Фото из ж."Работница" к моей новелле. "Музыканты Надежда Крыгина и Виктор Гридин."
Маэстро и Фи-ми-жор
новелла
Как-то пришёл ко мне прекрасный музыкант, человек-оркестр баянист Виктор Гридин. Многие годы он был верным мужем легендарной певицы-народницы Людмилы Георгиевны Зыкиной.
Сидим на кухне, беседуем и вдруг он говорит мне:
- Ирин, помоги моей жене, Надьке, как-то встать на ноги, определиться, продвинуться.
- Какой Надьке!? Это кто?- удивляюсь я. - Ты же аккомпаниатор Зыкиной. Её любимый муж. Народной-разнародной.
- Да она одно время была у Людмилы после училища на подпевках. С другими девчатами.
Я сижу, вытаращив глаза, ведь я их знала как семейную крепкую пару. Спрашиваю поражённо:
- И когда же ты это успел?
А он отвечает, словно не слыша:
- Очень уж я устал за годы от такой "крутизны" народной... Не в масть. - И лукаво добавил:-
- А Надюху, бывало, уходя, хлопнешь по заднице, а вернёшься - она всё ещё прыгает.
(Вижу, никак он не хочет отвечать всерьёз.)
- А эта, что,в масть? Совсем что ли не "крутая"?
- Да всяко бывает. Эта тоже курянка, землячка моя, из села по-соседству.
От неожиданности такой оглушительной информации, я молчу, прихлебываю чай. А потом мы вдруг оба начинаем смеяться, но каждый по своему, и почему-то невесело. Воистину, пути Господни неисповедимы.
...И я откликнулась на просьбу Виктора помочь его молодой жене. Тем более, что она пела фольклорный репертуар моей бабушки, певицы-народницы Надежды Плевицкой.
После концерта уставшие, но довольные мы приехали на Тишинку на квартиру к Виктору (которая неподалёку от концертного Зала). Завтра наутро молодожёнам уезжать на гастроли. Устала и я. Поскольку этот фольклорный концерт по просьбе Виктора помогла им устроить я. Не только написала либретто-сценарий и даже тексты для ведущих-конферансье, но и сама вела этот сольный концерт, выходя из-за кулис по разным сторонам сцены вместе с драматическим актёром Александром Михайловым. Я произносила тексты от имени Надежды Плевицкой, а Саша тексты Государя Николая II. "Зал, конечно, неистовствовал"(разумеется, шучу).
Виктор в смокинге с «бабочкой», статный, красивый, музыкант-баянист пропуская дам в квартиру, картинно откидывает прядь волос:
— «О, я хочу безумно жить! Всё сущее увековечить».
Жена кокетливо вторит:
— Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам.
Запах пионов и роз сразу наполняет небольшую квартиру Виктора. Здесь всё изящно, продуманно, красиво. А главный предмет дома — пианино — украшает недавняя свадебная фотография хозяев.
Мы располагаемся по-русски — на кухне. Уютно. Надя, улыбчивая, пухленькая, расставив по квартире вазы с цветами, появляется уже в халатике, бело-розовая, свежая. Хлопочет на кухне у плиты, у стола и её густые пышные волосы русой волной обтекают плечи. Словно это не она только что отпела своим сопрано двухчасовой концерт русских народных песен: «Помню, я ещё молодушкой была...», «Лучинушка», «Не брани меня, родная...», "Что ты, барин, щуришь глазки", "Ухарь-купец»...
— А я ведь вчерашняя деревенская девчонка, шестнадцать лет в Москве мыкалась. Была даже на подпевках у великой и народной. Она кивает на дверь.
- Его бывшей. И вовсе я не разлучница-греховодница, как сплетничают некоторые. Он сам ко мне пришёл. И пропела:"Не судите меня, греховодницу./ Не могу без него, не могу." А настоящий дом только теперь почувствовала в этой квартире... Для женщины великое дело — чувство дома. А сколько уж намоталась по общежитиям, по чужим углам. А тут, — она раскидывает руки, словно обнимая пространство,— как в песне: "Разрешите погулять/. В этом доме топнуть./ Неужели подо мной /Половицы лопнут?.."
Так что у меня теперь два дома. Этот и сцена. И оба безумно люблю!
— Эй, Жёнка-молодка! Слышится баритон хозяина. А пирожки будут? Он в комнате за стеной собирает чемоданы в дорогу. Укладывает в чехол и свой украшенный перламутром, нарядный, хотя и тяжеленный баян. Тот по-живому вздыхает, попискивает, точно разговаривает. На сцене Виктор с этим баяном, послушным, любимым другом управлялся легко, играючи. Танцевал с ним в обнимку, словно с пушинкой.
— Мы куряне,— говорит Надя.— Любим пирожки с капустой и борщи. На это я мастерица. Мама в деревне научила.
Я спрашиваю:
- Какие же на ночь пирожки? Артистке за фигурой следить надо."
— Так они у меня с утра готовы. Подогреть только. Раньше на селе все печи топили. С дровами всегда проблемы. Сказали бы маме тогда, что вот будут какие-то микроволновые, что в полминуты можно всё подогреть, не поверила бы. Надя с удовольствием вспоминает. У нас мазанка была белёная, под соломенной крышей. Печь в полхаты. Деревня у нас простенькая. Петрищево. И мама моя Петрищева. Помещики были такие. А я по отцу Крыгина, в соседнем селе все Крыгины. Чуть дальше — село Винниково, откуда родом Ваша бабушка, тоже Винникова. Великой Плевицкой она стала уже потом. Меня иногда преемницей её называют. И не только потому, что землячка и тоже Надежда. Я много песен из её репертуара пою. Я с ней не согласна, но молчу. Она и поёт не так, много кричит. А Плевицкая из каждой песни создавала спектакль. Хозяйка расставляет на столе тарелки, нарядные чашки с драконами.
— И Гридин мой родом из тех краёв. Из-под Белгорода. Так что земля наша песенная. Он ведь не только аккомпанирует, он солист. В его обработке и «Рассыпуха», и «Утушка луговая». Он и Брамса играет «Цыганскую рапсодию». «Дунайские волны».— И с гордостью: "Он у меня артист давно Народный. И не благодаря Зыкиной. Он и дирижёр и почти на всех инструментах играет.
Тут она ставит на стол блюдо с дымящимися, румяными пирожками. Прислушивается, как её Витя, человек-оркестр, собирает чемоданы в завтрашнюю поездку.
- Бывало, мама сковородку из печи вытянет. Хлоп на стол. А мы с братом голодные после поля, прямо горячие руками тягаем, обжигаемся... А в поле вставали рано. Мама будила в шесть. И марш из дома с лопатами, тяпками. По десять гектаров свеклы пололи. Бывало, смотришь — конца - краю рядАм не видно. И всё вручную. От взрослых отстать стыдно. Руки в мозолях. Ещё и брату поможешь. А заработки в колхозе какие были? Слёзы. Платили зерном, буряком. Так что мамочка моя счастья мало видела. Сейчас за меня хоть радуется. И брат в порядке.
— А какой возраст,— спрашиваю я,— ты считаешь лучшим для женщины?
— Да любой. Тот, в котором она счастлива. Пусть даже, чуть-чуть.
— А кем хотела в детстве стать?
— Всегда только артисткой-певицей. И только в Москве. С детства обожала Москву, тянулась сюда. С детства певунья была жуткая. И в поле, и в школе... Мама бывало чуть запоет, а я сразу вторю. И печальные. И озорные. Ни дня без песни. И в будни, и в праздники.— И Надя, вдруг замерев на мгновение и вскинув голову, широко и звонко поёт: — «С ярмарки ехал ухарь-купец! Ухарь-купец, удалой молодец!..»
В коридоре тотчас зааплодировали: «Шайбу!.. Шайбу!..»
Она засмеялась, по-деревенски прикрыв рот ладошкой.
— Так какой «прикид» берём? Виктор заглядывает в кухню. - На второй выход? Он красив, горяч, ну просто ухарь-купец. Озорно глядит на меня. — Сейчас ведь как? Одежда — это прикид. Песни — хиты. Магазины — шопы. Всё шопы да шопы...
— Давай чёрное, с жемчугом, а? — И уже мне: — Люблю чёрный цвет с белым... Бывает, бирюзу ношу. Или синий.
— К глазам?
— Не знаю. Раньше больше любила яркое. А теперь даже фольклорные платья для сцены не люблю - слишком петушиные. Мне мастерица Аллочка шьет, из Петровского монастыря... Знаете, вкус с годами меняется. Десять лет назад или пятнадцать — всё это разные Нади Крыгины. Стиль вырабатывается не сразу. Как и вкус. Я и сейчас, если честно, свой окончательный стиль ещё не нашла... А что с волосами я вытворяла! — И тряхнув головой звонко хохочет.
— Впервые в Москву поступать приехала вот с такими косищами! — И показывает: — Толщиной в руку, потом девчата из общежития уговорили отрезать. Дурёха была, конечно,— отстригла. Потом красилась. И в чёрный, и в белый, и в рыжий... Вспомнить смешно. А сейчас всем бы девчатам наказала: «Не вздумайте, девочки, отстригать косы! Это враньё, что укрепляются волосы! Потом никогда прежних кос не вырастить».
В кухню заскакивает Виктор.
— Всё хочешь удивить нашего автора, Ирину Евгеньевну? — И, схватив с блюда горячий пирожок, исчезает. Уже из коридора доносится его озорной голос: — Не стыдно, сударыня, потерять умение удивлять, а стыдно потерять умение удивляться...
Надя на мгновение задумывается над этой "мудростью", садится к столу напротив меня — такая роскошная и земная.
— Помню как с трудом отыскала училище Ипполитова-Иванова. Пришла на отборочное прослушивание. Трясусь, конечно. В зале сидит комиссия. И мой будущий педагог по вокалу Тарасенков Николай Михайлович. Спрашивает: «Ну-с, так что, голубушка, вы нам приготовили?» Я бойко так: «Я на горку шла». «Ну-с, а в какой тональности вы "шли на горку"?» А мне в Курске перед отъездом подсказали и даже на бумажке записали, мол, отвечай на всё «Фа мажор». Записочку по пути я, конечно, потеряла. Стою перед комиссией на грани обморока. Но вдруг меня как озарило! И я выпалила на весь зал: «В фи-ми-жоре...» Все так и грохнули. Тарасенков потом долго подтрунивал: «Ну-с, Фи- мижор. Повторим арпеджио...» А на втором курсе меня уже в ансамбль «Россияночка» пригласили. Заработала первые деньги. Первые гастроли пошли. Но учиться не бросила. Потом Гнесинку окончила. А с «Россияночкой» до сих пор дружу. Хотя им сейчас так трудно...
— Ни слова о трудностях. И об инфляции.— Входит Виктор, по-хозяйски ставит на стол из буфета бокалы.— «Ни слова, о друг мой, ни вздоха!» Чай заварю сам. Без экономии, не до пятой заварки пакетик.
— Витя, а вашей жизни были потрясения?
— Вот главное моё потрясение-указал на жену. Мы оба заряжены положительно, и потому оба отталкиваемся. К тому же она Дева. Любит «Шанель», а я «Камю». Любит собак, а я кошек... Вот Вам и потрясения. Только юмором и спасаюсь.
— Если серьёзно,— вскидывает Надя брови,— мы семья молодая, и я учусь послушанию. И это при моём-то характере! И всем бы девчатам сказала: « Учитесь, девочки, уступать! Даже отступать». Наша сила не в слабости, это враньё. А сила в умении вовремя отступить.
— Ну а потрясения посерьёзнее? — смотрю я на Виктора.
— Если не считать расставаний с жёнами, то первая серьёзная встряска у меня была в восемь лет. Тогда из глухой деревни, где я родился в предвоенную пору (при коптилках, лаптях, затирухе), брат впервые привёз меня на телеге на станцию. И ушёл куда-то. И тут в вечерней тиши я впервые был оглушен налетевшем и пронёсшимся мимо поездом. И ещё репродуктором на столбе, громко говорившим на всю станцию. И электролампами на проводах. А когда ночью мы возвращались в село в нашу тёмную, глухую избу, я был уже другим человеком.
Он разливает по чашкам ароматный чай.
— Что-то подобное испытал потом, когда уже музыкантом впервые попал за рубеж на гастроли. Вернулся подавленный от всего увиденного, однако свою землю полюбил ещё что ли пронзительнее.— Он встал и почему-то вышел из кухни.
Я спрашиваю.
— Надь, а ты детей любишь? Завести собираетесь?
— Больной вопрос. Конечно, люблю. У Виктора их двое, уже совсем взрослые люди... А мне теперь уж как Бог пошлёт... Грешна я. Только б и каяться. Да и каюсь.
—Что ж, у каждого своя книга жизни... А вообще ты часто влюблялась?.. Ты оставляла мужчин или они тебя?
— О-о...меня с детства романы морочили— засмеялась она и вдруг задорно запела частушку-топотушку, дробно затопав в пол, точно проверяя половицы на крепость: "Боевая, боевая. Боевая не совсем./ Боевую любят десять,/ А по мне страдают семь!" Надя была бодра. Словно это не она только что отработала на сцене долгий сольный концерт.
- Нет, Надь, я же тебя серьёзно спросила.
Она тряхнула копной волос:
- «Ох, девушки- голубушки, не бойтеся изменушки! Тяжко от изменушки только две неделюшки!» Я ж артистка! А в возрасте Джульетты были уже трагедии и горькие разочарования. Почему-то ребята чаще любили меня издали. Боялись моей силы, что ли, яркости. Моим невзрачным подружкам везло куда больше. Теперь понимаю: и мальчишки, и мужчины боялись скорей своей слабости. А вот Виктор не побоялся, протянул руку, подставил плечо, обуздал. У меня ведь характер — дай Бог!
— Ой, нет! Не дай Бог! —В этот момент Виктор вошёл с бутылкой красного вина в одной и красивой, зажжённой свечой в другой руке, поставив на стол, серьёзно продекламировал: «В красной рубахе, кудряв и румян, вышел на улицу весел и пьян.— шутливо приобнял жену.— К стыдливой девице купец пристает. Зовёт и ласкает, за ручку берёт...» — Разлил по трём бокалам красное, словно рубин, вино. И когда выключил верхний свет, в каждом бокале зарделось и задрожало пламя свечи.
В романтической полутьме мы сидели у живого огня. Чувствовалось, как в доме пахнет воском и цветами, подаренными молодожёнам. Слышалось, как за окном засыпает Москва. И, кажется, даже было слышно, как летел с небес тополиный пух. И не гасла свеча. И блестели наши глаза.
И тут Виктор сказал тихо:
— Давайте, сударыни, выпьем, не за успехи и звания. Не за наши гастроли, и даже не за любовь. Хотя Наде недавно дали "заслуженную России". А выпьем мы за - он замер- за милосердие... И как там в гадании то,по колоде карт то говорится: "Что было, что будет..." Я подсказала: "Чем дело кончится? Чем сердце успокоится?" "Вот именно, - всерьёз согласился он, - чем сердце успокоиться".
И звон наших бокалов украсил тишину города за окном.
(Его сердце успокоилось в этой квартире 4-го апреля 1997г. Виктору Гридину, большому музыканту было всего 54 года).
***
Тогда мы не могли знать, что спустя годы незадолго до своей кончины, Людмила Георгиевна Зыкина с тихой горечью отвечала на вопрос журналистки:" Всю жизнь я любила лишь одного мужчину. Виктора Гридина. И сегодня счастлива лишь этой памятью. Он всегда это знал. И знает."
Ушла великая певица 1 июля 2009года. Но оставила нам свои великие песни, и главное свою бессмертную любовь.