С помощью колоритного водителя и чернорабочего отеля — старого, но крепкого «афромексиканца» — Уилсона удалось усадить в кресло, но приходилось поддерживать его по дороге в номер. Он, как новорожденный младенец, толком даже голову не держал — она запрокидывалась у него и моталась на шее, как у тряпичной куклы.
В номере явно убрались — было чисто, по-прежнему сдвинутые кровати застелены свежим бельём— из-под простынки на одной из них виднелась мягкая клеёнка. Окно распахнуто, и воздух казался острым и чуть солоноватым с едва заметной цветочной ноткой. На тумбочке Хаус с удивлением снова увидел большую перламутровую с розовым нутром ракушку и зеленоватый, как морская вода, стеклянный кувшин с ярким солнечным букетом жёлтых и оранжевых гербер. Он вопросительно посмотрел на Оливию, и та смущённо улыбнулась. Позже Хаус увидел, что и ракушка та самая — Оливия — он не сомневался, что именно она - аккуратно собрала все осколки, очевидно, выметенные из номера горничной, сложила, совместила и склеила, подреставрировав соединения до незаметности тёпло-розовым лаком для ногтей изнутри и перламутровым - снаружи. Это почему-то его очень обрадовало. Уилсон тоже определённо заметил ракушку и, хотя ничего не сказал, в его взгляде мелькнуло что-то вроде признательности и, пожалуй, облегчения. Другую ракушку, привезённую из больницы, он пристроил рядом с кроватью на подоконнике, а камень Хауса так и остался в кармане штанов — Хаус не решался ни достать его, ни выбросить.
С помощью всё того же чернорабочего и ещё одного призванного им паренька — кажется, слабоумного, но физически крепкого и услужливого, тоже из младшего штата отеля — Уилсона удалось обмыть, сменить наклейку на груди и переодеть в чистую футболку и спортивные трусы. Хаус сбрил с его и так почти оголившегося черепа остатки волос, и тонкая бледная кожа на голове Уилсона выглядела теперь так беззащитно, что, глядя на него, Хаус чувствовал щекотку в горле. Некоторая добропорядочная округлость, накопленная преуспевающим онкологом преуспевающей больницы, благодаря хорошему питанию и размеренному образу жизни, к сорока пяти годам, исчезла окончательно, и оказалось вдруг, что Уилсон длинный и худой, даже, пожалуй, хрупкий, скуластый, с ввалившимися щеками и выраженными лобными буграми, и что его ключицы вот-вот прорвут кожу, а рёбра поддаются счёту на расстоянии, и ещё что запястья сделались такими, чтобы как раз отчётливо видеть, где и как крепятся к лучезапястному суставу лучевая и локтевая кости.
Сам переезд и последовавшие за ним гигиенические процедуры настолько вымотали его, что под конец он уже просто тряпочкой обвисал на руках ухаживающих за ним, без признаков сознания и бледный в синеву.
- Помогите его уложить, - по тону не попросил, а распорядился Хаус. - Это всё. Дальше я сам. Вы можете идти, - и в последний момент всё-таки хмуро добавил: - Спасибо за помощь.
Кубитальный катетер, как выяснилось, функционирует, подключичный пришлось промывать, Хаус подключил инфузомат и повесил на стойку мешок с внутривенным коктейлем, наладил кислородный аппарат; маленький, портативный, не слишком качественный, но всё-таки, кардиомонитор; подключил пульсоксиметр и понял, что со всем этим оборудованием гостиничный номер стал чертовски походить на больничную палату, причём, пожалуй, больше всего на палату коматозников. Включая герберы на тумбочке — друзья или родственники приносили цветы, и считали, что списывают этим какую-то сумму с долга. Ещё это были открытки — сентиментальная и никчемушняя глупость, потому что коматозники всё равно не могли читать открыток.
Хаус лихорадочно заторопился, как однорукий с чесоткой: стащил с себя рубашку и швырнул на стул, сковырнул с ног кроссовки, оставив их там, где снял, отправил в компанию к ним не первой свежести носки, бросил на пол пару раскрытых журналов, откопал у Уилсона в рюкзаке пачку галет, надкусил одну и оставил на тумбочке, рядом с лилиями, и только после этого вздохнул с облегчением — номер снова принял жилой вид: что-что, а печенье коматозники, точно, не надкусывают.
- Да ты дизайнер... - услышал он под конец своих манипуляций шелестящий, но насмешливый шёпот. И тут же без всякой насмешки: - Хаус... не загоняйся так — ты не выдержишь...
Хаус сжал зубы - слова Уилсона, нечаянно или нарочно, попали в резонанс его собственному страху. И суета с разбрасыванием носков и печенек была, по сути, данью тому же самому страху. Он знал, что, что бы там ни сулил Кавардес, по сути он теперь остался с Уилсоном один на один, и взятая на себя ответственность придавила его, как сгоряча ухваченная не по силам штанга. Уилсон мог «отколоть» всё, что угодно — от остановки сердца до очередной попытки самоубийства. Но на этот случай здесь вообще не было тревожной кнопки с сигнализацией на пост дежурной сестры, а весь перссонал блока интенсивной терапии был представлен в данном конкретном случае только немолодым, хромым, с хронической болью и наркотической зависимостью врачом-инвалидом. О`кей, хорошим врачом, из лучших, умеющим кое-что делать и руками — не только головой, но которому всё равно необходимо было есть, спать, мыться, выходить из номера — да хоть за едой или денежными переводами от Чейза, и который, если и мог качать сердце, делать искусственное дыхание и проводить медикаментозную терапию ургентных состояний, то едва ли мог всё это одновременно.
- Если я не выдержу, ты умрёшь, - сказал он Уилсону хмуро и честно. - Впрочем, ты можешь умереть даже если я выдержу. Я это знаю, и ты знаешь. Об этом нет никакой нужды говорить. Но ты не можешь не изрекать банальности — это у тебя в крови, и на это твой панмиелофтиз, видимо, не распространяется... Послушай, я буду делать всё, чтобы тебя вытянуть, но ты лучше не начинай, если не хочешь получать свой кислород через трахеостому.
- Я изрёк эту банальность только потому... - проговорил Уилсон укоризненно, - что... тебе реально надо это пересмотреть. Ты толком не спишь, толком не ешь, ты ведёшь себя так, как будто только от тебя всё и зависит, и я умру не от рака и не от убойных доз препаратов и гамма-лучей, а только оттого, что ты пропустишь пробег аритмии или повышение температуры. Брось. Брось корчить из себя Бога, Хаус, мои жизнь и смерть на настоящий момент ни от чего, кроме слепого случая, не зависят. Будешь ты сутки напролёт бодрствовать и пялить глаза в монитор, уйдёшь ли вообще погулять и выпить в ближайшем баре — это изменит только состояние твоей совести, но не моего кроветворения. Пересаженный мозг либо включится, либо нет — фифти-фифти. Так что расслабься, ляг и поспи. Или поешь. Или прими ванну и посиди на толчке со спортивным журналом. Перелитой крови осталось жить считанные часы, и если костный мозг не заработает, твоё бдение — последнее, что сможет мне помочь.
- Зато оно поможет, если ты решишь снова фибрилльнуть, или истечь кровью, или аспирировать содержимое желудка, когда оно перестанет быть содержимым желудка.
- Это может произойти сегодня, завтра, послезавтра, через неделю. Неделю не будешь с меня глаз сводить?
- Ты сначала проживи её, эту неделю, - буркнул Хаус, отчасти понимая, что в данном случае Уилсон прав — перечисленных опасностей включившийся костный мозг не устранит.
- Сам не сдохни, - тихо, но выразительно сказал Уилсон. - Ты же... Ох, Хаус ты мой, Хаус...
Хаус от неожиданности даже слюной подавился:
- Ты... ты что, жалеешь меня? Лежишь тут, помираешь, и... меня жалеешь? Да ты с ума сошёл!
- Отцепись, ничего я тебя не жалею, - чуть порозовел Уилсон. - Я досадую на то, что ты где-то посеял свою рациональность и теперь загоняешь себя вместо того, чтобы успокоиться и просто выжидать. По крайней мере, спать бы ты мог нормально, а не сидя на полу. И сходить в кафетерий тоже мог бы. Посмотри на себя в зеркало — ты похож на неправильно забальзамированного фараона.
- Ты тоже не красавец. Ещё и лысый.
- У меня рак! Я получил дозу химии, которой хватило бы на троих и столько же рентгена, у меня пневмония, грибок и костный мозг сдох, у меня язва на груди в кулак размером, а ты говоришь, что я не лучше тебя выгляжу?!
- А у меня нога болит, - сказал Хаус. - И я на викодине. И, похоже, что я нажил гастрит с этой мексиканской кухней. А ещё у меня пломба вылетела и нарывает заусенец на пальце. И я тоже имею полное право быть непохожим на модель из «мужской галереи мод».
Уилсон рассмеялся. На самом деле. И хотя его смех больше походил на плач, но он был настоящим смехом. Хаус влюблённо посмотрел на него и сказал, что пока доест галеты. До вечера этого хватит, а вечером они закатятся в бар с девочками и закажут что-нибудь с перцем чили. И пива. И стриптиз. Только пусть Уилсон сам позаботится об узде для своего коня, потому что у него, Хауса, могут внезапно возникнуть другие интересы. Он говорил и чувствовал, что хочет расплакаться. А Уилсон всё смеялся, пока не обессилел от этого смеха и не заснул — стремительно, как засыпают только дети и больные. Тогда Хаус поплёлся в ванную, встал под душ — естественно, не закрывая двери, и поливал себя поочерёдно кипятком и ледяной водой, пока душевное равновесие не пришло более-менее в норму. Обтёрся махровым полотенцем, растирая кожу то красноты и лёгкого жжения, переоделся в чистое, вернулся в комнату. Монитор работал исправно: писал привычную кривулю кардиограммы, фиксировал оксигенацию, частоту пульса — всё, как надо. За окном орали чайки, и Хаус закрыл окно, чтобы их хриплые надсадные крики не разбудили Уилсона. Нога визжала и выла на разные голоса, требуя перестать на неё опираться, и сесть, а лучше лечь. Голова тоже болела, освежённая душем, но всё равно тяжело затуманенная. «Кровати сдвинуты, - подумал Хаус. - Не может быть, чтобы я ничего не почувствовал, если что-то случится. Нужно просто позволить себе отдохнуть, расслабиться, подремать. Не то я сломаюсь».
Продолжение седьмого внутривквеливания.
К его удивлению, не только «утята», но и Кадди восприняла идею вполне нормально.
- Ты бы, наверное, мог его уговорить, - только заметила она, пожав плечами, но я с тобой согласна: трудно уговаривать кого-то, с кем отказываешься разговаривать. Чем его лучше вырубить? Ты же у нас король-сомелье.
- Мне понадобится около получаса, - прикинул он потребность во времени. - Подгоню машину к приёмному, можно будет сделать всё очень быстро, если Катнер и Чейз помогут.
- Он тебе салон заблюёт, - предупредила Кадди.
- Неважно. Добавлю атропин. Вот, возьми, - он протянул ей флакон на ладони. - Внутримышечно, только проследи, пожалуйста, чтобы он не пил ничего, крепче кофе, по крайней мере, часа за три.
- И не ел?
- Желательно.
- Вызову его во время перерыва на ленч, - решила она. - Хотя, ты сам понимаешь, вероятность успеха тут не абсолютная. Правда, с тех пор, как ты ушёл, он разлюбил больничный кафетерий.
- Я чувствую завуалированный упрёк, - улыбнулся он.
- Никаких вуалей. Ты поступил опрометчиво, когда ушёл и ещё опрометчивее, когда решил разорвать отношения с Хаусом. Я не собираюсь тебя осуждать — понимаю, что ты пережил, но ты нужен ему. А, что ещё интереснее, он нужен тебе. Ты поэтому так и ухватился за звонок его матери.
Уилсон кашлянул в кулак:
- Вообще-то я просто выразил соболезнования, а она выразила надежду, что... ну, ей очень нужно, чтобы он приехал, а потом она сказала, что не может до него дозвониться и просто спросила, не мог бы я передать... И я пообещал... Я же не мог ей сказать, что слишком хорошо знаю Хауса, чтобы надеяться, что мне удастся... если, конечно, я не планирую оглушить его, связать и доставить на похороны в бессознательном состоянии... А потом я подумал: почему нет?
- Да, - вздохнула Кадди. - Я всегда знала, что ты способен на креативные решения. Хорошо, что не часто.
- Ещё я подумал, что эта упрямая скотина, - немного другим тоном задумчиво проговорил Уилсон, - упрётся на своём, а потом никогда этого себе не простит. Я просто не мог не вмешаться. Так что давай, помогай мне — тебя он подпустит.
- Ладно, - вздохнула Кадди, - скажу, что сёстры боятся походить к нему, чтобы провести иммунизацию. Это слишком похоже на правду, чтобы он не поверил.
Уилсон кивнул и пошёл к машине.
Он ждал недолго — может, с полчаса, затем в дверях с блудливой ухмылкой на своей азиатской роже появился Катнер, огляделся, как шпион, и они с невозмутимым Чейзом выкатили каталку с бессознательным телом главы диагностического отдела Принстон-Плейнсборо. Кадди, как маршальский жезл, несла следом трость.
- На переднее сиденье, - сказал Уилсон и стал помогать.
- Ремень, - напомнил Чейз.
- Голову опустите, чтобы язык не западал.
- Если его вырвет...
- У меня есть рубашка ему на смену. Он ел?
- Он кофе пил.
- Где его викодин?
- Вот, в кармане.
- Викодин мне. Телефон тоже.
- Трость, трость не забудьте!
- Я уже положил. Всё, спасибо, парни, очень выручили... Нам пора.
- Передавайте наши соболезнования, - стеснённо сказал Чейз, который, кажется, чувствовал параллель со своим собственным отцом и, может быть, жалел, что некому было его вот так же вырубить, засунуть в машину и отвезти в Мельбурн.
Катнер — забавный в своей непосредственности — помахал рукой и с чувством выполненного долга покатил пустую каталку назад. Чейз помедлил в дверях и обернулся, словно хотел ещё что-то сказать, но не сказал. Кадди нагнулась к водительскому окну:
- Ты только не пожалей, креативщик, - и коснулась губами его щеки — прохладно и снисходительно, как будто знала что-то про него такое, чего он и сам не знал. Не хотел знать.
Уилсон повернул ключ зажигания, но прежде, чем тронуться с места, посмотрел ещё раз на Хауса. Хаус и в отключке казался привычным Хаусом — несчастным, раздражённым и саркастичным, гениальным и безалаберным, пацаном и стариком: мятая рубашка, трёхдневная щетина, всклокоченные волосы, редеющие на темени, длиннопалые кисти рук, кроссовки «Найк». Уилсон знал, что Кадди была права — ему, действительно, здорово не хватало Хауса все эти дни. Пусть он, как всегда, предпочитал себя обманывать, но до конца преуспеть в этом не мог. Он скучал, и скучал почти так же сильно, как по Эмбер... Хотя нет. Сильнее.
ххххххх
Странно, но на этот раз на его берегу было ветрено. Ветер не мог разогнать белесый светящийся туман, но волосы рвал и полы выбившейся из под пояса брюк рубашки трепал вполне себе отчётливо. Кусты шуршали и поскрипывали. Камни тоже не лежали спокойно - они перекатывались и тёрлись друг об друга, издавая своеобразный шелестящий звук, похожий на тот, который издают кукурузные хлопья, когда их заливаешь молоком.
И мальчик теперь был другим — уже не двенадцати-тринадцатилетним ребёнком, а длинным голубоглазым парнем лет семнадцати-восемнадцати с отросшими до плеч кудрявыми лохмами классического битника, которые ветер трепал и бросал нещадно. На нём была белая майка-безрукавка с отпечатанной на груди фотографией «Энималз» и обрезанные ниже колен неподшитые, с бахромой, джинсы. На голом плече боди-арт: вроде бы и чаша со змеёй, только один глаз змея выпучила, другим подмигивает, и вместо чаши обвивает гранёный стакан. Сандалии-плетёнки превратились в бело-голубые кроссовки. Велосипеда тоже не было — была гитара. Парень держал её на коленях и пощипывал струны.
- Почему ты такой... - спросил Уилсон, - взрослый?
- Потому что разговор у нас с тобой пойдёт уже не детский, - хмуровато, но с готовностью откликнулся парень, и снова Уилсон почувствовал на спине инфернальный холодок не то страха. Не то предчувствия.
- Кто ты? Ты — Хаус?
- Я - тот, кто сидит у тебя на плече.
- На каком плече?
- На левом... или на правом. Это уж как получится... Хочешь? - он протянул Уилсону пакет с солёным попкорном.
- О чём же мы будем говорить? - спросил Уилсон, взяв горсть попкорна, и, скрестив ноги по-турецки, уселся рядом с парнем. Он почти успокоился — это было такое уж место, где даже ветер не мешал покою.
Парень взял аккорд на гитаре, послушал, как он дозвучит, и отложил гитару в сторону
- О тебе, конечно — о чём ещё? Заметь, это не я постоянно прихожу тебе надоедать в твой мир, это ты сюда таскаешься.
- Потому что я чувствую, что ты меня ждёшь.
- Не насовсем, чувак. Так-то я не против лишний раз увидеться, только для долгих визитов сюда у тебя почти не осталось сил — однажды нить порвётся, и ты не сможешь уйти.
- Ну и что? - Уилсон беззаботно закинул руки за голову и вытянулся на мелкой тёплой гальке во весь рост. - Здесь довольно приятно...
Парень, кажется, здорово испугался — во всяком случае, тут же замотал головой с каким-то даже ожесточением почти выкрикнув:
- Так нельзя! Не говори так больше!
- Разве слова так уж много значат? - удивился всё ещё беззаботный Уилсон.
- А я тебе раньше этого не говорил? Словом можно убить ещё вернее, чем пулей. Потому что пуля летит мимо, если плохо прицелился или порывистый боковой ветер, а слово не промахивается никогда... Да ты знаешь об этом, - добавил он, помолчав. - Не будь лицемером. Именно поэтому ты ушёл тогда, после смерти Эмбер. Ты мог говорить всё, что угодно, и врать всем, кому угодно, кроме себя.
- Я ушёл не поэтому, - быстро сказал Уилсон и сел. Вся его беззаботность слетела с него, как шелуха. - Я ушёл потому что... потому, что я...
- Вот видишь, - снисходительно проговорил паренёк. - Слова значат очень много. Даже несказанные. Будь это иначе, ты не заикался бы сейчас, как жертва логоневроза. Ты ушёл потому, что чуть не убил Хауса, верно? То есть, ты, действительно, так думаешь.
- Нет. Я ушёл потому, что просто устал жить на лезвии ножа, устал каждый раз хвататься одной рукой за телефонную трубку, а другой — за сердце, устал беспокоиться за жизнь человека, который её не ценит. И не только свою. Я и раньше ждал, подсознательно ждал, что когда-нибудь защита не сработает — я только не мог знать, что жребий выпадет именно на Эмбер. Это не она должна была быть с ним в автобусе, а я... Нет... Он должен был быть один в этом автобусе.
- Забавно... Ты повторил почти слово в слово, - задумчиво проговорил парень. - Скажи: а ведь ты тогда хотел бы, чтобы это Хаус умер, а Эмбер осталась жива? Ты этого искренне хотел, правда? И ты заставил его пойти на глубокую стимуляцию мозга именно в подсознательной надежде, что так и будет?
- Что? - ахнул Уилсон. - Нет, я не желал ему смерти! По-настоящему я никогда...
- Интересное уточнение, - перебил парень, в голубых его глазах пряталась насмешка.
- Что ты, чёрт тебя побери, имеешь в виду?!
- Твою оговорку: «по-настоящему». Жизнь за жизнь... Сначала ты сказал, что на её месте должен был быть ты, но потом ты поправился. Ты подозревал, что без выкупа тут не обойтись, но предложить в этом качестве себя струсил. И принёс в жертву лучшего друга. Это так по-доброму... Нет. Я допускаю, что, может быть, ты так думал и не всерьёз, но предложение Хаусу всё-таки сделал...
- Потому что это был шанс узнать...
- Не трахались ли они с Эмбер у тебя за спиной?
- Шанс узнать, что с ней. Назначить правильное лечение. Спасти ей жизнь.
- И не постоять за ценой, да? Что ж, Хаус принял твой вызов. Рискнул собой и ушёл в кому. И вот тогда ты струхнул всерьёз. Когда почувствовал, что, действительно, приложил к этому руку. И ты поэтому сбежал. А Хаус, наверное, и не понял, что ты отдал его в размен. Так кто ты, Каин или Авраам?
- Нет! Ты лжёшь! - Уилсон обхватил голову руками — страшная боль разрывала череп. Это боль Хауса после той истории нашла его и ввинчивалась в мозг. - Я так не думал! По-настоящему я никогда так не думал! Я не думал оплатить жизнь Эмбер его жизнью! Я не хотел смерти Хаусу — он мой друг! Я люблю его!!! - он больше не мог терпеть и закричал — страшно, как раненый зверь, сжимая ладонями виски.
Большой парациальный припадок... трещина в височной кости из-за судорог разошлась... отёк мозга... его смотрел Ричардсон из нейрохирургии... прогноз сомнительный... ты принял жертву, но она всё равно умерла... между ними и в самом деле ничего не было... просто таблетки ремантадина... лучше бы я сам оказался на её месте... лучше бы я сам оказался на его месте... лучше бы на моём месте оказался кто угодно, только не я... он меня возненавидит... я сам себя возненавижу... я больше не смогу засмеяться ни одной его шутке... правда, больные в вегетативном состоянии шутят несмешно... «извини, меня нет дома — поехала забрать Хауса»... большой парциальный припадок...
Тело Уилсона выгнулось дугой и его затрясло, как на кресле-вибраторе. Хаус бросился к инфузомату, на ходу ломая ампулы так поспешно, что засадил в палец стекло и закапал кровью рубашку. Укол в трубку, влил один шприц, второй, скосил глаз на монитор. «Нельзя было спать, чёрт! И ведь всего минут десять подремал...». Показатель оксигенации скатился вниз, как салазки с горки. Отёк мозга стоял на повестке остро и настоятельно. Ещё шприц. Дуга выгнутого тела Уилсона начала размазываться, опадать. Наконец, он вытянулся на спине неподвижно. Хаус оттянул нижнюю челюсть, заглянул в рот — язык не прокушен насквозь, но сильно повреждён зубами - значит, грибок получил новое пастбище. Попробовал пальцами пульс на сонной — от окровавленных пальцев остались алые пятна на шее, как будто он душил Уилсона. Теперь он ещё аспирирует кровь из прокушенного языка — для полного счастья только этого не хватало. Хаус повернул голову Уилсона набок, чтобы кровь не затекала в дыхательные пути, обернул язык антисептической кровеостанавливающей салфеткой и подержал, сколько было нужно, чтобы кровь остановилась, а антисептик подействовал. Только после этого заметил, что у него дрожат руки, а осколок стекла из пальца всё ещё не вытащен и больно колет. Ругнулся вполголоса, зубами вытащил осколок, сплюнул в тарелку, заменявшую лоток для использованных ампул и спиртовых салфеток. Уилсон застонал, дёрнул головой и обмочился. Это было хорошо, уменьшало опасность отёка и вклинения мозга.
Ветер стих. Боль тоже стала поменьше. Уилсон осторожно открыл крепко зажмуренные глаза и опустил сжимающие виски руки. Перед глазами всё ещё плавали красные пятна. Фигура парня сквозь них казалась размытой.
- Ты описался, - сказал парень. Он смотрел сочувственно.
- Плевать. Так больно... Я чуть не умер.
- Ему тоже было больно.
- Я знаю. Если бы я мог, я...
- Ты поступил бы точно так же. Люди не меняются.
- Перестань. Это неправда.
- Люди не меняются, - повторил парень. - Они могут менять своё отношение к обстоятельствам и своё поведение в обстоятельствах. Они могут чего-то не понимать и вдруг понять. Или взглянуть под другим углом. Или узнать что-то такое, чего прежде не знали или о чём не догадывались...
- Ты прав, - Уилсон глубоко прерывисто вздохнул, заливая этим вдохом остатки боли.
- Я всегда прав, - самодовольно заявил парень и снова потянулся к своей гитаре. - Тебе стало легче? - спросил он, осторожно трогая струны.
- Пока нет. Но мне станет легче, когда я объясню ему...
- Не делай этого, - покачал головой парень. - Он и без твоих дурацких отеровений устал до смерти. Дай ему передышку.
- Да, конечно... - спохватился Уилсон. - Конечно... я... Что я могу для него сделать? Скажи!
- Иди к нему, - парень махнул рукой куда-то в неопределённом направлении. - Иди отсюда!
Уилсон открыл затуманенные глаза — в них ещё плавала потусторонность туманного берега. Хаус сидел на краю постели рядом с ним, ссутулясь и сосал указательный палец. Запястье и расстёгнутый рукав рубашки были в тонких потёках крови.
- Ты порезался... - тихо сказал Уилсон.
- А ты описался, - парировал Хаус. - Можешь ещё констатировать что-нибудь настолько же самоочевидное. Например, то, что потолок по-прежнему белый, а чайки по-прежнему орут.
- Там ветер, - сказал Уилсон. - Или мне кажется?
- Нет, не кажется. Там действительно, ветер. Он разогнал серфингистов и забросал весь берег песком. Тебе нужно бельё поменять — вот и ещё одна банальность.
- Что со мной было? У меня болит во рту. Я... язык прикусил? Большой парациальный припадок?
- У тебя случился судорожный приступ. Из-за гипоксии. Я его купировал — это наш позитив. А негатив — твой изжёванный язык, как входные ворота инфекции, и мокрая простынка, как лишний геморрой для меня.
- Мне так жаль...
- Ой, заткнись! - поморщился Хаус. - Только мне тут твоего раскаяния и покаяния не хватает. Ты писать ещё хочешь? Я тебе с перепугу столько лазикса закатал, что мёртвое море разбавить, по крайней мере, до вегетативного состояния хватит.
Уилсон покачал головой и спросил, хотя не собирался спрашивать, да и парень с туманного берега советовал воздержаться от откровений:
- Хаус... ты помнишь, как умерла Эмбер?
- С чего ты вдруг вспомнил? - нахмурился он.
- Так... я подумал... я тогда вёл себя с тобой, как последний мудак. Ты жилы рвал, чтобы её спасти, а я...
- А ты бесился и ревновал. И втайне хотел, чтобы в той аварии я погиб, а она осталась жить... Чего ты на меня так смотришь? А я согласен с тобой. Объективно это было бы правильнее. Её жизнь — жизнь молодой женщины — была на тот момент ценнее, чем жизнь средних лет пьяного наркомана с хронической болью, гадким характером и раскроенной головой. Ну, то есть, она, по крайней мере, не напивалась в баре до потери координации, и она могла родить детей, которые были бы и твоими детьми... Да перестань ты на меня так пялиться, Уилсон. Думаешь, ты такой таинственный философ, что твои мысли нечитаемы ни при каких обстоятельствах? Я и тогда знал.
- Ты знал, что я...
- Хотел бы переиграть? Знал, конечно. Даже боялся, что ты зациклишься на этом и возненавидишь меня, как Волдеморт Гарри Поттера. Но я знал и ещё кое-что, Уилсон.
- Что? - спросил он почти шёпотом, затаив дыхание.
- Что повернись по-другому, и поменяйся мы с Эмбер местами, ты бы тоже жалел, что вышло так, а не наоборот.
- Почему? - на этот раз он беззвучно шевельнул губами заворожённый таинственным мерцанием голубых радужек Хауса вокруг провалов зрачков, как будто перед ним открылись два входа в другое измерение.
- Потому что жизнь за жизнь — всегда невыгодная сделка. Потому что ушедший всегда дороже оставшегося — по крайней мере, в первые мгновения. Потому что ты в жизни не принял ещё ни одного важного решения, о котором бы не пожалел. Потому что ты вернулся, как только появился первый предлог сделать это без ущерба для собственной совести. И соврал, что брелок для ключей подарила Эмбер... Всё, хватит болтать, подыши ещё кислородом.