Эдельвейс

     - Откуда это у вас?
     - Сдуру купила. Эдельвейс. Торговка на базаре семена навязала.  «Купите. Для альпийской горки ничего нет лучше. Цветок любви.» Я и взяла. Из-за этого цветка любви,  - Зинаида особо иронично произнесла два последних слова, - мой Мартынов со мной чуть не развелся. Для мужиков, сами знаете, любимый цветок тот, что на картошке расцвел, или на огурце.

     Но Вера Ивановна, казалось, не слушала Зинаиду. Она нежно гладила эдельвейс пальцем и, видимо, думала о чем-то своем. В бухгалтерии ее не то чтобы не любили, а как-то… нет, не боялись, не остерегались, нет. Однако при ее появлении прекращали обсуждать Пугачеву с Галкиным и шикали на Петровну, любившую крепкое словцо.
 
     - То же мне, цветок любви! – продолжала распаляться Зинаида. – И кто чудо такое подарит любимому человеку?!
     - Я дарила, - улыбнулась Вера Ивановна.
     - Вы?! – хором ахнула бухгалтерия.
     - Да, я.

     На некоторое время воцарилось молчание. Не знали, как реагировать. Будь это кто другой, посыпались бы расспросы, подковырки, а тут…

     - Да, я дарила эдельвейс. Давно, конечно. Инструктору Саше, - усмехнулась Вера Ивановна. – По молодости, по глупости. А впрочем, почему же по глупости? По любви.
     - Ой, расскажите, - не выдержала Марина.
     - Расскажите, расскажите! – поддержали другие.

     - Ну что ж, слушайте, - вздохнула Вера Ивановна после некоторого раздумья. – Занималась я в школьные годы спортивной гимнастикой. Даже призы брала. Правда, только на городских соревнованиях. Выше никак не могла. Волновалась очень. Девчонки, куда слабей, на соревнованиях меня обходили. И вот вместо поездки на областную олимпиаду наградили меня после первого курса за почетное, а для меня и моего тренера такое досадное, второе место путевкой по Карпатам.
 
     И покатила я в город Рахов. Западная Украина. Гуцулы его Рахiвом прозывают. С тех пор при слове «рай»  у меня Рахiв перед глазами. Представьте себе городок, чистенький, маленький, в одну улицу. Домики игрушечные, мраморной крошкой облицованные. Через заборы – черешня, каждая ягодка по кулаку, жирная. Тихо, тепло, и даже не жарко. И со всех сторон – горы. А люди! Нигде никогда не доводилось мне видеть столько красивых людей разом. И поют. Свои гуцульские песни. Инструкторы на турбазе поднимали нас по утрам песней.Представляете, какая прелесть! Соберутся несколько молодых красивых мужиков да как заспивают под баян «Иванку». Встаешь, рот до ушей, и на весь день настроение – лучше не бывает.
 
     Был запланирован на нашем маршруте поход. Не какой-нибудь, а двенадцатидневный. Выдали нам рюкзаки, штормовки. Обули в солдатские ботинки, в которых даже через неглубокий ручей перейти можно, ног не замочив. Наряды свои: платья, туфельки, сарафаны в оборочках – сдали в камеру хранения. Пошли. Первый день в походе для большинства наших туристов оказался тяжелым. А мне что! Восемнадцать лет – самая молодая в группе. Да еще гимнастка не из последних. Мне этот подъем в гору – так, небольшая разминка. Тем более когда вокруг – Карпаты!
 
     Родилась и выросла я на Алтае. И потому горы очень люблю. Лес и речку, и море, конечно, тоже люблю. Как это не любить? Но  в лесу, например, у меня какой-то хозяйственный настрой. Ягод набрать да не заблудиться бы. А в горах…  В горах мне летать хочется.

     Я шла легко.  Улыбалась и любовалась знаменитыми карпатскими елями. Нигде в мире (и это не преувеличение) нет больше подобных елей в таком количестве и разнообразии. Заснеженный лес на новогодних открытках – карпатский, не сомневаюсь. А рядом шел он, инструктор Саша. И что-то все время говорил, инструктировал. Я поначалу не очень вслушивалась в слова его, пребывая в возвышенном своем настроении. Он словно был деталью Карпат, как та ёлочка или ромашка в лугах.
 
     И вот к вечеру пришли мы на свой первый приют. Скучный барак с нарами. Дощатый нужник в отдалении. Всем хозяйством какой-то дед заведует. Как ввалились наши дамы с рюкзаками после тяжелого дня похода в тот барак… Про это стоит рассказать отдельно. Наверняка было бы много нытья и проклятий, не окажись среди нас одной, Светланы, светлой личности. Недаром, видимо, и имя ей дано соответствующее. Такая всегда всем нытикам носы подтирает, жилетку подставляет, куда поплакать можно. И как круг спасательный – добрый юмор, куча подходящих  анекдотов и свежих шуток по поводу сиюминутных событий.
 
     - Ну спасибо Лидии Иванне, удружила! – восклицала она, плюхнувшись на нары и расшнуровывая пудовые ботинки. – Мне ведь эта путевка по блату досталась. Свой человек у меня в профкоме. «Света, специально для тебя оставила». Нет, я с ней не стану ругаться. Ну зачем же! Я ей коварно отомщу. Скажу: «Лидия Ивановна, голубушка, что ж вы сами-то по санаториям маетесь? С инвалидами общаетесь. Поезжайте по такой же путевке, очень рекомендую. Именно в Рахов по данному маршруту. Вкусите, так сказать, активного отдыха».

     И гляжу, дамы наши тоже вроде заулыбались, пошли мыться на ручей. Да и какие они дамы, девчонки в сущности, двадцать три – двадцать четыре года. Только Свете тридцать. Это тогда они мне все очень взрослыми казались.
 
    Ужинали в темноте. И снова Саша возле меня. К дежурным поварихам с двумя котелками идет, с двумя кружками. А я и не удивляюсь. Вроде, как так и надо. Я же самая маленькая, а он инструктор. Ну вот и опекает. По крайней мере я это так воспринимала. Спокойно.
 
     И вот пошли спать. На нары. Еще на Раховской турбазе на инструктаже о поведении в горах одним из первых положений было провозглашено, что в турпоходе нет мужчин и женщин, есть только инструктор и туристы. Лично я восприняла это как запрет на нытьё. Однако, надо полагать, имелось в виду и другое. А именно, никаких интимных уголков. Все на общих нарах. Мужчины, правда, не сговариваясь, дружно полезли наверх. А было их у нас, не считая Саши, четверо. Для меня же Саша, продолжая опекать, занял место на нижних нарах с краю. А то, мол, затолкают посередке.
 
     Улеглись. Я уже задремала, счастливая от впечатлений дня. Уже Карпаты снились. Будто лежу я на полонине в цветах, и какая-то травинка мне лицо щекочет. Так хорошо, так приятно. И вдруг небо и трава исчезли. Лежу я на нарах, и близко-близко в темноте Сашино лицо. И не травинка вовсе, а его пальцы мою щеку гладят. Я понимаю, что это никакой не сон, и мне надо бы оттолкнуть его, но мне так неохота просыпаться, это блаженство прерывать, что я притворилась, будто и вправду сплю. Не знаю, догадывался ли он о моем притворстве. Ах, да конечно же, догадывался, чего там! Но мне стыдно было, что я допускаю это, и одновременно прерывать не хотелось. Да проститься мне эта маленькая хитрость. Но вот руки его стали все смелее, все энергичнее. Ах, зачем я все это рассказываю? В сущности, банальнейшая история.

     - Нет, рассказывайте! – воскликнула Зинаида.
     Вера Ивановна печально усмехнулась. Притихшая бухгалтерия, не дыша, ждала продолжения.

     - Нет, в ту ночь ничего такого не произошло. Ни в ту ночь, ни после. Бог миловал. Мы только промучили друг друга, до утра не сомкнув глаз.

     А когда взошло солнце из-за гор и осветило мир вокруг и его лицо, я поняла обреченно, раз и навсегда, что никого никогда не любила и не буду любить так, как его. И даже Карпаты отодвинулись в сторону, стали дополнением, деталью этой моей любви. Теперь, прожив немало лет и оглядываясь назад, могу сказать: то были самые счастливые дни моей жизни. Те три дня и три ночи. Как в сказке. Я смотрела на него и удивлялась, как же это я сразу не выделила его среди инструкторов на турбазе, среди прочих людей на земле. Наверное, оттого, что он был невысок и сухощав. Как кузнечик. Прыгучий, поджарый, прокопченный карпатским солнцем, очень сильный для своих габаритов – у него были прекрасные данные для гимнаста.
 
     Но самым замечательным было его лицо. Я, знаете, не люблю смазливых мужиков. Ален Делон не в моем вкусе. Так вот Саша был красив именно мужской красотою. Он был похож не столько на гуцула, сколько на индейца. Где-то я слышала смешное и очень точное выражение: щека щеку съела. Так вот и про него можно было так сказать. Несмотря на молодость у него уже намечались две вертикальные морщины, впалость щек подчеркивающие. Тонкий нос и тонкие губы. Глаза небольшие и настолько черные, что не видно зрачков. И смоляные волосы, не выгорающие на солнце. Он был венгром по отцу. Со стороны матери же в нем было намешано столько кровей, сколько завоеваний  притерпела Гуцульщина за последние столетия. Не было в нем только русской крови.

     Надо сказать Гуцульщина замечательна еще и тем, что, переходя из рук в руки, от одного завоевателя к другим, сумела сохранить свою самобытность, свой язык, лишь обогащая их , перенимая у завоевателей все то полезное, что можно было почерпнуть из чужой культуры. И самое замечательное: они не отказались от Бога. В крошечном Рахове в начале восьмидесятых, когда я там была, действовали три церкви. Все население было религиозным. Об этом поведал Саша. Кто-то из наших женщин задал ему бестактный вопрос:

     - Как, и вы, Саша, в Бога верите?!

     Смуглое лицо его еще больше потемнело. Он промолчал, сжав и без того тонкие губы. Не пожелал обсуждать с нами, нехристями, этот интимный вопрос. Стоит ли говорить, что это обстоятельство еще более усилило мою любовь к нему. У него были свои глубокие убеждения, которые он не собирался менять в угоду случайным собеседникам. У меня, атеистки в те годы, по молодости лет мало задумывающейся над вечными вопросами, - у меня хватало ума уважать людей, глубоко и сознательно верующих.
 
     Окружающие уже воспринимали нас парою. Днем мы представляли собой абсолютное целое, когда все принимается друг от друга и хватается на лету без раздумий с полуслова, с полувзгляда. Абсолютная гармония. Ночью же была постоянная борьба противоположностей, доходившая до ожесточения.

     - Ты просто меня не любишь! – жарко шептал он.
     - Нет, люблю! Люблю! – упрямо возражала я.

     Знаете, мне только сейчас это в голову пришло. Ведь он никогда сам не говорил мне о любви. Только от меня требовал доказательств любви. Не знаю, как мы обходились практически без сна. Молодость выручала.

     И вот мы пришли в ЯсинЯ. Все эти дни мы постоянно слышали от Саши: «Вот придем в Ясиня…», «В Ясинях такая турбаза…». Первое, что бросалось в глаза на турбазе в Ясинях, это множество женщин, одна другой краше, одна другой 
нарядней. Мы в штормовках и штанах с оттянутыми коленками сразу померкли. И
устроили нас не в теремочках, выстроенных в национальном колорите, а в   
палатках на задворках. Когда по утрам мы заходили в жилые корпуса помыться и почистить зубы,  красивые дамы «в бигудях» и халатах с драконами недоуменно поглядывали на нас и даже несколько брезгливо отстранялись, боясь испачкать дорогие туалеты. Ах, как жалела я, что не прихватила с собой ничего нарядного Ведь тряпки ровным счетом ничего не весят. Да если б и весили, чего не сделаешь ради того, чтобы быть красивой, когда рядом любовь.
 
     Вечером мы явились на турбазовскую танцплощадку. Разумеется, нам не удалось переплюнуть в красоте местных див, но зато у нас была своя дружная, прошедшая трехдневный высокогорный поход компания. Еще и соседняя группа присоединилась к нам во главе со своим инструктором Мишей. Мы следовали по маршруту вслед за ними, сменяя их на приютах, и успели подружиться. Такие сплоченные коллективы всегда притягивают к себе людей. Потому нас активно, буквально нарасхват, приглашали и чужие, вряд ли туристы, явно местные любители любви и приключений. Так что было весело. Всем, кроме меня. Саши не было.
     Исчез он сразу, как только разместил нас по палаткам. Сначала я не волновалась – у него были свои служебные обязанности и заботы. Но не до ночи же. Нет, мне и в голову не приходило – ревновать. Еще чего! Это могло быть у других, недостаточно друг друга любящих людей. Но у нас-то… Тревога и какая-то неуютность существования без него происходила оттого, что мы уже были настолько одним целым (в моем представлении, во всяком случае), что исчезновение его было схоже с исчезновением части меня самой. Словно от меня оторвали кусок меня же.
 
     И вдруг в дальнем от нас углу танцплощадки я увидела его. О, уж лучше бы он не появлялся совсем! Еще более красивый, чем в горах, весь «в джинсе» по тогдашней моде, он танцевал медленный танец с обворожительной блондинкой в алом платье.

     Как я не умерла, не понимаю.
     - Это он тебя дразнит, - пыталась перекричать музыку Света. – Но все равно свинья. Наплюй ты на него.

     И я опять не спала всю ночь.

     Утром за завтраком в столовой я столкнулась с ней, с его блондинкой. Ненакрашенная, в простом спортивном костюме, она не была столь ослепительной, какой показалась вчера. Но лицо ее было так тонко, так ангельски нежно, что отчаянная моя надежда на то, что он меня, как утверждала Света, дразнит, разбилась вдребезги. Нет, такой не дразнят – рядом с такой забывают об остальных. Но больше всего меня поразило ее спокойствие, даже как будто будничность в ее глазах, словно и не она вовсе была с ним вчера вечером (а возможно, и ночью). Да было ли вообще всё это?! Вчерашние танцы, инструктор Саша, Карпаты и Рахов с Ясинями. Я почувствовала, что никогда в жизни, ни на каких соревнованиях, ни на каких экзаменах и в походах я так не выматывалась. Я, просто, хотела спать. И еще я хотела домой, к маме.

     Я пришла в свою палатку и стала собираться.
     - Ты чего это? – спросила Света.
     - Всё. Уезжаю. Домой.
     - Здрасьте! Из-за этого пионервожатого? Не много ли чести для него?
     - При чем здесь это? Устала я. И тренироваться мне надо. А то форму потеряю.
     - Наври что-нибудь поубедительней. В походе она форму потеряет!
     - А что поход? Мне снаряды нужны. Брусья, бревно.

     - А то в Карпатах бревен мало! Ладно, хватит дурака-то валять. Через полчаса у нас экскурсия в Яремчу.

     - Не хочу я ни в какую Яремчу. Отстань.
     - Хорошо. Но ты понимаешь, что для того, чтобы уехать, ты должна его поставить в известность?

     - Зачем это?
     - Он инструктор, официальное лицо. Без него тебя никто не отпустит. Паспорт не отдадут.

     Я сидела на скрипучей койке среди разбросанных вещей и не знала, что делать.
     - А ты как думала! Может, ты котелок казенный украла. Или мешок с крупой. Кто тебя знает? Без его распоряжения тебя никто не отпустит.
 
     Я готова была разрыдаться от отчаяния.

     - А к нему пойдещь – скажет, нарочно за ним бегаешь. Вот уж покобенится-то! Да и не найдешь ты его сейчас. Он от тебя прячется.

    Всю дорогу до Яремчи я проспала на плече у Светы. Потом мы фотографировались у водопада в Яремче и еще где-то. Но от всей этой карпатской красоты мне было еще грустнее.

     По счастью в тот вечер на турбазе в Ясинях не было танцев. Пошел нудный и холодный дождь, и нашей сплоченной походом группе ничего не оставалось, как собраться в одной палатке, согреваясь лишь дыханием и теснотой. Должно быть, было весело. За мной при одобрении всех откровенно ухаживал Иванов, от чего мне было еще тошней. Стало быть, за мной теперь можно было ухаживать, коли Он меня бросил.
 
     Ах, этот Иванов! За таких умные женщины замуж выходят и живут потом, нет, не как за каменной стеной, но уж во всяком случае, не считаясь с интересами супруга. Может, потому его и звали по фамилии, что уж больно подходила ему эта фамилия – Иванов, символ национального простодушия. Что касается внешности его, про таких говорят – длинный. То есть не просто высокий, а нескладно высокий. Узкие плечи, сутулость, длинные ноги и особенно длинный руки. Рот его всегда был полуоткрыт. Возможно, таким было строение его лица. Но это, как и фамилия, очень соответствовало ему, так как всегда он был либо восхищен, либо удивлен, либо растерян. Популярность в группе он приобрел в первый же день похода, когда вскарабкавшись не одну гору, по прибытии на приют, он обнаружил в своем рюкзаке среди банок с тушенкой кирпич. Шутка стара, как мир. Но наш Иванов повел себя совершенно неожиданно. Вместо того, чтобы выругаться и помалкивать, а потом отомстить обидчикам подобным же образом, наш Иванов носил повсюду свой кирпич, всем показывал и радостно сообщал, что вот теперь-то он знает, почему его рюкзак был таким тяжелым.

     - Но ведь я же туда его не клал, - совершенно искренне пожимал он плечами.
     Ну как, скажите, не любить такого чудика! А вообще-то его звали Шуриком.

     Но это я сейчас вспоминаю его с такой нежностью. Тогда же его неуклюжая влюбленность раздражала и даже оскорбляла меня.

     И вот настало утро, когда мы покидали ни в чем не повинные, но такие горькие для меня Ясиня. Он явился перед нами, строгий, подтянутый, бодрый, официальное лицо, отвечающий за наши жизни, за наш активный отдых. И мы пошли. В армейских ботинках, согнувшись под тяжестью рюкзаков. Турбазовские дамы провожали нас недоуменными и сочувствующими взглядами. Блондинки среди них не было.

     Я решила для себя так. Он мне ничем не обязан. Поэтому никаких претензий, упреков, слез и прочих закидонов с моей стороны. Я, уж признаюсь, человек очень гордый. И в силу этого обстоятельства больше всего в жизни боюсь выглядеть жалкой. И потому буквально с детства держу себя в узде, в великой строгости. Вот идем так. Я в середине топчусь, рядом со Светой. Словно за мамину юбку, за нее держусь. Следом шаг в шаг Иванов карабкается. Друзья. Трудно жить на свете. И ведь прежде всего из-за людей трудно. Однако же людьми и спасаешься от этих трудностей. Хорошими людьми. И мне всю жизнь на хороших людей везет. В любви вот не везет, а в дружбе всегда удача.
 
     Где-то впереди Саша про Карпаты рассказывает. Рядом с ним Ирка, в рот заглядывает. Влюблена, как курица. Как я три дня назад. Пускай, мне все равно. До ревности, до зависти не унижусь. По крайней мере, внешне. Иду вот так, думаю, а у самой в горле ком стоит, никак не проглотить. И одна забота – не зареветь. Зареву – не смогу остановиться.

     Вдруг слышу:
     - А что это гимнастка наша сегодня в отстающих? Ну-ка подтянулись все.

     И стоит, ждет. Я, горем своим пришибленная, не сразу даже поняла, что это он ко мне обращается. Иду себе и иду. На него не гляжу. Он для меня существует отныне всего лишь как инструктор в горах. Всё. А тропка узкая, рядом идти невозможно. Он то вперед забежит, оглядывается, то на шаг отстанет, то рядом по кустам чешет, камни из-под ног вниз осыпаются.
 
     - Ты что, обиделась на меня, что ли?
     - Я? На тебя? А разве что-то произошло?

     - Кхы-гхым, - даже закашлял он от неожиданного ответа. – Действительно.

     Признаться, я рожала эти спокойные слова ночами. И днями тоже. А действительно, что произошло? Молодой человек решил поменять одну барышню на другую, более эффектную и, возможно, более сговорчивую. Вот и всё. Мир не перевернулся. Карпаты не рухнули. Вот только душа моя надрывалась от горя, но это уже мои проблемы. И звонить об этом на весь мир я не намерена. И уж тем более не намерена скакать от счастья при первой же попытке примирения с его стороны.

     - Соску-у-чился, - попробовал он взять нежно-шутливый тон.
 
     Я усмехнулась презрительно. Однако, сколь ни сдерживала себя, ни замораживала свои чувства, сердце уже прыгало, как восторженный щенок. Да что там говорить! Простила я его. Блондинкой той он всего лишь дразнил меня, оказывается. Пытался расшевелить мои чувства. И ведь поверила. И потому знаю теперь эту непостижимую тайну, почему умнейшие женщины так глупеют от любви, позволяют столь бесцеремонно обманывать себя. Просто любви очень хочется. Да и как не поверить, что ты ему дороже всех красавиц мира?

     И снова сияло солнце, и высились Карпаты до небес, и мы в купальниках фотографировались на вершинах прямо в снегу.
 
     В этих июньских снегах он и поведал нам легенду об эдельвейсах. Ох уж эти горные легенды! Они похожи одна на другую, как бразильская мелодрама на индийское кино. Сколько потом слыхивала я их на других туристических маршрутах. Он – бедный пастух, она – дочь князя. Красавица, разумеется. Ну или наоборот: она пастушка, он княжеский сынок. Они любят друг друга. Князь-отец, конечно же, против их любви. И неутешные влюбленные, обнявшись, бросаются с вершины. В зависимости от предлагаемых красот и финал истории. Если водопад, то это слезы красавицы. В этой легенде слезы влюбленных превратились в эдельвейсы, серебряные звезды-цветы, не теряющие своей красоты даже будучи сорванными.

     - В старину у гуцулов было принято дарить любимой девушке эдельвейсы. Это считалось признанием в любви и официальным предложением руки и сердца. Эдельвейс найти не так-то просто. Они растут очень высоко в горах. Как видите, даже здесь, где не тает снег в июне, их нет. Хотя снега они не боятся. Но вот на той вершине они растут.
 
     - А посмотреть-то на них можно? – поинтересовались наши женщины.

     - Нет, туда мы не пойдем. Та вершина слишком трудна для рядовых туристов. К тому же, карпатский эдельвейс является исчезающим видом, и рвать его запрещено.
     - Жаль.
     - Боюсь, вы были бы разочарованы. Большинству людей он не нравится.
     - Ну хоть что он из себя представляет?

     - Это цветок бессмертник, сухостой. Говорят, красота его открывается только человеку с возвышенной душой и горячим сердцем. Он, действительно, похож на серебряную звезду.

     Следующий наш приют, Брецкул, был совсем близко от той горы с эдельвейсами. И я стала мечтать, что Саша непременно добудет и подарит мне эдельвейсы. Утром просыпаюсь – подушка моя усыпана эдельвейсами. Ах да, на нарах подушек нет, но все равно, в изголовье моем – эдельвейсы.

     Однако за эдельвейсами он не пошел, а вместо этого всю ночь напролет боролся со мной, требуя доказательств любви. Прямо-таки схватка рукопашная происходила между нами в ту ночь. Какие уж тут эдельвейсы!

     Весь следующий день он был хмур и ехиден. Тот день у нас был посвящен шашлыку. Мариновалось мясо, купленное у местных пастухов, заготавливались дрова, резались лук и помидоры. В общем, пир горой. Я чувствовала себя виноватой перед Сашей. Любовь наша вновь была под угрозой. Я уже жалела, что не уступила ему.

     Разожгли костер. Ночь настала как-то сразу, словно шапкой накрыла. Горы исчезли в темноте, весь мир исчез. Остались только мы на земле, группа туристов, освещенная костром. Саша играл на гитаре, пел свои гуцульские песни, остальные подпевали. Громче всех Ирка. Очки ее счастливо взблескивали в зареве костра.
 
     Знаете, есть такие женщины-спортсменки. Их вид спорта – мужики. Наметят цель, как спортсмен высоту, и вперед. Еще и интересней, если соперница есть – слаще победа. Такие и по детским трупам пройдут, и на любое унижение перед мужиком способны. Чаще всего это либо дурнушки, либо обычных внешних данных бабы. Красавиц я не наблюдала за таким занятием. Красавицам нет нужды заниматься столь тяжелым видом спорта. Куда приятней и естественней для женщины, когда тебя добиваются, а не ты расшибаешь лоб в погоне за добычей. Для таких спортсменок очень важна демонстрация своих побед. Подозреваю, что дальше демонстрации порой дело и не идет.

     Весь вечер Ирка щеголяла в Сашиной куртке. Не всякий герой войны гордится так своими орденами, как она той курткой. Саша вел себя вяло, однако позволял ей застегнуть верхнюю пуговку на своей рубашке, положить головку на плечо и прочую демонстрацию прав на свою персону. Все наши ребята дружно ненавидели обоих.
     -  Уж лучше бы ты уехала тогда. Зря я тебя задержала, -  сетовала Света.
     Но трогательней всех был Иванов. Жалея меня, он, пожалуй, даже не радовался такому повороту дел. А впрочем, не знаю. После Сашиной напористости его робость, его неуклюжие ухаживания довели меня до того, что я разревелась, как последняя дура, когда он пошел меня провожать. Надо сказать, сердобольные товарищи, желая скрасить мое
горе, щедро подливали мне горячительного под шашлык, и потому я была изрядно навеселе. Хотя какое уж там веселье! Мы сидели с Ивановым на какой-то коряге, и я, рыдая, читала популярные в те времена стихи Сильвы Капутикян.

     Проснулась я от ясной жесткой мысли. Словно кто-то, стоя надо мной, спящей, сурово произнес: «Ты для него даже не мимолетное увлечение и уж тем более не любовь на всю жизнь. Ты всего лишь одна из многих, кем он тешит свою молодую жадную плоть и мужское тщеславие».

     Я быстро, словно и не спала, села на нарах. Бледный рассвет вползал в спартанское наше пристанище. Рядом посапывала Света. Пятки Иванова свешивались с верхних нар. Саши с Иркой не было. Я обулась, накинула штормовку, благо все остальное одеяние было на мне. И пошла.
 
     Утро обожгло холодом и сыростью. Горы плыли в тумане. Я остолбенела от неожиданной, никогда прежде не виданной красоты. Облака плыли подо мной. И снова, как в первые дни знакомства с Карпатами, восторг и спокойные возвышенные мысли завладели мною. Зачем? Зачем что-то кому-то доказывать? Зачем суетиться и соревноваться в себялюбии, когда всё так совершенно устроено в мире, по крайней мере, в природе? Но тут вчерашние Капутикяновские строчки вновь застучали в висках: «Не смеешь ты меня забыть!». Нет-нет, горы, красота, тщета бытия – я потом про это додумаю. Но сначала я должна сделать это.

     Надо было сориентироваться. Вот головешки вчерашнего костра. С этого места была видна та самая вершина. «Оставь. Успокойся. Не ходи», - убеждал меня разум и сама природа этим туманом словно удерживала от безумства задуманного. Но опять эти строчки, которые читала я вчера, уткнувшись в родимое плечо Иванова, тревожили мою оскорбленную гордость: «Смешаю все твои бумаги. Всю жизнь смешаю, может быть. Не смеешь ты меня забыть!». Да, возможно, я и одна из очень многих твоих девушек и дамочек. Да, ты тут же забыл бы меня, как неудачную попытку. Но… «Не смеешь ты меня забыть!».

     И я пошла в сторону предполагаемой вершины. Хорошо бы успеть к завтраку. Я не знала, как долго я шла. Часы я забыла в рюкзаке на приюте. Наконец начался подъем. Ноги скользили, как по маслу, по мокрой глине и спотыкались о корни деревьев. Туман стал гуще. Я карабкалась вслепую. Но я четко соблюдала первое правило альпиниста, преподанное нам Сашею (хоть какая-то польза от него): при подъеме и спуске иметь всегда три точки опоры, то есть две ноги и руку или же две руки и одну ногу. И исправно цеплялась за камни, ветки, коряги, траву. Подъем стал совсем отвесным. Порой мне казалось, что я, как муха по потолку, карабкаюсь по отрицательному углу наклона (или как там он называется у альпинистов?). Иногда, чтобы подняться на один шаг, чуть ли не полчаса приходилось обшаривать склон в поисках, за что бы зацепиться. Ветки ломались, трава выдергивалась с корнем, камни срывались вниз, грозя либо пришибить меня, либо вызвать камнепад. Повернуть назад, то есть вниз было еще страшнее, и я продолжала карабкаться.

      Я уже не думала ни о цели своего восхождения, ни о том, что мое отсутствие на приюте наверняка уже обнаружено. Я желала лишь одного: найти хоть сколько-нибудь подходящую площадку, чтобы передохнуть. Но даже крошечного пятачка, на котором можно было бы постоять двумя ногами, не рискуя сорваться вниз, не встречалось на моем пути. Лучшее, чем я воспользовалась для пятиминутного отдыха,был какой-то куст, достаточно прочно сидящий в каменистой
 земле, на котором я провисела, попеременно меняя для упора то одну, то другую ногу.
      Как я выдержала тот подъем, тот день? Так вот и выдержала, как и все мы в этой жизни выдерживаем, как и саму нашу жизнь распрекрасную. Устаешь, в конце концов, даже от собственного отчаяния. То ли открылось второе дыхание, то ли я просто отупела и перестала думать о чем бы то ни было, кроме очередного надежного куста да камня, на который можно встать без опаски. Разумеется, о возвращении к завтраку теперь смешно было и думать. И если бы ни то обстоятельство, что все это происходит одним и тем же днем, я бы могла предположить, что прошла вечность, и я успела состариться. Когда я, наконец, добралась до вершины, у меня не было сил даже на радость. Впрочем, тогда из-за тумана я даже не знала толком, вершина ли это или просто площадка перед очередной кручей.

     Наконец-то я могла не только спокойно встать на обе ноги, не только сесть, но даже и лечь. Я растянулась на ледяной каменистой земле и лежала без какой-либо мысли в голове не знаю, как долго, пока не замерзла. Я села. Туман сменился моросящим дождем. Начинало смеркаться. И тут я поняла весь ужас и всю нелепость своего положения. Я была одна, без хлеба, без крова, без спичек, без теплой одежды, без оружия в незнакомых мне горах, где водились и кабаны, и медведи. Мне даже как будто померещились дальние выстрелы, подтверждающие наличие хищников. Оставалось только надеяться, что на такую верхотуру они не забредают. И я теоретически, да и практически за дни похода знала, что предстоящий спуск еще трудней и опасней подъема.

     Зачем я сюда залезла? Чтобы что-то доказать какому-то ничтожному инструктору? Вот так и всегда в жизни: доказывая кому-то что-то, лишь убеждаешься в собственной глупости. Самые мудрые люди никогда ничего никому не доказывают и не выясняют отношений.

     О еде я старалась не думать. Одни сутки голодания – пустяк. Куда страшней была перспектива промокнуть и заболеть. Да и вообще остаться тут навеки. Мне так стало жаль молодой своей жизни, столь глупо загубленной. В те минуты я не думала ни о любви, ни о Саше, ни о любимой своей гимнастике. Я думала о маме. Мне-то ладно, я умру, и мне не будет ни хорошо, ни плохо. Но как станет жить она со своим горем? Почему, карабкаясь на эту треклятую вершину, я думала о чем и о ком угодно, но только не о ней? Слезы лились и лились в скудную каменистую землю. Каким блаженством, каким верхом цивилизации казался отсюда приют Брецкул с нарами и соломой. Само слово «приют» было теплым и человечным. Как там наши ребята? Наверное, затопили печь. Что-то они думают про меня? А ведь они, наверное, переживают за меня. Как же я раньше не подумала об этом. Ведь они наверняка ищут меня. Пожалуй, не одной себе я усложнила жизнь. Похоже, инструктор Саша и впрямь запомнит меня навеки, если я погибну тут на вершине. Но лозунг «Не смеешь ты меня забыть!» уже не согревал меня.

     Проснулась я от утреннего холода. Солнце уже всплывало над Карпатами. Дождя не было. Туман облаками уплыл вниз, к другим горам, куда ниже моей вершины. Никогда, не прежде, не потом, не видела я ничего более величественного, чем та панорама. И тут я глянула под ноги. И остолбенела. Под солнечными лучами в бриллиантиках росы сияли серебряные звезды эдельвейсов. Я не заметила их вечером в сумерках. Да, признаться, вчера я просто про них забыла, забыла о цели своего путешествия. А может, это, действительно, вчерашние мои слезы поросли эдельвейсами, как в той легенде.

     Вдруг звук осыпающихся камней привлек мое внимание. Словно кто-то карабкался на вершину. И я физически ощутила, как волосы встали у меня на
голове. Медведь, кабан, волк? Уже слышалось сопящее дыхание.
 
     Очнулась я оттого, что кто-то бил меня по щекам. Резкая вонь нашатыря окончательно вернула меня к жизни. Миша, инструктор соседней группы, склонился надо мной.
     - Живая.
     - Да уж коль сюда вскарабкалась, то уж куда как живая, - сказал кто-то. Это был парень из Мишиной группы. – Чаю дай.

     Миша проворно открутил крышку термоса, налил чаю, густого и приторного от сгущенки. Отломил шоколад. И голод, именно голод окончательно вернул меня к реальной жизни. И я заревела. Голубой пластмассовый стаканчик прыгал у меня в руках, проливая чай на колени. Я вся дрожала и стучала зубами, хотя уже не было холодно.
 
     - Ну-ну, - похлопывал меня Миша по плечу, - поплачь, поплачь. Не сломала ничего? Руки, ноги.
 
     - Нет, кажется.
     Меня обмотали ремнями, прицепили карабинами к каким-то веревкам, заставили надеть перчатки. Парень спускался первым, за ним должна была отправиться я. Миша страховал меня сзади.
 
     - Миша, подождите минуточку. Отвернитесь только. Я быстро.
 
     - А. ну давай. Только без фокусов. -  И он на всякий случай подергал веревку, проверяя, не отстегнула ли я карабин.

     Я быстро, как только он отвернулся, сорвала три самых крупных красивых эдельвейса и спрятала в карман штормовки.

     Спустились мы, как мне показалось, стремительно быстро. Благодаря опеке моих спасателей, мне только и оставалось, что нестись вниз, держась за страховочный канат. Только камни горохом катились из-под наших ног. И если бы не канат, я наверняка свернула бы себе шею.

     Внизу нас ждали сторож из приюта и Иванов с биноклем на шее.
     - Ничего не сломала? – встревожено поинтересовался Иванов.
     - Кажется, не сломала.

     - Кажется! – почему-то разозлился сторож. Распустили вы своих баб. Но зато уж при работе – лоботрясов по горам водить.

     - Ладно, Палыч, не ворчи. Радоваться надо, что нашлась девчонка, живая и непереломанная.

     Меня заставили выпить спирта.

     - Для профилактики простуды, - назидательно поднял вверх палец Миша.

     Все натужно закашляли, изображая простуженных, и, поскольку моя доза была непосильно велика, друзья и тут пришли на выручку.


     На приюте женщины из двух групп встретили нас тушем, исполняемым на котелках и кастрюльных крышках. Обед был отменным и повышенно калорийным, особенно для меня. Откуда-то еще взялось «профилактическое» средство. Короче, было весело.
 
     - Нет, вы подумайте, одна, в тумане, без снаряжения да еще и по южному склону, - в десятый раз сообщал Миша подвернувшемуся собеседнику. – Надо предложить Григоренке, чтобы он зачислил ее к нам в спасательный отряд штатным работником. Ты мне одно скажи, - поворачивался он ко мне, - зачем ты туда полезла? Не хочешь при всех – отойдем в сторонку.

     - Ясное дело, зачем, - не выдержал Палыч, - эдельвейсы там. Этот-то, небось, натрепался про эдельвейсы.

     Но на его бурчанье никто не обратил внимания, кроме меня.

     Саши, между тем, на приюте не было. А все были так заняты благополучным прибытием моей персоны, что ни про кого больше и не говорили. Сама же я не хотела ничего расспрашивать. Ирка держалась тихо, незаметно. К великому моему огорчению обнаружилось, что один эдельвейс из трех сломался.
 
     К вечеру все забеспокоились в ожидании Саши с отрядом. На поиски меня, как выяснилось, отправились два отряда: один с Мишей во главе в сторону Ясиней, второй вперед по маршруту. Тогда, поздно вечером, на вершине, мне не просто померещились выстрелы. Это в поисках меня палили из ракетниц. Но из-за тумана я ничего не увидела.

     И вот когда уже смеркалось, наконец, показались и остальные мои спасатели. Еще издали беспокойным  взглядом Саша отыскал меня, и облегчение и одновременно ярость вспыхнули в его маленьких черных, без зрачков, как выстрел, глазах. Все расступились и молча наблюдали, как он приближается ко мне.
     - Отомстила?! Молодец. Поздравляю, - процедил он сквозь зубы.
 
     Я онемела. Всё, действительно, выглядело так, как он говорил. О, как глупо! Надо было немедленно что-то делать. Оправдываться? Нет! И тогда я вынула эдельвейс из кармана и протянула ему.

     - Это тебе. На память. Чтобы не забывал.

     Он с ужасом, словно я дарила ему змею, глядел на серебряный цветок. И все-таки взял его. И я пошла прочь.

     - Дура! Шизанутая! Да кто ты такая, чтобы тебя помнить! Да у меня таких, как ты…
     - Саша! Саша! – металась возле него Ирка.

     - Да пошла ты! Тебя еще тут не хватало! – досталось и ей. – Будешь снята с маршрута! – крикнул он мне вдогонку.
 
     Я не придала значения его последним словам. Но он исполнил свою угрозу. Говорят, Миша убеждал его не делать этого. Обещал лично договориться со всеми, чтобы история эта  не дошла до Рахова, до начальства.
 
     - А где гарантия, что она еще чего не выкинет? Влюбленная баба страшнее танка. А вдруг с горы бросится. А мне потом за решетку из-за всякой дуры?!
 
     Наутро мы покидали Брецкул. Палыча я нашла по звуку. Он колол дрова за сараем.
     - Простите, что я хлопот вам задала.
     - А? да ну, чего там. Работа наша такая, - пробурчал он в бороду, присаживаясь на бревне.
     - А как вы догадались про эдельвейсы?
     - И не только я. Шурка еще. Он тебя всё в бинокль высматривал.
     - А-а, Иванов, - догадалась я.

     - Ну Иванов ли, Петров, не знаю. А что ж мне и не догадаться было, коль я сам по молодости туда лазал. Тоже за ними. – Он с удовольствием, взасос, затянулся папиросой, видимо, вспоминая своё. – Только не тому ты его подарила. Дурной он мужик. Хотя, что ж, оно и понятно, любовь зла.


     До Рахова с официальным письмом о снятии с маршрута сопровождал меня Андрей, староста нашей группы. Иванов и Света тоже отправились с нами. Саша восстал против такого самовольства, но Света, спокойно и презрительно глядя ему в глаза, сказала:

     - Товарищ пионервожатый, я женщина пожилая, у меня ноги болят по горам скакать. Не отпустите – понесете меня на руках. А Шурика я беру в качестве моего помощника.

     Поостывший после вчерашней истерики Саша благоразумно уступил, поняв, что с ней не стоит связываться. Сначала мы шли все вместе. Я все ждала, что он
передумает и отменит свое решение. Но вот тропинку пересекла дорога. Саша остановился и стал объяснять Андрею, как добраться до станции. Затем, не взглянув на меня, повел отряд дальше по дороге.
 
     В Рахове очень удивились нашему прибытию, письму и факту снятия с маршрута. Видимо, такое бывало нечасто. На львовский поезд провожали мня все втроем. Света была необычно ворчливой и все по-матерински поучала меня, куда поставить чемодан да спрятать деньги, чтобы не стащили. И только сейчас, вспоминая, я понимаю, что так обычно ведут себя самые добрые и самые нежные люди при прощании да еще на детских утренниках, тем самым замораживая в себе рвущиеся наружу слезы. А у Иванова был такой растерянный и печальный вид, словно… словно он наконец-то понял, каким образом попал тот злополучный кирпич в его рюкзак. Да, мне всегда везло в дружбе и не везло в любви.


     А ведь он и вправду не забыл меня. Узнала я об этом случайно. Нет, как хотите, а все-таки кто-то руководит нами, нашими судьбами и порой посылает какие-то знаки и сообщения. Лет десять спустя довелось мне разговаривать с женщиной, только что вернувшейся из поездки по Карпатам. Судя по всему, путешествовала она по тому же маршруту. И вел их по горам Александр Золтанович. Да, конечно же, тот самый Саша. И вел он себя абсолютно так же, как и прежде. Выбрал из группы самую молоденькую и глупенькую девушку и так же, как со мной, ему не хватило терпения сохранять ей верность двенадцать дней похода. И так же, как я когда-то, девочка та любила его самозабвенно и много плакала.

     Показывал он туристам и ту вершину, на которой растут эдельвейсы, цветы любви. И как бы между прочим Александр Золтанович поведал историю о том, как одна из подопечных его туристок, будучи хорошей гимнасткой, украдкой забралась на эту гору и принесла ему эдельвейс на память о ее любви к нему. И он вынимал из специальной коробочки серебряный цветок. И все Ахали, разглядывая издали.

     А у меня ведь тоже остался эдельвейс. Давно не вспоминала я эту историю. Сначала, просто, запретила себе вспоминать. Как Катюша Маслова у Толстого, помните? Ну а потом и вправду потихоньку забыла. Отболело. А сейчас, вспоминая, нет у меня ни злости, ни обиды на него. И не сожалею я о той своей любви. Все равно хорошо, что она была. Мы, способные любить,  счастливее тех, кто так и не научился любить никого, кроме себя.