Чтобы игла нормально точилась, её сначала отпускают. Втыкаешь её ушком в пробку, а кончик греешь на зажигалке. Греешь докрасна, потом оставляешь остыть. Повторишь раза два-три – считай, что как раз в меру отпустил. Теперь на брусочек мелкий, лучше алмазный. На худой конец надфилем алмазным точишь лопаточкой так, чтобы острие превратилось в круглое лезвие в полмиллиметра шириной. Остроту проверить на руке: тыкаешь иголочкой над часами, если лезвие на пару миллиметров вошло, а боли не было, значит, добился нужной кондиции. После этого берешь нитку – обычную десятку – и обматываешь всю иголку от ушка до острия и обратно. Аккуратно, виток к витку, с постоянным натягом. Само острие миллиметра на три-четыре оставляешь свободным. Когда вернешься к ушку – продеваешь в него нитку и завязываешь. Вот так получаешь пешню – свой основной инструмент – таким хорошо наводить контуры, линии вести тонкие и толстые.
- Напоминаю! В карманах разрешено иметь: военный билет, носовой платок и расческу. За отворотом пилотки должны быть три иголки с нитками трех цветов: черной, белой и военной. Если будет что лишнее или чего не хватит, получите по первое число. Начиная с двадцать восьмого. Я сегодня дежурю по столовой, ночью зайду проверить как готовитесь. Если завтра замкоменданта складку лишнюю увидит или в сапоги смотреться не сможет, пеняйте на себя. Если у кого каблук треснул или сточился больше нормы – мне доложите, выдам запас.
- Товарищ старший прапорщик…
- Если кто самый умный и будет перебивать – познакомится с машкой. Если не знаком еще.
Машка – длинная металлическая антенна в свернутом виде отдыхала у старшины в нижнем ящике стола. Легким поворотом рукоятки она с шелестом разворачивалась в пятиметровый упругий хлыст, спасения от которого в узкой каптерке не находилось. Молодые, за редким исключением, знакомились с машкой к исходу первого года службы, когда их опыт вместе с обычным армейским пофигизмом начинали смешиваться в крутую черпаковскую наглость, и наступала пора вколачивать мозги на место.
Желающих не было. Деды знали машку по собственной шкуре, молодежь – пока по устным преданиям, но связываться еще не решалась.
- Кто замкоменда с первого раза не пройдет, на второй раз пойдет после наряда на службу. Кто не пройдет с третьего – из писарей вылетит, пойдет в стрелки.
Рота загудела: стрелкам свежие молодые руки были нужны всегда, а писарчуки – так называли и чертежников, и шифровальщиков, и секретчиков – попасть в роту желанием явно не горели.
- Все ясно?
- Так точно, - дружно гаркнули все – и стрелки, которым встреча со старшим прапорщиком Положеевым не грозила, и писаря, которых ждал утром строевой смотр у заместителя коменданта штаба округа для получения очередных пропусков. Процедура была привычная – пропуска менялись раз в месяц – но от этого не менее сложная и нудная.
Кому хватало вечера, а кто убивал на стрижку, мойку, стирку и глажку перед смотром и полночи. Дедам было проще – все готовилось, обычно, загодя, со строевого комплекта нужно было только пыль смахнуть. Молодым и черпакам, которые еще не успели обзавестись запасной формой, было сложнее – хэбэ должно было блистать чистотой, быть отглаженным, не иметь складок и дырок в карманах.
Я был на отдельном счету – кроме меня в батальоне никто не занимался партачками. До мастеров Востока с их рыбками с перламутровой чешуей мне было, конечно, далеко, но набить патрон с группой крови или пару слов на груди сложностей не составляло.
Так что мне предстояло заниматься только своей формой, правда, сначала выполнив сегодняшние заказы. Сержант с автороты выбрал на грудь лавровую ветку с римской троечкой, а Григас из стрелкового взвода давно уже просил забить хищной личиной рыси сделанную ему на карантине угловатую морду чего-то среднего между откормленным бульдогом и зевающим бегемотом, которую по ошибке нарекли тигром. Кисточки на ушах и пятна на морде должны были довольно удачно скрыть попытку пьяного сержанта превратить чахлое плечо сослуживца в предмет зависти окружающих. Полчаса на первый портак, часа три – на второй. Причем, после того, как он заживет, придется повторять – работа не из самых простых.
Чтобы большую площадь закрашивать, три иголки на спичке в пучок связывают, потом также ниткой обматывают. Если ниткой не обматывать, то придется инструмент все время в тушь макать. Кстати, тушь лучше брать хорошую – спиртовую. Казеиновая хуже, и воспаление после нее сильнее. А нитка в себя тушь набирает, и при каждом уколе выдавливает ее по капельке прямо в ранку.
Дверь от сильного удара ногой распахивается и бьет меня в спину так, что я лечу на Григаса, чудом не расплескивая тушь – не уследили за старшиной, и он все-таки нашел, откуда именно растут синие цветы, автоматы, надписи и оскаленные пасти на плечах солдат. Форму на завтра мне, судя по всему, уже не подготовить. Лишь бы на губу не загреметь.
Механическую бритву, где ручку крутить надо, чтобы завести, можно легко переделать в машинку. Из стержня авторучки выбиваешь шарик, закрепляешь пишущий узел с отрезком пластиковой трубки на головке бритвы, вставляешь заточенную первую гитарную струну. И знай макай стержень в тушь, да не забывай машинку заводить.
Машинкой можно и линию вести и площадь забить. Можно сделать глубокий рисунок, можно – мелкий. Можно даже полутона выводить, главное, чтобы игла всегда острая была.
До губы дело не дошло. Старшина конфисковал мой инструмент вместе с картинками и отправил меня на кухню, где заставил чистить картошку – одного.
Не знаю, как вам, а мне чистка картошки – самое неприятное, что только может выпасть во время службы. Скажете, сортиры драить хуже? Не угадали! В туалете солдат аккуратнее, чем за столом, ведь в любой момент может оказаться на этом же очке со щеткой в руках. Даже с утра, когда вся рота за полчаса проходит через сортир с умывальником, их можно привести почти к идеальному виду за час-полтора, а вот когда приходится на всю часть чистить картошку, да еще и одному…
На нашу крохотную часть в сутки уходит сто двадцать килограммов картошки. Это три с лишним мешка – полванны. Раньше-то повар спокойно с таким объемом справлялся за полчаса, но с тех пор как картофелечистка сломалась, каждый вечер два-три человека из залетевших отправлялись в столовую на трудовое перевоспитание.
Через полчаса старшина привел еще троих, так что мы задолго до двух часов ночи все перечистили, наточили ножи и нажарили себе и съели по огромной миске картошки. Скажете, на ночь есть вредно? Вранье полное! В армии есть полезно всегда! И только отсутствие пищи может привести солдата к унынию, а иногда и болезни.
Словом, к двум часам ночи я уже вернулся в расположение с твердым намерением не ложиться совсем. Оказалось, однако, что форма, которую я готовил к смотру, уже не только постирана, но и выглажена – ребята постарались, так что осталось только пришить подворотничок и начистить сапоги до такого состояния, чтобы Положеев не только себя в них увидел, но и узнал.
Если работаешь черной тушью, то надо следить, чтобы прокол был всегда одной глубины – с машинкой это легче, а с иглой сложнее, но когда руку набьешь, то сможешь и тонкие линии бить и толстые, темные и светлые. Все с опытом приходит.
Смотр с первого раза я не прошел – каблуки оказались сточены чуть больше положенных пяти миллиметров, самим Положеевым положенных, конечно же. Ни в одном Уставе этих миллиметров не найдешь, поэтому в данном случае замкоменданта для нас главнее всех Уставов. Расстраиваться я сильно не стал – лишний день без Управления – это в любом случае выходной, даже если завершается он очередным нарядом на службу. Но на этот раз повезло и с нарядом. Старшина перед тем как выкинуть мое барахло полистал блокнот с эскизами и передумал его выкидывать. Когда я вернулся со смотра в роту, чтобы доложить о моем недопуске, он выслушал, сказал что-то вроде: «Положи хрен на этого Положеева», и протянул мне листок бумаги из блокнота с вставшим на дыбы барсом.
- Кто рисовал?
- Я.
- Сам?
- Угу.
- Набьешь такую?
Несмотря на Машку, с которой я познакомился на третий день службы в роте, заметную нелюбовь прапора к писарчукам и его повышенную хамовитость причин отказать я искать не стал. Старшина был правильным мужиком, частенько подкидывал левые заказы на блокноты и альбомы, на которых мы иногда и деньги делали, а своих любимчиков и от наказаний отмазывал. К тому же, он прошел Афган, где воевал, а не отсиживался на складах, поэтому барс на плече ему лишним не стал бы.
- Инструмент вернешь?
- Хватит с тебя и того, что полгода в наряды не попадешь. Как?
- Давай.
Если первый раз взял цветную тушь, попробуй ее сначала на себе. Есть красители, которые кожа просто сожрет, оставив только синие разводы, есть такие, что после воспаления следов практически не увидишь. Спецтушь для цветных партачек днем с огнем не сыщешь, поэтому если попадется хороший пигмент, то можно только пожалеть, что в запас его не положишь. Полгода-год – и закисает, так и до заражения крови доколоться можно.
Инструмент мне вернул не старшина, а сам ротный. Он узнал о новой наколке старшины, оценил ее, просмотрел эскизы и себе заказал тоже барса. Только лежащего на автомате. Набросок ему понравился, и я целый вечер убил на то, чтобы перенести его на мясистое плечо капитана.
После ротного заказы пошли рекой. Едва ли не каждый офицер батальона захотел себе татуировку, исключая только замполита (по политическим соображениям) и зампрода, который просто панически боялся крови и иголок. Надо сказать, что наш зампрод панически боялся всего, что он не мог съесть или положить в багажник своей шестерки. Как он при этом умудрялся остаться тонким, как щепка, не понимал никто. Скорее всего, он просто панически боялся потолстеть. Но все его фобии не мешали зампроду регулярно отмечаться совершенно бредовыми поступками, чаще всего, во время собственных дежурств по части. Апофеозом стала стрельба в дежурке из табельного оружия, которое он решил чистить. Но даже случайный выстрел в дежурке ему простили, а вот его залет с аккордеоном во время дежурства привел к тому, что зампрода, несмотря на его старлейские погоны, ставили только помощником дежурного, как обычного прапора.
Круг заказчиков расширялся, слухи ширились и докатились, в конце концов, до штабных. Офицеры штаба тоже были не прочь завести наколку, а с ними нам иногда получалось и заработать. Скажете, трешка – не деньги? При зарплате семь рублей в месяц три рубля, полученные за вечер работы, становятся хорошим заработком.
Закончилась лафа неожиданно. Когда Положеев узнал, что один из писарей при штабе развлекается наколками, он зашел ко мне в тот же день. Старший прапорщик желал себе на правое плечо автомат, увитый лавровым венком с группой крови, а на левое – оскаленную морду тигра. Получив прямой и четкий отказ, он не стал скандалить или упрашивать, прошипел только сквозь зубы что-то вроде «как же вы надеетесь пройти очередной строевой смотр, товарищ рядовой», только значительно энергичнее и короче, и вышел.
До смотра оставалась еще целая неделя, но я уже начал паковать инструмент – перья, тушь, карандаши – колоть прапору татуировку я не собирался, а искать защиты от прапорщика было противно. Офицеры, с которыми работал в Управлении, мою позицию одобрили, сами же советовали не лезть в бутылку, а просто согласиться. Даже начальник Управления, услышав, что от поддержки я отказываюсь, просто пообещал посодействовать с нормальной службой при плохом раскладе, напомнив, сколько проблем может принести солдату обычный прапор.
Смотр я не прошел ни в первый день, ни во второй. Третий раз, когда я подготовился, казалось, уже к любой неожиданности, сорвался из-за того, что зеленая нитка на иголке за отворотом пилотки оказалась короче 70 сантиметров – уставной длины, что, по мнению заместителя коменданта, никак не могло дать мне право работать в штабе. Начальник управления помог найти место, чтобы не убивать второй год службы на караулы, правда, за пару тысяч километров от штаба, зато без Положеева.
А сделать татуировку Положееву мне все-таки пришлось. За день до отъезда, когда вещи были уже собраны, а билет лежал в каптерке, меня вызвали с вещами в канцелярию батальона. У замполита сидел старший прапорщик. Он раскрыл вещмешок, достал мою старенькую склейку – коробку с инструментами и начал оттуда выкладывать все неуставное, оставив в итоге одно зеркальце, два карандаша и ручку. Условия были поставлены тоже понятные – или я делаю ему тигра на плечо или еду на новое место службы с пустыми руками. Времени на раздумье он мне не давал, поэтому уже через десять минут я, обильно смочив загорелое плечо Положеева тройным одеколоном, наводил первые штрихи. Наколка была, пожалуй, самой сложной изо всех, что мне доводилось делать, и делать ее приходилось за один раз. Делал аккуратно, на совесть. Так, чтобы свести наколку можно было, разве что, вместе с кожей.
Прапор посмотрел разводы на своем плече, тщательно смыл кровь и тушь, оценил рисунок. Одобрительно хлопнул меня по плечу, и все-таки забрав коробку чешских фломастеров на 18 цветов, которые были оплатой за одну из моих работ, вышел, хлопнув дверью. Я спокойно собрал вещи и поднялся в расположение. Одно я знал точно – Положеев в моей новой части не появится, поэтому, с одной стороны бояться мне нечего, с другой, я могу так ничего и не узнать.
Слухи о замкоменде дошли до меня почти через полгода. Когда воспаление на плече спало, рисунок начал меняться. Некоторые линии, нарисованные, такой же черной тушью, только с другой банки, стали неотвратимо расплываться, уже через месяц превратившись в бледные разводы. Оскаленная морда тигра вытянулась, стала заметно тоньше, зубы – притупились. Часть ушей пропала, оставшиеся линии превратились в круто загнутые рога и безвольно свесившиеся уши, а общий абрис кошачьей морды стал заметно смахивать на тупую баранью голову.
Когда медленные изменения происходят на твоих глазах, то замечаешь их зачастую слишком поздно. Вот и в этом случае первыми изменения заметили офицеры на пьянке в бане. Комендант, увидев отчетливый бараний лик на плече своего заместителя, сказал: «Мне бараны не нужны». И уже наутро бывший всесильный заместитель коменданта получил должность заместителя начсклада, причем, не продуктового или ГСМ, а всего лишь склада металлопроката.
Не торопись провести линию. Исправить ошибку будет уже почти невозможно. Каждое твое движение должно быть точным, выверенным. Чтобы всегда быть уверенным, что сделал все, на что способен
А в том, что я делаю все, на что способен, я был уверен еще в тот момент, когда поднимал руку, чтобы начать первую линию на его загорелом плече… Жалею только, что не пришлось уже встретить начальника Управления, и ответить ему, что иногда и солдат способен осложнить жизнь прапорщику. Даже если этот прапорщик – старший.