– Жажду я, милок, – произнес низким глухим и каким-то ненашим голосом. Нечеловеческим. Всклокоченный. Он сидел передо мной. В нелепо смотревшихся черных лакированных ботинках и серых, без ремня, брюках от костюма. Когда-то отутюженных. Одет был в мятую жилетку. Синюю. И белую, застегнутую на все пуговицы великоватую ему рубаху. В чем похоронили, в том и был, словом, одет.
Свалявшиеся колтунами волосы спадали на глаза, неживым и застывшим взглядом смотревшие куда-то в сторону. Если смотревшие вообще. Помер он как года два. Молнией, говорят, в лютую грозу убило. Нашли во дворе, подле сгоревшего сарая. Пару недель пролежал, без намека на тление. Только посинел. Нашли-то случайно. Похоронили где-то на краю леса, аккурат возле покрытого ряской болота. Кто-то особо суеверный хотел ему пятки отрубить. Ну, чтобы, как принято говорить в деревне, не возвертался.
Запротестовала только молодая фельдшер, зачем-то приехавшая в эту забытую всеми деревню. «Что ж вы делаете-то? Похороните по-человечески. На кладбище». Не послушали. Лишь глаза в ужасе таращили. И еще на фельдшера зашикали. Хорошо хоть не побили. А могли бы. Деревней. Не потому что злые. Нет. А потому что оказались во власти суеверного ужаса.
Да, знакомы ж мы были с Федором. Так его звали. Я мальцом на каникулы в эту деревню приезжал. К прабабушке. Вообще-то, деревня – громко сказано. От силы десять домов. Еще в прошлое столетие срубленных. На самой окраине леса. Вдали от трассы. А от железной дороги – вообще километров десять. Через лес. Не столько по дороге, сколько по наезженной колее. Речка около деревни протекает, рыбой богатая. Потому деревня и возникла. Местные рыбалкой жили и охотой. Говорят, в старину еще мельница была. Водяная. Да следов от нее не осталось.
Вот Федор-то меня и встречал на запряженной мерином скрипучей телеге, покрытой соломой и застеленной какой-то старой облезлой шубой. Эти поездки через лес врезались в память. Поезд приезжал утром, ранним. Начало июня. Стоял у полустанка минуту. Мама меня всегда доверяла проводнику. А та поддерживала под локоть, пока я, полусонный с рюкзаком за спиной, спускался по крутым железным ступенькам зеленого вагона. Под протяжный гудок электровоза, возвещавшего об отправлении состава.
Федор встречал неизменной ухмылкой в слегка всклокоченную бороду и столь же неизменным:
– Ну, как там в городе, милок?
Я отвечал столь же неизменным:
– Да нормально.
На этом диалог и заканчивался.
В любую, даже самую жаркую погоду, Федор был облачен в видавшую виды телогрейку, рваную на рукаве, зимнюю шапку-ушанку, у которой одно ухо свисало вниз, а второе торчало вверх – прям как у персонажа известного советского мультика. Носил он старые защитного цвета галифе и стоптанные серые валенки без калош. Оттого на нем, покойнике, черные лакированные ботинки и когда-то наглаженные стрелки брюк столь нелепо смотрелись. И, да, пахло от Федора. С детства запах врезался в память: смесь махорки, натопленной печки, прелого сена, и еще темных сеней.
В лесу утренняя свежесть вмиг стряхивала с меня остатки сна и я почти глох от птичьего гомона, тут и там раздававшегося барабаненья неутомимых дятлов. Непуганые зайцы перебегали, прижав длинные уши, дорогу. Пару раз, помнится, видели лису и один – кабанов. Дорогу переходили. Федор аж поводья натянул, и без того неспешащего мерина останавливая и их пропуская. Кабаны тоже не спешили: остановились и вытаращились. Я все жалел, что фотоаппарата при мне не оказалось.
С одной стороны, да, старик был не особо разговорчив, с другой – всегда что-то бубнил себе под нос. Наверное оттого, что коротал свой век бобылем. Поговорить-то особо не с кем. Разве что с котом – черным и пушистым. Я его у Федоровых ворот часто встречал. Хотя в доме у него ни разу не был. Только в сенях однажды. Темных.
В деревне он слыл за пришлого. Взялся откуда-то из леса. «Словно леший вышел» – говорила прабабушка. Его ж так и называли: «Леший». За глаза. Кроме прабабушки, та – только по имени. Поэтому и я его звал лишь по имени, без прибавления отчества.
Конюхом Федор работал. И ветеринаром. У кого там скотина захворает – лечил. Заговорами. В советское время, когда колхозы были, деревня наша к одному из них прикрепленной считалась. В нем Федор и трудился. По-свойски общался только с прабабушкой. Помогал ей. Особенно в последние ее годы. Сарай покосивший исправил. Печку дымивший починил, траву вокруг дома и в саду косил, каждую весну огород вспахивал. Штакетник, вон, поправил. Прабабушка яйца ему носила и молоко. Козье. Козу держала. И кур. Только ее – и вот меня, один раз и до сеней – на порог и пускал. И еще, как я узнал – фельдшера.
Я тоже прабабушке помогал, когда пару раз, уже студентом после армии приезжал в деревню. Дрова колол, воду из родника таскал. Прабабушка бодрилась. Хотя ей за девяносто перевалило, без дела никогда не сидела. Огород – словно второй дом – спозаранку и допоздна на нем. Никогда ничем не болела.
Мама в город ее звала, а она только отнекивалась: «На кой мне ваш город» – усмехалась, прибавляя: «Содом и Гоморра». Набожная была. В доме – старинные иконы в углу. Потемневшие от времени и покрытые по краям белым длинным узким полотенцем с вышивкой. И темно-красного цвета лампадка всегда затепленная. Хотя и телевизор был. Но по нему прабабушка только программу «Время» смотрела.
Оба последних моих приезда Федор встречал. На той же скрипучей телеге и на том же мерине – старом уже. Федор тоже заметно сдал: ссутулившийся, но по-прежнему что-то под нос себе бубнивший. С привычной цыбаркой в желтых зубах всклокоченной бородой и со столь же неизменным вопросом при встрече: «Ну, как там, в городе, милок?». Впрочем, и мой ответ с годами не изменился.
И вот пару лет назад прабабушка померла. Я уже институт закончил и диссертацию писал. По фольклористике. Все жалел: не успел прабабушку расспросить. Она как раз по моей теме много чего порассказать могла. Обстоятельства не позволили мне приехать на похороны. Мама ездила, с дядей.
Прошло пару лет и я решил-таки посетить деревню. Вернуться, так сказать, в детство. Дом прабабушкин так и не продали – не нашлось покупателя. Как в общем-то не находилось их и на другие дома, чьи хозяева померли. Так и стояли они сиротливо, словно отжившие свой век, с запыленными окнами, заросшие бурьяном и с разваливающимися печными трубами из красного кирпича. А на деревенском кладбище, что ни год – новые кресты ладили. Стариков заменить было некем. Никто не ехал, кроме девушки-фельдшера. Грустная картина.
Я справедливо надеялся, что за пару-то лет прабабушкин дом все-таки не пришел в негодность. Хотел попросить Федора меня встретить. Да как? Сеть там не ловит, да и нет – рассудил я – у Федора мобильника. Ну и мерин небось издох. Мама-то с дядей на машине добирались. Рассказали, что от лесной дороги почти ничего не осталось. Хорошо дождей не было и колею не размыло, а то б не добрались.
Федор, рассказали, хворал и из дома не выходил. Мама навестила его. Предлагала в больницу отвезти. Отказался. Из деревенских навещала его только та самая фельдшер. Продукты приносила и за скудной пенсией в райцентр ездила. Жаловалась на односельчан: за колдуна Федора почитают, и на нее, за то что к нему ходит, косятся. Часто и не здороваются. Сами хворают, а за медицинской помощью не обращаются. Темные люди. Старые уже. Кто и неграмотный вовсе.
В общем, приехал я. Как и прежде прохладным ранним июньским утром. От колеи в самом деле почти ничего не осталось. Так, едва заметная и заросшая тропа. Шел пару часов под слегка накрапывающий дождик, привычный гомон птиц и перестукивание дятлов. После суеты да спешки города ощущение – будто на первозданный и нетронутый цивилизацией остров попал. В Библии, кажется, такой Эдемом называется.
И на зайцев насмотрелся, и кабанов целых два раз видел. Подошел по знакомой и уже порядком заросшей тропинке к прабабушкиной избе, вокруг – бурьян выше меня ростом. Но ключ от дома лежал на прежнем месте – под порогом, в котором одна доска почти сгнила. Открыл. В доме ничего не поменялось, если не считать нежилого запаха и двухлетний слой пыли. Особенно на подоконнике. Прабабушка ж чистоту любила. Полы, правда, мыла редко, считая, что от этого доски гниют, подметала же и утром и вечером, а то еще и в обед. Я со всей этой пылью за час управился. На двор вышел, постоял. Сиротливым он стал, без кудахтанья кур и пения петуха.
В деревне старики меня помнили. Здоровались. Но все были какие-то угрюмые. У кого-то про Федора спросил. Хмурый взгляд в ответ. Ну и после история про молнию и распухшее тело во дворе. С последующими похоронами – хотя какие это похороны – подле болота и в наскоро справленной домовине. И фраза, почти шепотом, со взглядом исподлобья: «Не ходил бы ты туда. Нечистое там место. Леший он был и с лешим знался». Я так и не понял: где это место. Нечистое. То ли дома у Федора – на самом деревенском отшибе, то ли подле болота. И как это: лешим быть и с лешим знаться? Но расспрашивать не стал.
Не послушал совета. Сходил. Сразу после того как прабабушкину могилку с деревянным крестом навестил. Дом Федора, как и все остальные, нежилые, зарос бурьяном. Не протиснуться. Да я и не стремился. А на болото не пошел. «Ну его», – подумал.
К фельдшеру, жившей в доме несколько лет назад умершей тетки, только заглянул. Тридцати еще, кажется, нет. Во всяком случае, не больше. Молодая и симпатичная. По-деревенски приветливая. В деревне почти все такие. Только вот в нашей после смерти Федора на стариков что-то нашло-накатило. Она мне и рассказала, как пыталась отговорить односельчан от похорон на болоте.
– Раньше Федор Митрофаныча колдуном считали, а теперь меня – ведьмой, – произнесла с грустной улыбкой.
– А что не уедете-то? – спросил.
– Юность была бурная. Теперь вот что-то вроде обета, грехи прежние замаливаю, старец меня один сюда направил. Благословил на три года жить. Я ж медучилище закончила. Я вот православная. А меня за ведьму считают. Странно, да? – спросила с виноватой почему-то улыбкой и смотря куда-то в сторону.
Я в ответ пожал плечами. Мне вообще ее, молодой стройной девчонки с не очень уместным и аж до самых бровей туго повязанным белым платком на голове – повойником вроде такой называют, – монолог про старца и обет странным показался. На небольшом, покрытом клеенкой столе стояли иконки. Не такие как у прабабушки в доме. Современные. И рядом лежал в красной обложке потрепанный молитвослов.
В общем, посидели, познакомились, скипяченого на плите чайку с вареньем и мармеладом попили, и уже затемно я пошел домой. И вот в тот же вечер, точнее в полночь, раздался стук. «Кого – думаю – нелегкая принесла». Хотя почему нелегкая? Я, признаться, о фельдшере подумал. Открываю. Вместо нее стоит на пороге Федор в своем нелепом обличье. Стоит-мнется. Ссутулившийся и посиневший. И запах иной. Непривычный для меня. Холодом и землей от него веяло. Смотрит незрячими глазами куда-то мимо.
Отошел я, пропуская незваного гостя вперед. Переступил он порог. Сел на стул. Пялится то в пол, то куда-то в сторону. Ну и про жажду поведал.
У меня сердце, не стану скрывать, сильнее обычного забилось и непрошеный холодок по спине пробежал. Но в меру. Какого-то прям ужаса, дальше некуда, не испытал. Даже жалко Федора стало.
– Похоронить бы его, по-человечески, мается же он, – знакомый прабабушкин голос раздался справа от меня. Я аж вздрогнул. Повернул голову. Прабабушка сидела на табуретке напротив Федора. В привычном для нее платке. И в серой заштопанной кофте, которую очень любила.
Так я оказался меж двух покойников. Заложного и того, кому положено ожидать Страшного Суда на небе.
– А как похоронить-то, бабуль, когда вся деревня против? Отнеси его на кладбище – я кивнул в сторону Федора – откопают же и обратно на болото стащат, – произнес я шепотом, почему побаиваясь, что старик меня услышит.
– Стащат, – вздохнула бабушка.
– А ты – посоветовала она – сходи к отцу Елисею – пусть он панихиду по Федору-то отслужит. А там все устроится. Крещеный он, Федор-то. Душа христианская.
Я кивнул в ответ. После этого Федор поднялся, будто слепой водя перед собой руками и направился какой-то нелепой походкой к выходу. И, не закрыв за собой скрипучую дверь, исчез в темноте. Я повернулся к бабушке. Табурет стоял, а ее не было. Как не было страха. На ночь, правда, я лампадку затеплил. Хотя я тогда и не слишком религиозным был. Лег и, несмотря на впечатления, сразу заснул. Почему-то снилось детство и поездка с живым и привычно что-то бубнящим Федором через лес. Но под самое утро он уже покойным привиделся, со словами про жажду.
Отец Елисей жил в километрах пяти. В соседнем селе – том самом, в котором колхоз когда-то был. Тропа к нему шла между краем леса и рекой. Я решил не тянуть: встал спозаранку, с первыми петухами, стер со лба холодный пот – после навестившего меня еще и во сне покойного и жаждущего Федора – и отправился. По дороге завернув к фельдшеру. Принялся барабанить в окно, понимая нелепость ситуации: только-только рассвело, роса на траве и туман вдоль реки стеклится, самый сон у людей, а я предлагаю прогуляться девушке, с которой только намедни познакомился, до священника. По утреннему холодку и толком не позавтракав.
На удивление она открыла сразу. Была одета, словно ждала меня. В не очень-то шедшую ей длинную черную юбку, неновую старомодную розовую кофту и платок, все тот же – белый. Как и прошлый раз – не накрашена. Видать, не краситься – было частью ее обета. Ну что с меня взять: отвык я в городе, в мире фотошопа и косметики, от первозданного женского облика.
Замявшись на пороге, в двух словах обрисовал цель своего визита. Согласилась, как мне показалось – с радостью. И оказалось, она еще и знает этого самого отца Елисея, раз в месяц исправно ходит в церковь на службу. И сегодня аккурат – «этот раз в месяц». Ишь – подумал – совпало.
Шли молча. Утро выдалось хоть и теплым, но пасмурным. Как и в день моего приезда, дождик накрапывал, шелестел листьями растущих вдоль берега плакучих ив и покрывал реку небольшими расходящимися по воде кругами. Мое состояние по дороге представляло собой смесь из желания взять спутницу за руку и ощущения, что Федор идет где-то рядом, наблюдая за нами из-за деревьев. С надеждой.
Фельдшер как мне показалось, по пути читала утренние молитвы. Во всяком случае выглядела сосредоточенной и вроде как губы ее слегка шевелились. И смотрела всю дорогу под ноги. Дошли. Как раз, когда дождик прекратился.
Село было не в пример больше деревни. И даже главную в нем улицу, с правлением и церковью, покрывал положенный еще в советское время потрескавшийся асфальт. Хотя и здесь заброшенных домов хватало, правда, жилых было больше. Кирпичные, с деревянными воротами и курами на выгоне, они выглядели побогаче, нежели наши. Старинная, века семнадцатого и сложенная, как и дома, из красного кирпича, церковь стояла посреди села. Зашли. Служба еще не началась. Я, человек не очень тогда еще религиозный, помялся у входа и примостился на краю деревянной лавочки. Рядом с двумя шептавшимися бабульками и одним старичком, даже сидя опиравшимся на палочку.
В храме, насколько я понял, шла исповедь. И моя спутница общалась с отцом Елисеем дольше всех. Выглядел он еще не старым. С аккуратно постриженной бородкой-эспаньолкой и довольно короткой стрижкой. Самой обыкновенной. Мне- то казалось, что священники все с длинными окладистыми бородами и столь же длинными спадающими на плечи волосами.
Служба пролетела быстро. Я даже под конец ее задремал, сидя лавочке и прислонившись к стене. Собственно фельдшер меня и разбудила, легонько потеребив за плечо:
– Просыпайся, сейчас батюшка панихиду по Федор Митрофаныу служить будет, – произнесла с улыбкой, вручив мне восковую свечку.
– Да я не сплю, – пробормотал, поднимаясь и слегка потягиваясь, отметив про себя, с некоторым даже волнением, что мы как-то легко переели на «ты».
Средь кадильного дыма панихиды на меня нахлынуло странное чувство. Я не сомневался, что и прабабушка моя и Федор здесь вот и присутствуют, что вот сейчас бывший конюх и обретает вечный покой с вечной памятью. После панихиды отец Елисей неожиданно для меня выразил желание побеседовать. Отвел в сторону и говорит, негромко так:
– Тут у нас плотник живет в деревне, рядом с храмом. Он уже крест на могилу Федор Митрофаныча сладил. Отвезите, поставьте. А то он один не справится.
– На болоте, что ли? – спрашиваю.
– Да нет.
– Так на кладбище, если похоронить, деревенские опять выкопают и к болоту отнесут, еще и пятки отрубят.
– Ты меня не дослушал, – отец Елисей, кажется, улыбнулся, – в лесу его могила.
– Как в лесу? – я уставился на священника – И кто его там похоронил-то?
Он в ответ только вздохнул и повторил, терпеливо, но настойчиво, словно приказывая:
– Сходите к плотнику. Отвезите крест и установите. Плотник укажет место.
– Да куда везти-то? – спрашиваю, несколько уже раздраженно.
– Плотник покажет. Он место знает, – ответил отец Елисей с той же улыбкой и мне даже почудилось, будто общается он со мной словно с дитем неразумным. И, уже отпуская, в самом конце беседы, взял меня за рукав и несколько замявшись, произнес, кивнув в сторону сидевшей с молитвословом в руках фельдшера:
– И, слушай, увози ее отсюда. А то она с обетом своим зачахнет здесь.
– А куда увозить-то? – спрашиваю.
Отец Елисей воззрился на меня с недоумением и я понял, что сморозил какую-то глупость.
Короче, распрощались мы и пошли к плотнику. Он и вправду жил на соседней улице. Старенький уже. Благообразный. С седой бородкой и в пиджачке, застегнутом на все пуговицы. Словно ждал нас.
– Как, – спросил скрипучим голосом и с улыбкой, – не бранил меня батюшка, что в церкви давно не был?
И не дожидаясь ответа, произнес:
– Сладил я крест-то Федор Митрофанычу. Давно собирался. Знал его. Добрый был человек. Хороший. Ну, поехали?
Во дворе у плотника стояла запряженная лошадью телега с положенным на нее новенькими деревянным крестом. Придорожным. С «крышей». Сели втроем, плотник взялся за поводья и тронулись. На обратном пути тучи рассеялись, дождик прекратился и из-за облаков выглянуло солнце.
Плотник, не в пример Федору, разговорчивым оказался. Что-то про молодость рассказывал, но что – не запомнил. Фельдшер сидела рядом и я, таки, осмелился коснуться ее ладони. Она не убрала руку и я твердо вознамерился исполнить пожелание отца Елисея – увезти ее из деревни. Осталось только уговорить. Вот только как? С такими мыслями задремал и проснулся под громкое: «Тпруууу».
– Приехали, – произнес плотник.
Я протер глаза. Оба мои спутника уже стояла на земле, а лошадь принялась щипать траву. Остановились мы возле какой-то лесной дороги. Вокруг – слегка покачивающиеся на ветру сосны и пробивающиеся сквозь их ветви лучи солнца. Место мне было незнакомым.
– Подсоби, – обратился ко мне, в недоумении пялившемся вокруг, плотник, стаскивая вместе с фельдшером крест с телеги.
Спрыгнул на землю, подсобил. Возле дороги увидел насыпанный небольшой могильный холмик. Крест поставили быстро.
– Ну вот, Митрофаныч, покойся с миром, – произнес плотник, синхронно перекрестившись вместе с девушкой. Ну и я, несмело, следом за ними.
– Путник какой пройдет, помолится о душе христианской, – добавил плотник.
Постояли с минуту, помолчали. На душе было как-то спокойно у меня и даже хорошо. Плотник повернулся ко мне, протянул руку.
– Дорогу найдете? – спросил.
– Найдем, – ответила фельдшер за меня с улыбкой.
Когда телега скрылась из виду, я взял ее за руку, намереваясь спросить: куда идти-то?
Не успел, она уверенно, не опуская мою ладонь, зашагала по тропе, которую я сразу и не заметил.
… Через пару дней я увез Анастасию – так звали фельдшера – из деревни. Она согласились, прежде внепланово посетив отца Елисея. Когда зашел, даже узнал ее не сразу: без косметики, но и без платка, с короткой стрижкой, в футболке и облегающих джинсах, и в кроссовках, вместо стоптанных кед, в которых ходила в село. И смотрела уже не куда-то в сторону, а на меня. Днем ранее в деревню приехала фельдшерская бригада из района. Сказали: будут раз в неделю навещать стариков. Чья это инициатива – бригаду прислать, не спрашивайте. Понятия не имею. И еще таксофон, давно не работавший, починили.
Да, местные проводили нас с Анастасией вполне приветливо, чем несказанно ее удивили. На дорогу яиц надавали и ягод с грибами. Звали на лето. Мы обещали приехать.
Кто похоронил Федора близ лесной дороги – для меня осталось загадкой. С Анастасией на эту тему никогда не разговаривали. Только как-то во сне он явился мне. В привычном своем одеянии, в котором встречал меня на полустанке, со словами: «Спасибо, милок».
21 – 30 мая 2022 года Чкаловский, Москва