Шарк, шарк – елозила мокрая серая тряпка, намотанная на швабру, по полу.
– Эй, куклы Барби, ноги-то подберите, – ругнулась Люська. – Моешь, моешь, никто не ценит.
Сказано было, в общем, незлобливо и даже как-то ласково, и потому три пациентки отделения нейрохирургии, скучавшие на лавке в коридоре, послушно выполнили распоряжение.
– Зубья оставляшь, – все-таки проворчала одна из них, старушенция, у которой после операции, словно заведенные, все тряслись и тряслись руки.
Сделала она это напрасно. Во-первых, никаких «зубьев», то бишь пыльных следов характерной клинообразной формы, Люська не оставляла, всегда выполняя работу честно, даже если с похмелья трещала голова и было противно смотреть на людей. А во-вторых, в ответ бабулька услышала столько, что и сама оказалась не рада.
Впрочем, долго обижаться на санитарку было невозможно. Острая на язык, она никогда и никому не отказывала в помощи. «Обласканную» критиканшу она спустя полчаса кормила с ложечки. У старухи были и дети, и внуки, но возиться с хворающей родственницей им было не досуг. А попытки её есть самостоятельно всякий раз заканчивались лужами на полу и пятнами на ветхой одежонке. Оставалась Люся.
Когда она появилась в отделении, никто уже толком и не помнил. Приходили и уходили врачи, «оптимизировались» заведующие, пару раз чуть ли не поголовно сменилось руководство больницы, а Люся Штейн продолжала махать шваброй, выносить утки, толкать каталки. Характер ее вполне соответствовал имени и фамилии: при каменной твёрдости жизненных воззрений дама была мила людям.
О своей семье она не говорила, да и говорить-то было особенно нечего. Воспитатели детдома ограничились весьма скромным списком сведений. Мать, дескать, умерла родами, в приют девочку сдал отец. Известно было имя папаши: Пётр Штейн – дважды камень, его предположительная профессия – рыбак, да еще звучали какие-то смутные намёки на криминальное прошлое. Вот и всё. Детдом располагался в Тюмени, но разве это что-то значило? В 60-е через столицу нефтяного края ехала, казалось, вся страна: северным промыслам и стройкам требовалось человеческое топливо.
Откуда в такой чехарде вынырнул Пётр с маленькой Люсей на руках, поди угадай. А новых мамы и папы не нашлось. Девчушка была некрасивая, конопатая, с редкими, жёлтыми и ломкими, будто высохшая на корню пшеница, волосами. Никто не взял. Когда выросла, конечно, стала пить. И конечно, ярилась на мужичье, что совсем не мешало впускать в свою общагу очередного сожителя.
– Лю-юся! Иди, в 10-й опять обосрался, – прервала нехитрые и горькие мысли медсестра.
– Запахло весной, – едко пошутила Люся, входя в палату.
Дух действительно стоял ядр;ный, настолько, что его виновник остался в одиночестве: соседи поспешили покинуть посещение. А измазанный собственными испражнениями и привязанный к койке дед матерился, хохотал и сучил ногами, разбрызгивая вонючую жижу. Фиксировать таких пассажиров, как поступающих в отделение называла Люся, приходилось, хотя она этого и не одобряла. Прошлой ночью этот свободный ещё от пут старикан нагадил на пол, набрал фекалии в руки и вывалил их на лицо другого пациента.
С головой у него явно было не в порядке, и Люся не могла понять, почему он находится здесь, а не в психиатрической больнице. Впрочем, такое случалось часто. В ОКБ везли пьяных, бомжей, наркоманов, и лежали они рядом с обычными людьми, от чего те, естественно, были не в восторге. Скандалы и жалобы ни к чему не приводили. Кому не нравилось в шестиместных «цугундерах», были вольны переселиться в коридор, рискуя на сквозняках подхватить пневмонию. Ничего другого в нищей больнице предложить не могли.
Люся вздохнула и принялась отмывать палату и буйного деда, в сумасшедших глазах которого нет, нет, а проскакивали искры разума. Неужели он всё понимал? Выговаривая подопечному за непотребство, санитарка успевала скоблить, драить, менять белье. Торопилась: до конца смены оставалось полчаса. А идя домой, вспоминала о замысловатых татуировках засранца. На ступнях красовалась надпись «Идут туда, где нет труда, где нет закона и суда», на веках – «Не буди», а на левой руке – синий рыболовный крючок и блесна. «Спрошу, вдруг расскажет о себе», – решила она.
Прошло два дня, и Люся вернулась в больницу. Снова тряпки, снова утки, снова гной, кровь и грязь. А койка в 10-й почему-то была пуста, дед пропал. Думать об этом было некогда – смена. Вечером за чаем болтали с сестричками, обсуждали ежечасные хлопоты, события трудных, как и всегда, минувших суток.
– А Штейн-то умер, – сказала одна и осеклась.
– Какой Штейн? – не поняла сперва Люся, услышав свою фамилию.
– Говнистый, – еле слышно вякнула медсестра.
В истории болезни было написано так: Пётр Штейн, 83 года; тяжелая сочетанная черепно-мозговая травма, отек и дислокация головного мозга, массивная кровопотеря, шок; родственников нет.