(И продолжается от Станиславского до Склифосовского)
1. «Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда…
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда…»
О чём поется в этой грустной песне?
Лирическим героем этой песни вы видите мужчину средних лет (это я – Вася); у меня (когда мы заявились в фойе театра с Зиной, нарядные такие) оказалась порванной вешалка у дубленки, и поэтому гардеробщик (сам в форменном сюртуке; раньше в таких «тужурках» кондуктора в пригородных электричках безбилетников штрафовали) отказывается принимать (и не спешит принимать) этот мой модный прикид, и не выдает бирку.
У меня, от весьма нервного положения дел, обыденность начинает проплывать перед глазами в сиреневом тумане (далеком от «фиолетовости» повседневного пофига).
Моя девушка Зина, сегодня, перед походом в театр, «нарастила» в салоне красоты непомерные ногти (вот такие!), и поэтому не может ухватить иголку с ниткой, которую ей фальшиво-услужливо предложил гардеробщик (тот же, кондуктор – по обличию и ухваткам).
– Короче, Зин, фигня получается!.. – начинаю я круто ерепениться. – Ты и так весьма ухоженная всегда в быту, зачем было усугублять…
Кондуктор (гардеробщик ли, сказать) говорит:
– Ты, братан, не чинись, красивый сам собою, эту канитель, на счет вешалки, ещё Станиславский Константин Сергеевич зародил на склоне лет, эту непомерную чопорность и консерватизм. Чтоб, значит, крепкая или хотя бы целая вешалка была у верхней одежды клиента, пришедшего утолить эстетический голод, развить чувство внутренней свободы, органическое чувство ритма и владение телом, научиться – а кому-то, и. просто, «шлифонуть» – в умении сопереживать и ставить себя на место другого человека, как индивидуума и личности…Это и в многочисленных томах его трудов записано, как то: «Умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве»… А тут ведь, у нас не просто театральная вешалка, а целый тамбур отведен, отделанный мореной и залакированной «евровагонкой».
Я говорю (поднапрягся зрением, чтобы порванную вешалку разглядеть):
– А чего это у вас, лампочка-то еле горит?..
– А экономная у нас лампа, энергосберегающая!.. – одернул форменный сюртук кондуктор (гардеробщик ли, сказать). – Вам, что – стосвечовую люстру чехословацкого стекла подать, как на первом балу Наташи Ростовой, где она танцевала с элегантным Штирлицем?..
2. «Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь.
Уеду я на год, а может быть на два,
А может навсегда, ты друга потеряешь,
Еще один звонок и уезжаю я.
А может навсегда, ты друга потеряешь,
Еще один звонок и уезжаю я…»
Уже «второй звонок» дали, я отобрал у Зины иголку с ниткой, и сам начинаю (в потемках) тыкать портновским этим причиндалом, чтобы пришить вешалку.
– Ты, зёма, пойми, – начинает примирительным тоном вешать мне «лапшу» кондуктор (гардеробщик ли, сказать), – ещё Станиславский Константин Сергеевич говорил (и писал неоднократно!): «Трудное надо сделать привычным, привычное – легким, а легкое – приятным…»
Я говорю:
– Я тут, щас, всё переверну нафиг!.. В вашем тамбуре. И уеду на годок. Прокурор добавит!..
Зина (с усилием) пожимает мне руку, чтобы я не заводился.
3. «Последнее «прости» с любимых губ слетает,
В глазах твоих больших тревога и печаль.
Еще один звонок и смолкнет шум вокзала,
И поезд улетит в сиреневую даль.
Еще один звонок и смолкнет шум вокзала,
И поезд улетит в сиреневую даль…
– Вася, не заводись!.. – с болью в голосе говорит Зина (в глазах её больших тревога и печаль). – Уже «третий звонок» прозвенел, после которого недопустим никакой шум в театре. А то, сейчас в участок позвонят!..
– А вообще, зёма, – опять начинает «лить теорию» кондуктор (гардеробщик ли, сказать), – театр – это зрелищный вид искусства, представляющий собой синтез различных искусств – литературы, музыки, хореографии, вокала…
В наступившей (особенной такой, многообещающей) театральной тишине послышался «шум вокзала», как увертюра (сегодня давали «Вокзал для двоих»), скоро «шум вокзала» закончится и начнется действие…
У меня в глазах – какая-то подслеповатая «сиреневая даль» простерлась. Чувствую, улетаю…
– Вася, прости!.. – умоляет меня Зина, и пытается отгрызть мешающий ноготь.
– Дак, крепкий… – говорит кондуктор (гардеробщик ли, сказать). – Полихлорвинил. Мы таких, помню, с химзавода полмашины грузовой вывезли…
4 «Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда»
– Врёте вы всё, дядя! – говорит Зина кондуктору (гардеробщику ли, сказать). – Я четыре раза поступала в театральный, и всё знаю… Да, Станиславский Константин Сергеевич в 1933 году выступил с письмом к цеху гардеробщиков МХАТа, но он не ставил задачей и целью гардеробщика – рассматривать конкретную вешалку на верхней одежде посетителя театра.
– Дай-ка, – говорю я Зине, и махом отгрызаю ей два ногтя (в глазах становится сиренево-сиренево). – Откуда знаешь, что полихлорвинил?..
– Дак, на суде прокурор говорил, – пояснил гардеробщик (кондуктор ли, сказать). – Мне, правда, он «условного» попросил, я на стрёме стоял…
– Не могу я, Вася! Темно тут…– чертыхается Зина, тыкая иголкой куда попало.
А у меня в ушах – так и не смолкает «шум вокзала» (в глазах – наифиолетнейший туман)…
– А у Склифосовского хорошие лампы, – говорю я кондуктору (гардеробщику ли, сказать). – Звездой полночной яростно горят!..
Вот так, друзья, из пацанов и делают волчар!
2022