В лесном блиндаже за школой сидели трое – Пашка «Пахан», «Очкарик» Армэн и «Дрыщ» Серёга. Весной в укромной чаще прохладно и сыро, пахнет грибами и цветущим вишняком. Меж сизых скрипучих лопухов розовыми метёлками тянутся к свету кукушкины слёзки. Отсюда, с пригорка, хорошо наблюдался субботник в разгаре. На залитом солнцем школьном дворе дымилась кипа влажной листвы, с граблями и тачками копошились однокашки, а из стареньких колонок физрука на всю округу хрипели «Белые розы».
– Нифига не видно, Очкарик! Не подзорная труба у тебя, а позорная, – проворчал главарь дезертиров Пашка.
– Ты колесико покрути, она ж под меня настроена, – Армэн попытался со стороны покрутить то самое колесико, но получил локтем под дыхло и сник.
– Отставить, сам знаю!
Серёга молча ковырял складным ножиком податливую майскую почву, извлекал невзрачные клубеньки с морковистой ботвой, грыз их и плевался. Ногти и губы его были черного цвета. Сидел он сгорбив спину и так нескладно, что длинные его ноги утыкались коленями в уши.
– У-у черти, стол поставили, жратву тащат! - воскликнул настроивший резкость Пахан. Дрыщ мигом оживился, потянулся чумазой лапой к трубе и тоже получил было под дыхло, но увернулся.
– Ты скажи чего несут-то? – обиженно спросил тот.
– А я почем знаю! Соки, поди, прокисшие. Колечки да коржики прошлогодние.
– Пахан, ты как хочешь, а я не могу больше заячью картошку жрать! Пойду и свистну нам чего-нибудь, – встал и решительно заявил Дрыщ.
– А что, дело говоришь, – согласился главарь, – из кушаров, с тыла зайти можно. Только чтоб туда и обратно, не то пиндюлей отведаешь вместо коржиков! И финку оставь тут, посторожу на всякий.
– Ты говори да не заговаривайся, – напыжился Серёга, но нож оставил. Хотя был он с соседнего района, однако всеми признавался правой рукой Пахана и даже исполняющим его обязанности на летних каникулах. В это время Пашка обычно уезжал в другой город к отцу, которого никто никогда не видел, потому что тот «чалится на зоне». А кое-кто из старших пацанов сказал однажды, что Пашкин предок попросту «сиварь», алкаш.
Двое оставшихся смотрели, как Серега гуськом да перебежками двигался к школе, пока не пропал из виду в густых зарослях цветущей сирени.
– Пашок, а за неявку-то "неуд" по труду влепят. Может я, того... покажусь на минутку? – затосковал Армэн, – Могу и за тебя в журнале расписаться, хочешь?
Не отрываясь от трубы, Пашка степенно его успокаивал:
– А ты не ссы, Очкарик. По любому на трояк назубришь. Или назад в отличники захотел? Тогда пшёл вон из моей банды, получать люлей от Фиксы и Батона как раньше. Хочешь? – он повернулся и посмотрел при этом в круглые, будто вторые очки, всегда удивленные глаза Армэна. Тот хмуро промолчал и опустил взгляд. Капельки пота блестели на густом пушке под мясистым носом парня. Такой нос и впрямь сложно было пропустить в любой дворовой передряге.
– То-то и оно, – глубокомысленно изрёк Пахан, и возобновив дозор, расплылся в ухмылке, – Гляди-ка, и твоя дура Ритка там, выслуживается!
– Да ну! Она же неделю как от ветрянки лечится, – Армэн сам не ведая того вырвал трубу, скинул очки наземь и жадно впился взглядом в крошечную фигурку в косынке, с ведерком белил и щёткой в руках.
– Я и говорю, выслуживается дурёха. Справка есть, морда в зелёнке – сидеть бы дома до самой линейки, а она взяла и припёрлась, – лыбящийся Пахан опять завладел трубой, провел взглядом по куче металлолома, по турникам, и нацелился на футбольное поле. Тут лицо его разом переменилось и он сдавленно прорычал: – Ну Серый, ну сучара, его на дело послали, а он на велике гарцует!
Он отбросил наблюдательный прибор, и сотрясая ошалевшего Армэна за грудки, выпалил ему в лицо: – Кана на новом велике прикатил, сечёшь, да?! Я этому козлу весь вечер спицы проволокой мотал, гофру на руль стырил со школьного противогаза, бахрому с бабкиных штор – а тот Дрыщу даёт катать. Хотя уговор у нас был – вел только на двоих! – он оттолкнул бедолагу с такой силой, что тот опрокинулся наземь и принялся искать слетевшие очки.
– Никому из вас нельзя верить, гады, – Пахан вскочил и в сердцах ухнул кулаком по самодельной груше из мешка с песком так, что заскрипела перекладина. – Вот что, Очкарик, – продолжил он мстительно щурясь, – ты пойдешь и приведешь сюда Дрыща. С пирожными! И Кану с великом тащи, иначе кранты ему – так и передай. А чтобы и ты не утёк, я придержу у себя твою позорную трубу. Глядя как Очкарик с нескрываемым облегчением сигает через кусты, он крикнул ему вслед: – И с дурой своей чтоб сопли не катал, понял?!
Оставшись один, Пахан выкурил сигарету - в блиндаже всегда был их некоторый запас, поскольку они служили мздой за посещение святыни окружной шпаной. Профилонить урок и поглазеть на галерею голых девок - сигаретка, помесить кулаками грушу - три, привести с собой новичка - пачка с клятвой о неразглашении. В желудке у парня пусто заурчало. Он вырыл лезвием серёгиного ножа серенький клубочек заячьей картошки, надкусил его и, морщась, выплюнул. Ветерком доносило дымок тлеющей листвы, весёлые девчачьи взвизги – кто-то между делом играл в «сифу». Колонки физрука продолжали бить по нервам: «Я буду долго гнать велосипед…»
Атаман нетерпеливо навел трубу в тыл врага, где назревал обеденный перерыв. Вереница ребят собиралась у столов на угощенье, и сутулая фигура Дрыща была одной из первых.
– Чтоб тебе подавиться, козлина! Финку отмету за измену. И Кане, гадёнышу, я этим самым пером шины вскрою. А когда батя мне вел подгонит, он обещал… он мне давно обещал – хрен я кому дам притронуться! И вообще я скоро уеду от вас, от мамки, и от урода отчима. Падлы, суки, предатели!, – Пашка часто заморгал, глаза его противно увлажнились. Он крепко их зажмурил, утёр рукавом рубахи и опять нацелился на школьный двор. Дрыщ уминал что-то вкусное сидя прямо на траве. Канат на турнике исполнял для восторженной публики, его, пахановский, двойной подъём переворотом. Счастливый Очкарик волок ведро на пару с неугомонной дурой Маргаритой – этим двоим и обед был нипочем.
Пашку передёрнуло то ли от злости, то ли от обиды:
– Блевать от вас охота, но жрать хочется больше. Да и работы там ни шиша не осталось. Ну держись Кана, держитесь Дрыщ с Очкариком – держитесь все. Я, Пахан, иду по вашу душу!