28
Елизавета Михайловна сидела за столом. При моём появлении нервным движением поддёрнула рукав платья, приняла позу томительного ожидания. Разительно она отличалась от той женщины, которая совсем недавно нас убеждала, что всё будет хорошо. В прорабке Елизавета Михайловна выглядела измождённой, словно тащила на себе груз, который на неё взвалили не спрашивая, а груз – неподъёмный.
Нет, всё-таки, коль всевышний предопределил каждому из нас жизненный путь, то нечего требовать ещё и кротости. Суждено получить счастье в жизни земной — жди, не рыпайся, не прилагай чрезмерных усилий.
Мне не раз приходилось гнуться под, казалось бы, непосильной ношей. И я несколько раз находился под впечатлением, не сомневался, что дальше будет лишь хуже. Тогда мне было совершенно ясно, что стоит на шаг шагнуть вперёд, даже не вперёд, а просто сдвинуться с места, как последние силы покинут, и в последнюю минуту, которой ни у кого не бывает, так как за ней отсчёт времени не ведётся, знания жизни окончатся.
В такую минуту я начинал медлить, прикидывать, что и как, выгадывать, отодвигаться в сторону. Почему-то в ту минуту я пытался осмыслить мир не в общем целом, а вычленял своё состояние. «В целом» ко мне не подходило, любая надежда - она применительно только к себе. Молчание красноречиво. Некая призрачная надежда, тешившая меня в молчании только что, начинает растаивать без остатка.
Елизавете Михайловне я бы лет тридцать с хвостиком дал. Хвостик чуть длиннее. Чуть больше, чуть меньше. Хвостик не кошелёк — кому надо, найдёт.
Не в этом дело. Наша начальница, женщина с отпечатком суровой устойчивости, внешне, на первый взгляд, холодная, но вот же, угадывалась в ней тихая, неброская привлекательность. Глаза у неё без стыдливости. Слабая улыбка поползла и остановилась.
В голове у меня определённо всё смешалось. Я ни о чём спорить не буду. Прорабка не то место.
Жест, каким она поддёрнула рукав платья, был плавным, не лишён изящества.
Да, Елизавета Михайловна деловая, самодостаточная, предполагающая надеяться на себя саму натура, но, случись что, попади она в трудные жизненные обстоятельства, я даже не предполагаю, какими они могут быть для этой женщины, она не отвергнет, почему-то так подумалось, мою помощь.
Откуда такая уверенность, так не могу забыть тот взгляд, каким она окинула меня, когда толпа бузила насчёт невыплаты зарплаты.
Замер от сладкой надежды, жду, спустя миг откроется особая правда. Откроется, и, прежде чем растворится в сутолоке дня, я успею разглядеть её, наполниться ею, может быть, упьюсь ею. Минута обещала быть восхитительной. Пол ведь не шатается, колокола в набат не бьют.
- О чём я хотела с тобой поговорить?- Елизавета Михайловна потёрла лоб. Мне её высказывание «с тобой поговорить» - бальзам на сердце. Я внутренне подобрался.- Денёк какой-то суматошный. Управлению базу в Ярсе строить предлагают. Вот об этом я поговорить с тобой хотела. На пару-тройку дней мне нужно слетать туда для ознакомления. Само собой, сопровождающий мне нужен…Вы,- Елизавета Михайловна помедлила,- ты не мог бы меня сопроводить?
Предложение было не то, что неожиданным, в это утро могло произойти, как говорится, чёрт те, что и сбоку бантик, самое невероятное, тем не менее, я опешил.
Голос Елизаветы Михайловны звучал сдержанно, почти бесстрастно. Звучание голоса можно объяснить свалившимися тяготами-проблемами последних лет. Прибитость человека, особенно женщины, отмечается по тому, как она о внешнем облике заботится.
Елизавета Михайловна не махнула на себя рукой, но, в какой-то момент, видимо, посчитала, что простого приличия, как в одежде, так и во внешности, на работе ей хватит. Джинсы, джинсовая юбка с кофтой, немудрёное платье, пуховик. Волосы, собраны в «хвост» на затылке, скреплены обычной резинкой. Разных косметических ухищрений на лице нет. Ну, подкрашены губы.
Она не из породы людей, которым только брать, брать, но чтоб от себя не отдавать.
Мне кажется, Елизавета Михайловна многозначительно посмотрела, страшно сделалось. У неё такое выражение лица, будто она нашла долгожданный клад и теперь пытается скрыть свою радость, но это ей плохо удаётся.
Голоса в моей голове вступили в схватку. Почувствовал желание какой-то перемены. Свободы от чего-то и стремление куда-то. Минута хорошая, но нужны ещё большие подкрепления этой минуте. У нас ведь как: если хорошо, так надо ещё лучше.
Женщина, понятно, ради собственного удобства, ради простоты, ради впечатления в подобной ситуации предпочитает не демонстрировать всё, чем её одарила природа. Что она делает каждый день, тому изыски не нужны.
Отбросив с лица выбившуюся прядь волос, Елизавета Михайловна пристально посмотрела на меня. Потом вздёрнула подбородок, отвернулась к окну. О каких-то хороших манерах тут говорить не приходится. Да и где каких-то хороших манер набраться среди нас, обалдуев, «людей с улицы», через слово, для скрепления предложения, неприличности говорящих.
Может быть, своим молчанием она мою совесть заставить заговорить хочет? Я ведь, как понимаю, должен чему-то согласиться. А как же мой отпуск через неделю?
Молчу, и этим веду себя двусмысленно. Никто не уверит меня, будто поступаю неправильно. Я вообще никак не поступаю. Защитная реакция пробудила раздражение. Так всегда бывает, когда чего-то не понимаю. И именно в такой момент легко осудить кого угодно. Вероятно, в это мгновение, того, кого я осудил, уже осудили многие. И с осуждением так, и с любовью так же обстоит, и одобрение,- это всего лишь высказанное убеждение. А слова никому не принадлежат. Слова – это голос высшего разума. И рычат они, и лебезят ими.
Внезапно пробуждаюсь с таким чувством, будто прошла целая вечность. В теле истома как перед переменой погоды. Я не хочу себя торопить.
Смотреть на женщину сверху вниз, не проявляя понимание, не хорошо. Прямолинейность, вообще, препротивная штука. Очищением тут не пахнет. Досада захлёстывает.
Невольные, какие-то глупые мысли лезут в голову.
Закрываю глаза, в голову лезет дурь. Тварь неустанно начинает кружить, то опускается ниже, то превращается в точку. Мне кажется, будто слышу шорох её крыльев.
Надо бы соглашаться, но смутное недоверие, подобно червячку, грызёт внутри свой ход. Тот, кто с ходу соглашается, на него положиться нельзя. Тяну время.
Я бы не сказал, что мне несвойственно плыть в потоке недоверия. Ничего определённого не утверждаю. Всюду теперь подстерегает опасность. О своих мыслях-страданиях помолчу. Кто кричит об этом, тот корыстен. Интересно, когда меня отметили, когда взяли на заметку, я чем-то рискую? Без риска шампанского не пить. Бутылка может в руках взорваться, да и открыть пробку – непросто.
Бередят мысли мою голову.
Какие-то вещи решаются раз и навсегда, решаются разом, однажды названные своими именами, они прочно остаются лежать в своей нише. Какие-то несуразности друг с другом сплавляются намертво. Вообще-то, я глух к доводам, касающимся азбучных истин. Мне очевидное долго разжёвывать не надо.
Сопоставляю «за» и «против». Возможно, я всего лишь демонстрирую борьбу самого с собой, хотя никакой борьбы и в помине нет. Считаю, что пользу приносят лишь те, кто, раскорячившись, одной ногой стоит на одном убеждении, на «да», например, а другой – попирает противоположное «нет». Играть, и нашим, и вашим,- смекалка нужна, это не поспешно принимать решения, подчас без достаточных оснований.
Хорошо бы музыка заиграла. Не бравурно, не весело, но и не траурный марш. Мне подошла бы та, которая горечь с души сбила бы, я предчувствую, что скоро умру.
Метнул взгляд на Елизавету Михайловну. Собственный интерес нужно внести в отношение. Не дай бог вслух высказать такую ересь: и согласиться сходу, и отказаться, поспешностью накликать немилость можно. Вслух такое говорить не хочу. Раз живу в раздвоенном мире, то всё, что определённо не утверждается, всё опасно вдвойне.
Интересно, как бы повела себя женщина, если бы сотую часть моих размышлений сумела бы прочесть? Вот, из-за этого и не смотрю при разговоре в глаза собеседника. Кто знает, какими способностями обладает человек. Я – азиат.
В девяностые годы, когда и астрологические книги начали печатать, и разные оккультные предсказания с таблицами и выкладками появились, я вычитал и высчитал, что родился в Полинезии и был плотником. Вот и работаю строителем, предназначение выполняю. Азиату, читал, не принято смотреть в глаза собеседника. Азиату не принято оправдываться.
С самыми благими намерениями начинаю размышлять, забываюсь, и потом начинает нести в такие дебри, что ход мыслей и итог, и всё-всё заставляет оправдываться.
Не чувствую никакой радости от жизни.
Лицо женщины – всё равно, что зеркало. Оно дразнит воспоминаниями, в нём скрыт отблеск ушедших дней. Лица скольких застряли в памяти? Что-то же в каждом находил, а иначе, зачем всё помнится?
Мимоходом посмотрел – одно проявится, пристальнее всмотрелся – не только свой прежний образ увидишь, но и то, что принято называть атмосферой, которая только часть тайны показывает, не раскрывая ничего до конца.
Не смотрю, но краем глаза всматриваюсь в лицо. Не изжить неприятную привычку изучать лица. Мысль, она как зловещая птица: неизвестно откуда прилетает на целлофановых крыльях, высоко-высоко поднимается и пикирует, стремясь клюнуть. И сил нет, от неё отгородиться.
А ведь есть такие люди, которым всё по фигу. Их способностями нельзя не восхищаться. Катится мир в пропасть, пофигист не только не попытается остановить, но он ещё и подтолкнёт, и стыдливо отвернётся. А нытик застрахуется своим нытьём, и уйдёт от ответственности.
Не знаю, откуда, почему и как начинаю видеть новыми глазами. Не в смысле, что кто-то глаза мне поменял, а промыли их, чего-то накапали, способностью переводить стрелки, вроде как, наделили.
Вопрошающая неуверенность в них поселилась. Её можно принимать за симптом взросления,- это в сорок лет-то? Скорее, позднее прозревание у меня. Не понимаю, кто переводит стрелки?
Только-только вроде успокоюсь, бац, всё обратное действие возымеет, ныряю против своей воли в омут непонятно чего, тут же выныриваю. И под иным углом зрения смотрю на очевидные вещи. И такое не сейчас открылось, такое с детства. Получается, что я рано понял, для чего рождён.
По неведомой причине отпущена такая способность для того, чтобы сделать больше. Вот же, и эта женщина за столом предлагает сделать больше!
Непонятно только, что я должен сделать больше? Больше работать, больше любить, больше путешествовать, больше ломать голову над очевидным? Сплошное недоумение.
Как оказался я ни к чему не привязанным? Не понятно, никак не разберусь, чьими глазами на себя смотрю? Мои глаза не усматривают в моём состоянии подвох.
Становлюсь слабонервным, цепляюсь к каждому пустяку и раздуваю из него проблему. Оказывается, мне любой порядок не по душе. Несчастный я.
Плохо вижу, зато слышу прекрасно. День просто нехороший, неудачный день.
Чтобы чего-то добиться, надо много работать. Надо уметь подсунуться. Так стимула нет, зарплату не платят, чтобы подсунуться.
Один я – тьфу, на мне в морду и утрись. А если буду сопли распускать, то, глядишь, их и съесть заставят. Много чего поглотать в жизни пришлось. В своё отношение ко всему собственный интерес вносить надо. От своего отталкиваться надо. Полёта жаждет душа.
Строптиво начали дёргаться уголки губ. Что-то назревает. Того и гляди презрительно-высокомерно брошу взгляд.
Так не стой столбом, маши руками, может, взлетишь.
И с чего всё чаще гнетущее чувство охватывает, будто жизнь замерла на месте или, хуже того, распадается на куски, и клочками, кусками возвращается вспять. Никто этого не замечает, это только моё ощущение. Это ощущение становится опасным, бог знает, к чему оно подтолкнёт.
К чему подтолкнёт?! Подвиг какой-то совершить намереваюсь. Ага, на амбразуру кинусь. Смешно. Главное вычленить надо. Оттолкнуться от главного надо. Назвать вещи своими именами. Не блефовать. Это может показаться пустяком, но позитива не вижу.
В вагончике повисает глубочайшая тишина.
Вместо того чтобы действовать быстро и решительно, я начинаю фантазировать, рассусоливать, потом, глядишь, и не могу вспомнить, с чего всё началось.
Корить самого себя бесполезно. Свои оплошности не с первого раза и отметишь, а отметил – обзавёлся тревогой. Тут и давление поднимается, и сердце давить начинает. Проклятый мой удел – вносить тревогу.
Не нужно меня интриговать, я всего-навсего работяга и ещё вопрос, такой ли уж твердокаменный. Если есть в этом необходимость — пожалуйста, всё, что в моих силах.
Но ведь что-то я должен сделать. Откуда лезут эти пугающие слова?
Что-то будто оборвалось внутри. Дзинь… Будто струна порвалась. Все ощущения рассеялись Пусто. Не покидает настороженность.
Всё мелькает мимо и мимо. И хотел бы понять происходящее, да не дано. Действительность не так проста, как кажется. Поистине речь вести надо о раздвоении, о двусмысленности.
Вижу две Елизаветы Михайловны. Одна, как у нас говорят, конь в юбке, другая, - другую я никак понять не могу.
Вроде бы и я один, но «люди», так принято теперь выражаться, обступают со всех сторон, суют свои длинные носы во всё, создают определённое мнение. Мнение одного расходится с мнением другого, а третий перечит двум первым. А за что-то ухватиться надо. Общественное положение не на последнем месте должно быть. Одним словом, одним неловким выпадом можно разрушить всё.
Пускай никто не пытается уверить, будто с одного взгляда сумеет раскусить меня. Уж я знаю. В глаза все горазды сочувствовать, даже всплакнут на груди, а отвернёшься — осмеют.
Защитная реакция, словно добавка приправы в котёл с кашей, пробудила раздражение. Мои грехи велики и многочисленны, но они умрут вместе со мной. Всё-таки, никому нельзя позволять относиться к тебе, как к пустому месту. Отбрёхиваться надо уметь. У меня впереди отпуск.
И, во-первых, это, и, во-вторых, и, в-третьих.
Тот, кто говорит, что не имеет греха – обманывает себя.
Я не собираюсь утверждать, что прав или, наоборот, не прав; больше того, я никогда не считал, будто цель оправдывает средства. Но всё же не могу не признать, что делаю всё, чтобы не быть хуже других.
Печаль почему-то навалилась. Я не тщусь изобразить из себя настоящего мужчину, эдакого рубаху-парня, которому море по колено.
Если наступит такой момент, когда надо будет отчитаться за каждый свой поступок, думаю, испытывать неловкость не придётся. Это касается и женщин, и отношения к работе. Неинтересны мне люди, которых не привлекают женщины.
Уж точно, если мне человек неприятен, если, я знаю, что он последняя скотина, кто заставит меня с ним лобызаться? А если для дела надо? Вот оно, я, прежде чем шагну, пару раз ногой подавлю, твёрдо ли то место, куда ступить собрался.
Что толку от моего негодования и насмешек? Что случилось — то случилось. Все сбилось в комок, всё потом разлетелось в разные стороны. Даже ночью нет спасения.
Странный внутренний холодок пробежал. Я внутри, я часть, я не могу выйти за предел, сдвинуться наружу на дюйм.
Живу, то есть, всё делаю в своём темпе. Может, это имеет какое-то сходство с коровой, пережёвывающей жвачку, покажется кому-то проявлением равнодушия, но в этом заключается моя надёжность и действие наверняка. В любой сложной ситуации рассчитывать на себя надо.
«Лечиться тебе надо,- почему-то подумалось.- К психиатру на приём запишись. Успокоительные таблетки купи. А лучше всего раз в месяц расслабуху делай – напивайся всерьёз».
Пить меня, во всяком случае, не тянет. Блаженный бессребреник. Иудушка.
Сердце кольнуло. Сердце человека тоже двойственно: качает кровь и любит. Одно с другим никак не должно совмещаться, но вот же – совмещается. Разобраться бы, в какой момент любовь зарождается? Если сердце – насос, то прокачка крови происходит, когда поршень вниз идёт, а когда тянешь рукоятку наверх, в этот момент и подступает к горлу что-то, захватывает сердце, впускается свежее чувство. Начинается разговор на языке, который понятен двум, друг другу.
Молчу, но не забываю одним глазом следить за Елизаветой Михайловной.
Елизавета Михайловна снова убрала упрямо выбившуюся прядь за ухо. Мне всё больше хочется смотреть на её лицо. Признайся в этом, ей, скорее всего, будет неприятно такое слышать. Это будет проблемой. Хотя, любую проблему можно преодолеть.
Не глядя, Елизавета Михайловна почувствовала мой особый взгляд. Приметлива она. Нет, она не повернула в мою сторону голову. Будто стою и сплю. В этом состоянии поражаюсь всему сильнее, чем в реальности
Женщина начала стягивать свой «конский хвост» резинкой. Как-то выпрямила спину, любопытство в глазах сменилось полубессознательным желанием отгородиться. Она даже закрыла глаза. Глаза закрываются тогда, когда не хочется увидеть предел. Мне на это возразить нечего.
Женщина вдруг поняла, осознание непредсказуемо, её слова могут быть истолкованы по-другому. Слова, которые идут из самого сердца, их невозможно выразить словами.
Поддразнивающий тон всегда служит защитой от встревоженности. Встревоженность – состояние половинчатое. Что и как,- во многом ничего не смыслю. Этим хвастать не буду. А вообще, есть ли смысл чем-то хвастать?
Выйду вот я из вагончика, и объявлю мужикам, что Елизавета Михайловна меня выбрала в качестве сопровождающего. Всё равно как тот миллионер, который для банкета или деловой встречи смазливую секретаршу нанимает за деньги.
Чем, интересно, Елизавета Михайловна со мной расплачиваться будет? Интересная мысль. Неважно, что под этой мыслью прячется. В моём случае, главное, не продешевить. Получить как бы повышение по статусу. А что принять за точку отсчёта статуса? От Елизаветы Михайловны исходят флюиды – они-то, незримые, и есть начало отсчёта.
Я готов. Ехать – так ехать. В Ярс, так в Ярс. Куда, зачем,- не всё ли равно, значение имеет лишь определённый смысл. Для меня, для Елизаветы Михайловны, для всех. А кто они такие эти «все», на которых оглядываться надо?
Все — они достаточно хитры, чтобы облапошить. Все — достаточно ли знаю их?
Все – они, по крайней мере, меня не интересуют, всем просто нужно разъяснить некоторую очевидность. Но ведь «все» разрешают проделывать определённые действия. Я работаю со всеми, живу рядом с ними, хорошо, что не внутри них, я ценю всех за сговорчивость. Нет по отношению ко всем возмущения.
Позёр. Проникнуть в тайну всех не могу. Всех я не видел безудержно радостными или уж настолько печальными, что тянуло плакать.
Почему? Да потому что живём в такое время, когда от иллюзий пшик остался. Казалось бы, надо принимать происходящее таким, какое оно есть. Изменить ничего нельзя, как в песне поётся: «…Надейся и жди». В этом «жди» можно купаться до посинения.
Я нахожусь в круге. Меня нет вне этого круга. Мною очерчен круг и Елизаветой Михайловной. Я существую только частью этого круга, частью самого себя и элементом женщины.
Положение каждого изменилось, а иллюзии, а надежды, что кто-то возьмёт за руку и в рай приведёт, не исчезли. Опять тут пресловутое «надейся и жди» уместно. Но ведь и пальцем надо пошевелить. Добрый я.
Принимаю за доброту своё безволие. Жаль, такие, как я, будущее настоящим не делают. В союзе комсомольцев состоял, в союзе профсоюзников, в обществе ДОСААФ, платил взносы Красному кресту. Всё это без следа сгинуло. Осталось мне в общество особых неудачников вступить, в ООН, оно во все времена процветает. С удостоверением такого общества можно с безопасностью самоотречения наблюдать за происходящим в стране.
Почему бы не сменить иллюзии? Пластинку на патефоне переставить,- труда не составит. Это, казалось бы, легче всего проделать, стоит раскрыть глаза. С закрытыми глазами человек видит лишь то, что хочет видеть.
Мелькнула и исчезла мысль, не худо бы перенести какое-нибудь суровое испытание, мучение, гонение, что-то в этом роде, опираясь на собственную силу духа. В душе мечтаю об ударе судьбы. Воображаемо я готов на всё. Теперь же, когда угроза зримо осуществлялась, от сочинённого бесстрашия следа не осталось.
Проклятая действительность. То, что вижу, что чувствую, что ем, что мне подсовывают, в чём обманываюсь, за этой оболочкой скрывается истинное положение вещей. Истинное положение никого не устраивает, подавай то, что удобно в данный момент.
Удобно, чтобы всех и каждого привлекли на свою сторону с помощью жизненных благ. Каждый бы богатей отщипнул толику, поделился бы украденным у государства, как бы добро было.
Хорошего при Советах было мало, не изведали мы там сладкой жизни, суррогатом нас пичкали. А вроде, как и довольны были. Не трясли друг перед другом своим достатком. Так и никто не спрашивал, довольны мы или нет. Работали, делали, что велят. Так и теперь никто ничего у нас не спрашивает. А зависти больше, больше злости, больше нетерпения.
Чудно. Ничего не поменялось. Тот же песок, то же небо. Воздух, вода, дома, дороги – всё прежнее. Сопки на горизонте. Разве, может, вопросы, задаваемые, каверзнее стали? Разве, может, более глухими стали те, к кому молитвы наши направлены? Они, все теперешние правители, надменно снисходительны ко всем блошиным укусам с нашей стороны, они требуют от нас свыкнуться с новыми реалиями. Во время войны укусы вошебойками изводили. Теперь – контракт, по окончании – чеши грудь, пиши письма, не угодил – дуй на все четыре стороны. Это, по мнению «новых русских», наилучший выход. Не надо показывать своё страдание. Вороны не пристанут к стае павлинов, не уживутся в ней. И с бубнящими индюками будут не в ладах.
Моё поведение – поведение обиженного школьника. Я себя к русским отношу, хотя понамешано кровушки во мне всякой. Не зря ведь говорят, поскреби русского, откроется татарин или еврей.
Нас, русских, считают примитивными и добродушными, с поздним зажиганием. Будто не понимаем ничего, и одновременно воображаем, что от нас что-то зависит, что всё в полном порядке, что мы сохранили в сердце истинную русскость. А что означает эта русскость? Терпение, умение выживать, где другой народ враз окочурится или нетерпимость и постоянная оскорблённая мина на лице?
Не связана ли пресловутая «русскость» с привычкой в любом безысходном положении говорить «нет»? Это «нет» вот и сжирает с потрохами.
Гордости нищего в нас много. Куда там, голову склонить. Дух не позволяет. В моём-то случае, о какой-то духовности речь глупо вести, тем более о стремлении поучать. Почему-то подумалось, ничего бы такого, типа проявления недовольства не возникло бы, если бы нас всех щедрее кормили.
Неожиданно ощутил, как воздух весь ожил, запульсировал, словно наполнялся таинственным ритмом неустанного сердцебиения. Что-то послышалось. Я вздрогнул, покосился назад. За спиной ни звука, ни признака жизни. Наглухо застёжка застёгнута. Не хватает у меня решительности длинно потянуть застёжку вниз.
В воздухе послышалось жужжание. Поднял глаза – ни мухи, ни пчелы.
Время терпит до той поры, покуда жизнь не обесценится. Всё происходит по служебной необходимости. И бунт наш от излишка раскрепощённости сил.
Чего бы мне хотелось? Идеала. Нет его, вот и пропал в глазах блеск. От неуверенности в будущем идеал пропал, от сознания того, что жизнь вовсе не бесконечна. Молчит во мне дух русскости. Он ведь не бальзам, который можно из бутылки влить в себя. Мужики и пьют, ищут бутылку с нектаром жизни.
Унылый дух нутро сушит. Что-то может продлить жизнь, что-то может добавить весёлости, но это «что-то» не в силах исцелить, сделать здоровым организм. Подумалось, что это «что-то» напитавшись дрянью, рано или поздно начнёт изливаться, изменит меня, и ничего от меня не останется
Мне всё время казалось, что я любил только одну женщину. Память накопила сотни кадров, склеивая которые, могу целую ленту образов прокрутить. И те картины только мне принадлежат. Никто о них не знает. Только я могу их представить.
Мне всё время казалось, что этих воспоминаний хватит на всю оставшуюся жизнь, что я не предам, не променяю их ни на что. Я не знаю, где хранятся воспоминания, в голове, в сердце, в тайниках души, но одно понял, если воспоминания умерли,- всё остальное не имеет значения.
Выбивать воспоминания можно другими женщинами, можно удариться в загул, можно срываться с одного места, чтобы всплыть где-то в другом мире. И бывают минуты, когда становится ясно, что нет средств, рану кровоточащую залечить.