26
Зубов, ради острого словца, не всегда думавший о последствиях сказанного, юморивший по делу и просто так, согласно «сучности» своей душонки, часто ввязывался в спор. Он с виду прост, а на самом деле хитрее десяти евреев. Знает всю правду, но прикидывается дурачком. Сыплет фактами, переходит на личности. Водит оппонента за нос. Но спор у него всегда выходит какой-то странный. Хотя, каюсь, мы испытывали, чуть ли не чувство благодарности, за кажущуюся грубоватость Витька. Свой он в доску, не какой-то там вшивый интеллигент. Он озвучивал нашу правду.
Это Витёк выдавал: «Со стола не всё в рот попадает. Не люблю, когда мне в рот смотрят, если водку пью. Трусь не трусь, человек не гусь, голову под крыло не спрячешь. Чёрт оставил моду, а сам ушёл в воду».
Витек для нас был что-то вроде фокусника со шляпой, наполненной разными объяснениями, и какое он вытащит в ту или иную минуту – не суть важно. Форма должна наполниться смыслом.
Я при всём желании не могу поставить себя на его место. У меня всё получится с переплатой. У меня лишь две возможности: предложить больше или послать к чертям. В теперешней ситуации я бы послал всех к чертям.
Спор Зубова – это попытка навести мост над провалом, над которым все мы повисли, брошенные непонятно кем на произвол судьбы. Все, вроде бы, хотят добра, но, как говорится, добро добру – рознь. Вот и перетекал по Витьку электрический ток, и мы подзаряжались, время от времени. Не прокисать же совсем.
Космический корабль под названием «Россия» в полосу невесомости залетел: ни верха, ни низа, всё вперемешку,- всё в равной степени и верх и низ. Из памяти ничего не ушло, память цепко схватывает, навек оттискивает в себе жесты, какие-нибудь характерные словечки. Сегодня ничего не вспоминается.
Никак из головы не идёт трудный вопрос: что такое любовь? Любовь не вообще, а конкретно. Что, собственно, любят. Тело, душу женщины, или всё вместе? Это касается и Родины.
Есть привычки, есть сочувствие, есть много чего.
Что касается женщин. То лучше иметь их двух — одну для домашних дел, вторую… для утех и сброса негатива. Вторая, конечно, обойдётся дороже.
Я нервничаю? Нервничаю из-за того, что никак не могу постичь тайну? Не могу жить без тайны. И с тайной не могу. Пытаюсь угадать. Что угадывать, если все знают то, что угадать надо.
Спроси, кто, о чём-нибудь, отвечу без раздумий. Понимаю, что въелось, что вбито в меня, то из раза в раз передумывать нельзя. Кружение мысли у меня не вокруг центра, а по странной траектории, оно похоже на то, как толкут воду в ступе. Кружение бессмысленно. Оно цепь ничего не выражающего выражения.
Могу сделать вид, что наговорил воз и маленькую тележку, могу так подать себя, что перечеркну всё что угодно. Лучше помолчать. Послушать и помолчать. Не зря ведь говорят, что можно греться тёплыми мыслями.
Не представляю, как долго тянется время. Минуты, в которые как бы подвожу итог, могут казаться вечностью.
День вчерашний, день теперешний, день будущий – одним цветом каждый выкрашен, ничего как бы и нет. Всё же, когда всё уходит в прошлое, что-то извне подталкивает к краю. Или прыгай, или не мешай прыгнуть тому, кто созрел для прыжка. Время не терпит.
Уже давно все разошлись по своим рабочим местам. И я на третьем этаже заделываю стыки плит перекрытия, заполняю швы раствором. Я тружусь, и в то же время всё ещё стою внизу, охваченный сумятицей противоречивых чувств.
Мне бы оказаться одному на открытом пространстве с высокой-высокой башней, не башней – так трубой. Вокруг, обозримо, никого нет. Ржавые скобы лестницы в каплях росы. И я лезу по этой лестнице вверх, лезу, чтобы подать знак. Или мне должны подать знак. Я охвачен страхом. Никто на свете не переживает мой страх, ужасы других меркнут перед моим страхом. Что мне надо,- всего лишь взмахнуть рукой с верхней площадки. Знак подать. Тот, кто примет мой сигнал, передаст его дальше. Для чего? – не знаю.
Отступаю назад, чтобы дать разглядеть себя.
Определить тому придётся ясно, без увёрток, потому что ответ держать надо не перед кем-то, а перед самим собой.
Особая вера у меня, в своей вере я неутомим. В моей монастырской келье одиноко и замкнуто. Это роднит меня с теми, кто черпает свою силу из источника честолюбия. Я размениваю день за днём, не мучаюсь необходимостью ежеминутно делать выбор. Я же не сороконожка, которая задумалась над тем, с какой ноги начать движение. Задумалась, да так и истаяла в неведении.
В какой-то момент я освободил себя, перешагнул через себя, через прошлое, через всё, и оттого мысль о том, чтобы вернуться на исходную позицию, показалась смешной.
Не хватает только, вскинуть голову, и заржать, подобно лошади. Мне при этом губы рвать будут удилами. Не от этого ли чувствую привкус железа во рту. Не дай бог позволить дать взнуздать себя.
Серо вокруг. Оптимизм тоже сер, скорее, он бесцветен. Может, невосприимчивость к оттенкам и роднит меня с кем-то? Может, только во мне стало набухать чувство, что всё обрыдло?
Где меня ждут? Мне надо место, где меня бы ждали, где обрадовались бы моему появлению, где бы я почувствовал жизнь.
Для того чтобы почувствовать движение жизни, надо оборвать привязь с прошлым, рвать надо единым махом, без оглядки. Вот ведь искушение. Оно и возникло из чувства – будто держу на плечах небесный свод, тяжесть его выдавливает из груди одно за другим звенья привязи
Так и рвать надо. Гнилую привязь труда не составит порвать. Подними лопату и переруби, так даже проще.
Не хочу, чтобы кто-то подступился с расспросами. Бесит, когда без церемоний лезут в душу. Да, я считаю, что пришёл в эту жизнь ниоткуда и уйду никуда. Большинство посчитает такое неположенным. Но ведь я не стоял изначально возле ленты конвейера, где укладывали по коробкам души, не сверялся я с инструкцией, в которой расписано, что положено в мою коробку доложить, что убирать. Если что-то по ошибке попало, на выходе браковщик стоит,- все претензии к нему.
Какое-то богатство в меня не доложили. Хотя, богатство приносит несчастье — при богатстве больше безрассудства в погоне за удовольствиями, какие есть на свете. Богатство — крест более тяжёлый, чем бедность.
Я вроде бы упорядочен, упакован в сто оболочек, за одной следует другая, а дальше третья, а дальше пятая – десятая, а за последней обёрткой хранится тайна. Та тайна упакована так далеко, чтобы стыд не прожёг, чтобы воспоминания не взбудоражили раньше времени, чтобы то, что дремлет под спудом, не открылось внезапно всем.
Мир любого – свой особый замкнутый мир. И тот мир, который располагается глубже всех остальных миров, он, как это ни парадоксально, намного больше того мира, что снаружи. Тот мир из тёмной материи.
У меня мысли, как у старозаветного пастора.
Мели, Емеля, твоя неделя.
Взгляд делается долгим. Он вопросительный. Затем взгляд соскальзывает в сторону, уносится прочь. Куда-то вдаль. Всплывает туманное воспоминание: такое же происходило в далёкий день. Но тогда было ощущение покоя и удивительного удовлетворения. Тогда моё «я» находилось в тени. Тогда я ждал своего проявления.
Миг острого, неожиданного, пронзительного счастья швыряет в огонь. Ещё и ещё нужно. Ещё и ещё. Мне всё мало. Я не могу остановить себя.
Для чего человек живёт? Ради какой цели? Ради престижа, ради возможности заиметь дорогую машину, ради туго набитого кошелька, ради возможности вывести в свет красивую женщину? Тесто, из которого лепятся люди, разное. Для кого-то же существует нечто подлинное, что зовётся душой и что упрятано далеко.
Доносится стон изнеможения. Кому-то надоело вслушиваться в мой бред. Чувствую себя до предела униженным и виноватым. Зная о пределе, неужели можно жить таким дальше? Наговариваю на себя, очерняю…только зачем? Специально, чтобы легче было продолжать жить?
На мнение всех можно и начхать. Мнение всех не есть мнение. А вот мнение одного человека…кто-то имеет право винить, кто-то может потребовать раскрыть карты.
Не пойму, помогает или мешает то, что я на отшибе? Я что-то храню в себе, знаю какое-то слово, которое может разрешить недоразумения, опутывающие, как сетью, всех. Такое чувство возникает, когда люди вокруг как бы свои, но чужие. Незнакомые незнакомостью. Потому что не знаю я толком ни о ком, и это обкрадывает.
Удивительное чувство: кругом ни души, но я затылком, спиной, кожей ощущаю, что кто-то пристально на меня смотрит. Взгляд действует на нервы как прикосновение.
Не должен после человека остаться неоплаченный долг. Тоской, смятением, маятой непонимания тот долг будет отзываться на потомках. В конце концов, изнутри взорвёт, даже не тебя, а далёкого потомка, твой неоплаченный долг. А разве он виноват в том, что я, допустим, набрал долгов?
Странно, всё странно. Мысли выползают, совсем не связанные друг с дружкой. Будто я плююсь ими. Не знаю, что в следующую минуту придумается. Дай, боже, что нам не гоже, что не гоже, того не дай, боже…
Наказывающая штука – жизнь, холодно-замкнутая она, сколько усилий надо предпринять для того, чтобы сделать шаг навстречу, чтобы вскипевшую неприязнь погасить. Трудно понять, что, отчего вскипает.
Не помню кто, но где-то читал, что самая большая загадка две вещи: совесть в душе и звёзды над головой… Никто это объяснить не может.
Уклончивость в объяснениях хорошая штука. Со стороны легче вообразить себя на месте другого. Правильно, один умеет себя подать, другой лишён этого.
Чувствую, что себя к чему-то готовлю. К чему – не знаю. Даже предположить не могу. Что-то подразумевается совершенно противоположное ожиданию.
Назад, назад, к себе, в себя, пока что-то можно предпринять. Назад, из будущего в теперешнее, из неуютного теперешнего - в прошлое, в неведение, в необратимость.
Хочу испытать сильное чувство, страсть пережить. Так, мил друг, задержаться где-то надо. На ходу ничего не делается. Сквознячок и пламя свечки потушит. Оно понятно, годы вымывают горечь, вкус забывается, но ведь человека миллионы лет радует свет из космоса. Он счастье избытку сил придаёт. Миллионы лет человек смотрит на звёзды.
Когда страстями увлекаются, устои общества шатаются. Кто это сказал? Умный человек, во всяком случае.
Бог с ним, если что-то где-то какое-то время пошатается.
Молчу, смотрю, не отвечаю на происходящее. Таблетку какую-нибудь принять, чтобы избавиться от приступа этих мерзких мыслей.
Не хочу и в это же время хочу…Толпа меня заводит. Сравнивая, я становлюсь более собой, как это объяснить, ну, самим собой, не вовсе без остатка подчинённым чему-то.
Только и слышно: «Ты можешь, ты – способен».
Как это могу я? По-настоящему вопрос по-другому звучать должен: «Как это я не могу?», или объяснить я должен, почему не могу. Цепью ни к чему не прикован.
Недолюбливаю я своё второе «я». За улыбочку презрительную. За жестокость.
А как же с предназначением? С красотою мира быть? Со светлыми идеалами? С коммунизмом? Как быть со звёздами над головой?
Что бы, кто бы ни говорил, а чудной я. Чудаковатость объясняется одним – живу в своём мире. Вреда-то, может, это никому не причинит. Разве беспокойство усилит.
Нет никакого беспокойства, нет восторга, нет волнения. На данный момент полная удовлетворённость. Экстаз слияния пустоты и ожидания. Это в равновесие приводит, родство определяет.
Какой-то скороговоркой мысли текут, нет у меня желания выслушивать длинные и сложные выводы. Паузу выдержать для приличия, самоулучшения не получится. Глупо думать, что думанье делается ради знаний. Не зря же говорят, что чем больше знаешь, тем больше не знаешь. Коряво выразился, но правда в этом есть.
Нет, всё же тоскливо отъединён я от прочих, горше обособлён, не наполнен общностью, каким-то заёмным умом живу. Мёртвая собственная сытость меня переполняет.
Теперь-то соображаю, что не пришёлся я ко времени. Зрело что-то во мне, ломал голову, но ничего не проросло.
Не понять, от чего оберегаю себя? Не хочу ни с кем сближения, не хочу задушевных бесед Свои обиды словами выразить не могу. Вроде, виноват перед кем-то.
Моя жизнь могла быть другой. Я жалею себя непроявившегося.
Тишина, напряжённое ожидание. Оно на миг ослабляется, потом возрастает, натягивается почти до предела, заходит за предел. Потом всё обрывается. У времени перевёрнутый бинокль: собственное вымывается, чужое заставляет переживать, как своё.
Не просто так ведь говорят о родстве душ. Что это такое? Выходит, не просто так встречаются люди, не просто так меняется мнение о человеке, не просто так, как бы другими глазами, внезапно посмотришь на человека. Он не стал лучше или хуже, человек другим увиделся. Другим!
Другим. Можно ли найти слова по-настоящему пронзительные – подобные рентгеновским лучам, чтобы напросвет всё разглядеть? Можно ли сказать нечто такое, отчего переворот произойдёт, когда перед тобой ничто? Из-за этого затапливает волна жалости.
Тянет подыскать название внезапно возникшему чувству. Оно вроде бы как узнавание утраченного воспоминания. Воспоминание о чём, конечно же, о счастье.
Ближе чем в сегодняшнее утро к ощущению счастья я не подбирался. Чем не счастье набрать лопату раствора, заполнить им отрезок шва, сгрести остатки…и снова проделать в последовательности эту операцию. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Никто не лезет в душу, никто ни о чём не спрашивает. Земля, кажется, перестаёт вертеться. Сердце колотится так громко, что скрип земной оси только я один слышу. А ось скрипит.
Не ось скрипит, а скрипят подошвы сапог. Мой двойник переваливается с носков на пятки. Ужасно опасен двойник, когда он прячется в своей отдельной оболочке. Его не рассмотреть по отдельности. Нацеленный на меня палец, торчащим куском арматуры кажется, ухо – Лехи Смирнова рукавицей, глаз – каской, лежащей на поддоне. По наитию понимаю, что меня рассматривают, чтобы принять решение. Хорошо ещё, что только рассматривают, а не брезгливо касаются носками сапог. Почему-то стыдно становится, что одежда на мне не отутюженная.
То, что я делаю, не требует ни образованности, ни начитанности. Для моих манипуляций ничего переделывать в себе не надо. Я ничего не хочу возжаждать.
Не понимаю, ничего не понимаю… Хочу по-хорошему, стараюсь, стремлюсь. Сжатыми губами выговариваю только уместные слова.
А ведь невозможно на меня смотреть другими глазами. Глаза-то не влюблённые. И тот, кто смотрит, и я испили чашу горечи, оба отвергнутые.
Перебираю возможности словами выказать свои чувства, но слов нет. Нет уверенности. Никак не избавиться оттого, что мешает. Тайное намерение прочно угнездилось внутри.
Намерение предстало передо мной в образе Елизаветы Михайловны с ослепительной чёткостью. Не так чтобы как в кино, в последовательности, а обрывками сцен. Стрекочет аппарат, а мне хочется, чтобы кадры ещё скорее мелькали. Хочется до чего-то главного добраться.
«Ты хороший человек. Порядочный. Спокойный, умный. Умеешь слушать и слышать. Это такая редкость теперь. Все предпочитают говорить. Причём только о себе».
Слова, за которыми что-то скрывается. Спасительное видение. Снова и снова эти слова приходят на ум. В них хочется найти надежду и нежность. Вроде бы ничего такого нет, а вроде бы во всём родство душ просматривалось. Во всём таился намёк на перемены.
Слышал я эти слова или прочитал их в глазах Елизаветы Михайловны? Что она хотела этим сказать? К чему подтолкнула?
Скорее всего, к тому, что искал. Вчера оно ускользнуло, сегодня с самого утра стал на тропинку, по которой не я иду, а тропинка сама, как жизнь, движется.
Чудно, стоит в чём-то определиться, понять, какая из дорог твоя, распутать узел разветвления, как перед тобой новый узел возникает, снова несколько тропинок скрестились. Собачий нюх надо иметь, чтобы без задержки уложиться в отведённое время. Это вот правильно, человеку время отведено. Как тут не испытать соблазн постоять рядом с достигшим высот соплеменником? Хоть и жалкая эта потуга, но неудачнику приятно.
Кто может считывать с лица информацию, тот без напряга прочитает на моём лице удивление перед чем-то близким и в то же время далёким. В голове проявилась абсолютно новая мысль. Моё видимое отступило.