Высота

                ВЫСОТА

                повесть


    Рассыпая в густом, в тугую фиолетовую спираль свитом воздухе пронзительный звон, вдруг начали во-всю орать, заливаться птицы. Небо на востоке ярко, малиново зажглось, понеслось, потекло сначала в одну сторону, затем ещё быстрее в другую и - остановилось, повиснув светло-жёлтым подолом будто на чьём-то гигантском выпуклом животе. Чёрная, лежащая тихо в самом низу трава стала светлеть, поднялась, свежий, упругий ветерок погнал первую её волну наверх, наверх, к самой вершине крутого земляного лба, полнеба закрывшего собой; из
исчезающей, как сон, темноты выпрыгнули лежащие на почти вертикально вверх задранной плоскости алые лоскуты кустов и жирные пятна деревьев и испуганно оглянулись. И вот - встал во всей своей широте и красоте и наготе мир, наполненный от края и до края звуками, движением, красками. И хотя было ещё совсем тихо - даже беспечно вдруг разоравшиеся птицы смолкли,- чувствовалось, что тугая нить воздуха напряжена до самого предела, дрожит, готовая взорваться и выхлестнуть из себя великую энергию, накопившуюся в ней за ночь и залить, затопить ими всю видимую вселенную ароматом любви и блаженством существования в ней. И ветер, этот владыка всего под солнцем и луной, вдруг рванул, ударил по струнам неба и земли и зазвучал, взыграл великий оркестр, зазвенел, зарокотал мир, готовый любому благодушно поведать свои великие тайны и истории – если его хотя бы сколько-нибудь внимательно выслушают.
     Ефрейтор Глазков поцокал языком, плюнул на круглые камни у самого своего носа, растёр намокшую пыль натруженной, негнущейся ладонью, с резко зазвучавшей горестью вздохнул и, разминая затёкшее тело, поёрзал на животе. Свет, густея и колеблясь, как живая, вполне разумная каша, вывернулся, раздвинулся и вытолкнул из себя маленький лысый его лоб и худые, натянутые на скулы щёки. Раскинув тонкие лепестки ноздрей, зевнул, втянув в себя прохладную пряную полотняную полосу воздуха, сочно затрещал ртом. В глубоких и прямых, точно ножом вырезанных складках у рта чёрными пятнами въелась пыль, и оттого лицо его в начавшемся утреннем свете казалось странно размалёванным, почти весёлым, как скуластый скелет. Белую изношенную пилотку он надел поперёк, и на обе стороны смешно под ней торчали его мягкие длинные уши. Несколько выгнутых кверху морщин вспыхнуло у него на лбу, как карандашные росчерки, глубокие синие ямы глаз шевелились,- и всё это вместе с прилепившейся сбоку печальной улыбкой придавало его лицу какое-то совсем не трагическое по-солдатски и суровое выражение, а такое, какое бывает у напыщенных арлекинов в цирке или клоунов. На белых, выцветших его ресницах дрожал песок, загоревшиеся глаза, совсем голубые, прозрачные смотрели, впрочем, очень невесело - куда-то очень далеко, высоко, точно просили у начинающего ярко и радостно синеть неба ещё чистоты и голубизны, ещё, чтобы на весь мир выплеснулись они, чтобы навсегда изгнать из него ненужные, но всегда и всюду почему-то существующие грусть и печаль. В растрескавшихся губах его, под которыми виднелись жёлтые пропащие зубы, подпрыгивала травинка, такая же маленькая и сухонькая, как и сам ефрейтор, летала, словно дирижируя почти неслышимой, но всё же всё, всю вселенную, наполнившей тревожной мелодией. Совсем рядом, саженях в десяти от него огромным тёмно-синим венком вздымалась старая разлапистая яблоня, давно забывшая внимание и тепло человеческие, и перезревшие яблоки, дети её, отрываясь от веток, глухо в кончающейся темноте стучали в землю, высоко выстреливая брызгами из разбитых боков над ничейной полосой между затаившимися русскими и немцами.
     "Хоть бы одно яблочко мне, от сволота..."- незлобиво ругался Глазков, глядя на пропадающее не за понюшку табака богатство. Он поднял завёрнутую в пыльный брезент флягу, потрусив, заглянул в неё, глотнул, брезгливо сморщив лицо, тёплой прокисшей воды.
     - Фу ты, гадость, тухлятина!- в сердцах сплюнул он, и сухая пыль, взмокрев, тотчас скаталась ртутными шариками. Тяжёлая винтовка, обвитая металлическими кольцами, натёртыми человеческой кожей до блеска, прижималась сбоку к нему, как военная, любимая по принуждению жена, и одной рукой он машинально и нежно теребил её шершавый, рубленый косо ремешок. Веки его иногда падали на уставшие глядеть в непосильную даль глаза, и тогда к нему приходило видение - быстро, точно ждало оно его прямо за ушами у стриженого затылка: сочные красные яблоки витали перед ним по воздуху, внезапно превращаясь в явственные женские груди с упругими бордовыми сосками и готовы были сладко ударить ему прямо в губы. Глазков просыпался и испуганно смотрел по сторонам, притягивая к себе деревянную отполированную талию, улыбался, и песок с его губ и дрожащих ресниц тихо сыпался на землю.
    - Глаша, ой Глаша,- шептали его избитые в трещинах губы,- не моя ты песня...
   Он тяжко вздыхал и, не в силах удержаться, щурясь, следил, как яблоки весело, точно резиновые мячи, скачут в траве. Санинструктор Глаша, офицерская баба, очень нравилась Глазкову, и он, в свободные от службы минуты, бегал тайно смотреть на неё к ослепительно сияющей на солнце ленте реки, когда она, бестыже голая, блистая телом, скользила и переворачивалась точно рыба в воде, и увиденные её дрожащие грудь и дырявый живот ещё долго потом преследовали его воображение. У Глаши были щедро облитое веснушками лицо, маленький вздёрнутый нос, соломенного цвета волосы-карэ, каждую секунду залетающие ей на лицо, и огромные синие, словно распахнутые внутрь самой себя глаза. Она была запросто со всеми от рядового до генерала, смеялась, как мужик, басом и крепко ругалась, и последнее более всего нравилось Глазкову. Теперь он был поставлен в ночной дозор. Короткие и кривые, с неизгладимой печатью крестьянства его ноги в сморщенных, видавших виды сапогах переминались и шуршали о высохшую землю. Весь он, совсем небольшого роста, тоненький, помещался в узком желобе, выдавленном танковой гусеницей над его полузасыпанным окопцем, то и дело взбрасывал колени на острые и задубевшие, как сухое тесто, края, чтобы размяться и не уснуть. Ему сильно хотелось яблок и Глаши, и он не знал ещё, что сегодня вечером он будет убит.


    - И ведь живы, все живы, товарищ комбат, вот чудо-то!- радостно сыпал низенький щуплый и рябой человечек в мятом пятнистом защитного цвета балахоне, свисающем с него мешком чуть не до земли.- Поссать, стерва, вышел, тут мы его и взяли тёпленького!- Коротыш часто и сбивчиво ступал, почти бежал в быстро светлеющем воздухе, стараясь не отстать от высоко роста капитана, голенастого словно гигантский кузнечик, в набитой на самые глаза фуражке с квадратным козырьком, и - размахивал при этом коротенькими ручками с белыми точками ладоней.- По башке ему пистолетом звезданули, и давай верёвками его крутить. Вот он, сука немецкая, холёный...- пролил он мягко и незлобиво, как не старался добавить в голос каменного.
   Оба они, покружив в узком чулке окопа, выплыли во вдруг расширившееся пространство, заполненное громко смеющимися и курящими ароматные трофейные сигареты бойцами. В окружении их на разбитом зелёном снарядном ящике восседал, разбросав тонкие ноги в нализанных до блеска сапогах, похожие на хитиновые лапки насекомого, немецкий офицер, с бьющей на лице смесью гнева и отчаяния. На бледном виске у него горела засохшая чёрная строчка крови, тоже курил разбитыми губами. Ветер дёргал его рассыпавшиеся
на лбу жёлтые волосы. Смех и крики тотчас смолкли, едва сурово взглядывающий капитан появился, все принялись гладить и поправлять ремни, вытягиваться. Немец, получив сзади пинка, шатнулся и, глядя из-под узкого лба, нехотя поднялся.
   - Каков, а? Хоро-ош!- весело улыбаясь, пятнистый коротыш, подскочив к немцу, ощупал тому мускулы на руке, словно выставленной на продажу обезьяне. Молодой, лет тридцати, узколицый и горбоносый немец, в чистеньком мышиного цвета кителе и брюках-галифе был высок и статен.
Пуговица у него на шее была с мясом выдрана, и выглядывал белый, избрызганный кровью, подворотник. Он злобно и затравленно глядел
на густо со всех сторон облепивших его русских, и губы его и глаза то и дело кривились в презрительной улыбке.
   - Небось, не одного нашего на тот свет отправил, гад, а вы тут с ним шухры-мухры разводите, сигаретками его фашистскими балуетесь,- не отрывая от немца свинцового взгляда, станцевав злой танец губами, выдавил капитан. Человечек в балахоне тотчас примолк, спрятался за чьими-то могучими плечами.
   - Ich spuke auf alles!- вдруг сказал низким басом немец, жирно сплюнув в землю.
   - Ого,- выглянув, крикнул коротыш, с опаской глядя на капитана.- Заговорил... А то, понимаешь, молчит и молчит, как воды в рот набрал,- и снова рыжая смешливая физиономия его пропала.
   - Разговорится, небось,- надвинув ещё глубже фуражку на глаза, насмешливо, гадко оскалил белые лошадиные зубы капитан и повернулся идти.- В штаб его и переводчика, быстро!
   Над самой сине-чёрной полосой горизонт вдруг содрогнулся, воздух подался вширь и - взлетел от земли. Тотчас край под небом оранжево, пёстро зажёгся, искры, как ковёр, рассыпались повсюду, увиделись очень отчётливо, точно увеличенные линзой, - бугристые палатки, колёса и гусеницы техники, выпуклая броня, листья деревьев и лица людей, вытянутые лошадиные морды, ленты далёких лесов и холмов - сизые густые туманы ещё стелились там, и страшно далеко показался громадный, дрожащий, голубовато-красный диск солнца. Натужно гудящие лучи солнца полетели повсюду, висящий над лесом косо месяц сразу поблек, отвернулся, стал накрываться белыми облачками и тускнеть. Листья и стебли кустов и деревьев качнулись, и крупные капли влаги застучали с них,- всё поворачивалось на восток и дышало.
   Капитан Рогожин, сгорбившись, сидел возле меленького, сбитого вручную стола и, свесив с ладони угрюмое лицо, звонко и протяжно стучал в доски карандашом. В земляной узкой норе блиндажа было чудовищно накурено, и свет из узкого, словно неумело, наспех прорезанного оконца, влетая, тотчас гаснул в табачном полумраке. Несколько человек офицеров и солдат находилось здесь, сгрудившись вокруг него, молчали.
   - Спроси ещё раз,- упрямо, хрипло говорил капитан уставшему бледному переводчику,- где подходы к укреплениям, где огневые точки, сколько?
   Переводчик, по-немецки картавя, чернея кругами ввалившихся глаз, перевёл. Немец сидел под стеной на табурете, высоко забросив одну ногу на другую, с подчёркнуто прямой спиной, качая острым носком сапога, поглядывая лукаво в маленькое окошко, вывернув вверх горбатый нос.
   - Найн,- громко, отрывисто, вызывающе-насмешливо сказал он.
   Воцарилась напряжённая,  гнетущая тишина.
   Капитан, засопев, засияв страшно побледневшим лицом, вдруг с яростью швырнул остро отточенный карандаш об стол, неловко ударившись коленом об край стола, громыхнув, закачав весь блиндаж, вскочил, разогнав плывущие пласты синего дыма.
   - Ах - "найн"? "Найн"?- глаза его налились кровью, он, на ходу вытягивая из кобуры пистолет, близко подпрыгнул к немцу, и тот, свалив на пол табурет, высоко грудью задышав, встал навстречу ему. Теперь они, стоя почти вплотную один к другому и раскачиваясь под ударами своих сердец, с ненавистью смотрели друг другу в лицо.
   - Я тебе дам - "найн"!- шипел, показывая зубы, словно кусая, Рогожин. Помахивая пистолетом, он откатился на шаг от немца.- А-ну, выводи давай, матерь в дышло!..- забрасывая на щёку рот, закричал капитан конвоиру. Коренастый часовой понятливо, пошловато-хищно улыбаясь, ухватил крепко рукой фашиста за горло и дёрнул к выходу.
   Обвалив землю, все они колыхающейся, молчаливой толпой высыпали из окопа в белое, начавшее ярко гореть над ними небо. Бегом пролетев опасное, простреливаемое снайперами пространство, звенящее неестественной тишиной и выстланное зелёной, нетронутой сапогами травой, оказались спрятанными за небольшим круглым земляным горбом. Здесь можно было стоять, не боясь пули. Кругом делово, озабоченно ходили бойцы, чуть ниже по склону, в жёлтых обгорелых кустах, волнуясь, громыхая на ветру брезентом, бугрилась палатка с красным крестом на боку, натянутая на свежевыстроганные берёзовые шесты. Рядом, окутываясь розоватым, пряным дымом, варилась солдатская кухня. На них, останавливаясь на мгновение, смотрели чёрными измождёнными лицами пробегающие мимо солдаты и продолжали движение по только им известным маршрутам. Ведя, немца с упоением резали все кулаками и сапогами, предчувствуя неизбежную, скорую смерть того и ни капли не жалея об этом. От каждого удара он всё ниже приседал и неожиданно замахал руками и начал хрипло по-русски ругаться. Его сочно в зад толкнули сапогом, и он, сорвавшись с ног, точно зверь, несколько шагов по мокрой траве прошёлся на четвереньках. Поднявшись, он оказался один, в десятке шагов от всех, и в глазах его тотчас зажглось понимание своей близкой участи. Лицо его от зуботычин распухло и окровенилось, мокрые волосы рассыпались на лбу, на сверкающих болью и ненавистью серых глазах. Рогожин, щёлкнув, передёрнул затвор. Все точно по команде тоже защёлкали оружием. Немца невидимая волна ударила в грудь, лицо его облилось страшной бледностью.
   - Скажи ему,- не отводя налитых бешенством глаз от офицера, с надсадом закричал капитан.- Скажи, что я спрашиваю в последний раз!
   Слушая сбивчивую речь переводчика, блистая огненно глазами, подвесив кривую улыбочку на разбитые губы, немец вдруг вынул из нагрудного кармана беленькую короткую сигаретку и, сунув её в густо под носом сочащиеся алые пузыри, сверкнув зажигалкой, выпустил вверх дымок, который тут же, рассыпаясь, унёсся, как душа, в удивительно чистое, голубеющее над ним небо.
   - Stalin kaput!- сказал он и принялся нагло притопывать ногой по жёлтой, исполосованной колёсами и гусеницами травке, ни на кого не глядя, словно не было здесь ни раскрывших от изумления рты, вооружённых до зубов красноармейцев, ни клацающего длинным пистолетом Рогожина, ни разлитых красных звёзд на броне и на пилотках бойцов - ничего. Глаза его узко щурились на выше взошедшее, значительно уменьшившееся в размерах солнце. У капитана на секунду перед глазами взорвался ослепительный круг, он, дрожа весь, стал ввинчивать в немца руку со стальным жалом.
   - Товарищ капитан,- сбоку подскочил к выпятившему глаза Рогожину боец, гремя автоматом и котелком.- Нашто пулю на гада тратить, счас мы его быстро разговорим...- он недобро сверкнул в сторону немца глазами.
   Капитан от такой неслыханной наглости фашиста не знал, что сказать и что предпринять. Убил бы того к чёртовой матери сейчас за милую душу, обойму бы всю с наслаждением в рыжие глаза выпустил. Он с синим, растянутым от бессилия лицом обернулся к бойцу, стал заикаться, не мог простой фразы выговорить.
   - Ну?- отмычавшись, спросил хмуро, готовый и на бойца свою злобу выхлестнуть, тихо порадовался про себя, что сгоряча не застрелил пленного офицера, последнюю надежду застрявшего перед проклятой высотой полка. Васин, комполка, ему бы этого не простил.
   - Сей момент...- услужливо заизвивался боец, весь засияв, застучав сапогами, скрылся. Капитан, растерянно следя за ним, сунув пистолет за пояс, ждал. Из-за кустов, нарастая, послышался рёв тяжёлого двигателя, показался пыхтящий, исходящий чёрным дымом трактор, похожий на железного урода с тупой нахальной мордой. Лязгая гусеницами и сотрясаясь, он подползал, следом в предвкушении необычного зрелища весёлой гурьбой валили солдаты. Увидав прямого, как жердь, сурово глядящего капитана, они двигаться стали медленнее, но не остановились совсем. Немец, переступая с ноги на ногу, с тревогой стал коситься на приближающуюся к нему странную кавалькаду.
   - Ну-ка вяжи его, гада!- понеслась команда. Пригнавший трактор боец, выпрыгнув из дрожащей кабины, подскочил к озадаченному фашисту и мгновенно ударом приклада автомата в ухо сбил того на землю. Барахтающегося и неистово орущего немца подхватили множество рук и крепко увязали ногами вперёд к отполированной до блеска, сверкающей на солнце стальной гусенице. Офицер жутко извивался, точно гигантский червь, стараясь высвободиться, со стуком бился затылком и вращал головой.
   - Вася, давай!- с весёлым хохотом закричали водителю.
   Заревев и высоко выплюнув струю густого чёрного дыма, трактор дёрнулся, зубчатые колёса его медленно завертелись, и матерящегося немца повлекло сначала чуть назад, затем быстро потащило вперёд, он звонко ещё раз стукнулся затылком, выгнулся дугой и пронзительно, по-бабьи закричал. Через секунду его ноги почти коснулись земли, показалось - позвоночник и кости его трещат,
вот-вот лопнут.
   - Ja, ja!- заорал фашист так громко, что перебил и грохот мотора и диких хохот солдат.- Hitler kaput!
   - Стоп, стоп, отставить!- тоже нервно подхохатывая, дёргая острыми плечами, махнул рукой Рогожин, радуясь, что всё так благополучно кончилось. Трактор, тяжело вздохнув, остановился. Всхлипывающего, с трясущимися губами немца сбросили на землю. Он по-детски пускал из носа пузыри, и целая лужа собралась у него под носом, которую он старался вытереть рукавом, грудь его от рыданий высоко, судорожно поднималась.
   Рогожин недобро, криво улыбаясь, снял тут же на месте первые показания. Немец говорил охотно и между словами всё ещё подвывал протяжно, по-волчьи, не оправившись окончательно от пережитого им только что страшного удара. На карту нанесли огневые точки противника, но дало это мало: укрепления были поставлены так удачно, что подобраться к ним практически было невозможно. Немца (его звали Отто Шульц), страшно постаревшего и безмолвного, с развевающейся на ветру заметно поседевшей прядью волос
отправили в тыл дивизии.


      Солнце уже забралось высоко, куда-то под самый край вылизанного до бела полуденного неба, когда в батальон нагрянуло начальство. Получив телефонограмму, Рогожин, не стесняясь присутствия в штабе офицеров и бойцов, крепко выматерился.
   - Ста-ановись!- выскочив из тёмного блиндажа на солнце, жмурясь до слепоты, одевая на ходу фуражку, заметался у входа, оправляя гимнастёрку и ремень, дёргая кобуру. Выпрыгнул, наконец, наверх, упрямо и уверенно сразу начал двигать плечами, звонко, сухо, ударяя выдубленными подошвами в твёрдый, чуть покатый лоб земли.
   - ... нови-ись!- понесли глотки дальше команду, и она назойливым эхом заскакала повсюду, по всем с головой зарывшимся в землю подразделениям. Из щелей и окопов, из нор выбирались недовольные солдаты, щурясь и кашляя, и, брынча котелками и касками, тянулись все в одном направлении.
   - Смирна-а!- Рогожин на длинных, как ходули, негнущихся ногах, побежал вдоль подтягивающего строя, и его брови гневно и нежно шевелились.
   Из-за густо изрезанных осколками стволов высоких тополей, звенящих на ветру жёлто-зелёными кронами, вылетело облако пыли, и тотчас, нагнав его, появилась полевая пятнистая машина. Ещё на ходу из неё выскочил немолодой грузный полковник с лицом, залитым тенью от козырька, и следом за ним скатились со ступеней два подтянутых майора, которые, ни на шаг не отставая от полковника, неотрывно смотрели ему в потный, блестевший затылок. Капитан, повернувшись на каблуках, шлёпая подошвами, воткнув ладонь в висок, побежал на доклад к начальству.
   - А-ну, зайдём,- не дослушав рапорт, хмуро сказал ему комполка, кивнув шеей и лбом, и офицеры неровной кучей, разновеликой волной плеч и голов, проплыв мимо солдатского строя, завернули в блиндаж. Когда они, осыпая со стенок землю и камни, влезали в окоп, навстречу им, щурясь от яркого солнца, откинув плащ-палатку, выпорхнула санинструктор Глаша, заспанная и измятая, с осыпанным жёлтыми волосами лицом, загородила на секунду путь. Полковник, подвинув плечо, пропуская, недобро усмехнулся, но не сказал ничего.
   - Я же просил, не крутись здесь, вылезла прямо перед носом,- поравнявшись с ней, бросил через зубы шедший во втором ряду Рогожин, со злостью насадил козырёк глубоко на глаза.
   - А я всегда и везде хочу быть с тобой,- как ни в чём не бывало, томным голосом отвечала Глаша,- имею, в конце концов, право на это, жена я тебе или нет? Посмотрев на неё страшными глазами, Рогожин пропал в темноте за плащ-палаткой.
   - Баб, понимаешь, развёл тут,- колюче, пробив капитана взглядом, бросил полковник, садясь на затрещавший под его весом ящик.- Зачем?
   - По делу была... Санинструктор...- краснея, соврал Рогожин. Разогнув спину, упёрся головой в рубленый бревенчатый потолок.- Виноват, товарищ комполка...- И обида - обида такая свинцовая вдруг зазвучала у него в груди...
   - Ладно сядь,- умно, понимающе улыбаясь, сверкая снизу-вверх чёрными вишнями глаз из-под круглого лысого лба, сказал полковник. Все закурили, в табачных кольцах лицо полковника приняло синеватый оттенок.
   - Хватит валяться, хватит пухнуть, Рогожин, наотдыхались. Слушай, вот тебе приказ,- полковник впечатал зашипевшую папиросную гильзу в измятую железную банку с водой. Рогожин по привычке начал собранно откашливаться, тоже потушил ядовито заструившую дым папиросу, дёрнул вниз гимнастёрку за спиной.
   - Эта твоя б... ская высота, как кость в горле у всего полка,- захрипел прокуренными лёгкими полковник, от блиндажной духоты стал расстёгивать воротник толстенькими проворными пальцами.- Завтра полк атакует, так вот,- упёрся он остановившимися выпуклыми глазами в капитана.- Чтоб к утру высотка была взята. Вопросы?- спросил он тише, мягче, чуть улыбнулся усталым лицом, точно вся строгость у него быстро кончилась.
   Рогожин подавленно молчал, в тишине слышно было, как со свистом воздух входит в его раздувающиеся широкие ноздри.
   - Ясно тебе, спрашиваю?- полковник с удивлением взбросил вверх брови.
   - Так точно,- не очень уверенно сказал капитан, губы обиженно поджал.
   - Возьмёшь,- продолжал зло ворчать полковник, не желая замечать явного неудовольствия приказом капитана,- героя дам. Нет - расстреляю собственной вот этой рукой, понял? И трибунал к чертям собачьим не понадобится. Неделю здесь стоим,- снова стал заводиться комполка, зарычал почти,- начальство все мозги сожрало! Развёл тут у себя антимонию, понимаешь, сонное царство... и бабы ещё... Рогожин взволновался, вздул чёрные дыры ноздрей, зашатался,
как медведь, из стороны в сторону.
   - Я целую роту здесь положил, товарищ полковник. Высота вся в бетоне, а артиллерия наша почему-то молчит. Почему?- на одном дыхании сказал он, с возмущением и недоумением разводя над столом длинными руками.
   - А нету пока артиллерии, ты понял?- вдруг так рявкнул Васин, что в узком пространстве блиндажа зазвенело. За бревенчатой стеной у связистов, где только что слышались голоса, воцарилась тишина.- Артиллерию ему, видишь ли, подавай по первому требованию! Умный какой! Приказ товарища Сталина читал - "ни шагу назад"? В лепёшку разбейся, а Родину спасай - ценой собственной жизни, слышишь? Ну то-то... Завтра будет артиллерия, голубчик, а сегодня пока - шиш... Видишь, как выходит, на другой участок, более важный её перекинули...- снова тише стал говорить, виновато губы на щёку натянул.- А ты крутись, значит, здесь, как хочешь...- Он хлопнул ладонью по столу, словно отгоняя от себя влетевшую ему в сердце доброту, вовсе на войне не нужную,- тускло чадящий светильник, банки, кружки, загремев, подпрыгнули.- Небось возьмёшь, если жить хочешь. Так, вопросы есть? - снова грохнул, проехал по доскам тяжёлыми ручными часами, с сожалением зашипел, стал проверять, идут ли, к уху приложил белое полное запястье. Закачав все предметы, какие были вокруг него, он поднялся. Накинул фуражку, козырьком от Рогожина закрылся, опустил низко голову.
   - Нет,- играя на скулах желваками, сказал капитан.
   - Ну то-то. С Богом давай. Всё.
   Адъютант полковника откинул гвоздями прибитый к брёвнам плащ, и все полезли в полившееся на них, сверкающее небо. Покинув молча блиндаж, полковые и Рогожин наскоро пробежали перед страдающим на полуденной жаре солдатским строем. Полковник, поддерживая руками трясущиеся живот, тяжело катился впереди всех, как гигантский тёмно-зелёный жук, деревянным, напряжённым голосом говоря бойцам отцовские слова напутствия, очень фальшиво, слабо под бескрайним синим небом звучавшие, прося послужить Отечеству. Солдаты, как и положено по уставу, вздёрнув подбородки, следовали за ним глазами, которые одни горели на их пустых, усталых лицах.
   Когда злой, плюющийся Рогожин вернулся в землянку, там его ждала Глаша. Он не взглянул даже на неё, загремев ящиками, пролетел мимо неё к окну. Она сидела у стола, на том же месте, где только что качался и пыхтел Васин, и стучала о доски коробкой хороших папирос. Жёлтая мягкая волна закрыла ей лоб и глаза. Слышно было, что она хохочет, улыбается.
   - Дай покурить,- помолчав и повздыхав, угрюмо сказал Рогожин, стоя к ней спиной, край носа и щеку к ней вывернул. Упавшие, сутулые его плечи и шея никак не могли выпрямиться, дёргались, точно он беззвучно начала рыдать. Глаше вдруг стало безумно жаль его, здорового, сильного мужика, но в сущности такого слабого и беззащитного. Она сзади подошла к нему с серьёзным, испуганным лицом, толкнула к себе, уронила голову на его твёрдую, горячую, туго затянутую ремешками грудь.
   - Кажись, кранты нам всем,- глухо из неволи её пышных волос простонал Рогожин.- Все, как один, сдохнем сегодня.- Он за плечи отодвинул от себя Глашу, отворачивая лицо от её кричащих, вопрошающих глаз, сверкнув спичкой под длинным носом, закурил, затем снова подошёл к узкой амбразуре окна, глядящей в бело-голубую бегущую строчку неба, заслонив собой весь свет, с силой, шумно выпустил туда фиолетовую извивающуюся струю. Глаша смотрела ему в ставшую теперь очень прямой, горделивой спину округлившимися, безумными глазами, наполненными слезами. Она тихо подплыла к капитану, повернула его и жадно укусила в губы.


         Совсем незаметно подкрался вечер. Синяя, глубокая пропасть наверху стала ещё глубже, ещё чернее. Ветер сверху, с холма стал приносить прохладные полосы, залетал, кусая, в горло, в лицо. На востоке высоко вспыхнула первая звезда.
        На уродливом, косо сбитом столике в блиндаже насыпаны были
алюминиевые фляга и кружки, спички, папиросы, остатки еды, стоял тускло, ядовито чадящий светильник. Остро, вызывающе пахло спиртом.
       - А что, изменишь мне, коли убьют?- горячо шептал Рогожин Глаше в пряные, мягкие щеку и шею и, задирая вверх голову, смотрел ей в её дрожащие, похожие на озёра глаза.
      - Глупый ты, а ещё капитан называется,- улыбалась Глаша, унимая счастливые слёзы.- Любви жизнь нужно, а ты о смерти.- Она погладила ладонью Рогожина по прохладным густым волосам и по шершавой щеке.
        Они выбрались наружу, крепко обнявшись. Дышать было удивительно легко и приятно. Нежная голубизна неба, её фиолетовый оттенок зачаровывали. Сели на земляную ступень, привалившись спинами к вырубленной в глине стене. Рогожин, вжавшись затылком в тёплую, нагретую за день землю, стал глядеть на бегущие над раскрытыми губами окопа бесконечной чередой тёмные облака, сбитый плечом песок тонкой чёрной струйкой побежал ему на изломанный  мутный погон. Он повернул к неё своё истончённое, изрезанное тенью, встревоженное лицо, в его глазах испуганной молнией загорелся сгасающий день, и Глашу из-за этого ярко-красного, секущего очень нездорово и душно света ударили в сердце предчувствия.
       - Тебя люблю, ты красивый,- поспешно сказала она, чтобы быстрей забыть то тревожное, что очень отчётливо только что прозвучало у неё в душе, прижалась к нему, и Рогожин почувствовал её горячую, толкающую грудь, увидел прямл перед собой всходящий розовый полумесяц щеки.
       - Ты всё одного хочешь,- ничего не поняв, происходящего в ней, улыбаясь белыми зубами, сказал он, зажигаясь исходящими от неё волнами. Вздохнув, он отодвинулся от неё.- Не до того сейчас, пойми.
       В небе где-то совсем близко пронзительно закричала птица.
       - А что, не баба я?- довольная, что он не услышал боли в её сердце,  смеясь в темноте, ласково, громово прошептала Глаша.- Иди ко мне, дурачок...
        Рогожин мгновение колебался, бросился к ней. Они обнялись, на-
шли губы друг друга.
       Скажи правду, Глаша, любишь ли, не обманешь ли?- ещё горячее дул ей в щёку капитан и поющие кожу её, глаза, брови целовал. Так говорил и смотрел, точно до самой сокровенной правды докопаться хотел.
       Наверху к ним захрустели торопливые шаги. Рогожин и Глаша подхватились, она стала под собой юбку дёргать, быстрым движением
поправила волосы.
       Из темноты выпрыгнул синий, чётко очерченный на фоне горящего оранжевым неба силуэт.
       - Товарищ комбат?- спросил совсем близко над ними почти мальчишеский голос.- Ротных собирать?
       - Немедленно!- строго и совсем вдруг спокойно сказал Рогожин, и толкнув Глашу, осыпая землю сапогами, полез наверх.


       - Ну, помогай Бог, пошли!- старший лейтенант Харченко вынул из кобуры длинный, носатый ТТ и, клацнув, красиво на весу всадил в него обойму.- Вперёд, ребята, за Родину, за Сталина!- громким шёпотом просипел и полез коленями на бруствер во влажный холодный  песок.- Чтоб тихо мне, ясно?
        Чёрный мягкий купол неба, казалось, сейчас проглотит его, его полезшую вверх в мятой фуражке голову.
        Из чёрной щели траншеи точно громадные насекомые стали выползать люди и, дёргаясь, пригибаясь, двигаться вперёд.
        Тихо было кругом. Где-то вдали свистнул суслик, и в лесу ему ответила ночная птица. Фиолетовое, дрожащее небо наверху раскрылось,  как прорва, и бесчисленные звёзды оттуда бешено хлестали странным неземным светом, точно окна в другой мир. Невидимый в темноте, прохладный воздух гладил бережно землю и всё Богом созданное на ней. Чёрное небо было так огромно, так впечатляюще значительно, точно церковный купол, растянутый на всю землю и ещё шире - на весь свет, но странное дело - никто не видел его.
        Вдруг, шикнув, упала одна звезда, затем другая, третья, гуще воспламенились и - взорвались ослепительно, брызнув белым вибрирующим светом, поползли по небу, оставляя жирный рассыпающийся след.
       "Ах, ракеты! Заметили..."- задрав вверх голову, пугаясь так, что перестал чувствовать живот и ноги, подумал Харченко, со странным восхищением следя за шипящими жёлтыми хвостами.
       - Вперёд, за Родину, за Сталина!- заорал он так сильно, что у него остро загорелось в затылке, изогнув, изломав в сторону шею. И тотчас по ним ударили, заполосовали пулемёты.
       - А-а-а-а...- застонал совсем рядом с ним чей-то мальчишеский голос, потом гуще, взрослее - другой, третий... Пробитое гудящими, ревущими трассерами покрывало воздуха затрещало и рассыпалось. Солдаты с испуганными, провалившимися лицами стали на локтях сыпаться назад. Полились сверху жёлтым, ядовитым дождём ракеты. Стало светло, как днём. Холм, точно громадный лоб, высоко вздыбился впереди, испугав Харченко, пополз на него, грозя раздавить.
       - Куда? Стоять! Вперёд!- перекрикивая грохот и скрежет накатившихся на них разрывов, заорал лейтенант, беззвучно пальнул вверх из пистолета. Он рванулся к движущейся рядом с ним тени, но наткнулся на безвольно оседающий труп. Он ладонью провёл солдату по лицу, чтобы убедиться в смерти того, и густо вымазался горячей, бьющей струёй из виска. Затем он увидел остальных - многих - тяжело растягивающихся навзничь, точно идти, бежать им вдруг было невмоготу, и испугался теперь уже за себя, за свою, висящую теперь на волоске жизнь, подумал росчерком, что надо поскорей отступить, бежать... И тут же, оглушая, ахнул на него целый шквал разрывов и брызг. Уворачиваясь от осколков и пуль, работая локтями и коленями,
поскакал назад по твёрдой, иссохшей груди земли, рвал губами и лбом пряные невидимые нитки травы, быстро стал задыхаться.
       - Сволочь, трус!- услыхал над собой громовой голос Рогожина, какая-то сила стала тянуть его вверх. Затрещали пуговицы на воротнике. Близко он увидел искажённое яростью лицо комбата.- Отступать? Не позволю!- и лейтенант, получив каменный тычок в нос, на мгновение перестав видеть и соображать, завалился на бок в мокрую траву. На губы хлынула кровь.
       - Товарищ командир,- забормотал он, испытывая жгучую обиду в  душе, не узнавая своего голоса, утирая лицо.- Невозможно взять, обнаружили...
       - Я тебе дам - невозможно! Паникёр!- среди заливающих всё собой  стука пулемётов и воя огня гремел басом Рогожин.- Приказ был - взять, значит - возьмём обязательно! Вперё-о-о-од!,-  заорал он, поднялся в полный рост и, вертя белой точкой лица, загребая коленями холодную, ночную траву, быстрым шагом двинулся вперёд с красиво вздёрнутой вверх рукой.
       - Убьют, капитан, ложись! Вот дура!- раздирая рот, закричал Харченко вслед тому, и одурев вдруг от хлынувшего в мозг адреналина, обрезая угол, бросился капитану на выручку. Волной откатывающиеся назад солдаты с неуверенностью на лицах оглядывались на них, на него, замирали. Из окопов навстречу беспорядочно отступающим рядам ошалевшие лейтенанты гнали и гнали свои взвода, и людские потоки смешивались, ломались, и их тогда с особенной прожорливостью начинал пожирать пулемётный огонь. Чёрные, высоко прыгающие клочья травы обливали их, выбитые из земли оранжевыми языками.
      - о-о-о... а-а-а...- слышался высокий голос капитана то здесь то там в мгновения возникающей тишины. Бойцы, ободрённые смелым поступком комбата, стали продвигаться вперёд, постреливать, припадая на колено. Беспредельный хаос, казалось, отступил, и у Харченко в сердце загорелась надежда. В воздухе вдруг как-то особенно сильно зазвенело и, блямкнув, ослепив белой вспышкой, лопнула навесная мина большого калибра, густо облив склон осколками. Люди гроздьями посыпались на землю, остались лежать чёрными бездвижными точками. Засвистело ещё и ещё. Вспыхивали не переставая ракеты, затмив собой звёзды и луну. Глухо рвались и шипели пехотные мины, насыпанные повсюду немецкими сапёрами, и не слишком громкие, как хлопки ладоней, их разрывы заглушались матерной бранью и истошными криками, наполненными болью и отчаяньем. Харченко, который действовал, летел над землёй точно во сне, в дрожащем свете ракеты увидел, как старый усатый солдат, шлёпая обрубком ноги, блестевшим сочно и влажно под ярко-оранжевым потолком неба, бешено вертит головой и, мыча от боли, раскрыв беззубо-чёрный рот, повторяет, как заведённый:
      - Мамочки мои родные, мамочки мои...
       И вот это по-детски нежное слово "мамочка" произнесенное пожилым и умудрённым жизненным опытом человеком, но страданием и унижением военной службы низвергнутым в самый низ, точно действительно в несмышлёное детство, прожгло до самого сердца лейтенанта. Он вдруг озверел. Не боясь больше никого и ничего, он встал во весь рост и, вытянув вверх руку, выпустил всю обойму из прыгающего, зарычавшего пистолета.  Обгоняя его, рядом пробежал боец, вдруг, жалобно ойкнув, кувыркнулся, в ало-голубом клубке огня вздёрнул вверх колени и сапоги, лейтенанта обдало горячей, кислой толовой вонью и грохотом, неприятно ожегшими его мокрыми брызгами, в висок ему с оглушительным стуком ударило, он качнулся вперёд, затем назад, как в замедленной съёмке перед ним проплыли тени бегущих людей с дико распяленными ртами, ракеты в небе стали выплясывать какой-то странный весёлый танец, полетели не вверх ,  а - вниз , всё, весь мир, переломилось пополам, и он погрузился в тяжёлый, шамкающий мрак.


      - Живой?- услышал он и вынырнул из липкой, неизвестно сколько времени державшей его мяукающей и квакающей жижи. Вокруг его головы, над распухшим, пульсирующим ухом висел назойливый шелест, который ему никак не удавалось погасить.
      - Кажись, живой,- оживлённо ответил из темноты другой голос.- Шевелится вроде... Нашатыря ему бы дать, быстро б очухался...
       - Да где ж тут нашатыря возьмёшь, в боевой обстановке, дура... Товарищ старший лейтенант, очнитесь!- Харченку били по бесчувственным, онемевшим щекам, тёрли кисти рук.
       - Кто это? Где я?- странно, чужим голосом спросил он, вертя головой и стараясь узнать сгрудившихся над ним людей. В голове у него поднимались пугающие его, раздирающие всё его существо волны.
      - Да здесь вы,- веселее отвечали ему, и он никак не мог понять - где, крутил и крутил гудящей головой, глупо в темноте улыбаясь, вглядываясь в синие силуэты людей и в чёрное над ними, брызнувшее звёздами небо. Горячее его, неестественно большое, распухшее ухо мешало, висело с боку голову словно чужое, и ему хотелось оборвать его, выбросить.
      - Та здесь, в расположении... Комбата убило, товарищ старший лейтенант, отступили мы...
       Харченко под руки подняли, как бревно, и сверкающие звёзды, проехав по небосклону, развернулись вместе с ним. Он стоял, шатаясь, жёлтые и голубые круги ходили у него перед глазами, ослепляя его, мешая думать и смотреть и вместе с некончающимся грохотом в ушах сводили его с ума. "Зачем война?- думал он.- Зачем мы воюем?" А потом ему ясно вдруг представилось, что иначе в жизни и не бывает - надо отстаивать свои убеждения, зубами драться за них, иначе быстро отпихнут на обочину, совсем уничтожат, как непонятное, инородное, чужое; надо во что бы то ни стало в этой жизни свой мир отстаивать.
       - Где?- спросил он и снова не услышал себя. Ему до безумия хотелось лечь, накрыться руками, уснуть...
       - А вон лежит, посмотрите...- поддерживая под локти, его подвели,
и Харченко освещённого фонариком увидел мёртвого Рогожина с разорванной, ярко-красной, точно внутренность арбуза, вывороченной наружу, разбрызганной грудью. "Говорил же: стой, дурак...- неласково подумал Харченко, стоя и шатаясь над телом комбата.- На рожон полез, зачем?"
       - Еле дотащили,- наперебой говорили солдаты, сгрудившись вокруг,- тяжёлый, как камень, стал.
        В тёмном прохладном воздухе как-будто надолго повисла тишина. Где-то вдали на фланге одиноко баском стучал пулемёт
       - Сколько убито, потери?- хрипло спросил Харченко, бережно ощупывая пальцами разбитый висок, сползая на землю.
      - Море убили,- растерянно отвечал ему нежным голосом молодой лейтенант.- Мой взвод почти весь положили, старшину Протрубина убили, может, знаете?- с жалостью продолжал он,- большой такой был, миномётный лафет одной рукой поднимал, силищи столько... Письмо домой только сегодня писал, говорил, вернусь обязательно...
      - Какой ещё старшина, лейтенант? Отставить...- неровно вставая, держась за подставленные мягкие руки и плечи, недовольно поморщился невидимый в темноте Харченко.- Быстро мне цифру убитых предоставить. Я как начштаба батальона,- как гвоздь в голове, вспомнилось ему уставное,- беру командование на себя...
        Когда начало светлеть, из амбразуры передового дзота Харченко увидел разорванное утренним туманом, плывущее поле, заваленное серо-чёрными, неподвижно лежащими точками убитых, мёртвых тел.


        Рано утром по первому голубовато-розовому нежному свету пола шинели, закрывавшая вход в земляную нору, хлопнув, широко распахнулась. В слабом, начавшем кусками влетать свете полез внутрь картуз с козырьком важной квадратной формы. Харченко, сидящий с папиросой в залитом тенью углу и ненароком дремающий, встрепенулся и, уронив вперёд перебинтованный лоб, начал присматриваться.
        - А ну встать, матерь ваша божья!- с порога загремел вошедший. За ним следом ввалились незнакомые, плечистые люди, нахально загудели сапогами и прибитыми одна к другой досками. Харченко, немедленно потушив папиросу, вскочил. "Начальство, значит, пожаловало,- задрав ехидно набок рот, подумал он, и сердце его прерывисто стало вздрагивать, наполняться светлой, почти детской обидой.
       В блиндаже сразу стало тесно, неуютно.
       - Почему, мать-перемать, высота до сих пор не взята? Почему люди живые, а высота не взята? Командиры бл...ские! Прозявили, просрали дело? Вам бы только бабами в постели командовать!
       Плохо видящий, дрожащий от озноба и обиды Харченко, наконец, узнал полкового командира Васина, скорее - по особому стилю того общаться с подчинёнными. Он весь по-уставному подобрался и приготовился к неизбежному разносу. Как мог держался прямо, упёршись головой в фуражке в низкий бревенчатый потолок, и вдруг все фигуры и залитые тенью лица у него перед глазами закружились, побежали вокруг него, превратились в одну зловещую фигуру и в одно зловещее белое лицо, клацающее зубами, и -     понеслись на него. Он отшатнулся, понял, что вот-вот упадёт сейчас, усилием воли удержал себя. От лица, от щёк неприятно отлила кровь.
     - Ранен? Контужен?- брезгливо, показалось, лейтенанту, спросил Васин.- Ничего, оклимаешься потихоньку.
      - Нельзя было взять, товарищ полковник,- медленно, еле шевеля сухим языком, нечувственными щеками, выхрипел Харченко.- Сразу заметили, как - сам не пойму, а потом - пулемёты...
       - Ах, нельзя было?- ехидно переспросил Васин и вытянул из чисто подшитого воротника неожиданно тонкую и нежную, бело-голубую шею.- А это ты видел?- он выхватил из кобуры ребристый чёрный пистолет и помахал им возле самого носа Харченко. Лейтенант никак не отреагировал, устало открыл и закрыл веки .- Рогожин убит,- продолжал бушевать полковник, размахивая пистолетом,- и правильно сделал, что убит! Вывел бы его перед строем и расстрелял к чёртовой матери как изменника Родины. ("А не пошёл бы ты!"- вдруг сатанея, теряя ко всему интерес, подумал Харченко, начал от безмерных боли и  усталости испытывать вызывающие тошноту волны гадливости)... сейчас полку атаковать,- совсем из себя стал выходить Васин, стал смешно на одном месте подпрыгивать, и в блиндаже, тонко дребезжа, на его крик стали отзываться все металлические предметы - кружки и чайники.- Батальон бездарно положили здесь, весь полк хотите угробить? Не дам! Вы что не понимаете, завалим здесь, сядет дивизия, и пошло-поехало...- голос полковника всё лился и лился, как бурливая река, и безмерно страдающему от громовых пульсаций в груди и в висках Харченко действительно стало казаться, что он с головой под гремящую, горячую воду опустился и - тонет... Он лицо стал ладонью нервно тереть.
      - Артиллерию нужно,- не слыша себя, сказал Харченко, с изумлением и смехом наблюдая, как под веками, возникая из ниоткуда, жёлтые и красные круги и треугольники сталкиваются, и даже полуголые хохочущие девушки.- Артиллерию,  а потом  и пехотой нахлынуть... потом бы - взяли бы...
      - Знаю, сынок, знаю...- неожиданно тихо сказал полковник, тяжело с надсадом вздохнул.- Вот и Рогожин давеча говорил - надо, а я что - не понимаю?- засвистев исколотыми табаком лёгкими, он сел, закинув на затылок фуражку, почти ласково посмотрел на Харченко.- Но что сделаешь, сынок, если того нету, этого. Сразу всё иметь невозможно, это утопия...
       Они помолчали. Васин взмахнул головой, и Харченко с наслаждением сполз задом на ящик, длинные кисти рук с промасленных колен свесил. На захарканном полу перед ним сгрудились две пары хорошо начищенных сапог. Он не стал поднимать глаза, чтобы вдруг густо зазвучавшие в нём злоба и ненависть - ко всему: и к этой душной, полуобвалившейся норе, в которой он, интеллигент, сын интеллигентов, выпускник московской консерватории, точно дикий зверь, должен жить, и к себе самому, такому неожиданно слабому и беззащитному, и к войне этой нагрянувшей проклятой, и к людям, её, эту войну, своими неуёмными стараниями поддерживающими.             
      - А вот убить Рогожина - убил бы,- будто жалуясь, продолжал полковник, тоже ладонью растирая своё измятое лицо и седые височки, сбросил с лысеющего белого лба фуражку, платком вытер его.- Чтоб другим неповадно было, чтобы злее были. И тебя - как тебя?..
      - Харченко,- едва двигая сухими губами, сказал лейтенант.
      - И тебя, лейтенант, Харченко, убью, если соплёй будешь...- завздыхав, Васин примолк, глядел в осыпанными хлебными крошками, заваленный
планшетами и картами стол, лицо его стало вдруг походить на трагическую маску со старой театральной афишки.
      - Ах,  ты ж мать его!- очнувшись, сочно выругался комполка и, опрокинув ящик, нервно вскочил.- Вот что мы сделаем,- снова очень живо заговорил он, но без злости и раздражения теперь, вплотную подъехав к тотчас взлетевшему Харченко и в упор разглядывая мрачное, усталое лицо того своими подвижными острыми, серыми глазками.- Атаковать, чёрт с тобой, лейтенант, сегодня днём не будем, потому что фрицы нас с высотки своей непременно побьют, посидим ещё чуток, возьму на себя грех такой. А дам я тебе штрафников роту, уж извини,- тонкие губы Васина полезли на щёку.- больше нет ничего, и ночью этой - слышишь, Харченко? - ты мне её, высоту эту проклятую, возьмёшь. Если ты Рогожина своего любил, если ты Родину свою любишь и товарища Сталина,- ты сделаешь это. В общем завтра к шести ноль-ноль утра тебе последний срок выполнить боевое задание, понял ты?- Васин сунул пистолет в кобуру, тяжело повернулся сутулой спиной к выбитой щели-окну, затем к лейтенанту, и Харченко, подняв голубые, светлые глаза, увидел насмешливо и цепко глядящих на него двух полковых особистов, похожих на больших и услужливых серых мышей.


       Рогожина положили в большой, сбитый наскоро гроб. Белое лицо его было залито глубокой печалью и льдом, острый подбородок вверх выглядывал, как никогда этого не делал, брови были подняты высоко, словно он удивлялся произошедшей с ним перемене - всё удивлялся и удивлялся и никак остановиться не мог. Губы плотно были и немного надменно сжаты. Всё живое, яркое, одухотворённое слетело с этого лица, и Харченко узнавал и не мог узнать его, и страшно какими-то душными, рвущими сердце накатами становилось ему - как было всегда, когда ему долго приходилось смотреть на убитого. Ему ярко очень казалось, что жизнь каждого человека на одной очень тонкой нитке подвешена, которую очень легко, потянув, оборвать, - и у него, Харченко, значит, тоже; откуда и куда эта нитка идёт, он не знал, но хорошо чувствовал, что она дорога и желанная, он страшно тонка, как волос. Стоя вместе с другими  бойцами над гробом, дотрагивался к себе тайком - к ноге, к руке, к животу - и ощущал, как тревожно и настойчиво бьётся в нём кровь и как мало в сущности её у него,
и ещё он отчётливо вдруг понял, что она ему ох как нужна, чтобы её большими глотками пила жизнь, которая каким-то таинственным
и непостижимым образом обитает у него внутри...
       А он лежал во гробе посреди моря наскоро собранных из сосновых веток венков, исколотый синими оспинами и востроносый, его грудь покоилась тихо; он молчал, и все молчали, печально было от всего - от бьющего в лицо ветра и от солнца, льющего свои жёлтые воды в глаза, и от нежно, но ненужно, лишне звенящих над ними сейчас листьев. Ужасная тишина воцарилась, на головах у всех вставали волосы, а он улыбался и был страшно грустен одновременно, словно уходил навечно в какое-то, наверное, совсем не плохое место, но куда он вовсе не хотел идти, и кто-то, или что-то, какая-то великая, всемогущая сила велела помимо его воли ему
это делать, забирала его с собой - кто же? куда? Железные с ручками и крючками маленькие будущие чьи-то смерти притаились у каждого на груди, но никто не обращал внимания на них,- смотрели же все  на белый профиль и восковые руки, сложенные ступеньками на груди, и видели только эту смерть, уже свершившуюся, бесстыдно в обнажённом виде представившую себя на всеобщее обозрение. И каждый думал в этот момент, содрагаясь, только одно: может, следующий - я?
       Торопясь и кусая губы под пронзительно синим, ветреным, рыдающим небом Рогожина закрыли, опустили в свежую яму и принялись засыпать, стуча в белые сосновые доски землёй.
        Возвращаясь угрюмо к себе в блиндаж, Харченко вдруг почти рядом услышал странный, испугавший его звук, похожий на волчицын вой, и вся душа его, устав молчать, наконец, перевернулась, задрожала, и слёзы заклубились, стали набираться в горле и в глазах. Вытирая рукавом щёки и глаза, замер, прислушался, медленно, настороженно пошёл на крик. В глухом и тёмном углу окопа он обнаружил скорчившуюся фигурку, упавшие плечи и голова которой мелко сотрясались.
      - Глаша?- позвал лейтенант, узнавая.- Ты?
        Глаша в свете керосинки и окна, вскинув вздрогнувшие волосы, повернула к нему голову. Её лицо теперь было некрасиво, красно, опухло от слёз, и глаза, пустые, ничего не видящие, бесцветно горели. Харченко, жалея её, пошёл к ней.
      - Уйди, дурак- грубо, низким голосом сказала она, и подбородок её задрожал.
        Харченко попятился, словно его в грудь толкнули, и, ударившись спиной в стену окопа, повернулся бежать с залитым слезами лицом.


       В полдень в расположение батальона прибыли под охраной злые,
молчаливые штрафники, брынча болтающимися на поясах флягами, котелками и касками. Ярко наверху светило, било оранжевым солнце, и в редких деревьях, тихо шумящих на ветру, звенели живущие как-будто сами по себе в этом мире птицы. В голубом и чистом, как песня раздольном небе -  ни облачка.
       Харченко, контуженный и злой, с трудом понимающий, что вокруг него происходит, шатался словно чумной в окопах, кричал на всех и страшно, сам пугаясь себя, ругался. В голове его, оглушая, гремели колокола и мелькали ничего не значащие обрывки мыслей, звучали стоны раненых, и мяукали пули. Он встряхивал головой, отгоняя ужасные въевшиеся шумы, стучал по вискам, чтобы слышать, но почти ничего слышать не мог, как не старался. К нему обращались подчинённые, он говорил невпопад, скорее отвечая своим собственным мыслям, чем на их вопросы, и когда терпеливо ждущие распоряжений солдаты и офицеры, не понимая его, пугаясь его жуткого бормотанья, поворачивались уходить, он злился, махал в них рукой и убегал в противоположную сторону, сутулясь треугольной, усталой спиной.
       Младший лейтенант Крючкович, рябой и кадыкастый юноша, командир взвода охраны штрафбата, на худых длинных ногах в кожаных командирских сапогах весело подскочил к Харченке и отрапортовал. Харченко сидел на земляной ступени вдалеке от всех, никого и ничего не замечая,  курил. Сощурив глаза, он неласково оглядел напряжённо застывшую перед собой фигуру лейтенанта.
      - В бою был?- без обиняков спросил Харченко, высасывая зубами  дым из папиросы, и вдруг, согнувшись, полез внизу искать маленький камешек  у самых ног лейтенанта, будто столкнуть того с места хотел.
      - Никак нет,- Крючкович всё держал руку возле новенькой, плотно сбитой тёмно-зелёной фуражки, и широкая приветливая улыбка сходила с его детских пухлых губ. Ничего более не сказав, Харченко поднялся и пошёл прочь по сухой земле, шатаясь и поднимая кривыми сапогами пыль.
      - Какие будут приказания, товарищ старший лейтенант?- удивлённо закричал Крючкович и, топая новыми яловыми, бросился догонять.
       Харченко остановился и поднял голову к плывущим над ним безбрежным облакам, падающую, измятую фуражку к затылку прижал.
      - А никаких,- едва слышно сказал он и плюнул в землю.- Сдохнем сегодня все, вот так...- Он снова повернулся к изумлённому его речами Крючковичу сутулой разбитой спиной.- Готовься, младший лейтенант, скоро будет твой первый и... последний бой. Повоюешь, настреляешься вдоволь...
      - Вы зря иронизируете, товарищ старший лейтенант,- почувствовав в свой адрес упрёк, обиделся Крючкович, и розовая краска невинности проступила на его худых и тонких, как бумага, щеках, глаза заклубились заученным на политзанятиях упрямством.- Если нужно будет, я умру за нашу свободу!
       Харченко, задрав рот, сам для себя неожиданно расхохотался, его развеселила детская наивность этого кузнечика, и громкий смех неожиданно принёс ему облегчение. Он вспомнил стоны и слёзы, кровь и пот, дрожащие колени раненых и подумал, что умирать совсем не просто.
      - Водки хочешь, командир?- бесшумно ещё всем телом трясясь, спросил он вконец смущённого младшего лейтенанта, взгляд его голубых и почерневших глаз потеплел.
       - Да я в общем-то не пью,- Крючкович стыдливо опустил стриженый затылок и  ушастую голову.
       - Да ну?- искренне удивился Харченко и, хлопнув лейтенанта в острое плечо, потянул за собой.
        В перечёркнутом густой тенью блиндаже они уселись на ящики, и неожиданно начинающий воскресать Харченко, живо принялся вскрывать ножом железные банки с едой.
       - Жрать хочется,- глотая щетинистым горлом слюну, сказал он. Порывшись в заваленном военным барахлом углу, он извлёк алюминиевую флягу, мутно-серебристую и, точно бумажная, измятую.
        Наверху, протяжно засвистев, звонко, рассыпчато бахнуло. Из щелей сыпануло мелкой пылью и песком, на мгновение вздрогнула под ногами земля. Крючкович, побледнев, повалился на живот, стукнув изумрудными локтями в дощатый пол, испуганно завертел из-под наехавшей на лоб залихватской фуражечки глазами. Харченко даже не шелохнулся, продолжая ножом резать прижатый к груди хлеб, рукавом смёл со стола песок.
       - Чего это?- спросил Крючкович, глядя снизу вверх, страдая от проявленной им непростительной слабости.
       - Проверяет, паскуда,- не замечая происходящего перед собой, нарочито спокойно баском сказал Харченко, поставил искорёженную и источающую сладкий мясной аромат банку на стол.- Принуждает отвечать, чтобы наши огневые точки выявить. А, может, думает, и убьёт кого. Обычное дело тут  у нас. Давай, ешь садись.
        Младший лейтенант, отряхнув новенькую гимнастёрку, с трудом сунул длинные тощие колени под стол, не знал, куда от стыда глаза деть.
       Сверху, чуть в стороне с грохотом и лязгом ещё дважды разорвалось, понеслись крики и неистовая солдатская ругань. Харченко внимательно прислушался.
      - Ничего, лейтенант,- улыбнулся, прямо посмотрел испуганные глаза Крючковича.- Стерпится - слюбится. - Он раскрутил флягу и налил, скупясь, в две кружки.
       Младший лейтенант был поражён фронтовым изобилием: спирт,  консервы, сахар, хлеб. После полуголодной жизни в военном училище это казалось настоящим чудом. С трудом сдерживаясь, чтобы не наброситься на еду, он взял со стола только хлеб, отломил кусочек, сунул в рот, размеренно стал жевать.
      - Ну, давай,- подтолкнул его локоть старший лейтенант. Крючкович вдруг увидел, что Харченко очень, почти по-женски, красив: большие чёрные брови, голубые глаза, прямой чуть с горбинкой нос, узкое белое лицо, мушка родинки на щеке и полные, чуть надменно в улыбке сложенные губы. Он, засмотревшись, смущённо отвернулся.
      - Как тебя зовут, Крючкович?
      - Миша,- опять нежным голосом, теряясь, ответил младший лейтенант,
захлопал длинными рыжими ресницами.
      - Выпей, Миша,- опять глядя в сторону, в брезжущее светом окошко, и чуть нехорошо, недобро улыбаясь, не спеша, с расстановкой заговорил Харченко,- за то, чтобы живым сегодня остаться, а ещё лучше - за то, чтобы ранило тебя, так - несильно, в ногу или плечо,- коротко и цепко глянул в дрогнувшее от изумления лицо младшего лейтенанта, продолжал твёрже, настойчивей: - в госпиталь свезут потом, а, может, и комиссуют совсем...
      - Что это вы, товарищ старш...- вскочив, возмущённо заговорил-затараторил Крючкович, и тонкие линии бровей заизвивались у него на лице.- Упадничество сплошное какое-то...
       Харченко ухмыльнулся, перевернув кружку, быстро выпил спирт, вытер рукавом вдруг горем исковерканные, жадные губы. Толкнув коленом стол, на котором зазвенели банки,  поднялся.
      - А ну, пойдём,- помрачнев, сказал низким, злым голосом,  дёрнул с гвоздя автомат и каску. Сонный радист в блиндаже, грюкнув ящиком, поднялся.
        Крючкович у него за спиной заметался, хотел поставить кружку на стол, отчего-то сам себя испугался, стал медленно, дёргая длинным кадыком пить. Сделав два глотка, подавился, глухо закашлял и со звоном упустил кружку на пол, облив галифе и сапоги. Нежное его лицо густо пошло бордовыми пятнами. Хрипя и обливаясь слезами, он побежал догонять старшего лейтенанта, уже далеко ушедшего.
      Минуты три они, согнувшись, кружили под синим, высоким куполом неба в душных, высушенных ветром и шебуршанием плеч военных окопах, наконец, вошли в глубокую, в человеческий рост траншею. Здесь было тихо, и у стенок, прислонясь животами к рыжей, исколотой лопатами глине беззвучно, как изваяния, стояли бойцы-наблюдатели.
       - А ну, выглянь давай!- сказал Харченко и, отвернувшись, принялся негромко бравурное посвистывать. Голос у него был тяжёлый и нетрезвый.
        Крючкович поднялся на носки и, задрав вверх онемевшее от выпитого спирта лицо, посмотрел.
        Впереди, зеленея и желтея травой, убегая к самому небу, высоко вздыбливался холм. Он вставал гигантским натруженным земным лбом, весь точно морщинами изрезанный оврагами и ямами, исколотый жёлто-чёрными оспинами воронок. Повсюду в траве, где хватало глаз, были насыпаны тёмные неровные точки, и поначалу Крючкович не придал им большого значения. Боясь задавать злому и неразговорчивому Харченко вопросы, молча выискивал взглядом что-либо необычное, броское. Затем он вдруг увидел торчащую будто из-под земли руку с ужасными искорёженными пальцами, рифлёный кованый сапог. Он никак не мог взять в толк, что это и зачем, и долго смотрел туда, туго соображая. И вдруг всё как по-волшебству преобразилось: пространство подалось вперёд, раздвинулось, зелёная земля завертелась, всё, увеличенное прозрачной линзой воздуха, приближаясь, понеслось к нему, и стало очень отчётливо видно, что весь склон холма и всё его подножие густо усеяны неподвижно лежащими человеческими телами, скорченными в тех позах, в каких своим железным горячим языком их лизнула смерть, и явственно теперь различались клёпаные подошвы ненужных теперь сапог, согнутые колени, острые локти и почерневшие вздутые безглазые лица. Порыв ветра принёс к нему удушливый, сладковатый запах человеческого тления. Вскрикнув, младший лейтенант отшатнулся, уткнулся, задыхаясь, носом в рукав.


        На весь день ушла Глаша далеко в поле. Она набрала огромный, пахнущий терпкой травой, дрожащий, словно кусок живого тела, букет. Цветы падали из её переполненных рук, она в каком-то странном полузабытьи нагибалась и срывала всё новые - ещё и ещё. Слёзы целыми реками катились по щекам из её распухших глаз всякий раз, когда наклонялась она и касалась пальцами влажного стебля. Мокрые, облитые её слезами цветы глядели синими и жёлтыми глазами своими в белое, с густой пеной облаков небо, просясь будто туда в безмерную, до бела вылизанную звездой глубину, чтобы упасть на жаркие и сухие лучи и увлажнить их собой, сделать их прохладными и такими же, как и они, грустными.
        Сине-зелёные тени облаков пробегали по устеленной ... золотом земле, мелькая с быстротою ветра и уносясь к жёлтой полосе горизонта. Солнце на мгновение скрывалось их пеленой, и прохладный порыв набрасывался тогда на луг, и высокая трава наклонялась вся в одну сторону. Глашина гимнастёрка надувалась, трепетала мягкими волнами, а под нею дрожало и сжималось её сердце, и как игла, пылал тяжёлый укол в нём.
        Страшно одиноко было Глаше посреди громадного, безумно яркого, звенящего, как медное корыто, мира, где-то пробила жизнь в ней дыру, и через дырку эту с чудовищной скоростью, с какой-то суровой неизбежностью вылетало тёплое и нужное ей пространство, в котором неслись всевозможные прошедшие миражи: столы с напитками и едой,  знакомые пряные запахи папирос, жесты рук и лиц, слова, минуты, целые дни и вечера, наполненные её прошедшим вниманием и теплом, и потери эти, улетающие теперь без возврата, приложенные от неё к навек оторванному, содрогали её сердце. Вдруг объявившиеся в груди горькие струны вздрагивали, отдавая свой звенящий холод в руки и ноги, поднимались их взмахи и дрожания выше, соединяясь с чужим, разящим ветром, приходящим от постороннего, наполненного жестокостью и страданием, тошнотворной суетой мира,- и от этого соприкосновения где-то на самом краю её, Глаши (у неё край обнаружился, точно у берега), у прозрачных и глубоких, точно небо, глаз её -растревоживались слёзы, чтобы влагой своей смягчить наступающие на вселенские озёра, живущие и поющие в ней, внешнюю силу, глупую, но беспокойную, грозную и жестокую.
         Но минуты бежали, чистое небо открывалось от туч, и через убегающие прочь облака видна была сверкающая дорога к мчащемуся куда-то в быстрой колеснице солнцу, к прекрасному и светлому будущему, что мерещится ещё только впереди, но уже только одно ожидание его обдаёт теплом грудь, и горькие и пустые струны в сердце отпускают, сдают. Она чувствовала жаркую, живую кровь, зачем-то данную ей, поминутно взбрасывала тяжёлые волосы, падающие ей на лицо, и вдруг проснувшиеся от этой простой работы глаза её видели вздыбливающийся кругом неё громадный и удивительный мир, и гром, целый ураган красок, звуков и запахов, теперь обитающих в нём, сладко и вызывающе рушился в неё, заставляя яснее смотреть и думать - что впереди есть что-то пока непонятое ещё, новое, к чему теперь должна всеми силами стремиться она, и оно, это что-то, будет непременно лучше и чище, чем вся её старая. уходящая жизнь. Она изо всех сила начинала цепляться за этот ускользающий пока от неё хвостик таких лучезарных, таких радостных мыслей, выскакивала на неё понемногу из пропасти, в которую упала она, и, как цветок, сама тянулась из темноты к свету.
        Возле реки, широкой и, точно дорога, прямой, к которой незаметно вышла она, в светло-зелёных кустах ольхи бегали голые красноармейцы и, вертя белыми задами и тонкими бёдрами, с шумом и брызгами ныряли в воду. Увидав так близко от себя бабу, они сначала с тихим изумлением смотрели на неё, закрывая глаза от солнца ладонями, и - гогоча затем, будто ненормальные и балуясь, поворачивались к ней оголённым передом. Глаша улыбалась печально, чувствовала глупых красноармейцев своими родными братьями и не обижалась ни капли.


        Вечером где-то совсем рядом из чёрной лапы куста весело заиграл сверчок.
        Небо было густо-фиолетовое, а над самым горизонтом бирюзовое, с красной в нём полоской огня. Ветер утих, и всё в целом свете остановилось и замерло.
        Упёршись ладонями, Харченко сидел на тёплой, шершавой земле и грелся об неё. Сняв мокрые и жаркие от беготни сапоги, задрав вверх на бруствер ноги, он томно шевелил уставшими за день пальцами. От травы, от высокой, рассыпчатой полыни поднимался терпкий и нежный запах, земля под ним, казалось, потрескивала, остывая. Пользуясь густеющей темнотой Харченко, совершенно в ней невидимый, широко улыбался неизвестно чему - и мирно звучащему, лучащемуся начавшемуся солнцу, и чёрной, синей мелькнувшей на небе птице, и тишине, начавшей заполнять ему душу, и своим быстрым мыслям. Глубоко, протяжно вздыхал. Ему хотелось курить жадными до никотина лёгкими, но пачка его была давно пуста, и лень ему было подняться и пойти взять другую. Он широко раскрытыми глазами смотрел на так доверчиво развернувший к нему свои ладони и свой лик и начавший казаться ему добрым и всемогущим мир вместе с далёкими звёздами над его головой, и - чувствовал, что он - часть его, он - единое с ним целое. И это какое-то чистое и новое, доселе неиспытанное им чувства единения с мирозданием сладко волновало, бередило его душу.
       Он дал себе десять минут, чтобы насладиться закатом и пожить не спеша, по-человеческому. И вместе со сгасающем на небосклоне светом время его - он это каждой клеткой тела чувствовал - безвозвратно уходило, и от этого в его душе что-то горько ныло и всхлипывало. И когда ему стало совсем невмоготу от сжавшейся жёсткой пружины у него в груди, от заполнившего его до краёв беспокойства - что надо же куда-то сейчас идти, что-то делать и говорить,- он быстро, но шатаясь, подхватился, затянул туго ремни и двинулся обходить расположение.
        Кругом, там, где он появлялся, люди, выползая из обжитых щелей - тёмно-синие силуэты и тени - фальшиво оживлялись и суетились, изображая старание и работу, хотя давно у них всё было приготовлено и решено.
       Позади Харченко, красиво вздёрнув на груди немецкий автомат, шествовал его новый ординарец Панчук, доставшийся ему по наследству от Рогожина,- в хороших офицерских сапогах и лихо заброшенной на затылок пилотке, и высоким, въедливым голосом делал бойцам замечания, хотя сам Харченко угрюмо молчал и только усмехался нахальным выходкам того. И солдаты, за спиной у них, когда они уже проходили, корчили рожи и зверски ругались сквозь зубы.
       С наступлением темноты в штабном блиндаже беспрестанно принялся трещать в пластмассовой коробке телефон, и полусонный связист отвечал в чёрное кольцо усталым и безразличным голосом. Звонили сверху, из полка, и то умоляли взять высоту, то грозили за провал операции всеми карами земными и небесными, стегали, точно кнутом, страшным словом "трибунал".
      - Товарищ комбат, вас,- звал телефонист осевшего наконец в блиндаже Харченко, протягивал трубку, и тот, тихо вздыхая, послушно,  как малый ребёнок, подходил и вновь и вновь высказывал свои соображения по поводу предстоящей атаки, успокаивая начальство. Если ему с той стороны провода возражали, он немедленно соглашался с и обещал внести в план операции требуемые коррективы. Он никак не мог поверить в то, что Рогожин, сильный и непотопляемый человек, как всегда казалось ему, теперь убит, и он выполняет функции начальника батальона. Точно во сне потекла перед ним жизнь. Полку атаковать назначили в четыре утра, и Харченко уверял, что к пяти непременно возьмёт высоту.
       В десять ноль-ноль у него собрались командиры. Все закурили, и в плотно забитой телами землянке стеной встал кислый, сине-зелёный в свете керосиновых ламп дым. Говорили все как-то неестественно возбуждённо и громко, развязно смеялись, так, будто весельем своим хотели скрыть мрачное настроение и дурные предчувствия.
       Смех и пустые разговоры продолжались минут пять, говорили в основном о жёнах, о девушках, о прошедшей сытой мирной жизни. Харченко, потушив папиросу, поднялся, стал откашливаться, все тотчас примолкли.
       - Товарищи командиры,- хмуро начал он и сказал вдруг ставшим петушиным, срывающимся голосом короткую речь о том, что, хоть умри, а высоту нужно взять и т.п., и сам удивлялся, зачем говорит эти заезженные, пустые в сущности слова. Затем, в полной тишине сев и пригладив на лбу волосы, он предложил всем высказывать соображения.
       Из планшета вынули туго свёрнутую, истрёпанную карту местности и, растянув её на столе, стали водить по ней пальцами. Долго не могли прийти к общему мнению, как наступать, и, наконец, сошлись на том, что атаковать противника нужно двумя потоками: штрафников, как бывших кровавых уголовников, как чуждый элемент, пустить под пули в лоб, с тем, чтобы поднять больше шума и отвлечь тем самым на себя внимание противника. Между тем самому батальону Харченко предписано было, обойдя высоту с флангов, ударить всей свой мощью. Что из этого выйдет, никто толком не знал, так как и на флангах высота была сильно укреплена,- но лучшего ничего придумать не смогли, на том и порешили. Начинать договорились по сигналу зелёной ракеты.
       - По местам, товарищи,- вставая, взметая синие пласты дыма над  столом, скомандовал Харченко, и офицеры, надевая фуражки и тихо переговариваясь, вышли.
      - Крючкович,- взмахом лица остановил Харченко младшего лейтенанта, старающегося быстрее всех выскользнуть из землянки, и тот, вдёрнув ушастую голову в тонкие плечи, замер у входа.- Поставишь свои пулемёты, и если штрафная сволота обожжётся и полезет назад, врежешь по ним со всех стволов. Всё понятно?
       - Так точно!- звонко отчеканил Крючкович, радуясь что его не стали снова ругать, как мальчика, широко улыбнулся рыжим лицом.
       - А уж если все полягут там,- уронив лоб и тяжело глядя на младшего лейтенанта, с расстановкой добавил Харченко,- вперёд пойдёшь со своим взводом охраны и ты.
        Казалось, радостнее известия Крючкович и представить себе не мог.
       - Есть!- задохнувшись, петушиным голоском крикнул он.- Разрешите идти?
        Харченко помедлил с ответом, чтобы лейтенант мог, проявив характер, уйти без разрешения (он любил таких, с заковыркой), но Крючкович с поднятой к виску рукой стоял, как стоял, испуганная, добрая улыбка билась на его лице.
     - Идите,- опуская глаза, сказал, и младший лейтенант, наклонив голову, юркнул за брёвна и брезент. Глядя на худую, мальчишескую спину того,
на острые лопатки, на тонкую, как щепа, шею, ему подумалось, болью пронизав его сердце, что осколку не будет большой работы, чтобы поломать всё это.
       Когда все разошлись, Харченко прилёг на полчаса отдохнуть. Нестерпимо ломило затылок, точно железный молот стучал в нём. Он накрылся с головой двумя шинелями, подобрал колени и тотчас превратился в тёплый и слабый, совершенно беззащитный комок. Какой-то тихий, домашний покой разлился в нём, воспоминания из мирной, давно, казалось, минувшей жизни набросились на него. Ему мерещилась его уютная московская квартира, мама в пуховом платке и чай с её невыразимо вкусным, таящем во рту вареньем. Рассыпая добрые морщинки на  высоком, выпуклом лбу, она говорила ему что-то, а он никак не мог понять - что, мешали чёрные, опутавшие комнату телефонные провода и, разбивая себе пальцы в кровь, он старался их со стены оборвать. Ему приснилось, взрывая и руша всё, что зазвонил телефон. Мама отвечала голосом радиста Сафронова. "Товарищ старший лейтенант,- озабоченно говорила она,- вставайте, вас из полка спрашивают." "Ладно, ничего, потом,"- игриво смеясь, отмахивался от неё Харченко, глядя с умилением, как прозрачные солнечные блики играют у неё на лице, поворачивался на другой бок, в стену.
        Затем, пугая его, мама его превратилась в полковника Васина. Потный и злой, в надвинутой глубоко на глаза зелёной фуражке, он злобно грозил и ругался. "Взять его, изменника!- решительно приказывал Васин, и к парализованному страхом Харченко, вытаскивая из кобуры пистолет, задорно сверкая глазами, подходил майор, полковой особист. "Расстрелять!"- багровея, кричал Васин, и особист, выхлестнув ему в глаза оранжевый огонь, выбил из лица кость и переносицу. А ещё дальше, совсем на заднем плане он заметил хохочущего розовощёкого мальчика Крючковича.
        Харченко проснулся. Над ним проплывали ещё, сладко бередя ему душу, растворяясь в розовой дымке, Москва, серо-жёлтые высотки и какие-то в коротких юбочках хохочущие девушки в парке имени Максима Горького, жующие мороженое. Он открыл глаза. Над ним висел бревенчатый закопчённый потолок, автомат, каски, шинели. Он припоминал и вспомнил, что кругом война, и тотчас всё, весь мир, встало на место. Лицо онемело от лежания на жёстких досках ящика.
     - Товарищ комбат,- наклонившись над ним, тряся его нежно за плечо, говорил вежливый немолодой радист Сафонов.- Из полка звонят, вас спрашивают, полковник Васин. Я сказал, что нету вас, вышли, мол. Ждёт.
      - Иду,- вставая, опуская гудящие ноги вниз, промычал Харченко,
мгновение сидел, приходя в себя, приглаживая рукой взъерошенные
волосы, утирая лоб и глаза, с хрустом растирая щетинистый подбородок. Спотыкаясь, подошёл к столу.
       - Слушаю,- окаменевшими языком и губами промычал он в трубку, проглотив в слове половину букв. Васин спрашивал, как идёт подготовка, что в данный момент делается, как настроение у людей.  Злорадно хихикая, он напомнил, что в шесть атакует полк.
      - Люди настроены очень решительно,- как можно более уверенно и спокойно сказал Харченко.- Люди накормлены, подтягиваются к передовой.- Он бросил взгляд на запястье, на громадные, старомодные свои часики с римскими цифрами. Было ровно одиннадцать. Васин ещё что-то грозно говорил и бросил трубку.
       Достав папиросы, чиркнув спичкой, закурив, в облаке синего дыма Харченко вышел на улицу.


       Небо на западе совсем погасло, было густо-синего цвета, почти чёрное.
       Слышались в тишине какие-то шорохи и слабые вдалеке, приглушённые голоса. Ветер приятно щекотал шею и лицо. На самом верху, в красных и синих узорах величественного ковра, зажёгся яркий, жёлтый месяц луны. Зачарованный Харченко ни о чём не мог думать, он превратился будто в какое-то умное, вездесущее растение, которое только существует и чувствует тишину, ветер, миг, весь мир за тихо колышущемся покрывалом воздуха, и от этого какого-то чистого и непорочного чувства единения со всем сущим ему было непередаваемо ясно, хорошо, будто он, наконец, из дальнего странствия домой вернулся, хотелось жить, жить - вечно, и, показалось, что смог бы.
        Разрывая, разбивая устоявшуюся тишину, к нему донеслись чьи-то торопливые шаги и бряцанье железа. На фоне густо-чёрной полосы неба заскакали тёмно-синие  фигурки людей, заклубились, заизвивались силуэты голов и плеч, нитки винтовок.
       - Стой! Стой, кому говорят! Стой, стрелять буду!- узнал он заливистый, перепуганный голос Крючковича. Привычным, осторожным движением оглянувшись, он подтянул ближе на живот кобуру, расстегнул её. Крикнул строго, отрывисто:
       - Кто там?
       - Свои,- услышал незнакомый, простуженный голос, и тотчас из тугой, коричневой губки воздуха выпрыгнул невысокий человек и следом за ним - ещё один, выше и плечистее. Спустя мгновение, глухо топая новыми яловыми сапожками, вынырнул Крючкович, в руке у него в свете луны блестел длинноносый, грозный ТТ.
       - А ну, гады такие, стоять и не шелохнуться, кому сказал!- фальцетом проверещал он и наставил на этих двоих наглецов прыгающее в его руке оружие.- Кто позволил самовольно покинуть расположение? Как стоите перед командиром батальона? Смирна-а!- заикаясь от волнения и бега тоненько кричал, подскакивая на месте, Крючкович.- Руки, гады, за голову!
      -  Отставить, младший лейтенант,- сам осевшим, испуганным голосом сказал Харченко, сунул вдруг начавшие дрожать ладони в карманы галифе- В чём дело, потрудитесь объяснить. Это кто?- он с режущим чувством тревоги в груди всматривался в бледные, нахлынувшие на него  пятна лиц.
        - Вот эти двое,- начал было кудахкать Крючкович, но сейчас же был перебит одним из беглецов, который был потоньше и покороче.
       - Дело, начальник, есть,- хрипло, с наигранной, глупой насмешкой в голосе  заговорил тот.
       - Молчать!- младший лейтенант грудью наехал на коротыша. Тот,
показалось Харченко, отмахнулся от Крючковича, как от назойливого комара, впрочем, чуть с улыбкой в сторону отодвинулся.
        - Так, всё ясно, твои, значит, Крючкович, пожаловали,- Харченко приблизительно понял, что происходит, полез в карман за папиросами. Затосковал по враз канувшей тихой благодати вечера.
        - Так точно, мои,- задыхаясь от бега и волнения, ответил Крючкович, приосаниваясь.- Самовольно оставили расположения батальона, мерзавцы! Как пропустили - не знаю...
       - Панчук!- негромко окликнул Харченко ординарца, и тот выскочил перед ним точно из-под земли в лихо заломленой на затылок белой, выцветшей пилотке, надевая на шею автомат.
        - Слухаю, товарыщу комбат,- глуховато сказал, дожёвывая и приплямкивая, хлопнул внизу пятками сапог. От него густо пахнуло водкой.
        - Всё ешь? Всё пьёшь?- недовольно сказал Харченко, чувствуя вдруг стыд перед Кружковичем и штрафниками.
        - Та пэрэкусыв трошки,- виновато засопел Панчук, задержал дыхание, унимая спиртовое ядовитое облако.
         Над высотой, шикнув, повисла ракета. Отбросив длинные тени, кусты, деревья, бугры дёрнулись и тотчас побежали все в одном направлении. Харченко и все остальные пригнулись. В мерцающем свете старший лейтенант разглядел белые, сосредоточенные лица беглецов. Сердце его напряжённо стучало в груди в ожидании чего-то необычного, доброго. Увидел гладкие, стриженые лбы, полоски носов, глаз, губ. Прогорев, ракета погасла.
      - Сопровождай, Панчук. Где вообще черти тебя носят?- обжёг холодом Харченко ординарца, повернулся, и все они гуськом потянулись в блиндаж.
       - Что ж за дело такое важное у вас?- раскуривая папиросу над дрожащим зелёным огоньком лампы, внимательно рассматривая над ним грубые, закопчённые лица вошедших, спросил Харченко, мимоходом к сердцу прислушивался: почему бьётся? почему радуется? Свалив с грохотом коробки телефонов и ящики на пол, он, хрустнув коленями, сел, развалился, далеко сунув ноги под стол, выпустил густую извивающуюся струю дыма в потолок.- М-м-м?
        Штрафники оба были не слишком грозны, как сперва показалось Харченко в поднявшейся суматохе, одеты в ношеную, но вполне ещё добротную форму, и, что особенно удивило его, не знавшую грязи и острых камней. И фуфайки и какого-то странного милицейского покроя синие галифе на них были щегольски ушиты. На обоих были одеты совершенно новые, с иголочки, офицерские сапоги, каких у самого Харченко давно не было, и на их мутноватой поверхности плавали роскошные, мутноватые, отражённые от светильников огни. Глаза на небритых, перетянутых шрамами лицах казались слащаво-пьяными и чрезмерно наглыми. Головные уборы они по старой тюремной привычке сдёрнули с бугристых, стриженых голов и вертели перед собой. Тот, что обращался к Харченке, оказался совсем пожилым мужиком с морщинистым лицом и высокой, гладкой лысиной. Тонкие губы его едва заметно клубились издёвочкой, вбитой в его лицо тоже по зэковским обычаям. Второй был значительно моложе, лет  тридцати, смуглолицый, с наголо обритым, отливающим синевой черепом и сильно приплюснутым, точно
надкушенным, носом. В глазах его увидел Харченко полное отсутствие человеческих сдержанности и любви. Ему на секунду сделалось страшно,  точно он в клетке с дикими животными оказался, он покосился на стоящего за спиной у него Панчука со вздёрнутым автоматом. Крючкович, точно неразумное, ничего вокруг себя не видящее дитя, с важным видом расхаживал вокруг беглецов, смешно тараща в них глаза и помахивая пистолетом.
      - Фамилии для начала мне и быстрее!-  шевеля на горле острым кадыком, возможно более низким голосом зарокотал он и, задевая обоих штрафников вздувшейся худой грудью, двинулся обходить новый круг. С намёком встал рядом с Харченко, покачиваясь на носках  вверх-вниз. Харченко, опустив глаза, схватил зубами гильзу очередной папиросы, проплыл к окну. Чиркая спичкой думал, откуда мальчик этот кричать научился? А потом к нему дошло - что это в крови у нас, у людей, наступать и пространство других завоёвывать.
      - Боец Подколодин.
      - Боец Гнидов.
      "Фамили-то, Господи,- подумал Харченко, удивляясь некоей прочной мистической взаимосвязи всего сущего, в том числе паспортных данных и внешности человеческих.
       Он взмахнул подбородком на коротыша Подколодина.
      - Ну?
      - Отвечай, кому говорят!- успел вставить Крючкович, прежде чем штрафник открыл рот. Харченко ругательство себе под нос зашипел.
       - А что долго языком трепать,- как-то вдруг чуть застенчиво проговорил старик.- Высоту возьмём сегодня.
      - Что-о? Ка-ак?- открыв рот, тихо вскрикнул Харченко, и у него с губ на пол упала папироса, брызнув огнём. В грудь острым, сладким языком полоснула радость за первый раз сегодня услышанные верные слова.- Как это - "возьмём"? Кто возьмёт?- совсем перешёл на удивлённый шёпот он, думая, что - нет, не подвели его предчувствия.
     - Да я возьму, "кто, кто..."- снова твёрдо и насмешливо заговорил Подколодин и беззвучно захохотал полным железных зубов ртом, зло и всемогуще, показалось Харченке, как злой колдун. Шепелявя языком, стал торопливо объяснять старшему лейтенанту, словно боясь, что тот перебьёт его, не станет слушать,- что дать под его команду нужно полвзвода, а то и меньше - человек десять всего, своих же, штрафных, которых он сам и отберёт. Выдвинутся скрытно в ночь на высоту и знак подадут ракетой, когда в дело вступать всему батальону.
        - Только стрелять, хе-хе, вам не придётся,- добавил он, оскалив квадратные, хищно сверкнувшие зубы.- Всех до одного угробим фашистских гадов, на ремешки их порежем, век воли не видать!..
        Он и Гнидов, подельник его, грубо, развязно засмеялись. Где-то совсем недалеко от них из травы вспорхнула и унеслась в чёрное небо ночная птица.
       - Да ну, так-таки и порежете,- на всякий случай усомнился Харченко, снова раскуривая папиросу, снова пристально разглядывая над огоньком старика.
       - Товарищ старший лейтенант,- тонким, женским голосом стал вещать Крючкович,- этим двоим...- он мотнул в сторону штрафников  рыжим круглым лицом,- ... этим двоим верить ни в коем случае нельзя! Уйдут в плен, как миленькие, и оружие штатное с собой унесут! Панчук!- бодро стал отдавать распоряжение он, оборачиваясь за поддержкой к виновато прячущему глаза Харченко.- Ну-ка веди штрафных в расположение роты! Бегом марш, маму вашу и так и этак! Будет сейчас вам штурм по первой категории... Так штурману вас - мало не покажется!
       - А-атставить, младший лейтенант,- с явным неудовольствием, даже - вызовом сказал Харченко, швырнул щелчком зашипевший окурок в ведро с водой. "Хорошая замена растёт Васину,- подумал он.-Вот такие, как этот мальчик, и выбиваются."
       Озадаченный Панчук, дёргая автоматом, не знал в какую сторону двигаться.
      - Ну?- повернул голову старший лейтенант к Подколодину.- Хочешь уйти?
      Старик, нахлобучив на уши шапку-ушанку, обиженно засопел.
      - Я-то пойду, только ты, командир, сегодня без нас никак не справишься, сам знаешь: не высота - крепость...- его губы поползли куда-то на щёку, глаза совсем утонули в густых бровях,- ... высоту возьмём - вольную нам дашь? Мне и братве моей  - вольная главное, надоело в волках диких ходить, под дулами...
        - А героя на широкую грудь не хочешь?- съязвил Крючкович, квадратным носом пистолета протыкая Подколодина. Харченко многозначительно молчал. "Чёрт его знает, -думал,- может, прав летёха,- хитрят зэки, сдаться врагу хотят?" Ему вдруг показались очень подозрительными ухмыляющиеся, самодовольные лица штрафников, и сердце его молчало теперь, точно вдруг онемело.
       - Да дай нам только ножи, говорю,- наконец, обратив внимание на Крючковича и с большой нелюбовью глядя на того, прохрипел Подколодин, большими чёрными кистями перед собой замахал.- Ножами обойдёмся! Голыми зубами их, гадов, порвём!.. И водочки, водочки,- тише, зачарованней добавил он, сглотнув аппетитно слюну, лапы к груди прижал,- для поддержки боевого духа, чтобы по всем жилочкам пошла, родимая, своими крохотными ножками  топ, топ... Тогда, если что, и помирать легче будет...  А?- он вдруг стал очень серьёзен, исподлобья взглянул. Второй, Гнидов, тоже оживился:
      - Побольше нам её дай, начальник, не жлобись, дело хорошее ведь делаем, общее,- и тоже чёрными, корявыми руками стал воздух к себе загребать.
      - Цыц мне, раскудахкались!- пискнул Крючкович, снова пистолетом на весу поигрывая.
     - Дело будет так,- продолжал, торопился Подколодин, клешни рук в карманы брюк сунул, чтобы не мешали.- Уйдём, значится, в ночь, будете ждать нас час, два. Коли побьют нас, штурманёте своим чередом, как там у вас запланировано, два часа не такой уж и срок, правда, старшой?- Подколодин, ожидая ответа, свои маленькие глазки в Харченко вонзил, шапку снова сбросил с головы, руки заизвивал на ней. Тот молчал, курил, будто не слышал ничего.- А сдадимся,- затрясся в отчаянии,- не велика и беда - пятнадцать человек-то всего! Тьфу! он жирно плюнул на пол, почти на ноги присутствующего здесь же, в блиндаже радиста.
      Харченко сидел, выпятив синий небритый подбородок, вдруг поднялся.
      - Панчук,- как-то нерешительно, показалось, сказал, с сомнением в голосе,- веди их назад...
      - Ну то-то, сявота, сволота, не получилось у вас?- закуковал звонко Крючкович, с благодарностью взглядывая на старшего лейтенанта.- Вольную им, вишь, подавай... Что, не прошёл ваш обман? Товарищ комбат,- со зверским, неприятным выражением лица заговорил он.- За самовольный уход из расположения, за попытку предательства в первых рядах идти в бой им приказываю, фриц сам им трибунал сделает...
      - Младший лейтенант,- тихо, с расстановкой сказал Харченко, угрюмо глядя в пол, в стену.- Предоставить этим людям всё необходимое для выполнения боевой разведоперации, а так же выдать им усиленный доппаёк, понятно, какой...- У Крючковича явственно отвисла челюсть, он замер, как стоял, с поднятой вверх рукой.
     - Понятно, ясно, - протяжно ответил он, рука его, хлопнув, скатилась вниз.
      - Всё, свободны тогда.
      Все полезли из блиндажа, загремели каблуками по деревянному настилу. Харченко придержал за рукав испуганно прищурившегося Подколодина.
     - Ну-ка подожди,- шепнул, выждал, пока Крючкович и Панчук не отойдут подальше.
      Они остановились.
     - Расскажи, Подколодин, ты - оттуда?- притихший Харченко махнул себе за спину, на густо, как гуталин, чернеющий небом восток.
     - Оттуда, оттуда, старшой,- не понимая ещё, в чём дело, но на всякий случай в растяжечку, важно заныл уголовник.- Ну, шо?
      - Расскажи, как там?- тихо спросил Харченко, замирая душой, дышать перестал. Снова боязливо оглянулся в сторону уходящих Панчука и Крючковича.
      - Там?- теперь бесшабашно, зловеще-весело заговорил Подколодин, видя, что ничего плохого обстановка ему не сулит, и в темноте тускло блеснули его железные зубы.- Там, паря, в бараках зэка, что вшей в грязном белье.
      - Так надо, значит, чтобы  много,- сурово, слишком поспешно сказал Харченко и тут же неловко закашлялся, отвернулся.
       - А кому надо - тебе?- без злости, с усмешкой за детскую глупость лейтенанта спросил Подколодин. Харченко почувствовал, что жалобно, виновато в темноте улыбается. Осмелевшего вора понесло.
       - Видишь,- стал противно посмеиваться он, затрясся меленько,- у тебя в блиндаже тулупчик овчинный на гвоздике висит на случай холодов, но здесь ведь рай! Там - холодно, ой как холодно, старшой, потому что края северные, морозы лютые, а фуфаюшка - на рыбьем меху... Там человек, по ту сторону черты роковой - тварь и быдло, если нет у него заступников высоких или консервов в красивых банках в загашнике, хлеба и водки... и убить могут - просто так, из интереса, чтобы посмотреть, как кончаться будет человек... убьют, как на пол плюнут... Там говорят добрые слова, только чтобы прельстить, облапошить, обобрать, и в итоге - жизни лишить; другого с дороги своей убрать, чтобы, значит, самому наперво выжить,- за счёт ближнего, старшой, за счёт ближнего, вот тебе и "возлюби"... Боятся и ненавидят там один другого, как волки; как волки, значит, и кусаются... говно и человек понятия там однозначные...
       - Ладно,- сухо оборвал Харченко,- иди давай,- отвернулся, чтобы
не видеть горящих, колючих глаз Подколодина.
       - Немедленно, повторяю, Крючкович, снарядить бойцов в количестве не менее двадцати человек для выполнения боевого задания!- вдогонку уходящим хрипло, зло прокричал Харченко, злясь на себя за то, что смолчал, не смог ничего путного Подколодину возразить на страшные слова того, отстоять свои взгляды партийные.
       - Посыльный!- вернувшись, сунул голову он в плащ-палатку и с некончающейся злобой грохнул кулаком в твёрдый брезент.- Бегом в роты, зови сюда командиров!
       Заспанный боец, недовольно сверкнув стрелками глаз, выскочил из тёплого, насиженного блиндажа и исчез в темноте.
        Харченко, глядя на едва различимую среди чёрных, жирных подтёков неба бледно-розовую линию горизонта, закурил, и, потянув глубоко дым раз-другой втоптал брызнувшую оранжевым папиросу в песок. Развернув плечи, одёрнув гимнастёрку, поправив ремень, он во всю грудь вздохнул, и искуренные, гудящие его лёгкие облило прохладной волной. Теперь какая-то странная, ласкающая  уверенность, давно не слышимая им, вдруг громко и настойчиво начала звучать  в нём. Чувствуя полную безнадёжность предстоящего дела, он, точно беспомощный и слабый ребёнок, доверился тому, что именно в силу своей отчаянности и непомерной безрассудности обладало наибольшим весом. Идти с ножом на пулю и бетон было отчаянно глупо и смело, но - потому что смело - поэтому, казалось, и верно. "Чем чёрт не шутит,- замирая сердцем, думал Харченко,- может, и возьмут... Но каково - нахально, дерзко! Вот он - русский мужик, да-а..."
      - Товарищи командиры,- поднимаясь над столом, натягивая на спину ремень с кобурой, обратился Харченко к собравшемуся комсоставу и поведал о неожиданном изменении планов, попросил высказывать соображения. Повисло напряжённое молчание. Курили, залили бурым дымом весь небольшой куб блиндажа, лица стёрлись, вдруг перестали звучать.
       - Выхода нет, товарищи,- сказал он, с тревогой присматриваясь к подавленно молчащим командирам,- я думаю, нужно довериться.
      Все тотчас загудели, стали оживлённо обсуждать новость, многие были против, утверждали, что нельзя полагаться на обещания врагов народа, отпетых уголовников. Харченко остро почувствовал, что ему необходимо решительно вмешаться, чтобы развеять сомнения, власть применить.
     - Я решение принял, товарищи, считайте, что это приказ,- сказал он строго.- А вам, товарищ младший лейтенант,- повернулся он к прячущемуся у него за спиной Кружковичу,- вам следовало бы в присутствии командира быть более сдержанным в своих высказываниях, а так же не отрицать предложения своих подчинённых огульно. Вам ведь нужно выполнить приказ - так? Так. А здесь любые средства хороши, в пределах разумного, само собой. Хоть ваш народ и законченные бандиды, а всё же предлагать пути решения поставленных перед ними задач право имеет,- мало ли какая полезная мысль проскользнёт, правильно? Скажите, к вам обращался боец Подколодин сегодня в течение дня со своим предложением? Обращался. Сколько раз? Неоднократно, правильно, потому что ему было, что сказать. И вы довели своим безразличием дело до того, что он вынужден был через вашу голову обратиться непосредственно ко мне, командиру батальона.
       - Вот и партия учит нас внимательно к мнению низов прислушиваться,- дымя папиросой в зубах, вставил батальонный комиссар армянин Барсегян с иссине-чёрной щетиной на щеках, шее и подбородке, он хотел ещё что-то сказать, но его отвлекли, и он в сторону с кем-то в полголоса, посмеиваясь, заговорил, весело полился его задорный хохот.
        Крючкович, весь до кончиков ушей красный от обращённых на него взглядов, переминался бесшумно с ноги на ногу. Он вспомнил, как сегодня днём валялся у ног комбата под столом, и от густо хлынувшего в грудь стыда ему хотелось закрыть лицо руками, поскорей прочь убежать. 
        - Так точно, есть... есть, так точно...- едва слышно, одними губами повторял он, прикрывая густыми рыжими ресницами глаза и унимая чёрной струёй бьющее внутри страдание.
       - Ты, братец, меньше суетись, больше думай давай,- сгладил Харченко, видя, что мальчишка готов разрыдаться вот-вот.- И начальству своему сразу о всяких изменениях докладывай, там разберутся, что к чему. Надеюсь, понятно теперь, товарищ младший лейтенант? Вот и отлично. Ну, присядь давай, чудо...- махнул он рукой на криво сбитый табурет, отворачиваясь, унимая в груди острую жалость к едва не плачущему Крючковичу.
      - Прошу, товарищи, принять к сведению некоторую конфеденциальность нашего разговора: до появления результатов данной операции, о факте её проведения - никому...- поспешно вставил, чувствуя некоторое противоречие между данными словами и словами, сказанными только что младшему лейтенанту, смущённо потирая нос.
       - Прибылы команда штрафныкив,- сообщила влезшая в обкуренное тесное пространство блиндажа ушастая голова Панчука с лихо завитым русым чубом, торчащим из-под пилотки.
       - Айда смотреть,- резко вставая, одёргивая вниз гимнастёрку, сказал Харченко, и командиры, галдя, выкатились в чёрное, звенящее от свадебных криков насекомых пространство.
        Шестнадцать человек стояло в коротком строю. Конвойные чуть в стороне гремели выданным оружием. Отовсюду, из невидимых в темноте травы и кустов били сверчки, точно с ума сошли они вдруг, и эти разгул, неистовое буйство, сладчайшая роскошь звуков казались нелепыми, лишними на фоне последних тяжёлых поражений и неудач.
       - Подойдите ко мне, Подколодин,- издали узнав хриплый голос старика, сказал Харченко.- Доложите всем о ваших предстоящих действиях.
       Офицеры плотным кольцом окружили маленького вертлявого человечка с лысой непокрытой головой.
       Протрезвевший, смущённый всеобщим вниманием Подколодин не слишком, как показалось внимательному Харченко, убедительно сообщил о своих намерениях, и не успев толком закончить свой рассказ, снова стал
справляться о своей дальнейшей судьбе, в случае успешного проведения операции. Офицеры возмущённо загудели, стали сжимать сапогами кольцо вокруг того, точно затоптать наглеца захотели. Харченко растолкал их плечом, и готов был, чёрт знает, этого коротышку за пазуху себе затолкать, лишь бы только тот осуществил задуманное.
        Выскочил вдруг из-за тучи яркий полумесяц, звёзды. У людей стали отчётливо видны белые взволнованные носы, щёки, скулы. "Чёрт бы его побрал,- у Харченко заныло под сердцем,- не к добру это..."
       - Не волнуйтесь, Подколодин,- громко, твёрдо заявил он, перебивая этими словами свои дурные предчувствия.-  Если всё сегодня благополучно закончится, буду ходатайствовать перед вышестоящим командованием о переводе вашем и ваших бойцов в строевое подразделение, дальше будете воевать на общих основаниях, как нормальные, честные люди, слово офицерское даю вам. Советская власть обещаний на ветер не бросает, Подколодин, раз жизнью рисковали во благо других, делали святое дело, исправились, другая жизнь начинается для вас, - решил он досказать недосказанное и Подколодин почувствовал перемену тона его, глаза его напряжённо засверкали. А теперь так,- стал рубить он тяжёлым, командным голосом, стараясь подражать покойному Рогожину, и все разговоры моментально прекратились.
     - Слушай приказ: отделению Подколодина ползком, скрытно проникнуть в расположение противника и холодным оружием уничтожить его. Стрелковое оружие не выдавать, им завладеете в бою. В случае успеха по зелёной ракете атакует весь батальон. Конвой младшего лейтенанта в заслоне. Всем остальным готовность номер один. Вопросы?
      - Лейтенант,- стараясь не выпускать из голоса стальные Рогожинские нотки, обратился Харченко к Кружковичу, и когда тот, дребезжа автоматом, подскочил и козырнул, он тихо сказал ему, стараясь мягким, душевным, домашним тоном своим сгладить все бывшие между ними углы и шероховатости: - Ну как ты, парень, готов?
      - Так точно,- пугливо отвечал начинающий побаиваться комбата Крючкович.
       - Откуда сам родом? Родители есть?- глядя в блестящие точки глаз ему, спрашивал Харченко то, что должен был сразу, при первой их встрече спросить, но, так и не дождавшись от младшего лейтенанта к себе доверительного тона, снова заговорил сухо и сдержанно.
      - Ну, смотри, головой отвечаешь... По-о места-ам!- разворачиваясь, задрав подбородок и горло, скомандовал он, и ему вдруг показалось, испугав его, что это вовсе не он говорит, а капитан Рогожин, оживший и странным образом вселившийся в него. Ему стало страшно, захотелось из самого себя выпрыгнуть, убежать, зарыться в дальнем окопе. "Убьют сегодня?- стал думать он.- Убьют, как Рогожина, или нет? Пусть..."
        Командиры ушли, зашуршав плечами о стенки всосавшего их окопа, Харченко распорядился выдать команде Подколодина штык-ножи, и - пошли.
       Из передового окопа в залитую месяцем траву выползали молча.
Харченко, наблюдающему за штрафниками, стало казаться, что он  на верную смерть людей посылает - мыслимое ли дело голыми руками взять укреплённую бетоном высоту? Что ж - война - стал он себя успокаивать,- и цена жизни человека мизерная, полягут - значит, судьба  у них такая, тысячи в эту ночь сгинут на всех фронтах, не доживут до восхода. Он попытался представить, как это: одномоментно - тысячи, и - не смог, в голове не могло уложиться такое море страдания людского... И опять ему стало казаться, что эта ночь для него последней станет, и уставшее от бессонницы и никотина сердце защемило, запрыгало...
        Он так волновался, что изгрыз грязный, солёный ноготь на пальце, бешено хотелось курить, до белых кругов в глазах вглядывался в вибрирующую, как поверхность воды, темноту. Время от времени вылетала от немцев ракета, и тогда сердце Харченко, испуганно сжималось. В мерцающем жёлтом свете тени на земле стремительно начинали двигаться и скользить, точно живые, разбегаться в разные стороны. В хаосе бугров и расщелин бойцы Подколодина совсем не угадывались, и Харченко факту этому несказанно радовался.
       - Басков,- окликнул он назначенного им начальника штаба, находившегося где-то здесь же, среди бугрившихся молчаливых теней.- Распорядись о дозоре. Как только будет хоть какая-то информация о группе Подколодина, немедленно ко мне на доклад. Будем теперь ждать, авось вынесет нелёгкая...- Харченко повернулся и, обходя чёрные фигуры молчаливо стоявших солдат, принялся быстро улетать прочь...


       - Кто здесь? Почему темно?- недовольно спросил Харченко, нагибая голову и проходя в свою землянку, тотчас больно ударяясь коленом о наставленные ящики.- Радист? Сафонов? Уснул, что ли? Панчук!
      - Не шуми, старший лейтенант,- услыхал он из темноты полоснувший в самое сердце насмешливый и в то же время вкрадчивый голос.-Дай человеку поспать, вконец загоняли,- и следом заизвивался красный огонёк   зажжённой папиросы.
       - Глаша, ты?- был страшно удивлён Харченко, сконфужен, растерян.- Почему в темноте сидишь? Сафонов что - спит?
       - Спит. Пусть поспит часок.
       - А Панчук?
       - Здесь я, товарыщ старший лейтенант,- откликнулся у него за спиной ординарец, завозился у входа, влезая.- Товарыщ санинструктор выгналы, велели воздухом свежим дышать. А шо я барышня какая обморочная, я и махоркой могу подышать...- осмелев с приходом комбата, стал ворчать, возмущаться Панчук. Харченко вдруг показалось, что он знает, зачем пришла она. Сердце у него сладко остановилось, затем побежало.
      - Дела-а,- Харченко, помня страдания Глашины, чувствуя поэтому
неловкость перед ней, не знал, очём говорить с ней, как начать, емувсё время мерещился убитый строгий Рогожин.- А кто связь держит?- стараясь говорить по-строже, спросил он.- Без связи батальон оставили, деятели... И он вдруг поймал себя на крамольной мысли, что ноги готов сейчас ей облизать и всё остальное, вдохнуть в себя всю её без остатка, а он кричит на неё, зачем? Глупо... Он едва удержал себя, чтобы к ней не броситься, не начать ей руки целовать...
       - Молчит телефон,- чуть растерянно сказала Глаша. Он её теперь дрожащий силуэт видел в темноте, всё время на чёрные искры рассыпающиеся.
        - Странно, что молчит,- строго сказал, скомкал Харченко, не в силах унять себя, отвернулся в начавшую жиденько синеть амбразуру окна, тихо, томно, подавляя себя, вздохнул.
       - Может, линию, поврэдылы?- предположил Панчук с остро торчавшим на груди автоматом. Харченко, подкуривая, чиркнул спичкой, мимоходом посмотрел на часы, встряхнув огонь, погасил. Он краем глаза увидел Глашу. Волосы, шея, лицо её мелькнули, невероятно взволновав его. Ушастый, длинноротый Панчук, сопя громко носом, оказался совсем рядом с ним.
       - Почти двенадцать,- угрюмо, подавленно сказал он.- Сейчас зазвонит.
       И точно, телефон негромко, приглушённо зазуммерил. Харченко  наощупь взял трубку.
      - Слушаю, Харченко,- гаркнул он, злясь на весь свет за идиотское, как казалось ему, положение, в которое он угодил. Панчук разжёг в лампе огонь. Жёлто-зелёный неяркий полог окутал блиндаж, зловеще заизвивались на стенах тени. В самом углу на ящиках обнаружился скрюченный спящий радист, укрытый шинелью с головой; из-под задравшейся полы торчали его грязные ботинки. Глаша, подогнув под себя ноги, сидела на сбитых в кучу вещах, белели под юбкой точки её колен. Харченко, не удержавшись, остановил взгляд на них, и Глаша, заметив это, быстро опустила юбку. В тусклых, танцующих бликах огня лицо её показалось сказочно красивым, удивительным.
        - Да, так точно,- сдерживая раздражение, говорил он в прижатый к щеке рожок трубки.- Как решили, в час начинаем... Нет, ещё не было...- с явно зазвучавшим в голосе недовольством сказал он.- Что ж, будем ждать.- Кончив говорить, Харченко с грохотом бросил трубку и обиженно поджал губу.
       - Наблюдателей полковых присылают,- нехорошо в бок улыбаясь, сказал он, пальцами в воздухе прищёлкнул.- С проверочкой, чтоб чего, значит, не вышло... Сафонов!- во весь голос крикнул он спящему радисту, подвесив в воздухе глухой звон.- Поднимайся, бегом!
       Сафонов смешно подкинул вверх ноги, из-под шинели показалась его широкоскулая физиономия, совершенно со сна без глаз. Ничего не мог понять, головой ошалело вертел.
       - Фрицы, к бою!- закуковал серьёзным голосом Панчук, со звоном передёрнул затвор автомата. Сафонов тяжело, как куль, выпал с лежака, встал на четвереньки, вскочил, начал бежать, зацепившись ногой за ящик, с хрустом растянулся во весь рост на полу. Панчук залился злым, феерическим смехом.
      - Шутите, товарищ лейтенант,- обиженно замычал Сафонов, стыдясь поднять голову,- Какие ещё фрицы?- увидав злые, холодные глаза Харченко, заикаясь, испуганным тенорком залопотал:
       - Товарищ санинструктор сказали поспать, сказали, что вы возражать не будете... Двое суток, считай, на ногах... Я, говорит, сама подежурю у телефона...- Сафонов, дёргая гимнастёрку, строевым шагом направился к своему месту у аппарата, стал привычным движением раскладывать свои причиндалы на столике, опускать и поднимать изогнутую трубку, с опаской поглядывал на Харченко.
      - С-сучара такая,- как змея, зашипел он на Панчука, когда комбат  на мгновение отвернулся. Ординарец всё трясся от хохота с бордовым лицом.
       Харченко вдруг закипел, какая-то сила, слепая и душная, глубоко вошла в сердце его,- наверное, просто устал до чёртиков, надоело разбираться по каждому мелкому поводу, власть над людьми оказалась чересчур трудоёмкой и хлопотной.  Он как бы взглянул на себя со стороны и ужаснулся увиденному... Сиреневые круги поплыли в глазах.
       - Интересное дело,- сотворив злое, упрямое, козье какое-то лицо, не в состоянии уже остановить себя, сцепив зубы, выцедил он,- война жестокая идёт, а они тут... да я между прочим сам... Надеюсь, товарищ санинструктор, общий отбой по батальону вы не давали?- Харченко, засопел, с виноватым видом полез доставать папиросу из значительно за последние два часа похудевшей пачки. Сейчас же он вспомнил белые и пышные, точно сдобные, колени её, подумалось ему, что ругаться, наверное, не следует, мало ли... мужик он всё-таки... И опять ему представился убитый Рогожин, суровый, молчаливый, неласковый...- Женское сердце,- встряхнув небритыми щеками, примирительно сказал он,- не для войны предназначено...- он, дунув в бумажный мундштук, вставил папиросу в зубы и раскуривал её долго, пыхая
дымом и полыхая оранжевым огоньком на спичке, выжидая ответа, нагнув к ней красивые, тонкие лоб и уши, боясь, что-либо грубое, вполне заслуженное им услышать.
       - Тоже мне, вояки...- без обиды, но, показалось Харченко, с тенью разочарования в голосе сказала Глаша, торопливо поднялась. Повернувшись, по-хозяйски поправила шинели, завернув их края наверх на ящики. В тот же момент, высоко всколыхнув плащ-палатку, в штаб вошли двое - худой, высокий, узкоплечий капитана и за ним - низенький коренастый лейтенант. Сразу стало тесно. Радист Сафонов бесшумно поднялся, и вполне удовлетворённый соблюдением военного ритуала чопорный капитан показал ему рукой садиться.
      - Старший лейтенант Харченко?- сразу с каким-то хищным интересом накинулся капитан, побежал на середину помещения, прямо на ноги к нему.
      - Да,- Харченко, кусая распухшие, истрескавшиеся губы, хмуро разглядывал вошедших.
      - Капитан Тонконосиков, лейтенант Костецкий,- глядя на него большими мутными глазами, представился капитан, холодно натягивая тонкие губы и длинный хобот носа.- Вам звонили из штаба полка? Хорошо. Доложите обстановку.
       Внезапно душная волна обиды подступила к горлу Харченко, в глазах вспыхнули слёзы. "Чёрт бы вас побрал,- подумал неласково, отворачиваясь,- крыс штабных... ходите, мешаете..." Он широко и фальшиво улыбнулся, оскалив совсем не замутнённые никотином красивые белые зубы. Глаша секунду-другую внимательно глядела голубыми глазами в худое, гладкое, надменно сжатое лицо капитана, оказавшись рядом с тем, заспешила затем и, гордо подхватив подбородок, не замечая теперь никого, вышла. Харченко услышал запах её, терпкий и ласковый, такой, как оказалось, нужный ему, на мгновение перестал дышать, и ему вдруг, чтобы забыться, уснуть, так сильно захотелось в зубы себе, прямо в мозг влить горькую, счастливо отбирающую сознание водку, что - каждая, показалось, клетка в его организме закричала, потребовала. Он вдруг  с новой силой почувствовал сдавившую его виски и грудь усталость, и тотчас изнутри, толчком, помимо искреннего своего желания быть бодрым и собранным совершенно ко всему охладел, точно перевалил через какую-то обесцветивающую, обезличивающую всё черту. Он увидел на тонкой груди капитана красный изящный орденок, зацепленный над карманом, и с тяжело толкнувшей в сердце завистью заметил, какого отличного сукна его чистенькая новая гимнастёрка.
       - Так что же, м-м? Я жду доклада,- сказал капитан взбросив высоко вверх ниточки бровей над своими мутными, рыбьими глазами. Харченко молча, потрескивая огоньком папиросы, курил, механически поднимая руку ко рту, просыпая на рукав пепел. Пауза явно стала затягиваться. Очень кстати вошёл ничего не подозревающий новоиспечённый начштаба Басков, удивлённо остановился у входа, увидев незнакомые лица. "Слава Богу,- с облегчением подумал Харченко,-доложит, а я пойду..."
       - Лейтенант Басков, энша батальона,- начав быстро продвигаться к выходу, представил он.- Будь любезен,- наклоняясь к уху Баскова, прошептал он,- доложи капитану обстановку, а я выйду на минутку, надо...- он хрипло затянулся и, плюнув, потушил высосанную папиросу в железной пепельнице. С бешено вскружившейся весёлостью подумал, что на улице сейчас ночь и прохладно, свежий воздух лежит над спящей землёй, и хорошо бы по ней просто пройтись, как по улице, подышать, помолчать. "Плевать на дела, надоело!- как ребёнок радовался он.- А Подколодин выручит, обязательно возьмёт высоту!.." Пролетев миллион километров, он вдруг очутился в зелёном, звенящем от пения птиц, пробитом солнечными лучами лесу из своего детства. Задрав голову, засмотрелся на степенно раскачивающиеся наверху кроны деревьев.
      - Прошу извинить,- сказал он странно мягким, ласковым голосом, глазами, наполненными слезами, глядя куда-то под потолок, забыв, не желая вспоминать, что кругом война и могут скоро убить. Он снова Баскову ткнулся в тёплую щёку:
      - О штрафниках ни слова, понял? Наври что-нибудь,- и торопливо вышел, чувствуя на губах запах тройного одеколона со щёк начштаба.


         Снаружи поднялся ветер, тревожно шумели чёрные кроны деревьев, стало, и правда, прохладно, легко. Звёзды накрылись бегущим лёгким платком.
      "Зачем она приходила?- думал Харченко, спускаясь в пряно пахнущие толом воронки, в тесные душные окопы, выпрыгивая из них, смутно понимая, куда он движется, зачем.- Чёрт его знает... Шатается по расположению, точно потерянная, улыбаться перестала совсем... Рогожин убит, жалко..." Харченко припомнил капитана, длинные, точно у цапли, ноги того, зелёный с квадратным, как клюв, козырьком нелепый картуз его, всегда надвинутый глубоко на глаза, и удивился: не сутки, а год будто целый прошёл, и, качнувшись, прогремев, снова жизнь потекла своим чередом, всё минувшее подёрнулось густым туманом, ушло. Не было будто ни страшного боя, ни нахального зэка Подколодина, ни глупого мальчика Крючковича, будто не погиб вовсе Рогожин геройской смертью, не канул навечно. Казалось, что явится сейчас и заорёт, надувая бычьи жилы на шее: "Ба-атальон, к бою!.." И усталость, усталость такая в каждой клетке души и тела, что нет никакой возможности собрать волю в кулак, валялся бы день-деньской на тёплой земле, на соломе, молчал бы, как корова, подставлял затылок и голые пятки весёлому солнцу, травинку жевал... Ни есть , ни пить не хотелось, только курил папиросу за папиросой до кашля, до судороги в зубах. И вдруг что-то кольнуло сладко и тревожно Харченко в сердце: приходила ведь! И Рогожин убит...  Зачем? Ему на секунду только представился запах, услышанный от неё, когда мимо она проскользнула, как задрожала у него вся середина, разворачиваться стала, алеть, как свежий бутон цветка. Он испугался, за папиросой полез. К чёрту войну эту проклятую,- соображал он это главное сейчас для него, наболевшее,- домой поскорее, бабу найти, в баню мыться и спать у неё под боком, нагревшись, напарившись, трогать её сочную грудь и слушать, полузакрыв глаза, как врёт она свои бабские сладкие байки... Главное - спать подольше, день и ночь, ночь и день...
       - Товарищ комбат, вы?- спросили из плывущей в него, никак не кончающейся темноты. Он очнулся.
       - Я. Что видно, часовой?- привалив живот к тёплой сухой стенке окопа, Харченко выглянул за земляной бруствер-горб. К нему со всех сторон подходили люди, глухо в их ладонях у них гремело железо.
      - Будто крик какой был...
      - Давно?
      - Да минут пять тому.
      - Кто здесь старший?
      - Я,- прозвучал чей-то грубый, свистящий шёпот.
      - Кто "я", назовись.
      - Старшина Кравец, компервого взвода второй роты.
      - Где комроты?
      - Во второй линии.
      - Что, взводы готовы?
      - Так точно.
      - Ну то-то.- Харченко всматривался до рези в глазах вперёд, в чёрную, разламывающуюся перед ним полосу, и ничего не мог увидеть. Шикнула наверху осветительная ракета. Пространство розово зажглось, побежали горбатые тени. Все пригнулись, Харченко было тоже, но вдруг прямо перед собой во вспышке огня увидел Рогожина, требовательно и осуждающе помахавшего в него пальцем, злые, насмешливые глаза того, и, пугаясь до сердцебиения, стыдясь своей трусости,- встал во весь рост, вытянув шею, стал разглядывать каждую точку, каждый бугорок, раскрывающиеся в ярком зеленовато-розовом
химическом свете.
       - Спрячьтесь, товарищ комбат, очередью полоснут,- жалобно, просительно в щёку вылил ему невесть откуда взявшийся Панчук, обдав Харченко сдобным запахом водки и галет, заботливо стал за руку вниз тянуть.
        - Не полоснут,- с детским упрямством возразил Харченко, впрочем, отодвинулся чуть в сторону.
       - Товарищ старший лейтенант, вас капитан вызывают в штаб, проверяющий, спрашивают, почему не атакуем?- простуженно хрипя,
залопотал ординарец.
       - Иду,- мрачнея, сказал Харченко, и опять ему вспомнился зловеще молчащий полковой особист с кобурой на боку.
       В блиндаже, куда он с тяжёлым сердцем вошёл в сопровождении вездесущего Панчука, он увидел следующую картину: в центре над столом, беспорядочно заваленным бумагами и планшетами, стояли навытяжку пронзительно бледные начштаба Басков, радист Сафонов и дежурный посыльный. Вокруг них, заложив руки за спину и воинственно вытянув худую шею из белого подворотника, расхаживал капитан Тонконосиков и, заставляя звенеть тесное пространство, громко, режуще кричал
       - А-а-а, старший лейтенант,- увидев вошедшего Харченко, тотчас набросился на него капитан.- Где ваша атака, чёрт возьми? Вы что с ума здесь все посходили? Вы получили приказ атаковать высоту? Отвечайте, да или нет?
       - Получил,- как мог более спокойно сказал Харченко и почувствовал, как истерзанное тревогами и бессонницей его сердце дёрнулось в груди и побежало, будто сам он начал куда-то бежать, стены, потолок качнулись, наклонились. Он со сладким тягучим провалом в душе подумал, что ему надо скорей в медсамбат, на койку, забыть обо всём, лечиться, лежать; может, и Глашу встретит там - хорошо.  Одно ухо его вспухло, неприятно горело, почти перестало слышать.
       - Вы что это, на курорте в Крыму?- тонко закричал капитан.- Это саботаж, вот что это! Сейчас...- капитан завернул манжету, посмотрел на свои разукрашенные звёздами командирские часы на красивом, тонком, мягко-волосатом запястье,-... двадцать одна минуту второго, где атака, я вас спрашиваю? У вас что, ничего ещё не готово? Чем вы вообще тут занимаетесь?
        Харченко хотел в том же духе капитану ответить, но ему не хватило воздуха, сердце выбивало громадными кусками его из лёгких, пересохшим ртом беспомощно заплямкал. Панчук, отступив на шаг, трусливо скрылся в тени.
      - Потрудитесь а-атвечать!- совсем на высокой ноте ударил капитан, поднимаясь на носках и головой ввинчиваясь в потолок.
     -  Всё готово, капитан... зря вы так... разоряетесь...- наконец, смог выдавить из себя Харченко, весь под гимнастёркой вспотел, влил в голос стали, изо всех сил старался подражать Рогожину, но голос его сломался, прозвенел, как лопнувшая струна, и он с укусившей в сердце досадой позавидовал покойному.
      - Ка-ак? "Разоряться"?- с изумлением воскликнул капитан.- Ну вы даёте!- его лицо от гнева покраснело, передёрнулось.- В чём дело, старший лейтенант, вы что не способны командовать? Так мы быстро найдём вам замену!
       Этих слов Харченко снести не мог. Тени умирающих, стонущих бойцов, растерзанного пулемётной очередью Рогожина, взывая к справедливости, пронеслись перед его глазами.
      - Успокойтесь, вы, капитан...- прорычал он, ломая красивые губы, а на лбу свои красивые брови, до хруста сжал внизу кулаки.- Всё идёт свои чередом, поверьте. Я вам сейчас объясню...- он, плюнув,  решил обо всём рассказать - и о дерзком плане Подколодина, и о бесполезности лобовых атак на укреплённую бетоном высоту, и о своей невероятной усталости тоже.
      - Что-о?- истерично хохотнул капитан и оглянулся на стоящего рядом с ним с каменным лицом помощника.- Вы что-то мне ещё будете объяснять? Да вы в своём уме? У вас в час ноль-ноль приказ атаковать, а вы тут какие-то разговоры собираетесь разговаривать, душу мне вашу изливать? Один мне тут баки целый час забивал,- он кивнул в сторону тихо, казалось, начавшего умирать Баскова,- теперь вы явились делать то же самое? Да вы знаете, что такое невыполнение приказа в боевой обстановке? Вас судить нужно!- разгорячившись, капитан совсем близко подскочил к Харченко, стал махать кулаком возле носа того, запах хорошего одеколона прилетел к старшему лейтенанту.- А, может, вы трус?- тихо в лицо ему прожужжал капитан. У Харченко потемнело в глазах.
        - Да пошёл ты,- сквозь зубы прохрипел он и неудержимо затрясся нервной дрожью. Капитана точно какая-то сила отбросила к стене, мгновение он растерянно стоял, разметав ладони и носки сапог в стороны.
        - Лейтенант Костецкий,- вытянув губы вбок, не спуская своих поблёскивающих прищуренных глаз с Харченко, сказал капитан, медленно по слогам произнёс: - Заберите оружие у старшего лейтенанта... Вы арестованы!- капитан, скрежетнув длинными ногтями, выхватил из кобуры на боку пистолет. Всё время молчавший лейтенант Костецкий, маленькие глазки на лице которого вдруг начали испуганно бегать из стороны в сторону, подплыл неслышно к Харченко и протянул к нему чуть дрожащую руку. Брови на круглом лице его просительно сложились домиком.
       - А хрена лысого не хочешь!- брызнув слюной, безобразно заорал Харченко, ударил по руке ни в чём не повинного помощника наблюдающего. Тотчас тот откатился назад и спрятался за спиной у своего начальника.
      - Ах так?- капитан выше, твёрже поднял пистолет, отступил, приняв более устойчивое положение. Харченко, начавший тихо, одухотворённо улыбаться, привстал на носки, он готов был хоть с кулаками броситься на ничего не разумеющего в фронтовой жизни холёного штабного служаку, лишь бы только остановить того, не дать сорвать задуманное, отстоять своё право командирское на решение, на тактическую хитрость. Он уверен был, что план Подколодина успешно осуществится.
      - Я вам, как старший по званию, при...- хотел грозное выдать капитан, но Харченко, зло и весело, сумасшедше сверкая глазами, сделав шаг, вплотную подступил к нему, пистолет капитана уткнулся ему в грудь.
      - Здесь приказываю я, капитан,- нагнув упрямо лоб, видя перед собой одобряюще качнувшееся лицо Рогожина, процедил Харченко, чувствуя, как сердце его неистово стучит, бьётся о гранёную стену рёбер.- Ты что же, капитан, думаешь глоткой своей лужёной взять высоту? Ты когда последний раз гимнастёрку свою расчудесную стирал?- всё ярче и звонче говорил он. Капитан опустил пистолет, лицо его от изумления вытянулось.- Панчук!- твёрдо, весело позвал ординарца Харченко, обливая злой улыбкой капитана из глаз.
      - Я!- тотчас отозвался Панчук, только, казалось, который и ждал оклика, выступил из темноты со живым, решительным лицом, дёргая, выравнивая на груди автомат.
       - Встанешь у входа в блиндаж,- с улыбкой, превращающейся в оскал ярости, неотрывно глядя в лицо капитана и видя, как оно меняется, сказал Харченко,- и чтоб ни одна живая душа отсюда не вышла без моего ведома, ясно тебе?
      - Так точно, ясно!- бодрым, понимающим тоном, ответил Панчук, дёрнул затвор автомата. Капитан, как мел, побледнел.
      - Вы сумасшедший,- тихо, зловеще прошептал он, отдавая Харченко пистолет.- Что здесь вообще происходит? Я буду докладывать о случившемся в дивизии. Вы представляете, что будет?
      - Валяй, докладывай,- Харченко повернулся и с хрустом вырвал из пластмассовой коробки провод.- Сафонов, остаё1шься здесь, доложишь потом, что и как, к аппарату не прикасаться, смотри мне... Басков и посыльный за мной, шагом марш!- Дёрнув с гвоздя зелёную исцарапанную каску и автомат, сутулясь, стал выбираться.
      - Вы за произвол ответите по всей строгости!- в спину ему бросил капитан. Харченко тяжело повернулся, недобро смотря.
       - Это вы мастаки там, у себя в инстанциях, по всей строгости спрашивать,- хрипло сказал он, облизывая пересохшие губы.- А перед матерями и жёнами безвременно погибших бойцов кто ответ держать будет?
       Капитан отвернулся в сторону, молчал. Видно было, что он с Харченко не согласен и никогда не согласится.
      - Увидимся, капитан, когда я возьму высоту,- наслаждаясь победой, сказал Харченко и, впустив в блиндаж ночной воздух и надрывный плач засевшего где-то поблизости сверчка, вышел.

               
       В передовом окопе под гигантским чёрно-фиолетовым переливающимся шатром неба, тихо переговариваясь, стояли бойцы в горячих, нагретых их сердцами гимнастёрках. Харченко так и видел сейчас людей - с красной пылающей серединой, куда непременно кому-нибудь сегодня пуля или осколок ударят и навсегда погасят её, очернят, и эта мысль о таких очевидных никчемности и тщете людской жизни причиняла ему невероятную боль. Почему,- думал он, напрягая глаза, вглядываясь в чёрную, клубящуюся полосу воздуха над собой,- почему люди мучают, убивают, друг друга, пусть даже если есть им, что поделить и о чём поспорить? На этот вопрос у него не было ответа. Смутно только казалось ему, что если поймёт он, почему это так, то смысл жизни тотчас откроется  ему, и тогда сможет он, взобравшись на какую-либо высокую трибуну, поведать всем людям о нём, о смысле высоком этом, и воцарятся тогда на веки вечные порядок и любовь...
       Он чувствовал, что на ходу засыпает.
      - Что слышно?- прыгнув в глухо под его сапогами зазвучавший окоп, спросил он у дозорного.
      - Та ничего, тихо.
      У Харченко нехорошо, остро кольнуло под сердцем.
     - Странная вообще это затея...- с намёком тихо кто-то сказал у него за спиной.
     - Говорил я, уйдут, сволочи,-  прямо над ухом важно стал бить Крючкович.- Счас, небось, шнапс с немцами во-всю распивают, насмехаются, какие мы здесь олухи...
     Кругом все с сожалением и даже, показалось Харченко, с сочувствием к возможным предателям завздыхали. Скрежеща от злости зубами, он присел на дно окопа, подсветил фонариком на часы с римскими угловатыми цифрами. Мысль о том, что командир взвода оказался прав, ещё больше разжигала его,
       - Значит так,- поднявшись, твёрдо, жёстко сказал он, не имея возможности никого различить в темноте и обращаясь поэтому сразу ко всем. Ему казалось, что у каждого на плечах сидит голова Крючковича и злорадно скалится, и это численное пусть кажущееся, но всё-таки преимущество оппонирующей ему стороны сильно угнетало его.- Во-первых, а-атставить всем панические настроения, на фронте паника это проступок серьёзный. Во-вторых, слушай мою команду: выжидаем ещё полчаса и начинаем атаку, ясно всем?- он и здесь
не захотел вступать в конфликт с младшим лейтенантом, пожалел того.
       - А чего ждать,- сам полез в пасть к нему Крючкович, зазвучал с абсолютной непогрешимостью его голос,- надо выдвигаться прямо сейчас, пока немец окончательно не смог подготовиться... Врежем им! Наверняка Подколодин сообщил им уже, что сегодня ночью готовится наступление...
       Харченко выматерился.
      - Слушай ты, грамотей,- зашипел он на младшего лейтенанта, глядя в белое размазанное пятно лица того и дорисовывая на нём нос, брови, глаза, рот и желая плюнуть в них, разорвать,- когда, наконец, заткнёшься ты? Младший лейтенант Крючкович,- поборов свой гнев, по-уставному строго обратился он к комвзвода.- Что ваши штрафники готовы? К атаке готовы, я спрашиваю?
       - Никак нет! Так точно!
       - Так да или нет? Оружие выдано?
       - Никак нет ещё,- голос Крючковича начал тускнеть.
       - Бегом к себе и немедленно приготовиться! Вы что там, мать вашу (это проснулся в нём Васин)... Крым вам здесь, что ли?- сквозь зубы зарычал Харченко, наполняясь каким-то ржавым, изъедающим душу раздражением. Он вспомнил, как сам минуту назад стоял перед штабным капитаном и унизительные вещи от того выслушивал. Вспомнил и - замолчал. Подавленный Крючкович бесшумно ушёл. "Ничего, злее будет,"- жалея уже, что сорвался, думал Харченко. У него вдруг стало тяжело на сердце, снова подумалось, что его могут сейчас - скоро очень - убить. Капитан Тонконосиков с белым, холёным лицом, полковник Васин, особист - стали кружиться вокруг него, словно какой-то жертвенный танец танцевали, злобно смеясь и показывая в него пальцами. "Всё одно,- обречённо подумал он,- в бою пуля или трибунал..."
         С высотки вдруг послышался жалобный, предсмертный вскрик,- ветерком его им в лица кинуло, и снова повисла каменная тишина.
        - Слышали, вы слышали, товарищи?- с вновь вспыхнувшей в груди надеждой торопливо спросил Харченко, и сердце его сейчас же веселее побежало в груди.
       - Да, да, слышали...- посыпалось радостно со всех сторон. В тот же миг на высотке яростно затрещали, залаяли автоматы, полетела наполненная, показалось, отчаяньем и ужасом немецкая речь. Бухнула, рассыпав жёлтый сноп искр, граната, за ней ещё одна, и всё опять стихло. Перед глазами ослепшего на мгновение Харченко осталось яркое белое пятно, похожее на паука, медленно погасло. Все вокруг невероятно заволновались, толкаясь и беззлобно матерясь, спрашивали друг у друга, что это могло быть.
      - Да накрыли их миной наверняка,- мрачно кто-то предположил, и мелькнувшая было в сердце у Харченко надежда погасла.
      - Разрыва слышно не было. Выжидаем до конца назначенного срока и начинаем,- хмуро бросил, одёргивая, поправляя по привычке в темноте ремни.- Передать по цепи: приготовиться...- Команда быстро в полголоса среди бойцов понеслась. Харченко достал из кобуры холодный ТТ и, вогнав в патронник патрон, сунул обратно.- Автомат мне,- приказал он. Через мгновение принесли тяжёлый погромыхивающий замками, сладко пахнущий смазкой пэша.
       В одну, затем в другу сторону в окопах забегали командиры, отдавая распоряжения срывающимися от волнения голосами.
     - Басков,- почуяв рядом с собой знакомый запах одеколона, обратился к молодому начштаба он.- Остаёшься здесь, смотри тут, что и как. Если что со мной - принимай командование на себя. Если ж всё-таки будет, как договорено, их зелёная ракета - поведёшь батальон вперёд. А я со штрафниками вперёд двину.- Он вдруг поймал себя на мысли, что хочет, чтобы побыстрее это "если что" наступило, все проблемы тогда вон... Вот маму-мамулю толь-ко безумно жаль...
      - Какая там ракета, товарищ комбат,- вдруг с сочувствием, с болью выдал неразговорчивый, угрюмый Басков,- точно - накрыли их.- Харченко, хрустнув
зубами, смолчал, двинулся обходить линию.
      - Пойду проверю,- коротко кинул приклеившемуся к нему Баскову,
и тот, уловив интонацию, остановился, отстал.
        Быстро шуруя по тёмной нитке окопа, думая злые свои мысли, Харченко то и дело накатывался на тёплые и мягкие плечи и спины бойцов, пряно пахнущие потом, и всё больше оттаивая, по-отечески мягко, как это делал всегда Рогожин, приговаривал, само это из него вдруг выходило:
       - Приготовиться, товарищи, через пять минут начинаем!- и гладил, хватал пальцами сухую землю, сворачивая то влево, то вправо в душной и глухой, длинной кишке окопа, и в его голове вместе с ним всё быстрее неслись, скакали, мучая своим присутствием, игрушечные фигурки людей - сурового, бескомпромиссного Рогожина, красавицы Глаши с голубыми, ясными глазами, полковника Васина, капитана Тонконосикова, посланного, точно демон, за его душой... Говорил, слыша себя словно со стороны, и всё быстрее. всё настойчивее вертелась в голове одна мысль: что вот-вот, очень скоро его, возможно, он будет убит, погибнет...
        - Ротный!- звал он в темноту, с наслаждением чувствуя, что врастает, наконец, в один общий организм с сотнями людей, имя которому воинский коллектив, радуясь тому, что он не один в этом жестоком, ощетинившимся штыками и пушками мире, а со многими товарищами, и измученная его душа наполнялась светом и благоговением.
       - Здесь!- подбегая, отвечал ему командир, и Харченко заунывно талдычил тому что-то, сам не знал что, а хотел только одного - обнять этого человека, прижать к своей груди, рвущейся на части от обилия в ней любви, сказать слова поддержки и признательности. Он летел дальше, прослезившись, желал теперь страстно лишь одного - чтобы всё это, весь этот кошмар человекоубийства, вся эта война, побыстрее закончились.
       Штрафники, час назад ещё чересчур разговорчивые, уже густо набились в передний окоп, напряжённо молчали, слышались лишь сдавленные вздохи и покашливания. Чёрное небо вверху, казалось, начало тревожно гудеть, подрагивать.
      - Штыки примкнуть,- хрипло крикнул Харченко, залетая в траншею и оказываясь в самой гуще тел, вслушиваясь и стараясь узнать среди приглушённых, сдавленных голосов голос Крючковича.
       - Ты вот что, лейтенант,- поймав того за рукав, сказал он негромко, нежно,- не лезь сегодня туда, не надо...- Крючкович что-то пытался возразить, руку стал тянуть, но Харченко не пускал, удивлялся, отчего тот повсюду в воздухе рассыпанной сейчас горькой и сладкой любви не чувствует, не пьёт её, не заряжается ею, не отвечает взаимностью ему, старшему лейтенанту, на его мягкость и теплоту, не радуется, не понимает, что все люди - сёстры и братья, части одного большого целого, и что надо поэтому друг друга любить и друг друга слушаться, а иначе - беда...
      - Это приказ, понятно?- сказал, отпустив, наконец, того. Он старался говорить тепло, проникновенно, чтобы старые глубокие трещины стереть, чтобы осталось между ними только хорошее. Не хотел глупого мальчика в ад, в самое пекло пускать. Помолчав, добавил, как-то странно мыча и мучаясь: - Может, того... не увидимся больше... может, выживешь сегодня... Маме моей напиши, ладно?- он снова поймал руку Крючковича, которую тот в этот раз не пытался отнять, сжал, глядя очень прямо и очень откровенно тому в белый овал лица, дыханием своим да него почти доставал.- Скажи: скучал очень... Ах!- он махнул рукой, отвернулся. Заметил, как всё время с укоризной  на него с
неба глядящий Рогожин, улыбнулся широко и приветливо, пропал.
     - Остаёшься командовать силами прикрытия. Вопросы?- сказал на этот раз тоном, не терпящим возражения, холодные, жёсткие нитки в голос впустил.
      - Есть,- сказал Крючкович с явно прозвучавшими радостью и облегчением, козырнул.
      - Посыльный!- отворачиваясь, крикнул в темноту Харченко, сцепив зубы от грянувших в горло слёз.
      - Я!
     - Начальника штаба ко мне, немедленно!
        Спустя мгновение, гремя каской и автоматом, примчался Басков,
вытянулся. Харченко вдруг почувствовал почти непреодолимое желание и того крепко обнять, приложиться губами в щёку.
       - Всё готово у нас?
       - Так точно!
      - Что эти знойные красавцы в штабе, сидят?
      - Сидят.
      - Тогда всем слушай команду: ползком на высоту марш! Впереди-
бойцы штрафного подразделения. Высоту захватить, противника уничтожить. Батальон и взводу охраны приготовиться, быть начеку.- И он, задрав голову наверх, снова стал зелёную строчки ракеты выглядывать.
        Затопав, разбежались командиры по своим подразделениям. Сверчки вдруг подняли такие гвалт и стрёкот, точно разухабистостью своей русским, почти обречённым солдатам вознамерились помочь, подзадоривали. Через бруствер тяжело стали переваливаться тела, задвигались вперёд, шурша животами и коленями по сухой земле, тихо побрякивали брезентовые ремешки и подвязки.
     - Три бойца за мной марш!- отрывисто, весело вдруг запел Харченко, почувствовал волшебный прилив сил. В душе стало возрастать неодолимое, сахарное возбуждение, казалось - ни хрена его не убьют, высотку - сегодня возьмут. Он начал широко улыбаться.- Гранаты есть?- спросил он у богатыря, оказавшегося рядом с собой. Ему хотелось говорить, говорить, смеяться.
      - Имеются.
      - Гранаты к бою!
       Он полетел на локтях и коленях вперёд, не чувствуя твёрдости земли. Гимнастёрка, колени сразу стали мокрыми от росы. Впереди, там и здесь двигались странные, похожие на змеиные очертания люди.
      - Трое за мной, говорю, марш!- протрубил за спину себе Харченко, стал взбираться на крутой, каменный, толкающий его обратно вниз склон. Он вдруг с тоской обернулся назад, до безумия, до дрожи захотелось ему вернуться. Как ящерица ёрзая на животе, двинулся вперёд, наплевав на почти новые карманы и рукава, быстро догнал основную массу штрафников, упрямо, молчаливо с винтовками ползущих наверх. Гимнастёрка его неприятно набухла, прилипла к груди.
      Подозрительно было тихо. Ни ракеты в глухо мерцающем небе, ни шальных очередей. Звёзды на переворачивающемся к утру небосклоне, смотрели на него очень холодно, печально и - покатились вдруг с фиолетового склона все вниз..
       На пути, в лизающих кожу листьях травы, то и дело встречались тела погибших, отвердевшие и холодные точно каменные, тяжело, вызывая тошноту, пахнущие тлением. Больно в лицо и руки били колючки, он проклял их, и они, словно в насмешку, всё сильнее, всё гуще рвали и резали кожу. В горле, в ушах, ужасно стучало; он чувствовал свое живое, летяще сердце, каждый атом его, и представлял себе его холодным и немым, просто куском ненужного сырого мяса, ему стало страшно и, оглушая, парализуя, снова потянуло его назад. Вдруг ему показалось, что он ребёнок, маленький, и его должны сейчас наказать, только никак не мог взять в толк, за что, почему... Мысли обо всём - о маме, о родном доме, о красавице Глаше, об убитом Рогожине, о жизни и смерти, ослепляли, мучали его, мелькали у него в голове, как сорвавшаяся с оси карусель. Он задержал перед мысленным взором образ Глаши, хотел тепло подумать о ней, но среди начавшегося страдания боя, она
показалась ему маленькой и незначительной, и он тотчас забыл о ней. Тяжёлый автомат с круглым диском неприятно резал плечо и шурующие лопатки, резал и резал, никак не останавливался. Склон круто пошёл вверх, ползти стало тяжелее, казалось, что легко, заскользив по траве, можно сорваться вниз. Частое, горячее дыхание разрывало на части лёгкие, одежда отяжелела от холодной росы. Рядом, не отставая от него, сопя и ругаясь, двигались бойцы, тащили за собой разобранный пулемёт. Убитых, вросших в траву, стало гораздо меньше, и вдруг пошла только голая земля и мягкая трава на ней, без вкраплений в неё мёртвых тел, и Харченко понял, что так высоко, туда, где они находился сейчас, ни одна атака ещё не доходила.
      - Передать по цепи,- подавляя удивление, выплёвывая изо рта стебли травы, прогремел шёпотом он.- Ворваться в передовую линию и держаться, держаться...
      Вдруг в слабом свете ночного неба, Харченко увидел поднявшийся почти вертикально прямо над ним бетонный бугор с чёрной хищной дырой-ртом, из которой, высоко задрав стальной нос, торчал пулемёт и, облитый космическим негромким светом, тускло блестел, точно застывшая в полёте оса. "Всё, конец!"- ударило электричество в мозг, в сердце, и он, задохнувшись, вжал щёку в холодный песок. Секунду-другую он лежал, обливаясь потом, оглушённый своими сердцебиениями, медленно поднял голову затем и поглядел. Освещённый луной, пулемёт, застряв всё в том же положении, молчал. "Да что за чёрт сегодня какой-то..."- не то пугался, не то радовался Харченко, а потом, словно почувствовав за мгновение до его появления произошедшее здесь военное чудо, стал успокаиваться.
       - Боец!- косясь по сторонам, слыша как будто хлопки крыльев удаляющихся ангелов, окликнул он помощника. Тень рядом остановилась, и, изменив направление движения, гуще синея, задвигалась к нему, торчал в ней валун зада.- Видишь дот наверху, боец?
      - Вижу,- испуганно сказал солдат с белым безносым и безглазым пятном лица.
      - Иди, послужи Родине, завоюй свободу себе. Гранаты есть?
      - Есть, две.
      - Ползком вперёд, пулемёт уничтожить.- Вскинув автомат, он взял чёрный язык амбразуры на мушку.
       Боец не двигался, точно закаменел, на лице его, как игла, застыла чёрная прямая жила.
      - Да ты что, матерь...матерь..., охренел, что ли? Бего-ом!- грозно зашипел
Харченко, схватывая пальцем крючок автомата и наводя его теперь на солдата. Ударила мысль: раньше он, командуя взводом, таким не был, точно у него в груди вдруг открылась клоака, бьющая кислым, гнилым запахом.
      - Не смогу я, товарищ комбат...- всхлипнул тонко солдатик,- молодой я очень, неопытный... Ни за что судили меня...
      - За что ж тебя в штрафбат, сволочь такая?- обругал его Харченко, но хотел себя обругать; его, точно пощёчина, обжёг стыд: гад, баба! бойца под пули подставить решил? шкуру свою недорезанную спасаешь?..- он вспомнил Рогожина, смелый, отчаянный поступок того, стоивший жизни тому.
      - Хлеб с кухни украл, хлеба я очень захотел...- завыл солдат, стал под  каской глаза костяшками рук тереть.
      - Ладно, цыц, тихо, говорю,- испугался Харченко его бабьих слёз, несправедливости жизненной испугался,-  гранаты давай!- руки протянул.
       Забросив на спину автомат, зажав обеих руках круглые запалы, полез на четвереньках вперёд. Бетонный надолб с выбитым чёрным зубом медленно поехал на него. Стало отчётливо видно, что блестевший хобот пулемёта неестественно круто задран вверх. "Да что же это такое?"- снова горячим, радостным пламенем обдало душу Харченко, он не мог, отказывался верить в чудо... Прыгнув, спиной прижавшись к тёплому, нагретому за день бетону и перестав дышать, он приготовился бросить гранаты. Прислушался, унимая разбушевавшееся сердце: кругом было тихо, неправдоподобно тихо. Он на мокром животе объехал бугор вокруг и прыгнул в глубокую яму окопа, без всяких признаков в ней движения. Сунув гранаты за пояс, схватив ладонями тонкую и тугую талию автомата, полетел вниз, в чёрное, на дне споткнулся о что-то длинное и мягкое, растянулся и с испугу принялся молотить вокруг себя прикладом,- загремела, покатилась железная каска, глухо хрустнули кости черепа, и - ни звука, ни шороха, никого живого... Опустив осторожно руку вниз, Харченко прикоснулся к лежащему на дне окопа человеку, вымазался в мокрое и липкое, густое, пальцы нащупали твёрдый погон и холодные разбитые его прикладом щёку и висок, ковырнул поросший ёжиком волос затылок, тотчас брезгливо одёрнул руку. Привалившись к основательно заделанной плетняком стенке окопа, Харченко перекинул автомат на грудь, выхватил одной рукой из кобуры пистолет на кожаном шнурке, другой же, сдерживая тошноту, принялся шарить дальше. Тут же обнаружил ещё труп, грудь которого под мокрой рубашкой была ещё тёплая. Начав тихо хохотать, поверил, наконец, что высотку-таки взяли зэка. "Ах, молодцы,- думал, дёргая грудью, раздвинув в улыбке губы, и никак остановиться не мог,- ах, красавчики!.." Густо-синий комок, осыпая землю, стал сползать к нему в окоп. Вытянув вверх руку, с растянутым вниз лицом, Харченко хотел ударить, пулей угостить фрица.
      - Кто?- вывалив глаза, хрипло успел крикнуть он.- Хэндэ хох!
     - Свои, свои!- просипел сдавленный голос.- Не стрелять!
    -  Что там?.. Чуть не убил тебя только что... Повезло тебе...- стал признаваться Харченко яркой звезде на небе, видя её над собой, был рад, что рядом с ним свой, русский.- Говори!
     - Товарищ комбат,- радостно, почти в полный голос, захлёбываясь словами, заговорил ничего не понявший из его признаний связной, всей тяжестью своего тела, нагруженного катушками и коробками, сваливаясь вниз, задирая на затылок пилотку и каску,- ворвались в окоп - никого живого, только трупы одни, везде трупы, товарищ комбат, много их, тёплые ещё и - кровь! Кровищи столько, что аж под ногами хлюпает... Подколодина рук это дело, ребят его, точно говорю... Что дальше делать будем, а товарищ комбат, люди сидят, ждут вашего приказания...- солдат стал нервно дёргаться, хихикать.
       - А-ну, пошли!- сердце Харченко, проваливаясь в сладкую вату, принялось снова выпевать какую-то сумасшедшую, радостную песнь ожидания праздника, точно в детстве, когда сладкоголосая мама его резала алую ленту подарка ему в день его рождения, и так хотелось ему тогда быть уравновешанно-спокойным -  и не мог, не хватало терпенья.
       В захваченной первой линии скопились бойцы, возбуждённые смеялись, галдели. Блестели под ставшей вдруг ясной луной их каски и штыки.
       - Доложите обстановку!- влетев во вражеский окоп, потребовал Харченко, испытывая вдруг острый страх перед разгорячённой и озлобленной толпой  уголовников. Спустя секунду молчания, которая ему показалась вечностью, ему доложили, что при наступлении никакого сопротивления противником оказано не было, весь захваченный без боя вражеский окоп был завален свежими ещё трупами. Зажгли квадратный армейский фонарик, тонкий жёлтый луч выхватил на дне несколько тел с раскинутыми руками, вывернутыми ногами и жутко оскаленными зубами. "Обалдеть... ах, молодцы, сукины дети!.."- нелепые, несуразные слова счастья, почти безумия завертелись у Харченко в голове, сердце, густо задёргавшись, преодолело, казалось, звуковой барьер; тугая волна ударила в уши, и тотчас весь мир стал наполняться для него тишиной и праздником.
     - Слушай команду!- грубо, чтобы не расплакаться, чтобы показать свой вес, сказал он.- Движемся дальше, здесь остаются несколько человек... ты, ты и ты...- показал он на первых, ему попавшихся,- ... тыл, задницы наши прикроете; остальные - за мной вперёд марш, пошире рассыпаться, быть начеку, начеку быть!.. При оказании немцами сопротивления заткнуть им глотки гранатами и продвигаться , продвигаться дальше!.. Впереди по нашим сведениям ещё одна линия, дальше только - кэпэ... Конечная цель - кэпэ, обходим его с двух сторон, так и так,- проткнул ночной воздух рукой он, определив ориентиры,- захватываем его и любой ценой закрепляемся, ждём подкрепления... в общем, надеюсь,  ясно...- Он остановил рукой побежавших было вперёд бойцов, добавил теплее: - Очень прошу, товарищи, держаться,
полшага до цели всего осталось...
     - Да не будет сопротивления никакого,- весело, развязно кто-то сказал,- пахан Подколодин, мать так, всех порезал-положил...
      Харченко быстро повернулся, но не смог определить, кто сказал.
    - Не знаю, не уверен,- сказал с деланым сомнением в голосе, и всё в нём вдруг стало петь и танцевать, радостно всхлипывать. "Обалдеть, очуметь!.".- яркое, бешеное верчение началось возле его сердца, которое он никак не мог остановить.- А-атставить разговорчики,- весело, делово прикрикнул он.- Вперёд марш!
       Все тотчас рзссыпались в атаку, в стороны.
       Вторая линия обороны немцев тоже молчала, на дне глубокой, глухой траншеи, так же заботливо, на долгосрочную перспективу выложенной мешками с песком и плетнями, в пулемётных гнёздах в обнимку, внавал лежали убитые. Отчётливо было слышно, как дырчит на самом верху высоты, под чахлыми деревцами, бензиновый мотор, нагоняя в блиндаж электричество. Из приоткрытой двери КП резалась жёлтая полоса приглушённо звучали голоса и взрывы хохота. Харченко показалось, что он услышал
русскую речь, он, воодушевлённый, кивнул людям головой, взмахом
руки показал направление движения.
        Хлынув со всех сторон, обошли вражеское КП и, окружив бетонный блиндаж, залегли. Не успев толком отдышаться, сам подгоняя себя, слыша только своё хриплое дыхание и скачущее сердце, Харченко подлетел к  входу в КП, ногой открыл железную дверь и, выкрикивая страшные ругательства и полосуя воздух дулом автомата, ворвался внутрь в яркий, слепящий прямоугольник света. За ним следом, на его плечах въехали бойцы, загромыхав сапогами по настеленным доскам.
       Жёлто-белый шквал света ударил в глаза, оглушил, незнакомым, чужим, слащавым запахом залило ноздри, лицо. Харченко увидел несколько человек белобрысых немцев, сбившихся в испуганную стайку прямо у его ног, крепко увязанных за локти друг к другу - кое-кто был в белом исподнем белье. Всё просторное помещение фашистского штаба было до отказа забито людьми, которых - странное дело - Харченко поначалу не заметил, в ошалевшего от бега старшего лейтенанта полились плечи, лица, глаза, носы и коротко, под ноль, остриженные бугры черепов. Краем глаза заметил неприятно уколовший
в сердце порядок во всём: чисто, светло, вещи все аккуратно развешаны, расставлены, мощная радиостанция бугрилась на столе.
       - Хэндэ хох, бля.и немецкие!- что есть силы заорал Харченко, дёргая то туда, то сюда дулом, голова у него от собственного крика зазвенела, закружилась.
      - Чего шумишь, старшой?- услышал он знакомый с хрипотцей голосок, и сейчас же, как мяч, вспрыгнула к нему в глаза блестящая, от пота и спиртного красная физиономия Подколодина. Всюду - на стульях, на ящиках, на столе, на полу, у ног Подколодина сидели штрафники и, казалось, без остановки вливали себе в глотки прямо из горлышек шнапс, на полу звенела добрая дюжина уже опустошённых бутылок.
       - Где твоё боевое охранение, Подколодин? Бардак тут развели... Повезло вам, что фрицы ещё не очухались...- Он мотнул шеей на дверь, и пятёрка бойцов за его спиной, понимающе кивнув в ответ, исчезли за дверью.
      - Так то ваше дело, военное - охранения, а наше дело простое, удалое - добился победы, получай вознаграждение... Знать, действительно, везение сегодня на нашей стороне.
       - На одном везении, Подколодин, войны не выиграешь...
       - Брось ворчать, старшой, выпей лучше иди...
        Штрафники, ошалев, от огромного количества выпитого хохотали, говорили Харченко "ты", хлопали его по плечам и предлагали немедленно выпить на брудершафт. Харченко, потрясённо глядя на беснующуюся плечистую толпу в грязно-зелёных гимнастёрках без знаков на них различия, ничего толком понять не мог, кроме одного - что высота проклятая, наконец, взята, и что все, и он в том числе и он, старший лейтенант, живы. Забросив за плечо автомат, обливая себе горло и воротник, залпом выпил протянутую ему кружку. Грянули аплодисменты. Он видел их ужасные, дикие, оскаленные лица, ножи в их руках, красные и липкие от немецкой крови , и ему снова стало страшно. Он хотел говорить, но ни одного слова из себя не мог выдавить -
выпитая немецкая водка, яркий свет, крики, хохот, только что пролетевшая атака путали его мысли. Вторая кружка, словно острый нож, обожгла ему горло, он пришёл в себя, сел.
      - Расцветали яблони и груши...- стали пьяно горланить, и своды блиндажа задрожали от грянувших голосов. Пленных, осунувшихся фашистов стали пинать под зад сапогами, заставляя их подпевать, и те на удивление стройно и правильно заголосили.
        - Вот так, вот так, старшой,- щурясь, подхохатывал Подколодин,- давал слово офицерское? Гони тогда наверх представление нам на вольную. А там, гляди, и награду нам с барского плеча подвалишь, орденок или хоть медальку какую, а что - не заработали?- Жёлто-красная медная лысина старика празднично блестела, глаз под густыми кустами бровей совсем не было видно, он, словно шейх, развалился на ящиках, закинув ногу на ногу.
        - Ещё выпьешь? Дава-ай, не жмись!- развязно кричали вконец охмелевшему, беспечно улыбающемуся Харченко. Тут же услужливо подносили ему до краёв налитый стакан. Харченко молча выпил, в груди рванул горько-сладкий фугас, из глаз брызнули слёзы. Он бросил стакан на
стол и полез к Подколодину обниматься.
       - Ах умница моя ты расчудесная... гад, скотина... как тебе, скажи,  это удалось?- стонал он, и в глазах набирались, клубились целые горячие озёра.- Охренеть просто! Как? Мы же несколько рот угробили здесь, столько бойцов...
        - Умеючи, лейтенант, умеючи,- тихо мурлыкал железными зубами Подколодин.- Я, лейтенант, оперков столько за свою жизнь положил - и орёлики вот эти мои мои тоже - что немец этот для нас - семечки: тихонечко, по-малу, ползком на брюхе и - пёрышко в бок, и раз, и другой, и третий... Так вот. А
остальные фрицы, кто ножей наших избежал - брызнули с перепугу, как тараканы, в стороны, думали, небось, что не меньше роты нас.  Страшны, видать, они, русские ножи...
       - А стрельба? Стрельбу кто начал?- громадные и горячие валуны перекатывались у Харченко в груди, ноги его вдруг ослабели, сделались ватными, и он сел на пол. Он испугался, таким пьяным он давно не был.
       - Слегка полоснули по нам во второй линии, было дело...- охотно принялся рассказывать Подколодин, замахал длинными руками,- троих наших стразу положили, так у нас уже автоматы были, гранатки ихние с длинными ручками, одной в них шуганули, потом второй...  Быстрёхонько потом на кэпэ, а тут - ё-0-маё-о! - патефон играет вовсю, картишки с голыми бабами раскинуты, офицерики ихние без портков бегают и шнапс из напёрстков своих попивают... Да, не ждали, видно, они нас. Ну мы внутрь ворвались, "хэндэ хох", прямо как
ты только что, заорали, верёвкой всех, кто был тут увязали,- повёл Подколодин
рукой на своё "хозяйство",- да вас сели благополучно дожидаться.- Они с перепугу, наверное, думали, что весь батальон ваш на них попёр. Драпанула, в общем, большая часть их без сопротивления.
       - А ракету, Подколодин, ракету забыли пустить?- точно женщину, нежно хватая старого вора за руки, спрашивал Харченко, чувствовал, что стремительно пьянеет, видел, как блиндаж все быстрее вертится  вокруг него, вытягивается вместе с рассевшимися в нём людьми в одну бесконечную линию, неудержимо смеялся.
       - А хрен вам, а не ракету!- всхрапнул Подколодин, показал Харченко жирный кукиш.- Прибежали бы тотчас, оружие сдать, закричали бы, в расположение батальона шагом марш... Хренушки! Мы хоть душу здесь отвели, да братва?- повернул он голову ко всем. Штрафники хором все заржали, заулюлюкали, да так весело, что даже насмерть перепуганные немцы заулыбались.
       - Ладно, Подколодин,- поднимаясь и чувствуя необходимость что-то решительное предпринять, заявить, напуская на себя командирскую важность, сказал Харченко.- За то, что сделал ты немыслимое и взял высоту - спасибо тебе, отец... А посему вот тебе ещё раз слово моё - слышишь? - утром уже будете в строевом подразделении, а там - как Бог даст. И награда тебе большая выйдет, обещаю.
        - Солдат!- чугунным, неслушающимся языком позвал он кого-то, счастливо, беззвучно в душе своей хохоча,- держи ракетницу, иди зови батальон!


        Глубоко ночью немцы, придя в себя, попытались отбить высоту, густо ширяли из миномётов и сделали две массированные контратаки, но батальон Харченко, вцепившись в отбитые позиции зубами, держался стойко, из огневых точек били трофейные пулемёты, и к рассвету, смирившись с потерей, немцы успокоились. А в шесть часов, когда небо стало терять свой малиновый цвет, полк Васина тоже успешно атаковал, затем покатилась вперёд дивизия, и немца, искусав артиллерией, отбросили далеко назад, так, что отбитая высота вдруг оказалась глубоко в тылу. Днём мёртвых собрали и закопали в глубокую яму, пустив одним скоротечным залпом салют, поставили над страшным местом деревянную звезду, выкрашенную красным. И - разбежались, разъехались делать давно не деланное - бриться, мыться, стирать обмундирование - важное для живых и не важное для уже мёртвых.
       Батальон Харченко, сильно поредевший, количеством не более роты отвели на переформирование. Измождённые, но счастливые бойцы с наслаждением помылись в бане, пообедали только выпеченным, горячим ещё хлебом и повалились отдыхать на залитую тенью прохладную траву, закурили трофейные сладкие сигареты.
        Харченко, издёрганного и злого, ни минуты не успевшего потратить на себя, вызвали в полк. Он долго сидел на захарканной скамье возле штаба, дожидаясь начальства, курил без конца и смотрел, как кругом него бежит торопливая жизнь. Он до самых глаз зарос чёрной, поседевшей щетиной, в грязные серо-зелёные галифе впились колючки, избитые, сморщенные сапоги совсем побелели от пыли. Узкие, как у китайца, от недостатка сна глаза его, окружённые густыми фиолетовыми кольцами, вдруг исчезали совсем, подборок его падал на грудь, и он, тихо начиная посапывать, засыпал.
       - Молодец, Харченко, сынок!- говорил ему полковник Васин, входя вместе с ним в помещение штаба, козыряя часовому,- взял-таки высоту! Не напугаешь вас - не пошевелитесь, по-хорошему ни хрена не понимаете...
       Харченко ничего не отвечал, с безразличием разглядывал портреты вождей на стенах.
       - Героя б тебе дал, большое ты дело сделал,- лил слова дальше Васин с красными орденами на груди, нетерпеливо поглядывая на часы,- да обошёлся ты с проверяющим, как не нужно было. Жалоба на тебя есть, да не куда-нибудь, а в дивизию. Боюсь, как бы ещё выше дело не пошло. Подполковник приезжал, сам знаешь какой, дело твоё личное смотрел, спрашивал, что да как, еле отбился от него, честное слово...
      Харченко что-то хотел возразить, наморщил страдальчески серое лицо.
   - Ладно, ладно, старший лейтенант,- замахал на него руками Васин, надевал уже возле входа фуражку, чтобы идти,- я всё уладил, уладил я! Но что б в последний раз подобные выходки были, ясно тебе? Героя тебе посему не выйдет, уж извини,- Васин скорчил неприятное, козье лицо,- а вот орден, наверное, получишь. Жди! Так что готовь и ты наградные на своих отличившихся солдат и офицеров.
       Харченко сбивчиво рассказал о Подколодине и его людях - давно уже желая
сделать это - и попросил Васина о переводе их в строевое подразделение. Васин, не дослушав, спросил: не контра ли зэка, не троцкисты, не бухаринцы? Топтался уже возле самого входа, то надевая новенькую, тугую фуражку, то снова снимая её.
       - Нет-нет,- торопливо сказал Харченко,- наш человек, коренной, из пролетариев, сорвался - кражи или ещё что-то там у них, в общем -  чистой воды уголовка.
       - Тоже плохо, конечно, но куда ни шло. Давай, почему нет? Распорядись от моего имени, а приказ я позже подпишу.- И Васин умчался делать свои дела.
        Харченко остался один. Возившиеся в штабе - в просторной избе с выбитыми близким разрывом окнами - какие-то люди с эбонитовыми .... катушками не обращали на него никакого внимания, словно его и не существовало вовсе. Растерянно постояв на засыпанном окурками полу, он выкатился на крыльцо и, задрав лицо к солнцу, наслаждаясь светом и
теплом, долго стоял, ухватившись обеими руками за шаткие деревянные перильца.


       Через два дня, отдохнув, приведя себя в порядок и, насколько это возможно было, прийдя в спокойное расположения духа, направляясь на передовую, Харченко встретил Глашу.
      - Харченко! Старший лейтенант!- услышал он среди грохота моторов и лязга гусениц своё имя и, поискав глазами, увидел в качающейся реке зелёных солдатских плечей и касок плывущий губатый виллис, на ступени которого стояла Глаша и махала ему рукой. С трудом пробившись через людской поток, Харченко подскочил.
       - Глаша, ты?- глядя на её белое, красивое лицо с нескрываемым восхищением, радостно смеясь, спросил он, вдруг вспомнил с защемившей в сердце тоской её сладкий запах, опустил голову.- Где ты сейчас?
      - В полк забрали, старший лейтенант, так что в полку я теперь, очень много новой работы.- Глаша была совсем беленькая, чистенькая, с иголочки форма на ней сияла, погончики с жёлтыми старшинскими полосками лихо топорщились в стороны, как крылышки ангела. Харченко заглянул в машину и увидел недобро улыбающегося капитана Тонконосикова. Он помрачнел. Глаша заметила, заторопилась.
      - Ладно,- протягивая руку, сказала она, стряхивая с глаз бежевую солому волос.- В общем, всё нормально у меня. Привет нашим всем передадите? Счастливо вам!
      - Передам,- Харченко отвернулся, уставился в бегущие наверху облака, ему захотелось уйти. Из машины нетерпеливо выглянул капитан.
      - Старший лейтенант,- тяжело из-под белого узкого лба и рыжих ниток бровей глядя, с расстановкой сказал он,- не радуйтесь, я ещё не кончил, вам просто так ваше хамство с рук не сойдёт. Садись,- по-свойски обратился он к Глаше.- Поехали!- он хлопнул водителя в плечо. Машина зачихала, тронулась.
     - Я ещё не кончил, Харченко, не радуйся!- высунувшись по грудь из окна, с бордовым, злым лицом стал кричать капитан. Харченко, зло и весело оскалив зубы, крикнул ему вдогонку что-то, в общем грохоте совершенно не слышимое, только губами будто пошевелил, выстрелил кулак наверх, прижав возле груди одну руку другой. Затем, подняв голову, он посмотрел вверх, в синее, рвущееся на ветру небо, затем вниз - на ритмично колышущиеся ряды техники и людей и, поддерживая прыгающий на боку тяжёлый автомат, побежал догонять своих.
    Большая жизнь, такая - что входила в сердце и войти до конца не могла - продолжалась.


                1990