была у него мечта. Хотел он, чтобы поселились на Незваном озере лебеди.
И то, скажете, что за прихоть для мужика! Но… была!
Кто-то однажды брякнул сдуру, что до того, как он здесь поселился, жили на озере лебеди красоты необычайной. Да вот, с его приездом улетели и не вернулись.
– Вернутся! – сказал Гульбарий и для начала закупил двух толстых гусынь, велел сколотить для них во дворе загончик с шалашом, а на день выпускать в озеро, предварительно подрезав крылья.
Заезжие гастарбайтеры выполняли его хотения, не заморачиваясь вопросами. Сказано – сделано.
А тот подумал:
– Пусть поплавают, подразнят! Может, и вернутся лебеди, и будет у меня именьице не хуже, чем у пана Тышкевича.
Любил бес потягаться!
… Не было на свете во всех курятниках мира такой Черной Курицы с такой шикарной кудрявой шевелюрой, как у Анжелы Дэвис. А у него была.
Временами пускал он ее в общий курятник и широко, источая нежность ко всему на свете, улыбался, наблюдая до щекота внизу косматого живота, как "нормальные куры" заклевывают Черную, ни на кого не похожую Анжелу.
А насладившись зрелищем, наклонялся, поднимал с земли почти бездыханную окровавленное тельце, и уносил до следующего острого, неодолимого приступа повеселиться чужой извращенной жестокости, добродушно приговаривая:
– Да ладно вам. Хватит уж. Забьете.
И улыбался, не замечая, как окрашиваются кровью одежды и широкие пухлые его ладони, радовался, что не один он такой. Не один!
***
Не без труда припарковавшись и, с легкой натугой вынеся свое тучное тело из голубой машинки, Бася, ошеломленная внезапным озарением, замерла посреди обширного заднего двора.
Здесь не росло ни травинки и не было ничего живого – от серого асфальта, негустого рядка соседских машин до сам;й монументальной фигуры Баси, которая в этот миг легко могла смутить иного залетного туриста схожестью своей с великой бронзовой Екатериной, не спускавшей многовекового всепроникающего и… безучастного взгляда на темные делишки Елисеевского магазина.
И то, не заниматься же столь мелкими шашнями самой Екатерине! Не царское это дело. Но Бася Екатериной не была. И по пустячкам как раз была большой докой.
Молнией, поразившей ее крученое воображение, было толстое розовое с поросячьими глазками лицо, вдруг услужливо выплывшее из закутков верткой на нужных персон памяти.
– Гульбарий! – прошептала Бася. – Вот, кто мне нужен! Гульбарий!
---Часть 5. БЕСОВЩИНКА---
– Как? – становясь еще более прозрачной, почти невидимой, превращаясь в одно сплошное изумление, полушепотом спросила она. – Как так… нет святой воды?
– А так, – холодно ответила ладная крепкая в платочке и пестреньком платьице, хозяйничавшая в церковной лавчонке посреди Храма. – Нет, и всё. Кончилась!
И бросила на Прозрачную косой взгляд.
– Как… кончилась?
– А так! Вы в какое время пришли, а? Сейчас крещение начнется, вся вода туда ушла. Не вовремя вы. Приходите в другой раз.
И отвернулась, уткнувшись взглядом под прилавок, чтобы не видеть это никчемное существо, которому вот так, запросто приспичило вдруг набрать святой воды.
Крепкая хотела было уже и рассерчать, и, по привычке торговки с опытом, обругать да выгнать, чтоб неповадно было так вот, на дармовщинку по церквям шастать, но боковым зрением зацепила вдруг, что окружили ее еще более крепкие да ладные, чем она, те из общины, против которых она и пикнуть не смела. Потому, что место свое знала и терять его не собиралась.
(И то сказать! Кто только не прилипает к церквям нашим, принимая округлые нефы ее за буханки хлеба. И только один Бог ведает, с какими мыслями снуют, кружат по храму все эти безликие подметалы-подчищалы, свечницы и прочие мужички-бабы, ждущие чарку утреннего кагора в надежде "причаститься".
Нет-нет, есть в церквях и люди невероятной красоты душевной, пронзительной чистоты и силы. Троих из них довелось мне видеть и слышать.
Были это люди такого света, такой духовной наполненности, что иногда и взгляда, и слова их было достаточно, чтобы исцелиться, а, увидев однажды, и на всю жизнь запомнить.
Негромкий Иоанн, митрополит наш, служивший нам однажды в полутьме закрытого для православных Исаакиевского собора, некогда главного храма имперской столицы России рождественскую службу – без свечей!
Зажигать их запретили нам музейные деятели, темной безликой группкой клубившейся у входа и предупреждавшие: "Свечей не зажигать!"…
Батюшка, отче, Павел… Настоятель Казанского… Его нежность, его бесконечная всеисцеляющая любовь ко всем нам, малым детям Того, кто посетил мир наш, будучи не от мира сего…
И тот, имени чьего я не знаю, кадивший чудным ладаном под сводами главного храма Александро-Невской Лавры и внезапно остановившемся возле нас, чудом глубинного духовного зрения увидевшем нас среди сотен таких же молчаливо внимающих молитве…
Да, всякий народ в церквях наших – дверь всем открыта…)
Одна из неслышно подошедших к лавчонке, обращаясь к онемевшей Прозрачной, сжимавшей в тонких белых пальцах бутылочку для святой воды, в которой ей только что отказали, строго произнесла:
– Что-то случилось?
Прозрачная с трудом разжала закоченевшие губы, прошептала едва слышно:
– Муж мой… умер.
И застыла.
Но, взламывая накрывшую всех их плотным невидимым шатром тишину, Строгая протянула руку, и выдохнула:
– Дайте Вашу посудинку, я поговорю с батюшками, подождите минутку! Я сейчас.
И убежала.
Оставшиеся охранным кольцом у прилавка лавчонки сестры молча смотрели на нее. Ждали. И совместное это ожидание словно разделило по плечам их беду ее, и она стояла с ними, ни о чем не думая и ничего не видя, – воплощенное окаменевшее ожидание свершающегося чуда.
И вернулась матушка, вручила бутылочку со святой водой, и все улыбались, словно всем вдруг стало проще жить на этом свете и благодарнее.
И почувствовала она, как теплая радость охватывает, согревает ее, и хотелось ей расцеловать руки, давшие ей живую эту воду.
– Да ладно, – сказали ей. – Бегите. Утомились ведь!..
И столько невысказанного понимания было в этом голосе, что пошла Прозрачная сквозь толпу, светясь потаенным светом, и расступались люди, и никто не толкнул, не зацепил, не обидел.
И уже перед самым выходом обернулась она, поклонилась Храму и всем, в нем находящимся.
Издалека поклонилась и образу Казанской Божией матери, к которому стояла длинная очередь и близко было не подойти, потянула на себя тяжелую дверь в боковой предел, похожий на сенцы в сибирской струганой избе, какую ставит народ всем миром новоселам на новых осваиваемых пространствах, и без которых на колымских морозах изба не изба, дом не дом…
Только "сенцы" эти были особенные, высокие да с мраморными колоннами и каменными плитами под ногами, но, как и все сени, были они пространством проходным, и не было в них ни креста, ни иконки.
И только вошла в них Прозрачная, только закрыла за собой тяжелую дубовую дверь, как оглушил ее страшный, нечеловеческий визг…
***
…И много странного стало являться в те дни на Фонтанке.
И все вокруг Козерожьего моста, все на том пятачке, который был для них центром светлого круга их земного бытования, и где прежде каждый день был тихой радостью. Но в один миг рухнуло все, что было. И темнота наползла на Фонтанку и накрыла все. Но всякий раз было это по-разному.
То умерший Майкл Джексон окажется на перилах могучего моста. Сидит над стремниной, качает ножками в белых носочках и смеется. А народ поглядывает да отворачивается и спешит уйти, куда подальше.
То странная баба сбросит на лед мешок с чем-то, перегнется через перила и долго смотрит, как тот шевелится темно и безнадежно на сером льду.
Вздрагивала от таких картин Прозрачная, и отчетливо, до изморози, понимала, что ничего изменить не может. И тонула в гранитных берегах не чужая брошенная ноша, а рвалось на части измученное ее сердце. И вливалось в душу чужое незнакомое враждебное всему прежнему ее миропониманию чувство беспомощности.
В тот вечер, в канун Старого Нового года почернело внезапно, хоть и время такое, что дни кротки, а ночи бесконечны и глухи. Январь, через несколько часов – Новолетие.
И синие кружева через Фонтанку, словно связал их кто-то из света на вологодских коклюшках, хороши.
Но прогнулась нить, покачиваются плетеные кружевницами слезы, срываются вниз к невидимой за гранитной набережной Фонтанке.
Замечает она все это остатком зрения, привыкшего видеть и изумляться, и переплавлять все изумившее в сюжеты. И видит, как за спиной идущего ей навстречу мужчины взметает, вздыбливается вихрь.
Смотрит, как толкнул, крутанул он человека и, сметая остатки не то песка, не то неясно откуда взявшейся здесь пыли, рванулся к ней, и уже вырывает из рук то, что несет она, и, уже готовый ударить ее об угол арки, вдруг сворачивает и исчезает.
А через несколько секунд так же внезапно взрывается из-под ее ног, и она, чудом устояв, поворачивается к нему спиной и видит, как странный вихрь завернул в свою колючую сволочную беспощадную сущность ребенка лет девяти вместе с его ранцем для книг, прижал к стене…
Она рванулась к мальчугану, но в эту же секунду малыш оттолкнулся от стены, и, нахмурясь, не задержавшись ни на секунду, даже не прикрывшись шарфом, пошел сквозь вихрь с открытым белым, как снег, лицом вперед, туда, где вздымалась уже новая черная гора, отчетливо видимая даже на фоне темной Фонтанки.
И только вдоль забора, ограждавшего стройку и сузившего проезд у домов ядовито горели красные нерусские фонарики.
"Нечисть бесится", – сказал кто-то невидимый рядом.
***
Остановилась Прозрачная в сенцах-то, смотрит, а там, прижавшись спиной к мраморной колонне, женщина корчится. Да странно как-то, нелепо. И визжит. И пятится, прямо на приступочки мраморных колонн каблуками тяжеленными карабкается, спотыкается, вот-вот упадет, а сама руками все машет:
– Я Вас не трогаю! Я не трогаю Вас, не трогаю!
И слезы в голосе, и тоненько так взвизгивает, и руками отмахивается от чего-то, и все пятится.
"Расшибется о мрамор-то! В кровь, расшибется! Насмерть… " – подумала Прозрачная.
Огляделась, а народ вокруг как заморозило.
Она потянулась было к той, что на колонну мраморную спиной вскарабкаться пыталась, чтобы поймать ее за руку, придержать, чтобы хоть голову-то она себе не разбила.
И вдруг споткнулась, увидев в расширенных глазах визжавшей смертный ужас.
Никогда такого она не видела. Никогда прежде.
Проследила за взглядом этих страшных глаз, и увидела, что примерз он к ее бутылочке со святой водой, которую она, пытаясь помочь испуганной, невольно протянула к ней, потому что в руке держала, у сердца.
– Я не трогаю Вас! – не своим голосом верещала женщина. – Не трогаю. Не к Вам я! Не к Вам!
И все ножками перебирала, чтобы зацепиться за что-нибудь каблуками, на цыпочки уже, как на копытца, взгромоздилась, пытаясь ползти спиной вверх по колонне...
И видно было, что вот-вот рухнет, а сама этого не понимает. И ничего не слышит.
И как только поняли они это, отпустило людей внезапное оцепенение. И все развернулись и вышли. Чтобы не пугать ее еще больше.
***
В начале лихих девяностых – в годы давние, уже почти и доисторические – подвязался Гульбарий у Теле-Кумира народных масс, вдохновенно зовущего "на бой кровавый" еще молодые и сильные останки порушенной Империи.
Его слушали жадно, как пьют пересохшим горлом родники, надеясь на чудо возрождения преданной Державы, на зов откликались охотно и верили ему беззаветно, так как привыкли верить, зная, что ложь – это грех, стыд и бесчестие…
Но об этом – разговор особый, для этого нужна другая главка.
Часть 6. КУМИР
В 90-е годы века ХХ, до конца еще не осознанного и не оцененного ныне живущими, рожденными и повзрослевшими в смутные времена, годы, названные лихими, Гульбарий удачно приклеился банным листом к мокрой заднице некоего Януса, человека яркого, эпатажного, словно созданного для того, чтобы вести за собой толпы растерявшихся на распутье людей, из под ног которых выдернули почву, да так и бросили на перепутье без всяческой опоры.
Приклеился да так и присох.
Янус был хорош собой, вхож в новые властные структуры, рушившие страну с упоением безумца, и это было для него особенно притягательным, потому как был он из той когорты людей-хамелеонов, чья кровь в жилах только тогда играла и звала на подвиги, когда чувствовала рядом безумие власти, ищущей кумира и готовой подчиниться всем его немудреным капризам, за обретение в нем своего лица и своего голоса, коими сама не обладала.
И за это она, эта зыбкая, безликая власть готова была воссоздавать ему сторицей. И то сказать, не свое тратила, народное. А чужого не жалко.
Задачей Гульбария было находиться в тени кумира, этаким служкой на подхвате, безропотно выполнявшим все предлагаемые роли. Были они разнообразны, кроме одной – всегда и везде фиксировать на кинопленку жизнь и деятельность Кумира. Для истории. Для потомков. И – ни Боже ж мой! – никаких компроматов, если хочешь жить.
Наука несложная. Гульбарий освоил ее в совершенстве. Подчиняться – не командовать.
Командовать он будет.
Не сейчас.
Надо опериться, надо присохнуть так, чтобы не отодрали. Приклеиться. Врасти.
---КОЛОБОК---
Вьется, кружится тропинка-дорожка, катится по ней Колобок розовощекий…
Навалилась тяжесть беспросветная. Отступись, рассыпься, уйди из глаз моих, из стен дома моего, с берегов светлой Фонтанки моей, уйди, рассыпься, сгинь…
А ты, уходя, побросай камушков на следы свои, чтобы я, идя по тропинке твоей, не заблудилась.
А, может, и не колобок ты вовсе, а наливное яблочко, и не тропинкой катишься, а по волшебной тарелочке круги судеб разворачиваешь передо мной? Что ж, поживем-увидим. Если поживем… Да надо. Мастера кресты поминальные еще не изваяли.
***
Часть 7. (из других измерений выпало, что ли?)
НЕБЕСНЫЙ КОТ
Прозрачные круглые аквариумы стояли рядком на стене похожего на прозекторий строения и ждали.
И в каждом из них скрывалась отточенная, совершенная фраза, и нужно было каким-то невероятным, чудовищным усилием заставить прозвучать предыдущую чуть дольше, чем она звучала, чтобы успеть записать её продолжение.
И всякий раз, открывая глаза, чтобы сделать это, я видел перед собой маленькую белую чашку с вчерашним кофе, протягивал к ней больную, негнущуюся руку настолько, чтобы глотнуть этой жидкости и записать еще кусочек фразы, звучащий странным нездоровым мужским голосом, точнее, голосом странного мужчины-немужчины, безвестного человека – человека ли? – произносящего то, что мне почему-то обязательно предстояло записать.
Я думал, что делаю это для тебя.
Но стоило мне вспомнить и записать кусочек фразы, как он оказывался Небесным Котом, тем самым, который нарисовала когда-то корейская девочка и подарила мне, сказав голосом, каких я прежде никогда не слышал – так он был сверхъестественно нежен и звучен:
– Это твой Нефритовый Кот. Он всю жизнь будет охранять тебя. Всю, ты понимаешь? Небесный Кот.
Кот сидел в круглой, как пузатый прозрачный чайник, колбе. Вместо крышки над чайником торчали его изумленные уши и глаза, и кусочек хвоста, тоже не вместившегося полностью в колбу-аквариум, где, не обращая на него никакого внимания, плавала – очень медленно – маленькая золотая рыбка, похожая на ивовый листок, быть может, это она и была – неуловимая совершенная фраза?
Едва заметно шевелились тоненькие придонные травы.
Точно такие, какие видел я, когда сидели мы с тобой на черном камне у Петродворца, и у ног наших плескались воды Залива.
Позади нас были фонтаны, и золотой Самсон бесконечно разрывал могучими руками пасть льва, и его рельефные мышцы становились еще выпуклее под струями бившего в небо фонтана.
И люди всё шли вдоль невидимого нам пирса по одному, иногда – подвое, и на фоне бесконечного моря казались шеренгой узников.
Мне совсем не хотелось оказаться среди них.
Я перевел взгляд на покрытые черными водорослями камни – они то скрывались в воде, то выныривали над отхлынувшей неспешной волной. И это движение зачаровывало, так, что в какое-то мгновение показалось мне, что не берег и камни, а наш последний здесь день омывал, баюкал Залив, зная то, чего мы с тобой еще не знали.
А потом из-за поворота бухты, прикрытого от солнца остролистой веткой ивы, висевшей над морем, как бы между двух миров, – оттуда, из-за длинных черных листьев ивы приплыли черные уточки, одинаковые и изящные, и дружно поплыли вдоль черных водорослей к китайскому домику-таможне с игрушечным, почти игрушечным, маяком, возвышавшемся над высокой и густой – в небо! – листвой деревьев.
Был странный день. И, может, быть, его волшебную музыку хотел я записать для тебя?
Но, ведь, ты была рядом, и всё это тоже могла видеть – и золотого гиганта, разрывающего пасть золотому льву под струями хрустальных вод, и шеренгу неспешно двигающихся людей над морем, и маленьких черных, абсолютно черных уток, которых называли почему-то китайскими.
И играли в аллеях белобрысые мальчишки и их белокурые сверстницы, а по ту сторону пирса, где было много солнца, на желтом песчаном пляже, увлеченно обсуждая что-то нарисованное на песке, сидела плотным кружком черноголовая стайка корейских ребятишек.
Мы тоже присели на песок. Море было гладким сверкающим и бесконечным.
– А, ведь, когда-то здесь пляжа не было, – сказала ты, глядя на горизонт.
– Да, – сказал я. – Здесь были одни камни…
Вот тогда-то и получил я в подарок Небесного Кота...
Не Финский залив, Россия плескалась у наших ног. А мы, наслаждаясь этим, медленно плывущим сквозь нас днем, всё ещё тосковали по земле, которая казалась нам почему-то потерянной.
– Ты знаешь, – сказала ты как-то вечером. – Я перерыла ровно шесть тысяч фотографий. Я просмотрела их вдоль и поперек. Всё, что мы с тобой засняли в последнее время. Но никак не могу найти ту, на которой море и ветка остролистой ивы, и черные китайские уточки. Ты помнишь? А я ищу их…
– Конечно! – сказала ты. – Я только что видел его. Вот же он, этот кадр!
Значит, ты тоже ищешь тот кадр, тот единственный миг из всего прожитого нами срока?
Мы даже думаем об одном. Мы так давно вместе. "Срослись плавниками…"
Где-то прозвучала отбивка какого-то часа.
Окна были еще серы, и солнца не было.
***
Да, совсем забылось! У Прозрачной имя было.
***
---Часть 8. ГУЛЬБАРИУС---
И невдомек было Овечке, что тянул он обе свои клешни в горячем нетерпеливом желании соития не кому-нибудь, а тому самому, который только в просторечии меж своими – обитателями чумных запределов засветного, потайного для прочих, мирка – звался Гульбарий, по паспорту – Гулькин, а на самом деле был это сам Гульбариус, мокрым банным листом пришившийся к филейной части певца инфернальных отстойников ТВ-кумира по имени Янус.
И никого, – заметьте! – никого и нигде выше себя Гульбариус не считал. Гордыня! Она не позволяла. И влекла его за собой в такие авантюры, за которыми в далях туманных маячило ему сусальное золото грядущей власти.
(Коварное это свойство, скажу вам, предательское. Зыбкое, как тина на болоте, глотающая все и всех без разбору… Никого не щадит зыбкая эта болотная ряска, обещающая славное отдохновение зеленым покоем своим, под которым бездонная тьма вечная…
Медленно распрямившись во весь свой хомячный росточек, Гульбариус оперся на тяжелый свой, страдающий многолетним несварением живот, лениво приподнял пухлые веки над неожиданно поросячьими пустыми глазками, на секунду зафиксировал их на растекшейся безграничным умилением морде Овечки и процедил сквозь зубы:
– Телефон мой в деле найдешь.
И отвернулся, зло подумав:
– И этот туда же. Не дождешься! Деньги брать надо до расписки, а не ждать, как твоя подопечная, после! Ты свое подписал.
И отвернулся, поцокал коготками в приемную Судейки, внутренне содрогаясь от хохота над доверчивыми идиотами, которых, как он считал, для того только земля и носит, чтобы умные их обманывали.
Но оборвалась потаенная радость Гульбариуса нехорошим, тревожным вопросом:
– Сколько? Сколько Судейка-то запросит?
Вкатился в тайные покои, замерз на пороге, поглощенный этой мыслью, словно подавился.
– Ну! – произнесла весело Судейка. – Где? Не вижу.
---Часть 9. АРБУЗ---
Широко улыбнувшись консьержке, Бася, не повернув головы в ее строну, проплыла к лифту, потому как таскаться пешком на второй этаж не привыкла. Теснота лифта ее раздражала, но сейчас ей было не до этого.
В доме было тепло. Пахло арбузом и тушеным мясом. И Бася вспомнила, что сегодня приедет из Москвы к застоявшейся гражданской своей супруге Сам.
Самого Бася уважала и всячески подчеркивала это, давая понять всякому, что у кого-никого, а у нее, Баси, особое место при Семене Марковиче. И никому его она не уступит, и покушаться на это не стоит, коли жизнь дорога.
По древней деревенской привычке, у самого порога Бася переобулась в шлепанцы, острым хозяйским взглядом прошила анфиладу дверей – ничто не встревожило, всё, кажись, на своих местах, – и направилась на нижний этаж добротной кухни.
Но по пути, не удержавшись-таки, открыла своим ключом дверь в кабинет Семена Марковича. Было это помещение обширное, с потолками метров под пять в высоту и эркером, из которого виден был зелено-бело-золотой угол Эрмитажа.
Кабинет этот, по причине редких визитов Самого, частенько служил местом пылких празднеств, которые обе они – Бася и дочь ее Зося – любили яро и беззаветно, находя в них ту особую отдушину для стесненных необъяснимым томлением неспокойных их душ, без которых не было в их жизни праздника, а без этого для чего и жить!
Бася прострочила зорким взглядом стены, приостановилась на картине, скрывавшей за богато позолоченной рамой вокруг невнятного изображения не то натюрморта, не то каких-то цветочков вырубленный в стене добротный сейф, и, не заметив ничего подозрительного, прошествовала в конец коридора.
Арбуз, дух которого обнаружила Бася, едва войдя в дверь, скромно царствовал в центре крапчатой зеленой столешницы "под мрамор". И тут Бася заметила, что арбуз-то непростой, что опоясало его зубчатое ожерелье, прорезанное острым ножом точной, не знавшей дрожжи искусной рукой домработницы, которую прилюдно, если уж приходилось, Бася называла Моей-Помощницей.
(Были еще те времена, когда внезапного богатства, свалившегося "ниоткуда", еще не то чтобы стеснялись, но, по мере возможности, не выпячивали. И, помня свое ненавистное пролетарское происхождение, о слугах мечтали, но мечту эту, как и стремление хоть в чем-то смахивать на выдавленную около ста лет назад из Россию аристократию, замалчивали. Но, как бы невзначай, проговаривались и не продемонстрировать не могли.
Дело даже не в том, что это "ниоткуда", этот загадочный источник изобилия, внезапно опрокинувший на голову вчерашнего скромного советского гражданина средства, способные осуществить любую самую взбалмошную причуду, был происхождения темного, да и в чьих шкафах не прятались трупы, если ты новорусский?
Тенями, толпами исчезали с земли русские, преданные, оболганные и обворованные. И замещали их люди новые, отличавшиеся от тех, уходящих, безмерной жадностью, настоянной на жестокости такой меры, такой степени, какая свойственна лишь характерам, лишенным милосердия и оставлявшей от владельца его лишь оболочку, схожую с человеческой.
Но это все из области философий, правда, никак не политик, кои нас не интересуют по мелкоте и слабости ума. Мы об арбузе.)
Итак, Бася заметила витую резьбу почти по экватору гигантского арбуза и, заподозрив неладное, зычно крикнула домработницу:
– Поди-ка сюда, Христя!
– Сейчас-сейчас! – послышалось торопливое откуда-то сверху.
Там, в поднебесье кухни устроен был продуктовый склад для большой – в три человека – Басиной семьи.
И как не большой, если двое из троих – дочери, и у каждой по второму-третьему мужу, и от каждого по ребеночку, а у всех мужей есть, естественно, отцы-матери, братья-сестры и все – родня, потому как все они происхождения были общего, исконно хуторского, из тех разных, но единых одним золотым качеством мест – детей рожать не ленились и родственные связи берегли.
(О, Русь моя многострадальная, кровью умытая, поверьями увитая, лаской не избалованная! Если бы ты уберегла только одно это свойство, не было бы тебе никогда конца! И неважно, кто назвал себя русским. Важно, что на гулянках душа его пела русские песни, а к могиле предков и потомков сажали всегда березку, а если не было такой возможности, то сосенку – древо вечности, а уж крест – какой-никакой, но обязательно!
По крестам и опознАют все места, где жила русь – великая да малая, белая, красная да черная.)
Две дочери умножили семью Баси до множества имен-связей, и всё кровных. Да и сама она до друзей-гостей была приветлива.
Бася хмуро взглянула наверх, откуда откликнулась домработница.
Там же, на верхотуре соорудили для нее и лежанку. Да та рада была любому пристанищу, поскольку была человеком без семьи и паспорта, а это все равно, что и не было ее на этом свете вовсе.
– Что это! – строго спросила Бася, ткнув толстеньким пальцем в сторону царственного арбуза.
И Христя вдруг улыбнулась светло-ангельски, подбежала к арбузу и двумя руками сняла с него голову.
Даже Бася не удержалась, охнула.
Под крышкой арбуза сияло пиршество таких ароматов, соков и красок такое волшебно-кулинарное произведение, устоять перед которым едва ли кто смог, если бы предложили.
Это было не просто красиво. Это было безошибочно вкусно!
Бася, знающая в этом толк, не отрывала влюбленных глаз от Христиного арбуза, а та, счастливая одним тем, что ее искусство оценили, стояла рядышком, и алым румянцем заливало ее бледные щеки столь редкое счастье.
Бася, заметив это, сипло казала:
– Ну, что уставилась? Закрывай! К вечеру дойдет!
Христя ловким движением вернула арбузу голову, опустила глаза, прижала натруженные руки к переднику.
– Вот, что! – сказала Бася, усаживаясь к столу. – Подай-ка мне чайку и иди, вызвони Гулькина. Пусть приедет. Где бы ни был. Но так, чтобы до вечера. О празднике ему – ни слова! Рано ему на наших вечерах бывать. Поняла?
– Да-да, – сказала Христя, подавая хозяйке большую кружку с горячим чаем, заправленным корицей и медом. – Поняла.
И вышла в коридор к телефону.
(Продолжение будет.)
Ольга Ланская,
Санкт-Петербург
13 июня 2022, Святодухов День.