Наша деревенская банька, одиноко стоявшая в сторонке, бочком к лесу, была чумазенькая-чумазенькая, почерневшая от времени снаружи и как зачупаха внутри - оттого что топилась по-черному.
В нетопленной, в ней еще оставался ни с чем несравнимый запах от когда-то запаренного веника, и давно остывший в тазике настой светло-коричневого цвета всегда забывали выплеснуть.
Все годы банька преданно хранила за закрытыми низкими дверцами то свое, что являлось банным действом...
Перед тем как затопить ее, открывали настежь все двери, чтобы свежий воздух ворвался в предбанник, затем в моечную и, облетев все банькино нутро, вытолкнул наружу прелый запах. Только после этого колодезной водой наполнялись все чаны, бидоны, ведра и большущий котел, обложенный со всех сторон камнями.
Под котел заранее укладывали березовые поленья, а под них просовывали растопку - березовую кору, щепки, лучину или сухой использованный веник.
Затем в моечной обмахивали полок от засохших березовых листиков, мыли лавки, натирали гОликом почерневшие половицы, начищали песком тазики около небольшого ручейка, протекавшего совсем рядышком. В предбаннике на вымытый пол стелили узкую домотканую дорожку, а в угол на скамейку всегда ставили ведро с холодной водой и тут-же - ковшик для питья.
На стену в моечной вешали свежие березовые веники (их заготавливали зАгодя - после Троицы). Бабушка любила развешивать только что связанные венички и в предбаннике. От зеленых листочков веяло таким ароматом - дышать, не надышаться...
Банька хоть и была старенькая, но дело свое справляла четко : растапливаясь по-черному, каждый раз удивляла и очаровывала всех своей неповторимостью - ты еще только приближаешься к ней, а уже знаешь наперед, что сейчас войдешь - и тебя накроет не просто умиление, а сердешная* радость. От того, что в жизни твоей есть это чудо-чудное - русская баня...
Открыв деревянную заслонку на потолке, можно затапливать. Горящая спичка летит в самую глубину полешек, аккуратно сложенных - либо пирамидкой, либо решеткой, либо как угодно вам. Нарастающий треск от поленьев, схвативших огонь, успокаивает, дает понять, что все идет как надо.
Банька не тянула резину, была шустрая не по годам и, нагреваясь, поэтапно давала понять, как долго еще ждать : воздух становился горячим и горьковато-пряным, немного остро-терпким, но не злым дурманом, а нежно-ласкающим, вперемешку с березовым ароматом.
Горячая вода в котле вся заходилась паром и кружила по стенкам, натыкаясь на пузырьки, которые накатывались друг на дружку, толкаясь. Бабуля, зачерпнув бурлящий кипяток медным ковшиком, со всего маху выплескивала его на каменку. Каменка шипела, горячие пузыри переворачивались на камнях и, перепрыгивая друг через друга, лопались, оставляя сырые пятна.
Но что вытворял пар, выскочивший из щелей в камнях, было просто уму непостижимо - растянувшись по потолку постепенно надвигающимся облаком, он норовил захватить все пространство, обжигая голову, залезая в нос, уши, куда ни пОпадя. Одним словом, в эту минуту пар - властвовал.
Все. Баня готова...
Бабуля всегда шла в первый жар с нами, детьми. Сторожила нас, не подпуская к горяченному котлу, готовила всем в тазиках воду для мытья, в отдельном тазике запаривала березовый веник и уж только потом загоняла нас на голый полок.
Я и сестренка каждый раз с замиранием ждали - что будет выделывать с нами бабуля во время паренья. А она, шарнув* на каменку полковшика крутого кипятка, торопилась пристроиться рядом с нами.
Первый жар был самым ядреным. Казалось, что горячий пар не только обжигает твое тело, с перебором, пощипывая, а, залезая в нос и продирая там, стремится проникнуть не только в уши, но и в мозги. Не вдохнуть, не выдохнуть. Я сидела с закрытыми глазами, боясь, что этот сумасшедший жар выест мои глазки. Сестренка пыхтела рядышком - ни жива, ни мертва.
Бабуля же, охая и ухая, между делом что-то говорила нам дельное, видимо, так отвлекая, чтобы не отбить у нас охоту париться вовсе. Поэтому, когда она во второй раз выплескивала полковшика кипятка на каменку, было уже не так бОязно, а наоборот, даже приятно. Тело покрывалось пупырышками, пробегал небольшой озноб и только потом становилось тепло-тепло.
И вот наступает следующий этап паренья. Бабуля, особо с нами не церемонясь, велит то лечь на живот - и в это время легонько хлещет нас веником со спины до пят, то перевернуться на спину и опять получить каждой свою порцию хлестания, то, сидя уже, вытянуть вперед руки, играючи похлестав по которым, выпроваживает нас с полка.
Мы с сестренкой, осторожно переставляя ноги, подходили к бидону с холодной водой и, зачерпнув ковшиком, обмывали краснющие лица. После чего становилось не так жарко и можно было не спеша мыться. Бабуля тщательно промывала наши длинные волосы, приговаривая при этом : " вот пусть и жизнь будет такой-же нескончаемой и светлой...", ну а все остальное дозволяла мыть самим. Ополоснувшись, переворачивали тазики, оставляя на лавке, и, теперь уже выскочив в предбанник, друг перед дружкой скорее обматывались большими махровыми полотенцами, чтобы на минутку замерев, сделать такой глубокий вдох, что вся душа зашлась бы в радости и детском восторге. Немного отдохнув, одевались.
Бабуля в это время продолжала еще париться, не сильно, без фанатизма. Вскоре, выйдя в предбанник, она проверяла, плотно ли повязаны на нас платки, не выбиваются ли непросохшие волосы. И со словами "с легким паром" и "спаси и сохрани, Господи", перекрестив, отправляла в дом, плотно притворив за нами скрипучую дверцу, на которой всегда позвякивала железная дверная петля...
...Давно уже нет ни баньки, ни дома...Только где-то в лесу посреди пустоши, едва выглядывают из травы останки трех строений, где когда-то текла жизнь и рождались дети. Деревни Игумновской больше нет и никогда не будет - она почти вросла в землю... Вернуть нельзя и забыть тоже нельзя.
И рвут мне душу эти воспоминания - мои хрустальные стеклышки, которые уже не собрать в одно целое...Все разбито...все-все...мое дорогое и бесценное.
*сердешная - согревающая душу;
*шарнуть - выплеснуть.