(предыдущее http://proza.ru/2022/06/02/577)
Omnia vincit amor
Маресий сам загнал себя в ловушку.
Когда он настоял, чтоб укрыться на чердаке, Мара, скрепя сердце и закрыв глаза, полезла туда. План как будто удался, потому что на чердак не стали забираться (хотя Маресий дежурил у дверцы, готовый уронить пришельца вместе с лестницей). Ходили по дому, топая и роняя вещи, что хорошо было слышно на чердаке. Под «утро» «Эти» ушли и супруги рухнули в сон.
План удался, но когда они проснулись и Маресий открыл дверцу, чтоб с факелом оглядеть участок и спуститься, то оказалось, что лестница лежит внизу. Маресий и Мара боялись высоты, а внизу ещё, как назло, был им убран снег, который бы мог смягчить падение при прыжке. Если б он решился на это.
Что делать хитроумный Маресий не знал. Все ушли на пожар, обратиться за помощью было не к кому. Оставалось ждать. Ну, сколько народ пробудет там? Рано или поздно вернётся. Лучше бы рано.
Но, как известно, народ не вернулся, начав праздновать и поджигать собственные бани.
Мара и Маресий пытались понять, что происходит вдали, замечая пожар за пожаром, не понимая, что происходит, не будучи в состоянии ничего сделать. Все шансы, как минимум, сломать ноги у них имелись при прыжке. К тому же внизу лежала лестница, значит, прыгать надо было за неё. Ясное дело, что упадёшь при этом и стукнешься головой или руки сломаешь.
Против обыкновения, обычно хваставшаяся мужем, Мара рассвирепела, требуя от него решить проблему. Она шипела, как кошка, тыкала в рёбра кулаком, презрительно глядя, крутила у виска пальцем. Он не узнавал супругу.
Тщетно Маресий ей объяснял, что привязал лестницу к дверце, вон обрывок верёвки. А эти гады дёрнули так, что чуть дверцу не оторвали. Вот верёвка и не выдержала.
Мару это не интересовало. Её интересовало только очутиться внизу.
Маресий поиграл желваками на скулах, взял топор и стал звенеть по нему молотком. Никто не появлялся. С ума они там посходили, что ли? Самое удивительное, что издалека доносилась музыка!
Маресий клял себя, что не взял на чердак моток крепкой верёвки, что не попробовал затащить лестницу на чердак – вдруг бы получилось.
У него появилась мысль: а если связать за рукава одежду и спуститься? Попробовали. Получалось ненадёжно.
Оставалось только ждать помощи извне и стать посмешищем в посёлке. А Мара всё фыркала и зло сверкала глазами. В нём начал расти гнев. Он и прежде ничего не забывал. Не одну обиду (если нужно, ожидая удобного момента), он не прощал. Тут же самая близкая оказалась… предателем. И при этом издевалась над ним. Что ж, она его плохо знает… Думает, взяла надо мной верх.
В прежние времена он бы придумал, как её наказать, как привести к смирению. Тогда она полностью зависела от него, как сама рассказывала. Но сейчас…
А что сейчас? Конец Света, семь бед – один ответ. И если первой мыслью было, спустившись, заманить под благовидным предлогом в баню, дать обухом по затылку, добить, и дотащить до леса, то теперь Маресий впервые решил дать волю гневу. Пусть Мара послужит ему мягким спуском на землю.
Теперь он не медлил. Маресий с факелом в одной и с топором в другой руке выглянул наружу и издал удивлённое мычание. Мара, в бешенстве шагавшая по чердаку взад вперёд, подняла голову. Он поманил её к себе, указывая рукой вниз. Мара подошла, он кинул в снег факел и зашёл ей за спину.
И пока она пыталась понять, вглядываясь вниз, что там? Он вскрикнул:
- Мм! – будто падает, и нанёс ей тяжёлый удар обухом по затылку, после чего обхватил и полетел с ней к земле, отбросив топор. Падение вышло плачевнее, чем он ожидал. Маресий отбил себе внутренности и от боли не мог вздохнуть. Спикировали тела частично на лестницу, что усугубило удар. Мара под ним не подавала признаков жизни. Факел горел неподалёку, шипя в снегу. Когда первая боль слегка отпустила, возникла новая боль, колющая в животе. Она усиливалась, не давая лежать, но подняться Маресий тоже не мог, похоже, сломав кисти рук, обхвативших жену. Ему становилось всё хуже. Тошнило, перед глазами пошли тёмные круги. Он подумал, что поспешил. Всегда был терпелив, выжидая момента. Но тут единственный близкий человек, до того с него пушинки сдувавшая… Разозлился. Зря, конечно. Пусть бы смеялись над ним, но помогли. Потерпел бы, с него б не убыло. Потом в любой удобный момент можно было убить её, оказавшись внизу. Единственная ошибка… зато последняя.
С этой мыслью он потерял сознание.
Нашли их окоченевшие тела неизвестно через сколько дней. Никто не вёл исчислений, да и для чего? Каждый день мог стать последним, а некогда заявляла Василиса: «Все дни наши у Него исчислены!»
Тела нашли, потому что до дома Маресия все сожгли свои бани и пришёл черёд его. С музыкой, пьяной толпой ввалились через калитку, проваливаясь в снег.
Первые, дойдя до дома и обнаружив мёртвых, застыли с огнём в руках, кажется, протрезвев. Шедшие сзади и не видевшие случившегося толкали их в спину, выглядывали из-за плеч, и тоже застывали. Пьяные улыбки сползали с лица.
Музыка смолкла.
Маресиев никто не любил, но перед трагедией невольно погрустнели все.
Полковник с остальными, известными лицами, подошли и не смогли оторвать окостеневшие руки Маресия, обнимавшие жену. Посоветовавшись, сходили в их дом, принесли плотное жёлтое покрывало. Подсунули его под трупы, обернули и потащили на нём по снегу, проваливаясь на каждом шагу, в баню, которой предстояло стать последним огненным ковчегом погибших.
Женщины заплакали. Им было ясно, что ПРИХОДИВШИЕ ПО НОЧАМ ЗА ВСЕМИ гнались за парой, пытавшейся укрыться на чердаке, настигли на лестнице, которую с нечеловеческой силой оторвали с верёвкой от дверцы, уронив вниз, где убилась Мара, а по ней уже убивался муж, с которым расправились следом. За это Маресию женщины всё простили: он любил!
Поэтому у охваченной огнём их погребальницы звучала только печальная музыка.
Полковник стоял, отдавая честь своей «правой руке». «Второго такого не будет», - думал он, вытирая слезящиеся от жара глаза.
Если б Маресий знал, каким образом будет истолкована его гибель, то посмеялся бы. Ему, даже мёртвому, удалось обмануть окружающих, уйдя красиво. А кто б из нас не хотел красиво уйти?
Доша обнял супругу, у которой по щекам катились слёзы. «Раз даже Маресий любил свою лису и оказался готов за неё умереть, накрыв собой, то мне сам бог велел терпеть и защищать мою красавицу. Такой и близко нет в посёлке и не только», - думал Доша, глотая ком в горле.
Постояв, поглядев на огонь, пожиравший стены, поплакав, те, кто был в состоянии держаться на ногах, побрели за флейтой и погремушками к следующему участку, куда вели хозяева.
Жизнь в посёлке теперь шла вопреки Смерти. Никто не решался ночевать в своём доме парой и ждать ночных гостей, посланцев погибели. Засыпали в чужих домах, компаниями, там, где валил сон. Была надежда, что к большому количеству людей прийти не решатся эти три гостя. И каждая ночь подтверждала это. Маресий с женой были настигнуты у себя, поскольку не пошли на чужую тризну.
Про себя «рассуждали» так: гостя – три, а у нас три аргумента против: музыка, компания и тризны по нам. Пока по всем не отгуляем – не тронут. А бань ещё немало.
Двери домов, выломанные ночными гостями и слегка починенные, чтоб не пускать холод, уже не запирались.
Прошла и эта ночь.
И настал ещё один кромешный день неотличимый от ночи.
На этот раз обречённые проснулись в ином настроении. Это была общая апатия и смирение.
Если сначала все смертельно устали бояться смерти, то теперь – пить и гулять на собственной тризне. Людьми овладело полное безразличие к своей судьбе. Смерть, так смерть. Ведь её ожидание страшнее её самой. Смерть – это прекращение страхов и страданий. В этом смысле, смерть милосерднее жизни.
И, поднявшись, стали тихо расходиться по своим домам, прощаясь. Смерть людям уже казалась избавлением. Они даже мысленно призывали её. Музыка смолкла.
Пафнутий шёл в обнимку с Пафой, покачиваясь, и про себя сочиняя. Это были плохие, слабые стихи, банальные по сути, но актуальные и выстраданные им, под которыми (будь он в состоянии их прочесть вслух) подписались бы (обрети они снова это умение) многие оставшиеся пока в живых. Ибо они больше не верили в милость божью. В кару божью – да, но не в милость. Тех, кто ещё надеялся на Бога, практически, не осталось. Немало появилось скептиков, рассуждавших о несовершенстве самого Творца, создавших столь несовершенных, как они существ, далеко не ангелов (да и те, вроде, восставали против Него), создавших, а потом за это их же начавших карать.
Милый, романтичный фантазёр и рифмоплёт, Пафнутий, беззвучно шевеля губами, рождал строки, которые его поддерживали:
«Мы были добрыми и злыми,
короче говоря,
любыми.
Ругались, верили, любили…
Иначе говоря,
мы
были.
Мы не уйдём совсем,
конечно.
Останемся на этом свете
в круговороте жизни вечном
на нашей маленькой планете.
Да, превратимся в серый пепел,
и нас развеет светлый ветер.
Мы станем чёрным и зелёным,
мы станем алым, удивлённо.
Взойдём и вырастем по новой
цветами и травой
из крови.
Мы станем снегом и дождями,
кустами и рябин кистями.
Мы снова станем этим миром,
не разбежавшись по квартирам.
Мы будем голубым и белым,
мы будем чёрным и зелёным,
мы станем жёлтым, что поделать,
мы станем красным, как влюблённый.
И,
может,
чьими-то стихами…
Мы были тем, а станем этим,
как издавна на белом свете
заведено
совсем
не нами.
Поэтому я не прощаюсь
и появиться обещаю.
Пусть не узнаете,
не вспомню,
теперь распавшись на иное.
Я знаю –
буду частью скромной
на свете этом
и
не ною».
Пафнутий повторил про себя: «Я знаю – буду частью скромной на свете этом…» И принялся работать над концовкой, проговаривая и словно спрашивая сам себя:
«И прежде был
частицей скромной,
так что ж изменится со мною?»
Оставшись недоволен этой строчкой, зашевелил губами снова.
Пафа, привыкшая к такому поведению мужа, понимала, что он делает, жалея, что не может услышать. Большую часть прежних стихов он посвящал ей. Некогда именно этим и взял её сей мечтатель-недотёпа, забавный и одновременно несуразный, с космами, торчавшими в разные стороны, которые ей так хотелось пригладить. Ухажёров у миниатюрной девушки со славной фигуркой, кукольным личиком, светлыми завивавшимися кудряшками и глазами-озерцами было хоть отбавляй. Пафнутию от них досталось. Но он не отступал и покорил-таки её сердечко. Вспоминая это, она улыбнулась. Всё-таки у неё лучший муж на свете. Если бы не некоторые его особенности, просто бесившие её, за которые его хотелось убить.
Женившись, Пафнутий тоже узнал часть секретов возлюбленной. Её кудряшки были искусственного происхождения – она спала на бигудях. И, особенно в более молодые годы, это сильно мешало интиму. Ему пришлось вспомнить шуточную песенку про это:
«По утрам ты её не буди.
В голове у неё бигуди,
И на большее ты не рассчитывай».
Девушка, способная на такие жертвы ради красоты, считает вправе того же требовать от возлюбленного. Неорганизованному Пафнутию пришлось (и приходилось) нелегко. Иногда он уставал быть виноватым, но бунт легко подавлялся, и извиняться, добиваясь благосклонности, приходилось долго. Для всех они были идеальной парой, а невидимые миру слёзы… так без этого семей не бывает. Все люди разные, и, либо притрутся в паре, найдя компромисс, или подчинится один…другой, либо разойдутся.
Не всем известно, как ни странно, что у женщин есть неизлечимое заблуждение, что мужчину можно переделать.
У мужчин другое заблуждение – убеждённость, что с женщиной можно договориться.
Люди расходились по домам, вымерзшим за время отсутствия хозяев, поэтому хлопоты об этом и другие домашние дела должны были быстро поглотить их, отвлекая от прочих мыслей. Но вышло не так.
(продолжение http://proza.ru/2022/06/04/674)