Глава тридцатая
Софья чувствовала себя прескверно: зачем она спорила? Кто её тянул за язык? На душу навалилось уныние от собственной глупости, и хотелось заплакать. Но она давно научилась скрывать свои чувства и на вопрос Клавдии: "Где Николай Кинстиныч?" спокойно ответила, что тот поехал домой.
Софья не спеша разделась и прошла к тётушке. В комнате было тихо, только слышалось тяжёлое дыхание спящей больной. В незавешенное окно проникла луна и голубым глазом осветила пышную кровать со множеством подушек, Варвару Васильевну и склянки на прикроватном столике...
Почему всё выглядит так обыденно и скучно, если на душе у неё пожар? Стало невыносимо душно, она открыла форточку, села в кресло и задумалась.
Можно ли надеяться, что Коля заметит её любовь? "А даже если и заметит, что от этого изменится? — сурово произнёс голос разума. — Он любит другую."
Как прекрасна Мария Рябушинская — яркая, живая, куда ни придёт, сразу становится душой компании... Неудивительно, что Николай полюбил её. Он и сам такой... За семейными ужинами Коля выглядел сонным и ленивым, но на уроках английского, когда ему было интересно, будто просыпался от всегдашней спячки.
Соня видела, какой огонь горит в его душе, и чувствовала, что любит он также горячо... Сердце таяло при мысли, как бы он мог любить её — Софью... Но после уроков, за чашкой чая Николай превращался в того же чуть ленивого, спокойного барина, довольного жизнью, и обращался с ней как с родственницей.
Свою любовь он прятал от чужих глаз будто рану, которую нельзя обнажать, и уклонялся от любопытных вопросов тётки про свадьбу. Лишь изредка в его словах проскакивала тоска по любимой девушке — и это была не она, не Софья...
Слёзы катились как у царевны Несмеяны... Она подошла к тёте. Машинально поправила одеяло, потрогала лоб — негорячий, и снова села рядом, бессильно свесив руки.
— Коля меня не любит, — впервые с горечью произнесла она вслух тайную мысль.
— Что? Коля? — подала голос полусонная Варвара Васильевна. — Он здесь, Соня?
— Он был здесь, справлялся о вашем здоровье, тётя, да ушёл. Вы есть хотите? — быстро вытирая слёзы, ответила Софья.
Вечер прошёл в хлопотах и заботе о тётушке. Той стало легче, и Софья поняла, что завтра сможет отправиться на первую после Святок практику в больницу.
Мысли о больнице вызывали у неё волнение. Там тоже было не всё спокойно. Нравы в коллективе лечебницы сильно отличались от тех, которые она себе представляла, когда задумывала стать врачом. Софья с тайным отвращением слушала откровенные рассуждения "прогрессивных" курсисток: с кем из врачей лучше закрутить роман. Будто любви не существует, а только эти грязные, скотские отношения... Каждое циничное слово было словно гвоздь в крышку гроба для души, для чувств...
"Нет, это всё неправда, так не должно быть, — прошептала она, уже лёжа в кровати, — они только притворяются такими, а доведётся встретить единственного, любимого... — у Софьи снова выступили слёзы, — и не смогут так говорить..."
Она вспомнила про Фёдора Петровича Каменского — хирурга с длинными тонкими пальцами, который ей сразу понравился скромностью и немногословием. Он был не очень молод, но не женат, а потому некоторые дамочки в больнице откровенно заигрывали с ним. В его внимательных, будто изучающих мир, глазах проглядывала чуткая душа. С ним можно было не бояться пошлых анекдотов, которые так и сыпались от молодых врачей, он не делал двусмысленных намёков и не шептал непристойных предложений...
Наоборот, в его вежливости сквозило странное желание угодить скромной сестре милосердия, пока Софья не поняла его чувства, и даже не удивилась, когда перед Рождеством он сделал ей предложение. Соня не хотела его огорчать признанием, что любит другого и попросила отсрочку — подумать. В его глазах светилась надежда на её согласие.
Нет, хватит страдать, надо устраивать свою жизнь. Ещё вчера она хотела отказать несчастному доктору, а сегодня, вытирая слёзы, Софья надумала согласиться. Надежда хотя бы подружиться с Колей растаяла как дым, а Каменский добрый, порядочный человек, лучше она может и не встретить. И мужем он будет хорошим, и отцом... а детей ей очень хотелось. Что ещё ждать?
Сразу стало спокойно, будто невидимая рука стёрла с души горечь, словно пыльный налёт. Но одновременно с этим заныло сердце:
" А как же я? Я буду болеть и страдать," — шептало оно. "Ничего, перетерпишь", — сурово ответила ему Софья. С тем и заснула, чувствуя себя безнадёжно несчастной.
Практика сестёр милосердия Высших женских курсов проходила в Первой Градской больнице. Первое время Софью посещал страх: сможет ли она выдержать вид крови? Ходили слухи, что после анатомического театра, а иногда и после практики некоторые девушки бросали курсы. Софья такой мысли не допускала, всей душой мечтая быть врачом. В этом она видела смысл жизни, и лишиться его было равносильно потери самой жизни. Но, к счастью, и препарирование трупов, и практика в больнице давались ей сравнительно легко.
При входе в приёмный покой висел скромный стенд, где все желающие могли прочитать об истории знаменитой лечебницы: её построил Дмитрий Михайлович Голицын в 1802 году. Она единственная пережила Наполеоновское нашествие, так как в ней лечились французские солдаты. Лейб-медик Наполеона назвал её лучшей больницей Европы.
Указан был и принцип приёма больных: "Все бедные и неимущие обоего пола принимаемы и лечены будут безденежно, кроме достаток имеющих."
Но приходящий люд не интересовался ни историей, ни условиями приёма. Условия и так знали, а до истории больным нет никакого дела — лишь бы вылечили. И тянулись в жёлтое здание с традиционными белыми колоннами, с портиком и куполом, бедолаги: и животом мающиеся, и голову разбившие, и под трамвай попавшие. Всех везла сюда карета Скорой помощи. А уж имущий пациент или неимущий — позже разбирались.
Одевшись, как положено сестре милосердия, в серый балахон и белую косынку с большим крестом, Софья с однокурсницами училась перевязывать, ставить уколы, готовить лекарства, сверяясь с назначениями, ну и подать-поднести больным водички, либо что-то более прозаичное, но не менее нужное.
Больные попадались самые разные: терпеливые, особенно из крестьян, неожиданно подхватившие хворь в чужом городе, иные раздражительные, чаще всего из рабочих, переживавших за место на фабрике. И к тем, и к другим требовалось найти подход: первых обнадёжить, чтобы не унывали, а вторых успокоить, чтобы не вставали с кровати раньше времени. Софья сначала робко, потом смелее, уговаривала, проявляла настойчивость и строгим голосом, словно учительница, убеждала терпеливо лечиться.
Сегодня ожидался обход вместе с врачом Верой Александровной Кузьминой. Софья боялась её — о тяжёлом характере бывшей курсистки ходили легенды. Никто не пытался ей перечить, даже если она придиралась несправедливо.
Софья пришла пораньше и тщательно прочитала назначения для подопечных — сегодня она первый раз всё делала сама. С тревожным чувством она ждала врачей.
В окно палаты заглянуло утреннее солнышко, что было редкостью в последнее время. Больные оживились, словно дети, и заспорили — греет уже оно или нет. Кто-то пил чай, кто-то читал... Все жили обычной жизнью, а Софья стояла и дрожала, будто студентка перед сложным экзаменом.
Наконец, дверь открылась, и, важно ступая, в палату вплыла высокая дородная дама, окружённая молодыми врачами. Соня поймала на себе колючий взгляд Кузьминой и замерла, дыша едва слышно. Вера Александровна обходила палату, справлялась у больных о самочувствии и каждого поверхностно осматривала.
Она подошла к Софье, потребовала карту назначений и начала проверять, какие лекарства приготовила она для пациентов.
— А это что? Вы уверены, что Каменский это прописал? — врач взяла в руки порошок и строго спросила Софью.
Соня испугалась:
— Да, я сделала всё по назначению Фёдора Петровича.
— Это мы сейчас проверим.
Кузьмина долго читала карту и теребила порошки. Молодые врачи тихо переговаривались за спиной начальницы, и Соне казалось, что все смотрят на неё, как на преступницу.
Она давно чувствовала, что раздражает Кузьмину, но что послужило причиной такого отношения, не понимала. Как всегда, первым на страх отреагировал желудок — в животе появилась тяжесть, словно она позавтракала грудой камней.
Со скрытой досадой поставив последнюю банку, Вера Александровна одарила Софью ещё одним неприязненным взглядом и молча вышла из палаты.
— Чем-то ты, милая, не угодила начальнице, — сочувственно произнёс старичок с ближайшей кровати, — где-то дорожку перешла... А может, мужика не поделили? Ась? — усмехнулся он.
Софья не нашлась, что ответить. Мелькнула мысль: "Неужели это из-за Фёдора Петровича?"
Тут из коридора донёсся раздражённый голос Кузьминой:
— Она такая правильная, что хочется её ударить...
Послышался чей-то смешок. У Софьи внутри всё оборвалось. Глаза ещё не просохли со вчерашнего дня, а новые слёзы уже были наготове. Она выбежала из палаты и юркнула в маленькую подсобку для санитарок. Слава Богу, там никого не было, и можно было выплакаться на кушетке...
За что? Что она сделала этой женщине? Где перешла дорогу?
Софья всхлипнула и огляделась: старые халаты, веник, ведро... Не хватает ещё большой закопчённой кастрюли, и будет полное сходство с Золушкой, страдающей от злой мачехи. "Только принц меня не любит," — горько усмехнулась она сквозь слёзы.
Резко открылась дверь, и ошеломлённая Софья увидела вбегающего Каменского в распахнутом белом халате.
— Софья Алексеевна, что случилось? Почему вы плачете? — бросился он к ней.
Софья быстро вытерла глаза и встала.
— Ничего страшного, Фёдор Петрович, тётя заболела, и я плохо спала ночью, не выспалась.
— Присядьте, пожалуйста, — Каменский мягко взял её за руку и снова усадил на кушетку.
Она послушно села и опустила глаза, догадываясь, о чём он хочет поговорить. Каменский сел рядом, провёл рукой по волосам, потом снял и снова надел очки.
— Софья Алексеевна, вы подумали над моим предложением?
— Да, Фёдор Петрович, — тихо сказала Софья.
— И что вы решили? — прошептал он.
— Я согласна... но у меня будет одно условие...
— Какое? — вскинулся Каменский.
— Я прошу вас подождать до осени.
— Как? Так долго? Почему, Сонечка? — огорчился врач.
— Я хочу закончить первый курс — он самый сложный, а потом уже можно и замуж. Если я забеременею, — Софья почувствовала, что краснеет, — то ребёнок не даст мне получить образование, а для меня это очень важно, вы понимаете, Фёдор Петрович?
Каменский вздохнул и встал.
— Ну, мы хотя бы можем считаться помолвленными, Софья Алексеевна?
— Да, можете, если хотите, считать меня своей невестой. Как встарь... — она усмехнулась и почувствовала, что усмешка вышла невесёлой. Соня питала к доктору глубокую благодарность за его деликатность и любовь, но понимала, что это не то чувство, о котором она мечтала сама и которого ожидал он...
— Вы не выглядите счастливой... — Каменский взял её за руки и заглянул в глаза. — Вас что-то вынуждает согласиться на этот брак?
— Нет, Фёдор Петрович, не обращайте внимания, это сегодняшнее настроение, — пряча взгляд, ответила Софья.
— Тогда позвольте вас поцеловать? — Софья молчала. Каменский обнял её за талию и крепко поцеловал её в губы своими сухими губами. Потом прижал к груди, словно не хотел отпускать. У Софьи закружилась голова, она боялась, что ей будут неприятны его ласки, но Фёдор Петрович оказался нежным и деликатным.
И всё-таки вечером она снова плакала.