Чапаевск - 1953 год

               

После окончания  в Орловской области московским Гипроводхозом гидротехнических работ –строительство в местных колхозах   водохранилищ под орошение земель и для водопоя скота,  осенью 1952 года наша семья уехала из города  Ельца, чтобы появиться теперь в небольшом городке Чапаевске, где предстояли проектно-изыскательские работы по устройству в засушливом Поволжье оросительных систем.
Семья наша состояла из: отца Фёдора Кирилловича, матери   Людмилы Ильиничны, бабушки Любови Владимировны, меня Александра и маленького брата Володи.

Чапаевск расположен неподалёку от областного города Самары (тогда Куйбышева), на  притоке Волги реке Чапаевке.
В Ельце я закончил 3 класса, и с бабушкой лето провёл в Москве у наших хороших (ещё с довоенных лет) знакомых, и, вернувшись в августе обратно в Елец, увидел, мои родители спешно собираются на новое место работы в
г. Чапаевск.
Как  я не просил их остаться в Ельце, где у меня был лучший друг (по музыкальной школе) Генка Баранкевич, но мне объяснили просто, тут все работы по строительству малых сельских плотин закончились, а новый фронт работ будет уже на новом месте в Поволжье.
Как сказали родители, в Чапаевске им уже подыскали жильё их коллеги, и теперь осталось только приехать туда, и успеть устроить меня ещё до начала учебного года в местную школу в 4-й класс.  Сборы были недолги, все крупные, приобретённые за три года в Ельце, вещи были оставлены, и уехали мы с одними большими чемоданами, и несколькими деревянными ящиками, которые были отправлены багажом. 

ПРИЕЗД.
Наше новое будущее жилище представляло собой просторную комнату с небольшими окнами, двумя на улицу и четырьмя в соседский сад, которая занимала почти половину одноэтажного деревянного дома, крытого тёсом, и имела  отдельный вход, что было очень удобно для нас; в другой половине дома жила сама хозяйка с мужем.
Снаружи, все окна закрывались деревянными сплошными ставнями, запиравшимися изнутри, посредством железных штырей, проходивших сквозь деревянные стены и крепко закрепляемые внутри комнаты.
Таким путём закрывались почти все окна в Чапаевске.  По всему периметру дома шла засыпная (шлаком вперемешку с опилками) завалинка, такой ширины, что на ней можно было даже сидеть.
Во время дождя, если на неё встать ногами, то козырёк крыши позволял остаться сухим, чем и пользовались живущие там дети и подростки, с удовольствием наблюдая за дождевыми струями не уходя к себе домой.

Прибыв на новое место жительства, родители отправились по магазинам, для покупок предметов первой необходимости, и какого-нибудь съестного, оставив в пустой комнате меня с братом. Оставшись одни мы первым делом стали выяснять, открываются ли окна в этом нашем новом жилище, и вначале открыли два окна, выходящие  на соседскую сторону, и увидели перед собой вишнёвые деревья, своими ветвями упиравшиеся в оконные стёкла нашей комнаты, за ними росло и несколько яблонь, но все они были какими-то жидкими и  чахлыми (по сравнению с теми, которые мы видели в Ельце).      
Сквозь ветви этого сада виднелся обширный двор, в глубине которого находился соседский дом, окна которого не выходили на улицу. Там мы увидели девочку, примерно моего возраста, играющей с большой овчаркой у собачьей конуры.
Как и все десятилетние подростки, я уже живо интересовался своими сверстницами, и легко в них влюблялся, при малейшем поводе с их стороны.   Поиграв немного с собакой, девочка ушла к себе домой, и мы с братом теперь подошли к окнам,  выходящим непосредственно на улицу (перед нашим новым домом палисадника не было), и, открыв их,  увидели перед собой небольшую группку местных мальчишек, с любопытством смотрящих в нашу сторону, и ожидавших нашего появления на улице.

Когда нас привезла машина к этому дому, а появление машины в те годы на окраине этого городка было большой редкостью, и не частым событием, то сюда тут же прибежали соседские мальчишки, и с откровенным любопытством стали смотреть, кто и куда приехал на их улицу, и, конечно они успели заметить, что среди приехавших было двое ребят, старший из которых вроде бы был их ровесником.
И вот они с завидным терпением ждали нашего появления.
Когда мы с братом вышли и уселись на завалинку дома, они, подталкивая друг друга,  тут же подошли к нам. Самый смелый из них тут же подошёл, поздоровался и, назвав себя,  протянул руку. Мы в ответ охотно назвали себя, тут же и остальные мальчишки назвали себя. Им было всё интересно, кто мы такие, откуда приехали, зачем и какое время собираемся здесь жить. 

А так как пару летних месяца я пробыл в Москве (жил с бабушкой у подруги нашей матери напротив музея им. Бахрушина) и ещё находился под сильным впечатлением тех событий, поэтому сразу стал им рассказывать, как ездил в Москве на двухэтажном автобусе, про зоопарк, Красную площадь, Кремль, и всё что успел тогда вспомнить. 
Про Елец им слушать было не интересно, да и ничем особенным там я не мог поразить их воображение, то ли дело Москва. После этой встречи,  мальчишки стали называть нас «москвичами».   
 
МАЛЬЧИШКИ
Скоро мы уже играли с ними в футбол, бегали и прыгали по щиколотку в горячей уличной пыли (в те годы, всё лето  мальчишки ходили босиком), гоняя рваный резиновый мяч набитый тряпками прямо напротив нашего нового дома.   
Играли мы и в лапту, здесь называли в «чижика», по названию предмета, в виде коротенькой оструганной с двух сторон четырёхугольной палочки (толщиной 2 см. и длиной 6 см.), и на каждой из четырёх сторон ножом были вырезаны цифры (I, II, III, IV),  по концам которой «водящий» бил лаптой, плоской лопаткой (длиной примерно 60 см) с круглой рукояткой на конце, отчего «чижик» подлетал вверх, и в этот момент, надо было изо всей силы ударить по нему в сторону «водимого».
Если тому удавалось поймать чижика в руки, тогда он становился «водящим», если нет, тогда смотрели с какой цифрой сверху лежал на земле упавший «чижик», что прибавлялось к предыдущей сумме цифр «водящего», а «водимый» (со своей суммой цифр) ждал своего момента, чтобы поймать в руки летящий, непременно в его сторону, «чижик».  Обычно водило несколько человек (не больше четырёх), поэтому шансов поймать летящий «чижик» в сторону рядом стоящих «водимых» было много реальней. 
А выбирали водящего так: один из нас, крича «на шарап» бросал вверх несколько палочек, на одной из которых была незаметная метка, и вот кто её ловил, тот и становился первым «водилой». 
Будучи уже взрослым, и побывав к тому времени в Среднеазиатских республиках, я увидел, что вино там называется «шерабы», и я сразу вспомнил, как  в детстве в Чапаевске, когда кто-либо бросал вверх какие-нибудь предметы, которые нужно было потом поймать другим (стоящим рядом) выкрикивал «на шарап», абсолютно не понимая истинный смысл этого слова.

И вот тогда я предположил, что это слово являлось искажённым тюркским словом «шерабы», ещё с татарского ига, когда татарский мурза расплачивался со славянскими работниками за какую-либо выполненную ими незначительную  работу.
Мурза, выйдя на высокое  крыльцо, перед уже собравшимися к тому времени работникам, залезал рукой в карман с мелкими деньгами, и, взяв в жменю некоторое их количество, бросал небрежно в стоящую пред ним толпу, со словами: «на шарап», т.е. на вино, и потом с удовольствием наблюдая за образовавшейся у его ног свалкой, ползающих по земле, в поисках, брошенных на их головы и упавших на землю медяков подневольных славян.   Вот с той поры, как я предполагаю, и стало жить на Руси слово «на шарап», приобретя уже иной смысл, а именно: «бросаю всем, но никому конкретно - ловите».   

Ещё мы играли в «Штандер», вероятно эта игра была заимствована у поволжских немцев (по немецкому слову стоять), в которой участвовали также и девочки, когда «водящий», в окружении рядом стоящих большого количества «водимых» (иногда было человек десять), подбрасывал вверх резиновый мячик, в этот момент все «водимые» разбегались в разные стороны, до того момента, когда «водящий» не ловил в свои руки падающий вниз мячик, выкрикивая при этом слово «Штандр». Услышав это слово, все убегающие «водимые» должны были мгновенно остановиться и обернуться в сторону «водящего».
Тут начиналось самое интересное. «Водящий» начинал выбирать среди стоящих вокруг него «водимых» кого можно было осалить мячиком, но так, чтобы тот не сумел, при этом, поймать этот мяч (как сейчас говорят: искал слабое звено). Если удавалось осалить так, что  мячик отскакивал от этого человека и падал на землю, тогда тот выбывал из игры. Если же «водимому» удавалось поймать этот мяч, тогда ему прибавлялись к предыдущим  очки (какие, оговаривалось заранее), и он возвращал его обратно «водящему», который снова выбирал из оставшихся других, кого бы осалить, чтобы тот не поймал летящий в него мяч.
Некоторые «водимые», которые умудрялись ловить  даже очень низко летящий в них мяч, и зарабатывать при этом заветные очки, кричали «водящему»: осаль меня, осаль меня. Но «водящий» старался выбрать среди «водимых» новичков в этой игре,  которые, по его предположению, не смогут поймать сильно посланный им в них мяч. Ведь в конце этой, часто многочасовой игры,  подсчитывались заработанные всеми играющими очки, объявлялся победитель, и чаще всего это была победительница, им лучше всего удавалось ловить, казалось совсем  безнадёжные мячи. У них было много своих девчоночных игр с мячиком, поэтому у них был больший опыт владения этим  резиновым предметом.

Когда был неплохой свежий ветер, тогда всеми овладевала «эпидемия» запускания змеев, все искали для его изготовления тоненькие дранки и папиросную бумагу, но не всем удавалось заполучить такой дефицитный в этом деле материал, потом нужен был надёжный клей (чтобы змей не расклеился в полёте), и катушки ниток, самыми желанными были нитки №10, с хвостом было проще – годился длинный (и узкий) обрывок любой хлопчатобумажной тряпки.

Во время этой «эпидемии» в небе обычно висели десятки змеев, запускаемых с разных концов города. Было определённым шиком, когда кончалась одна катушка ниток (а в ней 500 метров) и к ней привязывали кончик другой катушки (ещё 500 метров), и тогда наш змей поднимался ещё выше и был так далеко, что выглядел совсем маленьким, а очень длинная нитка даже провисала от своей общей тяжести и, только в непосредственной близости от самого змея, поднималась к нему круто вверх. Руке было уже трудно держать такого змея за ниточную катушку, поэтому её приматывали к чему- либо, чаще всего к оконным ставням и потом с гордостью смотреть на далёкого змея уже сидя в своей комнате у открытого окна. 
Это позволяло свободными руками мастерить бумажные паровозики, которые по нитке забавно устремлялись вперёд к самому змею (представлявшие из себя, сложенный углом небольшой удлинённый квадратный кусочек бумаги, с повёрнутым в обратную сторону небольшого его одного конца, куда и дул наш ветер), хотя они и утяжеляли нитку змея. Часто, привязанные змеи оставались в далёком небе помногу дней, если это позволял ветер.   

Некоторые озорные мальчишки, увидев в небе красиво сделанный змей, запущенный с другой соперничающей улицы, запускали под него свои простенькие (с которыми не жалко было расстаться) змеи, так, чтобы их нитки переплелись и сразу же начинали быстро тянуть к себе захваченный таким манером чужой змей – в таких делах выигрывал тот,  у чьего змея крепче нитки, вот почему все старались запускать свои змеи на нитки № 10 (которые в промтоварных магазинах были не очень часто и стоили дороже обычных ниток). 
В те годы, качество ниток № 10 было таково, что их иногда использовали при рыбалке как краткосрочную леску (вполне хватало на одну рыбалку). Так на эту нитку мы с отцом ловили на Волге (в Приволжье), ещё тогда, когда она не была перегорожена плотинами, знаменитую волжскую селёдку, которая  на нерест могла из Каспия подниматься до самого Нижнего Новгорода и  даже дальше.

О САМОМ ГОРОДЕ.
Теперь скажем о самом городе Чапаевске. После Ельца, я сразу отметил тут малое количество растущих деревьев на улицах этого города. За заборами некоторых частных владениях были видны садовые насаждения, но  вид у них был какой-то угнетённый. В Чапаевске, был центральный Парк Культуры и Отдыха, который являлся гордостью города, туда ходили горожане в выходные дни отдыхать в тени деревьев, и являвшимся единственным значительным зелёным оазисом в городе, благодаря тщательному ухаживанию местных властей за всеми растущими там растениями.
Потом мне рассказали мои родители, что стоило какому либо дереву захиреть и оно начинать сохнуть, так на его место сразу же высаживалось другое здоровое. 

Так происходило на протяжении многих лет  - на место погибших деревьев, тут же высаживались новые, привезённые из других, экологически чистых  районов страны.
В этот парк, где вечерами устраивались танцы, по  выходным дням иногда привозили на отдых солдат из ближайших воинских частей. Однажды город был взбудоражен редким в те годы событием,  в этом парке на танцах произошла массовая драка, но не с местными парнями, а между собой.

Как потом сказали, дрались солдаты краснопогонники с солдатами чёрнопогонниками, когда местной парковой милиции не удалось их разнять и она была вынуждена вызвать себе подмогу, лишь тогда солдаты, во избежание очень крупных неприятностей для себя, быстро уселись в свои  крытые машины (с лавками в кузовах) и быстро уехали. Ещё помню в том  же парке (и тоже на танцверанде) была другая массовая драка, местных парней с матросами (кажется Волжской флотилии), которые дрались вынутыми ремнями из своих штанов, с пряжками, для тяжести, залитыми свинцом. 

Этот небольшой (и закрытый для иностранцев) городок под Самарой (тогда Куйбышевым) был важным объектом в системе российского Военно-промышленного комплекса - ВПК, на заводах которого производилась секретная (и, увы, высокотоксичная) продукция, что самым непосредственным образом повседневно отрицательно влияло на всю местную экологию и негативно на здоровье самих жителей этого города  тоже.
Прямо у самых железнодорожных путей располагалось массивное мрачное здание с высокими трубами, из которых постоянно шёл густой чёрный, клубящийся в небе, дым. Но самый зловещий и вредный дым выходил из самой высокой и тонкой трубы, который был ядовито жёлтого цвета, и которого больше всего боялись жители этого городка.   
При сильном ветре, этот дым уносило за городские пределы, при слабом, лишь частично, но когда ветра не было совсем, тогда население городка спешно и уже привычно закрывали свои окна (летом) и форточки (зимой).
Тогда сквозь желтоватый городской воздух на мутный солнечный диск можно было смотреть не щурясь, в эти периоды времени особенно плохо себя чувствовали сердечники и лёгочники, улицы заметно пустели, жизнь в городе почти  замирала, городской воздух приобретал при этом некоторый кисловатый вкус, и нам мальчишкам уже не хотелось играть на улице.  В эти дни наши родные приказывали нам сидеть дома. 

Таких специфических дымовых атак не выдерживала и вся городская растительность.  Почти напротив наших окон, на противоположной стороне широкой улицы, по середине которой шла низковольтная (10квт) линия электропередач, находился небольшой покосившийся домик, в небольшом палисаднике, за полуразрушенным заборчиком которого росла, покрытая густым слоем пыли, бузина. Как-то я спросил своих новых друзей, кто там живёт.
Мальчишки с большой охотой и таинственностью мне сказали, что там живёт старуха ведьма. Когда я сказал об этом дома своей бабушке, та сказала, что всё это ерунда, просто там живёт древняя одинокая старушка, которая лечит некоторые болезни заговорами, попросту знахарка, а не какая ни ведьма.

О СУЕВЕРИЯХ
В дальнейшем я был поражён массовым суеверием местных жителей, которого я не наблюдал в других местах, где мне приходилось до того жить. Здесь все поголовно верили в ведьм, домовых, оборотней, русалок и всякую другую нечисть. Поначалу я пытался разубедить своих приятелей в предвзятости таких суеверий, но столько было искренности в их рассказах про всякую чертовщину, что все мои попытки разрушить их непоколебимую веру  в нечистую силу, были безрезультатны. Постепенно, со временем, незаметно я и сам, под влиянием каждодневных рассказов про оборотней, тоже стал немного верить в их реальность, хотя и не в такой степени, как мои красноречивые рассказчики. 

Из-за отсутствия каких-либо других важных новостей, мозги моих приятелей были забиты множеством страшных историй про то, как ведьма ночью превращается в чёрную кошку, которая в полночь бросается на одну молодую женщину. У этой женщины в сумке оказался ножик, которым она сумела отбиться от злобной кошки, успев, при этом, ранить её. 
В другом варианте рассказа,  её спасает проснувшийся муж, с помощью (оказавшегося, кстати, рядом) ножа, и отгоняя эту кошку от своей жены, ранит её лапу. А на следующий день, их зловредная соседка уже ходит по своему двору, с забинтованной рукой. И ещё рассказывалось про странного поросёнка, который поздно вечером накинулся на одного мужчину, который, отбиваясь от него, сумел своим  ножиком отрубить тому ухо, а на следующее утро у другого соседа оказалась забинтованной голова.

Когда в городской речке Чапаевке, утонула молодая женщина, то все (и стар и млад) уверяли, что её утащили русалки и даже сообщали подробности.
После таких разговоров, ложась спать, я долго не мог уснуть, а засыпая, и впрямь слышал, как по потолку на чердаке кто-то ходит – и наверняка это был домовой. Потом мне мальчишки говорили, что по их потолку тоже ходит их домовой, и они к этому уже все привыкли.
А вот бога почти никто не вспоминал, хотя, когда клялись, то  говорили "ей богу правда", и старушки, которые говорили озорующим мальчишкам  «не озоруйте, а то вас Бог накажет за это».

Как я уже упоминал, напротив нас жила одинокая старушка, почти не выходящая из своего жилища, так вот к ней самой тайком иногда в сумерках стучались, чаще всего, молодые женщины.
Хотя все её, так или иначе, боялись, но всё же в определённых житейских ситуациях, шли к ней, и никому она не отказывала в их просьбах.
Чаще всего за её услуги ей приносили чего-нибудь  из продуктов питания (вот поэтому она могла неделями не выходить из своего дома в магазин), но и от небольших денег тоже не отказывалась. 
К врачам в этой части городка, по моим наблюдениям, традиционно не обращались, их откровенно не любили и даже боялись (говорили с какой-то злобой – залечат до смерти).

Про один конкретный случай, которому был непосредственным свидетелем, расскажу. Среди нас мальчишек, один был сыном сапожника, и однажды он появился  с головой, наклонённой к одному плечу.
Мы все естественно подумали, что тот дурачится, и повалив его на землю, стали изо всех сил выправлять его голову, но у нас ничего из этого не получалось, а он истошно орал и вырывался  из наших рук.
В итоге, устав выправлять его кривую шею, и убедившись, что он не притворяется, стали его расспрашивать, почему у него вдруг шея стала кривой. Успокоившись, он рассказал, что всё произошло чисто случайно и крайне неожиданно.
Его отец, сапожник, прошивал шилом валенки дратвой, а он крутился рядом, а тут ненароком у отца сорвалась рука, и он попал шилом ему в шею, отчего у него шея и тала потом кривой.

Какое-то время он  продолжал появляться среди нас с головой, наклонённой к одному плечу, что мы даже стали привыкать к такому его новому состоянию, но однажды он появился с прямой шеей. Мы все кинулись к нему с расспросами, кто смог выпрямить его шею.
Всё оказалось просто, его мать, собрав кое-какую нехитрую снедь, пошла вместе с ним поздним вечером к этой «ведьме», днём к ней никто не ходил, не хотели, чтобы их видели  другие и возникновении при этом неизбежных сплетен.
Когда они пришли к старухе, та приняв скромное подношение, подошла к мальчику и стала щупать его шею. 

Потом налила в миску воду, и стала над ней  тихо шептать какие-то непонятные слова, потом побрызгала  на его шею водой из миски. Подождав какое-время, она взяла его голову и неожиданно резко  повернула.
Он  сам смутно всё помнил, настолько всё было необычно, но его голова приобрела опять вертикальное положение. Его мать тут же прослезилась и стала горячо благодарить старуху.
Слушая его, я понимал, что в его рассказе всё правда, но объяснить это ни он, ни я не могли, и в моём воинственном  атеизме тогда появилась существенная брешь.

ОСОБАЯ ИГРА.
Когда надоедало играть в футбол, рваным резиновым, набитый тряпками, мячом, да и другие игры тоже,  тогда приступали к, далеко не безобидной, (как я сейчас понимаю) мальчишеской забаве, которую иногда  практиковали тут же на нашей пустынной улице, одно из загадочных по сию пору для меня развлечений.
Как мне помниться, в нём участвовало три-четыре человека, вместе с испытуемым.
Это происходило так: испытуемый, с его непременного согласия, стоит вертикально, максимально расслабленный.
Второй участвовавший, охватывает его сзади руками и крепко сжимает его живот ниже рёбер. Испытуемый должен, при этом, десять раз очень глубоко вздохнуть, хотя при сжатом животе (на уровне солнечного сплетения) делать это трудно.
При счёте «десять» третий участвовавший начинает изо всех сил давить на сцеплённые пальцы рук (обнимавшего  сзади) на животе испытуемого, если присутствует и четвёртый, то и он участвует в сильном нажимании на его живот. Через короткое время испытуемый безжизненно повисает на руках сжимаемого, который, после этого аккуратно укладывает его на  землю в обморочном (бессознательном) состоянии, без признаков активного дыхания.   

И теперь мальчишки  демонстрируют мне, что они могут щёлкать по его носу, а он совсем на это не реагирует. Могут даже снять с него штаны, он всё равно останется таким же неподвижным, но ребята этого не делают, иначе другой испытуемый из числа других участников не согласиться на повторение этого «действа».
Иногда, из озорства, они оставляют его одного на дороге, а сами наблюдают  издалека, как какой-нибудь прохожий, увидев неподвижно лежащего подростка, испуганно не звал кого-нибудь на помощь.
Тогда к нему быстро подбегали мальчишки и, крепко встряхнув лежащего, «будили» его. Тот, к изумлению прохожего, открывал глаза, ничего не понимая в новой для него ситуации, в кругу весело хохочущих приятелей.
Лицо его за время его «отключки» приобретало багровый оттенок, как при удушье. Напоминаю, что всё это делалось абсолютно добровольно, и почти ежедневно, и почти с каждым членом этой кампании по очереди. 

Сами ребята природу своих манипуляций объяснить мне попросту не могли, да и не вникали в суть этого «явления».
Вероятно, это было искусственно вызванное обморочное состояние.
С улицы это не безобидное развлечение перекочевало в школу.
Делалось это перед началом урока, и заснувшего таким образом школьника укладывали на стол учителя.
Входящая в класс учительница неожиданно видит на своём столе лежащего ученика, который, при её появлении, почему то не спрыгивает со стола.
Она подходит ближе и видит, что лежит без явных признаков жизни. Она испуганно смотрит на лица весёлых  учеников и ничего не может понять.
Насладившись откровенным страхом учителя, стоящего над лежащим без сознания своим учеником, и не знающего чего надо предпринять, кто-нибудь из приятелей лежащего быстро подбегал к лежащему, и сильно бил того по щекам.

Только после этого, лежащий в «летаргическом сне» на столе учителя, медленно вставал и под хохот всего класса отправлялся на своё место, при недоумевающем выражении лица, ничего не понимающей учительницы.
Конечно, бесследно для лежащего на учительском столе это не  проходило, впоследствии, вызывались в школу его родители для нравоучительной беседы. Добавлю, больше нигде, в других местах моего последующего жительства, я не видел подобных «развлечений», физиологическая подоплёка которого мне полностью не ясна и теперь.

ЖМЫХ.
В послевоенные голодные годы одним из ребячьих лакомств был жмых, который заменял нам конфеты (которые были тогда редки и дороги), и был разных видов, из которых самым желанным был жмых подсолнечный из одних ядрышек, пластины которого были тонкими и приятного желтого цвета.
Пластины жмыха из цельных семечек были уже серого цвета и значительно толще. Иногда на железнодорожную станцию прибывал состав, в котором на некоторых открытых платформах  находился жмых, и, прознав об этом, а такая новость среди мальчишек города разносилась почти мгновенно, мы собирали крепкую кампанию и шли на железнодорожную станцию, быстро пересекая чужие (и часто враждебные) улицы с другим мальчишеским населением.

Наша мальчишеская кампания всегда играла на своей улице, на других улицах мы обычно не появлялись (и наша школа была совсем рядом с нашими  домами), там были свои кампании, с которыми мы старались не встречаться, во избежание стычек и выяснения отношений, кто сильнее (а по сегодняшнему – кто круче), конечно, если надо было нам идти на ж.д. станцию за жмыхом, или на речку Чапаевку, тогда мы старались сильно там не «светиться», и проходили быстро, всем своим видом показывая, что наше появление на чужой территории, и её пересечение,  продиктовано большой необходимостью и только, что благосклонно принималось (и понималось) присутствовавшими, на данный момент, отдельными представителями других улиц.
Конечно, такое деление и владение территории города было условным, и было характерным для подростков переходного возраста (с присущей  этому возрасту импульсивной агрессивностью). Взрослому работающему населению, озабоченному добычей пропитания и содержанием семьи, было «до лампочки» такие противостояния, и они, в своём большинстве,  не одобряли такого территориального деления.

Попав на железнодорожные пути, мы сразу выясняли, где стоят эти платформы, и, выждав, когда охранявший этот состав человек куда-нибудь на время отлучался, быстро появлялись у, нагруженных горкой, платформ со жмыхом, и длинными палками с крючками спихивали  с них большие куски  такого желанного нам жмыха. Потом, за станционными сараями, мы разбивали его на мелкие куски и кусочки, и в пазухах рубах и   карманах штанов, гордо шли с этой добычей на свою родную улицу. 
Тогда у нас жмых был не только вкусной (и сытной) едой, но являлся также и своеобразным эквивалентом денег (предметом купли-продажи) на него можно было выменять у приятелей кое-что другое: разные рыболовные принадлежности, старинные большие медные монеты (которыми было удобно играть, из-за их величины и тяжести, в азартную игру – «пристенку»), катушки ниток для запуска змеев, простенькие ножички, изогнутые трубки для мини-самопалов, и многие другие предметы, имевшие, хоть какую-то маломальскую цену у мальчишек того времени. 

ЗАВОД И  ЕГО ОТХОДЫ.
К железнодорожной станции мы подходили узкими проулками, между заставленными разного размера сараями, обитыми ржавыми листами кровельного железа, и уже подходя к самим железнодорожным путям, мы переходили  по хлипкому мостику через  ручей жёлтого цвета, вытекавший из большой трубы под железной дорогой, со стороны огороженного высоченным, с колючей проволокой по верху, забором секретного военного завода (чьи вечно дымящие трубы были видны даже за городом).   

Этот никогда непересыхающий (и незамерзающий зимой) большой ручей,  который у местных жителей города назывался бесхитростно просто – «Тротиловка», за пределами города впадал в большое рукотворное озеро –отстойник-накопитель, находившийся в пойменной части реки Волги,  отгороженный от неё высокой (и большой протяжённости) земляной дамбой. 
Горизонт воды в этом, янтарно-жёлтого цвета озере значительно превышал уровень воды в  самой Волге. В иные неблагоприятные дождливые годы и при обильном и стремительном таянии снега, вода в этом накопителе перехлёстывала (как всегда неожиданно) через дамбу и устремлялась в Волгу, отравляя всё живое на  своём пути.
Территория, на которой раскинулась это   мёртвое водохранилище была очень большой, с еле видными краями, и где  смогли расти лишь одни камыши. Один раз, я с двумя ребятами в нём чуть не утонул, спрямляя свой путь, идучи с Волги, Шли мы по его илистому дну (полагаясь лишь на русский авось) домой и долго не могли выйти на другую его сторону, вода временами доходила нам до подбородка, нашу одежду мы держали на вытянутых вверх руках.

В конце концов, мы всё же выбрались на противоположный берег, прямо к окраинным постройкам нашего городка.   Когда мы выбрались из зловонной воды этого громадного испарителя, то вся кожа на нашем теле была неестественно белого цвета, а кожа на подошвах и ступнях  ног была сильно изъедена (в особенности омертвелая ткань).
После этой прогулки у меня в течение почти месяца были сильные ночные икроножные судороги. Больше мы  в летнее время там не рисковали появляться. Надо полагать, что такое наше купание не прошло безследно  для наших детских организмов.
Зимой вся эта громадная водная территория крепко замерзала, покрываясь толстым, жёлто-зелёным ноздреватым с воздушными пузыриками льдом,  по которому туда приходили местные жители, за камышом, которого там было целые рощи, и который очень удобно ими скашивался по гладкому льду косами. 

Этим камышом потом покрывали крыши в коровниках и других сельских постройках, да и в некоторых городских частных строениях – они очень хорошо сохраняли  тепло в покрытых ими помещениях.
Потом они были значительно дешевле деревянного тёса, которым были покрыты почти все частные дома в городе.
Мы же туда ходили за камышовыми бархатными наконечниками, коричневого цвета (состоявшие из очень плотного растительного пуха), которые приносили домой, и ставили в вазочки для нехитрого украшения домашнего быта.
Сами же сараи для животных строились из саманного кирпича, который выделывали в многочисленных деревянных формах, заполняемых сырым суглинистым грунтом вперемешку с мелко нарезанным камышом. Эти саманные кирпичи потом сохли на пологом берегу речки Чапаевки  до «коммерческой» твёрдости, под лучами жаркого летнего солнца и в  дальнейшем укладывался в большие штабеля. 

БЫТ.
Иногда по улицам города проходили похоронные процессии.
Впереди шла музыкальная похоронная команда, потом шли плакальщицы (почти все были старухами), на некотором расстоянии от них ехала (на самой маленькой скорости) грузовая машина с опущенными бортами, в кузове которой стоял в бумажных цветах и венках гроб с покойником.
И сразу за машиной шли плачущие родственники, за ними уже шли соседи и просто знакомые покойного, иногда к ним присоединялись местные пьяницы, в надежде на небольшую выпивку на самом кладбище.
Городские мальчишки в основном шли по бокам играющих печальную музыку музыкантов, с любопытством разглядывая в их руках неведомые им блестящие музыкальные инструменты 

Скрашивал бедные событиями будни маленького городка к неописуемой радости местной  детворы пожилой старьёвщик, проезжавший по нашей улице по определённым дням каждого месяца на крытой сверху телеге, заполненной детскими игрушками (свистульками, куколками, машинками), мелкими хозяйственными товарами, в том числе нитками, иголками, фитилями и прочищалками для примусов и  т.д.), в обмен   на  разное вторсырьё. 
Мальчишки, в ожидании его приезда, копили (каждый отдельно) всяческий  металлический хлам и всевозможные железки, в поисках которого они рыскали по всему городу, женщины приносили старую одежду и разное тряпьё, мужчины несли безнадёжно поломанные слесарные инструменты и случайно сохранившийся на их огородах заржавелый сельхозинвентарь. 

Когда старьёвщик останавливал свою лошадь, где-нибудь на видном и просторном месте, то к нему быстро образовывалась очередь, впереди были мальчишки со своим вторсырьём, и потом уже подходили их родители, неся в узлах ненужное тряпьё. Самое интересное, что он никому не отказывал в приёме их старых вещей, и всем находил соответствующий эквивалент своего товара.
Когда он торговался с взрослыми, сидя спиной к своему товару (этого момента караулили мальчишки) и иногда умудрялись стащить какую-нибудь игрушку или свистульку, которой потом долго хвастались друг перед другом.
Однажды, кто-то нам сказал, что на станционном  рынке  появился  киоск, где принимают шкуры разных животных, в т.ч. и шкурки сусликов, за которые там платят неплохие деньги.   Самый главный заводила среди нас заявил, что он знает, где можно их поймать, и предложил двум из нас составить ему кампанию в этом деле. 

ЗА СУСЛИАМИ
На следующий день, рано утром, предупредив своих домашних (я бабушку), и взяв по большому куску чёрного хлеба, мы отправились к речке Чапаевке, протекающей с другой стороны от ядовитого отстойника городских кварталов.
Так вот, по словам нашего заводилы, на другом берегу Чапаевки начиналось необозримое и абсолютно ровное пространство, уходящее за самый горизонт, где, как нас уверял инициатор нашего похода, и жили суслики. 
Удобный переход через речку, где был единственный брод, по которому пастух гонял стадо коров пастись на другую сторону, было далеко в стороне, а нам не хотелось терять время, поэтому стали искать на берегу, какую-нибудь плохо привязанную лодку.
Спустившись к воде, мы пошли по берегу и стали искать подходящую для нашей переправы лодку, проверяя замки на цепях, которыми они все были привязаны к солидным металлическим штырям на берегу.
Нам повезло, вблизи была такая, видавшая виды,  лодка, на ржавой цепи с большим старым замком, но с символически защёлкнутой дужкой. предварительно оглянувшись (хорошо, что было раннее утро), никого вокруг не было, мы, столкнув лодку в воду, погребли руками к противоположному берегу, так вёсел на ней не было, как и на всех остальных лодках (вёсла приносил с собой сам хозяин лодки). 
Течение было не сильное, нас далеко в сторону не отнесло (ведь надо будет потом поставить эту лодку на прежнее место), и мы скоро были на другой стороне, где спрятали лодку в нависших кустах ивы, дополнительно замаскировав её свежее сломанными ветками, чтобы её нельзя  было увидеть с края  крутого речного берега.

Ещё раз, посмотрев по сторонам, вокруг никого  не было, мы пошли вслед за нашим главным заводилой в поле, с уже убранной пшеницей и поставленными большими стогами соломы.
Идти пришлось по скошенной стерне, и хотя кожа на подошвах наших ног за летние дни достаточно огрубела, идти было очень колко. Но мы шли старым проверенным способом, широко загребая ногами (справа и слева к середине) по земле, таким образом, наступали на саму стерню сбоку. 
Через некоторое время идти стало легче, мы вышли на полевую дорогу, по одну сторону которой раскинулись коллективные огороды, где городским  жителям предоставили возможность выращивать огурцы, помидоры, кабачки, тыквы и, гордость местных овощеводов-селекционеров, маленькие (размером меньше футбольного мяча) очень сладкие арбузики, которым их селекционеры дали звучное название «Победа». 
Местные жители с удовольствием заготавливали их на зиму, засаливая их в больших бочках.
Так как мы шли с краю этих огородов, то, естественно набрали немного огурцов  (к нашему хлебу), хотя из далекого шалаша  и кричал в нашу сторону, размахивая руками, сторож, но мы постарались как можно быстрей уйти по пустынной полевой дороге дальше к нашим сусликам.   
Свежее утро незаметно переходило в жаркий  день, над головой высоко в небе звенели жаворонки, они были так высоко и казались такими маленькими, что в знойном небе их почти не было видно.   
И вот теперь на нашем пути стали попадаться, стоящие вертикальными столбиками, суслики, которые забавно пересвистывались между собой, но при нашем приближении тут же ныряли в свои норки.

Когда мы проходили дальше, любопытные суслики высовывались снова и, убедившись, что им ничего не угрожает, принимались пересвистываться дальше. Тот, кто нас сюда привёл, был тут уже  раньше и поэтому уверенно шёл дальше, говоря, что сусликов можно «выкурить» из их нор, только залив их жилища водой, но которая должна быть дальше.
Через некоторое время, слева от дороги появились холмы правильной прямоугольной формы, поросшие уже выгоревшей от солнца травой. Они располагались длинными (один за другим) рядами на некотором расстоянии друг от друга, людей там не было видно.
Всё это находилось за высоким забором из колючей проволоки в два ряда, за которым, чуть дальше, шёл третий ряд из такой же проволоки.  Мы всё еще шли дальше, обсуждая между собой, что бы это могло быть, там, за таким мощным забором. 

Когда мы прошли этот загадочный для нас объект, через некоторое время вдали справа стали вырастать из-за горизонта, разбросанные  на большом пространстве странные сооружения. 
Теперь наш инициативный товарищ повёл нас прямо к ним. Вначале стали видны на некоторых из них  плоские бетонные крыши этих сооружений, потом массивные столбы, которые их поддерживали.
Вскоре  мы подошли  к первому из них – между четырьмя бетонными столбами уходила вглубь бетонная шахта, заполненная тёмной водой (А это было очень далеко от реки Чапаевки). 
На этом сооружении не было крыши, а из верхних концов столбов торчала рваная арматура. Расположенные аналогичные сооружения были тоже разрушены, но в разной степени, и крыши на многих из них или были сильно повреждены, или были набекрень и искорёжены, или совсем отсутствовали.
Всё тут было в мрачном запустении и полном отсутствии какого-либо человеческого присутствия.
Необычность и простота конструкций этих сооружений (вернее, то, что осталось от них) нас удивила и поразила.
Нам абсолютно была непонятно, их былое предназначение в этом безлюдном и пустынном месте.
Теперь было понятно, почему наш товарищ  (который тут бывал и раньше) привёл нас сюда - шахты этих сооружений, надо понимать, кем-то  взорванных,  были постоянно полны водой, правда какой-то странной,  будто мёртвой, без каких-либо признаков растительной жизни  (не говоря уж про вездесущих лягушек). 
Между прочим, когда мы, полюбопытствовали, какая же глубина этой странной воды в этих шахтах, стали бросать кусочки бетона (обломки которого во множестве валялись вокруг) в воду и внимательно слушать, то через довольно продолжительный отрезок времени мы слышали еле слышный глухой стук и поняли, что глубина шахт очень большая.

Очнувшись от гипноза загадочной и мрачной непонятности окружающей нас действительности, мы вспомнили о конечной цели нашего необычного путешествия, и стали искать такую шахту, из которой можно было удобно черпать воду старыми кастрюлями (которые принесли с собой), во многих шахтах уровень воды был таким, что мы не могли просто дотянуться до его водной поверхности.
 Потом мы нашли самую близкую к этой шахте  сусличью нору, и стали бегать к ней с полными водой кастрюлями и выливать её туда. 
Пришлось нам много побегать, пока  не залили нору полностью, и тут из неё появилась мордочка суслика, который увидев нас, быстро исчез в своей затопленной норе.
Мы стояли и ждали, суслик не появлялся. И тут я неожиданно  посмотрел в сторону и увидел нашего суслика, выскочившего из другой своей запасной норы, который неловко переваливаясь бежал прочь от нас, весь переполненный водой, и потому не быстро, поэтому я быстро его догнал.
Зная, какие у сусликов зубы, я схватил его за загривок и, сняв с себя кепку, сунул его в неё.
Он был очень тяжёлым от большого количества проглоченной им воды, его просто распирало от неё, живот его был как барабан.    
Солнце на небе было уже во второй  его половине, откровенно говоря, процесс добывания этого суслика нас утомил, да и сам путь сюда был довольно долгим, поэтому мы решили на этот день ограничиться одним сусликом, и не спеша  отправиться в обратный путь.

Проходя опять мимо объекта за тремя рядами колючей проволоки,   теперь мы увидели часового внутри этого «многослойного» забора.
Поравнявшись с ним, мы остановились и  показали ему нашего раздутого от воды суслика. Часовой, обернувшись назад в сторону охраняемого объекта (поросших травой пологих холмов) и убедившись, что сзади его никого нет (видно часовым запрещено разговаривать с посторонними людьми, даже с мальчишками), негромким голосом сказал: «пацаны, отдайте его мне, мы его приручим, и он у нас будет жить, а вы себе ещё поймаете».   

Уговаривать нас долго не пришлось, даже было почётно получить такое предложение от настоящего часового (и будет о чём рассказать потом другим мальчишкам), да и суслик был один на троих, сказали ему: « а как мы его вам передадим?». 
Он опять, обернувшись назад, сказал: «а вы перекиньте через колючий забор, я его поймаю», что я аккуратно и сделал, вынув его из мокрой уже кепки.
Суслика он поймал в воздухе, не дав ему шмякнуться о землю, и быстро спрятал у себя на груди под плащ-накидкой. 

Он весело нас поблагодарил, и мы были этим очень горды.
Дальше наш путь шёл к реке Чапаевке, где быстро нашли «нашу» лодку, и опять усиленно гребя руками, добрались до своего берега, там благополучно её прицепили к своей цепи, и усталые, полные неожиданных впечатлений, отправились по своим домам. Но чем ближе я подходил к своему дому, тем становился печальней.

Уходил утром я в новой кепке, купленной мне родителями, с твёрдым козырьком, а возвращался в мокрой, с мятым  козырьком, в котором картон раскис от мокрого суслика.  А тогда в кепках (и картузах) ходило всё население страны, и стар и млад. Дома, как я  и предчувствовал, были справедливые упрёки, о том, как я не берегу только что купленные вещи, а в нашей семье, снимающей жильё у чужих людей, каждая копейка на счету.
Только моя бабушка Люба пожалела меня, и поняла, что кепку попортил я чисто случайно. Я ей рассказал про суслика, про заброшенные глубокие шахты, все наполненные  водой,  причём не затхлой, без малейших признаков водной растительности и всякого плавающего сора на её поверхности, расположенные в сухой непаханой, ровной как стол, степи, вдали от реки. 

Бабушка не медля, пока козырёк ещё был мокрым, тут же растопила углем  зубастый складной утюг и стала колдовать над раскисшим козырьком, в котором картон местами был уже в виде отдельных бугорков, и благодаря её стараниям, бедной кепке удалось вернуть более менее приличный вид, к некоторому удовлетворению моих родителей (ведь не могут же они каждый день покупать мне новую кепку, купленную мне   к началу учебного года).

ЖЁЛТЫЕ ЛЮДИ
Не часто, но иногда на нашей улице появлялись необычные люди. Их необычность была видна издалека, лица их были ярко-жёлтого цвета, но не как у китайцев, а значительно ярче. Естественно, этим самым, они резко отличались от основной массы населения.
Мне, как новосёлу, было это в большую диковину, в отличие моих приятелей, для которых такие люди были привычны уже много лет в своей повседневности, хотя количество таких людей было не велико. 
Мальчишки мне объяснили, что они работают  на том самом заводе с высокими трубами, где работало тогда почти половина населения города, но именно эти люди работали в очень вредных  закрытых цехах, за что им платили (по тем временам) очень большие деньги.

Когда я спросил дома про этих людей, мне сказали, видишь вот ту высокую тонкую трубу, из которой идёт ядовито жёлтый дым, так вот, этот дым идёт из того самого цеха в котором работают эти «особенные» люди. 
Работа там была очень вредной, но за очень большую зарплату там работают в основном полуграмотные местные инородцы: черемисы, мордва, чуваши  и другие. Говорили, что работали они, кажется, по 2-3 часа в день (а может быть и не каждый день), но с оплатой их труда не скупились, простые люди  и обыватели завидовали их деньгам, но мало кто соглашался идти на такую работу, хотя и рано те уходили на пенсию, но жили они потом не долго. Что это за такая работа, никто не знал, да никто и не спрашивал – тогда было такое время, что чем меньше знаешь, тем спокойнее живёшь.
Когда эти жёлтые люди проходили по нашей улице, то частенько они были  в разной степени под хмельком, но всегда весёлыми («однова живём») и к нам мальчишкам относились очень хорошо – у них почти всегда в карманах было много простых конфет, которыми они любили щедро нас угощать, может  быть, поэтому тоже, все мальчишки к ним относились  хорошо.
Над другими пьяными мальчишки могли и озорничать, над этими людьми никогда.

Жили тогда все бедно, наличных денег почти ни у кого не было, тем более на выпивку, которая была для большинства не по карману – выпивали обычно по праздникам. Наш отец мог себе позволить крепко выпить лишь в получку, при этом он начинать громко петь донские казацкие песни,  мать к этому относилась терпимо.
Так вот, эти жёлтые «биороботы» той сталинской эпохи могли себе позволить выпивать много чаще (а не  только по праздникам), да ещё и угощать других. Когда по праздничным дням они выходили на улицу, то в руках у них были бутылки с водкой, которой они угощали всех  без разбора встречных (и поперечных), а на закуску вынимали горстями из объёмистых карманов конфеты.   

Однажды, на рождественские праздники они, мужчины и женщины (тех, кажется, я желтыми не видел), шли поперёк нашей улицы большой кампанией, держа друг друга под руки и горланили праздничные коляды.
Лица у них были разрисованы сажей, одеты они были в вывороченные тулупы, шерстью наружу, к головам некоторых были прицеплены коровьи рога, разряженные под чертей и ведьм, увешанные всякими железками и металлическими побрякушками для звона и дополнительного шума, сзади у некоторых были подвешены хвосты и метлы.
Это было зимним вечером, и они не заметили, как мальчишки через всю улицу протянули от одного забора до другого на уровне их  обуви проволоку. Поравнявшись с незаметной в зимних сумерках  проволокой, они стали один за другим падать в уличный, тогда не укатанный машинами, снег, весело ругаясь. Барахтаясь в снегу, и хватаясь друг за друга, они всё это превратили в весёлый аттракцион, женщины визжали, мужчины хохотали, не забывая при этом прикладываться к бутылкам со спиртным даже лёжа. И никакой злости к проказникам мальчишкам у них не было, а даже наоборот, лишний повод, барахтаясь в снегу,  подурачиться.
Потом, поднимаясь, они озорно скакали,   при этом, звенели и бренчали все висящие на них металлические предметы.  И, не отряхиваясь от снега, вновь взявши друг друга за руки, эта большая рождественская кампания жёлтых, обмазанных сажей, людей весело и вразнобой  распевая коляды,  продолжила своё движение по нашей улице дальше, спотыкаясь теперь на засыпанные снегом замёршие осенние рытвины  и колдобины, в которые теперь уже почти намеренно визжа и хохоча  падали, увлекая за собой (ничего не имеющих против) остальных.

Было в этом красочном, новогоднем, чисто народном, скоморошьем шествии что-то языческое, мистически страшное и, в то же время,  волшебно завораживающе.
Если же кто неловко падал с недопитой бутылкой, то слышалась весёлое чертыханье и тут же лёжа прикладывался к ней. И все опять с удовольствием падали и весело барахтались рядом. И такие шествия происходили не один день, и было видно, что происходили они не случайно, а даже, наоборот, к ним заранее и тщательно готовились.

Готовились к ним и местные озорники мальчишки, по-своему.  Они устраивали на снежных тропинках  вертикально стоящие петли из проволоки, которые прикреплялись к тропинкам большими гвоздями, а потом с удовольствием наблюдали за  падающими в снег отчаянно ругающимися прохожими. 
В них попадались и сами мальчишки, позабыв про них.
Конечно, это развлечение довольно грубое, примитивное и даже не безопасное для старых людей, развлечение на задворках послевоенной российской культуры, но это было и продолжалось не один год (не знаю как сейчас).
Я помню, как чертыхаясь, вечером злой приходил мой отец, упавший по дороге  домой, попав одной ногой в такую петлю.
Такая злая  забава продолжалась и летом, особенно чревато это было для тех, кто шёл домой с арбузом в руках.

КЛИМАТ.
Той весной, на прилегающей к нашей, соседской улице, стояла вода такой глубины, что из школы домой приходилось возвращаться окольными путями по другим улицам. Некоторые умудрялись идти, вдоль заборов, держась руками за штакетник, но рисковали при этом сорваться с них в глубокую воду.
Зато рано утром мы шли в школу обычным путём, осторожно скользя по замёршему за ночь льду как по катку. Потом постепенно вода сходила в уличные канавы.
В глубоких канавах и ямах, снег держался дольше обыкновенного, и в некоторых после окончательного стаивания снега, появлялись облепленные илом и грязью трупики нежелательных новорождённых младенцев (в те годы аборты были строго запрещены и уголовно наказуемы). 
После схода талой воды с улиц, местный грунт превращался в непролазную грязь, такую глубокую и вязкую, что при ходьбе ноги вылезали из сапог, оставляя их крепко завязшими в ней. 
Густая грязь была везде, и, чтобы войти в помещение, в чистой обуви, предварительно надо было очистить подошвы своей обуви об устроенные перед присутственными местами (сбоку входных ступенек) небольшие металлические (вертикально стоящие) железки.

В галошах тогда ходило немного людей, они были тогда дороги и быстро разнашивались до той степени, что часто с обуви банально соскальзывали, оставаясь сзади погружёнными в непролазную грязь, и требовалась большая   сноровка, чтобы вновь попасть своим чистым ботинком, в оставшуюся сзади в липкой грязи  свою галошу. 
В основном, большинство населения городских окраин (про центральные улицы не знаю) ходило в кирзовых сапогах, реже в резиновых.
Ходили тогда и в бурках (обувь из стёганной ваты, как в ватниках) и валенках, нижняя часть которых была плотно облегаема высокими резиновыми галошами, которые (по своей конструкции) уже не могли соскочить с этой обуви.

МЕДИЦИНА.
Большинство местного старалось по возможности реже обращаться к врачам, будучи крайне суеверными, они предпочитали пользоваться услугами знахарок, которые, худо-бедно, в силу своих возможностей старались помогать захворавшим людям. Той весной, раскрученное Кремлём «дело врачей», сказалось самым негативным образом на конкретном здоровье местного населения, среди которого произошла эпидемия дизентерии, от которого особенно сильно пострадали дети и младенцы.
К врачам родители заболевших детей наотрез отказывались  идти, и я был свидетелем,  как без особого шума, то из одного, то из другого дома, по вечерам выносили маленькие гробики, а к врачам всё равно не обращались те, у которых начинали заболевать их  дети – настолько все были запуганы московским делом врачей-убийц. 

СТАЛИН.
Незабываемыми днями были дни, связанные со смертью Иосифа Сталина.
У всех тогда было настолько потерянное настроение.
В тот день, когда объявили о его смерти, в обеденный перерыв разом были включены  сирены и гудки на всех городских предприятиях и заводах на полную мощность, громкие резкие звуки которых действовали на всех очень удручающе, будто перед концом света.
Многие ходили совсем потерянные с заплаканными лицами, никто не мог себе представить себе дальнейшую жизнь в этой стране после смерти вождя  всего Советского Союза.
Когда я пришёл в школу, там был сплошной рёв, всем учительницам было не до уроков. Было такое ощущение, что жизнь остановилась, как будто у всех исчез духовный стержень и смысл их дальнейшей жизни.
Никто не знал, что ему дальше делать, в повседневное поведение обывателей была внесена тревожная сумятица, в головах была почти болезненная неопределённость собственного дальнейшего  существования.

Вся страна теперь жила последними известиями из Москвы, люди постоянно находились неподалёку от своих радиоприёмников, а если оказывались на улице, то останавливались у городских репродукторов, висевших в людных местах на телеграфных столбах, у которых теперь постоянно стояла небольшая толпа местных жителей, с напряжёнными и отрешёнными лицами, жадно ловящих  из репродукторов самые последние новости из «осиротившего» Кремля.

Далеко не сразу, постепенно люди стали приходить в себя, они неожиданно для себя обнаружили, что со смертью Иосифа Виссарионовича, их собственная (да и остальных тоже) жизнь не закончилась, а даже наоборот, приобрела какую-то, хотя и пугающую новизну.
Каждый наступающий новый день приносил новую лепту в неожиданный судьбоносный поворот в  стране победившего гегемона революции. 
Но, неожиданно оказалось, что  были и такие люди, у которых были свои, глубоко спрятанные, счёты со Сталинской эпохой (олицетворявшем беспощадную жестокость ко всем скрытым врагам социалистических победоносных преобразований  в стране), что выявилось даже в стенах нашей школе.
Так, во всех классах на видных местах висели красочные плакаты Сталина и идущего за ним всего советского народа с  лозунгами, зовущими всех к победе коммунизма.
Помню такие стихи, на одном таком плакате: «Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полёт, с песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идёт!». Через некоторое время, после того как высохли слёзы у наших учительниц, на одном из плакатов кто-то нарисовал большую красную стрелу, вонзающуюся в дорогого вождя всего трудового народа.
Это было так неожиданно и выглядело так устрашающе, что в наш класс тут же прибежали все учителя, и, построив нас у доски, стали ужасными голосами требовать выйти вперёд, того, кто сделал это преступное деяние (или назвать имя этого негодяя). 
Весь класс понурившись стоял и молчал, хотя может быть, это вполне мог сделать и кто-то из другого класса. Не добившись нужного для допрашивающих учительниц ответа, пригрозили всему классу всевозможными карами, если не найдётся этот страшный преступник. 
Потом, плакат со смертоносной стрелой быстро сняли, и почему-то про этот случай уже на следующий день не говорили и больше вслух не напоминали.
 
А события в стране приобретали всё новые и новые неожиданные оттенки, появлением на политической сцене, не особенно известных народу людей породило сумбур в головах, неподготовленных таким ходом событий всего населения страны.  Теперь на первые роли в государстве стали претендовать разу несколько человек из сталинского окружения: Берия, Маленков, Булганин, Хрущёв и другие.
Многие теперь понимали, что такой значимой величины как Сталин, уже в СССР не будет.
А пока, никто не знал, кто станет теперь на пугающее своей пустотой место генерального секретаря коммунистической партии Советского Союза, но хорошо помня недавнее прошлое, все опасались вслух обсуждать появившиеся на политическом олимпе новые политические фигуры.
Но, постепенно  к весне 1953 года, у некоторых «политически активных» обывателей развязались языки, и уже с их подачи, мальчишки на улицах кричали: «Берия, Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков».

ДЕВОЧКА.
Моя соседка, красивая девочка моих лет, тоже заметила появление новых жильцов в соседнем доме и, естественно, меня, своего ровесника.
Через некоторое время мы «случайно» познакомились, когда я сидел у раскрытого окна в соседский двор, и сквозь ветви вишневых деревьев пытался что-либо увидеть. 
Неожиданно, прямо у окна появилась соседская черноглазая девочка, и, поздоровавшись, спросила откуда мы приехали, и потом спросила, люблю ли я  книги про искусство, и получив утвердительный ответ, на следующий день появилась у моего окна с книгой большого формата про искусство Древней Греции, с обилием красивых иллюстраций фигур античных богов и богинь  той легендарной эпохи. Я сразу влюбился в эту девочку, да так, что неожиданно для себя стал  писать стихи об обуревающих меня пылких чувствах к этой черноглазой девочке. 

Самые красивые стихи мне пришли в голову во время необычно сильной грозы. Такой уникальной грозы я в своей жизни больше уже никогда не видел.
Накануне, весь день было очень душно и сильно парило, стрижи и ласточки летали очень низко,  в погоне за мошкарой, масса которой вилась  почти у самой земли.  По всем приметам,  всё это предвещало грозу с дождём.
К вечеру, со стороны заходящего солнца, появился грозовой фронт, иссиня-чёрного цвета, по которому искорками пробегали грозовые сполохи. Чёрные тучи стремительно увеличивались в размерах и, поглотив заходящее солнце, через несколько минут заполнили половину неба.
Впереди них неслись клубы вздыбленной пыли, в которой хаотически  носился лёгкий уличный хлам и мусор.
Пыльный вихрь понёсся дальше, и потом наступило неожиданное короткое затишье, закапали первые очень крупные капли дождя.  Свинцовые тучи  заполнили  уже всё небо, наступила кромешная темень, и тут вокруг всё загрохотало от громовых раскатов, бьющих в землю многочисленных молний.
Накануне, мы мальчишки играли на улице, а теперь все стояли на завалинке нашего дома, под далеко выступавшим козырьком крыши, и как заворожённые наблюдали  за всей этой природной вакханалией, протирая глаза забившей их пыльной грозовой прелюдией.
Через мгновение хлынул, как из ведра, дождь, за струями которого не было видно даже противоположной стороны улицы.
По улице хлынули, всё смывающие на своём пути, потоки воды, мгновенно покрывшие всю нашу улицу бурлящим и пенистым слоем, на котором стали образовываться большие воздушные пузыри (размером с мячик для тенниса), которые через какое-то время лопались, на смену которым быстро образовывались новые и новые пузыри. 
Через некоторое время, немного прояснилось, дождевые тучи ушли себе дальше, и высоко в небе моими глазами, предстала новая необыкновенная по своей красоте картина. Дождя уже не было, громовых раскатов уже не было, а на большой высоте между уже другими (не дождевыми а грозовыми) тучами с оглушительным сухим треском и сплошном громовом гуле, возникало множество молний, сплетавшихся между собой в блестящую паутину.
Сражение молний теперь происходило между отдельными частями облачного неба, постепенно количество молний  увеличилось многократно и покрыли всю видимую часть неба сплошной паутиной  из непрерывно вспыхивающих бесчисленного количества молний (небольших размеров, по сравнению с теми, которые совсем недавно били в землю), сопровождаемых  непрерывной громовой канонадой, уже без единой капли дождя.
 В народе, такие обильные молниями (на большой высоте) грозовые ночи окрестили почему-то «воробьиными ночами».
Весь воздух был так сильно наэлектролизован, что, неожиданно из низковольтной линии, проходящей по самой середине нашей улицы, стали падать на землю большие электрические шары, которые достигнув земной поверхности,  лопались с большим треском. Такое зрелище было относительно долгим, но всё же постепенно сползло в другую часть неба и через некоторое время превратилось в большую линию сполохов вдоль горизонта неба. 

Тогда под влиянием фантастичности увиденного, у меня родились самые красивые стихи, обращённые к любимой девочке, которую я сравнивал с одной из молний, поразивших моё мальчишеское сердце. 
Потом эти стихи, я долго боялся показывать предмету своего воздыхания, но всё же однажды, осмелев, положил его между страниц, возвращаемой мной  книге о Древней Греции. Через некоторое время, по ласковому взгляду, обращённому в мою сторону, я понял, что мои стихи прочитаны и благосклонно ею приняты.

ОТЪЕЗД.
Когда, по завершении очередных проектно-изыскательских работ Приволжской экспедицией Гипроводхоза в этом районе страны, из Москвы была дана команда о перебазировке её сотрудников на новое место аналогичных работ, намечаемых уже в районе города Челябинска, и наша семья в полном составе собиралась к отъезду из этого, экологически неблагоприятного, города, я наивно стал упрашивать не уезжать из этого города, где жила моя красивая, с большой чёрной косой, девочка, предмет моей первой мальчишеской (в одиннадцать лет) любви.

Теперь мои родители безуспешно пытались продать приобретённую в этом городе  мебель, но таких охотников не находилось. 
У соседских людей в своём большинстве уже была своя, какая-никакая,  но мебель, доставшаяся им от своих отцов и дедов, а хозяева, у которых мы снимали комнату, просто понимали, что всё громоздкое на новое место жительства  мы с собой не увезём, а оставим на месте, то есть им, которая  сгодиться уже для новых  жильцов этой комнаты.

ОПЯТЬ В ЧАПАЕВСКЕ
Спустя много лет (в 1991 году), уже сорокалетним взрослым человеком, я был командирован в «Приволжгипроводхоз», находившийся в Самаре. 
Тогда я работал в Московском «Союзгипроводхозе» и был главным инженером проекта по «Противопаводковым мероприятиям в бассейне Волги».
В конце своей командировки, и в рамках своего технического задания, я попросил главного инженера этой Самарской проектной организации Червоненко дать мне транспортное средство для местной командировки в г. Чапаевск (что находился буквально в двух часах езды на машине).
Когда я очутился в этом городе, то совсем не узнал его - это был уютный и весь в зелени городок.
Вначале я не мог понять, в чём тут дело, но потом сразу понял, все объекты ВПК тут уже не работали и стояли без заказов на свою «продукцию».   
А значит, и перестали выделять в окружающую атмосферу высокотоксичные продукты своей деятельности, и сразу же на это отреагировала вся растительность этого города.
Поначалу, я надеялся найти ту улицу, на которой жил тогда, но это было явно бесполезным делом.
Теперь все улицы были в сплошной зелени, как и сами  расположенные на них дом, и я отказался от своей затеи встретить кого-нибудь из людей моего детства.  Так как я приехал сюда с официальным рабочим визитом, то сразу же появился у представителей местной власти.
Объяснив официальную цель своего визита – экспертный осмотр и оценка технического состояния всех противопаводковых дамб района и, персонально, ограждающей дамбы старого «хвостохранилища».
Местная власть, в виде молодого, лет тридцати,  модно -  и аккуратно - одетого функционера, любезно предоставил мне, для местного передвижения свою чёрную «волгу», вместо «козлика» на котором я приехал сюда из Самары. 
Вдвоём мы и отправились на осмотр всех, находящихся по близости противопаводковых дамб.
Были мы и на самой дамбе, проехав по ней, мы констатировали, что дамба в некоторых местах требует ремонта, (что было потом отмечено в протоколе осмотра).
В машине я потом разговорился с молодым руководящим чиновником, и сообщил ему, что когда-то в этом городе прошла часть моего детства, и тогда по улицам этого города ходили люди с жёлтыми лицами.
Вопрос мой он понял, и сообщил, что их давно уже нет, потому что, в дальнейшем, на этом ВПК стали применять более совершенную технологию, позволяющую не прибегать к использованию в качестве «биороботов», неквалифицированную рабочую силу.
Ну а сейчас этот завод вообще стоит – нет заказов.
Но до сих пор, нет-нет да и родится  ребёнок желтого цвета, но потом, слава богу, этот цвет постепенно исчезает, и ребёнок приобретает свой естественный телесный цвет, а в молоке некоторых кормящих матерей находят следы «диоксина».

Это было обнаружено международной комиссией, которая была в городе, и брала пробы почв, грунтовых вод, анализы крови у живущих тут людей и везде находила следы «диоксина». Аппаратура, которую они использовали при этом, была очень дорогой, а в самом городе такой аппаратуры нет. 

Я неожиданно вспомнил, как после моего мальчишеского довольно долгого пребывания в воде этого ядовитого отстойника, потом неожиданно у меня стали происходить судороги в ногах.
Я поделился этим воспоминанием с моим новым знакомым – он только понимающе хмыкнул.
Про таинственные объекты  в степи по другую сторону реки Чапаевки мне он ничего сказать не мог, сказав, что когда-то он где-то прочёл о каких-то диверсионных взрывах на военных объектах в этих местах во время Великой Отечественной войны.

В качестве послесловия:
В апреле 2008 года глава администрации Чапаевска Николай Малахов выступил с предложением перенести город на другое место. По его мнению, перенос 580 городских домов лучшее решение проблемы одного из самых загрязнённых городов Поволжья (В советское время Чапаевск был одним из центров производства химического оружия).


Ветеран труда, московский журналист                Лофиченко А.Ф.