ЛАРЕТИ
Клава приехала в город ухаживать за отцовой сестрой тётей Лидой из деревни Стародворье в самую тяжёлую пору – в начале «перестройки». Лидия слегла, участковая врач назначила сдать анализы, диагноз подтвердился. Операция ничем не помогла. Она не успела ни прописать у себя племянницу, ни какой-либо документ оформить. Похоронили, измождённую болезнью, рядом с безвременно скончавшимся от той же хвори супругом, спасибо, на похороны тётушка себе собрала. Тут явилась её дочка Наталья, заселилась в квартиру и стала каждодневно гнать Клаву вон. А куда той деваться? Ни угла, ни работы. Обратно в деревню ехать за год жизни в городе стало вовсе некуда: отец спивался, болел, брат женился, места в хате для Клавдии не стало. Так ей страшно, так безнадёжно! Но нашлась добрая душа – соседка Лидии по их пятиэтажке – Дарья Фёдоровна. Она прямо сказала: «У меня дед знакомый есть, человек добрый, порядочный, одинокий. Ему уход нужен, он женщину подыскивает. Иди к нему. Угодишь старику, может, и в дальнейшем поможет…» Вот и переехала Клавдия к Василию Илларионовичу в прислуги. Квартира двухкомнатная – «хрущёвка»: комнаты небольшие, потолки низкие, пятый этаж, зала проходная, а деревенской девушке – все удобства, балкон, выдвинутый в зелёный дворик – рай земной! В зале диван широкий, не то, что у Лидии раскладушка рядом с её кроватью! Сам Василий Илларионович шестидесятитрёхлетний низкорослый толстячок помещался в спаленке – кровать да большой письменный стол, может, значительно старше хозяина, книжный узкий стеллаж, да шифоньер у стены – вся обстановка. Клава, рослая широкая в кости, в первую ночь на новом месте наконец-то раскинулась на диване, спала на просторе, не слыша молодецкого храпа хозяина.
В свои двадцать девять лет Клавдия ни с одним парнем так и не повстречалась: в деревне женихов не было, в городе для неё и подавно. От умирающей не отойти – ни минутки не оставалось для себя. Василий Илларионович был поражён – целомудренная, миловидная девушка досталась ему в старости просто так, ни за что! Работящая, благодарная, она ухаживала за ним с радостью и покорной готовностью угодить, отблагодарить. Он ценил её и за то, что никакие гуляния ей и в голову не приходили, городские соблазны не прельщали, а скорее пугали Клаву. Она стояла в длинных очередях за продуктами по талонам, навела в квартире чистоту и уют, готовила ему диетическую пищу, отчего ему стало легче с его диабетом. Ходила с ним к врачу, записывала в тетрадку рекомендации по питанию, отоваривала льготные лекарства. Он, Ветеран труда, получал хорошую пенсию, только теперь её часто задерживали, да и деньги стали меняться, непонятно как приспособиться. Скоро цены стали тысячными и миллионными! Накопленные средства сгорели, проелись. Так что прислуга его работала за жильё и корм. Прислуга? Василий Илларионович бывший главный бухгалтер завода металлоизделий не имел семьи – никого родных не осталось, но имел совесть и хорошего единственного друга – юриста.
Иван Иванович иногда навещал старого товарища, они пили чай и негромко разговаривали, сидя на кухне, а Клава не прислушивалась – их дело. Но, если бы прислушалась, то узнала бы, что там обсуждается её судьба.
— Ты, Вася, правильно мыслишь. Такой тебе подарок судьбы достался! Такая подруга жизни! Понятно, разница в возрасте огромная, жениться стыдишься и ей не хочешь судьбу обрывать. Так просто, пропиши её в квартире, напиши завещание и успокойся.
— Я так и думаю, Ваня, спасибо, друг. Ты покрепче меня здоровьем, если что, помоги Клавушке советом добрым.
Новость совсем ошарашила Василия Илларионовича: Клава забеременела! Он поспешил привести в порядок бумаги, думал расписаться с любимой, но… за четыре месяца ушёл из жизни самый дорогой Клаве человек. Ребёнок уже стучался в стенку живота, мол, я тут, я с тобой, мама, а сердце Клавы стучало другие ритмы: прощай, мой дорогой Васечка! Прощай навсегда. И спасибо, любимый, что позаботился – отписал нм жильё!
Клава родила мальчика и назвала, по желанию Василия, Илларионом, в честь его, погибшего на войне, отца. «Ларик, детка моя! Счастье моё ненаглядное!» – плакала она, глядя на малыша. Причина её слёз была очевидна: мальчик родился покалеченный – правая ручка недоразвитая, короткая, какая-то сухонькая. Врачи смотрели, качали головами, повторяли всё про внутриутробное развитие…
Надо было работать, хоть где, хоть как. Устроилась няней в детский садик, в ясельную группу. Главное, ребёнок при ней.
Ларик подрастал. Личико ангельское с голубыми отцовскими глазами, но не маленькими, прищуренными, как у Василия, а большими, под дугастыми бровками, как у мамы. Похож на мать: рослый – самый крупный в ясельной группе, но вот ручка!.. Так и не выросла до нормы, и почти не работает. Теперь уже Ларик из яслей в садик перешёл, и Клава с ним нянечкой.
Иногда навещал их Иван Иванович. Приносил гостинца, игрушки малышу, интересовался их жизнью, помогал советами. Клава ни на что не жаловалась, радостями делилась, но каждый раз не могла стерпеть, чтобы ни всплакнуть о Васеньке дорогом. В этот раз она поделилась с другом мужа своим наблюдением:
— Ларик очень любит музыку по радио слушать и подпевает. А теперь в садике проходят музыкальные занятия, так учительница пения сказала, что у моего ребёнка очень хороший слух и звонкий голос!
— Вот это да! Замечательно, Клава. Может быть, судьба его в артисты выведет! Вы с ним всё дома сидите. Приезжай с сынком к нам в гости на дачу, я вас на лодке по озеру покатаю, отдохнёте на воздухе. Супруга моя, Нина Сергеевна, приглашает. Наши внуки далеко, в Германии живут, мы скучаем. Давай, соберись в субботу, я на своей инвалидке вас заберу.
Успел Иван до «перестройки» приобрести эти четыре колеса, ухаживает за машинкой, как за любимой девушкой, бережёт. Клава в восторге!
Нет, никогда ей не было так радостно, так хорошо! Никогда и не забудется эта поездка. Любовь к деревне, к природе взволновала до слёз. Нина Сергеевна приняла её с сыном, как давнюю знакомую – просто и тепло, наготовила, как для дорогих гостей. А потом было катание на лодке. Озеро, как в сказке, круглое, с белой рамкой песка, с большими деревьями за пляжем. Лодка скользит легко, послушная хозяину. Солнце уже склоняется к закату, на воде горят яркие оранжевые блики И тут, видно, от переполнивших его чувств, Ларик запел Санта Лючию! Голосок чистый, звонкий, какой-то особенный – небесный. Иван Иванович опустил вёсла, Нина Сергеевна даже рот приоткрыла – заслушались. И компания на пляже, галдящая и смеющаяся, замерла, притихла. Окончилась песня, Нина Сергеевна захлопала певцу, а Иван Иванович, вздохнув глубоко и выдохнув шумно, произнёс:
— Ну, ничего себе! Ты ж, детка, настоящий Робертино Лоретти! Ничуть не хуже.
— Ларети? – Переспросила Клава, – тот мальчик, что по радио поёт? Я и то так думала…
— Клавочка! Надо учить сынка! В городе много есть детских кружков.
— Мама, я слышал Ларети. Он хорошо поёт, я от него научился петь Санта Лючию. А смешно: я Ларик, а он Ларети!
Весь день до отъезда все Ларика так и звали – Ларети. Он радовался и гордился. А когда в понедельник в садик пришёл, воспитательнице Алле Игнатьевне всю историю рассказал, а она его по головке погладила и ласково так сказала:
— Ах ты, Лоретти, Лоретти! Ангел ты мой.
Дети услышали, стали повторять: «Ларети, Ларети!» Так и прилепилось к нему имя, которое мальчику очень нравилось.
Ларети любил уроки пения больше даже прогулок и всяких игр на площадке во дворе детского сада. Там он особенно остро ощущал, что не такой, как все, хотя ловко бегал по бревну, крутился на маленькой карусели, храбро съезжал по спиральному лотку с горки… Но подтянуться на турнике не мог. А на уроке пения всё у него получалось лучше всех! Его хвалила старенькая Евгения Львовна, ставила в пример детишкам и, как никому больше, позволяла нажимать клавиши пианино. Она восхищалась тем, что такой малыш сразу бойко подбирал одним пальцем левой руки мелодии знакомых песен, а создавал и многоголосие звуков, освоив аккорды. На выпускном утреннике перед поступлением в школу, прощаясь с этой группой детей, воспитательница вручала им подарки. Это были в основном школьные принадлежности, купленные за деньги родителей. Клава сдала совсем небольшую сумму, и Алла Игнатьевна посетовала на это в разговоре с Евгенией Львовной.
— Ой, я что-то придумала, – радостно воскликнула та, – я принесу для Ларика свой подарок!
Когда мальчик развернул бумагу, в руках его оказался игрушечный рояль. Радости не было границ: на его клавиатуре можно было играть!
Клава пошла работать уборщицей в школу. Вся её жизнь была в сыне. Она с благодарностью брала поношенную одежду учительниц, ходила в прохудившихся туфлях, но Ларик был одет не хуже других, ему она покупала всё новое в магазине «Детский мир».
Школьный хор блистал на смотрах художественной самодеятельности, благодаря запевале Иллариону Кузину, которого ребята продолжали называть Ларети, так как половину класса составляли бывшие его товарищи по группе детского сада. С девяти лет Ларик начал заниматься в вокальном коллективе Дворца пионеров, вошёл в состав группы «Радуга», освоившей многие сцены города, даже выезжавшей с концертами по области и в ближнее зарубежье: были в Белоруссии и даже за границей – в Польше участвовали в конкурсе и привезли гран-при!
На концерты Клава приходила, таясь от знакомых, не подходила к сыну, ждала его после выступления у туалета, незаметно брала его сумку со сменной обувью, оглядываясь, приносила верхнюю одежду. Она стеснялась своего убогого вида, робела, видя нарядных мамаш вокалистов, на расстоянии шла за Лариком до троллейбусной остановки. Он это видел и понимал. Молчал и с грустью принимал.
Как-то раз перед самым отъездом в Саратов на очередной конкурс, Ларик пришёл с репетиции и увидел, что мама лежит в постели на своём диване. Лицо её, красное, воспалённое, покрыто блеском пота, хрипло она попросила воды, и, взяв опустевший стакан из её руки, сын почувствовал, словно ожог, так была она горяча. Двенадцатилетний парнишка впервые сильно испугался за мать:
— Мама! Чем ты болеешь? У тебя высокая температура!
— Да, сыночка… заболела. Врача вызывала – надо… в больницу ложиться… с воспалением лёгких…
— Я никуда не поеду!
— Как это? А… группа, ребята… а Пётр Михайлович? Поедешь, Ларичка. Ты… не доктор… мне не поможешь… Завтра на «скорой» поеду… сама. Дарья поможет. Она хорошая соседка, знает мои дела… Иван Иванович знает и его супруга… Поезжай, сыночка. Приедешь, я поправлюсь, твой день рождения отметим. Иван Иванович… тебе подарок готовит…
Никогда раньше Лирик так не переживал. Он не знал, что становится взрослым, что готов помогать маме во всём, потому что он у неё один и она у него одна.
Но… подступало время ломки голоса у подростка. Преподаватель вокала Пётр Михайлович вызвал парня на трудный разговор. Ларион покидал группу, без которой, казалось, не может быть жизни. Скучное наступило время, тоскливое. Ларик держался – не хотел огорчать маму, стеснялся вопросов одноклассников и учителей. Терпел мучительное ожидание: каким станет его голос? Вернётся ли возможность петь? Он часто вспоминал слова Петра Михайловича: «Ты не должен сильно переживать, стресс опасен для голоса. Старайся хорошо учиться, вдруг придётся забыть о карьере певца, надо будет искать другое дело. Но всё-таки верь и надейся! Это очень важно – психологический настрой всегда помогает. Приходи на наши концерты, я буду тебе присылать билеты в филармонию на концерты певцов – не оставляй музыку…» А мама, поглядела долгим взглядом в глаза и сказала убеждённо: «Молись, сыночек, Бог тебе поможет».
Полтора года длилась мутация. По совету руководителя группы Ларик, если напевал, то тихо, и всё равно «пускал петухов», чувствовал напряжение и боялся сорвать связки. Он, узнав, что его кумир Робертино Лоретти находится в такой же ситуации, переживал за него. Пётр Михайлович дал ему номер своего телефона, и время от времени Ларик звонил любимому педагогу, не пропуская возможности поздравить его с праздниками и днём рождения.
В этот августовский вечер Пётр Михайлович пригласил Ларети на репетицию вокальной группы, подготовившей небольшую программу к началу нового учебного года. В группе мало оставалось знакомых ребят – только две девочки, остальные новенькие. Программа была прекрасной, пели задорно, слаженно, красиво. После репетиции Петр Михайлович задержал Ларика.
— Ну, что, мой дорогой, попробуем твой новый голос.
Ларик заволновался, сердце его было готово выпрыгнуть из груди. Пётр Михайлович, отпустивший Клару Ивановну – аккомпаниатора группы, сам сел за рояль. Сначала была распевка. Голос сначала плохо слушался, дыхание сбивалось, но постепенно вспомнилась прежняя наука, стало получаться. Ларион услышал вступление к песне, где он вёл сольную партию два года, слова легко сложились в куплеты, и он запел: «То берёзка, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый…»
Что-то было не так. Звонкая, нежная песня не летела, как прежде, а тяжеловато топала, мешая вальсу кружить и завораживать танцевальным ритмом.
— Да… – вздохнул учитель, – милый мой, ты вырос, ты другой. Голос твой не плох, но яркости в нём не осталось. Он теперь обыкновенный, хороший баритон, но… Эх … Обыкновенный! Жаль, конечно… А что тут поделаешь? Не бросай пение, запишись во взрослый хор городского Дома культуры, он в твоём районе, недалеко. Будут выступления на городских сценах, по области хор ездит…
Ларети не хотелось домой. Он пошёл по улице Топальской, плавно спускающейся к Набережной. Шёл и думал: «Зачем мне был дан в детстве тот, мой голос, который так всем нравился, был, как все говорили, необыкновенным. Почему он пропал? И почему я не такой, как все – калека? Как мне жить дальше? Что я смогу? Ребятам родители компьютеры покупают, всякие мобильники новейшие… У меня ничего этого нет, где можно на кнопках работать. Что мне, однорукому, остаётся?» Он стоял на берегу реки, смотрел на мерцающую под закатным солнцем воду, вдруг вспомнил поездку на дачу к маминым знакомым, катание по озеру, как наяву услышал свой голос, любимую Санта Лючию… И заплакал. Так горько, так больно ему ещё никогда не было. «Всё пропало! Всё! Я ненужный, ни к чему непригодный урод! Лучше бы мне не рождаться! Вот так пойти вперёд, в воду, идти, пока она голову не накроет. Страшно? Но это же недолго! Как я уколов боялся, а терпел, и тут потерплю. А потом… потом не будет так больно здесь, – он ударил кулаком в середину груди,– никогда не будет больно…»
Сколько он так стоял? Круглый оранжевый шар солнца быстро скользил к горизонту. Ларети остановился в паре шагов от моста, тень от которого постепенно накрыла его грустную фигуру. Вдруг, перемежаясь с душевной болью, стали приходить жалостливые, не менее болезненные мысли: «А как же мама? Она мне что говорила? Ей не певец, ей сын нужен. Разве она не мучается из-за меня всю мою жизнь? Она мне и про папу говорит, что он такой был добрый, умный, что работал бухгалтером… У меня математика идёт на «отлично». И в хоре я могу петь…» Что-то вдруг упало в воду с моста, Ларети услышал всплеск и взвизг, потом дробные, убегающие шажки по бревенчатому мосту. Мешок зацепился за точащую из речки большую ивовую ветку. Ларети, не думая, шагнул в воду: шаг, другой, вода – по пояс, по грудь. Его живая рука дотянулась до ветки, стала, перебирая пальцами, подтягивать её к нему. «Только бы мешок не свалился, вон как весь корчится…» Он притянул ветку к себе и схватил, чуть не упавший мешок, быстро вернулся на берег. Как и подсказывала ему догадка, в мешке был маленький, как игрушечный, пёсик. Он видел таких у прогуливающих собак людей. Собачка дрожала мелкой дрожью, поскуливала, и вдруг лизнула руку подростка. Ларети снова заплакал, но это были другие слёзы, они изливались, словно очищая душу от горечи. В мокрой одежде он шёл, почти бежал домой, прижимая к себе собачонку. «Придётся жить-поживать! Теперь нас трое – не пропадём!» – думал он и улыбался, притягивая взгляды редких прохожих: такой странный, весь мокрый, парнишка!