Море было спокойным. Лёгкий ветерок гулял по плоскости воды, рисуя мелкую рябь. Проплыли вдали дельфины. Утро было хорошим, каким-то воздушным. Солнце ещё не пекло, а в небе не было ни облака. Он стоял на набережной, ещё довольно пустынной, курил и смотрел на море. Командировка подходила к концу, оставались последние два дня. Как странно, думал он, вокруг такая природа, такое море, такое волшебство вокруг, и такие люди... Крикливые, наглые, грубые... Не все, нет, но почти все. От этих людей быстро устаешь, даже не общаясь, не разговаривая с ними. Он думал о том, почему такая природа не делает людей лучше, спокойнее и добрее? Почему вокруг столько хамства и агрессии? Ещё было много курортников, и на очень многих из них смотреть тоже было неприятно. На лицах было какое-то отсутствующее выражение и, что самое удивительное, в этих людях чувствовалось странная обречённость. Он не понимал, почему возникла именно такая ассоциация, такой образ - обречённость...
Потом, уже вечером, он не знал, куда себя деть, чем заняться и как дождаться, пока нестерпимо захочется спать. За много дней здесь он так и не встретил человека, с которым можно было бы беседовать. В результате, за два дня до отъезда накатило одиночество. Вцепилось в него, скрутило всего внутри и держало. Когда это стало совсем невыносимо, он поехал в центральный парк, в котором не был, да и не хотел ранее. Захотелось побыть среди людей... Парк был очень большой, поросший высокими деревьями и пальмами. Там было ярко и шумно, и он свернул на боковую дорожку, решив, что так было бы лучше, и обходя стороной какофонию звуков и мелькание множества ламп и фонарей. Дорожка была темна и пустынна. На редких лавочках никто не сидел, и было относительно тихо.
Он шёл неспешно и думал о том, что было бы здорово встретить здесь каких-нибудь интересных людей, случайно познакомиться и побыть, поговорить с ними, послушать... Захотелось выпить кофе. Он вышел на центральную аллею, самую яркую и шумную. По ней шло множество людей, и он уже пожалел, что пришёл сюда. Вдоль всей аллеи с правой стороны стояли в ряд лавочки, и на них сидели пожилые люди и молодые мужчины с цепкими взглядами. Послышались звуки скрипки, и он даже не поверил сразу - ну откуда в таком месте может оказаться скрипка? Но скрипка
звучала всё явственнее по мере его приближения.
Играл старик. Он стоял на той стороне аллеи, где не было лавочек, и прямо напротив него одна была свободна. Он подошёл и сел. Старик играл что-то
незнакомое.
В тот вечер он просидел на этой лавочке до того времени, пока старик не доиграл и не стал собираться. Он сидел и смотрел на старика, и слушал его музыку, и видел, как смычок взмывает вверх и скользит вниз, и замирает. Он смотрел на старика, седого, совсем старого, на его прямую спину и красивые руки, и изящные пальцы. И старик смотрел на смычок, и наклонялся в такт его движениям, и его большие очки с толстыми стеклами делали его похожим на волшебника. Он доигрывал мелодию и устало опускал руки, и рассеяно улыбался, и кланялся проходящим людям.
К скрипке был прикреплен маленький микрофон, а рядом, на дорожке лежали футляр от скрипки с пакетом для денег внутри, маленький аккумулятор и магнитофон, тоже маленький. Еще было устройство, принимающее сигнал от скрипки. Из динамика звучали аккомпанемент для скрипки и звук самой скрипки.
Он сидел, слушал музыканта и думал, что одна скрипка воспринималась бы куда лучше безо всей этой аппаратуры. Но было очевидно, что старик здесь именно для заработка, и всё это для того, чтобы быть услышанным. Было странно видеть этого старика, импозантного, интеллигентного, держащегося с достоинством. Было странно понимать, что ему приходится работать. Он не должен более работать, ни он, ни другие старики. Потом промелькнула мысль, что он здесь не ради денег, что ему нравится здесь быть, играть. Но эта мысль быстро прошла. Видно было, что ему тяжело, под конец своего выступления он еле стоял. Мелодии в магнитофоне звучали одна за одной с небольшими перерывами, и во время этих пауз он пытался немного отдохнуть. Слушать его было здорово. И очень здорово было видеть его руки, видеть, как он весь находится в своей музыке, как он проживает её здесь и сейчас, как он полностью погружён в звуки.
А мимо шли люди. Сначала он не обращал на них внимания, весь отдавшись творчеству старика. Но людей было слишком много, и он волей-неволей стал замечать окружающих. По самым скромным подсчетам за то время, пока играл скрипач, в обоих направлениях прошло не менее двух тысяч человек. Он конечно не считал специально, и это количество было, наверное, даже приуменьшено. Он стал рассматривать людей, вглядываться в их лица, смотреть, как они реагируют на старика и его игру. Самым поразительным оказалось, что на него почти не обращали внимания. Люди просто шли мимо. Может один-два человека из десяти поворачивали головы, не сбавляя шага. Некоторые останавливались и обсуждали, как и почему скрипку слышно из динамика. Потом догадывались, смеялись и шли дальше. Было уже поздно, но в парке было много детей. Они гуляли с родителями, и было видно, что они устали. Они были либо вялыми, либо перевозбуждёнными. Смотреть на детей было грустно. Самые маленькие детишки замедляли шаг, оглядываясь на старика, или вовсе останавливались. Тогда родители брали их за руки и вели дальше. За весь вечер ни один папа ни наклонился к малышу, объясняя.
Люди шли нескончаемым потоком. Кто-то быстро, кто-то медленно, устало. На лицах многих была разочарованность. Будто кто-то обещал чуда, но не дал. Люди шли в парк и из парка. У многих возвращающихся в руках были большие плюшевые игрушки, некрасивые, безвкусные, аляповатые. Наверное, люди выиграли их на аттракционах. И у многих были коробки с попкорном, и семечки, и алкоголь в пакетах, и сладкая
вата, и изо ртов многих торчали бумажные скрученные дуделки, которые
разворачивались, когда выдували воздух, и издавали неприятные, резкие звуки. И взрослые, и дети шли и дудели, почти не переставая. Им было весело. Люди шли одни за другими, и одни были возбуждены и смешливы, а другие подавлены. Может, они и не были подавлены, но ощущение вызывали именно такое. И многие шли парами или небольшими группами, и не смотрели друг на друга и не разговаривали друг с другом, просто шли рядом. И было странно видеть, во что они одеты. Можно было увидеть и спортивные штаны, и майки совсем без рукавов у мужчин, и вечерние платья у некоторых женщин, и наряды у некоторых девушек, как у шлюх, и дам в возрасте, одетых, как девушки. И было много толстых, даже жирных людей, и никто не скрывал этого. И видна была распущенность людей, их лень. Они лениво шли, лениво смотрели, лениво разговаривали...
Людей было много, и почти все они не обращали внимания на скрипача. А скрипач играл. Близоруко смотрел на проходящих и улыбался им.
Очень редко люди клали деньги, в основном мелочь. Её звон был слышен даже в шуме, царившем вокруг. И уж совсем редко в пакет опускали купюры, и видно было, что, по-сути, это та же мелочь. Интересно было видеть, как люди это делали, как клали деньги. Они торопливо подходили, быстро опускали руку и так же быстро уходили, не смотря на старика. Иногда на их лицах можно было заметить некий ответ на незаданный вопрос. Вопрос о том, сделал ли ты доброе дело?
Одна пара, мама с дочерью, остановились прямо напротив старика и стали фотографироваться. Старик вздрогнул от вспышки, но играть не перестал. Некоторые фотографировали самого скрипача, так, мимоходом. И фотографировались на его фоне. И не смотрели при этом на музыканта, а просто становились рядом, а потом
отходили. Но большинство просто проходили мимо, вообще его не замечая. И лишь однажды рядом села девушка с грустными глазами и какое-то время слушала игру старика. Потом она ушла.
Он сидел и думал об этих людях, об их равнодушии, пытался понять, что им интересно. Он думал об этом месте, ярком и шумном, о примитивных, глупых, в общем-то, аттракционах, о бесчисленных кафе с плохой едой. Думал о том, что вся эта масса людей выглядит по-сути одинаково, будто у всех одинаковые лица, одно лицо на всех. О том, что эти тысячи людей выглядят, как некий усреднённый человек, и с этим человеком разговаривать, быть, не хотелось. И было странно, что эти люди приехали из разных мест, а казалось, что все они из одного, из такого, где одни на всех правила и интересы.
Исключение составляли лишь некоторые дети и некоторые девушки. Эти редкие дети и девушки радовали глаз. Дети - тем, что были прекрасны в своем детстве, очаровательны. Он смотрел на них и улыбался им. А девушки радовали своей красотой, молодостью и грацией. Они были полны жизни и того непосредственного женственного эротизма, что вдохновляет, приводит в лёгкое волнение и очаровывает. Их красота и молодость были, как редкие цветы, на которые хочется смотреть и любоваться. Правда потом некоторые из девушек открывали рот, и то, что они говорили, полностью разрушало тот образ, который создавало их тело.
Тело, просто тело. Красивое, грациозное, но тело. Кожа, думал он... Кожа прекрасна. Она, эта кожа, имеет какие-то формы, и формы эти хороши. Ровная, гладкая, без изъянов, загорелая кожа. Это на мгновение испугало, показалось, что это не люди вокруг, а какие-то сгустки пустоты, на которые натянули кожу в определённой последовательности. На кого-то, как на этих девушек - красивую, на других обрюзгшую, дряблую, нелепую. Множество ходячих оболочек. Потом это ощущение прошло.
Скрипач доиграл последнюю мелодию и стал собираться. С лавочки напротив видно было, как тяжело дался ему этот вечер. Тогда он встал, подошел к старику и поблагодарил. Положил в пакет крупную купюру и, обернувшись к старику, пожелал ему здоровья. Старик смотрел сквозь толстые стёкла, вглядываясь, и устало покачивался. Он улыбнулся скрипачу и пошёл по аллее вглубь парка.
Он шёл неторопливо, с краю, но всё равно кому-то мешал, и эти кто-то обходили его с раздражением. Он зашел в открытое кафе, в котором было потише, и попросил кофе. Рядом с его угловым столиком проходили люди. Он уже устал их разглядывать и изучать и стал смотреть сквозь них. Раздражали только вспышки от фотоаппаратов. Фотографировались почти все. И он не понимал, зачем людям непременно нужен был какой-нибудь фон? Самое забавное, что этим фоном могло быть что угодно - и деревья, и фонтанчики, и "Шрек", и огромное пластиковое мороженное рядом с лотком с настоящим мороженным, и молодой лев, наверное обколотый, раз был столь неподвижен. И были большие змеи на плечах, и попугаи, и мартышки, и игуаны, и вообще всё подряд. Казалось, что людям всё равно, рядом с чем фотографироваться, лишь бы с чем-нибудь.
Весь парк был наполнен гулом, состоящим из смеха, громких фраз, музыки ото всюду. Люди словно роились, от постоянного движения рябило в глазах.
Надо уходить, подумал он, и больше сюда ни ногой. Он шёл по яркой аллее среди множества людей и думал о том, что наверное, возможно, человечество не развивается, не улучшает свою природу, не стремится к прекрасному, а наоборот - дичает. Думать об этом было стыдно и неловко, но весь вечер здесь, в этом парке, люди в этом парке, люди в этом городе и во всех городах, в которых он бывал, все эти люди утверждали в мысли, что они становятся хуже. И даже не хуже, чем были, а хуже, чем могли бы быть. Это было тяжело - видеть это и понимать, что происходит что-то страшное, что-то непоправимое. Думая о людях, вспоминались лишь несколько человек, достойных, по-настоящему умных и благородных.
На следующий день он всё же пришел в парк ещё раз, специально послушать скрипача. Этот вечер совершенно ничем не отличался от вчерашнего. Казалось, что и люди те же, а может так и было. Лавочка напротив так же была свободна, и он просидел на ней часа два, наслаждаясь звуками скрипки, пусть и искаженными динамиком. Очень хотелось услышать любимую "Весну", но последней мелодией в тот вечер была "Зима". Но это тоже было здорово и прекрасно.
Потом, когда старик доиграл, он подошел и положил в пакет такую же купюру, что и вчера. Подумалось - как здорово, что старик заработал за два вечера больше, чем за несколько недель! Может, он какое-то время отдохнет?..
Старик смотрел на него сквозь толстые стёкла и рассеянно улыбался...
2012 г