Девяностый год, начало июня. Экзамен на допуск в министерстве на Кирова. Два вечера в Москве.
Запомнилась черешня по семь пятьдесят. У нас она была по полтора. Запомнилось на Арбате: выхожу из Вахтанговского, бегу направо к метро Смоленской. Краем глаза вижу, как патруль цепляет двух пацанов лет семнадцати, обыскивают их, а потом одного из них резко толкают в плечо. Он плюхается, но как-то пружинит и возвращается в исходное положение. Видимо, так определяли «наколотость».
Если в «Диете» на Арбате отношение к приезжим было худо-бедно, то в гастрономе на площади Ильича бабы с «Серпа и Молота» куда злее. Да и ассортимент здесь победнее -американское посольство далеко!
Осенью того же девяностого совместили командировки с женой. Подарочный на Ленинском; хочу купить ей часики. Продают только москвичам. Иду к завмагше, нагло вру, что постоянно работаю в Москве (не говорю, где), но прописан в другом месте. Если хотите, с работы позвонят, подтвердят.
Завмагша почему-то паникует. Какое место работы она подозревает, неизвестно, но тут же кидается к продавщице, что-то ей шепчет.
Та, украдкой взглядывая на меня округлившимися глазами, отпускает товар. Часы, впрочем, оказались говно...
В кафе «Старое фото» стал бегать местный сброд недозрелых мажорчиков. Грузинский культурный центр исчез — вместе с вкуснейшим хачапури под воды Лагидзе ...
Запомнился длиннющий пустой переход под Смоленской площадью, продуваемый студёным ноябрьским ветром, как аэродинамическая труба. В переходе на холодных плитах просила милостыню молодая безногая цыганка. И вправду инвалид: потом видел, как её трое деток скопом на руках вынесли в «Смоленский» - погреться и поесть.
Другие представители этого говорливого племени гонялись по всему Арбату за шведскими туристами и, если те совали им не то, возмущённо галдели: «Эй! Ты доллары давай, доллары!!!»
На «Курской-кольцевой » цыганёнка с сестрой за плечами, запомнившегося с тех
поездок, уже не было. Как не было уже возле Вахтанговки самопальных поэтов:
«...вышел на гору Чурбанов Посчитать своих баранов..."
Общее впечатление измученности, тревоги и непонятное напряжение ожидания перемен к плохому с теплящейся где-то на дне души надеждой на лучшее.
Уже организовывали на подступах к столице концентрацию войск для «копания картошки». Наверное, был уж спланирован на всякий случай и штурм прибалтийских телебашен.
Возможно, где-то уже писались и планы действий на случай всесоюзных событий.
Генсек в программе «Время» улыбался Казимире, но доверия, кажется, уже не было даже к «хохлам»: параллельно с Северодонецким институтом охраны труда химиков начал создаваться и Куйбышевский филиал с перегоном всей информационной базы. Уже было дано негласное указание, чтобы собственность попадала в руки только к «своим» (из тех, кто проходил в своё время через чистилище собеседования с всесильным Михал Андреичем, или же к их детишкам). Властный истеблишмент полагался на пассивность быдла. Пролетел: в быдле вдруг ни с того, ни с сего проснулось человеческое достоинство. Ненадолго, на час.
Звёздный час.
Конечно, потом, с начала девяносто второго, пошла пытка голодом, а через десять лет государственным террором, и всё возвернулось...
Но тогда никто ещё не знал, как оно всё обернётся дальше. Ждали плохого. Как Рязанов в «Предсказании».
Москва притаилась...