согрешил и покаялся,
или страшная сказка со счастливым концом
Никто не может оправдываться тем, что будто бы хотел, но не мог,
ибо бесспорно не мог потому, что хотел.
Святитель Иоанн Златоуст
Негаданная новость: я всегда стараюсь себя оправдать. Сам удивляюсь, до чего (не)удачно это получается. Особенно (и если) - за чужой счёт. Впрочем, дело даже не в том, что прошлый «я», «я» настоящий и «я» будущий в конце-концов если и не договариваются друг с другом, то отвлекаются на следующий casus belli.
Целостный я остаётся (если остаётся) - при каждом своём «я»: казалось бы, в этом и беда, и выручка; но!
Леность души моей постоянно апеллирует к бродскости (не выходи из комнаты, не совершай ошибки). А ведь всяк человек не усидит на месте: сиди сиднем хоть вечность, но эпоха перемен обязательно подтечёт под «лежачий камень в твоей ладони» - каким-никаким интересным временем, в котором придётся-таки (вы)жить.
Но это всё слова. С делами обстоит хуже. Вот одно из них: в один прекрасный санкт-ленинградский день я был извещён великой и лукавой Сетью, что пора мне явить миру некую суть (проявить себя делом): мне прислали электронное приглашение в санкт-ленинградский Театр Буф на выступление донецких и луганских поэтов и писателей.
Как раз тогда спецоперация на Украине была в разгаре. Как раз тогда очередные «спящие» проснулись: в кругах т. н. гуманитарной интеллигенции объявилось много пацифистов и нетвойнистов; глубоко свой народ презирая, эти люди были псевдо-нравственно заряжены если и не управлять его внутренними движениями (на это не было у них личностных ресурсов), то создать некую суррогатную видимость альтернативной (протестной) реальности.
То, что такая альтернативная реальность подразумевает безусловное отсутствие в ней всего Русского мира (доведись ей настоящую реальность заместить), не вызывала озабоченности у пацифистов: они уже положили души свои за наших врагов и лишь поэтому наивно полагали себя частью другого мира.
Такого другого мира, в котором уже не придётся убеждать свой непослушный народ в своей безусловной правоте - по причине либо его (народа) отсутствия, либо по достижении его (народа) переформатирования.
Такого переформатирования, которого почти что удалось реализовать на наших юго-западных рубежах, в так называемой Украине (окраине, за которой возможно почти всё: в том числе и так называемая смерть души).
В подобном бесовстве есть нечто от мироформирования: кажется даже, что именно твоё слово вот-вот станет всеобщим делом - сдвинутся земные и небесные пласты, и мир изменится (по их представлениям о мире); ан нет! Шалишь!
Когда я говорю о личностном ресурсе, я не имел в виду само воплощённое Слово. Я думал о русском человеке в понимании Ф. М. Д. - это всечеловек, который может быть любой нации и любого исповедания: такой человек и есть мир - формируя себя, он формирует совместные с другими людьми миры, следуя чувству Бога (выражение Юнны Мориц); при чём здесь чьи-либо личные представления?
Согласитесь, затем и проснулись «спящие» - чтобы лишить такого всечеловека присущего ему чувства Бога; согласитесь (для этого) - мало потщиться принудить его одобрять (или не одобрять - прямо-таки одо-брать) какое-либо явление (например, спецоперацию на т. н. Незалежной), мало «раздвигать» пределы (не)допустимого в человеческой душе и человеческом теле, надо ещё и сделать внутреннее ощущение своей правоты чем-то внешне реальным.
Например, заставить падшего «всечеловека» - действительно (самолично) убить старуху-процентщицу или прострелить колено российскому военнопленному; надобно ещё и такое право иметь, чтобы всё сталось по твоему, и наказание тебя не настигло: так и создавали успешного политического Украинца (человека атомического).
В нашем искусстве (а так же образовании, медиапространстве, шоубизнесе) всё это не было доведено до победного завершения; ах как не вовремя началась спецоперация!
Не доведены оказались до корпускулярного состояния (при котором возможно любое форматирование) ни историческая память, ни человеческое достоинство.
Были всё ещё возможны настоящие достоинство и честь.
Речь даже не о подвигах на поле брани, а о повседневном поведении; например, такое высказывание:
«Сегодня в Судаке видела машину (припаркованную на Набережной) с украинскими номерами. Не облитую красками, не поцарапанную, не разбитую. Люди спокойно ходили мимо, не плевались, не крестились, не орали, не падали, не скотствовали, не юродствовали.
Потому что с нами Бог. И я его понимаю. Я тоже бываю только с теми, с кем хорошо. Богу хорошо с русскими.» (Татьяна Соломатина)
Вот и я говорю о чувстве Бога. От него и происходит страх Божий, страх потерять это чувство.
Кто я, чтобы судить? Но ведь и это (опять и опять) - лишь слова.
Потому (опять и опять) - о делах. Санкт-Ленинградские литераторы на вечер поэтов Русского мира явиться не соизволили (иные «испуганные патриоты» ожидали того или иного исхода событий), из вечера вышла настоящая само-деятельность: почти все слова (почти всех выступлений) - были как глыбы мрамора до Буонарроти.
Это ведь уметь надо: увидеть ангела и отсечь всё лишнее. Зато (почти что зримо) - в каждом выступлении чувство Бога само-передавалось от человека к человеку; это было удивительно, это было соборно.
Это было опасно: в сфере тонких ощущений есть особые искусы. Можно забежать наперёд себя, а потом больно споткнуться.
Здесь необходимо пояснение: помятуя об опасности frontier, я попробую описать происходящее - не как происшедшее со мной, а пропустив его через мировосприятие одного моего героя, Николая Перельмана.
С этим моим героем я уже со-участвую в со-бытиях совсем другого произведения (не этой сказки) - романа Что было бы, если бы смерть была.
Немного о моём герое. В своих прошлых ипостасях Николаю пришлось не только пережить несколько клинических смертей, но (ещё и) - выжить после двадцати лет запредельного алкоголизма. После чего - вернуться в реальный мир гением чистого и бескорыстного прозрения, практически аутентистом.
Аутентичный (от греч. authentikos подлинный) - соответствующий подлинному, действительный, верный, основанный на первоисточнике; аутентичный текст текст документа, официально признанный равнозначным другому тексту, составленному, как правило, на другом языке.
Так что в какой-то мере, человеку доступной - Николай Перельман оказывался словно бы уже и не человеком, а почти что текстом языка, которому любой наш алфавит просто-напросто тесен; согласитесь: Николай - победитель. Ведь он сумел-таки остаться живым и после нашествия видений со своей окраины.
Итак! Николай Перельман - начальный текст, а все мы - palimpsest наших личных преисподних (изложенных поверх истины).
Итак! Для ради некоей иллюзорной гарантии моей безопасности будем считать, что в театр Буфф пришёл не я, а именно что Николай Перельман.
Ложь, скажете? Согласитесь, в мире достаточно подмен правды на ложь.
Попробую-ка я (наоборот) - подменить сомнительную реальность приближением к начальной истине.
Николай Перельман. Победитель, сумевший вернуться к своему началу. Именно такой победитель (своего запределья) - пришёл на вечер поэтов-фронтовиков: умозрительная победа столкнулась с реальными победителями.
Прежние его обрывочные видения (а все мы живём в своих видениях) - столкнулись с концентрированной и доступной реальностью: видения стали ви'дением - отсюда (из кажущейся доступности) и дальнейшие действия.
Или, по крайней мере, решения о действиях (но не мера их - мера эта недосягаема).
Если помянутые мной видения Николая Перельмана (из его прошлого, когда он ещё не побеждал) - происходили в его экзи'стансе; теперь - видения становились плотью того ви'дения, когда он (в прошлой своей жизни) - оказывался за гранью жизни: так наше будущее влияет на наше прошлое.
Как пример услышанного Перельманом приведу текст, на том вечере не прозвучавший (да и автора его не могло на вечере быть), но - именно что отражающий чувство Бога; почему я так делаю? А противопоставляю новомодному принципу отмены (всего настоящего) - подмену фальши на подлинность:
Водица поможет
«Ничёсе дедок - цельный архимандрит!» -
роняет шеренга остроту.
Святою водою усердно кропит
поп нашу безбожную роту.
По меркам войны не его перевес
на ротном плацу в этом часе:
нас, грешников, сотня - в разгрузках и без,
напротив - один он.
При рясе. Но батя и бровью седой не ведёт,
ему что комбриг, что водила...
И ловим мы скулами капельки от
большого, как веник, кропила.
Весенним дождём умывает вода,
пьянит непроцеженной бражкой.
У взводного Юрки мокра борода,
у Вити-минёра - тельняшка.
Стоит, улыбаясь, окопный народ,
не горбит под брызгами спину.
И как бы случайно я свой пулемёт
под тёплые капли подвинул.
Стекает по мушке одна - как слеза…
но надо братве приколоться:
«Слышь, батюшка, в чём же твои чудеса?
Водичка, небось, из колодца!»
У старца морщинки сбежали с лица,
вдруг стал - и моложе, и строже:
«Господь с вами, дети, вода из Донца.
Воюйте,водица поможет». (Григорий Егоркин)
Итак, о наших текстах, что поверх истины. Это не были (напрямую) - видения самого ада; хотя(!) - это тоже был ад: такое ви'дение (опосредовано) составлено из тех комплектующих миропорядка, какие человеческий рассудок способен рассудить и измыслить, и определить им удобное место в мозаике.
То, что эти комплектующие возможно перемещать по экрану монитора движением некоего курсора (об этом в романе Что было бы, если бы смерть была) - предполагается; но - заглавным будет вопрос: чья имнно рука двигает мышь по коврику на компьютерном столе? Кому по силам сие?
Хорошо бы (как не попробовать искуситься) - это моя рука; но! Ещё и должны сойтись некие недостижимые «необходимое» и «достаточное»: и самому быть Перельманом - ирреальным гением, и остаться победителем.
То есть вульгарно выжить.
Итак, расскажу об алкоголическом видении преисподней, что составлены очевидных комплектующих того самого личного ада, что каждый из нас когда-либо уже видел на земле (иногда полагая их райскими кущами); что тут непонятного?
Современные цивилизация и культура (вещи едва совместимые) тасуются именно из таких за-ранее заготовленных пазлов.
Сейчас я расскажу, откуда (из какого ада) и куда (к каким решениям) пришёл Перельман.
Видение (как оно видится): Перельман (после запоя) - возлежит на одре. Перельман (после запоя) - ощущает своё отдельное тело как некую неловкую оболочку. Оболочка эта (после запоя) - нечиста и влажна, а влага (при всей своей нечистоте) - даже не замутнена: в ней (как в малахитовом жидком камне) переплетены отдельные течения минералов.
Казалось бы, ничего умозрительного: обычный человек Воды (ипостась Стихии). Оболочка (ему) - важна, но - не жизненно важна. Важно - быть живым душой; при чём здесь тело?
А при том! Мир ему. И такому ему. Но и «всему» ему. И внешнему, и внутреннему.
Он лежит и старается вспомнить полусон, в котором с ним произошло со-бытие'. Не событие, а совместное (с миром) осознание, насколько они без-различны друг с другом (а не друг другу). Вспомнить он так и не смог, поэтому стал измышлять.
Добавляя те пазлы, которые всё же (почти) - удержались-таки в его голове.
Не так ли и жизнь происходит: в измышлениях; вот что Перельман смог полуувидеть: местность напоминала яхтенный клуб где-то на Каменном острове.
Перельман прошёл меж каких-то безымянных растений (меж тем деревья и кусты явно имели имена, но не собирались открываться).
Не важно, как он там оказался. Неважно, что он там искал. Перельман (напомню: человек Воды) вышел к какой-то протоке Невы.
Протока тоже казалась безымянной. Хорошо, что вся вода в Санкт-Ленинграде так или иначе принадлежит Неве. Но никакой заслуги у памяти «астрального» Перельмана, блуждающего в своих замусоренных ноосферах, в этом факте не было: очевидность, не более чем.
- На самом деле какое-то имя протока имела, - мог бы подумать Николай Перельман, если бы не измышлял сейчас о своём видении, а пребывал о нём полностью: согласитесь, все мы способны оперировать виденным, но (как минимум) - необходима отстранённость.
Отстранённость обязательно будет, но (как максимум) - уже в конструировании понятного образа преисподней.
Сейчас (в описании видения изнутри) - отстранённость излишня.
- Протока просто обязана как-то называться, - мог бы повторить своё (не-продуманную) мысль Николай Перельман.
- Обязательно! - ответил бы ему голос с небольшой речной яхты, пришвартованной к крошечному пирсу.
Голос как бы проглядывался сквозь зелёные ветви. Точно так же, лучи ясного дня. Но самого говорившего на палубе не было. Более того, яхта (как и пирс) - была крайне невелика: никого не было и внутри яхты, если этот кто-то не оказывался муравьём.
Или (если бы) - сам по себе с Перельманом заговорил один из пронзавших живую зелень лучей.
- Всё имеет своё имя, - продолжил голос.- Ваш визит сюда (заметьте) - тоже имеет свою цену.
Так имя и цена оказались голосом связаны.
Перельман заозирался. Он искал хозяина голоса. Кстати, так я его и буду первое (начальное) время называть: хозяин голоса; потом определения поменяются.
- Вот видите, - сказал хозяин голоса.- Вы и меня заключили в рамки. Достаточно широкие для этого мира; разве что - оставили за их пределами немоту.
Перельман-прозрение - хозяину голоса (не) ответил:
- И правильно сделал, - (не) сказать Перельман.
- Не знаю. У вас бытует уверенность, что против вашей воли вас никто не заключит в новое имя. Отсюда вы делаете вывод, что против вашей воли вас нельзя погубить.
Перельман (не) промолчал. (не)осознанно. Он ещё не осознал, что говорить не с кем. Что отвечать не следует.
Реакция его была на уровне свехинстинкта и превысила рассудочность.
Провокация, однако же, продолжилась:
- Вы не обратили внимания на слово «погубить». Оно имеет более чем широкий смысл. Губят не только душу (которая якобы безымянна), но и внешнюю её форму. Ту самую форму, которая и обладает, и является именем.
Голос имел в виду новомодную культуру отмены. Формы и внешности, истории и надежды, пола и любой другой идентичности: вообще чего угодно из того, что имеет место себя полагать какой-либо константой общности.
- Возможно и обратное: изменив имя - поменять форму, - мог бы пояснить голос.
Речь шла об атомизации миропорядка, из которого можно версифицировать что-либо прикладное. Сама по себе версификация реальности - архиважное орудие жизни; но - полагать её целью смертельно.
Николай Перельман взглянул на крошечную пристань. На пришвартованную к ней маленькую речную (должно быть, учебная) яхту. На ветви деревьев, сквозь которые просачивались влажные лучи санкт-ленинградского солнышка.
Он подумал: лучи потому так и понимаются влажными и не-космическими, что они просачиваются совместно с плеском проточной воды о причал и о борта; он был человек Воды (наполнял собой форму) - и лишь потому промолчал там, где любой иной человек ввязался бы в самоубийственный дискурс.
Он ещё раз взглянул на окружающее: так выглядела преисподняя.
- Догадался! - сказал лучезарный голос (а вот это - более точное именование).
- Здесь ничего не может произойти без моего согласия, - мог бы подумать Перельман.
Если бы он (аутентист - изначальный) вообще умел думать; но - ему дано было иное: видеть начала и начинать правильно.
Если начало неверно, любые продолжения и выводы гибельны.
- Ну вот и поддался! - сказал лучезарный голос.
Это был ответ на одну из версификаций реальности. Ту, в которой Перельман определял происходящее с ним. Согласитесь: бытие невозможно без самоопределения, а любое определение имени оказывается во власти лукавого.
- Не согласен, - мог бы сказать Перельман.
- Вот и хорошо! - сказал бы на это Князь всего этого мира.
Другое дело, что Перельман не принадлежал этому миру.
- Перельман не принадлежит - это да, а вот его (Николая) победы - это очень даже моё, - возразил бы лучезарный голос.
Перельман не ответил. Даже ни о чём не подумал. Следовало немедленно покинуть это место.
Для этого требовалось совсем немногое: знать, как он сюда попал.
Волны протоки плескались. Зелень была изумрудна. Находясь сейчас в страшной сказке личной преисподней, Перельман мог бы вспомнить историю о волшебнике Изумрудного города. Но никаких зелёных очков на нём не было!
- А стоило бы, - сказал на это луч.
Перельман (принципиально) - не услышал. И (принципиально) - не последовал никаким принципам. Он всего лишь (находясь в начале всего) - не начинал ничего.
- Хорошо, - сказал на это голос. - Сейчас (в одном из своих будущих) - вы получите такой выбор, которого нельзя не сделать (но вы всё равно не сделаете), и вам будет стыдно, что не погибли сегодня.
Перельман мог бы подумать:
- Стало быть, здесь я победил, - но не подумал: никакого здесь не было.
А меж тем местность напоминала яхтенный клуб где-то на Каменном острове. Как он сюда попал? Если в личный ад, то и попадать некуда. Так что и ответа нет, хотя он вполне очевиден.
Итак, санкт-ленинградские литераторы на вечер фронтовой поэзии явиться не соизволили. Перельмана это не занимало: сам он пришёл - это главное. Он и так знал, что равных ему мало. И по провиденциальности, и по неизбежности его личной победы над личной смертью.
Он даже и не догадывался (зачем ему догадываться?) - в другой его ипостаси ему предстоит попытаться убить саму смерть. Разумеется даже разумом, ничего из попытки не выйдет: функция смерти очень важна для плоти.
Он не знал и этого: зачем Перельману знать реальность? Он сущ в ирреальном.
Само по себе это не было гордыней. Принятие ирреальности не есть достоинство или недостаток. Но вот проистекавшее отсюда лёгкое чувство неоспоримого превосходства (над любым извращением прозрения) не менее легко могло бы завести в ловушку, подобную ловушке пирса яхтклуба.
Другое дело, что при встрече с чем-либо настоящим чувство превосходства оборачивалось чувством родства.
На вечере Перельман увидел настоящих людей, людей Донецка и Луганска. Вела вечер журналистка, философ и профессор (Перельман так и не удосужился уточнить, какого учебного заведения) из Киева именем Евгения.
Хорошее имя. Е. в. гений. Евгеника. И много ещё чего.
Она произносила пламенные речи. Вела просветительскую работу. Собирала средства на помощь беженцам и на обмундирование ополченцам Донбасса. Всё это было очень правильно: рядом с несколько неискушёнными и даже простоватыми настоящими людьми она выглядела как их продолжение.
То, что она была из Киева, а не из «ОРДЛО», казалось более чем естественным: так называемый братский народ Украины должен был быть избавлен от искусившего их морока иудства и бесовства; это казалось здесь (именно в Санкт-Ленинграде) - более чем самоочевидным.
И совсем не возникал вопрос: как и почему смогли случится массовые бесовство и иудство в этом «братском» и в большинстве своём православном народе (если считать-таки украинцев народом); но - даже я (автор этой истории) ещё не осознавал, что и в назывании мне следовало быть сдержанным: кто я такой, чтобы отказываться от братства или принимать его?
Ни с упырём и Иудой, ни со святым праведником; кто я такой?
Егения была огненна. Евгения была демон-стративно талантлива. Была умна и образованна. Более того, даже мыслила метафизически. Только человек, мыслящий в невидимом («мудрствующий о непостижимом» Св. Праведный Иоанн Кронштадский), способен узнавать со-брата и со-сестру даже не по словам и делам, а по безмолвию.
Вот (к примеру) - сцена у пристани в яхтклубе. Там нет слов, да они и не нужны. Прозвучала и состоялась как сама возможность какого-либо произнесения, так и всевозможности проистекавших из такой (плотской) веробализации решений о своих прошлом, настоящем и будущем.
Согласитесь, как мне (поэту, прозаику и метафизику) было не влюбиться и не поверить такому человеку? Слово «любовь» (в данном контексте) - именно что полное и безоговорочное до-верие.
Здесь важны именование и вербализация: до-верие - ещё до веры. Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. (Павел). До-верие - это не чувство Бога, а всего лишь нетерпение сердца.
Согласитесь, хорошо что на вечере сейчас именно Николай Перельман. С ним (естественным образом) - происходило ред-осуществление: он понимал о непонимании, знал о незнании, верил в неверии.
Он (если так можно выразиться) - профессионал в несказанном: не даром, а Даром он избежал ловушки на пристани; никакой дилетант этого не избег бы; а меж тем - мы почти все таковы:
«Дилетанты, сделав все, что в их силах, обычно говорят себе в-оправдание, что работа еще не закончена. Разумеется! Она никогда и не может быть закончена, ибо неправильно начата. (Иоганн Вольфганг Гёте)
Перельман Победитель - пребывает в будущем; всё (будущее) - поверяется уже совершённым (настоящим): это и есть профессионализм.
Сколько бы я не совершал несовершенства, сколько бы не грешил и не каялся, я всего лишь дилетант. Мне предстояло ещё раз это усвоить.
После вечера Николай Перельман подошёл к окружённой почитателями Ев-гении. Дождался возможности дать знать о себе.
- Добрый вечер.
- Здравствуйте.
- Я Николай Бизин, - представился он моим именем; я (в отличие от Перельмана) - как-никак со-участвовую в социуме.
Она (показалось) - обрадовалась:
- Вы тот, что удивительно точно комментируете мои посты, - она имела в виду сеть В контакте.
Я (пребывая на месте Перельмана) - сделал то, что мой Николай Перельман никогда бы не сделал (там, на пристани): подумал цитатой! «Тятя! Тятя! Наши сети притянули мертвеца.»
- Я очень вам благодарен, что вы меня пригласили.
Она не удивилась. Очевидно, рассылка приглашений осуществлялась массово.
«Учитель! Мы всю ночь трудились и ничего не поймали. Но по твоему Слову заброшу сеть» (по памяти); какие ещё ассоциации могут прийти на ум?
- Что толку от обычного ума? - мог бы сказать Перельман.
Вместо этого он произнёс:
- Я отвык от настоящих людей. Стало казаться, что их нет вовсе. Здесь я их увидел.
Далее (поднимая пласты) - уже я молча добавил:
- Сакт-ленинградские литераторы (в своём коллективном бессознательном) - такое дерьмо. Напоминают сходку криминальных авторитетов, распределяющих не свои ресурсы. Их кормовая база очень узка, увы. И так называемую культуру отмены внутренне им неугодных они придумали задолго до того, как в европах попробовали отменить Русский мир.
Она словно бы услышала и воскликнула:
- Да! Да!
Или она подтверждала чуть ранее произнесённый Перельманом тезис о настоящих людях? Не всё ли равно. «Мы заблуждаемся, когда полагаем, что со-общаемся через слова» (кто-то из Святых Отцов, тоже по памяти).
Мир звенел. Время уплотнилось. Важным оказывалось личное взаимопонимание. И в этом звоне я вдруг уловил неполноту. Евгения (в отличие от поэтов Малороссии, с которыми я тоже заговаривал) не открывалась полностью.
Возник диссонанс, который я старательно не заметил. Но (с другой стороны) - это нормально: не доверять первому встречному.
Обменялись её парой фраз (вслух). Потом я произнес (вслух):
- Мы с вам обязательно спишемся.
- Да!
Хочу отметить, что разговор я (как и пару вышеприведённых цитат) я привожу по памяти. То есть память стала шевелением моих губ, смыслы слов стали моей плотью, а слова Святых Отцов или строки Евангелий обернулись целеполаганием.
Уходя, я обернулся.
Уходя, я ещё раз «влюбился». Впрочем, я всегда был влюблён в настоящее. Было ли это полной любовью? Скорей всего, нет. Повторю: Стефан Цвейг называл такую любовь нетерпением сердца.
Я уже указывал на отличие веры от доверия, здесь то же самое.
Я шёл к метро. Однако мой Николай Перельман напомню: (герой романа Что было бы, если бы смерть была) всё ещё оставался в Театре Буфф, где-то рядом с Евгенией: у него уже возникали (забегали наперёд) мысли об их общении и даже совместной работе.
У Николая Перельмана (весьма корыстного в своём бескорыстии) - возникал замысел совместного с ней текста (Перельман - чистый лист; текст - который она могла бы на него нанести). Поскольку в начале было Слово, то мир (падший) - это текст на тексте, нуждающийся в провиденциальной правке.
Так, во всяком случае, могли бы выглядеть замыслы Перельмана (если бы они были мыслями).
Это было очевидно: у Евгении (кроме её запредельности) - был тот опыт, которого у моего героя не было. Он же (помимо своей запредельности) - мог начинать верно: отсюда проистекали победы.
Я (в это самое время) - шёл к метро. Я помнил Экклессиаста или Проповедника: «Слова мудрых - как иглы и как вбитые гвозди, и составители их - от единого пастыря.
А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг - конца не будет, и много читать - утомительно для тела.
Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека;
ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.» (Синоидальный перевод)
Я был в полном восторге от происшедшего со мной. Я захотел со-мыслия, я ощутил его возможность. Я не был глуп, я был слишком человек: человеческое, слишком человеческое (Ницше).
«Возникновение этой книги относится к неделям первых байроских фестшпилей (фестивальный театр, построенный под руководством самого Вагнера); глубокая отчуждённость от всего, что меня там окружало, есть одно из условий её возникновения… В Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах Богемии, носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывал время от времени в свою записную книжку под общим названием «Сонник» тезисы, сплошные жёсткие psychologica.»
Книга явилась переломной в философии Ницше: его взгляды покинули почву метафизики и идеализма и устремились к позитивистски окрашенному реализму. Объяснение кроется в том, что Вагнер стал всё чаще в своих операх обращаться к христианским мотивам (а христианство, как известно, Ницше презирал), кроме того, признание публики для музыканта стало важнее самого искусства - философ же бежал от всякой толпы и высмеивал честолюбивых людей.
Лучше бы я был глуп! «Быть глупым по природе не составляет вины, а сделаться глупым, имея разум, неизвинительно и влечет за собою большое наказание. Таковы те, которые но причине своей мудрости много о себе думают и впадают в крайнее высокомерие. Ничто ведь так не делает глупым, как кичливость.» (Свт. Иоанн Златоуст)
В отличие от Ницше я был христианином (православным), но не презирал ницшеанцев. Поскольку (скорее всего) - и сам был кичлив. Мой герой Николай Перельман избег гордыни и кичливости тем, что стал настолько изначален, насколько даже невозможно: прикоснулся к тому звучанию, что было до ноты до.
Трудно? «Трудное - это то, что может быть сделано немедленно; невозможное - то, что потребует немного больше времени.» (Джордж Сантаяна)
Он это сделал.
Мне предстояло ещё более невозможное: пережить мою невозможность сделать что-то подобное (а потом всё-таки сделать это): это и называется горе от ума. В идеале это выглядело бы так:
А кто есть враг? А тот же, кто есть друг.
А кто есть друг? А тот же, кто есть враг.
Всё переменчиво! Но остаются Бог
С Его Святыми и моя Россия.
Всё остальное настигает тлен.
А что любовь? Не более чем боль,
Доколе больно ею: Путь потери
В эпоху перемен лишь укрепляет!
Что толку от обычного ума?
Он лишь себя доступно объясняет.
А мир суть не доступен Князю Мира.
И я суть не доступен Князю Мира.
Мои ладони лиру вознесут.
Я даже сотворю себе кумира.
Потом его же приведу на суд.
Что толку от обычного ума?
Ведь я не здесь, а он и ныне тут.
Но в реале (в современной культуре) - стихи ничего не значат и ни на что не отвечают. Со-творени совершается в невидимом, и какие формы того или иного соблазнения человека эрзацем даже не правды, а полу-эрзацем полу-правды (не путать с гендерной темой множества полов), никто сейчас определить не сможет.
Но это всё слова. Я ушёл с вечера поэтов Малороссии и разговорился с моим героем. Согласитесь, его запредельный опыт видений преисподней (одно из них я привёл выше) хорошо коррелировал с моим личным опытом; о, ведь я ещё и не поминал о нём! Сейчас сам себя поправлю.
Перельман (изначальный - в раю) видел ад; я (только-только провиденциальный) - видел рай; видел ли я его из ада?
Нет ответа: мы всегда находимся во многом и во многих.
То, что Николай Перельман - словно бы остался с Евгенией и ещё какое-то время молча с ней разговаривал, роли не играло: согласитесь, нам-«цезаря'м» делать несколько дел одновременно и пребывать в разных телах, пространствах и временах - не суть важно; важно, что мы это можем.
Вот например: когда я говорю о моём видении рая. Ни в коем случае не следует путать мои слова с преданиями о Старце Горы (это как раз о полу-эрзацах полу-правды) - этот лжец хоть что-то показывал своим убийцам (политическим Украинцам)!
Ни я, ни Перельман - ничего «райского» не покажем. Если ад у каждого свой (его можно почти лицезреть), то рай не укладывается ни в какие формулировки: формулировать рай - отступать от него, а это невозможно: что создать мог Господь, кроме рая? (Борхес)
Когда (и если) я говорю о моих видениях рая - речь опять же о моём личном запредельном опыте. Который (по словам А. Блока) - никак не спасает от одиночества; но! Зато у меня (видевшего рай) - появился Николай Перельман (видевший ад): согласитесь, небо лучше всего наблюдать из ада.
У нас обоих появилась уверенность наличии противоположной стороны: пусть мы и не видим друг друга, зато друг о друге узнаём; это и есть вера.
Я пришёл домой. Занялся своей жизнью. Параллельно (невидимо) - я всё более выдумывал Евгению. Журналистку, преподавателя и философа, подвергнувшуюся в нацистском Киеве гонениям за русский язык (наверняка это так и было, но - специально я не разузузнавал).
Зато я узнал о её большой работе по сбору пожертвований для беженцев с Донбасса и для донбасских ополченцев. Для людей, которые уже восемь лет беззаветно воевали за мой Русский мир.
Согласитесь, уже одного этого - более чем много.
Мы списались. Обменялись телефонами. Поговорили. Повторю: она обладала таким реальным опытом, которого ту меня нет и никогда не будет. Конечно, я мог бы прибегать к аутентизму Перельмана и компенсировать фактуру метафизикой (что я постоянно делаю); но - хотелось ещё и относительно безопасного (нетерпение сердца) со-участия.
Хотелось (пребывая до ноты до или даже уйдя за ноту си) - воплотить и все остальные: ре-ми-фа-соль-ля.
Тем более (в гордыне Николая-победителя) - нота соль (земли) была мне близка.
Итак, в письме (в сети) - я сделал Евгении предложение. Не мог не сделать. Нетерпение сердца. Вот это письмо:
Добрый день!
Тут такая мысль меня посетила: лет восемь назад (когда всё началось), я буонарротиево наваял роман с первичным названием Что было бы, если бы смерть была.
Года два назад я стал издавать свои книги. для этого пришлось понять, что издание - это практически написать заново. Два года дикой пахоты - издано четыре. В готовом виде ещё два, правлю седьмой (как раз тот, о котором упоминал при встрече).
Сообщаю всё это, поскольку речь о технологиях.
Вы обладаете уникальным опытом, которого у меня нет и не будет. Наши взгляды на посмодерн и традиции совпадают, вы талантливы.
Текст, о котором речь, полностью завершён (но сейчас осуществлена только первая правка первой части); не хотели бы вы присоединиться к проекту романа об окраине сознания, Украине ad marginem - frontier, где решаются судьбы человечества.
В каком виде это возможно, пока не знаю: ваш роман в моем романе (текст в тексте, матрёшка); думаю, всё решаемо.
Сложность в одном: мои тексты прозы - внешне не вполне традиционны и многомерны. на немедленное прочтение «массами» не рассчитаны. Разве что, если мы продолжим великую русскую цивилизацию (всё - не свалится в Апокалипсис), именно такие тексты могут оказаться востребованы.
Это называется: противостоять энтропии сложностью.
Думаю, мне надо подарить вам свою книгу, вы бы заглянули в неё и обдумали моё предложение.
Так мне работы где-то на полгода, объём выйдет 10-12 листов. с вами - будет больше и (надеюсь) лучше.
Сначала ответа не последовало. Впоследствии я узнал, что Евгения попросту не прочитала письма. Дел было много, и руки до переписки не доходили. Так что и книг моих никому дарить не понадобилось: кто их сейчас читает?
Только тот, кто помнит о будущем.
Я помнил о будущем. Помнил не только о видениях Перельмана, но и о своих полу-сновидениях. Впрочем, о моих сновидениях - чуть позже; вряд ли и до рая в этой истории дело дойдёт - особенно в свете дальнейших со-быти'й (и меня, и Евгении, и моей Родины); пока же я оказался настойчив.
Я привлёк к себе её внимание. Она ознакомилась с моим предложением. Мы (путём переписки) договорились, что тему совместной работы мы обсудим чуть позже, когда закончится учебный год (кажется, она, уже была официально в Санкт-Ленниграде трудоустроена).
Я стал готовить себя к необходимой гармонии взаимопонимания. Я читал её публикации. Делился ими в социальных сетях. Дивился определённому сходству нашего подхода к происходящему; но - особенно к подоплёке происходящего!
Даже если я лишь домысливал (за неё) - мне и этого было достаточно; осознание того, что «зло есть ничто иное, как умаление добра, доходящего до полного своего исчезновения» (Августин Аврелий), приводило меня к мысли, что Евгения поможет мне облечь в плоть со-быти'й сам процесс искушения православного русского человека.
Процесс, приведший к созданию культурологического феномена-гомункула: политического Украинца. Конечно, я был в моих устремлениях корыстен. Конечно, я понимал: в моей корысти тоже есть умаление добра.
Конечно, я удалялся от ви'дения рая.
То, что я собирался делать, уже принадлежало миру (и его Князю) - посредством моего осуждения людей. Однако и отрицало это власть (и её Князя) - благодаря моему пониманию моего же несовершенства: я не был последователен в осуждении; и в этом тоже лазейка тьмы.
Но у меня была лазейка света: мой Перельман, видевший во сне преисподнюю!
Мне, видевшему во сне рай, стало возможно понять меня самого - через моё окружение: Перельман (из видения преисподней) - видел окруживший меня рай (и словно бы перевоплощался в его населянта).
Я (из видения рая) - видел окруживший меня ад и уповал даже не на «населившего» рай Перельмана, а на его начальные качества, делавшие его «приближением» к невинному человеку.
«Не произносите бесповоротных суждений». «Злом называется и то, что человек совершает, и то, что он терпит». (Августин Аврелий)
Это можно сказать о путях, ведущих к преисподней. Путь, ведущий к спасению - один: «Хочу познать Бога ии душу. - И ничего, кроме этого? - совершенно ничего.» (он же)
Согласитесь, последняя формула- это и есть Перельман завершённый, не нуждающийся в победах. Однако мой герой (в этой истории) - Николай Перельман, Перельман Победитель; как нам было не обойтись без ада? Ведь именно его мы и собираемся победить.
Вот и не обошлись.
Согласитесь, небо лучше всего наблюдать из ада. Обратной силы это соображение не имеет: в раю ада не существует.
Технологическая «ноосфера» сети (со всеми её ущербностями) - прекрасная коммуникация, создающая иллюзию расширения человеческих сознания и чувств; если информация существует, она - персонифицируется, становится квази-личностью, начинает претендовать на со-бытие'.
Мне сообщили из воюющей Новороссии, что талантливая и образованная Евгения изначально являлась сторонницей Правого сектора (организации, запрещённой в России); более того, ей приписывалось высказывание, что только Верховный наш Главнокомандующий помешал им зачистить Донбасс от «русни».
Информация сомнений не вызывала. Какие со-бытия' потом привели к тому, что предмет моей вполне прикладной «влюблённости» прервал значительную карьеру в столице нацистской Украины и оказался в Санкт-Ленинграде, где она стала заниматься тем, чем занимается, доподлинно неизвестны.
По версии Евгении, это вопрос русского языка. Очевидно, она не смогла без него обойтись: в этом случае даже поддержка ею Правого сектора не спасла от краха карьеры (там тоже шла борьба за кормовую базу, и язык оказался удобным орудием).
Своё состояние могу описать лишь словами того же русского языка (классической его части): «если ты видишь юношу, парящего над землёй, опусти его на землю» (цитата по памяти); ударился я больно.
Ни о какой совместной работе речи более и быть не могло.
Я не могу приводить тесты чужих писем. Тем более что ни о какой моей позиции «не забудем, не простим» и речи быть не может.
Прощать я готов. Но я всего лишь человек, и у меня хорошая память. Это было не первое падение в моей жизни: упасть ещё раз я не считал возможным.
Всё же я приведу часть письма Евгении, меня не красящую:
«Дальше пусть это будет делом христианской совести каждого из нас. До свидания, всего доброго. Я полагаю, что мы исчерпали общение. У меня есть дела поважнее: на деле помогать русской армии, это гораздо нужнее, чем плодить диванные страсти сейчас.»
Вот мой ответ:
«Диванные страсти, хорошо сказано. Жаль, мы могли бы хорошо поработать. Одно уточнение: мы так и не общались, нечего исчерпывать. Я не осуждаю, просто и у меня лимит жизни: надо успеть и нельзя отвлекаться на сомнительное (вот друг, с которым начинали, умер в 61)... Извините.»
Я больно упал. Добровольно или невольно. Но я сделал больно и Евгении. Надо признать, выглядел я жалко. Не живя в нацистском Киеве, не побывав на донбасском фронте, я ни на что не имел право. Пожалуй, я сослался на единственно допустимое: человек конечен, его ресурсы не безграничны; но!
Какая всё же горечь потери (там, где ничего и не мог приобрести). Это всё - пресловутое нетерпение сердца.
И ещё одно: приведённый мной казус ни в коей мере не подводит к пониманию, как православный русский человек, сотворённый по образу и подобию Божьему, превращается в доподлинного гомункула, политического Украинца.
Разве что можно найти намёк на ответ - если принять тезис: «Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности. Русский - это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке - всечеловек…Русской национальной идеей является спасение человечества русскими. Она уже более столетия действенно проявляется в русской истории - и тем сильнее, чем меньше осознается. Гибко вписывается она в меняющиеся политические формы и учения, не меняя своей сути. При царском дворе она облачается в самодержавные одежды, у славянофилов - в религиозно-философские, у панславистов - в народные, у анархистов и коммунистов - в революционные одежды. Даже большевики прониклись ею. Их идеал мировой революции - это не резкий разрыв со всем русским, в чем уверены сами большевики, а неосознанное продолжение старой традиции; это доказывает, что русская земля сильнее их надуманных программ. Если бы большевизм не находился в тайном согласии по крайней мере с некоторыми существенными силами русской души, он не удержался бы до сего дня... В большевизме просвечивает чувство братства, но в искаженном виде, ... однако вполне заметное - это существенный признак русскости, от которой не может избавиться даже русский коммунист». (Вальтер Шубарт, нем. философ и историк: «Европа и душа Востока»).
Какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван в Ветхом завете ветхий Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?
Что я могу сказать о моей «влюблённости» в Евгению? «Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я еще не любил но жаждал любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие и дорогу без ловушек.
Внутри у меня был голод по внутренней пище, по Тебе Самом, Боже мой, но не этим голодом я томился, у меня не было желания нетленной пищи не потому, что я был сыт ею: чем больше я голодал, тем больше ею брезгал.
Поэтому не было здоровья в душе моей: вся в язвах, бросилась она во внешнее, жадно стремясь почесаться, жалкая, о существа чувственные. Но если бы в них не было души, их, конечно, нельзя было бы полюбить.
Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какой желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры.»
Повторю: какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?
Заменить в данном отрывке слово Карфаген на слова литература или политика, и получится точный анализ не места (города), а явления (человеческой деятельности); всюду Князь мира сего.
Всюду сверхчеловек (deus ex machina), положивший себе быть князем своего мира.
И здесь я представил себя таким маленьким князем мира, политическим Украинцем. Ни сил, ни знаний, только жадность и истерика. Все мне изначально (аутентично) обязаны - просто потому, что я князь своего допотопного мира.
У бесовства есть сродство с аутентизмом: предъявляя реальности ирреальную меру — можно стать политическим Украинцем.
Корпускулой. И никто мне (корпускуле) - ничем не обязан, потому что я душегуб. Наверное, можно найти и среди душегубов «праведного в своём роде» Ноя; но - это дело Господа.
Моё дело - положить своё краткое тело на алтарь понимания происходящего с этим не менее кратким (в глазах Господа) миром.
«Я не знал другого - того, что есть воистину, и меня словно толкало считать остроумием поддакиванье глупым обманщикам, когда они спрашивали меня, откуда зло, ограничен ли Бог телесной формой и есть ли у Него волосы и ногти, можно ли считать праведными тех, которые имели одновременно по нескольку жен, убивали людей и приносили в жертву животных. В своем невежестве я приходил от таких вопросов в замешательство и, уходя от истины, воображал, что иду прямо к ней.» (Августин Аврелий)
Попробуй выжать у дождя слезу.
И сразу же получишь не грозу,
А камень, что в ладонь! Попробуй выжить
В пустыне возле света и добра.
Мир начинался с самого утра.
Кумир в нём пробуждался прямо с ночи.
Что очи мои видят, зуб неймёт.
В пустыне возле света и добра
Я только лишь подробный пешеход.
Пустыня состоит из многоточий,
А дождь напоминает Сад Камней.
Не думай, это всё-таки не ад.
И я здесь не в собрании теней.
Прекрасно всё, что суще во плоти.
Напрасно всё, не райские здесь кущи.
Я не проявил малодушие тогда, когда узнал информацию о Евгении. Я со-творил малодушие тогда, когда сделал ей предложение о совместной работе. Впал в корысть: попробовал разделить ответственность за произнесение, облегчить свою участь за её счёт; можно сказать, таковы все люди?
Можно сказать. Но я отвечаю лишь за себя. За то, чтобы не погубить другого.
«И я не знал настоящей внутренней правды, которая судит не по обычаю, а по справедливейшему закону всемогущего Бога, определившему для отдельных стран и времен нравы и обычаи, соответствующие этим временам и странам, хотя сама она всегда во всяком месте и во всякое время одна и та же. По ней праведны и Авраам, и Исаак, и Иаков, и Моисей, и Давид, и все те, кого восхвалили уста Господни. Неправедны они по суду людей непонимающих, судящих от сегодняшнего дня и меряющих нравственность всего человечества мерилом собственной нравственности.» (Августин Аврелий)
P. S. Чтобы не оставлять выстроенные мной Город и Мир (Urbi et orbi) на столь высокой ноте, я приведу старый шотландский анекдот; наипошлейший, но - имеющий непосредственное отношение к аскезе именования (Адам и Ева в раю давали имена вещам и животным):
Старый щотландец в пабе говорит случайному знакомому по столу:
- Все мельницы в районе построил я. Целую жизнь месил раствор и строил, однако никто не называет меня Марлекен, который строит мельницы...
Хлебнул пивка, затянулся:
- И все сады в нашем посёлке построил я. Целую жизнь сажал плодовые деревья, однако никто не называет меня Марлекен, который разводит сады...
Хлебнул пивка, затянулся:
- Все мосты в округе возвёл я. Целую жизнь этим занимался, однако никто не называет меня Марлекен. Который возводит мосты...
Затянулся, вздохнул:
- Но стоило мне один раз трахнуть овцу...