Циолковский
Дед сидит на груде какого-то тряпья, брошенного на гранитный пол станции ХТЗ. Здесь он прячется от ракет, которые всю жизнь бесконечно любит. Он мечтает о космосе и пишет статью о Вернере фон Брауне. Он просто обречен на прозвище Циолковский. Сумасшедший харьковский старик, который всю свою жизнь посвятил полетам в космос. Неужели не видит, что не все хорошо то, что с неба? Второй месяц жестокой войны.
Мимо него проносили раненую девочку, ее кровь капала на пол, ее кровь залила страницы Евангелия. Евангелие лежит рядом с Бхгават Гитой. Когда сверху сыпется Вернер фон Браун — тут все молитвы хороши — Байковое, Байковое, я хочу быть с тобой в вечности, девочка моя.
Однажды летним ласковым киевским вечером они гуляли по Подолу и смотрели на процессию кришнаитов. Их каннабисная спокойная радость, в которой оба почувствовали что-то искусственное. Потом поняли, что именно. На носилках кришнаиты несли своего желтого бога. И он был мертвым. Кришнаиты, похоже, сами убили его.
Поэтому Бхгават Гиту всегда разбавляют чем-то живым. Евангелием, например. Или искусственным — каннабисом. Циолковский на станции ХТЗ обходился без каннабиса.
Он сидел среди пятен засохшей крови и писал статью о том, что пространство и время относительны. Вселенная «схлопывается», когда теряется смысл в существовании миров. А когда возникает необходимость вновь создать материальный космос, Господь распространяет себя в виде материальной энергии и космическое мироздание возникает вновь.
Кто-то схлопнул нахрен мою вселенную, думает он, и зачем-то оставил задыхаться среди пустоты. Он смотрит на Циолковского, Циолковский смотрит на него, а потом говорит:
— Спасибо, что подошли ко мне. Я одинок, таким, как я нельзя иметь жену и детей.
А сейчас уходите, принесли обед и мне нужно стоять в очереди.
И он медленно встает и не замечает, как летят на пол листки с Вернером фон Брауном.
Телефон объявляет воздушную тревогу. Небо становится ближе.
Я уже в вечности, девочка моя.