Продолжение седьмого внутривквеливания
Уилсон никогда не думал о том, что может чувствовать Хаус после смерти Эмбер — ему достаточно было того, что чувствует он сам. Вернувшись в «Принстон Плейнсборо», он был дежурно обласкан даже своим конкурентом, поставил отделению большой торт в знак своего возвращения и с головой окунулся в работу, кое-как. постепенно налаживая прежние отношения с Хаусом. Возможно, это налаживание пошло бы у них быстрее. если бы не постоянное незримое присутствие Эмбер. О том, что для Хауса оно в какой-то момент перестало быть незримым, Уилсон узнал не сразу. Но сам он, хоть и не галлюцинировал её образ, всё равно жил в её квартире — вернее, в той квартире, которую она буквально вырвала из горла у риэлторов, как только возникло предположение, что они могут сойтись. Нет, он тоже вложился, конечно, но его вложение было таким же тусклым и бледным, как и остальные следы его присутствия. В квартире царила память Эмбер — её любимые запахи и цвета, её фотографии, мягкие игрушки, постеры и керамика, Уилсон слонялся среди них, как потерянный, и чувства Хауса волновали его в последнюю очередь. До истории с Катнером.
Лоренс Катнер вызывал невольную ассоциацию с полувзрослым щенком — любопытным, жизнерадостным и наивным. Он был неплохим врачом — плохие у Хауса не работали — но по солидности не дотягивал и до третьекурсника. Хаус видел в нём потенциал и неоднократно сравнивал его с Чейзом, заявляя, как и о Чейзе: «Этот парень далеко пойдёт, - и тут же неизменно добавляя: - Если пулей в лоб не остановят». Последние слова оказались пророческими — в один из обычных ничем не примечательных дней молодой доктор Катнер проснулся раньше обычного, ещё затемно, сварил кофе, со вкусом выпил его и съел круассан с яблочным повидлом, оделся в чистое бельё, серые брюки и новую серо-голубую рубашку, лёг на уже застеленную покрывалом кровать и выпустил пулю себе в висок. Агония сбросила тело на пол — там его и нашли пришедшие по поручению Хауса выяснить, почему Катнер не явился на работу, Форман и Реми Хедли.
Сказать, что больница была потрясена — ничего не сказать. От Катнера ничего подобного не ждал никто. Но если все остальные получили только предмет для скорби или предмет для сплетен, Хаус получил удар по яйцам своему мировоззрению. Поступок Катнера не поддавался логике, не поддавался осмыслению, и Хаус, заточенный искать ответа всегда и на всё, а теперь не находя его, в считанные дни взвинтил себя до психоза. Сначала это раздражало Уилсона, как раздражает всё неуместное, особенно в дни скорби и прощания, потом начало пугать. Он пытался достучаться, пытался как-то донести до Хауса, что заниматься поиском смысла в бессмыслице вместо того, чтобы оплакать и отпустить, нелепо и не нужно, но всё время чувствовал, что зря сотрясает воздух. Хаус не поехал на похороны, Хаус ужасно повёл себя с родителями Катнера, Хаус замкнулся, перестал спать, закидывался викодином поминутно — словом, делал всё, чтобы ускорить и без того неизбежный кризис. Снова Уилсон испуганно вскидывался на каждый звонок телефона, и мысль: «что-то случилось с Хаусом», - опережала узнавание рингтона.
Но один разговор у них тогда всё-таки состоялся, спонтанно вспыхнув вечером, после работы, когда Уилсон зашёл предложить Хаусу подвезти его до дома. Он подошёл к нему, сидящему за столом, и почувствовал запах немытого тела. Несмотря на свою показную неряшливость и свою небрезгливость, Хаус всегда был чистоплотен, как кошка. То есть, он, в принципе, мог полдня забывать переодеть рубашку, на которую попали капли мочи или рвоты пациента, если был сильно увлечён делом, но не принять утром душ он не мог, и у Уилсона ещё была свежа в памяти тяжба со страховой компанией, которую Хаус устроил из-за сломанного в течение трёх дней душа в своей квартире. Да и тогда он до скрипа вымылся в больничном после намёка Кадди, хотя поначалу и отбрил её по-Хаусовски безжалостно. Сейчас же от его друга отчётливо несло несвежим потом и кожным салом от жирных волос. Уилсон подумал, что Хаус не только забил на гигиену, но и спит в этой же одежде, не раздеваясь, если вообще спит.
- Ты в порядке? - тревожно спросил он — дежурный вопрос, на который можно было бы запросто дать дежурный ответ, но Хаус был настроен покладистее обычного.
- Не думаю, - покачал он головой. - Не думаю, что я в порядке, Уилсон. У меня бессонница, и я никак не могу понять... - не договорив, он зажмурил глаза и стал постукивать себя кулаком по лбу, словно желая стимулировать свои мыслительные процессы.
Уилсон сел на край стола, оставив одну ногу на весу, а носком другой упираясь в пол.
- Нечего тут понимать, Хаус. Ты не можешь контролировать всё, что на уме у каждого.
- Катнер — не каждый. Он работал в моём отделе, каждый день рядом, ловил и отбивал мячи, подавал идеи, тупил и прозревал на моих глазах. Смеялся, злился, острил... Господи. Уилсон, да предложи мне кто-нибудь выбрать из моих потенциального самоубийцу, я бы на него в последнюю очередь подумал! Неужели я мог так облажаться? Потому что если всё так, как ты говоришь, то всё ещё хуже: значит, нет причинно следственной связи, нет смысла, и всё, чем я занимаюсь, всё, чем мы занимаемся — только имитация дела, а в реальности — броуновское движение бессмысленных частиц. Тогда зачем это всё?
- Что «это всё»? - осторожно уточнил Уилсон.
- Разум. Рассудок. Мышление. Восприятие своей личности. Наконец, волевая деятельность, которой гомо сапиенс привык тыкать в нос всей остальной природе. Значит, всё это — фикция, субъективный идеализм, за которым не стоит никаких законов, кроме случайности — субъективный идеализм имбецила с разорванным мышлением?
Уилсон не удержался — фыркнул смехом:
- Хаус, вдумайся, ты сейчас вот это всё о боге говоришь.
- Бога нет, - отрезал Хаус, но не задиристо, а устало.
- Отвезти тебя домой? - вспомнил Уилсон, зачем пришёл. - Уже поздно.
- Сначала выпиши мне снотворное.
Уилсон покорно взялся за рецептурный блокнот. Не удержался — спросил:
- У тебя что, воду отключили?
- У меня отключили здравый смысл, причинно-следственную связь, а заодно сон и аппетит — а ты про воду спрашиваешь?
- Прописать тебе что-нибудь для аппетита? - смиренно спросил Уилсон, ставя размашистую подпись на бланке. - Я слышал, ты взял новое дело. Может быть, оно....
- Отменит нелепость смерти Катнера или смерти Эмбер? Я так не думаю.
- То есть, постой... Ты не на смерть их обижаешься, тебя так клинит потому что эта смерть вдруг взяла и отказалась играть по твоим правилам? Хаус, да ты наглец! Ты себя законодателем бытия возомнил?
- Почему себя? Мне гипотетичного законодателя, которого вы зовёте «элохим», хватает.
- Мы не зовём его «элохим», теовед.
- Да как бы вы его ни звали и что бы под этим ни имели в виду, это на поверку хаос
- Заметь, что всё-таки не Хаус.
- Заткнись. Я говорю серьёзно — я, может, с тобой серьёзнее ещё в жизни не говорил. Если нет причины следствия, то ни один шаг не будет оправдан. И как после этого можно решиться шагнуть? Я принимаю решения, связанные с чужими жизнями, и я всегда надеюсь, что я знаю, что делаю, предвижу последствия. Добиваюсь того, чего добиваюсь, манипулируя, играя, дёргая за ту или иную верёвочку. А если признать возможным отсутствие логики между альфа и бета, как мне знать, что я не убиваю — вот прямо сейчас, хотя бы и тебя. Словом, делом — чем угодно. Почему я могу быть в этом уверенным, если я не могу понять, что заставило парня, похожего на скотч-терьера-переростка, встать по будильнику, вычистить зубы, напиться кофе и пустить себе пулю в лоб? Вы все сделали скорбные рожи и отправились на торжественную кремацию, и вы чувствовали скорбь и сожаление. Никто из вас не чувствовал недоумения и страха, ни у кого даже мысли не возникло, что хлопни форточка по-другому, и это его бы сейчас загружали в печь.
- Значит, у тебя возникла такая мысль? - осторожно спросил Уилсон.
Хаус быстро взглянул исподлобья.
- Я её к каждому примерил, - неохотно признался он. - И каждый смотрелся на этом месте ничуть не нелепее Катнера. Даже я сам.
- А знаешь что, - предложил вдруг Уилсон, - давай-ка мы сейчас поедем к тебе. По дороге возьмём перекусить, посмотрим какой-нибудь старый фильм, расслабимся...
- Мне не нужна нянька! - отрезал Хаус. - Мне нужно снотворное.
- Я и не собираюсь тебя нянчить. Просто...
Хаус покачал головой:
- Не сегодня. Я хочу выспаться.
Утром следующего дня Уилсон, всё ещё думая о вчерашнем разговоре с Хаусом, был несколько рассеян, готовя себе завтрак, и сжёг отбивную котлету. Пришлось довольствоваться вегетарианским салатом, и, уныло жуя этот сомнительный деликатес, Уилсон вдруг почувствовал вдохновение. Хауса следовало занять. Хаус обожал загадки. Уилсон подумал, что сможет сочинить загадку, достойную Хауса. И вместо приготовленных с собой блинчиков с курятиной он поспешно загрузил в бутербродницу кусок соевого сыра, шпинат и немного тёртой моркови. «Иногда причинно-следственная связь в том, что кто-то просто специально делает что-то вопреки причинно-следственной связи», - сформулировал он про себя и решил преподнести эту мысль Хаусу в конце игры.
хххххххх
Ветер усиливался весь день, поднимая волны прибоя и обрушивая их на камни, перекатывая сухие кусты без корней, способные мгновенно врастать практически в любую почву, лишь только ветер стихнет, захватывая и закручивая в спирали песчаную пыль. Из-за этой пыли берег словно затянуло кисеёй, и за ней рождались, жили несколько минут и умирали водяные вихри, как маленькие локальные ураганы. Чайки, взлетев, раскидывали крылья и падали грудью на ветер, не в силах управлять своим полётом. Одну из них так занесло, что она ударилась в оконное стекло и скатилась по нему хрипло орущим комком нечистых перьев.
Уилсон оставался в сознании и тревожно прислушивался к какофонии снаружи, неприятно напоминая Хаусу то острое возбуждение, которое охватило его в больнице перед клинической смертью. Сидеть он не мог, поэтому и видеть в окно мог только небо, но там и так было, на что посмотреть: груды тёмных слоистых облаков, зарождаясь над водой, свивались в толстые канаты и хлестали воду длинными хвостами. Время от времени с сухим треском небо вспарывала ветвистая плеть сиреневой молнии, и в эти мгновения над водой повисало таинственное флюоресцентное свечение. Время суток надело маску, и только ко времени заката оседающее где-то за этими тучами к горизонту солнце пробилось и подсветило сцену таким фантастическим, таким щемящим пронзительно-жёлтым светом, что от хоть сколько-нибудь долгого его созерцания горло перехватывало предчувствием чего-то пугающего, но, вместе с тем, и до восхищения грандиозного. И расширенные зрачки Уилсона словно старались впитать этот свет, постепенно переходящий от жёлтого к оранжевому, а от оранжевого — к розовому.
- Послушай, ты в порядке? - наконец, не выдержал Хаус. - Потому что со стороны так не выглядит.
- Этот ветер пришёл оттуда, с туманного берега, - сказал Уилсон. - Как будто... грань стала совсем тонкой. Меня там ждут... И всё во мне сейчас стремится и рвётся туда, Хаус... Но я чувствую, что уже не смогу вернуться... Я не хочу туда - я с тобой хочу быть, - он говорил плывущим сонным голосом, не отводя взгляд от чего-то, только ему видимого. И самое жуткое, что оно, похоже, начало отвечать ему, потому что его лицо вдруг изменилось, и он спросил у кого-то — уже явно не у Хауса, как ему быть.
- Что мне делать? - вопрошал он невидимого собеседника. - Что я должен делать?
- Старик, ты бредишь? - Хаус положил руку на плечо Уилсона и с облегчением почувствовал сильный сухой жар. Да, верно, и кардиомонитор показывал тахикардию, а он этого не заметил. Ему уже не хватало внимания, не хватало сосредоточенности — он слишком устал. Снова сел на постель, потянулся за фонендоскопом, прижал к груди Уилсона, вслушиваясь в прохождение воздуха по бронхам, стараясь уловить своим тонким музыкальным слухом тихое кипение воспалённых альвеол. Сердце мешало, бухая в грудную клетку, как большой барабан ударной установки. Хаус слушал, чувствуя, как в его собственной груди поднимается глухое отчаяние. Телефонный звонок ударил внезапно и болезненно, как кулаком под вздох.
- Хаус, это Кавардес. Как там наш друг?
«Отлично! Просто прекрасно! Он отправился в бар и, наверное, снимет, девочку, если, конечно, не нарежется, как свинья».
Хаус подышал носом, пережидая приступ с трудом контролируемой ярости и желания швырнуть телефон в стену так, чтобы он разлетелся на тысячу пластиковых кусочков.
- У него жар — кажется, пневмония. Он бредит. Антибиотик я вводил, но лучше не стало.
- Вы кровь больше не смотрели?
Экспресс-анализатор у него тоже был с собой — электронный потомок древнегреческого абака, почти такой же примитивный и архаичный. Можно, конечно, было им воспользоваться — лишний раз ткнуть Уилсона с его гипералгезией иголкой, лишний раз убедиться, что в возмещённом объёме плазмы кровяные клетки напоминают блуждающие души неупокоившихся мертвецов в ночи какого-нибудь средней руки ужастика и испытать очередной приступ удушливого страха. Но, пережив ещё одно острое побуждение разбить телефон, он просто сказал, что ещё не смотрел.
- Сейчас нет смысла, Кавардес. Должно пройти не меньше трёх суток, чтобы мы увидели динамику — сами знаете.
- Я вам нужен? - спросил Кавардес так любезно и официально, что желание разбить телефон сменилось у Хауса желанием разбить морду этого подпольного светила, но он просто ответил, что ничего нового не происходит, и нужды в очной консультации нет.
Закат, наконец, слава богу, погас — в комнате заклубились стремительные южные сумерки. И Уилсон успокоился — глаза, устремлённые в никуда, закрылись, он тихо дышал, иногда постанывая, и жар стал немного меньше. Хаус скорчился на кровати, борясь со сном. Голова болела, шея сделалась деревянной, позвоночник отказывался иметь какое-либо отношение к прямохождению. Зато бедро сдалось и почти не беспокоило. Он понимал, что ночи не выдержит — заснёт. Утешал себя тем, что говорил Уилсон о своих рисках и возможностях причастности к этому его, Хауса, но из головы не шла та, ещё в больнице, внезапная остановка сердца, и судорожный припадок, и слова, сказанные Уилсоном в бреду про туманный берег, где его ждут, и откуда он не сможет вернуться. Он видел этот туманный берег раньше, знал его — это было то место, где он разбил себе колено, упав с велосипеда, и где увидел Сумчатого Кролика. Давным-давно, ещё не в этой жизни, на новоорлеанской конференции онкологов и нефрологов. У Кролика были глаза печального спаниеля и коричневый конверт из плотной бумаги, и по этим глазам, и по этому конверту Грег как-то сразу прочитал, что это — его кролик. Он взял его на руки — тонкие загорелые руки двенадцатилетнего пацана - и зарыл пальцы в тёплую шелковистую шерсть. «Ты — мой, я тебя никому не отдам!» «Врёшь, - сказала бесформенная фигура в чёрном с садовым инструментом через плечо. - Отдашь».
- Сеньор Экампанэ! Сеньор Экампанэ! Вам звонят из больницы, сеньор Экампанэ! - она трясла его за плечо и звала, и от неё пахло свежестью моря и какими-то тонкими духами - возможно, тоже морскими, а он не мог заставить себя проснуться.
- Пожалуйста, сеньор Экампанэ, там что-то срочное!
Он не мог заставить себя разлепить веки и не мог понять, что может быть срочного там, в больнице, когда его кролик — вот он, здесь, греет теплом руки, и от этого так уютно и так хочется спать...
- Сеньор Экампанэ, вам звонит доктор Кавардес!
Ему, наконец, удалось приоткрыть глаза, но тут же он зажмурился — гостиничные плафоны полоснули по глазам, как бритвой. Уилсон по-прежнему тихо дышал рядом — как оказалось, Хаус заснул, неловко приткнувшись в изножье его кровати. Оливия почти насильно вложила телефон ему, всё ещё ничего не соображающему, в руку, а руку так же насильно поднесла к уху, и он прохрипел в трубку что-то нечленораздельное, чтобы в следующий миг услышать Кавардеса:
- Мы только что получили посев с чувствительностью к антибиотикам. Это кандидоз, и в лёгких тоже. Вы слышите меня, Экампанэ? Нужно начинать каслофунгин внутривенно прямо сейчас.
- А его продают в гостиничном кафетерии? - Хаус снова ощутил накатывающую злость, но и к лучшему — она окончательно разбудила его.
- Не думаю, - невозмутимо откликнулся Кавардес. - Поэтому я попросил Оливию отвезти вам упаковку, чтобы вы начали лечение сразу же. И следите за функцией печени.
Хаус чуть не расхохотался от нелепости этой рекомендации и почти в крик спросил, как, Кавардес полагает, он должен за ней следить:
- По-вашему, у меня тут с собой портативная биохимическая лаборатория?
- Ну, у вас, по крайней мере, - сказал Кавардес, - найдётся пара пробирок и игла для внутривенных инъекций. А биохимическая лаборатория найдётся у меня. Оливия доставит мне кровь утром — мы с ней договорились.
Он повесил трубку, и Хаус повернулся к следившей за разговором Оливии. Она не слышала слов Кавардеса, но, видимо, и так всё поняла.
- Я привезла лекарство, - сказала она. - И ещё я принесла вам поесть. Вам обоим. Я не думала, что он без сознания — утром всё было... лучше.
- Видите его губы? - спросил Хаус, указав на Уилсона движением подбородка. - Это кандидоз. Да вы и сами должны это знать, если вы, действительно, сиделка или сестра. В лёгких у него то же самое, как и в пищеводе, желудке и кишечнике. Он умирает. И есть он сейчас не сможет. Только внутривенно. Давайте сюда каслофунгин.
- Я сама введу, - мягко возразила она. - А вы пока поешьте. Это пирожки с мясом — из больничного кафетерия, правда, не домашнего вкуса, но вы голодны, поэтому, думаю, привередничать не будете, - она протянула пластиковый контейнер, из которого даже через крышку пробивался вкусный запах. - Ещё я взяла вам пива.
- Пиво — лишнее, - сказал он. - Я и так засыпаю на ходу.
- Да, кстати, об этом я тоже хотела поговорить. Совсем не спать вы не можете, оставить его без присмотра — тоже. Давайте мы с вами поступим так: я буду сидеть с ним по два часа три раза в сутки. Конечно, этого мало, и вы всё равно будете недосыпать, но, по крайней мере, перестанете выматываться до потери сознания. Да, сегодня в виде бонуса — три часа. Ещё я могу прибираться здесь, приносить еду и отвозить анализы в больницу.
- Я не очень верю в бескорыстие, - заколебавшись, проговорил Хаус и принял из тонкой женской руки запотевшую бутылку пива, только сейчас почувствовав, как пересохло всё во рту, и как хочется пить.
- Никакого бескорыстия. Вы будете мне платить. У вас ведь есть какие-то восполняемые средства, правда? Давайте составим договор о найме в качестве... ну, скажем, той же сиделки. Расценки вы можете узнать в интернете, и, как нашим постояльцам, я сделаю вам скидку. Не слишком большую, потому что сделка должна быть взаимовыгодной. И мы обговорим всё добуквенно, чтобы у нас обоих не возникало ощущения обязанности. А пока за пирожки и пиво — сто двадцать шесть песо, - и она протянула выжидающе раскрытую ладонь.
- Время пошло, - сказала Оливия после инъекции каслофунгина. - На вашем месте я бы воспользовалась моментом и легла спать. Верхний свет я потушу — так лучше видно экран монитора — и возьму вон тот журнал, хорошо?
Хаус кашлянул:
- Вообще-то этот журнал...
- Я сама прекрасно вижу, что это мужской журнал, сеньор Экампанэ, но там, кроме всего прочего, есть раздел про авторемонт, если я не ошибаюсь, и довольно интересные статьи по психологии сексуальных девиаций. Ложитесь отдыхать, пока всё спокойно, я буду следить за прибором и за жизненными функциями очень внимательно, ничего не упущу и немедленно разбужу вас, если возникнет такая необходимость. Можете на меня полагаться — это моя работа. А утром мы узаконим и заверим у нотариуса наш договор найма, хорошо?
- А у вас тут что, и нотариус есть? - недоверчиво пробормотал он, вытягиваясь на своей кровати, вплотную придвинутой к кровати Уилсона, чуть ли не со стоном от облегчения, и она ему ответила, но он её ответа уже не услышал.
Уилсон и в бреду слышал ветер — и не только ветер; ему снова казалось, что где-то вдалеке, очень тихо, но отчётливо звучит саксофон, наигрывая так любимый им классический старый джаз. Он уже знал, что музыка, похожая на невнятный, но властный зов, доносится с туманного берега, где некто с голубыми глазами, мудрый в своём одиночестве, терпеливо ждёт, задумчиво глядя на воду, гладь которой, отдаляясь от берега, тоже сливается с туманом, и становится туманом, и свет пронизывает всё, зарождаясь в нигде. Уилсон знал, что нет ничего легче и приятнее, чем пойти на зов, с каждым шагом избавляясь от боли, дурноты, потрескавшихся корок на губах и вкуса крови во рту. Он с готовностью делал первый шаг — и вдруг останавливался, охваченный смутным беспокойством: взлохмаченный и небритый человек в потёртых джинсах, старом пиджаке и измятой рубашке с расстёгнутыми манжетами и воротом стоял, опираясь на трость, и смотрел ему, уходящему, вслед спокойным, всё понимающим, но при этом режуще печальным взглядом. «Уилсон, я умер. Как проведём твои пять месяцев?» Его голос был голосом саксофона с туманного берега, голосом голубоглазого мальчишки, голосом его, Уилсона, подсознания.
«Ты же знаешь, что такое боль, - мысленно попросил его Уилсон. - Отпусти меня туда, где больше не будет больно...» - «Я не знаю такого места, Уилсон. Там, где я, всегда боль. Мы с ней неразделимы. А там где боли нет, не будет и меня».
Он сказал чистую правду, как почти всегда говорил правду, и невидимый саксофон вдруг взвизгнул хрипло и надсадно, и оказалось, что это чайки, подравшиеся из-за прибитого волнами к берегу хлама. Западный край неба, который он мог увидеть в окно, зеркалил предрассветный молочный коктейль с клубничиной накатывающего из-под горизонта солнца и взбитыми сливками облаков. Рядом на пододвинутой вплотную кровати спал Хаус — реальный, не из сна, Хаус, вымотанный до последней крайности, взмокший во сне так, словно это усталость вытекала потом изо всех его пор. Повлажневшие волосы, обычно выглядевшие как некий необычайно длиноворсый войлок, свились в кольца, губы припухли и приоткрылись, роняя нитку слюны, а глаза под сомкнутыми веками беспокойно двигались в рем-фазе сна со сновидениями.
- Осторожнее, не выдерните иглу, - мягко предупредил женский голос, и , чуть повернув голову, он увидел Оливию Кортни, сидевшую с ногами в плетёном кресле. Тут же она спустила ноги на пол, нашарила свои сабо и подошла к нему.
- Вам что-то нужно? Утку? Попить? Поправить постель? Я буду помогать сеньору Экампанэ ухаживать за вами, как сиделка — вы не должны меня стесняться.
- Воды, - попросил он. После инъекций Хауса накануне он потерял довольно много жидкости. И хотя Хаус старался восполнять — с оглядкой на состояние лёгких и перикарда — всё равно во рту всё пересохло, а язык даже, кажется, потрескался, и его немилосердно жгло от кандидозных язв.
- Лучше не воду, лучше вот это попейте, - Оливия поднесла к его губам трубочку, уходящую другим концом в пакет с мутной жидкостью. Он сделал глоток и узнал прохладную слизистую с легчайшей кислинкой субстанцию, которую в больнице ему уже давал Хаус. Она утоляла жажду и смягчала боль во рту.
- Это питательный коктейль — лёгкие протеины, глюкоза, витамины, - объяснила Оливия. - С обволакивающим компонентом, чтобы уменьшить боль и тошноту.
- Всё равно тошнит, - поморщился он, но тут же спохватился и сказал: - Спасибо вам, вы очень добры, - и слабо улыбнулся, словно обволакивая её горьким шоколадом своего влажного ласкового взгляда так, что она смутилась и "включила" медсестру, строгим голосом наставительно сказав:
- Пейте понемножку часто — нужно хоть что-то усвоить, вы истощены.
- Откройте окно, - попросил он. - Так душно...
- Там всё ещё ветрено, вас не продует?
- Сейчас это не имеет значения. Болезнь развивается не из-за холода, а из-за снижение иммунитета от холода. А у меня всё равно уже нет иммунитета. Хуже не будет. Откройте.
Он говорил тихо, но внятно и почти не задыхался, хотя кислородной маской пока не пользовался — придерживал рукой, но задвижки клапана не трогал.
- Вам получше? - осторожно спросила она, распахивая створки. Влетевший ветер отбросил с её лица волосы и шевельнул страницы брошенного журнала. Уилсон жадно вдохнул его всем свободным объёмом лёгких и почувствовал вкус морской соли и йода на языке. Спящий Хаус что-то пробормотал и подтянул левое колено к груди — правую ногу он и во сне берёг от лишних движений.
- Он весь взмок, - спохватился Уилсон. - Ему зябко. Пожалуйста, там где-то должен быть плед...
Хаус снова что-то сказал, и Уилсон с удивлением разобрал несколько слов: «Не трогай... это мой кролик...»
Оливия вытащила плед из шкафа и аккуратно укрыла спящего — так, как будто это было для неё привычнее привычного.
- А вам не холодно? - обеспокоенно спросила она.
Уилсон отрицательно шевельнул головой:
- Нет... Вы давно здесь?
- С вечера.
- Всю ночь?
- Я прежде часто дежурила по ночам около тяжелобольных. Вы ещё спокойный пациент, а бывали и такие, что всю ночь не присядешь.
- Это всё уже Хаусу досталось, - бледно улыбнулся Уилсон.
Он проговорился, назвав Хауса настоящим именем, но сам не заметил этого, а Оливия не заострила на этом внимания — она всё равно уже знала, что настоящая фамилия Экампанэ — совсем не Экампанэ и слышала уже это «Хаус» из уст Кавардеса. Как, собственно, и Соло-Дайера звали не Соло-Дайер, а Джеймс с какой-то простой фамилией — Джонсон, Джексон, Уилсон...
- Как вам сейчас дышится?
- Лучше. Что я получаю?
- Каслофунгин. У вас кандидоз лёгких, посев дал рост везде, кроме секции каслофунгина. Кавардес передал лекарство со мной, и вы получили первую дозу ещё до полуночи.
- Семьдесят?
- Семьдесят, - кивнула она. - Вы знаете...
- Я - врач, - сказал он. - Был врачом...
- Хорошо. Давайте температуру померяем — мне скоро вас сдавать под расписку, - пошутила она, а он снова улыбнулся шутке своей жалкой улыбкой.
Она вложила датчик термометра ему в ухо и с трудом подавила желание взять — и пальцами потеребить мягкую, бледную, как кружочек банана, чуть присыпанную лёгким пушком мочку.
- Сто два. Не так плохо для отсутствия иммунитета.
Он кивнул, соглашаясь.
- Очень жалко будить вашего друга, но надо — я уже должна идти. Перед работой зайду к вам за анализами — доктор Кавардес просил привезти биохимию и мочу.
В глазах Уилсона мелькнуло что-то среднее между замешательством и жалостью:
- Послушайте, не надо его будить, пусть он хоть немного выспится...
Но она с сожалением в глазах покачала головой:
- Иначе нельзя. Я обещала. Он мне доверять не будет, если я нарушу обещание, и как я тогда смогу помогать ему?
Она наклонилась над Хаусом и, тронув за плечо, позвала:
- Сеньор Экампанэ. Пожалуйста, сеньор Экампанэ! Мне нужно уходить...